Черты из характеристики петербургского народонаселения, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1844 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 20 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем в пятнадцати томах

Том двенадцатый. Книга первая. Статьи. Фельетоны. Заметки 1841—1861

СПб, ‘Наука’, 1995

ЧЕРТЫ ИЗ ХАРАКТЕРИСТИКИ ПЕТЕРБУРГСКОГО НАРОДОНАСЕЛЕНИЯ

<Статья первая>

<10>

‘Нравы столицы нашей,— говорит один из петербургских нравоописателей,— при беглом, поверхностном взгляде на оные, представляют общие черты сродства с нравами многочисленного семейства европейских столиц’. В этом, конечно, нет сомнения. С первого взгляда Петербург не поражает наблюдателя никакою особенностию, никакою оригинальною, чисто русскою чертою, которой нигде, кроме Петербурга, нельзя было бы встретить. Поэтому многие иностранные описатели Петербурга, изучившие его в течение десятидневного пребывания, называют Петербург городом совершенно нерусским по нравам, по привычкам и быту. Но подобное заключение, как и все заключения, выведенные без надлежащего познания фактов, более чем неосновательно. Так, если вы будете судить о русских нравах и русской жизни по внешним признакам — покрою платья, убранству комнат, форме экипажа и привычкам общежития, перенятым в известном кругу у иностранцев,— вы ничего не найдете в петербургском народонаселении оригинального, характеристического, ему одному свойственного, но вглядитесь в физиономию Петербурга попристальнее, уловите на ней всю разнообразную игру света и теней, все бесчисленные, ускользающие движения, поймите все выражения, ежеминутно меняющиеся,— и вы поймете, что нигде, быть может, не заключается столько оригинальных оттенков, столько особенностей, как в разнородной массе представителей Петербурга — его разнокалиберных, разноязычных жителей.

Г-н Башуцкий, в своей ‘Панораме Петербурга’, три части которой изданы им лет десять назад, разделяет петербургских жителей на пять отличительных разрядов. К первому относит он так называемый ‘высший круг’, или ‘большой свет’, ко второму многочисленный разряд людей среднего и даже ограниченного (?) состояния, служащих или неслужащих, ученых, художников, некоторых иностранцев и образованных русских купцов, словом, то, что называют ‘публикою’. Третий — есть наши tiers-tat, {Третье сословие {франц.).} — амальгама людей различного состояния, смешивающихся гораздо больше понятиями, образом жизни, занятий и узами родства и дружбы, нежели нравами. Четвертый, и некоторым образом единственно Петербургу принадлежащий разряд, есть разряд иностранцев всякого состояния, наиболее промышленников, мастеров, ремесленников и пр<очих>. Они мешаются с третьим разрядом и во многом с ним сходствуют, не менее того сохраняют, однако же., в быте своем черты чрезвычайно оригинальные. К пятому разряду г-н Башуцкий относит смесь людей всякого звания: все то, что называется народом или чернью.

Это разделение довольно верно, но можно допустить и другое, менее захватывающее отдельных частностей, зато полнее характеризующее сплошную массу петербургского народонаселения. Мы, не вдаваясь в подробности, разделили бы жителей Петербурга на четыре разряда — на чиновников, офицеров, купцов и так называемых петербургских немцев. Кто не согласится, что эти четыре разряда жителей нашей столицы суть настоящие, главнейшие представители Петербурга, с изучения которых должно начинаться ближайшее физиологическое знакомство с Петербургом? В каждом из них выражается какая-нибудь сторона петербургской жизни, и слияние резких противоположностей и даже мельчайших оттенков, которыми разнится один разряд от другого, составляет физиономию Петербурга. Чтоб изучить эту физиономию, нужно изучить черты, ее составляющие, отдельно познакомиться с каждым представителем петербургского народонаселения.

Начнем с ‘петербургского немца’. Недавно умный и наблюдательный петербургский водевилист г-н Каратыгин написал очень верный и забавный очерк этого любопытного типа, и публика, посещающая наш русский театр, от души смеялась над почтенным булочным мастером Иваном Ивановичем Клейстером, над его расчетливостию и осторожностию, филистерскою важностию и ‘русским языком на немецкий лад’. И теперь мы все остримся над петербургскими немцами, подмечаем их особенности, говорим, ради шутки, их оригинальным языком, а до тех пор многие из нас даже и не подозревали, что едва ли не целая треть петербургского народонаселения состоит из таких Иванов Ивановичей. Особенное внимание обратил на себя язык Ивана Ивановича, схваченный живо и верно. Все немцы, которые обжились в Петербурге и захотели во что бы то ни стало быть ‘русскими’, говорят языком Ивана Ивановича Клейстера. Язык этот не есть исковерканный немецким произношением русский язык, но именно, как мы выразились,— ‘русский язык на немецкий манер’. Немец, говорящий им, произносит слова чрезвычайно чисто и выразительно, но расстановка слов, ударения, употребление падежей — вот где камень преткновения для всякого не родившегося в России, особенно для немца, который как бы ни усиливался, никогда не победит своей немецкой натуры и во всем, от особенного выражения в лице до самых пустых мелочей, всегда останется немцем. Но в Петербурге много и таких немцев, которые вовсе не стараются подражать почтенному Ивану Ивановичу Клейстеру и нисколько не заботятся об изучении русского языка, так что, прожив в Петербурге более тридцати лет, уезжают обратно, не зная ни одного русского слова. Это странное явление принадлежит к особенностям Петербурга. Везде почти иностранец должен знать хоть сколько-нибудь язык страны, в которой живет, таким образом, бывает, что иностранцы в других столицах мало-помалу сливаются с массою природных жителей и теряют свою оригинальность под господствующим цветом общего характера. В Петербурге — решительно наоборот. Немец может прожить в Петербурге тридцать лет и отправиться на немецкое кладбище или обратно в Германию, не узнав ни одного русского слова. Каким образом? — спросите вы. Вот что говорит г-н Башуцкий: ‘Петербург с самого рождения своего есть местожительство иностранцев, из числа коих девять десятых приезжают для того, чтоб приобретать, а не для того, чтоб издерживать. Они находят единоземцев и живут наиболее у них, с ними, как бы у себя, вовсе не замечая перемен ни в нравах, ни даже в привычках и обрядах домашнего быта. Немец останавливается у немца, француз у француза. Он знакомится с городом и жителями его, принимая основными те понятия, которые передаются ему хозяином, поселившимся в Петербурге точно таким же образом. Он ходит в свои церкви, читает газеты на своем языке, обедает в трактирах, содержимых единоземцами, слышит родное наречие в театре, в домах, на улицах, в торговых заведениях, везде, всегда, беспрестанно оно поражает его слух. Все его понимают, ему здесь нравится, ибо он не чувствует тех мелочных, но важных затруднений, которые повсюду более или менее связаны с званием иностранца. Он хочет пожить в Петербурге, избирает занятие, неважный торг, комиссионерство, какую-либо частную должность. Русские помогают ему, как заезжему сироте, соотечественники — как родному, и скоро иностранец имеет множество покровителей. Будем следить его далее: дела идут успешно — при покровительстве кто и где, а тем более в столице, не поддержит себя, чем может? Один своею скромностию, честностию и аккуратностию, другой вертлявостью, болтаньем и нередко своею дерзостию, третий настойчивою оригинальностию нрава и т. д. Предположите, что приезжий наш — немец и ремесленник, он записывается в свой немецкий цех, имеет старшинами немцев, берет в ученье мальчиков-немцев, покупает товар у немцев, работает и продает большею частию немцам. Прошло десять, пятнадцать лет,— он мастер или содержатель заведения, или учитель школы, или управитель дома, или фабрикант, или… что вам угодно, но подведомственные ему люди большею частию немцы, он женат на немке, детей его принимала немка, они воспитываются в его законе, лепечут его языком и ходят в немецкие школы. Друзья и привычные посетители его дома — немцы, он редко коротко знаком, и тем реже связан дружеством, с французом или русским, в его семействе немцы от жены до гезеля и от гезеля до кухарки. У него все по-немецки и все немецкое, он преимущественно у немца покупает даже хлеб, картофель, масло и молоко, немец шьет ему сапоги и платье. Он прожил еще пять, шесть, десять лет таким образом, в совершенном и ненарушимом спокойствии, он кое-что понимает по-русски, но не умел выучиться говорить, ему это было не нужно, он не имел даже надобности заметить, что жил в России! Понятие же его о русских, по крайнему его разумению составленное, выведено им из итогов его счетных книг или основано на причудах людей, с которыми он имел дело. Когда ударит его последний час, немец же принесет чистенький гроб, сделанный для своего соотечественника, родные и знакомые немцы соберутся и набожно проводят тело его на немецкое кладбище!’ Эти немногие строки очень верно характеризуют петербургских немцев и вообще петербургских иностранцев, которые, как дополняет г-н Башуцкий, ‘недоверчивы, скрытны, но терпеливы и неутомимо-искательны и сгибчивы, оставляя в стороне всякую гордость, они привязываются ко всем возможным средствам, чтобы достигнуть желанной цели’. Если указать еще на немецкую аккуратность и на расчетливость немцев и в особенности их жен, которые умеют сделать из каждой копейки грош, то представленный нами очерк петербургского немца будет довольно полон. Домашняя жизнь наших немцев тиха, довольно трезва (немецкий ремесленник позволяет себе быть пьяным только раз в неделю — в воскресный день), и главное качество ее состоит в уменье наслаждаться множеством тех мелочей, в которых русский человек не видит никакого наслаждения. Кроме обычая напиваться по воскресеньям, они еще услаждают себя в летнее время прогулками по Крестовскому и другим островам, охотники курить сигары, пьют за обедом, не роскошным, но опрятно приготовленным самою хозяйкою, пиво, после обеда пунш, и все без исключения чрезвычайно любят кофе — страсть, перешедшая от них и к русским — даже беднейшего класса… В короткое время они (не русские беднейшего класса, а немцы) приобретают изрядное состояние и даже нередко наживают по несколько огромных домов, в лучших частях города…

Едва ли не первое место в массе петербургского народонаселения, по количеству, занимают ‘чиновники’… Но где взять кисть и краски, чтоб изобразить характеристику петербургского чиновника с подобающею отчетливостию? Некоторые из петербургских нраво-описателей пытались обрисовать этот тип, но попытки их слабы и бледны, иногда даже вовсе неверны. Того и должно было ожидать — предмет слишком труден и многосложен. Разве только Гоголь мог бы уловить общую физиономию петербургского ‘чиновничествующего класса’, потому что только он один понимает дух петербургского чиновничества и хорошо знает явления этого отдельного, бесконечно разнообразного мира,— от скромного, приземистого Акакия Акакиевича до ‘значительного лица’ (действующего в повести ‘Шинель’), которое так мастерски умел распечь и которому в обществе, где находились люди ниже его чином, всегда было как-то неловко… Некоторые особенно резкие черты мы постараемся раскрыть далее, при взгляде на характер петербургского народонаселения вообще, остальных,— едва заметных, неуловимых, но дающих характер физиономии,— отчетливо и подробно обозначать не беремся. Труд слишком тяжелый, требующий сильно проницательной наблюдательности… Что делать! Удовольствуйтесь пока тем, что есть!… Вот несколько черт, набросанных в прошлом году одним петербургским старожилом, г-ном Белопяткиным:

….. Ранехонько

Пробудишься, зевнешь —

На цыпочках, тихохонько

Из спальни улизнешь

(Пока еще пронзительно

Жена себе храпит),

Побреешься рачительно,

Приличный примешь вид.

Смирив свою амбицию,

За леностью слуги

Почистишь амуницию

И даже сапоги.

Жилетку и так далее

Наденешь, застегнешь,

Прицепишь все регалии,

Стакан чайку хлебнешь.

Дела, какие б ни были,

Захватишь и, как мышь,

Согнувшись в три погибели,

На службу побежишь…

Начальнику почтение,

Товарищам поклон,

И вмиг за отношение —

Ничем не развлечен!

Молчания степенного

День целый не прервешь,

Лишь разве подчиненного

Прилично распечешь,

Да разве снисходительно

Подшутит генерал,—

Тогда мы все решительно

Хохочем наповал!

(Уж так издавна водится,

Да так и должно быть:

Нам, право, не приходится

Пред старшими мудрить!)…

Но пока довольно. Докончим наш обзор других классов петербургского народонаселения в следующем нумере.

Статья вторая и последняя

<17>

Сословие петербургского купечества делится на два разряда — на русских купцов и купцов иностранных. Русских купеческих домов (в обширном значении слова), как всякому известно, в Петербурге весьма немного. Торговые операции для заграничного торга находятся преимущественно в руках купцов иностранных. Оттого, и еще от некоторых других причин, о которых упомянем ниже, собственно русское купечество находится в Петербурге как бы в тени, и представителем петербургского купечества скорее может быть назван купец иностранный, живущий в Петербурге, чем русский. Иностранные купцы, к чести их, могли бы служить примером в образе жизни весьма многим, жизнь их, сжатая в известном круге, в который вступить не всякому легко, приятна, разнообразна, чужда скуки и принужденности, чему немало способствует равенство состояния, сходство в образовании, вкусах, быте и занятиях. Большая часть их имеют в Петербурге собственные домы, преимущественно на Васильевском острову или на Английской набережной. Как сами они, так и жены их, образованны и общежительны. Все это, в совокупности с влиянием на торговлю, весьма значительным, немало способствовало к упрочению доверия и всеобщего уважения, которыми они пользуются в Петербурге. ‘Купечество русское,— говорит г-н Башуцкий, у которого мы заимствуем некоторые из предлагаемых сведений,— по образу жизни, занятий, привычным сношениям с людьми своего состояния, частию же по старинным предрассудкам, мало смешивается с прочими сословиями’. С некоторого времени в этом сословии, к сожалению, вкралось нечто вроде пренебрежения к своему званию, в чем легко убедиться, взяв в соображение господствующую в нашем купечестве страсть выводить сыновей своих ‘в дворяне’ и выдавать дочерей за людей чиновных, предпочтительно пред людьми купеческого звания. Эта страсть, по справедливости осмеиваемая нашими ‘сатирическими сочинителями’, хотя и недостаточно остроумно, есть главная причина, что у нас мало купеческих домов, которых существование было бы так продолжительно, как, например, во Франции, Голландии, Англии, где купеческие домы существуют по нескольку сот лет. Часто весьма значительный капиталист, умирая, не оставляет по себе в торговле никакого следа: капитал переходит в руки ‘именитых’ или ‘чиновных’ наследников, которые распоряжаются им по своему усмотрению, никаким другим образом не способствуя движению торговли, кроме того, который называется ‘мотовством’. Зато в Петербурге (и вообще в России) несравненно более, чем где бы то ни было, купцов-капиталистов, возникающих нежданно-негаданно из людей беднейшего и, большею частию, низкого класса. Как это делается, объяснять не будем, но только такие явления у нас очень нередки. Без сведений, без образованности, часто даже без познания начальных правил грамоты и счисления, приходит иной русский мужичок, в лаптях, с котомкою за плечьми, заключающею в себе несколько рубах да три медные гривны, оставшиеся от дорожных расходов,— в ‘Питер’ попытать счастья. В течение многих лет исправляет он самые тяжелые, черные работы, бегает на посылках у первого встречного, за все берется, везде услуживает, замечает, соображает, смекает, и — глядишь — через двадцать-тридцать лет делается первостатейным купцом, заводит фабрики, ворочает мильонами, поит и кормит тех, перед которыми во время оно сжимался в ничто, и запанибрата рассуждает с ними о том, как двадцать лет назад босиком бегал по морозцу и ел черствый сухарь… Конечно, такие явления бывают и в других землях, но в России они возможнее, потому и повторяются, как мы уже сказали, довольно часто. ‘Почему возможнее?’ — спросите вы. ‘Потому,— говорит г-н Башуцкий,— что русские одарены чрезвычайными способностями: им даны вполне сообразительность и расчетливость, которые необходимы торговцу, они постоянны в действиях, упорны в достижении предназначенной цели и богаты уменьем жить малым и пользоваться счастливым стечением обстоятельств’. В домашней жизни большая часть русских петербургских купцов придерживается обычаев, издавна господствующих во всем русском купечестве, но иногда поражают вас противоположности, упорная, явная борьба старого с новым, которую глаз ваш подмечает на каждом шагу. Нередко отец семейства носит окладистую бороду и длинный кафтан, а сыновья одевают себя всеми причудами моды, и если носят бороду, то подстригают ее наподобие модников, изображаемых на картинках парижских журналов, угождая таким образом и привычкам отца, и требованиям самой отчаянной моды, мать ходит в чем-то вроде повойника, а дочери в шляпках и платьях, сшитых по последней моде. В русских купеческих домах строго соблюдаются все семейные праздники—именины, день рождения, день брака, и если купец живет открыто, то не жалеет в подобных случаях денег на роскошный пир, с музыкой, танцами и другими немецкими затеями. Русские купеческие обеды поражают необыкновенным обилием дорогих яств и напитков, но доктор Пуф вообще недоволен ими. Впрочем, со времени появления лекций этого ученого, в русском обедающем обществе появляются признаки ‘очищенного вкуса’ (термин, вмещающий в себе, по новейшему истолкованию, чистоту, изящество, экономию и тонкое чувство гармонической соразмерности во всем, касающемся обеда). Будем надеятся, что эти драгоценные качества не обойдут и русского купечества. Что касается до степени образованности, на которой находится нынешнее петербургское купечество,— утешительнее всего в этом отношении то, что русские купцы с некоторого времени начали посылать детей своих за границу, особенно в Лондон, где в богатых купеческих конторах привыкают они к порядку, аккуратности и другим коммерческим добродетелям. В Петербурге есть уже немало купцов русских, умеющих говорить по-английски и по-французски…

Теперь нам остается взглянуть еще на низший класс петербургского народонаселения. Некто заметил, что в Петербурге ‘много народа и нет народа’. При первом взгляде, это замечание покажется не более, как шуткою, но при внимательнейшем соображении в нем открывается верная мысль. Что такое зовут народом в столице? Низший разряд народонаселения, часто превосходящий количественно все остальные. Но в Петербурге постоянных коренных жителей низшего сословия чрезвычайно мало, хотя простого народа много во всякое время. И вот здесь-то скрывается смысл приведенного выше замечания. Большая часть простонародья проживает в Петербурге временно, коренные жители многих внутренних русских губерний приходят сюда на несколько месяцев ежегодно и возвращаются, по обыкновению, на зиму восвояси, нетрудно отгадать причины, влекущие их в столицу: в столице больше потребности в рабочих и мастеровых, чем в провинции, больше средств добывать деньгу ремеслом, торговлею, топором, службою в частных домах и т. п. За этим разрядом следует другой, к которому принадлежат люди низкого состояния, не оставляющие Петербурга по нескольку лет, но не принадлежащие исключительно Петербургу, ибо они проживают в столице без семейств, по срочным паспортам. К третьему и последнему разряду низшего сословия, населяющего Петербург, должно отнести полчище дворовых людей, небольшое количество проживающих постоянно в Петербурге мещан и еще меньше разночинцев.

Простой русский народ и в Петербурге и во всей России, как известно, чрезвычайно работящ, отличается бесстрашием при производстве самых опасных работ, любит есть огурцы, лук, морковь, репу, хлеб с квасом и солью и чрезвычайно неразборчив в выборе своего помещения. ‘Насчет жилища,— говорит г-н Башуцкий,— низший разряд народонаселения еще менее взыскателен, нежели в отношении к пище. Осмотрев помещения, занимаемые тысячами этих людей в Петербурге, трудно представить себе, чтобы так мог жить кто-либо. Теснота, сырость, мрак, спертый воздух, нечистота превосходят во многих из подобных жилищ всякое вероятие. Люди, приходящие в столицу для промыслов и работы <...> за чрезвычайно дешевую цену помещаются в городе многочисленными артелями в подвалах домов, в погребах, конурах, в сараях, другие живут в окрестных деревеньках и всякий день являются в город, многие проводят все время на барках, лодках или не живут постоянно…) нигде, но остаются ночевать то на самом месте работ, то заходят к товарищам, чаще же платят несколько грошей за ночлег в погребе или подвале какого-нибудь дома’ (‘Панор<ама> Петербурга’, часть III, стр. 29). Впрочем, не мешает напомнить, что все это писано с лишком десять лет назад. Мы, к сожалению, весьма мало знаем нравы низшего петербургского народонаселения и потому в дальнейшем очертании их принуждены прибегнуть к тому же источнику. Говоря о петербургском простонародье, г-н Башуцкий уверяет, что нет народа, который был бы столько доволен своим состоянием,— который бы с такою непритворною радостию участвовал в празднествах,— в самом низшем классе которого можно было бы найти столько богатых,— который бы с такою охотою и с таким непреоборимым стремлением предавался торгам и промыслам. В заключение приведем то, что говорит г-н Башуцкий о главном упреке, делаемом нашему простому народу: ‘Простому народу упрекают не без основания страсть к пьянству, но и в те дни, когда совершаются обильнейшие возлияния на алтарь бога вина, вы не заметите в обожателях его буйства, дерзости или жестокосердия. ‘Что у трезвого на сердце, то у пьяного на языке’,— говорит справедливая пословица русская, взгляните же на пьяного мужика: он весел, шумлив, но добр, он не только не обидит никого, но извиняется перед каждым из проходящих, обнимает, целует своего товарища, клянется ему в вечной дружбе или, приложив руку к щеке, один шатается посредине улицы, затягивая бесконечные склады своей нескладной песни. Нет черных мыслей, нет вредных намерений, нет злобных наклонностей, его хмель добр, он пьет себе на радость, он поет, как другие пляшут, играют или буйствуют. Вино крепит его тело, вино разогревает его кровь, стынущую в сыром холодном воздухе, переменчивому влиянию которого он беспрестанно подвержен, ему нужен напиток живой, сильный, крепкий,— как жив, силен и крепок он сам, как тяжела работа, к которой он привык, которую он любит’. Затем автор приводит еще слова Владимира, сказанные послам камских болгар о необходимости вина для русских сердец…

От частного очертания петербургского народонаселения по разрядам перейдем к общему взгляду на всю сплошную массу, на образ жизни, господствующие привычки и вкусы и на всё, в чем сходятся и расходятся между собою многочисленные и разнообразные петербургские жители.

В Петербурге вообще едят много, и всякий петербургский человек, почитающий себя вправе пользоваться благами жизни, столько же прихотлив в пище, сколько неприхотлив петербургский простолюдин. Обед у Дюме за общим столом, у Леграна или у какого-нибудь другого известного ресторатора составляет постоянную мечту петербургского бедняка, получающего семьсот рублей жалованья, и если ему хоть раз в месяц, с величайшими пожертвованиями, удастся удовлетворить любимую мечту своего желудка, он уже счастлив и с новою силою обрекает себя на труд и лишения до нового вожделенного праздника. Время обеда есть время отдыха для большей части петербургцев, к которому они спешат оканчивать все дела и заботы текущего дня. Заметим здесь, что, явившись в некоротко знакомое семейство в час обеда, полезнее уклониться от приглашения хозяина остаться ‘откушать’, потому что, как бы ни было радушно приглашение, хозяин будет все-таки внутренно встревожен: в Петербурге большею частию в приготовлении обеда придерживаются такого обычая, что пословица ‘где двое сыты, там и третий не будет голоден’ не всегда может оправдаться. Впрочем, бывают и исключения и даже не совсем редкие…

В отношении к помещению в Петербурге, несмотря на дороговизну квартир, господствует пристрастие к простору. Любовь к красивой и дорогой мебели, к эластическим диванам и креслам, к обоям, камину и разным кабинетным безделкам в петербургских жителях нередко доходит даже до слабости. Отказывают себе в лишнем кушанье на столе, в удовольствии посмотреть бенефис Каратыгина, побывать на гулянье в Петергофе или Павловске, только бы заместить пустой простенок красивым столом с бронзовыми часами под стеклянным колпаком. В Петербурге много мебельных ‘художников’ разного рода, и, благодаря этому обстоятельству, вы можете иметь одну вещь в тысячу рублей, а другую во сто, между которыми с первого взгляда не откроете никакой разницы, вот причина, почему мебель у петербургских жителей, у бедных и у богатых, почти одинакова и одинаково (на вид) хороша.

В Петербурге одеваются хорошо.

Кроме театральных зрелищ, балов, вечеринок и проч., важнейший пункт соединения петербургских жителей, как известно всякому, преферанс, которому ежедневно посвящает по семи часов и более по крайней мере пятая доля петербургского населения.

Если б нужно было перейти от общего очертания петербургских жителей к частностям, можно бы указать на некоторые явления, исключительно принадлежащие Петербургу, которые обыкновенно называются ‘типами’… Везде есть ростовщики, но ростовщик петербургский совсем не то, что, например, ростовщик московский, последний, смею уверить вас, не годится ему в ученики! Племя ростовщиков в Петербурге — весьма почтенное племя и делится на несколько разрядов, не имеющих между собою ничего общего, кроме ремесла. Оно так же разнохарактерно по видовым отличиям своего занятия, как племя петербургских сочинителей, которые, кажется, все делают одно и то же — сочиняют, а между тем как много каждый из них разнится от другого! ‘Сочинитель’ в Петербурге также лицо типическое, которому доныне не явилось достойного описателя. Мы когда-нибудь примем этот труд на себя. Не менее занимателен ‘петербургский книгопродавец’,— лицо до того ‘петербургское’, что не живший в Петербурге не мог бы составить себе о нем ни малейшего понятия. И мало ли есть еще в Петербурге расхаживающих с разодранными локтями или разъезжающих в щегольской коляске, молодых и старых, веселых и грустных ‘особенностей’, которые так и просятся на бумагу!…

Авторство Некрасова установлено Б. Я. Бухштабом, отметившим в данном очерке автоцитату из ‘Говоруна’ и тематическое совпадение с другими произведениями Некрасова (см.: ЛН, т. 53/54, М., 1949, с. 52—53), им же неоднократно высказывалось предположение: ‘Весьма вероятно, что очерк написан как общее вступление к сборнику ‘Физиология Петербурга’, который Некрасов в то время подготовлял к печати’ (ПСС, т. V, с. 628). По мнению автора атрибуции, ‘это введение (‘Черты из характеристики…’.— Ред.) не столько общее, сколько предвосхищавшее изображение отдельных слоев петербургского населения, было признано излишним для ‘Физиологии Петербурга’ и попало в ‘Литературную газету’. Возможно также, что очерк оказался неудовлетворительным из-за слишком обильной цитации из ‘Панорамы Петербурга’ Башуцкого’ (ЛН, т. 53/54, с. 52—53). Высказанное Б. Я. Бухштабом предположение о ‘неудовлетворительном’ характере очерка Некрасова не было подкреплено серьезными аргументами и сегодня представляется малоубедительным, сама же мысль о соотнесенности ‘Черт из характеристики…’ с ‘Физиологией Петербурга’ бесспорно плодотворна. Очерк был опубликован Некрасовым в пору его активной работы над альманахом, задуманным как манифест нового направления в русской литературе, когда и сам состав ‘Физиологии…’, и ее идейная доминанта, без сомнения, уже определились: до сдачи книги в цензуру оставалось около двух месяцев.

В первой половине 1840-х годов, в атмосфере полемики западников и славянофилов о значении для русской жизни реформ Петра I, об отношении России к европейской цивилизации, любое высказывание о Петербурге, его быте и нравах, неизбежно оказывалось продолжением разговора на волновавшую всех тему новой России.

Очерк Некрасова, действительно, в значительной степени состоит из цитат и пересказа книги А. П. Башуцкого ‘Панорама Санкт-Петербурга’ (СПб., 1834, т. 1—3). Задуманная автором как свод сведений по административному устройству, планировке, экономической и демографической статистике, истории и быту столицы, ‘Панорама Санкт-Петербурга’ Башуцкого, даже не реализованная до конца, явилась для своего времени уникальной энциклопедией города, особенную ценность для Некрасова и всех авторов новой ‘натуральной школы’ представлял третий том книги (он-то больше всего и цитируется в очерке), содержащий социологическую картину города с интересными нравоописательными комментариями (о Башуцком см.: Охотин Н. Г. А. П. Башуцкий и его книга.— Наши, списанные с натуры русскими. Приложение к факсимильному изданию. М., 1986, с. 5—40). Башуцкий, автор ‘Панорамы Санкт-Петербурга’ и ‘Наших, списанных с натуры русскими’ (СПб, 1842) неоднократно упоминается и в публикациях, предварявших ‘Физиологию Петербурга’ (РИ, 1844, 30 июня, No 170, 13 авг., No 182 — см. наст. том, кн. 2), и в самом сборнике (‘Вступление’ Белинского), как предшественник новой литературной школы, которая, отдав должное его заслугам, в свою очередь спешит указать на существеннейшее различие в творческих методах: ‘…книга г-на Башуцкого (‘Панорама Санкт-Петербурга’.— Ред.) имеет в виду преимущественно описание, а не характеристику Петербурга, и ее тон и характер более официальный, нежели литературный. Содержание нашей книги (‘Физиологии Петербурга’.— Ред.), напротив, не описание Петербурга в каком бы то ни было отношении, но его характеристика преимущественно со стороны нравов и особенностей его народонаселения’ (Белинский, т. VIII, с. 383).

Теоретически обоснованная Белинским во ‘Вступлении’ к альманаху, ‘характеристика <...> нравов и особенностей народонаселения’ Петербурга была дана самим критиком в его же программной статье ‘Петербург и Москва’, с которой по многим пунктам сопоставим писавшийся почти одновременно с ней очерк Некрасова ‘Черты из характеристики петербургского народонаселения’.

Предпринятый в статье Белинского анализ характерных черт петербургской жизни в сравнении с жизнью московской опирался на складывавшуюся уже литературную традицию: прием, впервые примененный Гоголем в ‘Петербургских записках 1836 года’, был повторно использован в бытовавшем в рукописных копиях памфлете Герцена ‘Москва и Петербург’ (1842), антитеза ‘Петербург—Москва’, ‘Российская империя—Московское царство’ была также идеологическим центром повествования в скандально известной книге А. де Кюстина ‘Россия в 1839 году’ (1841, 2-е изд. 1843), книге, которая, по свидетельству Анненкова, тогда ‘читалась <...> повсеместно’ (Анненков, с. 246, о полемике с Кюстином в статье Белинского см.: Кийко Е. И. Белинский и Достоевский о книге Кюстина ‘Россия в 1839’ — Достоевский. Материалы и исследования. Вып. 1. Л., 1974, с. 189-200).

Озаглавив свой очерк ‘Черты из характеристики петербургского народонаселения’, Некрасов тем самым сразу определил объем поставленной проблемы: не сама ‘характеристика’, но лишь черты из нее, требующие осмысления. В первых же строках текста задача повествователя уточняется: ‘…нравы столицы нашей <...> представляют общие черты сродства с нравами <...> семейства европейских столиц, но при этом не правы и те, кто называет Петербург ‘городом совершенно нерусским». Таким образом, в центре внимания обещают оказаться и те черты петербургского быта и нравов, которые позволяют называть город европейским, и те, которые свойственны ему как городу русскому. Следующий затем намек на книгу Кюстина (см. ниже реальный комментарий), открытое упоминание которой в печати было невозможно из-за цензурного ее запрещения, сразу вводит повествование Некрасова в сферу споров о судьбе русской европейской цивилизации.

Обращает на себя внимание своеобразие подхода Некрасова к теме: в ситуации, когда Гоголю, Герцену и Белинскому не обойтись было без антитезы ‘Петербург—Москва’, он ограничивается петербургской тематикой: ведь саму возможность сравнения чего-либо с чем-либо предполагает наличие определенного облика, четко отстоявшихся форм, а в ‘физиономии’ Петербурга, по мнению Некрасова, пока все — ‘игра света и теней’, ‘бесчисленные ускользающие движения’, ‘выражения, ежеминутно меняющиеся’. Некрасов вычленяет в ‘сплошной массе’ петербургского народонаселения четыре разряда его жителей — ‘чиновников, офицеров, купцов и <...> петербургских немцев’,— в каждом из которых ‘выражается какая-нибудь сторона петербургской жизни’, и это деление полностью соответствует классификации Белинского из статьи ‘Петербург и Москва’. В образе жизни, в ‘господствующих привычках и вкусах’, объединяющих обитателей города, Некрасовым отмечаются прихотливость в еде, страсть к комфорту, публичным гуляниям и другим общественным удовольствиям, любовь к щегольской мебели и преферансу, что также соответствует наблюдениям Белинского. Однако помимо этих чисто формальных признаков единения (по логике статьи Белинского, они являются свидетельством недостаточной, неглубокой европеизации русской жизни), поданных у Некрасова безо всякой оговорки об их ‘формальной’ природе, в очерке ‘Черты из характеристики…’ просматривается в зарисовке петербургского образа жизни новое единство, скрепляющее столичное общество помимо связей материальных. И петербургского купца ‘из немцев’, и купца русского, и чиновника, и работника-простолюдина, и петербургского ростовщика, и продавца книг, и их сочинителя — всех в Петербурге роднит стремление к личной выгоде, к наживе.

Эта черта петербургской реальности совершенно определенно относится Некрасовым к разряду черт ‘европейских’ (равно как и все остальные перечисленные выше черты, охарактеризованные Белинским как формальные — т. е. как издержки русского восприятия европейской цивилизации): ведь во всем очерке, имеющем целью выделить черты и ‘европейские’ и ‘русские’, как чисто национальная особенность Петербурга оговаривается только наличие в городе ‘возникающих нежданно-негаданно из людей беднейшего <...> класса’ большого числа ‘купцов-капиталистов’,— следовательно, все прочие черты автоматически относятся Некрасовым к чисто ‘европейским’. Пристальное внимание Некрасова к этой нарождающейся новой связи общества (взамен связи национальной) заставляет его поставить в центр повествования один из упомянутых четырех разрядов петербургского народонаселения — купечество.

Составленному из обширных выписок из книги Башуцкого портрету петербургского купца ‘из немцев’, окаменевшего в своем национальном эгоизме настолько, что, прожив всю жизнь в русском городе, он не имеет ‘даже надобности заметить, что жил в России’ (статья первая), у Некрасова противостоит эскиз нравов молодого русского купеческого сословия, тоже (частично) скомпонованного из цитат и пересказа ‘Панорамы Санкт-Петербурга’ (статья вторая). Описание русского купечества, заимствованное из книги Башуцкого, перебивается вставкой собственно некрасовского текста, которая представляет тем больший интерес, что ради нее Некрасов отверг близкий по смыслу фрагмент из ‘Панорамы…’.

Башуцкий:

‘Русские одарены чрезвычайными способностями: им даны вполне сообразительность и расчетливость, которые необходимы торговцу, они постоянны в действиях, упорны в достижении предназначенной цели и богаты уменьем жить малым и пользоваться счастливым стечением обстоятельств. Нужны ли примеры? Мы могли бы назвать первостатейных купцов и даже фабрикантов известных, которые в течение малого числа лет, из простых крестьян, начав торг самый ничтожный, с капиталом от сотни до тысячи рублей, без сведений, без образованности (некоторые даже без познаний начальных правил грамоты и счисления), но с разительно светлыми, врожденными понятиями о предметах, с удивительно прямым и твердым от природы разумом, успели составить состояния не в сотни тысяч, но в несколько миллионов, управляют обширными конторами, имеют корабли в отдаленных морях, отсылают ежегодно товары на огромные капиталы, и доныне (некоторые) не умеют подписать свое имя!’ (Панорама Санкт-Петербурга, ч. II, с. 180—181).

Некрасов:

‘…в Петербурге (и вообще в России) несравненно более, чем где бы то ни было, купцов-капиталистов, возникающих нежданно-негаданно из людей беднейшего и, большею частию, низкого класса.

Как это делается, объяснять не будем, но только такие явления у нас очень нередки. Без сведений, без образованности, часто даже без познания начальной грамоты и счисления, приходит иной русский мужичок, в лаптях, с котомкою за плечьми, заключающею в себе несколько рубах да три медные гривны, оставшиеся от дорожных расходов,— в ‘Питер’ попытать счастья. В течение многих лет исправляет он самые тяжелые, черные работы, бегает на посылках у первого встречного, за все берется, везде услуживает, замечает, соображает, смекает, и — глядишь — через двадцать-тридцать лет делается первостатейным купцом, заводит фабрики, ворочает мильонами, поит и кормит тех, перед которыми во время оно сжимался в ничто, и запанибрата рассуждает с ними о том, как двадцать лет назад босиком бегал по морозцу и ел черствый сухарь… Конечно, такие явления бывают и в других землях, но в России они возможнее, потому и повторяются, как мы уже сказали, довольно часто. ‘Почему возможнее?’ — спросите вы?’ — и далее уже текст Некрасова сменяет цитата из Башуцкого о ‘чрезвычайных способностях’ русских (наст. кн., с. 123—124).

Этот некрасовский фрагмент нагляднее всего демонстрирует взгляд писателя на смысл процесса европеизации России: новые формы общественного быта позволяют в условиях раскрепощения предпринимательской инициативы наиболее полно проявиться природным способностям и дарованиям русского человека. Цивилизация видится Некрасову состоянием общества не только не противостоящим национальным началам, как это получается у Белинского, но укрепляющим их до эгоизма — отсюда пристальный интерес к наиболее завершенному ее произведению — петербургскому немцу. Сам же народ, у Белинского выступающий в ‘цивилизованном’ обществе в виде объекта просветительских усилий образованной его верхушки, у Некрасова предстает как самостоятельная творческая сила, единственно способная внести разумный жизненный порядок в хаос созидающегося нового строя общественных отношений.

Но облик молодого русского капитализма уже в 1844 г. для Некрасова далеко не однозначен: среди ‘веселых и грустных особенностей’ петербургской жизни, ‘которые так и просятся на бумагу’, в конце очерка не случайно появляются рядом фигуры торговца деньгами — петербургского ростовщика (которому ‘не годится <...> в ученики ростовщик московский’) и петербургских торговцев просвещением — книгопродавца и сочинителя, не случайно так подробна выписка из книги Башуцкого о нищем быте петербургского простонародья, не случайна и сама ирония Некрасова над цивилизаторским оптимизмом автора ‘Панорамы Санкт-Петербурга’, в своем искреннем стремлении к сглаживанию социальных противоречий готового далее наивно любоваться пьяным петербургским простолюдином. Образ Петербурга из очерка ‘Черты из характеристики петербургского народонаселения’ вполне созвучен ‘городу великолепному и обширному’ — нищему и роскошному Петербургу социальных контрастов из неоконченного романа Некрасова ‘Жизнь и похождения Тихона Тростникова’.

<Статья первая>

С. 116. Нравы столицы нашей…— Здесь и далее Некрасов цитирует и пересказывает, часто близко к тексту, отдельные страницы книги А. П. Башуцкого ‘Панорама Санкт-Петербурга’ (СПб., 1834, чч. I—III). Некрасовым используются: ч. II, с. 180—181, ч. III, с. 10, 12-13, 15, 27-28, 29, 40-43, 44, 52.

С. 116—117. …многие иностранные описатели Петербурга, изучившие его в течение десятидневного пребывания, называют Петербург городом совершенно нерусским…— Намек на высказывания о Петербурге в книге Кюстина ‘Россия в 1839’. В состоящих из 36 писем путевых заметках Кюстина описания русской столицы содержатся в 8, 9, 14, 24 и некоторых других письмах, так, например, в письме 8 Петербург охарактеризован как дурная копия других столиц цивилизованных стран (La Russie en 1839 par le marquis de Custine, t. I. Paris, 1843, p. 223-243).

C. 118. …г—н Каратыгин написал очень верный и забавный очерк этого любопытного типа…— Имеется в виду водевиль П. А. Каратыгина ‘Булочная, или Петербургский немец’ (1843). Рецензию Некрасова на него см.: наст. изд., т. XI, кн. 1, с. 174.

С. 120. Гезель (Geselle, нем.) — подмастерье.

С. 122. …ранехонько // Пробудишься, зевнешь ~ Пред старшими мудрить! — Цитата из стихотворного фельетона Некрасова ‘Говорун’ (наст. изд., т. 1, с. 396—397).

Статья вторая и последняя

С. 123. …собственно русское купечество находится в Петербурге как бы в тени, и представителем петербургского купечества скорее может быть назван купец иностранный…— К этой мысли Некрасов вернется впоследствии в сатире ‘Балет’ (1866) (наст. изд., т. И, с. 235).

С. 124. …приходит иной русский мужичок, в лаптях, с котомкою за плечьми, заключающею в себе несколько рубах да три медные гривны ~ в ‘Питер’ попытать счастья ~ через двадцать тридцать лет делается первостатейным купцом ~ ворочает мильонами…— Этот сюжет Некрасов впоследствии иначе разработает в стихотворении ‘Секрет’ (1855) (наст. изд., т. 1, с. 159—161).

С. 125. Некто заметил, что в Петербурге ‘много народа и нет народа’.— Некрасов цитирует слова Башуцкого (ч. III, с. 15).

С. 127. Затем автор приводит еще слова Владимира ~ о необходимости вина для русских сердец…— Имеется в виду следующий отрывок из книги Башуцкого: ‘Вино,— говорил Владимир послам камских болгар, предлагавших ему принять с народом своим веру Магомета,— вино есть веселие для русских, не может быть без него’ (ч. II, с. 28). Башуцкий неточно цитирует (без ссылки на источник) ответ-отговорку крестителя Руси князя Владимира мусульманским проповедникам из ‘Слова об испытании вер’ ‘Повести временных лет’ (ср.: Памятники литературы Древней Руси. Начало русской литературы XI—начала XII века. М., 1978, с. 99).

С. 127. …бедняка, получающего семьсот рублей жалованья…— Жалование указывается в годовом исчислении.

ЧЕРТЫ ИЗ ХАРАКТЕРИСТИКИ ПЕТЕРБУРГСКОГО НАРОДОНАСЕЛЕНИЯ

<Статья первая>

Статья вторая и последняя

КОММЕНТАРИИ

<Статья первая>

Статья вторая и последняя

Читайте также: