Сергей Минцлов.
Черт в Риге
Сергей Минцлов.
Черт в Риге
Легенда
* * *
* * *
* * *
—————————————————————————-
Черт в Риге, Минцлов Сергей Рудольфович, Год: 1933
Время на прочтение: 10 минут(ы)
— Способен ли злой дух делать добро?
Этот, по виду праздный, вопрос долгое время занимал умы схоластов средневековья, но многотомные труды их остались бесплодными и мудреный вопрос так и застыл открытым. Ответ на него, и притом исчерпывающий, дает одна рижская легенда, которую я и излагаю ниже.
Вся опушенная и занесенная снегом стоит над сверкающим и широким простором Двины молодая Рига. Золотыми лучами вонзаются в белые облака высокие шпили соборов, будто тесные толпы любопытных, выглядывают из-за бурых стен города верхние этажи домов, между ними путаются и вьются узкие извилины улиц.
Вечерело. Белая риза Двины опестрилась нежными розовыми пятнами, по ту сторону ее, под дремучим бором, пролегли густо-синие тени. И нигде — ни на реке, ни у леса не виднелось ни души, только вороны черными стаями тянули по бледной зелени неба: был канун Рождества и горожане собирались идти в церковь. А так как всякому доброму христианину достоверно известно, что на первые три дня этого праздника черти получают отпуск на землю, но не смеют творить пакостей и даже проронить хотя бы слово, то сделается понятным, почему соборный звонарь, отец Себастьян, беззаботно подымался по крутой и полутемной коленчатой лестнице на колокольню.
Несколько раз он садился на ступеньку и отдыхал и тогда бережно извлекал из глубочайшего кармана коричневой рясы глиняную сулею и погружал в нее синебагровый нос, с середины лестницы о. звонарь начал уже петь что-то совсем не походившее на молитвы и, когда добрался до верхнего яруса, то вид имел достаточно блаженный, было как раз время звонить к службе, о. Себастьян взялся за веревку и вдруг распознал, что на балке, на которой висел колокол, сидит, тесно прижавшись друг к другу, кучка маленьких чертенят мышиного цвета, очень напоминавших не то сов, не то обезьянок.
— А вот и не смеете меня тронуть!! — произнес о. звонарь и упер руки в бока. — А вот я и не упал на лестнице!.. Кши вы, паршивцы!!
Он поднял лежавшую на полу метлу и замахнулся, но удар пришелся мимо, по балке, чертики не шелохнулись и только распушились еще более, желтые глаза их, не мигая, смотрели на монаха. Не успел он размахнуться во второй раз — будто дымки вспыхнули на балке и исчезли, остался только один чертенок, он с необычайной ловкостью перескочил на перила, оттуда на крышу, покувыркался в снегу и, словно на салазках, влетел на собственной спине в слуховое окно соседнего двухэтажного дома.
О. Себастьян долго следил за проказами чертенка со своей высоты.
— Ну, так я и знал!.. — вслух заявил звонарь: — в школу отправился! Я говорил о. канонику, что с приездом молодого учителя там завелась нечисть! А каноник смеется. Но смеяться нечему: мне-то с колокольни видней, что внизу на земле делается!
О. Себастьян навалился грудью на перила и не отрывал глаз от школы. Через несколько минут дверь ее приотворилась и появился мальчик лет шести в темной хламиде с широкими рукавами и капюшоном на голове.
— Черт!.. Держите его, ловите!! — закричал о. Себастьян, но он стоял на такой вышине, что слова до слуха людей не долетали.
О. звонарь плюнул от всей души на бестолковую землю и взялся за веревку, колокол скрипнул, качнулся раз и другой и запел звон.
Пустынные улицы оживились, млечный путь из людей и фонарей потек в собор, на площади у входа в него взметывали искры и языки огня смоляные бочки, будто пожар обагрял стены и слюдяные окна домов. Над входами в погребки светились большие фонари, в распахнутые двери видны были нарядные служанки, суетившиеся между дубовыми столами и винными бочками, пылавшие как пионы хозяева в разноцветных колпаках и передниках жарили на вертелах в громадных очагах всякую рождественскую снедь: наплыв посетителей ожидался очень большой не только по случаю праздников, но еще и потому, что зима в том году стала ранняя и суровая и несколько бременских и гамбургских кораблей застряли в Риге на зимовку.
Мальчик в шлыке пробрался к паперти, заглянул немигающими глазками во внутренность ярко освещенного собора и пошел на ратушную площадь, всюду заманчиво пахло жареным. Мальчик остановился около одного из погребков и с таким вниманием уставился на румяный окорок ветчины, обложенный колбасами, будто видел его впервые в жизни.
Из соседнего закоулка показались две дамы в синих бархатных шубах и больших шапках и с молитвенниками в руках. Около них прыгал и весело лаял на всех встречных рослый мышастый дог, шага за три до мальчика он остановился как вкопанный и понюхал воздух. Шерсть на собаке поднялась дыбом, блеснули оскаленные зубы, дог попятился, зарычал и вдруг яростно набросился на ребенка, оба они покатились по снегу. Перепуганный мальчик отбивался худенькими, смуглыми ручонками, пес как бешеный рвал на нем платье, затем вцепился в шею, мальчик пискнул тоненьким, придушенным голоском… Младшая из дам бросилась спасать ребенка и с помощью прохожих прогнала собаку. Он продолжал лежать, уткнувшись черной, кудрявой головенкой в сугроб и горько всхлипывал.
— Не плачь, не плачь, маленький, хороший!.. — заговорила молодая девушка, нагнувшись над ним и осматривая следы укусов, из которых сочилась кровь. — Бедный крошка, это скоро заживет все!.
И она заботливо принялась прикладывать к местам укусов пригоршни снега.
— Довольно возиться тебе с чужими собаками и оборванцами!.. — надменно произнесла старшая дама. — Вечно из-за тебя опаздываем в церковь!
Девушка торопливо открыла парчовую сумочку, висевшую у нее на боку, и ошарила ее, но там никаких монет, кроме новенького бременского талера, не оказалось, без всяких раздумываний она сунула его в карман мальчика, ласково погладила его по жестким волосам и пустилась догонять свою высокую спутницу, величаво шествовавшую уже довольно далеко по улице.
Весь вывалянный в снегу ребенок поднялся на ноги и очутился перед плечистым худощавым молодым человеком с закрученными в стрелку усами и острой бородкой, темные волосы спадали из-под берета ему на плечи.
— Это еще что за кроха?! — воскликнул он, присев на корточки. — Кто ты, откуда? о чем плачешь?
Мальчик молчал и только прижимал ладошкой пораненную щечку. Собравшаяся около них кучка людей рассказала, что произошло.
— Ах ты, бедняга!! — воскликнул усач. — Как тебя зовут?
Ответа опять не было.
— Он не наш!.. — отозвался кто-то.
— Арабчонок, должно быть!., наверное, с бременцами приехал да заблудился…
— Уж не немой ли он?.. — предположил другой голос.
— Немой или нет, а ночевать ему где-нибудь надо!.. — заявил усач. — Ну, араб, давай лапу и марш за мной!!
Мальчуган доверчиво подал ему ручку и через несколько минут оба они стояли на совершенно пустынной улице около узенького двухэтажного домика, усач извлек из кармана большой железный ключ, отпер дверь и они стали подыматься по почти отвесной каменной лестнице. В комнате хозяин высек огня, поджег сухие ветки, которыми был набит камин и комната озарилась светом, в ней стояли несколько глиняных головок и мольберт с начатым портретом молодой светловолосой девушки в синей шубе, на стенах висели несколько картин и лютня, простая узкая деревянная кровать, такой же стол и несколько стульев составляли всю обстановку художника, середи пола валялись сапоги, постель вся была взбудоражена, как будто на ней только что окончил драку добрый десяток людей.
— Вот мы и дома! — сказал художник, потирая зазябшия руки. — Ты своего плаща не снимай. Я люблю, знаешь ли, когда в комнатах холодно!.. А теперь приступим к ужину!..
Он направился в шкафчику, придвинутому к камину, покопался в нем, бормоча и пожимая плечами, и наконец обрадованно воскликнул — ‘эврика!’: в руке у него оказались два яйца и ломоть хлеба. Он разделил все найденное поровну и отдал половину мальчику. Тот проглотил яйцо с такой жадностью, что хозяин не успел поднести своего к губам и застыл с раскрытым ртом.
— Однако!! — проговорил он и с вожделением перевел взгляд на свою порцию: секунда колебания и он переломил яйцо и протянул большую часть его маленькому гостю. — Я, знаешь, что-то совсем сыт: я великолепно пообедал вчера у одних знакомых!.. Слышишь, какой обед в животе бурчит?.. — и он, опасаясь своей щедрости, поспешно запихал в рот остатки еды.
— Так ты совсем не можешь ничего говорить?.. — невнятно начал опять художник с набитым ртом, диковинно закрученные усы его шевелились как у таракана. В глазах мальчика мелькнула лукавинка. Он протянул ручонку к художнику и прикоснулся к усу его.
— Гам!! — совсем по-собачьи рявкнул хозяин.
Мальчик в испуге откинулся назад, но увидал козу, сделанную из пальцев художником и шествовавшую через стол бодаться, и засмеялся, смех его напомнил писк стрижа.
— Занятный ты малый!.. — проронил художник. — Однако, черт возьми, камин гаснет и становится холоднее. Надобно в лес за дровами съездить… у меня есть неподалеку собственная роща, да снег глубок!..
Он поднялся и вышел в соседнюю комнату, через минуту он вернулся, таща пару тяжелых стульев. Расшибить их об пол было делом двух взмахов и куски дерева отправились в камин. Мальчик усердно помогал собирать щепки и кидал их туда же. Огонь быстро охватил сухое дерево и комната сразу наполнилась теплом.
— Вот теперь, если бы у нас было доброе пиво и хозяйка, мы бы до утра пробеседовали бы с тобой по душам!.. Впрочем, ты немой, но это ничего не значит: мне нужны слушатели, а в болтунах я не нуждаюсь! Ложись спать, дружок, на мою кровать, хоть ты и легок, но нас двоих она все же не выдержит! Я привык начинать ночь на постели, а просыпаться на полу: это разнообразит жизнь! А я посижу у огня и расскажу тебе, отчего я сегодня выпил лишнее!
Он уложил мальчика на постель, прикрыл его одеялом, а сам передвинулся к камину и вытянул длинные ноги на другой стул. Мальчик, не моргая, глядел на него, откуда-то из угла появился пушистый черный кот, вспрыгнул на кровать и, мурлыкнув, стал ласково тереться мордочкой о щеку немого.
— Ты еще не знаешь, малыш, что значит влюбиться!.. — начал художник. — Это значит сделаться бараном, ослом, идиотом с пшенной кашей вместо мозгов! Вот и я попал в это благородное состояние! Что поделаешь: все мы ругаем женский пол, а чуть появится хорошенькое личико — и капут: вози на нас хоть воду!
И все бы ничего: и Лотхен меня любит до того, что видеть не может и я у ее ног, но я беден, как крыша на цапле… я хотел сказать — как цапля на крыше!.. Когда я расстроен, я всегда выражаюсь наоборот! А она единственная дочка богача-растгера Эйзенберга, важного, как бочка, и умного, как два свиных окорока. И он вчера заявил мне, что пока я не принесу ему тысячу талеров и не привяжу свой язык покороче, он запрещает мне даже упоминать о Лотхен!.. Кажется, талеры принести ему все же будет мне несколько легче!..
Легкий храп со стороны кровати заставил его оглянуться: мальчик сладко спал, подложив под смуглую мордашку ручонку. Художник безмолвно посидел несколько минут, затем такое состояние показалось ему нестерпимым, он встал, снял с деревянного гвоздя лютню, накинул плащ и на носках выбрался на улицу. Серо-синее небо усеивали яркие звезды, окна всех домов были освещены, искрился и хрустел под ногами снег.
Только что художник запер дверь — что-то мягкое и теплое уцепилось за его палец, он остановился и увидал обращенную к нему довольную рожицу мальчика.
— Ты как проскочил?! — возопил художник. — Ведь ты же спал, шельмец!
Отзыва, конечно, не было, не выпуская художника, мальчик потащил его за собой и остановился у каменной лесенки, уводившей в обширный погребок, полный посетителей, из распахнутой двери вырывался говор и шум, запахи стряпни, над входом висела вывеска с изображением белого оленя.
— Для твоих лет познания у тебя обширные! — заметил художник. — В ‘Белом олене’ кормят хорошо и можно с толком провести время: заморское купечество любит коротать тут время за игрой в кости и в чет и нечет! Сыграть нам с тобой, конечно, не придется, но за песню нас угостят сытным ужином и хотя бы цельной бочкой пива!
Мальчик протянул ему что-то крепко зажатое в кулачке.
— Талер?! — гаркнул на всю улицу изумленный художник. — Ты владелец такой суммы? Спрячь его хорошенько, дружок! — Он хотел возвратить монету, но мальчик заложил руки за спину и отрицательно потряс головой.
— Чудеса!!.. — талеры стали расти на улицах как грибы!! — пробормотал художник. — Ну хорошо, я беру его у тебя на хранение и потому угощу тебя лукулловым пиром, сегодня обойдемся без песен!
Вместе с семенившим рядом с ним мальчиком, художник спустился в погребок и морозный воздух и тени ночи сразу сменились теплом и светом, пылал очаг, на стенах горели сальные свечи.
Художник выбрал местечко, откуда было видно все происходившее в погребке, заказал, чтобы ‘не мазаться с пустяками’, целого поросенка, гуся и пива и в расплату кинул кокетливой служанке на поднос талер. Она принесла сдачу и наевшийся до одышки художник небрежно сунул деньги в карман.
— А знаешь, я, кажется, сыт? — произнес ублаготворенный художник. Он икнул и отодвинул от себя оловянное блюдо с оставшимися костями. — Теперь попробуем с тобой счастья на игорном турнире, но сначала подсчитаем наше вооружение!
Он запустил руку к себе в карман и вытащил пригоршню мелочи, среди нее белел новенький бременский талер.
Художник вытаращил глаза, поднес его к самому носу, попробовал зубом — монета была настоящая.
— Неразменный талер!! — сразу охрипнув, сказал он. — Пойдем, испытаем его еще раз!
Оба встали и начали пробираться среди столов и бочек в дальний угол, где шла крупная игра.
Художник бросил свой талер на середину стола и выиграл: поставил два, потом четыре, потом восемь — ставки все удваивались и счастье неизменно было на стороне художника. Скоро перед ним вырос на столе целый холм из серебра и золота: расстроенные, бледные и побагровевшие игроки спустили все, что имели и понемногу стали бросать игру.
— Баста!.. — закричал, наконец, художник и с помощью мальчика принялся набивать свои и его карманы деньгами. Дома он разделил пополам всю добычу, но мальчик отодвинул свою долю обратно и не взял даже чудесного талера.
Ночью художник бредил игрой в кости и до того вошел в азарт, что свалился со стула на пол, что не помешало ему проспать до утра как на перине.
На другой день уже весь город толковал о громадном выигрыше художника Антониуса и нечего распространяться о том, с каким почетом были приняты он и его безотлучный маленький спутник, принесшие не тысячу талеров, а целых две. Немой переходил с рук на руки от художника к Лотхен и их родственникам, все наперерыв ласкали его, всякому хотелось подержать такого счастливчика: счастье ведь заразительно! Пир шел горой с музыкой и танцами и много десятков лет спустя Рига помнила торжественное обручение у растгера Эйзенберга.
Наступил третий день Рождества, радовавшийся всему малыш вдруг притих, сделался грустным и что ни придумывали жених и невеста, чтобы развеселить своего друга — все оказывалось тщетным. А время неуклонно передвигало узорные стрелки часов и незаметно наступила ночь, прозрачная и тихая, потоки горожан, гулявших в ожидании торжественной поздней мессы, заполнили улицы, наконец, загудели колокола города, призывая к богослужению.
— А где же наш немой?.. — вдруг спохватилась Лотхен, шедшая под руку со своим усатым женихом, оба всполошились и стали оглядываться, но мальчика видно не было, он отыскался у наружной боковой стены собора: будто тень, он стоял, плотно прильнув к ней, и напряженно слушал громы органа, сменявшиеся нежными голосами певцов.
Заметив своих друзей, мальчик бросился им навстречу и сталь ластиться то к одному, то к другому.
— Что с тобой, крошка? — заботливо спросила Лотхен, — отчего ты весь дрожишь?
Художник подхватил его на руки и изумился: мальчик казался почти невесомым, круглые глазки его с тоской переходили от лица Лотхен к Антониусу, темные ручки охватили шею художника и немой уткнулся головой в теплую шубу его. Башня над ними кинула в небо первую весть о полуночи. И с первым же ударом ее с мальчика спали одежды и на руках у Антониуса оказалось черное, слегка мохнатое существо с чуть пробивающимися рожками на курчавой головке, оно ловко соскочило на снег и вместе со звоном начало таять и превращаться в туман, с двенадцатым ударом все исчезло и только на крыше собора, несмотря на полное безветрие, закрутился и вскинулся в высь небольшой снежный смерч.
Немой исчез бесследно.
Расстроенные Антониус и его невеста наутро решили пойти к своему духовнику и открыть ему, что произошло с ними за истекшие три дня.
Древний монах, подпоясанный веревкой и с ермолкой на лысине, внимательно выслушал в сводчатой келье их рассказ.
— Дети мои, вы спрашиваете — не согрешили ли вы, войдя в сношения с духом зла?.. — сказал дряхлый мудрец. — А как вы думаете, есть ли на свете тягчайший преступник, в котором не таилось бы искры добра?
— Нет такого!.. — отозвались оба исповедовавшихся.
— Тогда, значит, почему же не иметься ей и у бывшего ангела? Ведь и он создан рукою Творца. Через вас Господь прикоснулся к посланному вам гостю и это прикосновение осветило блуждавшую в потемках душу его. Вы поступили хорошо. Идите же с миром и помолитесь о бедной душе вашего немого!
Антониус сделался известным скульптором и дожил с женой до глубокой старости. В память о своем маленьком друге на карнизе и кровлях всех храмов, которые возводились Антониусом, им ставились, среди изображений святых, высеченные из серого камня фигурки чертей, чудовищ и гномов, прислушивающихся к тому, что творится в церквах.
С легкой руки Антониуса такие украшения распространились по всей средневековой Европе и до сих пор на готических соборах и даже внутри их внимательный наблюдатель увидит ‘нечисть’: ей не молились, но в знак надежды на прощение ее допускали к присутствии при молитвах.
А происходило все вышереченное в лето Господне 1333 и акт о сем подписан господином бургомистром, достохвальными растгерами и надежнейшими свидетелями и очевидцами. Amen.
Впервые: ‘Сегодня’, Рига, 1933, NoNo 64,65, 5 марта, 6 марта.