СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА.
Томъ XIX.
МЕЛКІЕ РАЗСКАЗЫ.
Изданіе А. А. Карцева.
МОСКВА.
Типо-Литографія Г. Н. ПРОСТАКОВА, Петровка, домъ No 17, Савостьяновой.
1906.
ЧЕРНЫШЪ.
ЧЕРНЫШЪ.
РАЗСКАЗЪ.
Черныш, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1906
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Декабрь мсяцъ 184* года пришлось мн провести въ моей деревн въ К—ской губерніи. Зима стояла холодная и угощала такими трескучими (морозами, что ршительно невозможно было показать носъ на улицу, не рискуя возвратиться домой съ отмороженными щеками и носомъ. Въ одно такое утро отправился я по хозяйству. Едва только усплъ я выйти за ворота, какъ поровнялось со мною нсколько подводъ. Впереди шелъ мужикъ съ густою, окладистою бородой, въ которомъ я узналъ одного изъ крестьянъ моей деревни. Мужикъ снялъ шапку и съ низкимъ поклономъ подошелъ ко мн.
— Откуда, братецъ? спросилъ я его.
— Да по вашему приказанію, батюшка, здили въ Кадниково за рожью.
— Ну, что же, успли весь хлбъ увезти на четырехъ подводахъ-то?
— Какъ же, батюшка, Левъ Миколаичъ, захватили весь, да вотъ по дорог-то съ нами оказія приключилась.
— Какая оказія?
— Да вотъ, сударь, хали это мы, съ Ванькой Бичурой, напередъ всхъ. Только что възжаемъ мы на гору, на Воробьевскую-то, гляжу, чернетъ что-то на снгу, я и говорю: ‘глянько, Ванюха, что это никакъ человкъ лежитъ?’ Соскочили это мы съ саней, да и пошли туды. Глядимъ и точно лежитъ сердешный, посинлъ весь, и краюха хлба подл него, безъ шапки, и тулупъ-то весь на немъ порванный, лицо-то эдакое избитое. Тутъ подошли и другіе ребята. Долго тутъ гадали мы, што съ нимъ длать. Васька Косой и говоритъ: ‘што, братцы, не погибать же здсь душ христіанской, можетъ онъ еще и отойдетъ’. Однако мы, безъ вашей милости, Левъ Миколаичъ, не посмли его тронуть и везти сюды, а снесли мы его на Аанасьевскую землю, ужъ коли онъ померъ, то пусть ужъ т за него отвчаютъ, а мы тутъ ни при чемъ будемъ.
— Экой ты, братецъ, какой, сказалъ я ему съ досадой, а если онъ живъ еще, вдь грхъ-то на вашей душ будетъ. Бги скорй на конный дворъ, вели заложить сани и прізжать туда, гд лежитъ мужикъ, тутъ не далеко, я дойду пшкомъ, а ты, Иванъ, позови ко мн доктора, онъ долженъ быть въ сельской больниц, я его буду ждать здсь. Да бгите проворне.
Минутъ черезъ пять пришелъ докторъ, и мы, взявъ съ собою одного мужика, отправились пшкомъ на указанную гору. Дорогой разсказалъ я доктору о сообщенномъ мн извстіи и о необходимости помочь бдному, замерзшему мужику, если есть еще возможность. Пройдя съ полверсты и взобравшись на Воробьеву гору, мы увидли въ нсколькихъ шагахъ отъ насъ человка, завернутаго въ тулупъ. Мы подошли къ нему. Видъ этого человка невольно поразилъ меня: представьте себ маленькаго, худенькаго, съ рдкими съ просдью волосами, мужика, испитое, обезображенное синими пятнами лицо, судорожно сжатыя руки и ноги, ужасную бдность въ одежд — все это представляло грустную, тяжелую, картину. Докторъ подошелъ къ мужику, приподнялъ его и старался привести въ чувство, посл долгихъ усилій, въ немъ показались признаки жизни. Въ это время подъхали сани, мы уложили его въ нихъ, сли сами и похали домой. У воротъ дома мы остановились, я зашелъ въ домъ обогрться и переодться, поручивъ больного доктору и общавши черезъ нсколько времени прійти въ больницу. Черезъ полчаса я отправился провдать мужика, и у самыхъ дверей больницы встртился съ докторомъ.
— Ну, что больной? спросилъ я его.
— Отошелъ совсмъ, да только изъ этого никакого толку не будетъ.
— А что? разв нельзя вылчить?
— Вылчить все можно, и не такихъ больныхъ вылчивали.
— Такъ что же, наконецъ, такое?
— Да онъ не говоритъ, что чувствуетъ, и лчиться не хочетъ, увряетъ, что здоровъ.
— Вздоръ, сказалъ я, пойдемте, я сейчасъ его уговорю.
Я вошелъ вмст съ докторомъ. Въ большой комнат, на одной изъ кроватей, лежалъ на спин больной, одяло было сбито на сторону, отрывистое дыханіе и судорожное подергиваніе лица обличали въ больномъ сильное безпокойство, онъ безпрестанно просилъ пить, его маленькіе срые глазки были устремлены постоянно на одинъ предметъ, и въ нихъ выражалось сильное страданіе. Изрдка показывались на глазахъ слезы и крупными каплями катились по щекамъ.
Мы подошли къ его постели, онъ не перемнилъ положенія и, казалось, не видалъ и не слыхалъ насъ.
— Что у тебя болитъ? спросилъ я.
— Все, отвчалъ онъ отрывисто.
— Да что же все-то?
Онъ не отвчалъ ни слова и повернулся, кряхтя, на бокъ. Я повторилъ вопросъ.
— И спина, и голова, и плечи,— все больно, сказалъ онъ нехотя.
— Отчего же ты не хочешь лчиться? спросилъ докторъ.
— Для-че?
— Какъ для чего? У тебя вся спина избита, ты можешь умереть.
— Коли Богу угодно, такъ и помру.
— Я теб говорю, настаивалъ докторъ, что ты непремнно умрешь, если не станешь слушаться и принимать лкарства.
— Если должно мн помереть, такъ никакія снадобья и лкарствія не помогутъ, а: коли не должно помереть, то и безъ нихъ живъ буду.
— Все это такъ, любезный? сказалъ я ему, но лкарства облегчать твою боль, а Богъ милостивъ, и ты съ помощью ихъ встанешь на ноги. Послушайся, братецъ, моего совта — прими лкарство.
Онъ молчалъ.
— Ну, что жъ, братецъ, примешь?
Онъ продолжалъ молчать.
— Да отвчай же, любезный.
— Не буду.
— Да вдь безъ помощи ты непремнно умрешь.
— Богъ милостивъ.
— Да, это такъ, но все-таки и самому о себ должно стараться, надо слушаться доктора.
Мужикъ молчалъ.
— Что жъ ты, братецъ, молчишь?
— Охъ, баринъ, будь милостивъ, дай помереть спокойно, коли нужно, лкарствіями только и мучаете.
Видя ршительную невозможность уговорить мужика лчиться, я сталъ его разспрашивать о его жизни.
— Откуда ты?
— А для чего теб знать, баринъ?
— Какъ, братецъ, для чего. Надо же знать, кто ты такой, надо послать сказать роднымъ, что ты у меня, а то искать станутъ.
— Небось не станутъ, да и некому.
— Какъ некому!
Больной заметался по постели и попросилъ нить. Ему подали воды.
Когда онъ немного успокоился, я сталъ его опять допрашивать.
— Да ты гд живешь?
— Нигд.
— Какъ нигд? чай у родныхъ?
— Ихъ у меня нтъ.
— Давно они умерли?
— Не знаю.
— Стало ты ихъ не помнишь?
— Нту-ти.
— Гд же ты жилъ съизмала?
— До двадцати лтъ жилъ въ сел Кучков у одной старухи.
— Она теб родная была?
— Нту-ти. Какая родная! ее вс Волчихой звали, такая злющая, что не приведи Богъ.
— Какъ же ты къ ней попалъ?
— А не знаю. Ребята на сел баяли, что она меня въ лсу нашла — да что-то не врится. Разв я зврь какой, вдь я все едино такой же человкъ Божій, какъ и вс, въ лсу родиться не могъ.
— Что жъ, хорошо теб было у ней жить-то?
— Охъ нтъ! Она меня кажинный день била, инда было въ сухотку вогнала. Ну, да я отъ нея удралъ. Моченьки моей не стало да и только.
— Куда же ты ушелъ?
— Сперва ушелъ въ лсъ, значитъ, ну и хорошохонько было мн тамъ. Денька два промотался, пока хлбушка хватило, который я унесъ у Волчихи. На душ-то словно отлегло, встимо былъ самъ себ хозяинъ, и радовался-то я, что изъ жизни эдакой адской вырвался, а потомъ какъ голодъ-то пробралъ, я и пошелъ въ село Благовщенское, верстъ, за тридцать отсюда. Въ батраки нанялся. Да нигд долго на держали, потому что на меня больно часто сталъ дурманъ находить, а какъ найдетъ онъ на меня, то я въ т поры ничего сообразить не могу. Все мн приставляется, что Волчиха идетъ съ кочергою меня бить, какъ значитъ допрежде бывало. Вотъ я и начну метаться изъ угла въ уголъ, весь домъ переполошу и хозяевъ безпокою. Вотъ отъ эвтова самаго меня долго нигд и не держали. Одначе я пять лтъ слишкомъ по разнымъ хозяевамъ батракомъ служилъ. На кажинномъ мст жилъ до тхъ поръ, пока не случится дурманъ, ну а случится — сейчасъ и прогонятъ. Куда хоть, туды и ступай, хоша бы въ рку. Не въ добрый часъ значитъ родился, такъ вотъ и мыкаю горе. О…о…охъ, горитъ какъ у меня нутро-то, кажись вотъ такъ и вырвалъ бы оттуда все. О…охъ, моченьки, моей нту-ти… дайте… Христа ради… напиться.
Больной выпилъ воды и снова успокоился. Нсколько минутъ продолжалось молчаніе. Потомъ онъ началъ самъ.
— Меня ужъ одинъ добрый человкъ надоумилъ. Ты, говоритъ, не нанимайся погодно, а то тебя отовсюду гонять будутъ, а ходи, говоритъ, изъ города въ городъ съ артелью, али такъ сослужи кому, что придется. Хорошій человкъ не обидитъ, поможетъ, чмъ придется. Вотъ я съ тхъ поръ и пошелъ такъ жить, кому дровецъ наколю, кому избу помогу скласть, кому корову изъ поля пригоню, али въ бгу отъищу, ну мн и даютъ: кто хлбца, кто деньгами, а кто подобре и накрывочку каку ни-на-есть дастъ:— вотъ такъ и перебиваюсь.
— Ну, а ночуешь-то ты гд же?
— Въ сни-то всякій пуститъ переночевать. Меня мужички вс знаютъ, въ худомъ ни въ чемъ не былъ запримченъ, а лтомъ на двор, али въ овинъ въ какой залзу, ну и сплю.
— Что жъ на тебя дурманъ теперь находитъ когда-нибудь, спросилъ я его.
— Нту-ты! теперича, сла-те Господи, ничего, вотъ ужъ третій годъ ничего не приключается.
— А Волчиха жива еще?
— Нту-ты! Давно ужъ померла, лтъ съ пятнадцать будетъ. Да и померла не христіанскою смертью. Пошла это она на свадьбу въ сосднее село, а нашли это ее въ лсу замерзшею. Ужъ какъ она туды попала, Христосъ ее вдаетъ. Видно лшій завелъ.
— Кому жъ ея изба досталась?
— Мужички межъ собой раздлили.
— Зачмъ же ты не попросилъ ее себ. Вдь у Волчихи никого дтей не было, такъ по праву она теб должна была достаться.
— Да мн не дали ее, мужики себ взяли.
— Ты бы старосту попросилъ за себя заступиться.
— Э, баринъ, вдь старосту надыть смазать напередъ, а мн чмъ? Да на что мн и изба-то? значитъ, не подъ масть. Все жилъ на двор, да шатался по чужимъ людямъ, а то вдругъ въ свою сяду, значитъ, не приходится, да окромя того мн и изба-то Волчихина больно опротивла.
— Какъ же это ты до двадцати-то лтъ поддавался старух, ты бы далъ ей разъ сдачи, она бы и перестала.
— Какъ же ее битъ-то?
— А что жъ?
— Грхъ. Она все жъ таки меня вскормила.
— Ну, да вдь она тебя больно била?
— Ужъ такъ-то больно — просто я думалъ, что помру когда-нибудь у ней подъ палкой, ну да нтъ, живъ остался, значитъ суждено было жить.
Больной снова заметался.
— Какъ же ты зовешься, спросилъ я чрезъ нсколько минутъ.
— Ась?
— Какъ твое имя?
— А Богъ его вдаетъ, отвчалъ онъ.
— Да тебя какъ назвали при крещеніи-то?
Старикъ быстро приподнялся, брови его наморщились, лицо искривилось, какъ будто передъ нимъ возникло какое-нибудь ужасное видніе. Посл нсколькихъ минутъ молчанія, онъначалъ снова:
— Охъ, баринъ, не спрашивай, великій я гршникъ, собака, больше ничего, али татаринъ какой: хочется мн сказать теб мое горе, да и опасливо оно. Коли скажу, ты не повришь, такъ съизнова на морозъ выгонишь. Теперь, можетъ, умереть скоро придется, такъ и хочется сказать теб.
— Скажи, братецъ, не бойся, дурного ничего съ тобой не сдлаю, а если могу, такъ и помогу теб еще…
— Нтъ, баринъ, дло-то выходитъ совсмъ непоправимое… Загубили мою душу…. Вотъ видишь ли ты,— старикъ утеръ слезу — я вдь… охъ, страшно и говорить-то… я вдь, баринъ, некрещенный… Охъ, Господи, Господи!..
Больной снова упалъ на подушку, слезы текли по щекамъ его.
— Что ты, Христосъ съ тобою, какъ же это можетъ быть?
— Да ужъ я знаю, что такъ, мн и мужики нашего села говорили это.
— Да они нарочно теб наврали, а ты и поврилъ.
— Нтъ, батюшка баринъ, я и отца Андрея, священника, нашего, спрашивалъ, когда я еще у Волчихи-то жилъ, и онъ говоритъ, что не знаетъ, кто меня крестилъ, а онъ у насъ, на сел-то годовъ пятьдесятъ живетъ, и всхъ, кто и постарше-то меня, онъ крестилъ.
— Да ты бы у Волчихи спросилъ, она должна была знать.
— Спрашивалъ. Она и говорила, что я татаринъ, и что батько съ маткой тоже татарва были.
— Какъ же она-то тебя звала?
— Она-то?
— Да.
— Она меня по имени-то николи не звала, а все больше бранливыми словами, али просто Чернышемъ.
— Ну, а на сел-то какъ звали?
— А все такъ же, Чернышемъ прозывали, а мужикамъ, у которыхъ жилъ въ батракахъ, я сказывалъ, что меня зовутъ Петромъ, такъ они меня и звали.
— Какъ же это ты въ пол-то было замерзъ, да еще и избитъ весь? спросилъ докторъ.
— Да я шелъ изъ Кадниковъ, тамотка живетъ благодтель мой, мужичекъ, Андреемъ зовутъ, онъ мн хлбушка далъ, я и пошелъ въ село Лапотниково. На Воробьевк-то я и прислъ отдохнуть. Сижу это я, да и мъ себ хлбушекъ, вдругъ гляжу — детъ кибитка. Ямщикъ кричитъ мн: ‘сходи съ дороги, раздавлю’. А дорога узка, обкопана канавами, объхать-то некуда, а я сижу да думаю, задавитъ такъ задавитъ, видно ужъ такъ на роду написано. Ямщикъ остановилъ лошадей, и говоритъ барину-то своему, что я, значитъ, прозду не даю. А баринъ-то видно злющій такой, какъ закричитъ на него: ‘что ты, лшій, на смхъ, что ли сталъ! пошелъ, гони его кнутомъ, не ночевать же здсь изъ-за него’. Ямщикъ слзъ съ облучка, подошелъ ко мн да и кричитъ: ‘пошелъ съ дороги, не то прибью’. Я молчу и жую себ хлбъ. Онъ ударилъ меня кнутомъ, я все сижу. Баринъ разсердился ужъ очень, вылзъ изъ кибитки да ко мн съ палкой бжитъ, ругается, а самъ палкою машетъ. Лошади прозябли видно, али палки испугались, Христосъ ихъ вдаетъ, какъ подхватятъ съ мста, да прямо на меня. Тутъ одна лошадь какъ шаркнетъ меня въ спину, инда искры посыпались. Такъ огрла, что я повалился на землю, ужъ что тутъ со мной было, вовсе не запомню, только очнулся-то я ужъ тутатко, да вонъ таперича ни рукъ, ни ногъ поднять не подъ силу, а нутро такъ горитъ, словно огонь какой тамъ, и дохнуть совсмъ не пущаетъ.
— Такъ лчись же, любезный, это пройдетъ, сказалъ докторъ.
— Нтути, баринъ, не замай, ужъ лучше коли помирать надыть, пусть приведутъ батюшку-священника — по крайности съ покаяніемъ умру, а ужъ зельями губить свою душу не стану.
— Что же ты не сошелъ съ дороги? сказалъ я.
— Дляче сходить?
— Какъ для чего? Да если бы ты сошелъ съ дороги, такъ ничего такого бы не было.
— Ужъ видно такъ надо было случиться. Значитъ — суждено. было мн быть убитымъ лошадьми.
— Христосъ съ тобою, да эдакъ ты пойдешь да утопишься самъ, вдь не будетъ же значить, что теб суждено было утопиться.
— Встимо, суждено.
— Да вдь ты самъ въ рку ползешь?
— Господь мысль вложитъ.
— Господь никогда худой мысли въ голову не вложитъ, не грши, братъ, вдь это самоубійство, а ты чай слыхалъ, что это великій грхъ.
— Не знаю, баринъ, можетъ ты и правду говоришь… только лкарствія тутъ не помогутъ…
— Такъ ты думаешь, что если теб суждено, ты и безъ лкарства выздоровешь?
— Встимо.
— Стало быть посл этого теб придетъ мысль утопиться, ты и утопишься.
— Утоплюсь.
— Значитъ, ты не бережешь жизнь, которую теб далъ Господу.
— Какъ не берегу? Да коли я стану топиться, такъ значитъ мн на роду эвто было написано.
— Ну, положимъ такъ, что если теб суждено умереть, то мы лкарствами не поможемъ, но отчего же не попробовать, вдь тутъ грха нтъ.
— А Господь эвто вдаетъ. Да и лчиться-то не охота.
— Да вдь ты можешь умереть, говорятъ теб.
— Коли Богу угодно взять мою душу, такъ и помру.
— Да, можетъ быть, Господь еще не хочетъ взять твою душу?
— Ну, такъ поживу.
Я такъ былъ пораженъ такою настойчивостью и грубымъ фатализмомъ, что ршительно не зналъ, что и возражать старику. Докторъ заступилъ мое мсто.
— Послушай, Чернышъ, сказалъ онъ ему,— если ты возьмешь ножикъ, да станешь рзать горло, такъ и это по твоему тоже на роду было написано?
— А что же? чему быть, тому не миновать. Да что, баринъ, толковать про это, привыкъ я съ молоду еще такъ-то раскидывать умомъ своимъ, такъ на старости лтъ дляче переучиваться, а съ молоду-то некому научить было, да и то сказать, много я горя видлъ на вку-то своемъ. Сколько разъ бывала смерть-то у меня за плечами, а все-жъ не умеръ: еще, видно, время не приходило.
— Какъ же это такъ?
— Пробовалъ топиться. Бросился я разъ въ рку, ужъ совсмъ было меня подъ барку подтянуло, да вдругъ оттол какъ меня подхватитъ, да и потянуло къ берегу,— такъ комомъ и вышвырнуло на отмель, а то ужъ совсмъ было и духъ захватывать стало. Чудное дло, а правда, самъ на себ, значитъ, испробовалъ.
Мы замолчали. Черезъ нсколько минутъ докторъ спросилъ Черныша:
— Не знаешь ли ты, какой это баринъ чуть было не задавилъ тебя?
— Нтути, не знаю.
— На него можно было бы донести.
— Дляче? спросилъ Чернышъ.
— Его заставятъ заплатить теб за побои.
— Онъ не виноватъ, ужъ это стало такъ Богу угодно было, да и на что мн теперича деньги, коли Богъ скоро душу мою возьметъ? Тяжко мн только, что жилъ-то я некрещенымъ гршникомъ и душа-то моя не спасется, на бломъ свт мучился, да и на томъ, видно, легче не будетъ… ну, да такъ, видно, должно быть, такъ Богу угодно…. О… о… охъ, тяжко, тяжко мн… пить… Христа ради, воды… горитъ у меня нутро все… видно смерть скоро придетъ…
Больной сильно заметался, однако скоро успокоился и сталъ тихо бредить. Я вышелъ изъ комнаты, ко мн скоро присоединился докторъ.
— Что вы на это скажете? спросилъ онъ у меня.
Я пожалъ плечами.
— Чернышъ непремнно умретъ, сказалъ я,— на лиц его, кажется, уже лежитъ печать смерти.
— Да, для Черныша уже все кончено, сказалъ докторъ,— у него страшное воспаленіе, которое долго не протянется, хорошо, если доживетъ до завтра. Мы пошли домой. У одной избы выскочила собака и, подкравшись ко мн, укусила меня за ногу, я вскрикнулъ. Докторъ схватилъ камень и бросилъ въ собаку.
— Зачмъ вы ее бьете? сказалъ я ему, смясь,— ужъ ей такъ на роду было написано укусить меня, она не виновата.
— Вы вчно несправедливы, сказалъ докторъ, — виноватъ ли я, что мн на роду было написано пустить въ нее камнемъ?
— Да вдь и я не виноватъ, что мн на роду было написано быть несправедливымъ.
Мы оба расхохотались. Я подалъ руку доктору, и мы разошлись по домамъ.
На другой день рано утромъ пришелъ ко мн управляющій.
— Чернышъ проситъ васъ, Левъ Николаичъ, прійти къ нему.
— Ну, что онъ?
— Совсмъ умираетъ. Просилъ меня принести ему изъ церкви свчу и попросить отца Герасима, хочетъ пріобщиться Св. Таинъ.
— Ну, что же, пошли скоре за нимъ.
— Да онъ ужъ у него давно. Чернышъ проситъ васъ, сударь, прійти.
Я одлся наскоро и пошелъ въ больницу. Войдя въ прихожую, я услыхалъ стоны несчастнаго Черныша, по этимъ стонамъ можно было судить о его страданіяхъ. Я насилу могъ преодолть себя и войти въ его комнату. Умирающій лежалъ съ раскрытыми глазами, волосы его въ безпорядк падали на лицо и на подушку, у изголовья стояли отецъ Герасимъ и докторъ.
Чернышъ открылъ глаза и спокойно посмотрлъ на меня.
— Какъ ты себя чувствуешь? спросилъ я его съ участіемъ.
— Охъ… баринъ… худо… видно смертный часъ мой… насталъ, отвчалъ онъ прерывающимся голосомъ, потомъ протянулъ свои жилистыя руки и вытащилъ изъ-подъ подушки свой изодранный зипунъ.
— Баринъ, не откажи… это Андрюш… Кадниковскому… онъ… меня всегда… кормилъ… произнесъ Чернышъ слабымъ голосомъ.
— Полно, Чернышъ, Богъ дастъ, ты самъ еще его носить станешь.
— Нтути… умираю… Еще просьба… родимый, по…божись… что… не бу…дешь… искать… то…го бари…на и не… станешь жаловаться на не…го, онъ… не виноватъ… ужъ… та…кая судьба… моя.
— Хорошо, хорошо, будь покоенъ, сказалъ я.
Онъ замолчалъ. Мы вс также молчали и, казалось, не смли, да и не могли ничего сказать. Минутъ черезъ пять Чернышъ открылъ глаза и задыхающимся голосомъ сказалъ:
— Св…чу!
Докторъ подалъ ему приготовленную церковную свчку.
— Заж…ги,— произнесъ умирающій.
Докторъ исполнилъ его требованіе. Чернышъ взялъ свчку въ руки, губы его зашевелились. Отецъ Герасимъ началъ отходную. Мы долго были въ этомъ томительномъ положеніи. Передъ лицомъ умирающаго человка чувствуется всегда тяжелое, давящее состояніе души, какъ бы ощущающей присутствіе смерти. Наконецъ Чернышъ вдругъ вытянулся, свча выпала изъ рукъ его, онъ тяжело вздохнулъ, безъ стона и хрипоты, я подошелъ къ нему, его уже не было на свт, я закрылъ ему глаза, положилъ руки крестомъ на груди, перекрестился и вышелъ.
Знать ужъ ему суждено было умереть!
Смерть Черныша произвела на меня глубокое впечатлніе. Мн долго еще чудились стоны и вздохи бднаго мужика, и грустно становилось, когда я думалъ, до чего могутъ довести необразованнаго человка искаженные или непонятые догматы вры. Какъ часто заставляютъ они его бросаться въ нелпую, гибельную крайность. И дйствительно, кто живалъ въ деревн, тотъ врно встрчалъ между крестьянами не одного Черныша.
Здсь не мсто говорить о причинахъ и послдствіяхъ явленій такого рода. Мы хотли только представить фактъ, а не длать изслдованій и разсужденій. Читатель, безъ сомннія, знаетъ самъ, какое великое значеніе иметъ въ исторіи тупая, безсмысленная покорность народа мнимому предопредленію.