Густаво Адольфо Беккер
Густаво Адольфо Беккер
Чертов крест
Чертов крест
Каталонская легенда
(перевод Е. Бекетовой)
(перевод Е. Бекетовой)
I
I
II
II
—————————————
Чертов крест, Беккер Густаво Адольфо, Год: 1861
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Верь — не верь, мне все равно. Дед мой рассказывал это моему отцу, отец рассказывал мне, а я передаю теперь тебе, пусть просто так, чтобы убить время.
Сумерки уже простирали легкие, воздушные крылья над живописными берегами Сегре, когда мы достигли цели нашего путешествия — селения Бельвер, проведя в пути утомительный день.
Бельвер просто маленький городок, приютившийся на склоне холма, за которым высятся величественные, туманные вершины Пиренеев, подобные ступеням колоссального гранитного амфитеатра.
Группы окружающих городок белых домиков, разбросанных там и сям среди зелени, похожи издали на стаю голубей, остановивших свой полет, чтобы утолить жажду в водах реки.
Обнаженная скала, омываемая быстрым течением, указывает древнюю границу между графством Урхель и самым значительным из принадлежавших ему феодов. На вершине скалы еще заметны следы старинных сооружений.
Вправо от крутой тропинки, ведущей к этому месту и извивающейся вдоль лесистого берега реки, стоит крест.
Крест этот железный, его круглое подножие выбито из мрамора, а ведущая к нему лестница сделана из почерневших и кое-как сколоченных досок.
Разрушительное действие времени покрыло ржавчиной металл, разъело и раздробило каменное основание, в трещинах выросли вьющиеся растения, которые взобрались до самой вершины креста, обвили его и увенчали зеленью. Старый развесистый дуб склонился над ним и укрыл наподобие балдахина.
Я опередил своих спутников на несколько минут и, остановив коня, безмолвно созерцал крест — немое и трогательное свидетельство былого благочестия.
Целый рой мыслей теснился в моем мозгу. Мысли эти, неуловимые и неопределенные, связали невидимой нитью уединение тех мест, и глубокую тишину нарождающейся ночи, и смутную печаль моей души.
Движимый внезапным и неизъяснимым порывом, я сошел с лошади, обнажил голову и стал мучительно припоминать одну из молитв, которым учился в детстве, одну из молитв, которые впоследствии невольно приходят на уста и облегчают стесненную грудь, смягчая горе, как пролитые слезы.
Я уже начал было шептать молитву, как вдруг кто-то резко встряхнул меня за плечи. Я обернулся, за мной стоял человек.
Это был наш проводник, местный уроженец. С неописуемым ужасом на лице он тащил меня прочь и старался надеть мне шляпу, которую я еще держал в руке.
Мой полуудивленный-полугневный взгляд значил не меньше, чем настойчивый, хотя и немой вопрос.
Упорствуя в своем намерении увести меня от этого места, бедняга отвечал мне так, что я ничего не понимал, но его несомненная искренность меня поразила.
— Ради памяти вашей матери! — воскликнул он. — Ради всего, что только есть для вас на свете священного, накройте голову и уходите скорее от этого креста! Неужели вы настолько отчаялись, что вам мало Божьей помощи и вы молитесь черту?
С минуту я смотрел на него, не говоря ни слова. Признаюсь откровенно, я думал, что он сошел с ума. Но проводник продолжал все с той же горячностью:
— Вы ищете границу, но, если у подножия этого креста вы станете просить помощи у Бога, вершины соседних гор подымутся за ночь до невидимых звезд, чтобы мы во всю жизнь не смогли сыскать пограничную линию.
Я поневоле улыбнулся.
— Вам смешно? Да вы, может, думаете, что этот крест такой же святой, как и тот, на нашей церкви?
— Конечно.
— Ну, так вы ошибаетесь, потому что этот крест, хоть он и крест, а проклят… Он принадлежит нечистой силе и называется чертов крест.
— Чертов крест! — повторил я, уступая его настояниям, но еще не догадываясь, что невольный страх овладевает мною и влечет меня прочь неведомой силой. — Чертов крест! Никогда еще не встречал я более странного и нелепого сочетания понятий. Крест, и при этом — чертов! Что за дичь! Когда мы доберемся до селения, ты непременно мне объяснишь столь чудовищную нелепость.
Пока мы разговаривали, товарищи догнали нас подножия креста. Я объяснил им покороче, что случилось, и вскочил на коня. Приходские колокола медленно призывали к вечерней молитве, когда мы спешились у самого уединенного и скромного из постоялых дворов Бельвера.
Красные и голубые языки пламени сыпали искры и вились вокруг толстого дубового полена, которое пылало в тесном очаге, наши подвижные тени, отражавшиеся на почерневших стенах, то уменьшались, то принимали гигантские размеры, смотря по тому, ярче или тусклее горел огонь. Все мы уселись в кружок перед очагом и с нетерпением ожидали рассказа про чертов крест, обещанного нам на закуску после скудного ужина, который мы только что съели. Проводник наш кашлянул, выпил последний глоток вина, утерся рукой и начал:
— Много лет назад, очень много — я и не знаю сколько, — мавры еще занимали бСльшую часть Испании, короли наши звались графами, а города и селения принадлежали сеньорам, которые, в свою очередь, подчинялись более могущественным властелинам. Тогда и случилось то, о чем я расскажу.
Вслед за кратким историческим предисловием герой вечера помолчал, как бы собираясь с мыслями, и продолжал:
— Так вот, в те отдаленные времена наше селение и еще другие принадлежали знатному барону и замок его стоял много веков на вершине скалы, омываемой водами Сегре, от которой он получил свое название.
Рассказ мой подтверждают поросшие мхом развалины, которые высятся на утесе и видны с дороги.
Вассалы ненавидели барона за жестокость, и за злые дела король не принимал его ко двору, a соседи не пускали в дом. К худу ли, к добру ли, но случилось так, что этот дурной человек соскучился жить одиноко с лихими сподвижниками своими на вершине утеса, где его предки свили каменное гнездо.
День и ночь он ломал себе голову, придумывая развлечения по вкусу, что было нелегко, ибо он устал воевать с соседями, колотить слуг и вешать вассалов.
Легенда гласит, будто ему пришла на ум счастливая мысль, чему до тех пор не бывало примеров.
Зная, что рыцари других могущественных народов собирались огромным войском, чтобы отвоевать Гроб Господень, находившийся во власти мавров, он решил присоединиться к ним. Для того ли барон сделал это, чтобы очиститься от грехов — а их было немало, — проливая кровь за праведное дело, или для того, чтобы переселиться в такое место, где никто не знал о его позорных деяниях, нам неизвестно. Как бы то ни было, он собрал много денег, отпустил вассалов на волю, взяв с них громадный выкуп, оставил себе из всех владений только утес Сегре да четыре башни наследственного замка и исчез в одно прекрасное утро, к великому удовольствию старых и малых, равных и подчиненных.
Весь край вздохнул свободно на некоторое время, точно проснувшись от страшного сна.
Перестали качаться на деревьях трупы повешенных, деревенские девушки без помехи ходили по воду, с кувшинами на голове, пастухи не водили больше стада на водопой потайными горными тропинками, опасаясь при каждом повороте ущелья встретиться со сподвижниками своего возлюбленного сеньора.
Так прошло три года. Рассказы про ‘злого рыцаря’ (другого имени ему не было) сделались достоянием старух, которые повествовали о нем притихшим детям бесконечными зимними вечерами. Матери усмиряли расшалившихся не в меру или плачущих малюток, восклицая: ‘Смотри, барон заберет!’ Как вдруг, не знаю уж, днем ли, ночью ли, с неба или из ада, только страшный барон появился собственной особой меж прежних своих вассалов.
Я не берусь изобразить, как приняли этот неприятный сюрприз. Вы и так можете себе представить, особенно когда я скажу вам, что, вернувшись, барон стал требовать обратно проданные права, что возвратился он еще хуже, чем был. Перед отъездом он мог рассчитывать только на свое безделье, теперь же — только на свое бесстыдство, на копье да на полдюжины разбойников, таких же бессердечных, как и он сам.
Конечно, местные жители отказались платить дань, от которой уже откупились дорогой ценой, за это барон поджег их дома и жатву.
Тогда они обратились за правосудием к властелину, но барон посмеялся над указами владетельного графа, приказал их прибить на самой верхушке башни, а герольдов повесил на дубу.
Не находя другого средства к спасению, жители согласились между собою, препоручили себя Божьему промыслу и взялись за оружие, барон же собрал своих людей, призвал черта на помощь, засел в замке и приготовился к борьбе.
Она началась, страшная и кровавая. Бились всяким оружием, всюду и во всякое время — мечом и огнем, на горах и равнинах, днем и ночью. Тут уж не то что дрались, чтобы жить, а жили, чтобы драться.
Наконец правое дело одержало верх. Послушайте, как это случилось.
В одну темную-претемную ночь, когда на земле не слышно было ни звука и на небе не видно ни единой звезды, гарнизон замка, возгордившись недавней победой, делил награбленную добычу. Опьяненные вином, в полном разгаре шумной безобразной оргии, разбойники пели богохульные песни в честь своего адского покровителя.
Вокруг замка только и раздавались их нечестивые голоса, которые носились под покровом ночи, как носятся в вихре дЩши прСклятых грешников.
Беспечная стража оглядела с высоты селение, которое мирно отдыхало, насколько можно было различить в темноте. Потом часовые спокойно заснули, опираясь на толстые древки копий и не опасаясь засады. Тогда несколько человек, решившихся умереть за правду, стали взбираться на утес и, скрытые тьмой, в полночь достигли вершины.
На остальное понадобилось немного времени: часовые одним прыжком перескочили преграду, которая отделяет сон от смерти, огонь смоляных факелов, подложенных под ворота и подъемные мосты, сообщился стенам замка с быстротою молнии, пользуясь всеобщим замешательством, нападавшие проложили себе путь в пламени и мигом покончили с обитателями звериного логовища. Все они погибли.
Когда приближающийся день высветил кусты можжевельника, обуглившиеся развалины башен еще дымились, и сквозь узкие бойницы легко можно было рассмотреть латы страшного барона, висевшие у одной из почерневших колонн пиршественной залы. Яркий луч солнца задел их, и они засверкали, меж тем как труп владельца замка, покрытый кровью и пылью, валялся в горячем пепле вместе с телами его мрачных сподвижников.
Время шло. Пустынные залы заросли тернием, плющ обвил массивные колонны, закачались голубые колокольчики, свесившись с каменных зубцов. Только неровное дыхание ветра, крики ночных птиц да шорох змей, пробиравшихся в высокой траве, нарушали мертвую тишину проклятого места. Непогребенные кости прежних обитателей замка белели в лунном свете, и по-прежнему виднелись латы барона, висевшие под черным сводом. Никто не осмеливался взять их, но множество небылиц порождало бесконечные слухи и страх у всех, кто видел, как сверкает сталь под солнечным лучом, или воображал в часы глухой ночи, будто слышит звон металла и протяжные, печальные звуки.
Несмотря на россказни об этих латах, которые втихомолку повторяли окрестные жители, все оставалось пока пустой болтовней. Люди покорились страху и скрывали его, как могли.
Если бы тем и кончилось, было бы прекрасно. Но, по-видимому, нечистый не удовольствовался делом рук своих и вмешался снова, конечно не без попущения Бога, которому было угодно покарать жителей во искупление грехов.
Небылицы, до поры так и остававшиеся небылицами, начали принимать осязательную форму и со дня на день казались все более вероятными.
И впрямь уже несколько ночей кряду наблюдалось странное явление.
Вдали, среди ночных теней, замерцали какие-то таинственные огни, и никто не мог объяснить, откуда они появились. То подымаясь вверх по обрывистым склонам утеса, то блуждая в развалинах, то колеблясь в воздухе, они скользили, сливались, исчезали и являлись снова, чтобы потом рассыпаться.
За один месяц это повторялось три или четыре раза — все по ночам. Смущенные жители селения беспокойством ожидали плодов этой странной новости, и, разумеется, они не заставили себя долго ждать: три-четыре поджога, похищение скота и несколько обезображенных трупов, сброшенных со скал в пропасть, повергли в ужас весь край на многое расстояние вокруг.
Не оставалось сомнения в том, что шайка разбойников поселилась в подземельях разрушенного замка.
Сначала они появлялись только поздней ночью и в определенных местах леса, который и до сих пор растет вдоль берега реки, но кончили тем, что заняли почти все горные ущелья, устроили засаду близ дороги, стали грабить долину и спустились на равнину неукротимым потоком, разорив ее, как могли.
Убийства множились, девушек похищали, младенцев хватали из колыбелей, невзирая на крики матерей, и все полагали, что утаскивали их для чудовищных пиров, где вместо кубков употребляли священные сосуды, украденные из оскверненных церквей.
Ужас до такой степени овладел всеми, что после вечерней молитвы никто не решался выйти из дому, да и дом не считали защитой от разбойников. Но кто же они были и откуда пришли? Как звали их таинственного вожака? Эту загадку хотелось разрешить, но она оставалась неразгаданной, хотя с того времени все заметили, что латы убитого барона исчезли, а потом многие поселяне утверждали, что предводитель чудовищной шайки шел впереди в тех самых или очень похожих латах.
Если отделить от этих рассказов то, чем страх неминуемо украшает произведения своей фантазии, здесь не было ничего необыкновенного и сверхъестественного.
Разбойники всегда жестоки, а вожак шайки мог присвоить латы барона.
Однако некоторые признания умирающего разбойника, взятого в плен, превзошли всякую меру и заставили призадуматься самых недоверчивых. Вот его исповедь.
‘Я, — сказал он, — принадлежу к знатному семейству. Заблуждения молодости, безумная расточительность, а под конец и преступления навлекли на меня гнев родственников и проклятие отца, который, умирая, лишил меня наследства. Очутившись один и без всяких средств, я послушался бесовского наущения и решил собрать несколько молодцов, бедных и одиноких, как я, которые согласились бы исполнять мои приказания, соблазнившись привольной, веселой и беззаботной жизнью. Мои же намерения заключались в том, чтобы набрать шайку молодых удалых людей, беспечных и не робеющих перед опасностью, и жить с ними за счет округи, полагаясь на свою храбрость, до тех пор пока Богу не угодно будет распорядиться каждым из нас по своему усмотрению, что и случилось теперь со мной. Вот почему мы решили совершать набеги именно здесь и выбрали для своих сборищ развалины замка не только за его выгодное положение, но еще и потому, что суеверный страх оберегал его от народа. Однажды ночью, когда мы собрались под разрушенными сводами вокруг пылающего костра, который освещал красноватым светом пустынные галереи, у нас завязался горячий спор о том, кому быть вожаком. Всякий ссылался на свои заслуги, тогда я предъявил свои права. Одни роптали, грозно поглядывали друг на друга, другие бранились охрипшими от вина голосами и хватались за рукоять кинжала, желая разрешить им спор. Как вдруг мы услыхали странный звон оружия, и вслед за тем раздались глухие, тяжелые шаги, которые все приближались. Мы тревожно оглянулись, вскочили и подняли кинжалы, решив постоять за себя, но замерли неподвижно, когда увидали, что к нам ровной и мерной поступью подходит высокий человек в латах, с опущенным забралом, вооруженный с ног до головы. Он обнажил меч, который едва могли бы поднять два обыкновенных человека, положил его на обломок упавшего свода и воскликнул глухим могучим голосом, подобным шуму подземного водопада: ‘Если кто-нибудь из вас отважится стать вожаком, пока я обитаю в замке, пусть он возьмет этот меч, символ власти’. Все молчали, но, когда прошли первые минуты изумления, мы с громкими криками провозгласили его нашим вожаком и предложили ему кубок вина, от которого он молча отказался, может быть, потому, что не хотел открывать лицо, которое мы тщетно старались рассмотреть сквозь железное забрало. В ту же ночь мы произнесли самую ужасную клятву, а на следующую начались наши похождения. Таинственный вожак всегда впереди. Огонь его не берет, опасности не устрашают, слезы не трогают. Он никогда не говорит ни слова, лишь когда руки наши в крови, когда рушатся храмы, пожираемые пламенем, когда обезумевшие женщины мечутся среди развалин, а дети испускают отчаянные крики, когда старики гибнут под нашими ударами, — лишь тогда отвечает он зловещим и страшным смехом на стоны, проклятия и жалобы. Никогда, даже после победы, он не оставляет оружия и не подымает забрала, не пирует с нами и не предается сну. Мечи, направленные против него, вонзаются в латы и не только не ранят его, но даже не окрашиваются кровью. Когда огонь накаляет докрасна его наплечники и кольчугу, он бесстрашно идет среди пламени, разыскивая новые жертвы. Он презирает золото, ненавидит красоту и не ведает честолюбия. Некоторые из нас считают его сумасбродом, другие думают, будто он разорившийся вельможа, скрывающий лицо из стыда, а есть и такие, кто убежден, что это сам черт’.
Рассказчик умер с насмешливой улыбкой на устах, не раскаявшись в своих прегрешениях. Многие его товарищи последовали за ним на плаху в разное время, но страшный вожак, к которому присоединялись новые и новые разбойники, не прекращал разрушительных набегов.
Несчастные жители все больше отчаивались и не знали, на что им решиться, чтобы разом покончить с бедою, которая становилась невыносимее день ото дня.
Как раз около селения, в глубине густого леса, жил в то время отшельник, он поселился в маленьком скиту, посвященном святому Варфоломею, и вел благочестивую, добродетельную жизнь. Народ считал его праведником, ибо он давал мудрые советы и нередко предсказывал будущее.
Полагаясь на осторожность и ум почтенного отшельника, жители Бельвера попросили его решить их трудную задачу. Испросив помощи у своего покровителя, который, как вам известно, знает черта очень хорошо и не раз давал ему жару, старец посоветовал им спрятаться ночью у подножия каменистой тропинки, вьющейся по утесу, на вершине которого стоял замок, но наказал, чтобы они не пускали в дело никакого оружия, кроме чудотворной молитвы, которую он велел выучить наизусть. По преданию, с помощью той самой молитвы святой Варфоломей взял власть над чертом.
Все это было исполнено в точности, и результат превзошел ожидания: не успело солнце озолотить высокую бельверскую башню, как жители уже собрались на главной площади и рассказывали друг другу с таинственным видом, как прошедшей ночью привезли на муле знаменитого вожака разбойников, крепко связанного по рукам и ногам.
Как удалось схватить его, не мог объяснить никто, даже те, что участвовали в поимке, но так или иначе — молитвой ли святого или храбростью его почитателей, дело было сделано.
Едва новость успела перейти из уст в уста и разнестись по домам, народ бросился на улицы, громко ликуя, и поспешил собраться у ворот тюрьмы. Приходский колокол зазвонил, созывая на совет, старейшины собрались, и все с нетерпением ожидали той минуты, когда преступник предстанет пред лицом своих нежданных судей.
Судьи, которых графы де Урхель уполномочили совершить быструю и строгую расправу, после минутного совещания приказали привести злодея, чтобы сообщить ему приговор.
Я уже сказал, что на главной площади, как и на всех улицах, через которые должен был следовать узник, нетерпеливый народ кишел и волновался, словно густой пчелиный рой. Особенно к воротам тюрьмы народная толпа все прибывала, пылкие возгласы, глухой ропот и громкие угрозы уже беспокоили стражу, когда наконец пришло приказание вести преступника на суд.
Едва он показался под массивным сводом тюремных ворот — в латах и шлеме с опущенным забралом, — глухой протяжный ропот удивления поднялся в тесной толпе, которая с трудом расступилась, чтобы дать ему дорогу.
Все тут же узнали латы убитого барона, те самые, про которые сложилось столько мрачных легенд, пока они висели на разрушенной стене проклятого замка.
Да, латы были те самые. Все видели, как развевались черные перья шлема, когда еще шла борьба с бароном, все видели, как колебались эти перья от вечернего ветра, вместе с плющом, обвившим обугленную колонну, на которой висели латы после смерти своего владельца. Но кто же был тот неизвестный, кто носил их теперь? Скоро все должно было проясниться. Так, по крайней мере, думали. Однако случившееся потом не только не оправдало общих надежд, что высокий суд откроет людям истину, а еще больше запутало все самым невероятным образом.
Наконец таинственный разбойник вступил в залу совета, и глубочайшее молчание сменило шумный говор, когда под высокими сводами прозвучал звон золотых шпор. Один из судей неуверенно спросил у него, как его имя. Тут все с волнением насторожили уши, чтобы не пропустить ни слова, но незнакомец лишь пожал плечами в знак презрения, что, конечно, оскорбило судей, обменявшихся недоуменными взглядами.
Три раза повторили ему вопрос, и три раза отвечал все так же.
— Пусть он поднимет забрало! Пусть откроет лицо! — закричали жители селения. — Пусть снимет шлем! Посмотрим, осмелится ли он оскорблять нас презрением, когда мы его увидим!
— Снимите шлем, — повторил тот, кто обращался к нему прежде.
Незнакомец не шевельнулся.
— Повелеваю именем власти.
Никакого ответа.
— Именем владетельных графов приказываю вам снять шлем.
И это не помогло.
Негодование возросло до предела, один из стражей бросился на преступника, который своим упрямым молчанием мог вывести из терпения хоть святого, и рывком поднял решетку. Крик изумления вырвался у присутствующих, которые на минуту замерли в необъяснимом ужасе.
Их можно понять. Шлем, чье забрало было наполовину приподнято, оказался… совершенно пустым.
Когда прошла первая минута испуга, кто-то прикоснулся к злодею, латы тихонько задрожали, распались и рухнули на пол с глухим странным звоном.
При виде этого нового чуда многие выбежали из залы и со страхом бросились на площадь.
Весть с быстротою мысли разнеслась в народе, нетерпеливо ожидавшем окончания суда. Тут поднялся такой шум, такое волнение, что трудно описать, никто уже не сомневался: да, после смерти барона сам черт унаследовал его владения.
Наконец волнение улеглось, и решено было заключить таинственные латы в темницу.
Когда это было сделано, отправили четырех гонцов, уполномоченных селением, поведать о случившемся графам де Урхель и архиепископу. Посланные не замедлили возвратиться с решением властей, которое, как говорится, было и коротко, и ясно.
— Пусть латы повесят на главной площади, — велели графы и архиепископ. — Если черт точно вселился в них, ему поневоле придется уйти или повеситься вместе с ними.
Восхищенные остроумным разрешением вопроса, бельверские старейшины снова собрались на совет, приказали воздвигнуть на площади высокую виселицу и, когда толпа окружила ее, отправились в тюрьму за латами в полном составе и со всей торжественностью, которая подобала такому важному случаю.
Едва почетное собрание достигло массивной арки, осенявшей вход в тюрьму, какой-то бледный и взволнованный человек бросился перед ним на колени, к немалому изумлению всех, и вскричал со слезами на глазах:
— Простите! Простите!
— Простить? Кого простить? — спрашивали в толпе. — Черта, что ли, который вселился в латы барона?
— Меня простите, — отвечал дрожащим голосом несчастный, в коем все узнали главного тюремщика. — Простите меня, потому что латы… исчезли!
При этих словах ужас отразился на лицах тех, кто стоял в воротах, они замерли и бог знает сколько времени простояли бы так, если бы рассказ испуганного стража не заставил их столпиться вокруг него, с жадностью слушая каждое слово.
— Простите меня, сеньоры, — повторял несчастный тюремщик. — Я не скрою от вас ничего, хотя бы это и говорило против меня. Не могу объяснить почему, но только мне все казалось, что история о пустых латах — не что иное, как басня, придуманная для того, чтобы выгородить знатного сеньора, которого какие-то высшие соображения не позволяют ни разоблачить, ни наказать. При этом убеждении я и остался, тем более что латы были неподвижны, когда их снова принесли в тюрьму. Тщетно я тихонько вставал по ночам и старался подстеречь тайну, если только она существует, прикладываясь ухом к замочной скважине в железной двери темницы, — я не слышал ни единого звука. Тщетно рассматривал латы сквозь маленькую дырку, просверленную в стене, — они лежали на соломе в самом темном углу и день ото дня оставались такими же. Наконец, однажды ночью, подстрекаемый любопытством, я решил убедиться в том, что предмет всеобщего ужаса не заключал в себе ничего таинственного. Я зажег фонарь, отправился в тюрьму, отодвинул двойные засовы и вошел, твердо веря, что все рассказы были пустыми сказками, поэтому, быть может, я не особенно крепко запер двери за собою. Едва я прошел несколько шагов, как мой фонарь погас, зубы у меня застучали и волосы стали дыбом. В глубокой тишине, окружавшей меня, я вдруг услышал звон железных лат, которые двигались в темноте, собираясь вместе.
Я бросился к выходу, чтобы загородить дорогу, но только тронул дверь, как почувствовал на плече прикосновение огромной руки, закованной в железную перчатку, она потрясла меня со страшной силой и опрокинула на порог. Там пролежал я без чувств до следующего утра, там и нашли меня слуги. Придя себя, я вспомнил, что, когда упал, до меня смутно доносились гул тяжелых шагов и перезвон шпор и что мало-помалу они удалились и затихли.
Едва тюремщик закончил свой рассказ, воцарилось глубокое молчание, за которым последовал взрыв жалоб, криков и угроз.
Миролюбивым поселянам стоило большого труда уговорить других, ибо почти все требовали смерти того, кто был причиной нового бедствия.
Наконец удалось усмирить волнение, и решили снова обрести латы. Это увенчалось успехом.
Через некоторое время латы очутились во власти местных жителей. Чудотворную молитву знали все, и, с помощью святого Варфоломея, дело оказалось нетрудным.
Но это было еще не все: оставалось латы удержать. Напрасно вешали их на виселицу, напрасно неусыпно стерегли, чтобы помешать разгуливать по свету. Их разобрали по частям, но стоило упасть на них хоть лучу света, как они мигом срастались и пускались в путь по горам и долам. Этому не было конца.
Тогда жители селения разделили между собою отдельные части лат, которые уже чуть ли не в сотый раз попали к ним в руки, и снова обратились к благочестивому отшельнику, просветившему их однажды советом, умоляя его решить, что же им делать.
Святой старец наложил на них покаяние, а сам удалился на три дня в скит, служивший ему убежищем. По прошествии этих дней он объявил, что дьявольские доспехи следует расплавить и выковать из них крест, добавив кое-что из утвари сегреского замка.
Так и сделали, но и тут не обошлось без ужасных чудес, исполнивших страха бедные души обитателей селения.
Когда куски лат бросили в огонь и они накалились докрасна, из печи раздались громкие стоны, словно железо было живое и ощущало боль. Целый сноп разноцветных искр кружился над огненными языками, а те трещали и изгибались, точно легион дьяволов, сидя на них верхом, тщился освободить своего властелина от жуткой пытки.
И странно, и страшно было смотреть, как раскаленные латы утрачивали мало-помалу свою форму и превращались в крест. Молоты били со страшным грохотом по наковальне, на которой двадцать сильных кузнецов ковали расплавленный металл, содрогавшийся и стонавший под их ударами.
Готовы были обе перекладины, и уже начинали выковывать древо, как вдруг раскаленная масса скорчилась, точно в чудовищной судороге, обвилась вокруг несчастных, которые тщетно старались освободиться из ее смертоносных объятий, и стиснула их, то извиваясь, как змея, то образуя зигзаг, подобно молнии.
Упорный труд, молитвы, святая вода и твердая вера победили наконец нечистую силу, и латы превратились в крест.
Этот самый крест вы видели сегодня, с ним связан черт, который и дал ему имя. Девушки не украшают его ирисами весной, пастухи не снимают шапок, проходя мимо, старики не преклоняют перед ним колен. Духовенство едва удержало молодых крестьян, намеревавшихся побить крест каменьями.
Господь глух к молитвам, которые воссылаются к Нему близ этого креста. Зимой стаи волков собираются под деревом, осеняющим его, и отсюда нападают на стада, тут же разбойники поджидают путников, коих хоронят у подножия креста, когда убьют. А если разражается гроза, молния изменяет свой путь, чтобы ударить в его вершину и разбить постамент.
Источник: Чертов крест: Испанская мистическая проза XIX — начала XX века / Пер. с исп. В. Андреева, Е. Бекетовой, Г. Когана и др. — СПб.: Издательская Группа ‘Азбука-классика’, 2009. — 288 с.