Черты изъ парижской жизни И. С. Тургенева.
Черты изъ парижской жизни И. С. Тургенева.
Н. М.
——
Парижъ,
50, Rue de Douai
11/26 декабря 1882 г.
Иванъ Тургеневъ.
‘Русская Мысль’, No 11, 1883
Черты из парижской жизни И. С. Тургенева, Н. М., Год: 1883
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Пріхавши въ 1879 году въ Парижъ ‘освжиться и подышать инымъ, боле здоровымъ, воздухомъ’ посл продолжительной петербургской хандры, я, естественнымъ образомъ, пожелалъ воспользоваться пребываніемъ здсь знаменитаго русскаго романиста, произведенія котораго доставили каждому изъ насъ столько высоко-поэтическихъ минутъ, и лично познакомиться съ нимъ. Лучшимъ способомъ, какъ мн сообщили, было письменно попросить у него свиданія. Я такъ и сдлалъ, и черезъ нсколько дней получилъ отъ Ивана Сергевича отвтъ, въ которомъ онъ приглашалъ меня зайти къ нему въ опредленный день, прибавляя, что слышалъ обо мн отъ одного общаго знакомаго. Въ условленный день, въ 12 часовъ, я пріхалъ и послалъ карточку. Слуга проводилъ меня въ кабинетъ. Иванъ Сергевичъ сидлъ за письменнымъ столомъ и перебиралъ кипу исписанной бумаги.
— Очень радъ васъ видть, мн еще на прошлой недл о васъ говорили. Вы изъ X.?
Въ его встрч не было той изысканной любезности, отъ которой длается неловко, той покровительственной сладости, съ какою встрчаютъ большіе люди обыкновенныхъ смертныхъ, напротивъ, въ тон и движеніяхъ его сказывались спокойная простота и дружеское радушіе, точно въ комнату вошелъ обычный поститель. Я сразу почувствовалъ себя какъ дома, въ обществ давно знакомаго человка. Послдовали распросы о Россіи, о настроеніи и вяніяхъ, обо мн и моей жизни, причемъ мое вниманіе обратило то обстоятельство, что Иванъ Сергевичъ, главнымъ образомъ, интересовался тмъ, какъ я смотрю на различные факты общественной жизни и каковы мои симпатіи, антипатіи и желанія.
‘Наблюдаетъ типъ’, вдругъ пришло мн въ голову, ‘надо быть осмотрительне и взвшивать слова’. Но я почувствовалъ себя окончательно неловко, когда замтилъ, что хозяинъ внимательно наблюдаетъ мою фигуру и жесты Но время рчи. Это сознаніе, что за тобою наблюдаютъ, невольно длаетъ тебя неестественнымъ и сдержаннымъ, словомъ, не тмъ, что ты есть, и я испытывалъ всю неловкость такого положенія каждый разъ, когда бывалъ у Тургенева. Чувствуешь, что въ тебя всматривается и притомъ такой тонкій наблюдатель, который часто по одному жесту или гримас опредляетъ характерную черту человка. Ужасно неловко.
Впослдствіи, когда я чаще заходилъ къ Ивану Сергевичу и ближе познакомился съ нимъ, ощущенія мои до извстной степени оправдались. ‘Вс мои повсти,— говорилъ онъ,— или, по крайней мр, детальная сторона ихъ, представляютъ почти фотографическій снимокъ съ того, что я видлъ и слышалъ. Я часто соединяю ваше лицо съ словами вашего пріятеля NN и съ жестами Т, но ни того, ни другаго, ни третьяго не выдумываю, а списываю. Посл каждой встрчи съ знакомой и незнакомой личностью, я вношу въ свою тетрадь вс обратившія мое вниманіе характерныя черты наружности и рчи моихъ собесдниковъ. По этимъ характернымъ и выдающимся чертамъ я стараюсь воспроизвести цлую фигуру, сливая, гд это можно, черты нсколькихъ родственныхъ лицъ въ одну’. Съ теченіемъ времени, познакомившись ближе, я сталъ мене сдержанъ и много разсказывалъ Иванъ Сергевичу о внутренней жизни, взаимныхъ отношеніяхъ и типическихъ чертахъ той среды, которой онъ всегда живо интересовался и за которой въ послдніе годы слдилъ съ особеннымъ вниманіемъ,— среды русской молодежи. Въ его настойчивыхъ распросахъ и пристальномъ вглядываніи въ посщавшую его молодежь замтно было желаніе проврить сыпавшіяся на него со всхъ сторонъ обвиненія въ томъ, что онъ не знаетъ этой молодежи, не понимаетъ ея внутреннихъ мотивовъ и распространяетъ на ея счетъ плоды его собственной фантазіи. Тутъ часто замтно было сильно задтое самолюбіе, желаніе во что бы то ни стало убдить самого себя, что онъ правъ и обвиненія неосновательны, и признаки нкоторой горечи и досады, доходившей иногда до раздражительныхъ выходокъ, до азартныхъ Филиппинъ, приводившихъ его въ пылу разговора къ крайнимъ и опрометчивымъ выводамъ и эпитетамъ, отъ которыхъ онъ, спустя нсколько минутъ, успокоившись, спшилъ отказаться. Пуще всего въ такихъ стычкахъ онъ боялся обидть собесдника и оставить его подъ непріязненнымъ къ нему впечатленіемъ, вслдствіе чего подчасъ происходила крайне забавная сцена. Однажды я засталъ его въ разгар такой филиппики. Громко раздавались слова: ‘Это, вдь, холопство! идолопоклонство! Нельзя же ни во что не врить и, въ то же время, поклоняться идоламъ, слагать гимны стату!… Вотъ, батюшка,— вдругъ обратился онъ во мн,— будьте свидтелемъ и полюбуйтесь — чуть-чуть не анархистъ по убжденіямъ, а приходитъ въ восторгъ отъ лакейскаго гимна стату, добро бы еще живому человку, а то стату. Этакъ недалеко до гимновъ панталонамъ великаго человка. Гд же тутъ послдовательность убжденій?!…’
Рчь шла о какой-то нелпой од на статую одного великаго человка, отъ которой (т.-е. отъ оды) былъ въ восторг собесдникъ Ивана Сергевича, е чуть не анархистъ’.
— Вы сегодня раздражительны, Иванъ Сергевичъ,— спокойно сказалъ собесдникъ, берясь за шляпу,— а вамъ сердиться вредно. Я ужь лучше зайду въ другой разъ. До свиданія!
Иванъ Сергевичъ встрепенулся.
— Батюшка, да вы, кажется, обидлись? Извините, чортъ съ ней, съ одой, поговоримъ лучше о васъ.
И разговоръ сразу принялъ мирное направленіе, о жизни, нуждахъ и занятіяхъ собесдника, о Россіи, литератур и т. п.
Рдко можно было застать Ивана Сергевича одного. Въ пріемные часы всегда приходилось заставать у него одного или нсколько человкъ за бесдой о самыхъ разнообразныхъ предметахъ, начиная политикой и кончая веселыми анекдотами. Преимущественно это была учащаяся молодежь, начинающіе писатели, иногда художники, изрдка французскій литераторъ. Надо замтить, что большой разборчивостью въ выбор постителей Иванъ Сергевичъ не отличался и его нердко можно было застать за пріятельской бесдой съ людьми весьма сомнительными. Этой безразборчивостью въ выбор знакомства и подчасъ друзей онъ въ значительной степени былъ обязанъ преобладаніемъ въ немъ художественнаго и эстетическаго чувства, заставлявшаго его иногда сразу облюбовать человка изъ-за одного красиваго жеста, изъ-за удачнаго оборота фразы, изъ-за мткаго эпитета, адресованнаго въ чью-либо сторону. Облюбуетъ и возится съ нимъ, какъ съ дтищемъ, до какой-нибудь крупной непріятности или пока кто-нибудь не откроетъ ему глазъ и не представитъ облюбованнаго въ настоящемъ свт.
Отчасти эта слабость къ быстрымъ и обширнымъ знакомствамъ съ самыми разнообразными людьми объясняется скукой и не покидавшимъ никогда Ивана Сергевича, подчасъ весьма тяжелымъ, сознаніемъ своего одиночества, на которое онъ часто жаловался. Какъ ни близка была ему семья Віардо, но она не могла наполнить его личной жизни: такъ его отдляло отъ нея рзкое различіе умственныхъ и нравственныхъ интересовъ, общественныхъ тенденцій, идеаловъ, вкусовъ и заботъ,— разница, которая, весьма вроятно, приводила часто къ взаимному непониманію и нкоторой другъ другу чуждости. Это сквозило нердко въ элегическомъ тон рчей Ивана Сергевича о себ и своей личной жизни.
‘Вамъ нельзя жаловаться,— говорилъ онъ иногда:— у васъ есть свой теплый домашній уголъ, гд васъ вполн понимаютъ, вамъ сочувствуютъ и раздляютъ вс ваши идейные интересы,— уголъ, куда вы всегда можете укрыться отъ жизненныхъ невзгодъ, отдохнуть и набраться силъ для новой борьбы, мое положеніе нсколько иное. У меня есть близкіе друзья, люди, которыхъ я люблю и которыми любимъ, но не все, что мн дорого и близко, также близко и интересно для нихъ, не все, что волнуетъ меня, одинаково волнуетъ и ихъ… Отсюда, понятно, что наступаютъ для меня довольно продолжительные періоды отчужденія и одиночества’. Это постоянное сознаніе своего одиночества тамъ и сямъ сквозитъ и въ его ‘Стихотвореніяхъ въ проз’, съ замчательной врностью выразившихъ его душевное настроеніе за послдніе годы. ‘Нахохлились оба (голубя) — и чувствуютъ каждый своимъ крыломъ крыло сосда. Хорошо имъ! И мн хорошо, глядя на нихъ… хоть я и одинъ… одинъ какъ всегда’ (‘Голуби’, ‘Ст. въ пр.’).
Это-то одиночество, это постоянное пребываніе въ чуждой его духовнымъ интересамъ сред, это отсутствіе близкаго прикосновенія русской жизни и поддерживало въ немъ вчную потребность въ знакомств съ русскими людьми, въ коуорыхъ, какъ и въ немъ, жилъ еще интересъ къ Россіи, къ ея судьб, къ русской жизни и литератур, съ которыми онъ могъ бесдовать объ этой близкой его сердцу жизни, какъ бы онъ самъ ни расходился съ этими людьми или многими изъ нихъ во взглядахъ на вещи, симпатіяхъ, стремленіяхъ и даже воспитаніи. Все-таки, эти люди составляли для него суррогатъ той русской среды, которой ему не доставало въ Париж и въ близости которой онъ, какъ крупный русскій писатель и художникъ, чувствовалъ настоятельную умственную и нравственную необходимость.
Какъ писателя-беллетриста, его особенно интересовала русская беллетристика, за которой онъ внимательно слдилъ и въ которой зналъ и помнилъ всякую мелочь. Въ народничеств и преобладаніи народнаго типа въ современной русской беллетристик Иванъ Сергевичъ видлъ историческую необходимость и, такъ сказать, органическую ступень развитія литературы, хотя и не особенно симпатизировалъ ему и видлъ въ писателяхъ итого преобладающаго у насъ направленія, за весьма рдкими исключеніями, собирателей и поставщиковъ сыраго матеріала, которымъ воспользуются грядущіе таланты для своихъ художественныхъ твореній.
Живо принимая къ сердцу успхи и интересы русской литературы, Иванъ Сергевичъ обнаруживалъ особенную слабость въ начинающимъ литераторамъ, внимательно прочитывалъ неимоврное количество представляемыхъ ему на просмотръ рукописей, старался пристроить то, что могло быть напечатаннымъ, поправлялъ и просиживалъ иногда цлые часы съ авторами, указывая имъ на недостатки ихъ произведеній.
— Какъ вамъ не скучно, Иванъ Сергевичъ, возиться постоянно съ этимъ хламомъ? Признайтесь, что до смерти надоло,— обращался я къ нему, заставая его почти всегда съ карандашомъ въ рукахъ за грудой исписанныхъ тетрадей.
— Совсмъ нтъ. Я, вдь, ничмъ обязательнымъ не занятъ, времени у меня много, и всегда радъ сдлать все, что могу. Самъ я пишу теперь очень мало, единственную услугу, какую я могу оказать русской литератур — это помогать совтами и указаніями начинающимъ писателямъ и уговаривать неспособныхъ въ писательской карьер заняться чмъ-нибудь другимъ… Стихоплетовъ вотъ нынче развелось не въ мру, не люблю я этого: страсть въ виршамъ погубила не мало народу.
И, дйствительно, мн приходилось присутствовать при томъ, какъ Иванъ Сергевичъ уговаривалъ поэтовъ или мнившихъ себя таковыми бросить пагубную привычку писать стихи и заняться лучше хоть газетными фельетонами.
— У насъ и фельетонистовъ-то порядочныхъ нтъ: посмотрите, какая все это тяжелая артиллерія, какъ вс эти фельетоны вялы, скучны и безжизненны. Разв вотъ Суворинъ съ братіей сорвется и пустится валять въ присядку, но, вдь, это талантъ особаго рода, бда наша въ тонъ и состоитъ, что талантъ приходится признать за газетами, подобными суворинскому ‘заведенію’… Весело тутъ, пляшутъ себ трепака, вотъ публика и валомъ-валитъ къ нимъ. Возьмите, напр., хоть ‘Порядокъ’: честный органъ и съ самыми благими намреніями, а куда онъ годится съ своей тяжеловсностью, неповоротливостью, съ своимъ балластомъ? Гд же ему устоять противъ увеселительнаго заведенія Суворина?… Нтъ, выработайте въ себ дльнаго и занимательнаго фельетониста, критика, полемика даже, и этимъ сослужите посильную службу литератур.
Его слабость покровительствовать писателямъ и отыскивать таланты длала его подчасъ черезъ-чуръ снисходительнымъ, а природная деликатность никогда не позволяла Сказать человку прямо въ глаза, что онъ неспособенъ къ писательству.
— Почитайте классиковъ, поработайте, присматривайтесь въ жизни, можетъ быть, что-нибудь и выйдетъ,— было самымъ рзкимъ его отвтомъ ждавшимъ его приговора авторамъ.
Но несомннно, что и ему подчасъ становилось не подъ силу, и тогда онъ просилъ кого-нибудь изъ пріятелей стороной дать понять автору, что онъ литературная бездарность и лучше пусть не тратитъ времени на маранье бумаги.
— Что будешь длать, милый человкъ? Скажи я ему въ глаза свое мнніе о его трудахъ, вдь, за смертельную обиду сочтетъ. Авторское самолюбіе — не шутка.
Такая деликатность и своего рода безхарактерность обходились ему очень не дешево, такъ какъ вынуждали его прочитывать массу длинныхъ и бездарныхъ писаній, на что требовалось не мало времени. Но тутъ онъ утшался хоть тмъ, что въ масс литературнаго хлама ему удавалось, отъ времени до времени, наткнуться на талантливую вещицу, и тогда Иванъ Сергевичъ былъ истинно счастливъ, со всми длился своей находкой, хвалилъ, общалъ успхъ и употреблялъ вс усилія, чтобы пристроить ее въ какомъ-нибудь журнал. Больше всего огорчало его во всхъ доставлявшихся произведеніяхъ недостатокъ художественной отдлки и чувства изящнаго.
— Характерная черта ныншнихъ молодыхъ писателей, да и вообще молодыхъ людей, съ которыми мн приходится здсь встрчаться,— говорилъ онъ иногда,— это, во-первыхъ, какая-то угрюмость, во-вторыхъ, презрніе къ красивой форм, къ изящному. У нихъ бываетъ наблюдательность, трезвость взгляда, способность умно и толково изложить фактъ и детали, но нтъ художественной формы и не достаетъ творческой силы. Отчасти это происходитъ отъ недостатка художественнаго и литературнаго образованія, на которое нынче, къ несчастью, мало обращаютъ вниманія, отъ незнакомства съ русскими и европейскими классиками, отчасти же… оттого, что жизнь у насъ теперь слагается какъ-то нелпо, безобразно, точно урывками…
Наткнувшись на талантливую вещицу, онъ былъ счастливъ, и это служило ему достаточной наградой за всю скуку груды другихъ статей. Но приходилось Ивану Сергевичу возиться и не съ одной литературой, которая была близка его сердцу. Одолвали его своими исканіями ‘бабочки’, какъ онъ ихъ называлъ,— разнаго типа двицы и дамы. Застаешь, бывало, у него расфранченную и надушенную дамочку. Вертится она вокругъ Тургенева, какъ мотылекъ вокругъ свчки, и поминутно повторяетъ: ‘Иванъ Сергевичъ, голубчикъ! Иванъ Сергевичъ, такъ вы не забудете? Я на васъ надюсь, смотрите же!’ и т. д.
Тургеневъ разсыпается въ увреніяхъ, видимо стараясь скоре отдлаться отъ назойливой постительницы. Наконецъ, барыня уходитъ.
— Охъ ужь мн эти бабочки! И откуда он только слетаются сюда? Одной, видите-ли, нужно, чтобы я познакомилъ ее съ м-me Віардо, непремнно познакомилъ, другая проситъ рекомендаціи на сцену, а голосу-то у нея всего на грошъ, у третьей — тиранъ мужъ, отъ котораго нужно ее избавить, у четвертой есть должникъ, который не хочетъ платить и котораго я долженъ усовстить. Просто бда!… Вотъ эта, напр., не знаете-ли вы кто она такая? Я въ первый разъ ее вижу, чортъ ее знаетъ, чего ей отъ меня нужно!
Но, на самомъ дл, Ивану Сергевичу нравилось это прибганье въ его помощи и совту, и онъ съ особенныхъ вниманіемъ и охотой выслушивалъ интимнйшія подробности личной жизни обращавшихся къ нему лицъ, входилъ въ разбирательство запутанныхъ вопросовъ, усовщевалъ, подавалъ совты и хлопоталъ самымъ усерднымъ образомъ. Можно было всегда быть увреннымъ, что онъ, если только, по какому-нибудь особенному случаю не позабудетъ, всегда създитъ, похлопочетъ и разузнаетъ обо всемъ, что требовалось просительниц или просителю.
Разумется, эта масса знакомства, эта постоянная сутолока, эти дловыя и пріятельскія отношенія и бесды съ людьми тоже не доставляли ему полнаго личнаго удовлетворенія. Онъ, все-таки, чувствовалъ себя одинокимъ въ толп, чувствовалъ, что среди этой массы народа Шло людей, относившихся къ нему вполн тепло и искренно, отсюда недовольство людьми, доходившее иногда до болзненной подозрительности и боязни, что молодежь относится къ нему какъ къ человку, хотя и хорошему, но не искреннему, отсталому, смотрящему на нее враждебно, что она видитъ въ его послднихъ произведеніяхъ брюзгливаго старика, которому все представляется въ мрачномъ вид, отсюда и мрачныя мысли о людской сухости и неблагодарности во всему, что онъ посильно длаетъ, такъ рзко и нсколько даже непріятно выразившіяся въ его ‘Стихахъ въ проз’, гд на ‘Пиру Верховнаго Существа’ въ первый разъ встрчаются дв незнакомки — благодтельность и Благодарность, а въ стихотвореніи ‘Услышать судъ глупца’ встрчаются такія горькія строки:
‘… Есть удары, которые больне бьютъ но самому сердцу… Человкъ сдлалъ все, что могъ, работалъ усиленно, любовно, честно… И чистыя души гадливо отворачиваются отъ него, честныя лица загораются негодованіемъ при его имени… Ни ты намъ не нуженъ, ни твой трудъ, ты оскверняешь наше жилище — ты насъ не знаешь и не понимаешь. Ты нашъ врагъ. Что тогда длать этому человку? Продолжать трудиться, не пытаться оправдываться и даже не ждать боле справедливой оцнки…
‘Будемъ стараться только о томъ, чтобы приносимое нами было точно полезной пищей.
‘Горька неправая укоризна въ устахъ людей, которыхъ любишь… Но перенести можно и это…
‘Бей меня, но выслушай!’ — говорилъ афинскій вождь спартанскому.
‘Бей меня — но будь здоровъ и сытъ!’ должны говорить мы’.
Въ этихъ ‘стихахъ’ вылилось цликомъ то горькое чувство обиды и недовольства отношеніемъ къ нему людей, къ которому онъ часто возвращался и въ пріятельскихъ бесдахъ. Однако, философское, повидимому, правило — длать свое дло и не обращать вниманія на судъ людской — не мшало ему живо интересоваться впечатлніемъ, какое производили его послднія произведенія, и прислушиваться ко всякой оцнк. Посл появленія ‘Отчаяннаго’ и ‘Стиховъ’, онъ, съ какимъ-то безпокойствомъ, просилъ всякаго, посщавшаго его, сказать искренно, что онъ думаетъ объ этихъ произведеніяхъ, и всякое сколько-нибудь тенденціозное замчаніе приводило его въ раздражительность.
— Мн приписываютъ враждебное намреніе унизить современную протестующую молодежь, связавъ ее генетически съ моимъ ‘Отчаяннымъ’,— говорилъ однажды Иванъ Сергевичъ.— Я не имлъ этого въ виду, какъ вообще не задаюсь въ своихъ произведеніяхъ никакими тенденціозными цлями. Я просто нарисовалъ припомнившійся мн изъ прошлаго типъ. Чмъ же я виноватъ, что генетическая связь сама собой бросается въ глаза, что мой ‘Отчаянный’ и ныншніе — два родственные типа, только при различныхъ общественныхъ условіяхъ: та же безшабашность, та же непосдливость и безхарактерность и неопредленность желаній, не лишенныя, при всемъ томъ, извстной прелести и симпатичности?
— Но, позвольте, Иванъ Сергевичъ, вдь, вашъ ‘Отчаянный’ просто недоросль изъ дворянъ временъ крпостного права, который…
— Знаю, знаю, что вы скажете,— раздражительно прерывалъ онъ собесдника,— но, вдь, я могу судить только по тмъ людямъ, которыхъ я знаю, съ которыми встрчался лицомъ къ лицу: представляютъ же они хотя до извстной степени свою среду?…
— Впрочемъ, вамъ лучше ихъ знать, я, вдь, и не претендую на непогршимость,— прибавлялъ онъ черезъ минуту.— Вообще я и самъ не придаю большаго значенія послднимъ своимъ писаніямъ. Это пробы пера посл долгаго молчанія. Вотъ я занятъ теперь боле серьезной вещью, мн давно хочется написать романъ, въ которомъ выразилась бы коренная разница духовныхъ основъ русскаго человка и француза, доказать въ этомъ роман глубину психическихъ причинъ и мотивовъ у русскаго протестанта и отщепенца рядомъ съ формализмомъ и традиціонной шаблонностью французскаго революціонера, который никогда не выходитъ изъ разъ установившихся рамокъ, идетъ по утоптанному руслу, вритъ въ себя и въ свои формулы, тогда какъ русскій вчно копается въ своей душ, вчно занятъ разршеніемъ нравственныхъ вопросовъ и исканьемъ правды… Не знаю только, удастся ли мн довести дло до конца и справиться съ сюжетомъ. Старъ я, умру скоро.
Романъ этотъ, основная идея котораго сильно занимала Тургенева,, такъ что онъ постоянно о ней заговаривалъ, былъ уже, повидимому, имъ давно начатъ, ибо, говоря о немъ, Иванъ Сергевичъ указывалъ на лежащую передъ нимъ кипу исписанныхъ листовъ. Героями его, судя по словамъ покойнаго, должны были быть русская двушка-революціонерка, вышедшая замужъ за французскаго соціалиста и скоро понявшая всю глубину духовнаго различія и взаимнаго непониманія между ею и мужемъ. Одно изъ видныхъ мстъ въ роман долженъ былъ занимать типъ русскаго соціалиста-мистика, искавшаго разршенія соціально-нравственныхъ вопросовъ въ новой религіи,— типъ, списанный Ив. Сергевичемъ съ натуры, съ лица, съ которымъ онъ велъ за границей долгія бесды и переписку.
Несмотря на свою нелюбовь къ славянофиламъ аксаковскаго пошиба и свое такъ называемое ‘западничество’ (терминъ весьма неопредленный и глупый, но почему-то получившій твердое право гражданства въ русской печати), Тургеневъ особенно любилъ бесды на тему о нравственной и психической разниц между русскимъ и западно-европейскимъ человкомъ,— разниц, придававшей совершенно особый складъ жизни^ культур и всему будущему русскаго народа.
— Обратите главное вниманіе на то обстоятельство,— замтилъ онъ мн, говоря объ одной моей стать,— что въ русскомъ, народ продолжаются психическіе процессы самоопредленія и исканія правды и идеала, тогда какъ во Франціи замчается во всхъ классахъ какая-то культурная окристаллизованность, нравственная и идейная законченность, точно нація исчерпала весь запасъ своихъ духовныхъ силъ… Вотъ вы сказали здсь, что ‘во Франціи, при напряженной экономической борьб и розни классовъ, бросается въ глаза сплошное единство и тождественность вкусовъ, стремленій, юридическихъ и нравственныхъ понятій и идеаловъ, словомъ, сплошная культурная тождественность во всхъ слояхъ общества, начиная отъ главы государства, отъ богача и кончая самымъ бднымъ крестьяниномъ, тогда какъ въ Россіи, при отсутствіи опредлившейся борьбы и антагонизма общественныхъ классовъ, существуетъ нсколько различныхъ культурныхъ типовъ’. Эта разница культурнаго строя двухъ народовъ,— продолжалъ Иванъ Сергевичъ,— иметъ важное политическое значеніе. Она причиной трогательнаго и, вмст съ тмъ, трагическаго положенія русскаго борца за прогрессъ: оттого что у насъ нтъ еще пока классовой экономической борьбы, онъ, т.-е. этотъ борецъ, принадлежа самъ къ привилегированному, обезпеченному матеріально классу, отстаиваетъ интересы обездоленнаго народа, и, въ то же время, онъ не встрчаетъ поддержки и сочувствія въ томъ самомъ большинств, за интересы котораго онъ стоитъ, ибо между нимъ и этимъ большинствомъ — взаимное идейное и культурное непониманіе и рознь. Въ этомъ вся драма русскаго идейнаго человка, въ этомъ заключается причина его изолированности, почти безцльности его попытокъ, его ошибокъ и преждевременной, безполезной гибели массы энергическихъ и честныхъ силъ…
— Другая характерная разница между русскимъ и французомъ,— замчалъ дальше Иванъ Сергевичъ,— выражается въ удивительной позитивности умственнаго склада мыслящаго русскаго человка. Французовъ поражаетъ полное отсутствіе у русской молодежи религіознаго чувства. Французъ бываетъ libre penseur’омъ по убжденію, по принципу, тогда какъ русскій libre penseur является такимъ по натур. Французъ вчно воюетъ съ божествомъ, тогда какъ русскій неврующій человкъ, даже не вспоминаетъ о немъ. Французъ, даже въ свободомысліи и невріи, продолжаетъ соблюдать форму и обрядность, натур же русскаго человка несвойственны никакая обрядность, никакой ритуалъ. Та же самая черта повторяется у русскаго человка во всемъ, и въ политик, и въ нравственности. То же отсутствіе священныхъ формулъ, традицій и кумировъ, стремленіе стать выше всего, преклоняться только передъ высокимъ идеаломъ человка, передъ идеей абсолютной нравственной свободы личности, которая сама себ мрило, судья и господинъ… При всемъ томъ, при такомъ видимомъ матеріализм русскаго человка, онъ, на самомъ дл, въ высокой степени идеалистъ, что доказывается его вчной врой въ человческую натуру, въ нравственное самоусовершенствованіе и идеалъ…
— Мои пріятели-французы,— сказалъ мн однажды Иванъ Сергевичъ,— въ недоумніи спрашивали меня, какъ это русская женщина, весьма часто не будучи ни религіозной, ни суеврной, въ то же время, повидимому, остается цломудренной? У насъ, французовъ,— говорятъ они,— женщина если не религіозна, то развратна, средины между религіей и адюльтеромъ у нея не бываетъ. У васъ, русскихъ, между тмъ, какъ-то совмщаются и религіозный индифферентизмъ, и цломудріе. Неужто это происходитъ отъ отсутствія темперамента у вашей женщины? Но, вдь, есть же у нея темпераментъ на страстную преданность иде, самоотверженность, неуклонность въ преслдованіи цли?…
— Они не могутъ этого переварить,— продолжалъ онъ.— Большинству даже образованныхъ французовъ трудно понять, что идейность, преобладаніе духовныхъ интересовъ надъ потребностями плоти, отсутствіе привычки къ мщанской сытости и комфорту, одолвшихъ современныхъ французовъ, а вмст и ихъ женщинъ, то ничтожное значеніе, которое вообще имютъ въ русской жизни матеріальная обстановка и матеріальныя блага,— все это вмст и спасаетъ русскую женщину и отъ ханжества, и отъ разврата, и толкаетъ ее въ міръ принциповъ, въ міръ самоусовершенствованія и самоотреченія.
— Обратите вниманіе,— говорилъ Тургеневъ,— на современное французское искусство, театръ, романъ, даже поэзію: везд преобладаетъ форма и голый матеріальный предметъ, все представлено въ высшей степени тщательно, детально и красиво, но ничего не говоритъ ни мысли, ни чувству… Надо замтить, впрочемъ, что французы никогда во всей ихъ исторіи и не отличались глубиной и силой психическихъ процессовъ. Они въ этомъ отношеніи стояли всегда ниже англичанъ и нмцевъ. Форма у нихъ всегда преобладала надъ содержаніемъ, слово надъ душевной работой, потребность скоре и красиве высказаться не давала имъ времени глубоко и всесторонне думать. Этимъ, быть можетъ, объясняется процвтаніе у французовъ ораторскаго искусства и стиля и отсутствіе философіи, психологіи и драмы. Но это только черта, такъ сказать, органическая и національная. Ее усиливаютъ въ значительной степени причины историческія. Французы, можно сказать, закончили извстный кругъ культурнаго развитія, удовлетворились и точно окристаллизовались въ немъ, исчерпавъ весь запасъ своихъ духовныхъ силъ, тогда какъ мы, русскіе, еще духовно прогрессируемъ, растемъ, ищемъ истины, новыхъ формъ жизни и красоты и пр.
Онъ говорилъ такъ плавно и увлекательно, такъ воодушевлялся, что не хотлось прерывать его возраженіями.
— Но не происходитъ ли вся эта разница,-r-замчалъ я, наконецъ,— просто оттого, что русскіе не достигли еще той степени культурно-экономическаго или, какъ теперь говорятъ, капиталистическаго развитія, которое вырабатываетъ и создаетъ въ народ или, по крайней мр, въ нкоторыхъ классахъ его опредленный складъ нравственныхъ понятій, личныхъ, семейныхъ и общественныхъ отношеній, своеобразные идеалы и проч., и не будемъ ли въ такомъ же положеніи и мы, русскіе, когда переживемъ то, что пережили французы, и, исчерпавъ запасъ своихъ духовныхъ силъ, удовлетворимся въ свою очередь?
— Отчасти да, но только отчасти,— мн кажется, по скольку это зависитъ отъ историческаго процесса развитія. Но не одн историческія и экономическія причины опредляютъ жизнь народа, а также и его національныя, психическія, бытовыя, географическія и разныя другія свойства и особенности,— и эти-то свойства, Я’твердо увренъ въ томъ, помшаютъ русскому человку закончиться и замереть въ той форм, въ какой замерли, повидимому, французы.
— Но неужто вы думаете,— замтилъ я,— что они окончательно замерли, что не произойдетъ вскрытія этой коры и пробужденія къ новой жизни?
— Нтъ… Разумется, возможно вскрытіе, какъ вы выражаетесь, и поворотъ въ иную сторону, по новому руслу психической жизни массъ. Но пока я не вижу, не могу указать пунктовъ и точекъ, гд произойдетъ вскрытіе, ибо все покрыто толстой корой сыто-мщанской культуры, ибо даже рабочая масса заражена ею и даже такъ называемые встники новой жизни, проводники новыхъ идеаловъ — соціалисты. Каковы они, соціалисты, во Франціи, сколько ихъ, что они сказали до сихъ поръ новаго — вы сами видите! Если возникнетъ что-нибудь новое, то не отсюда, тутъ только сухія, мертвыя доктрины, механическое повтореніе старыхъ, когда-то грозныхъ формулъ, перешедшихъ теперь въ житейскій обиходъ и размнявшихся на мелкую монету. Если и вскроется ледъ, если и появятся новые духовные всходы, то не изъ такого смени, способнаго дать только пустоцвтъ, а изъ боле здороваго и нетронутаго источника. Но гд, когда, въ какія выльется формы — ршать не берусь, я въ эту область мало заглядывалъ. Вамъ, молодымъ, идущимъ въ уровень съ жизнью, это лучше знать…
Вообще, Иванъ Сергевичъ былъ мало знакомъ съ современной постановкой соціально-экономическаго вопроса въ Европ, избгалъ прямыхъ отвтовъ на него, самъ сознаваясь въ своей некомпетентности въ этой области, и не любилъ говорить о немъ, предпочитая вращаться въ сфер эстетики, искусства и нравственно-политическихъ вопросовъ.
Изъ приведенныхъ мною здсь отрывочныхъ бесдъ уже можно сдлать заключеніе о томъ, какъ смотрлъ Тургеневъ на вопросъ о такъ называемыхъ славянофильств и западничеств. Суровое, повидимому, отношеніе въ Франціи не мшало ему любить эту страну, какъ вторую родину, потому что, говорилъ онъ, ‘нигд не живется такъ легко, не дышется такъ свободно, не чувствуется такъ по себ и у себя дома, какъ во Франціи’. Какъ умный человкъ, обладавшій тонкимъ нравственнымъ и художественнымъ чутьемъ и разностороннимъ образованіемъ, Тургеневъ, ненавидя отъ души фанатическое византійское славянофильство, приписывающее славянскому или, врне, русскому племени какую-то провиденціальную роль въ исторіи и стремящееся изолировать его отъ вліянія западной цивилизаціи,— Тургеневъ, говорю я, не могъ не видть національныхъ особенностей племени и не признавать за ними глубокаго культурно-историческаго значенія. Но, въ то же время, какъ человкъ развитый и европейски образованный, какъ умъ, стоящій выше предразсудковъ, онъ всмъ своимъ существомъ былъ преданъ европейской цивилизаціи, европейскимъ политическимъ идеаламъ и философской мысли и страстно желалъ широкаго и свободнаго водворенія ихъ въ своемъ отечеств. Желалъ, конечно, только, такъ какъ не имлъ ни иниціативы, ни возможности, ни энергіи что-нибудь длать въ этомъ направленіи, если не считать его всмъ извстной литературной дятельности. ‘Мы, т.-е. я и мои друзья’,— говорилъ онъ,— честные и искренніе либералы и отъ всей души желаемъ воцаренія въ Россіи благоденствія, правды и свободы, мы готовы много работать для достиженія этихъ благъ, но вс мы, сколько насъ ни есть, все хорошіе и нескупые люди, не ршимся рискнуть для этого самой ничтожной долей своего спокойствія, потому что нтъ у насъ ни темперамента, ни гражданскаго мужества… Что длать? Надо сознаться, что малодушіе присуще нашей натур, что мы говоримъ рабскимъ языкомъ даже тогда, когда намъ приказываютъ говорить правдиво и смло’.
Едва ли у Ивана Сергевича была своя опредленная политическая программа. Въ этомъ отношеніи онъ, вроятно, находился всегда подъ большимъ или меньшимъ вліяніемъ своихъ политическихъ друзей, хотя самъ онъ, какъ человкъ неспособный уложиться въ тсныя рамки какой-нибудь исключительной политической доктрины, нердко находилъ ихъ (т.-е. своихъ друзей) узкими, черезъ-чуръ доктринальными и односторонними. Какъ художнику и поэту, ему была присуща способность увлекаться какимъ-нибудь героическимъ поступкомъ, какой-нибудь высокой нравственной чертой людей, принадлежащихъ къ несимпатичной ему, даже враждебной, партіи, и, вслдствіе этого, высказывать самые противорчивые взгляды и симпатіи. Если онъ въ своемъ извстномъ письм въ г. Стасюлевичу довольно опредленно изложилъ свои политическія симпатіи и антипатіи, если онъ съ негодованіемъ отнесся къ ‘безобразіямъ послдняго времени’, то въ дружеской бесд съ пріятелями онъ съ неменьшимъ негодованіемъ говорилъ о безобразіяхъ иного рода и направленія и искренно боллъ душою о томъ общественномъ и нравственномъ хаос и сумбур, которые царили въ его отечеств.
Тургеневъ былъ либералъ въ самомъ широкомъ и лучшемъ смысл этого слова, и ни одному, сколько-нибудь здравомыслящему, человку не взбредетъ въ голову заподозрить его въ какой бы то ни было прикосновенности къ соціально-революціоннымъ доктринамъ. Вотъ почему (замчу мимоходомъ) буря, поднятая въ этомъ смысл въ русскихъ газетахъ по поводу письма г. Лаврова, перепечатаннаго въ Москов. Вдом., не лишена нкотораго комизма. Обидне всего то обстоятельство, что наибольшая часть этого комизма выпадаетъ на долю газетъ, защищающихъ доброе имя Ивана Сергевича.
Я не берусь и считаю излишнимъ здсь ршать вопросъ, имлъ ли право г. Лавровъ помщать свое заявленіе и въ какой степени оно соотвтствуетъ истин. Фактъ тотъ, что такое заявленіе появилось. Нужно быть въ ужасной степени напуганнымъ и обладать изумительной способностью терять присутствіе духа и здраваго смысла, чтобы поднимать такой паническій гвалтъ при чьемъ бы то ни было голословномъ (основательно ли оно, или лживо — это все равно) заявленіи о политическихъ симпатіяхъ человка, притомъ человка уже умершаго, да притомъ еще, наконецъ, составляющаго славу и гордость Россіи.
Несомннно, что г. Катковъ поспшилъ перепечатать заграничное заявленіе не безъ заране обдуманнаго намренія. Но кто же не знаетъ, кто такой г. Катковъ и каковы его отношенія къ Тургеневу? И, тмъ не мене, упрекать г. Каткова, какъ это длаетъ либеральная наша печать, за то, что онъ перепечаталъ замтку иностранныхъ газетъ, т.-е., попросту, воспользовался естественнымъ правомъ перепечатывать любое иностранное извстіе или фактъ,— упрекать за это реакціонную газету недостойно либеральной прессы, желающей свободы печати.
Помогалъ ли Иванъ Сергевичъ, или не помогалъ своими средствами какому-нибудь заграничному изданію на русскомъ язык,— разв это можетъ измнить въ ту или другую сторону значеніе Тургенева для Россіи, покрыть его позоромъ или какъ-нибудь запятнать его имя? Разв для кого-нибудь остается тайной, что Тургеневъ былъ друженъ съ Герценомъ? Разв же эта всмъ извстная дружба падаетъ пятномъ на имя Тургенева, уменьшаетъ его значеніе, разв это помшало ему оставаться мирнымъ либераломъ, чуждымъ революціонныхъ тенденцій, здить свободно въ Россію, вызывать и принимать общественныя оваціи и снова спокойно возвращаться въ Парижъ?
Поэтому, мн кажется, что защитники Тургенева (если только тнь великаго писателя не вознегодуетъ противъ дерзкой попытки, наприм., г. Суворина записаться въ его друзья и защитники),— что друзья Тургенева слишкомъ поусердствовали и уподобились тмъ доброжелателямъ, о которыхъ покойный Иванъ Сергевичъ добродушно говорилъ: ‘избавьте меня отъ друзей, а враги мн не страшны’.
Всмъ знавшимъ и незнавшимъ лично Ивана Сергевича Тургенева было извстно, что онъ не революціонеръ-соціалистъ, а мирный сторонникъ прогресса и свободы, какъ вс мы гршные и чающіе движенія воды,— прогрессистъ, ждавшій отъ дальнйшихъ преобразованій великихъ благъ для своей родины. Такъ называемому нигилизму онъ, по натур своей, не только не сочувствовалъ, но, какъ самъ искренно сознавался, зналъ его только издали и плохо понималъ. Не говоря уже о революціонерахъ послдняго времени, онъ даже въ мирнымъ пропагандистамъ на русской почв относился крайне скептически и подчасъ насмшливо, что не мшало ему въ отдльныхъ, близко извстныхъ ему, личностяхъ находить много прекрасныхъ качествъ. ‘Намъ нужно,— говорилъ онъ,— не вносить новые общественные и нравственные идеалы въ народную среду, а только предоставить ей свободу воздлывать и ростить т общественные идеалы и нравственные принципы, зародыши которыхъ кроются въ ней самой. Я не принадлежу къ тмъ людямъ, которые проповдуютъ необходимость учиться у народа, искать въ немъ идеалъ и правду и, отказавшись отъ добытаго и усвоеннаго европейской цивилизаціей, отказаться отъ своей культурной личности и принизиться до народнаго уровня. Это и нелпо, и невозможно. Но и насильственно вламываться въ народную жизнь съ чуждыми ему принципами и теоріями (а таковы вс соціально-революціонныя доктрины и вс попытки пересадить ихъ на русскую народную почву) — нтъ никакого резона, лучше предоставить народу полную свободу устраиваться самому, предоставляя ему только все необходимое и ограждая отъ всякихъ корыстныхъ и безкорыстныхъ набговъ на его жизнь’.
Съ напряженнымъ вниманіемъ слдилъ Иванъ Сергевичъ по русскимъ и иностраннымъ газетамъ и журналамъ за всмъ, что длается въ Россіи, останавливался на каждомъ безобразномъ явленіи, съ желчью указывалъ на него своимъ постителямъ. Въ послдніе два года, благодаря, быть можетъ, быстро развивавшейся болзни, онъ становился все угрюме и мрачне и часто говорилъ о смерти, которая лишитъ его возможности окончить кое-что изъ задуманнаго. Мыслямъ о смерти посвящена значительная часть его ‘Стиховъ въ проз’. ‘Настали темные, тяжелые дни… Свои болзни, недуги людей милыхъ, холодъ и мракъ старости… Все, что ты любилъ, чему отдавался безвозвратно, никнетъ и разрушается. Подъ гору пошла дорога’.
Съ каждымъ днемъ утрачивалась вра въ себя, въ свои силы, въ русскій общественный прогрессъ. ‘Старъ я, скоро умирать придется,— говорилъ онъ, меланхолически глядя на каминъ.— Знаете ли, мн кажется, что человкъ, какъ только перестаетъ увлекаться красотой и женщиной, становится уже неспособнымъ на художественное творчество. Я уже чуждъ подобнымъ увлеченіямъ — и вдохновеніе покинуло меня’.
‘Я узналъ тебя, богиня фантазіи! Ты постила меня случайно — ты полетла къ молодымъ поэтамъ’.
‘О, поэзія! Молодость! Женская двственная красота! Вы только на мигъ можете блеснуть передо мною — раннимъ утромъ ранней весны!’ (‘Стихи въ проз’).
— Полноте, Иванъ Сергевичъ, вы еще напишете большой романъ.
— Нтъ, если я еще оставлю что-либо интересное, такъ это будутъ мои записки, въ которыхъ разсказъ ведется съ конца прошлаго вка.
— Будетъ вамъ шататься за границей,— говорилъ онъ, когда мы видлись въ послдній разъ,— позжайте въ Россію. Здсь вы только истреплетесь и извритесь. Какъ ни тяжела для мыслящаго человка русская атмосфера, тамъ, все-таки, вы на родной почв, которая постоянно воздйствуетъ на васъ, даетъ пищу и направленіе вашей мысли, поддерживаетъ жизнь и энергію. Позжайте, вы еще недостаточно стары, чтобы вполн оцнить разрушительное дйствіе жизни вн родственной среды, вн общественныхъ связей и обязанностей, безъ опредленной цли и дятельности… Я лучше васъ былъ приспособленъ къ жизни заграницей, да и то, въ сущности, прозябаю и все чего-то жду… и не дождусь ужь теперь…
Въ послдніе три-четыре мсяца болзни Ивана Сергевича я не видлся съ нимъ, вслдствіе моего отсутствія изъ Парижа, когда я вернулся въ сентябр, Тургенева уже не было, и мн пришлось отдать послднюю честь покойному въ подпольи русской церкви, а затмъ на Сверномъ вокзал, въ день отправки, тла въ Россію.
Въ дополненіе къ интереснымъ сообщеніямъ почтеннаго автора этой статьи и въ виду интереса, возбуждаемаго всмъ, что относится къ покойному Ивану Сергевичу Тургеневу, помщаемъ письмо его къ редактору Русской Мысли С. А. Юрьеву, писанное въ конц прошлаго 1882 года, уже во время болзни незабвеннаго писателя, и ярко характеризующее его непрестанныя заботы о нуждающихся соотечественникахъ и его предчувствія и сожалнія о томъ, что онъ уже больше не увидитъ Россіи…
Многоуважаемый Сергй Андреевичъ! Отъ времени до времени я порывался написать вамъ слова два, памятуя наши добрыя московскія отношенія, да такъ и остался при одномъ намреніи. Болзнь моя и проч. и проч. мн помшали. Вотъ теперь, наконецъ, пишу вамъ.
Кстати у меня есть до васъ просьба. Начну прямо съ нея. Вы надняхъ получите рукописный,— впрочемъ, очень хорошо сдланный переводъ одной повсти Geize — ‘Getheilte Herz’. Вамъ вовсе ненужно помщать ее въ Русской Мысли, если она вамъ не приглянется, но напишите мн, что вы ее прочли и со временемъ помстите и даже готовы деньги выслать впередъ… Все это придумано мною для одного здсь живущаго русскаго, который лежитъ въ больниц, не только какъ неизлчимый, но какъ умирающій,— онъ и шесть недль не проживетъ. Денегъ у него, разумется, ни гроша, а онъ гордъ (вообще онъ очень хорошій человкъ) и никакого вспомоществованія не принимаетъ. Вотъ я и придумалъ эту ріа fraus, деньги я ему выдамъ, какъ будто полученныя за переводъ, но вы, пожалуйста, съ своей стороны, не выдайте меня и согласитесь разыграть роль въ моей маленькой и печальной комедіи. Напишите, что вы даете 200 франковъ. Вполн надясь на ваше доброе сердце, я придумалъ это средство ужъ точно ‘in extermis’. Самую же повсть вамъ, можетъ быть, удастся куда-нибудь помстить, но дло, какъ видите, вовсе не въ этомъ, а въ возможности доставить деньги умирающему.
Я подписался на вашу Русскую, но, по глупости, распорядился такъ, что буду получать ее только съ будущаго года. Я много слышалъ о ней хорошаго, да вы и не можете стоять во глав нехорошаго журнала.
Дайте мн о себ всточку. Что касается меня, то я едва ли не похеренный человкъ. Недугъ мой оказывается неизлчимымъ и состоитъ въ невозможности ходить или стоять. Когда я лежу или сижу, то болей почти нтъ, и спать я могу, но чуть только приведу себя въ перпендикулярное положеніе, въ груди и въ плеч просыпаются боли очень несносныя, врод зубной. Эта мерзость называется: angina pectoralis nervosa и по медицинскимъ учебникамъ относится къ разряду incurabilium, что я могу подтвердить собственнымъ опытомъ, и съ чмъ я, впрочемъ, совершенно примирился. Только мучитъ меня и очень, что я, пожалуй, не увижу больше Россіи.
А впрочемъ, довольно о семъ. Будьте здоровы, поклонитесь всмъ знакомымъ и отвтьте мн.
Крпко жму вашу руку. Преданный вамъ