Н. А. ЛЕЙКИНЪ.
ШУТЫ ГОРОХОВЫЕ
КАРТИНКИ СЪ НАТУРЫ.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія д-ра М. А. Хана, Поварской пер., д. No 2,
1879.
ЧОРТЪ.
ЧОРТЪ.
Черт, Лейкин Николай Александрович, Год: 1879
Время на прочтение: 3 минут(ы)
— Извозчикъ! Къ гостиному двору!
— Четвертачекъ положьте.
— Пятіалтынный!
— Дайте, сударь, хоть двугривенничекъ. Ей Богу, стоитъ!
Сли, похали. Порошилъ снгъ.
— Снжку Богъ даетъ,— началъ извозчикъ:— а то ужъ очень для лошадинаго-то нутра тяжело было, потому одна гнила да навозъ.
— Ну, такъ ты и пошелъ скоре. Словно по клюкву дешь. Я не кататься слъ.
— Будьте покойны, живымъ манеромъ доставимъ… Теперь лошадь къ закладк ласкова, потому снгъ видитъ. Солдатъ, поберегись! Эй, шуба!
Извозчикъ стегнулъ кнутомъ и задергалъ возжами.
— А я, ваше благородіе, вчера чорта видлъ,— началъ онъ ни съ того, ни съ сего.
— Погоняй, погоняй знай. Нечего мн зубы-то заговаривать! Я тороплюсь.
— Сейчасъ умереть,— видлъ, ваше степенство. Что мн васъ заговаривать?
Сдокъ улыбнулся.
— Съ рогами?— спросилъ онъ.
— Нтъ, безъ рогъ. Надо полагать, молодой, такъ не отросли. Возилъ это я спервоначала купца хмльнаго. Ну, извстно, какъ купцы здятъ: что ни есть у Бога трактиръ — стой! Тамъ винцомъ брызнетъ, здсь стаканчикомъ побалуется. И мн подносилъ. Я-то еще ничего, а онъ ужъ, смотрю, ‘мама’ не можетъ выговорить. Ну, я его кой-какъ по догадкамъ домой въ Ямскую довезъ. Дворники у воротъ осмотрли его, признали за своего и повели.
— И ты пьянъ былъ?
— Намухоморившись, это точно, только не очень… Потомъ мамзель возилъ, потомъ, надо полагать, дворецкаго, потому лицо такое дворецкое было, словно какъ бы изъ мордашекъ. Псы такіе есть у господъ. Барыни ихъ въ морду цлуютъ и въ бурнусахъ водятъ, такъ вотъ точь въ точь. Дло вечеромъ было.
— Гд-же ты чорта-то видлъ?
— А это у Александринскаго театра. Вотъ, говорятъ, что комедіи эти — ничего. Нтъ, ваше боголюбіе, он-то чертей и разводятъ. Гд театральная игра, тамъ и чортъ! Ну-съ, сморило это меня съ купеческаго-то поднесенія, и надо полагать, я заснулъ. Только слышу — ругаются. Проснулся, гляжу — на углу Театральной стою, представленіе ужъ кончилось, вс разъхались и только съ чернаго подъзда актеровъ въ зеленыя кареты пихаютъ. Ну, а актеры, которые пшкомъ, такъ это слова и разсыпаютъ. Подходитъ баринъ толстый. ‘Въ Измайловскій полкъ, говоритъ… садись!’ Везъ ряды слъ, демъ, а я клюю носомъ. Только какъ звизданетъ онъ меня по ше. Свту не взвидлъ, обернулся, глядь, а лицо-то у него красное прекрасное, какъ у рака. За что, говорю, сударь? По ныншнимъ временамъ это совсмъ лишнее. А онъ хохочетъ и не хорошо таково хохочетъ, словно лшій и кулачище показываетъ. Кулачище — во! ‘Что, больно, говоритъ, теб?’ — Какъ-же, говорю, не больно, коли вы прямо въ становую жилу… ‘А мн, говоритъ, теперь еще больне. Извозчикъ, можешь ты, говоритъ, такую комедь написать, чтобы ее актеры играли?’ — Гд, говорю, намъ, мы люди темные, не грамотные.»— ‘А я, говоритъ, могу’. И тутъ опять таково онъ страшно захохоталъ и такія слова говорилъ, какъ-бы въ семи смыслахъ.— ‘У меня, говоритъ, вс актеры въ струн, глазомъ моргну — кувыркаются, бровью поведу — цлуются. Я, говоритъ, теперь больше чмъ Наполеонъ!’ — Обернулся я, посмотрлъ на него, да такъ чуть съ облучка и не свалился. Инда обомллъ. Лицо ужъ у него не красное, а зеленое, какъ капуста, и глазищи по ложк. Сотворилъ я молитву и погналъ лошадь, а самъ уже и обертываться боюсь, ни живъ, ни мертвъ сижу. А онъ кричитъ: ‘пошелъ, пошелъ!’ и не голосомъ, а какъ бы козломъ и вопль этотъ самый, ваше благородіе, какъ-бы изъ утробы у него выходитъ, словно мы въ подвал какомъ. Прохали Чернышевъ мостъ, прохали Лештуковы бани на Фонтанк, гляжу — Семеновскій мостъ, и все погоняю. Лошаденка вся въ мыл, не эта, а другая, сегодня въ ночь на ней хозяйскій племянникъ выдетъ. Кнутъ-то обтрепалъ даже и все про себя молитву творю. Слышу — замолкъ. Я еще въ слухъ молитву прочиталъ — молчитъ. Выхали на Загородный пришпектъ. Думаю: обернуться разв да посмотрть? Вотъ это я одинъ глазъ зажмурилъ, другой прищурилъ, да, обернувшись слегка, и взглянулъ. Глядь — а чорта-то нтъ на сидньи. Я во вс глаза — тоже нтъ. Остановился. Лошадь даже дрожитъ. Сошелъ съ козелъ, думаю: подъ полость не заглянуть-ли? Не сидитъ-ли подъ полостью? Одинъ то и заглянуть боюсь. Подозвалъ другаго извощика, заглянули подъ полость и подъ полостъю нтъ. Сгинулъ отъ молитвы. Такъ вотъ они черти-то, ваше благородіе! Вотъ они какъ нашего брата путаютъ!
Сдокъ смялся.
— Пустое,— говорилъ онъ.— Просто ты захмллъ, уснулъ и во сн видлъ.
— Во сн! А шея-то въ становой жил отчего и посейчасъ болитъ? Кулачище — во! Что твоя двухъ-пудовая гиря.
— Ну, значитъ, мазурикъ съ тобой халъ, захотлъ не заплатить денегъ и выскочилъ изъ саней. Постой, направо у воротъ!
— А рожа-то у мазурика зачмъ спервоначалу красная, а потомъ зеленая? Нтъ, это чортъ былъ. Тпррр!
Извозчикъ остановился.
— Прибавьте, сударь, хоть пятачекъ-то! Что вамъ?…