Черный тюльпан, Дюма Александр, Год: 1850 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 147 минут(ы)

ЧЕРНЫЙ ТЮЛЬПАНЪ.
СОЧ. АЛЕКСАНДРА ДЮМА

Часть первая

ГЛАВА I.

Эпизодъ исторіи XVII-го вка.

Знаете ли вы голландскій городокъ Дортрехтъ, то-есть не ныншній, а тотъ, который въ XVII вк, раскинувшись у подножія зеленаго холма, окаймленъ былъ сотнею втряныхъ мельницъ? Онъ состоялъ тогда изъ миленькихъ домовъ краснаго цвта, вымытыхъ, выглаженныхъ, выутюженныхъ и омывавшихъ свои фундаменты въ каналахъ. Съ каждаго балкона свшенъ быль тогда шелковый коверъ, вышитый золотыми цвтами — это была дань роскоши жителей, полученная изъ Китая и Остиндіи, сверхъ-того, съ каждаго же балкона проведена была въ каналъ удочка для ловли угрей, обыкновенно выжидающихъ, когда изъ кухней нижнихъ этажей начнутъ выбрасывать въ виду остатки отъ домашняго стола.

Въ этомъ город произошло, въ 1672 году, происшествіе очень обыкновенное, простое, вседневное и, однакожь, очень-трогательное и поучительное. Къ-сожалнію, чтобъ разсказать его, надобно прежде коснуться до нкоторыхъ историческихъ лицъ тогдашней эпохи. Иной писатель романовъ почелъ бы этотъ необходимый случай находкою, а намъ, признаться, страхъ какъ надола эта исторія: у ней большею частью все — война, волненія, бдствія! Ну, что тутъ хорошаго? Впрочемъ, общаемъ нашимъ читателямъ, что мы будемъ повозможности кратки. Вдь курсы исторіи никому не нужны. И какъ скоро мы разскажемъ самое необходимое изъ этихъ историческихъ событій, имющее тсную связь съ главнымъ лицомъ нашего романа, то тотчасъ же приступимъ къ самой повсти, оставя всю исторію большимъ и малымъ ребятамъ, то-есть школьникамъ и философамъ

И потому покорнйше просимъ читателя оставить покуда Дортрехтъ, гд будетъ происходить наша повсть, и печально поглядть на гораздо-обширнйшую, историческую сцену. Мы постараемся задержать читателя недолго.

20 августа 1672 года Гага была такъ оживлена, шумна и нарядна, что прізжій подумалъ бы, будто онъ присутствуетъ при годовомъ праздник. Совсмъ нтъ! Весь этотъ огромный городъ, съ большимъ своимъ паркомъ, съ высокими своими деревьями, осняющими готическіе домы, съ широкими зеркалами своихъ каналовъ, въ которыхъ отражаются колокольни, похожія на восточныя, вся эта Гага, столица семи соединенныхъ областей, залилась жителями, какъ собственно своими, такъ и окрестныхъ селеній. Зачмъ же, спросятъ, собрался этотъ народъ? А посмотрть, какъ изъ Бюйтенгофа, этой огромной готической тюрьмы, будутъ отправлять въ изгнаніе Корнелія Витта, брата бывшаго великаго пенсіонаріи Голландіи оанна Витта.

Корнелій Виттъ былъ нультенскій рювирдъ, то-есть инспекторъ плотинъ этой области. Онъ родился въ Дортрехт, былъ прежде тамъ бургомистромъ, потомъ депутатомъ при Союзныхъ-Штатахь. Братъ его, знаменитый оаннъ Виттъ, былъ основателемъ голландской республики: какъ будто бы люди могутъ основать что-нибудь безъ воли судьбы! А судьба ршила иначе.

Историческимъ соперникомъ обоихъ Виттовъ былъ принцъ оранскій, Вильгельмъ, прозванный Молчаливымъ. Онъ былъ сынъ Вильгельма II и внукъ (чрезъ Генріетту Стюартъ) англійскаго короля Карла I. Онъ пріобрлъ сильную партію въ Голландіи и былъ провозглашенъ штатгальтеромъ. оаннъ Виттъ уступилъ бур и отказался отъ управленія республикою. Братъ его, Корнелій, былъ упряме: онъ долго не хотлъ подписывать акта о штатгальтерств и только по убжденіямъ плакавшей жены подписалъ бумагу.

Посл этого оба брата думали спокойно доживать свой вкъ какъ частные люди. Вдругъ нкто Тикелеръ объявилъ, что Корнелій Виттъ составлялъ замыслы противъ новаго штатгальтера.

16 августа 1672 года взяли Корнелія подъ стражу, начали допрашивать, пытать и не получили никакого признанія. Судьи ршили, наконецъ, изгнать его. И вотъ 20 августа быль назначенъ день, въ который должны были выпустить его изъ тюрьмы и отправить въ ссылку.

Въ заднія ворота тюрьмы вошелъ оаннъ Виттъ.

— Здравствуй, Грифусъ, сказалъ онъ тюремщику, который зналъ его и впустилъ.— Я пріхалъ за братомъ. Онъ отправляется въ заточеніе и я хочу его самъ отвезти.

— Пожалуйте, глухо отвчалъ тюремщикъ. Это было грубое созданіе, которое только знало механизмъ своей должности, и теперь съ неповоротливою скоростью пошло впередъ, чтобъ отпереть дверь самой тюрьмы.

Въ десяти шагахъ встртилъ оаннъ Виттъ семнадцати-лтнюю двушку, въ фрисландскомъ костюм, которая сдлала ему очень-милый книксенъ.

— Здравствуй, милая Роза! сказалъ ей Виттъ.— Что? каковъ мой братъ?

— Ахъ, г. Виттъ! отвчала двушка: — я вовсе не боюсь того зла, которое они ему сдлали… оно уже прошло…

— Чего ты боишься, моя милая?

— Того, которое могутъ еще сдлать.

— А, понимаю!.. Но мы никому зла не сдлали…

— Это ровно ничего не доказываетъ…

Тутъ разговоръ прервался. Тюремщикъ сдлалъ дочери повелительный знакъ и та убжала.

— Эта двушка, врно, и читать не уметъ, тихо сказалъ про-себя Виттъ: — а однимъ словомъ объяснила всю всемірную исторію.

Тихо побрелъ онъ къ тюрьм брата.

Тотъ лежалъ почти безъ движенія и, казалось, жилъ только еще одною силою воли. Онъ думалъ именно о брат, когда оаннъ пошелъ. Корнелій не могъ ему протянуть руку, но одушевленный взоръ выразилъ всю его радость. оаннъ склонился и помиловалъ его въ лобъ.

— Бдный Корнелій мой, тихо сказалъ онъ: — ты очень-страдаешь.

— О нтъ, мой братъ! вдь ты со мною, отвчалъ тотъ довольно-звучнымъ голосомъ.

— Такъ я страдаю за тебя.

— Я сейчасъ только о теб думалъ, какъ ты вошелъ, и говорилъ бдный оаннъ, какъ онъ терзается за меня, но теперь ты со мною, и все забыто. Вдь ты за мною пріхалъ?

— Разумется.

— Такъ помоги мн встать и пойдемъ.

— А чтобъ не такъ далеко было теб идти, я остановился у заднихъ воротъ.

— Братъ! нсколько серьзно сказалъ Корнелій:— ужь не для того ли ты это сдлалъ, чтобъ мы прятались.

— Больше всего для того, чтобъ поскоре добраться до тебя и увезти. На площади столько народу, что я бы и чрезъ часъ еще не увидлся съ тобою.

— Понимаю. Предадимся вол Божіей. Но еще одно слово…

— Говори.

— Не-уже-ли Голландія можетъ желать намъ зла?

— Не вся, мой милый, но есть люди, которые обвиняютъ насъ за переговоры съ Франціею.

— Да, еслибъ эти переговоры кончились успшно, то Голландія не потерпла бы пораженій при Реег, Орсе, Безел и Рейнберг…

— Все это правда, и однакожъ, еслибъ въ эту минуту найдена была наша переписка съ Лувуа, то Голландцы могли бы съ нами разсчитаться очень-невыгодиммь образомъ. Надюсь, милый Корнелій, что ты ихъ сжегъ передъ отъздомъ изъ Дортрехта, какъ и теб приказывалъ?

— Нтъ, братъ оаннъ. Я никакъ не ршился ихъ сжечь.

— Тогда мы погибли, спокойно сказалъ оаннъ, подходя къ окну.— Что жь ты сдлалъ изъ нихъ?

— Я вврилъ ихъ Корнелію фан-Берле, моему крестнику, котораго ты знаешь и который живетъ въ Дортрехт.

— Бдный малый! такой неопытный и простодушный. Этотъ ученый, который, къ удивленью, такъ много знаетъ, но который думаетъ только о цвтахъ и о Томъ, Кто ихъ создалъ. И ты могъ ему вврить этотъ смертельный залогъ! Значитъ и онъ погибъ.

— Отчегожь?

— Одно изъ двухъ или онъ будетъ твердъ, или слабъ. Какъ онъ ни разсянъ до невроятности, какъ ни чуждъ всего свта, онъ узнаетъ, однакожь, рано или поздно постигшую насъ судьбу. Тогда онъ или разгласить о связи съ нами, или испугается ея. Въ первомъ случа, онъ самъ выскажетъ тайну, во второмъ, ее вырвутъ у него. Въ обоихъ случаяхъ Корнелій погибъ и мы тоже. Пойдемъ же скоре, брать. Не успемъ ли еще спастись.

— Да разв я не знаю моего крестника? отвчалъ Корнеліи, приподнимаясь съ помощью брата и невольно испуская болзненные стоны.— Разв я не читаю въ ум фан-Берле каждой мысли? разв не знаю каждаго чувства души его? Ты спрашиваешь твердъ онъ или слабъ? Онъ ни то, ни другое, но на что это! Главное въ томъ, что онъ будетъ хранить тайну, потому-что и самъ ея не знаетъ.

Съ удивленіемъ посмотрлъ оаннъ на брата.

— Да, любезный другъ! продолжалъ Корнелій съ кроткою улыбкою.— Нультепскій рюпирдъ учился политик въ школ оанна Витта повторяю теб, что фан-Верле вовсе не знаетъ о сущности ввреннаго ему залога.

— Тогда скоре! вскричалъ оаннъ: — мы еще успемъ. Пошлемъ ему приказаніе тотчасъ же сжечь всю связку.

— Но черезъ кого послать?

— Черезъ Крека, онъ со мною. Онъ долженъ былъ верхомъ провожать нашу карету, а въ тюрьму вошелъ, чтобъ помочь мн вести тебя по лстниц — Но подумай, оаннъ… сжечь…

— Спасти себя и еще одного несчастнаго — вотъ первый нашъ долгъ. Если мы будемъ живы, то всегда оправдаемся передъ Голландіею, а мертвыхъ никто не будетъ защищать.

— Гд жь Крекъ?

— Врно, стоитъ у этой двери.

— Впусти его.

оаннъ отперъ, врный служитель вошелъ.

— Послушай, Крекъ, сказалъ оаннъ — запомни хорошенько, что братъ теб скажетъ.

— Нтъ, братъ, отвчалъ Корнелій — надобно написать…

— Зачмъ же?

— Иначе фан-Берле не послушается

— Но ты не въ-состояніи писать.

— О, еслибъ только было чмъ! но въ тюрьм…

— Вотъ карандашъ, сказаіъ оаннъ.

— А бумага?

— У арестанта есть Библія: оторви первый листокъ.

— А! въ-самомъ-дл!

— Четко ли ты теперь напишешь?

— А сила воли, мой братъ?

Дйствительно, капли холоднаго пота текли съ лица, кровь пробивалась изъ-подъ ногтей, а Корнелій все продолжалъ писать, пока кончилъ.

Записка была слдующаго содержанія:

‘Любезный крестникъ!

Сожги залогъ, который я теб вврилъ, сожги неглядя, такъ, чтобъ ты никогда не зналъ о содержаніи его. Подобныя тайны убиваютъ хранителей. Сожги — и ты спасешь оанна и Корнелія Витта. Прощай! Люби меня. 20-го августа 1672 года.

Корнелій Виттъ.’

оаннъ отеръ выкатившуюся слезу при вид страданій брата, передалъ Креку записку, далъ ему послднія наставленія и воротился къ Корнелію, который едва не палъ въ обморокъ.

— Теперь подождемъ свистка Крека, сказалъ оаннъ.— Какъ-скоро услышимъ этотъ сигналъ, значитъ, онъ будетъ за толпою народа: тогда и мы отправимся.

Не прошло и пяти минутъ, какъ свистокъ раздался. оаннъ поднялъ взоры къ небу.

— Теперь, братъ, пойдемъ.

Тихо спускались они по лстниц, ведущей во дворъ. Тутъ стояла дрожавшая Роза.

— О, г. Виттъ, какое несчастіе!

— Какое же, дитя мое? спросилъ оаннъ.

— Говорятъ, что охранительная конница графа Тилли очистила площадь.

— Понимаю. Значить, вся площадь скоро хлынетъ сюда…

— Вотъ почему бы я смла совтовать вамъ…

— Говори скоре, дитя.

— Выйдите въ калитку, она отпирается въ пустой переулокъ, и оттуда легче дохать до городскихъ воротъ.

— А карета наша?

— Я ужь велла ей тамъ стать.

Оба брата посмотрли другъ на друга съ невыразимымъ чувствомъ и обратили потомъ взоры благодарности на двушку.

— Но отецъ твой, Грифусъ, продолжалъ оаннъ — согласится ли выпустить насъ въ калитку.

— Нтъ, ни за что.

— Чтожь намъ длать?

— Самимъ отперсть дверь.

— Какимъ образомъ?

— Вотъ ключъ. Покуда батюшка въ окно переговаривался съ толпою, я отцпила этотъ ключъ и спрятала.

— Дитя мое, сказалъ тронутый Корнель:— мн нечмъ тебя натрадить, но въ комнат моей осталась Библія: это послдній мой подарокъ. Надюсь, что онъ принесетъ теб счастіе.

— Благодарю насъ, г. Корнелій, и увряю, что я съ этою книгою никогда не разстанусь.

Потомъ она тихонько прибавила:

— Какъ жаль, что я не умю читать!

Быстро повела она ихъ къ калитк. Дверь отперлась, они сли въ карету. Роза опять заперла калитку и спокойно возвратилась къ отцу, который все еще не кончилъ переговоровъ своихъ съ чернью.

Но это до насъ и нашей повсти уже не касается. Весь нашъ историческій разсказъ имлъ только цлью познакомить читателя съ героемъ повсти фан-Берле, съ тюремщикомъ Грифусомъ, съ дочерью его Розою, съ важными бумагами, оставшимися у крестника Корнелія Витта, съ его характеромъ, полнымь разсянности, учености и простодушія. Итакъ, начнемъ разсказъ…

Но Витты?— Помилуйте! мы уврены, что всякій читатель не хуже насъ знаетъ исторію XVII вка и конецъ этой поздки.

ГЛАВА II.

Любитель тюльпановъ и сосдъ его.

Мы уже выше видли, что врный слуга Витта, Крекъ, вовсе неподозрвая событій, позади его совершавшихся, быстро поскакалъ изъ Гаги по дортрехтской дорог. Онъ скакалъ во весь опоръ, покуда былъ въ виду города, но, когда увидлъ себя въ безопасности, то, чтобъ не возбудить подозрній, оставилъ лошадь свою въ одной конюшн, а самъ похалъ спокойно на лодк, на которой и пріхалъ по кратчайшему пути, осненному ивами, камышами и цвтами, и оживленному многочисленными стадами, пасущимися но берегамъ.

Еще сидя на лодк, Крекъ увидлъ сквозь крылья втреныхъ мельницъ ало-розовый домъ, бывшій цлью его путешествія. Крыша дома скрывалась подъ густотою желтоватыхъ листьевъ тополей, за которыми виднъ былъ цлый лсъ вязовъ. Домъ такъ былъ устроенъ, что солнечные лучи, падая на него, какъ на воронку, согрвали, сушили и оплодотворяли самые туманы, приносимые туда втромъ по утрамъ и вечерамъ, несмотря на преграду деревьевъ и зелени.

Сойдя съ лодки посреди обыкновеннаго городскаго шума, Крекъ тотчасъ же пошелъ къ дому, котораго описаніе мы должны представить нашимъ читателямъ.

Блый, чистый, блестящій, усердно-вымытый, тщательно лакированный, даже въ тхъ частяхъ, которыхъ не было видно снаружи, этотъ домъ вмщалъ въ себ счастливаго человка.

Этотъ счастливый смертный, rara avis, какъ говоритъ Ювеналъ, былъ докторъ фан-Берле, крестникъ Корнелія Витта. Онъ съ малолтства обиталъ въ этомъ дом, потому-что тутъ родились отецъ его и ддъ, старинные честные торговцы честнаго города Дортрехта.

Отецъ фан-Берле собралъ въ остиндской торговл отъ трехъ до четырехъ сотъ тысячъ гульденовъ, которые сынъ и нашелъ въ 1668 году, по кончин добрыхъ своихъ родителей. Хотя одна часть этихъ гульденовъ была выбита въ 1640, а другая въ 1610 году: что доказывало принадлежность второй части трудамъ дда фан-Берле, но надобно замтить, что это были одни карманныя деньги молодаго доктора. Настоящая же его собственность приносила ему въ провинціи десять тысячъ гульденовъ дохода.

Когда почтенный отецъ Корнелія фан-Берле умиралъ, три мсяца спустя посл похоронъ своей супруги, которая, казалось, какъ-бы нарочно облегчила ему путь къ смерти, какъ облегчала всегда путь жизни, онъ, обнимая своего сына въ послдній разъ, сказалъ ему

— Пей, шь и трать деньги, если хочешь пользоваться существенною жизнью. Сидть цлый день на деревянномъ стул, или на кожаныхъ креслахъ въ лабораторіи, или даже въ лавк — это не значитъ жить. И ты въ свою очередь умрешь. Если у тебя не будетъ сына, то пусть имя наше исчезнетъ, а изумленные мои гульдены попадутъ въ руки совершенно-незнакомыя. Да, они удивятся, потому-что, кром мастера, который чеканилъ ихъ, дда твоего и меня, никто еще не видлъ этихъ денегъ. Не подражай только крестному твоему отцу, Корнелію Витту, онъ бросился въ политику, и я ему предсказываю дурной конецъ, потому-что это самое неблагодарное занятіе.

Посл этого онъ скончался, оставя своего бднаго сына Корнелія всего въ слезахъ. Увы! этотъ молодой человкъ былъ рдкій сынъ. Онъ не любилъ гульденовъ, а горячо любилъ отца.

Такимъ-образомъ Корнелій остался одинъ въ этомъ огромномъ дом. Напрасно крестный-отецъ предлагалъ ему вступить въ государственную службу, напрасно обольщалъ его воображеніе призраками будущей славы: онъ только изъ повиновенія къ нему послдовалъ за Рюитеромь, когда тотъ на корабл, называемомъ Семь-Провинцій, командуя другими ста-тридцатью-девятью судами, шелъ одинъ противъ соединенныхъ силъ Франціи и Англіи. Вмст съ нимъ подплылъ онъ на ружейный выстрлъ къ кораблю Принцъ, на которомъ находился герцогъ Йоркскій, брать англійскаго короля. Нападеніе Рюйтера было такъ быстро и искусно, что герцогъ, видя свой корабль погибающимъ, усплъ только перессть на корабль Св. Михаила, который, въ свою очередь, такъ былъ избитъ ядрами, что принужденъ былъ выйдти изъ линіи. Въ его глазахъ взлетлъ на воздухъ корабль Графъ Санвики съ четырьмя стами матросовъ. Онъ видлъ, что результатомъ этого боя было разбитіе двадцати кораблей, три тысячи убитыхъ и пять тысячъ раненныхъ, и что, однакожъ, день этотъ ничего не ршилъ, что об стороны приписывали себ побду, что надобно было снова начинать, и что въ исторіи морскихъ битвъ прибавилась только еще одна, подъ названіемъ битвы при Соутвудъ-Бе. Поразмысливъ обо всемъ этомъ, Корнелій фан-Берле простился съ Рюйтгромъ, съ крестнымъ своимъ отцомъ, со славою, обнялъ колни великаго пенсіонарія оанна Витта, котораго чрезвычайно уважалъ, и возвратился въ свой дортрехтскій домъ.

Ему было двадцать-восемь лтъ, онъ былъ желзнаго здоровья, одаренъ превосходнымъ зрніемъ и, сверхъ четырехъ-сотъ тысячъ гульденовъ карманныхъ денегъ, имлъ десять тысячъ дохода. Притомъ же, онъ былъ въ полномъ убжденіи, что судьба всегда даетъ человку или слишкомъ-много, чтобъ быть счастливымъ, или такъ мало, что нельзя быть несчастнымъ.

Посл этого, чтобъ составить себ счастіе но своему образцу, Корнелій принялся за изученіе растеній и наскомыхъ. Онъ собралъ и классифировалъ вс цвты Голландіи, нашпилилъ на булавки всю энтомологію окрестностей, составилъ въ рукописи трактатъ съ собственноручными рисунками, и наконецъ, незная уже на что употребить время свое и деньги (которыя умножались въ ужасной прогрессіи), выбралъ себ одну изъ модныхъ страстей своего отечества въ ту эпоху, страсть безвредную, милую, спокойную и разорительную: онъ полюбилъ тюльпаны.

Извстно, что въ это время Французы и Португальцы наперерывъ старались превзойдти другъ друга въ этой отрасли цвтоводства. Вскор отъ Монса до Дортрехта только и говорили, что о тюльпанахъ Митера фан-Берле, о его грядахъ, ямахъ и сушильняхъ. Его коллекція отростковъ была такъ же усердію посщаема, какъ нкогда александрійскія галереи и библіотеки знаменитыми римскими путешественниками.

Сперва фан-Берле употребилъ годовой свой доходъ на заведеніе этой коллекціи, потомъ почалъ свои новенькіе гульдены для усовершенствованія ея. Трудъ его быль вполн вознагражденъ: онъ произвелъ пять новыхъ породъ тюльпановъ, изъ которыхъ одинъ назвалъ Жанною (по имени своей матери), другой — Берле (по фамиліи отца), третій — Корнеліемъ (по имени крестнаго отца). Мы не помнимъ именъ двухъ остальныхъ, но любители, врно, найдутъ ихъ въ современныхъ каталогахъ.

Въ начал 1672 года прізжалъ на три мсяца въ Дортрехтъ Корнелій Виттъ. У него былъ тамъ старинный, семейный домъ. Онъ не только родился въ этомъ город, но и все семейство Виттовъ были тамошніе уроженцы.

Корнелій Виттъ начиналъ уже тогда терять общую любовь, но для добрыхъ своихъ дортрехтскихъ согражданъ онъ все еще быль дорогой гость.

Корнелій Виттъ осмотрлъ свой отцовскій домъ и веллъ произвести въ немъ починки, чтобъ жена и дги его могли тоже пріхать туда. Потомъ отправился онъ къ своему крестнику, который, врно, одинъ въ город не зналъ еще о прибытіи рювирда.

Сколько Корнелій Виттъ усплъ возродить зависти и ненависти посредствомъ сменъ своей политики, столько же фан-Берле пріобрлъ друзей, отстраняясь отъ этого поприща и занимаясь своими цвтами. Его любили вс слуги и работники, онъ даже не врилъ, чтобъ были на свт люди, которые другъ другу желаютъ зла.

И однакожь, къ стыду человчества, у фан-Берле былъ непріятель, гораздо-свирпе, ожесточенне всхъ враговъ Витта, и онъ самъ этого не зналъ.

Въ ту минуту, какъ Корнелй фан-Берле предался разработк тюльпановъ, жертвуя этому занятію деньгами отца и дда, въ Дортрехт жилъ, почти дверь-о-дверь съ нимъ, нкто Исаакъ Бокстель, который съ самаго младенчества слдовалъ той же стез, которую такъ недавно выбралъ себ фан-Берле, то-есть цвтоводству, или, лучше сказать, тюльпановодству. Одно слово тульбанъ, какъ по увренію книги le floriste franais называется этотъ цвтокъ на шингулайскомъ язык, приводило его въ нкоторый родъ лихорадочнаго состоянія.

Бокстель быль бдне фан-Берле, слдовательно только съ большимъ трудомъ, терпніемъ и стараніями усплъ устроить въ своемъ дом довольно-удобный садъ для цвтоводства. Онъ далъ ему вс теоретическіе размры, а грядамъ своимъ именно столько теплоты и свжести, сколько слдовало по уложенію садовниковъ. Онъ зналъ наизусть градусы температуры своихъ теплицъ и разсчиталъ даже тяжесть втра, чтобъ только извстное количество допускать до цвтовъ и дозволять колыхать стебельки. Произведенія его искусства нравились также повсюду по красот своей, любители собирались даже смотрть на тюльпанъ Бокстель, имъ возращенный — и слава Линнеевъ и Турнсфортовъ очаровала его.

Этотъ Тюльпанъ Бокстель сдлалъ въ свое время значительную карьеру. Пройдя черезъ Францію и побывавъ въ Испаніи, онъ достигъ наконецъ до Португаліи, и король Донъ Альфонсъ IV, жившій тогда на остров Терсейр и занимавшійся тамъ, какъ великій Конде, поливаніемъ гвоздикъ, сказалъ, посмотрвъ на этотъ тюльпанъ: недурно!

Вдругъ, по случаю внезапной страсти къ тмъ же тюльпанамъ, Корнелій фан-Берле измнилъ многія части своего дома и, между-прочимъ, надстроилъ цлый этажъ къ одному надворному зданію. А какъ мы уже сказали, что домы Бокстеля и фан-Берле, были дверь-объ-дверь, то эта надстройка и сдлала, что у Бокстеля въ саду вдругъ убавилось на полградуса тепла и на столько же прибавилось холода, несчитая, что направленіе втровъ сдлалось теперь совсмъ-другое, вопреки всмъ прежнимъ ученымъ вычисленіямъ и всмъ правиламъ цвтоводства.

Впрочемъ, въ глазахъ Бокстеля это было еще не большое несчастіе. фан-Берле былъ живописецъ, то-есть родъ сумасшедшаго, который на холст старается воспроизвесть чудеса природы, искажая ихъ. Живописецъ надстроилъ этажъ, чтобъ ему было свтле. Онъ имлъ на это полное право. фан-Берле былъ художникъ, какъ Бокстель, цвтоводъ-тюльпанщикъ. Ему нужно было солнце дли картинъ, и онъ отнялъ его на полградуса у тюльпановъ Бокстеля Законъ говорилъ въ пользу фан-Берле. Bene sit.

Бокстель же открылъ недавно, что излишнее солнце вредно тюльпану, и что этотъ цвтокъ лучше произрастаетъ и принимаетъ краснйшіе цвта при утренней, или вечерней теплот солнца, нежели при полуденномъ жар. Слдовательно, онъ почти благодаренъ былъ фан-Берле за то, что тотъ даромъ построилъ зонтикъ.

Все это говорилъ самъ Бокстель. Правда ли это была? искреннія ли эти были чувства? Онъ прибавлялъ только всегда, что великія души находятъ въ философіи удивительныя пособія посреди величайшихъ несчастій.

Каково же было этому несчастному философу Бокстелю, когла за стеклами надстроеннаго этажа вдругъ показались луковицы, отростки, тюльпаны на грядахъ, тюльпаны въ горшкахъ, и однимъ словомъ все, что обнаруживаетъ ремесло мономана-тюльпанщика!

Видны были бумажки съ надписями, ящики, корзины и желзныя ршетки, которыя должны были закрывать эти цвтники, возобновляя для нихъ воздухъ и предохраняя вмст съ тмъ отъ всякаго рода мышей, крысъ, долгоножекъ и блокъ, которыя вс чрезвычайно любятъ луковицы, по дв тысячи франковъ за штуку.

Бокстель былъ изумленъ всмъ этимъ приборомъ, но онъ еще не зналъ всего своего несчастія. Онъ слышалъ, какъ добрый сосдъ, что фан-Берле любитъ все красивое, изящное, что онъ изучаетъ природу для своихъ картинъ, что Жераръ Доу былъ его учителемъ, а Міерисъ и теперь его другъ. Можетъ-быть, для написанія тюльпана, ему захотлось собрать вс породы, вс части этого растенія.

Какъ ни убаюкивала его эта сладостная надежда, но Бокстель не могъ противиться сндавшему его любопытству. Когда насталъ вечеръ, онъ приставилъ лстницу къ стн и, взлзши на нее, удостоврился, что огромный квадратъ земли, занятый прежде всякими растеніями, теперь ужь вновь взрыть, устроенъ грядами, покрыть рчнымъ иломъ: все это доказывало, что тутъ назначенъ разсадникъ тюльпановъ. Бока грядъ было одты дерномъ, чтобъ не длались обвалы. Сверхь-того, все было приноровлено къ солнечнымъ лучамъ утра, полудня и вечера, водоемы были везд устроены вблизи, вс гряды лежали на юго-юго-западъ, однимъ словомъ, соблюдены были вс условія не только къ успху, но и къ процвтанію. Ршено: фан-Берле сдлался тюльпанщикомъ.

Бокстель тотчасъ же вообразилъ себ этого ученаго человка, съ четырьмя-стами тысячъ гульденовъ наличнаго капитала и десятью тысячами дохода, употребляющаго вс свои умственныя и матеріальныя средства для разведенія тюльпановъ въ большомъ размр. Онъ догадался, что успхъ этого соперника въ будущемъ неминуемъ. Это заране такъ огорчило его, что руки его опустились, ноги подкосились и онъ, съ отчаяніемъ въ душ, покатился внизъ по своей лстниц

Итакъ, не для рисованныхъ, а настоящихъ тюльпановъ фан-Берле отнимаетъ у него полградуса теплоты. Итакъ, у фан-Берле будетъ лучшая цвточная выставка, кром обширныхъ комнатъ, гд онъ можетъ хранить свои луковицы и отростки. Эти комнаты всегда будутъ на свту, всегда съ чистымъ воздухомъ, а Бокстель не могъ этого имть по причин малаго размра своего дома, въ которомъ даже спальню долженъ былъ посвятить своимъ тюльпанамъ. Самъ же, чтобъ не вредить луковицамъ и отросткамъ своими ночными испареніями, перебрался спать на чердакъ.

Итакъ стна-объ-стну, дверь объ-дверь у Бокстеля оказался соперникъ, состязатель, можетъ-быть, даже побдитель: и совмстникъ этотъ не простой садовникъ, темный, неизвстный, а крестникъ Корнелія Витта, то-есть и безъ того уже полу знаменитость.

Видно, что у Бокстеля было другое направленіе ума, нежели у Пора. Тотъ именно тмъ и утшался, что побдитель его былъ знаменитъ.

Дйствительно, что если фан-Берле воспроизведетъ собственный свой тюльпанъ и дастъ ему названіе оанна Витта? Такъ завистливая предусмотрительность Бокстеля заране угадывала будущее. Посл ужаснаго открытія, сдланнаго Бокстелемъ, можно себ вообразить, что онъ провелъ самую дурную ночь.

ГЛАВА III.

Ненависть тюльпанщика.

Съ этой минуты Бокстель уже не размышлялъ, а боялся. То, что придаетъ силу и благородство усиліямъ ума и тла, а именно, обдумываніе самой любимой идеи, было потеряно для Бокстеля, который только разсчитывалъ вредъ, какой ему сдлаетъ сосдъ своею выдумкою.

фан-Берле же, съ своей стороны, какъ-скоро употребилъ всю дятельность врожденнаго ума на исполненіе своей идеи, тотчасъ же усплъ возрастить самые красивые тюльпаны. Ни въ Гарлем, ни въ Лейден (а эти города славились тогда своимъ цвтоводствомъ по причин лучшей почвы земли и климата въ Голландіи), никто не могъ достигнуть до большаго разнообразія въ цвтахъ, въ формахъ и въ измненіяхъ породъ.

Онъ принадлежалъ къ той простодушной школ, которая съ VII вка выставила девизомъ слдующій афоризмъ: ‘Кто презираетъ цвты, тотъ оскорбляетъ природу!’ — Для тюльпанщиковъ этого было мало. Они составили изъ этого силлогизмъ. ‘Кто презираетъ цвты, тотъ оскорбляетъ природу.— Чмъ красиве цвтокъ, тмъ боле природа оскорблена.— Тюльпанъ самый красивый цвтокъ, слдственно презрніе къ нему равняется величайшему оскорбленію.’

При этой логик и съ доброю волею четыре, или пять тысячъ тюльпанщиковъ Голландіи, Франціи и Португаліи (мы уже не считаемъ цейлонскихъ, остиндскихъ и китайскихъ) легко бы могли ввести свои уголовныя дла и казни.

При всей своей ненависти къ фан-Берле, Бокстель ни на минуту не поколебался идти съ нимъ подъ одними знаменами этой логики.

Успхи фан-Берле были такъ многочисленны, и о немъ такъ много стали говорить, что имя Бокстеля навсегда исчезло изъ списка значительныхъ тюльпанщиковъ Голландіи. Одинъ Корнелій фан-Берле, скромный и ученый цвтоводъ, былъ почитаемъ представителемъ дортрехтскаго искусства.

Такъ изъ самаго скромнаго отростка возвышается часто самое гордое растеніе, а изъ четырехъ лепестковъ шиповника происходитъ огромная и благовонная рола. Такъ порода многихъ знаменитыхъ людей началась въ хижин дровоска, или рыбака.

Углубленный въ труды посвовъ, разсадокъ, собиранія цвтовъ, обласканный всею тюльпанолюбивою Европою, фан-Берле даже и не подозрвалъ, что подл него живетъ несчастный цвтоводъ, котораго онъ свергъ съ вершины славы и надеждъ. Онъ продолжалъ свои опыты и побды, и впродолженіе двухъ лтъ усплъ покрыть свои гряды дотого удивительными тюльпанами, что только разв Шекспиръ или Рубенсъ могли придумать ихъ.

Еслибъ кто захотлъ снять портретъ осужденнаго, какъ описываетъ ихъ Данте, то стоило только посмотрть нсколько времени на Бокстеля. И въ то время, какъ фан-Берле копалъ гряды, пололъ дурныя травы, поливалъ отпрыски, въ то время, какъ, стоя на колняхъ на дерновомъ подножіи, разсматривалъ каждую жилку распускавшагося тюльпана и придумывалъ измненія, которыя можно было бы произвести для новаго сочетанія цвтовъ, Бокстель, спрягавшись за дикою смоковницею, посаженною имъ нарочно у самой стны, слдилъ, за этимъ живымъ веромъ, испытующими взорами, съ пною у рта, за каждымъ шагомъ и движеніемъ своего сосда. И когда онъ видлъ радостную улыбку, когда замчалъ довольные взоры фан-Берле, то посылалъ ему столько проклятій, столько ужасныхъ угрозъ, что недостижимо даже, какимъ-образомъ это ядовитое дыханіе зависти и гнва не проникло въ цвточные стебельки и не распространило въ нихъ элементовъ разрушенія и смерти.

Вскор (до того зло, однажды овладвшее душою человка, производить въ ней большое опустошеніе) — вскор Бокстель не довольствовался ужь тмъ, что видлъ дйствія фан-Берле: онъ захотлъ посмотрть и самые цвты. Будучи артистомъ въ душ, ему дороги были образцовыя произведенія своего соперника.

Онъ купилъ телескопъ, посредствомъ котораго могъ съ такою же бдительностью, какъ и самъ хозяинъ, слдить за цвтами фан-Берле съ первой минуты появленія блдно цвтныхъ зародышей до-тхъ-поръ, пока, совершивъ свой пятигодичный періодъ, тюльпанъ округляетъ благородный и красивый свой цилиндръ, на которомъ является неопредленный признакъ цвта его и развиваются цвточные лепестки, которые уже открываютъ тайну, заключенную въ его чашечк.

О! сколько разъ несчастный завистникъ, прислонясь къ своей лстниц, замчалъ на грядахъ фан-Берле такіе тюльпаны, которые ослпляли его своею красотою и уничтожали своимъ совершенствомъ.

Тогда, посл періода восхищенія, котораго онъ не могъ преодолть,схватывала его лихорадка зависти, а это такая болзнь, которая грызетъ грудь и превращаетъ сердце въ тысячи маленькихъ змй, пожирающихъ другъ друга, что составляетъ источникъ ужаснйшихъ мученій.

Сколько разъ, посреди этого ужаснаго положенія, котораго никакое описаніе не можетъ передать, Бокстель хотлъ перепрыгнуть ночью въ садъ сосда, перекопать тамъ вс растенія, изгрызть зубами луковицы и принести на жертву гнву своему даже самого хозяина,— если онъ осмлится защищать свои тюльпаны.

Но уничтожить, умертвить тюльпанъ — это ужасное преступленіе въ глазахъ истиннаго цвтовода!

Однакожь, благодаря ежедневнымъ успхамъ фан-Берле въ наук, которой тайны вывдывалъ онъ почти по инстинкту, Бокстель дошелъ до такого припадка бшенства, что придумалъ бросать каменья и палки на гряды и тюльпаны своего сосда.

Но онъ вмст съ тмъ подумалъ, что на другой день фан-Берле подниметъ шумъ, судебное слдствіе, что правосудіе догадается о происхожденіи камней и палокъ, потому-что улица была далеко, а дождь камней и палокъ никогда не бываетъ въ Дортрехт, ночная попытка его легко откроется и онъ не столько будетъ наказанъ закономъ, сколько обезславленъ въ глазахъ всей тюльпанной Европы, слдственно Бокстелю надобно было употребить для своей ненависти другое средство, которое не опозорило бы его.

Однажды ввечеру связалъ онъ крпкимъ шнуркомъ, въ десять футовъ длины, дв кошки за заднія лапы и перебросилъ ихъ черезъ стну на самую главную гряду, на которой красовались и тюльпанъ Корнелій Виттъ и Брабантскій (молочно-блый, пурпуровый и красный), и мраморный (свтлосрый, красный и ярко-малиновый), и чудный — гарлемскій, и темный коломбинъ, и свтлотусклый коломбинъ.

Испуганныя кошки, упавъ съ высоты стны, бросились сперва на гряду, стараясь убжать каждая въ свою сторону. Отъ этого натянулся только шнурокъ. Тогда, видя невозможность бжать, он наначали бросаться въ разныя стороны съ ужаснымъ мяуканьемъ, ломая сами и шнуркомъ вс цвты, посреди которыхъ бсновались, провозившись такимъ-образомъ четверть часа, удалось имъ наконецъ оторваться и он исчезли.

Бокстель, спрятавшись за своею дикою смоковницею, ничего не могъ видть но темнот ночи, но, по изступленнымъ крикамъ кошекъ, онъ все разсчитывалъ, воображалъ, и сердце его, изливая желчь, которою было переполнено, ощущало невыразимую радость.

Желаніе убдиться въ произведенныхъ опустошеніяхъ, было такъ сильно въ душ Бокстеля, что онъ до разсвта остался въ своей обсерваторіи. Утренній туманъ леденилъ его члены, но онъ этого не чувствовалъ, надежда мщенія согрвала его.

При первыхъ лучахъ солнца, дверь благо дома отворилась, явился фан-Берле и подошелъ къ одной изъ грядъ съ улыбкою человка, который очень-спокойно провелъ ночь, убаюкиваемый прелестными снами

Вдругъ увидлъ онъ борозды и взрывы на поверхности, которая съ вечера была гладка, какъ зеркало. Вдругъ замтилъ онъ, что симметрическіе ряды тюльпановъ его въ такомъ же разстройств, какъ батальномъ дурной пхоты, посреди котораго упала бомба.

Онъ поблднлъ.

Бокстель вскочилъ отъ радости. Пятнадцать или двадцать тюльпановъ были разорваны, истоптаны, истреблены: одни лежали совсмъ сломанные, другіе только согнулись, но уже блднли и вяли,изъ ранъ ихъ вытекалъ жизненный сокъ. Это была кровь ихъ, которую фан-Берле хотлъ бы выкупить цною своей собственной.

Но, о удивленіе, о радость для фан-Берле! о, невыразимая горесть для Бокстеля! ни одинъ изъ главныхъ четырехъ тюльпановъ, на которые наиболе направлена была вся экспедиція, не быль тронутъ. Съ гордостью поднимали они гордыя свои головы надъ трупами своихъ сотоварищей. Этого было довольно, чтобъ утшить фан-Берле и чтобъ заставить лопнуть съ досады ночнаго убійцу, который рвалъ на себ волосы, видя, что онъ совершилъ безполезное преступленіе.

Соболзнуя о случившемся несчастіи, которое, впрочемъ, благодаря Бога, было не такъ значительно, какъ бы въ-самомъ-дл могло быть, фан-Берле не могъ, однакожъ, придумать причины случившагося, онъ сталъ разспрашивать и узналъ, что ночью были тутъ слышны ужасныя мяуканья кошекъ, это же легко было видть и по слдамъ ихъ когтей, по клочкамъ шерсти, оставшейся на пол сраженія. Увы! на этой шерсти, прилпившейся къ растеніямъ, съ такою же красотою блестли капли утренней росы, какъ и на сломанныхъ цвтахъ.

Чтобъ предупредить на будущее время подобное несчастіе, фан-Берле веллъ съ ныншняго дня ночевать одному ученику садовника въ саду, близь тюльпанныхъ грядъ, подъ нарочно-устроеннымь навсомъ.

Бокстель слышалъ это приказаніе, онъ тотчасъ же увидлъ построеніе шалаша, и будучи доволенъ тмъ, что его никто не подозрвалъ, ршился сохранить свою месть къ счастливому цвтоводу до удобнйшаго случая.

Около этого времени гарлемское тюльпанное общество назначило за возращеніе большаго чернаго тюльпана значительную сумму денегъ. До-тхъ-поръ никто не могъ добиться до этого, и многіе почитали тогда это дло даже невозможнымъ. Вотъ почему многіе говорили, что вмсто ста-тысячъ гульденовъ общество очень-спокойно могло бы назначить и два мильйона.

Обнародованіе объ этомъ взволновало весь цвтоводственный міръ.

Нкоторые любители тюльпановъ и денегъ тотчасъ же принялись за работу, даже и т, которые не врили въ возможность черныхъ тюльпановъ. Воображеніе у всхъ разъигралось. Вс только-что и думали о черномъ тюльпан, какъ древніе о черномъ лебед Горація, или Французы — о бломъ скворц.

фан-Берле ухватился за эту мысль по трудности достиженія ея, а Бокстель — но причин общанной преміи.

Однажды, ршась на это, фан-Берле тотчасъ же началъ сажать свои луковицы съ надлежащими приготовленіями, чтобъ измнить ихъ изъ краснаго цвта въ темный, а изъ темнаго въ черный.

Уже въ слдующемъ году получилъ онъ темно-сажевой цвтъ. Бокстель увидлъ это въ свой телескопъ. Новая досада! онъ самъ добился только до темноватаго.

Можетъ-быть, нужно было бы объяснить читателямъ прекрасныя теоріи, доказывающія, что тюльпанъ заимствуетъ свои цвтъ отъ стихій. Мы убдили бы, что для цвтовода все возможно, какъ скоро онъ уметъ съ терпніемъ и умомъ пользоваться лучами солнца, свжестью воды, соками земли и дыханьемъ воздуха. Но мы вдь пишемъ не трактатъ о разведеніи тюльпановъ, а исторію объ одномъ тюльпан Надобно этимъ ограничиться, какъ бы ни хотлось пуститься въ обширнйшее поле дйствія.

Еще разъ побжденный превосходствомъ своего непріятеля, Бокстель получилъ отвращеніе отъ цвтоводства, и весь предался наблюденіямъ за своимъ врагомъ.

Домъ фан-Берле былъ ему виднъ какъ на ладони. Садъ его былъ открытъ для солнца, у всхъ комнатъ были стекляныя двери, везд разставлены были ящики, горшки, корзины съ надписями, и телескопъ Бокстеля проникалъ всюду. Бокстель бросилъ свои луковицы на гніеніе въ грядахъ и на засуху въ горшкахъ. Вся жизнь его перешла въ ежеминутныя надсматриванья за всмъ, что происходило у фан-Берле. Ему казалось, что онъ чувствуетъ запахъ его тюльпановъ, что прохлаждается водою, которою тотъ поливаетъ ихъ, и что для пищи его довольно той просянной земли, которою сосдъ посыпалъ любимыя свои луковицы. Но любопытнйшій надзоръ происходилъ не въ саду.

Въ часъ пополуночи, когда фан-Берле поднимался въ свою лабораторію, которая была вся стеклянная, и начиналъ тутъ, при свт лампы, заниматься своими остроумными выкладками и учеными опытами, Бокстель, съ своимъ телескопомъ, не спускалъ глазъ съ малйшаго движенія фан-Берле, онъ видлъ, какъ соперникъ его выбиралъ смена, поливалъ ихъ жидкостями, долженствовавшими измнить цвтъ. Онъ угадывалъ, когда, нагрвая иныя смена, потомъ смачивая ихъ, соединялъ посредствомъ удивительной операціи прививки, когда, наконецъ, пряталъ иныя въ темноту, чтобъ придать черноту цвту, а другія выставлялъ на свтъ лампы, чтобъ усилить яркость цвтовъ, когда смена будущихъ блыхъ цвтовъ безпрестанно находились въ вод, составляющей герметическое представленіе благо цвта.

Такимъ-образомъ Бокстель, какимъ-то волшебствомъ, видлъ вс дтски-геніальные труды фан-Берле и завистливая зоркость только увеличивала его мученія, составлявшія, однакожь, всю его мысль, жизнь, надежду.

Странное дло! Вся любовь къ искусству не могла погасить зависти и жажды мщенія въ сердц Бокстеля. Иногда, наведя телескопъ и воображая себя такъ близко къ фан-Берле, Бокстель забывался дотого, что зрительная труба казалась ему ружьемъ, которое неминуемо должно поразить врага, и онъ трепетною рукою искалъ курка, чтобъ поскоре совершить ударъ.

Около этого времени произошло прибытіе Корнелія Витта въ родимый свой Дортрехтъ и къ крестнику.

ГЛАВА IV.

Счастливецъ знакомится съ несчастьемъ.

Корнелій Виттъ пришелъ къ Корнелію фан-Берле въ январ 1672 года, это было вечеромъ.

Хотя рювирдъ не былъ ни цвтоводъ, ни художникъ, но онъ обошелъ весь домъ крестника, отъ мастерской до теплицъ, отъ картинъ до тюльпановъ. Онъ поблагодарилъ его за то, что фан-Берле, какъ живописецъ, выставилъ его въ картин соутвардъ-бейскаго сраженія на палуб корабля Семь Провинцій, а также и за то, что, какъ цвтоводъ, далъ имя его одному новому великолпному тюльпану. Все это длалъ онъ съ нжностью отца, а толпа стояла въ это время у воротъ счастливца и ожидала выхода Витта.

Этотъ шумъ привлекъ вниманіе и Бокстеля, который въ это время ужиналъ у камина. Онъ справился, узналъ и тотчасъ же отправился на свою обсерваторію.

Тамъ, несмотря на холодъ, онъ немедленно навелъ телескопъ на хозяина и гостя.

Съ самой осени онъ ужь не смотрлъ въ телескопъ. Тюльпаны, какъ истинныя дти Востока, не любятъ холода. Зимою ихъ не сажаютъ, имъ въ это время нужна внутренность дома, ящики и теплота печей, а потому всю зиму Корнелій проводилъ посреди книгъ и картинъ. Рдко входилъ онъ въ комнату луковицъ, разв, чтобъ пропустить туда рдкій лучъ полуденнаго солнца посредствомъ стеклянной опускной двери.

Въ этотъ вечеръ, когда оба Корнелія, обойдя весь домъ, возвращались во внутреннія комнаты. Виттъ тихо сказалъ фан-Берле:

— Сынъ мой! удали своихъ слугъ: мн нужно остаться съ тобою наедин.

Фан-Берле поклонился, въ знакъ повиновенія, и сказалъ громко:

— Теперь не угодно ли вамъ будетъ посмотрть мою тюльпанную сушильню?

Эта сушильня была неприступнымъ мстомъ для непосвященныхъ въ домашнія таинства цвтоводовъ. Никогда слуга не входилъ въ эту комнату, только одна кормилица фан-Берле, старая Фрисланка, имла право являться туда со щеткою въ рукахъ, а какъ она же была и кухарка, то можно вообразить съ какою внимательною разборчивостью она клала луковицы въ соусъ, боясь безпрестанно, чтобъ не угостить своего молочнаго сына какимъ-нибудь рдкимъ тюльпаномъ.

Поэтому, при одномъ слов сушилня, толпа слугъ съ почтеніемъ раздалась. фан-Берле взялъ изъ рукъ одного подсвчникъ съ канделабромь и самъ повелъ своего крестнаго отца, освщая ему дорогу.

Читатель, врно, ужь знаетъ, что сушильнею быль тотъ стеклянный кабинетъ, который всегда служилъ для Бокстеля цлью наблюденій.

Завистникъ явился какъ тутъ. Сперва увидлъ онъ, что окна и комната освтились, потомъ явились дв тни одна изъ нихъ была высокаго роста, строгая, величественная, она сла у стола, на который Фэи-Берле поставилъ подсвчникъ Бонетель узналъ въ этой тни блдную физіономію Корнелія Витта, котораго длинные, черные волосы раздлясь на лбу, падали на плечи.

Нультенскій рювирдъ, сказавъ фан-Берле нсколько словъ, которыхъ завистникъ Бокстель не могъ понять по движенію губъ, вынулъ изъ-подъ камзола блый пакетъ, тщательно запечатанный, и подалъ крестнику. По уваженію, съ какимъ фан-Берле принялъ эти бумаги и спряталъ ихъ въ одинъ ящикъ, можно было догадаться, что это очень-важные документы.

Сперва-было Бокстель подумалъ, что драгоцнный этотъ пакетъ содержитъ въ себ отростки цвтовъ, вновь-привезенныхъ изъ Бенгаліи или Цейлона, но потомъ разсудилъ, что Корнелій Виттъ не занимается разведеніемъ тюльпановъ.

Слдственно, онъ возвратился къ той мысли, что въ пакет бумаги, которыя содержатъ въ себ какіе-нибудь политическіе предметы.

Но зачмъ же отдавать политическія бумаги крестнику фан-Берле, хвалившемуся, что онъ вовсе не понимаетъ этой науки, которую называютъ политикою и которая, по его мннію, темне и безтолкове алхиміи.

Конечно, это былъ залогъ, ввряемый крестнику отъ Корнелія Витта, начинавшаго ужь чувствовать слдствія общей къ себ нелюбви. Дло казалось тмъ ясне и хитре придумано, что никто не пойдетъ искать этого залога у фан-Берле, о которомъ вс знали, что онъ чуждъ всякихъ политическихъ происковъ.

Впрочемъ, еслибъ въ пакет были цвточные отростки, Бокстель слишкомъ-хорошо зналъ своего сосда: онъ, врно бы, не утерплъ, чтобъ тутъ же не разсмотрть и не оцнить, какъ знатокъ, длаемаго ему подарка.

Напротивъ, фан-Берле почтительно принялъ пакетъ изъ рукъ рювирда и съ уваженіемъ заперъ его въ ящикъ, отпихнувъ даже въ глубину, вопервыхъ для того, чтобъ его не видли, а вовторыхъ, чтобъ дать спереди больше простора луковицамъ.

Когда пакетъ былъ спрятанъ, Корнелій Виттъ всталъ, пожалъ руку своему крестнику и пошелъ къ двери.

Фан-Берле тотчасъ же схватилъ свчу и бросился впередъ, чтобъ свтить крестному отцу.

Мало-помалу свтъ исчезъ въ стеклянномъ кабинет, явился на лстниц, у подъзда, а наконецъ на улиц, которая все-еще была наполнена народомъ, желавшимъ посмотрть, какъ рювирдъ будетъ садиться въ карсту.

Завистникъ Бокстель не ошибся. Залогъ, ввренный рювирдомъ своему крестнику и тщательно-спрятанный послднимъ, состоялъ въ переписк оанна Витта съ Лувуа. Но, какъ брать Корнелій уже сказалъ потомъ оанну, крестникъ самъ нисколько не подозрвалъ важности этихъ бумагъ. Одно, что Виттъ сказалъ, отдавая ихъ, было то, чтобъ кром его лично, или того, кто отъ него будетъ присланъ съ запискою, не вручать ихъ никому.

Фан-Берле спряталъ ихъ въ тотъ самый ящикъ, куда пряталъ самые драгоцнные отростки. Когда жь рювирдъ ухалъ, когда шумъ и волненіе утихли, фан-Берле позабылъ объ этомъ пакет. Бокстель же, напротивъ того, о немъ только и думалъ. Подобно искусному кормчему, онъ видлъ въ этомъ пакет отдаленную тучу, долженствующую разразиться грозою.

Теперь мы дошли до того, чтобъ соединить вс нити разсказа. Сцена происшествій будетъ теперь простираться отъ Дортрехта до Гаги. Въ слдующихъ главахъ читатель увидитъ постепенный ихъ ходъ. Мы же покуда успли доказать, что оба братья Витты не имли во всей Голланліи такихъ жестокихъ враговъ, какой предстоялъ въ лиц Исаака Бокстеля для Корнелія фан-Берле.

Между-тмъ, ничего незная въ своей невинности, тюльпанщикъ продолжалъ дятельныя изъисканія по задач, предложенной гарлемскимъ обществомъ. Ужь онъ дошелъ, отъ темноватаго тюльпана, до цвта жженаго кофе, а въ самый тотъ день, когда начался нашъ романъ и когда въ Гаг совершились печальныя историческія событія съ Виттами, фан-Берле, въ часъ пополудни, снималъ съ тюльпанныхъ грядъ своихъ получаемыя имъ смена отъ тюльпана цвта жженаго кофе. Изъ этихъ-то сменъ фан-Берле надялся весною слдующаго 1673 года выростить требуемый гарлемскимъ обществомъ черный тюльпанъ.

Итакъ, 20 августа 1672 года, въ часъ пополудни Корнелія фан-Берле сидлъ въ своей сушильн, положа ноги на перекладину стола, а локти на коверъ. Онъ съ восхищеніемъ разсматривалъ три отростка, отдленные имъ отъ луковицы. Отростки были чисты, совершенны и составляли таинственный и удивительный плодъ соединенія науки съ природою, долженствовавшій навсегда прославить имя Корнелія фан-Берле.

‘Я возращу этотъ черный тюльпанъ’, сказалъ онъ про-себя, отдляя отростки: ‘я получу общанную премію въ сто-тысячъ гульденовъ и раздамъ ихъ здшнимъ бднымъ. Да, ршено! Деньги гарлемской преміи — бднымъ, хотя бы…’

На этомъ хотя бы фан-Берле остановился и вздохнулъ.

‘Хотя бы’, продолжалъ онъ: ‘и прекрасно было употребить эти сто тысячъ гульденовъ на увеличеніе моего заведенія и даже для путешествія на Востокъ, въ это отечество прекрасныхъ цвтовъ, но, увы! зачмъ и думать объ этомъ? Въ наше время можно употребить эти деньги лучше’.

Фан-Берле поднялъ глаза къ небу и снова вздохнулъ.

Потомъ, обративъ опять все вниманіе на луковицы, которыя въ ум его составляли гораздо-важнйшій предметъ, нежели политика и междоусобія, онъ сказалъ:

‘Вотъ, однакожь, прекрасные отростки. Какъ они гладки, чисты! какой у нихъ меланхолическій видъ! какой прекрасный черный цвтъ!это общаетъ много для моихъ тюльпановъ. На кожиц ихъ не видать даже жилокъ обращенія соковъ. О! конечно, на нихъ не будетъ ни одного посторонняго пятнышка, которое повредило бы траурной ихъ одежд. Какъ же я назову этотъ цвтокъ, этотъ плодъ моихъ трудовъ, моихъ безсонныхъ ночей, моихъ изслдованій? Tulipa nigra Berlaensis. Да, Барлензисъ! Прекрасное имя! Вся Европа, любящая цвты, то есть вс образованные люди воскликнутъ при извстіи о моемъ открытіи: ‘Какъ, знаменитый черный тюльпанъ найденъ! А какъ названъ тюльпанъ? Tulipa nigra Berlaensis! Почему же Берлензисъ? А потому, что фамилія изобртателя фан-Берле. Кто же этотъ фан-Берле? Тотъ самый, который уже выростилъ пять новыхъ породъ: Жанну, оанна Bumma, Корнелія, и проч.’ Да, вотъ въ чемъ все мое самолюбіе! Оно не будетъ никому стоить ни капли слезъ. И обо мн, можетъ-быть, будутъ еще говорить, или по-крайней-мр о Tulipa nigra Berlaensis,когда мой крестный отецъ, этотъ великій политикъ, будетъ совсмъ забытъ, или только сохранится въ воспоминаніи по моему же тюльпану.

‘Какіе прекрасные отростки!..

‘А когда мой тюльпанъ расцвтетъ’, продолжалъ Корнелій:— въ это время, можетъ-быть, уже будетъ все спокойно въ Голландіи. Тогда я дамъ бднымъ только пятьдесятъ тысячъ гульденовъ. Этого право довольно для человка, который никому ничего не долженъ. Съ остальными же пятидесятью тысячами я буду производить новые опыты. Съ этими деньгами я добьюсь, что тюльпанъ будетъ благоуханный цвтокъ. О! если я дойду до того, чтобъ придать тюльпану запахъ розы или гвоздики, или даже совершенно-особеннаго свойства запахъ… это еще лучше… Если я возвращу этому царственному цвтку то благоуханіе, которое онъ, врно, потерялъ при переселеніи его съ Востока въ Европу! Врно, и теперь въ Остиндіи, Гоа, Бомбе, Мадрас, а въ-особенности въ этомъ земномъ раю, называемомъ Цейлономъ, эти цвты пользуются такимъ преимуществомъ. О, какая слава! Признаюсь, я въ этомъ случа лучше бы желалъ быть фан-Берле, нежели Александромъ Македонскимъ, Юліемъ Цесаремъ или Максимиліаномъ…

‘Какіе чудные отростки!..’

Погруженный въ это восхитительное созерцаніе, Корнелій предавался самымъ обольстительнымъ мечтамъ.

Вдругъ колокольчикъ, висвшій у стеклянной двери, зазвенлъ сильне обыкновеннаго.

Корнелій встрепенулся, протянулъ руку къ отросткамъ и оборотился.

— Кто тамъ? спросилъ онъ.

— Посланный изъ Гаги, отвчалъ ему вошедшій служитель.

— Изъ Гаги? Что ему надобно?

— Это Крекъ.

— Крекъ? Довренный слуга оанна Витта? Хорошо! Сейчасъ. Пусть подождетъ.

— Я не могу ждать, сказалъ голосъ въ корридор, и въ то же время, нарушая приказаніе, воспрещающее входить кому-нибудь въ сушильню, Крекъ вторгся въ стеклянную дверь.

Это неожиданное, почти насильственное вторженіе, ниспровергавшее вс законы дома фан-Берле, дотого изумило его, что, видя приближеніе Крека, Корнелій съ такимъ сильнымъ, судорожнымъ движеніемъ схватился за отростки, что дв изъ драгоцнныхъ луковицъ покатились одна подъ столъ, а другая въ каминъ.

— Чортъ возьми! вскричалъ Корнелій, бросаясь вслдъ за своими отростками.— Что случилось, Крекъ?

— А то, сударь, отвчалъ Крекъ, положивъ на столъ бумагу, которую держалъ въ рукахъ, что вы должны сейчасъ прочитать эту бумагу.

Сказавъ это, Крекъ повернулся и ушелъ. Поспшность эта происходила оттого, что онъ на улицахъ Дортрехта замтилъ, при възд, признаки такого же волненія, какого былъ свидтелемъ въ Гаг при отъзд.

— Хорошо, хорошо, любезный Крекъ, сказалъ Корнелій, протягивая руку подъ столъ за укатившеюся луковицею:— я прочту твою бумагу.

Тутъ, поднявъ отростокъ, онъ занялся разсматриваніемъ его.

— Этотъ цлъ, слава Богу! Гд же теперь другой?.. Этотъ несносный Крекъ такъ нечаянно ворвался въ сушильню…

И фан Берле сталъ разбирать пальцами въ зол камина, который, no-счастію, былъ не топленъ.

Черезъ минуту быль отъискань и другой отростокъ.

— Ну, вотъ и этотъ! сказалъ онъ и, разглядывая его внимательно, прибавилъ:— и этотъ тоже совершенно цлъ…

Въ ту минуту, какъ фан-Берле, стоя еще на колняхъ, разсматривалъ послдній отростокъ, дверь сушильни была вновь такъ сильно потрясена и отперта съ такимъ шумомъ, что Корнелій почувствовалъ, какъ вспыхнули его уши и щеки отъ гнва (а это самый дурной совтникь въ крайнихъ случаяхъ).

— Что еще? закричалъ онъ.— Разв вы вс сегодня съ ума сошли?

— Ахъ, сударь! вскричалъ, бросаясь въ комнату слуга съ физіономіею боле испуганною и разстроенною, нежели у Крека.

— Ну, что такое? спросилъ Корнелій уже внимательне, потому-что двукратное нарушеніе обычаевъ должно было явно скрывать какое нибудь несчастіе.

— Ахъ, сударь! повторилъ слуга:— бгите, бгите скоре!

— Бжать? Зачмъ?

— Затмъ, что домъ наполненъ градскими стражами.

— Кого имъ надобно?

— Васъ! Они васъ ищутъ.

— На что?

— Чтобъ впять подъ стражу.

— Меня? взять подъ стражу?

— Да, сударь! И съ ними идетъ судья..

— Что это значить? спросилъ фан-Берле, скрывая въ рук два отростка и бросая испуганные взоры на лстницу.

— Они ужь идутъ наверхъ! сказалъ слуга.

— Милое дитя мое! добрый мой Корнеліи! вскричала кормилица фан-Берле, вбгая въ эту минуту въ комнату: — поскоре берите золото и брильянты и бгите.

— Но куда бжать, няня? спросилъ фан-Берле.

— Выскочите въ окно.

— Двадцать-пять футовъ…

— Но внизу на шесть футовъ чернозему.

— Да, но я упаду на свои тюльпаны…

— Богъ съ ними! скачите!

Корнелій взялъ на стол третій отростокъ, подошелъ къ окну, отперъ его, но при вид цвтовъ, которые должны были погибнуть отъ его скачка, а нсколько, можетъ-быть, и отъ высоты окна, онъ отступилъ шагъ назадъ и сказалъ

‘Никогда!’

Въ эту минуту блеснули на лстниц аллебарды стражей. Кормилица подняла руки къ небу.

Что же касается до фан-Берле, надобно было отдать справедливость, если не присутствію духа и мужеству человка, то заботливости цвтовода. Его единственный страхъ быль за участь своихъ отростковъ.

Глазами искалъ онъ бумаги, въ которую можно было бы ихъ обвернуть, увидлъ листокъ Библіи, положенный Крекомъ на столь, схватилъ этотъ листокъ, неприпоминая, въ своемъ смущеніи, откуда онъ взялся, завернулъ въ него вс три отростка, спряталъ ихъ на груди и сталъ спокойно ждать судью и стражей.

— Вы ли докторъ Корнелій фан-Берле? спросилъ его этотъ судья, хотя и очень-хорошо зналъ молодаго человка, но какъ это была судебная форма, то она придавала вопросу большую важность.

— Такъ точно, г. фан-Шпенненъ, и вы, кажется, это знаете, отвчалъ Корнелій, съ любезностью кланяясь судь.

— Въ такомъ случа вы обязаны выдать важныя бумаги, которыя у себя скрываете.

— Важныя бумаги! вскричалъ Корнелій, какъ бы ошеломленный этимъ требованіемъ.

— Да! не прикидывайтесь удивленнымъ.

— Клянусь вамъ, г. Шпенненъ, отвчалъ Корнелій: — что я не понимаю, о чемъ вы говорите.

— Такъ и вамъ ясне растолкую, сказалъ судья.— Отдайте бумаги, которыя Корнелій Виттъ оставилъ у васъ въ прошедшемъ январ.

Молнія блеснула въ ум фан-Берле.

— А! вы начинаете, кажется, припоминать. Не правда ли?

— Разумется. Но вы говорите о важныхъ бумагахъ, а у меня подобныхъ нтъ.

— Такъ вы отпираетесь?

— Разумется.

Судья началъ осматриваться вокругъ себя.

— Какая часть дома называется сушильнею? спросилъ онъ.

— Та комната, въ которой мы теперь, г. фан-Шпенненъ.

Судья бросилъ взглядъ на маленькую записку, которая лежала надъ связкою его длъ.

— Точно здсь, повторилъ судья, какъ-бы удостовряешь изъ прочитаннаго объясненія.

— Угодно вамъ вручить мн эти бумаги? спросилъ онъ.

— Не могу, г. фан-Шпенненъ: он не мн принадлежатъ. Он мн вврены, какъ священный залогъ, и я не могу нарушить даннаго слова.

— Докторъ Корнелій фан-Берле! именемъ Штатовъ приказываю вамъ отпереть этотъ ящикъ и вручить мн бумаги, которыя тамъ лежатъ.

И при этомъ судья указалъ на третій ящикъ комода, стоявшаго у камина. Это быль именно тотъ самый, въ которомъ лежали бумаги пультенскаго рювирда, и это служило доказательствомъ, что полиціи было очень-врно донесено.

— А! вы не хотите! сказалъ фан-Шпенненъ, видя, что Корнелій не трогается съ мста.— Такъ я самъ отопру.

Подойдя къ ящику, онъ выдвинулъ его. Спереди лежало около двадцати луковицъ, каждая съ билетикомъ. Дале были самыя бумаги, точно на томъ самомъ мст, куда ихъ положилъ фан-Берде, взявъ изъ рукъ Корнелія Витта.

Судья сорвалъ печати и кувертъ, бросилъ съ жадностью взоры на бумаги и при первыхъ же страницахъ грозно воскликнулъ:

— А! такъ это былъ справедливый доносъ?

— Какой? спросилъ Корнелій.

— О! теперь не притворяйтесь невиннымъ, г. фан-Берле, сказалъ судья: — и слдуйте за мною.

— Какъ! чтобъ я слдовалъ за вазіи? вскричалъ онъ.

— Да! именемъ Штатовъ я беру васъ подъ стражу.

— Меня? Да что же я сдлалъ?

— Это до меня не касается. Вы это узнаете въ суд.

— Въ какомъ?

— Въ Гаг.

Растерявшійся фан-Берле обнялъ свою кормилицу, которая упала въ обморокъ, подалъ руку своимъ служителямъ, которые заливались слезами, и послдовалъ за судьею, который заперъ его въ портшезъ, и веллъ отвезти въ Гагу съ возможною поспшностью.

ГЛАВА V.

Семейная комната.

Все случившееся было дломъ злаго Исаака Бокстеля, какъ ужь, врно, читатели угадали. Съ помощью телескопа видлъ онъ въ то время посщеніе Корнелія Витта къ крестнику, и хотя ничего не слышалъ, но все угадалъ. Онъ понялъ важность бумагъ, ввренныхъ пультенскимъ рювирдомъ, потому-что фан-Берле спряталъ ихъ въ тотъ самый ящикъ, куда клалъ самыя драгоцнныя луковицы.

Отъ этого, когда Бокстель, слдившій за политикою съ гораздо-большею внимательностью, нежели соперникъ его, узналъ, что Корнелій Виттъ взятъ подъ стражу, то очень-логически заключилъ, что ему стоитъ только сказать слово, чтобъ отослать въ тюрьму и крестника.

Однакожъ, несмотря на всю свою ненависть, Бокстель колебался сдлать доносъ на человка, который могъ за это поплатиться своею головою. Но въ злыхъ длахъ самое ужасное то, что предпринимающій ихъ скоро свыкается съ мыслью о зл.

Исаакъ Бокстель оправдывалъ себя слдующимъ разсужденіемъ:

‘Корнелій Виттъ дурной человкъ, потому-что взять подъ стражу и осужденъ, какъ преступникъ.

‘Я, Бокстель, добрый и честный гражданинъ Голландіи, потому-что не обвиненъ ни въ чемъ и свободенъ, какъ воздухъ.

‘А если Корнелій Виттъ дурной человкъ, что доказано законнымъ образомъ, то и соучастникъ его, Корнелій фан-Берле, также ненадежный и вредный человкъ.

‘А какъ я, Бокстель, добрый и честный гражданинъ, который долженъ доносить о всхъ вредныхъ и злонамренныхъ людяхъ, то долгъ мой и требуетъ донести на Корнелія фан-Берю.’

Однакожъ, можетъ-быть, эти логическіе выводы не имли бы еще достаточной силы надъ Бокстелемъ и зависть его не увлеклась бы чувствомъ мщенія, еслибъ ко всему этому не присоединилось и корыстолюбіе.

Бокстель зналъ до какой точки фан-Берле довелъ свои изъисканія о Черномъ Тюльпан.

Какъ ни скроменъ былъ Корнелій, но онъ открылъ самымъ приближеннымъ своимъ друзьямъ, что почти увренъ въ полученіи въ будущемъ, 1673 году, преміи во сто тысячъ гульденовъ, назначенной гарлемскимъ обществомъ.

Эта увренность Корнелія фан-Берле была для Бокстеля мучительною язвой, сндавшею его внутренность.

Если Корнелій взятъ будетъ подъ стражу, то домъ его разстроится. Въ ночь самаго взятія его подъ стражу никто не будетъ и думать о томъ, что должно караулить его тюльпаны. Слдовательно, въ эту ночь Бокстель можетъ перелзть черезъ стну и зная, гд хранится луковица, приготовленная для произведенія чернаго тюльпана, онъ ее похититъ. Вмсто-того, чтобъ вырости у Корнелія, она расцвтетъ у него, и вмсто-того, чтобъ Корнелій получилъ сто тысячъ гульденовъ — получитъ ихъ Бокстель, несчитая славы и счастія, что этотъ новый цвтокъ будетъ называться tulipa nigra Boxtellius. Все это не только удовлетворяло его мщенію, но и корыстолюбію.

Онъ спалъ и видлъ одинъ черный тюльпанъ.

Наконецъ 19-го августа духъ зла преодоллъ. Онъ составилъ доносъ, описалъ вс подробности мстности и отдалъ его на почту.

Никогда ядовитыя бумаги, опущенныя въ бронзовыя челюсти въ Венеціи, не производили столь быстраго и ужаснйшаго дйствія.

Главный судья въ тотъ же вечеръ получилъ этотъ доносъ. Поутру судъ собрался и тотчасъ же ршилъ взять Корнелія подъ стражу. Приказъ объ этомъ данъ былъ фан-Шпеннену, который, какъ мы видли, исполнилъ его со всмъ достоинствомъ Голландца.

Отъ стыда ли, или по неопытности, только Бокстель не могъ въ этотъ день наблюдать въ телескопъ происшествій, совершавшихся у его сосда. Онъ очень-хорошо зналъ заране, что должно было произойдти, онъ не всталъ даже съ постели, и когда единственный слуга его, столько же завидовавшій участи слугъ Корнелія, сколько господинъ его самому фан-Берле, вошелъ въ комнату для прислуги, онъ сказалъ ему:

— Я сегодня не встану, я не здоровъ.

Около девяти часовъ услышалъ онъ большой шумъ на улиц и вздрогнулъ. Онъ дйствительно былъ въ эту минуту блденъ, какъ больной, и дрожалъ, какъ въ лихорадк.

Слуга снова вошелъ, но Бокстель закрылся одяломъ.

— Ахъ, сударь! вскричалъ слуга, тайно чувствуя, что всякая дурная всть о сосд Корнеліи фан-Берле будетъ пріятна для Бокгтеля, — вы не знаете, что теперь происходитъ.

— Почемъ мн знать? отвчалъ Бокстель, едва-внятнымъ голосомъ.

— Ахъ, сударь! Сосда вашего Корнелія фли-Берле берутъ теперь подъ стражу.

— Вотъ! Быть не можетъ! прошепталъ Бокстель.

— Такъ говорятъ вс. Я видлъ, впрочемъ, какъ вошелъ къ нему въ домъ судья фан-Шпенненъ и градскіе стражи.

— Да! если видлъ, такъ это другое дло, сказалъ Бокстель.

— Но всякомъ случа, я опять пойду и развдаю. Будьте спокойны, я вамъ все разскажу.

Бокстель кивнулъ только головою, въ знакъ согласія. Слуга ушелъ. Черезъ четверть часа онъ опять явился.

— Ахъ, сударь, сказалъ онъ — все, что я вамъ прежде сказалъ, сущая правда.

— Не-уже-ли?

— Г. фан-Берле взятъ подъ стражу. Его посадили въ карету и отвезли въ Гагу.

— Въ Гагу?

— Да! и если правда, что говорятъ, тамъ ему будетъ худо.

— Что же говорятъ?

— Да мало ли что… говорятъ, что съ нимъ то же будетъ, что съ обоими братьями Виттами.

— Будто!— прошепталъ Бокстель умирающимъ голосомъ и закрылъ глаза, чтобъ не видть ужасной картины, представлявшейся его воображенію.

— Ну, врно, мой господинъ въ-самомъ дл очень-боленъ, если не вскочилъ съ постели при этомъ извстіи, проворчалъ слуга, выходя изъ комнаты.

Дйствительно Исаакъ Бокстель былъ очень боленъ. Онъ совершилъ свое дло съ двоякою цлью. Первая была достигнута, оставалось исполнить вторую.

Наступила ночь. Ее-то ожидалъ Бокстель. Онъ всталъ и отправился къ своей дикой смоковниц.

Разсчетъ его былъ вренъ, никто не думалъ стеречь садъ въ эту ночь. Лесь домъ, вс люди разсялись.

Било десять, одиннадцать, полночь.

Въ полночь, съ трепещущимъ сердцемъ, дрожащими руками и блднымъ, какъ смерть лицомъ, онъ сошелъ съ дерева, взялъ лстницу, приставилъ къ стн, взлзъ на послднюю ступеньку и сталъ прислушиваться.

Все было тихо, ни малйшій шумъ не нарушалъ спокойствія ночи, только одинъ огонкъ виднъ быль во всемъ дом. Это былъ огонь въ комнат кормилицы.

Тишина и темнота ободрили Бокстеля. Онъ перелзъ черезъ стну, остановился на мгновеніе на самой стн, потомъ, удостоврясь, что нечего бояться, перетащилъ лстницу на ту сторону и сошелъ внизъ.

Зная потомъ наврное, куда посажены отростки будущаго чернаго тюльпана, онъ побжалъ по этому направленію, идя, однакожъ, но аллеямъ, чтобъ слды по земл не измнили ему. Придя на знакомое мсто, онъ съ радостью тигра, вонзающаго свои когти въ обреченную жертву, воткнулъ пальцы въ мягкій черноземъ гряды.

Онъ ничего не нашелъ, и подумалъ, что ошибся.

Однакожъ, холодный потъ выступилъ у него на лбу.

Онъ сталъ копаться подл — ничего. Раскопалъ направо — ничего, налво — ничего. Сзади, спереди — ничего.

Онъ готовъ былъ сойдти съ ума. Тутъ только замтилъ онъ, что земля была взрыта прежде его, слдовательно въ тотъ день поутру, до взятія Корнелія подъ стражу.

(Дйствительно, покуда Бокстель лежалъ въ постели, Корнелій вырылъ луковицу и отдлилъ три отростка, которыми и занимался, когда его взяли).

Бокстель не могъ ршиться уйдти. Онъ взрылъ руками уже боле десяти футовъ чернозема. Наконецъ онъ уже не могъ сомнваться въ своемъ несчастій.

Пылая гнвомъ, онъ добрался опять до своей лстницы, взобрался на стну, перетащилъ опять лстницу на ту сторону, сбросилъ се въ свой садъ и спрыгнулъ вслдъ за нею.

Вдругъ въ голов у него мелькнула счастливая мысль, надежда ожила. Отростки, можетъ-быть въ сушильн. Но какъ пройдти туда?

Еслибъ это удалось, онъ увренъ былъ, что отъищетъ знаменитые отростки.

Впрочемъ, какая же удивительная трудность была пробраться въ сушильню?

Стекла сушильни поднимались вверхъ, какъ по всякой теплиц.

Видно было, что Корнеліи фан-Берле отперъ ихъ еще поутру въ этотъ роковой день, и никто не вздумалъ посл него запереть ихъ.

Вся трудность состояла въ томъ, чтобъ достать себ лстницу не въ двнадцать, а въ двадцать футовъ.

Бокстель замтилъ, что по улиц, въ которой онъ жилъ, строился новый домъ и къ нему приставлена была огромная лстница.

Она бы очень-пригодилась ему, если работники не унесли ея.

Онъ вскочилъ, бросился на улицу, прибжалъ лстница стояла на своемъ мст.

Съ величайшими усиліями перетащилъ ее Бокстель въ свой садъ, еще съ большими затрудненіями приставилъ ее къ дому Корнелія… Она доставала именно до форточки.

Бокстель положилъ въ карманъ потаенный фонарь, ползъ по лстниц и пробрался въ сушильню.

Достигнувъ до этого эльдорадо, онъ принужденъ былъ придержаться за столъ. Ноги у него дрожали и подгибались, сердце такъ сильно билось, что онъ едва могъ дышать.

Тутъ ощущенія его сдлались гораздо-непріятне. Кажется, открытый воздухъ помогаетъ ворамъ. Смло перескакиваютъ они черезъ заборъ, или перелзаютъ черезъ стну — но дверь, окно останавливаютъ ихъ. Тутъ святость собственности становится ощутительне.

Въ саду Корнелія, Бокстель могъ быть принятъ за шалуна, въ сушильн — это быль уже воръ.

Однакожъ онъ вскор ободрился. Не затмъ же онъ пробрался до этой завтной комнаты, чтобъ воротиться съ пустыми руками.

Онъ принялся искать, отпирать ящики, запирать ихъ, объискалъ даже тотъ, въ которомъ были положены бумаги Корнелія Витта. Тутъ были вс знаменитйшія луковицы, съ билетиками и надписями, какъ въ ботаническомъ саду. И жанна, и витты, и темный тюльпанъ, и цвта жженаго кофе. Но черный тюльпанъ, иди, лучше сказать, отростки, которые еще скрывали это дивное произведеніе искусства — не было и слда ихъ.

И однакожь, въ книг сменъ и отростковъ, которую фан-Берле держалъ гораздо-врне и исправне нежели многія бухгалтерскія и коммерческія книги, Бокстель прочелъ слдующее:

‘Сегодня, 20~то августа 1672 года, отрылъ я луковицу, будущаго чернаго тюльпана и отдлилъ отъ нея три отростка, прекраснйшимъ образомъ образовавшіеся.’

— Гд же они? Гд же эти отростки? заревлъ Бокстель, опустошая все въ сушильн. Куда ты могъ ихъ спрятать?

Вдругъ ударивъ себя по лбу такъ сильно, что пошатнулся, онъ вскричалъ:

— Глупецъ я, глупецъ! Какая глупость! Да разв можно разлучиться съ подобными отростками? Разв можно ихъ оставить въ Дортрехт, когда отправляешься въ Гагу? Разв можно жить безъ этихъ отростковъ, когда они произведутъ черный тюльпанъ. Онъ усплъ захватить ихъ. Злодй! Негодяй! Отростки съ нимъ! Они въ Гаг.

Подобно молніи, озарилась теперь въ глазахъ Бокстеля та бездна безполезнаго злодйства, въ которую онъ впалъ.

Какъ громомъ пораженный, упалъ онъ на тотъ же самый столь и на то же самое мсто, гд, нсколько часовъ тому назадъ, фан-Берле такъ долго наслаждался разсматриваніемъ драгоцнныхъ отростковъ чернаго тюльпана.

— Ну, чтожь? сказалъ онъ, придя въ себя и приноднявъ блдное лицо. Вдь отростки останутся у него только до-тхъ-поръ, покуда онъ будетъ живъ — а тамъ…

Ужасная улыбка доказала злодйскую мысль, которую словомъ не смлъ онъ себ передать.

— Итакъ отростки въ Гаг, продолжалъ онъ. Значитъ я могу только жить въ Гаг.— Отправимся же туда за ними. Въ Гагу!

Не обращая ни малйшаго вниманія на вс прочія богатства, заключавшіяся въ этой комнат (дотого онъ былъ занятъ только однимъ чернымъ тюльпаномъ), Бокстель вылзъ опять въ форточку, спустился по лстниц, отнесъ ее на прежнее мсто и, подобно хищному, ночному зврю, возвратился къ разсвту въ свое логовище, ворча и проклиная свою неудачу.

ГЛАВА VI.

Темница.

Уже было около полночи, когда бднаго фан-Берле привезли въ брюйтенгофскую темницу.

Посл ужасныхъ событій того дня, даже Грифусъ, дрожа всми членами, благословлялъ судьбу, что голова его осталась на туловищ. Удивляясь непостижимому мужеству Розы, онъ вмст съ всю заперъ вс двери и выходы. Въ город все умолкло.

Въ полночь раздался стукъ у воротъ. Это былъ Корнелій фан-Берле.

Грифусъ всталъ, отперъ дверь, впустилъ гостей, и когда въ предписаніи прочелъ, кого ему судьба послала арестантомъ, онъ съ любезною улыбкою тюремщика сказалъ,

— Милости просимъ, молодой человкъ. Вы крестникъ Корнелія Витта.— Прекрасно! У насъ здсь есть для васъ семейная ваша комната, и васъ помщу въ ней.

Довольный своею остротою, Грифусъ взялъ фонарь и ключъ, и повелъ Корнелія въ ту самую тюрьму, которую занимали Витты.

По дорог безмолвный узникъ слышалъ только отдаленный лай собаки и видлъ лицо красивой молодой двушки.

Когда онъ проходилъ по двору, мимо собачьей конуры, сторожевая собака вышла оттуда и обнюхала новопрізжаго, какъ-будто длятого, чтобъ узнать его посл.

Двушка же, дойдя съ новымъ арестантомъ до половины лстницы, на которую тотъ съ трудомъ избирался, отворила мимоходомъ дверь одной комнаты, въ которой жила, и, держа въ это время лампу въ правой рук, освтила свое прекрасное лицо, окаймленное прелестными свтлорусыми локонами, лвою рукою придерживала она на груди блое ночное платье, потому-что пріздъ Корнелія засталъ ихъ спящими.

Это была картина, достойная кисти Рембрандта: спиральная лстница тюрьмы, освщенная съ одной стороны красноватымъ блескомъ фонаря Грифуса, котораго мрачная физіономія вполн доказывала его званіе, впереди печальное лицо Корнелія свсилось надъ перилами, чтобъ разсянно посмотрть внизъ, а пониже, свтлое и прелестное лицо Розы съ стыдливымъ ея взглядомъ, отражавшимъ, можетъ-быть, нкоторое неудовольствіе, при вид возвышеннаго положенія Корнелія, котораго взоры падаютъ прямо на полную ея шею и плечи, наконецъ, въ самомъ низу, у входа, фигура огромной собаки, потрясающей своею цпью, отблескъ лампы Розы и фонаря Грифуса отражается въ глазахъ собаки, которые тоже свтятся, и въ ошейник ея.

Можетъ-быть, знаменитый мастеръ не въ-состояніи былъ бы выразить только одного — оттнка горестнаго чувства, омрачавшаго лицо Розы, когда она увидла пріздъ этого блднаго молодаго человка и когда отецъ ея сказалъ ему:

‘Я вамъ отведу фамильную вашу комнату’.

Это мгновеніе было, конечно, коротко и даже гораздо-короче, нежели мы о немъ разсказываемъ. Грифусъ шелъ все дале. Корнелій слдовалъ за нимъ, и черезъ пять минутъ оба они вошли въ тюрьму.

Пальцемъ указалъ Грифусъ на постель, на которой столько страдалъ предмстникъ его, повернулся съ фонаремъ и ушелъ.

Корнелій, оставшись одинъ, въ темнот, бросился на кровать и, конечно, не могъ заснуть. Онъ все смотрлъ на узкое окно, обращенное къ площади.

Въ этомъ занятіи встртилъ онъ первый лучъ зари, одвающій землю какимъ-то таинственнымъ свтомъ.

Изрдка слышны были но площади стукъ лошади ночнаго объзда, или тяжелые шаги пшихъ патрулей. Даже иногда западный втеръ, раздувая фитили тогдашнихъ ружей, производилъ мгновенное освщеніе Брюйтенгофа.

Но когда утренняя заря осеребрила острыя вершины домовъ, Корнелій всталъ съ нетерпніемъ съ постели и подошелъ къ окну, чтобъ видть, есть ли вокругъ него какія-нибудь живыя существа?

Печальнымъ взглядомъ окинулъ онъ все пространство, видимое изъ окна. Первымъ предметомъ, представившимся его глазамъ, было грозное орудіе — вислица. Казненныхъ на ней не было, но видны были имена ихъ крупными буквами

Корнелій вскрикнулъ отъ ужаса, и въ бшенств началъ бить и стучать въ дверь такъ сильно, что Грифусъ прибжалъ въ величайшемъ негодованіи со связкою ключей.

— Что еще? Что это значитъ? Что тутъ за новый Виттъ? закричалъ онъ — Что, разв вся семья у васъ бшеная?

— Послушай! сказалъ Корнелій задыхающимся голосомъ, схвативъ тюремщика за руку и притащивъ его къ окну.— Скажи, что это? что я прочелъ?

— Гд?

— На этой… перекладин.

Грифусъ захохоталъ, пиля блдное и трепещущее лицо Корнелія, указывающаго ему на мсто казни.

— А! ты ужь прочелъ. Ну, тмъ лучше, отвчалъ онъ.— Вотъ куда ведутъ вс происки противу Штатовъ и принца Оранскаго.

— И оба Витты погибли?

— Какъ слдовало по законамъ…

Видя, что посл этого арестантъ не только присмирлъ, но даже почти лишился чувствъ, Грифусъ вышелъ опять изъ комнаты, сильно захлопнувъ за собою дверь.

Когда Корнелій пришелъ опять въ себя, онъ осмотрлся, узналъ свою тюрьму, свою фамильную комнату, и предвидлъ, что изъ нея ему одна дорога…

Будучи философомъ, а еще боле христіаниномъ, Корнелій началъ съ того, что усердно помолился за упокой душъ — своего крестнаго отца и брата его. Потомъ успокоился и самъ, предавъ судьбу во власть Божію.

Примирясь съ небомъ, онъ мыслью спустился и на землю. Онъ былъ въ темниц — и одинъ. Посл непродолжительнаго размышленія и уврясь, что за нимъ никто не присматриваетъ, вынулъ онъ свои три завернутые въ бумажку отростка чернаго тюльпана и спряталъ ихъ покуда въ самый темный уголъ тюрьмы, за столбъ, на который обыкновенно ставили воду.

Безполезный трудъ столькихъ лтъ! Погибель всхъ любимйшихъ надеждъ! Открытіе его должно было погибнуть вмст съ нимъ — и насильственною смертью. Вотъ драгоцнные отростки! Но что съ ними длать? Они въ тюрьм, гд нтъ ни травки, ни горсти земли, ни одного луча солнца.

При этой мысли Корнелій впалъ въ глубокое отчаяніе, изъ котораго вывело его слдующее обстоятельство.

ГЛАВА VII.

Дочь тюремщика.

Въ тотъ же вечеръ, когда Грифусъ приносилъ арестанту скудную пищу, тюремщикъ случайно поскользнулся на сыромъ камн и упалъ на руку, которую и сломалъ выше кисти.

Корнелій бросился-было къ нему, чтобъ подать помощь, но тотъ непонимая еще важности ушиба, съ грубостью сказалъ:

— Это ничего, не трогайся съ мста.

Онъ сдлалъ-было усиліе, чтобъ подняться, но, опершись на эту руку, почувствовалъ, что кость его гнется съ такою ужасною болью, что принужденъ былъ закричать, и вслдъ затмъ упалъ въ обморокъ у самаго порога двери.

Тло его было холодно и безжизненно. Дверь темницы была отперта и Корнелій былъ почти на свобод.

Но ему не пришло и въ мысль воспользоваться этимъ случаемъ. По паденію и по треску кости, Корнелій, какъ хорошій докторъ, понялъ, что произошелъ переломъ руки и что боль была нестерпима. Онъ думалъ только о томъ, чтобъ подать помощь этому человку, какъ тотъ ни казался ему злымъ и неблагонамреннымъ.

При шум паденія Грифуса и посл крика его, послышались на лстниц быстрые и легкіе шаги. Въ комнату вбжала молодая двушка, и появленіе ея заставило, въ свою очередь, вскрикнуть Корнелія. Это была Роза, дочь тюремщика. Видя отца своего на полу, а арестанта, склонившагося надъ нимъ, она прежде всего подумала, что отецъ обыкновенною своею грубостью возбудилъ ссору, драку и палъ въ ней побжденнымъ.

Самъ Корнелій, взглянувъ на Розу, понялъ ея ложную мысль. Но та уже убдилась въ своей ошибк и, поднявъ на юношу влажные и прелестные глаза, сказала ему:

— Простите меня за первую мою мысль, и примите благодарность за наши попеченія.

— Я исполняю только долгъ христіанина, отвчалъ Корнелій, покраснвъ.

— Да! помогая вечеромъ тому, кто сегодня поутру осыпалъ васъ бранью: это точно можетъ сдлать только истинный христіанинъ.

Корнелій посмотрлъ на прелестную двушку и удивился, что дочь простолюдина выражается такъ благородно.

Но ему некогда было выразить своего удивленія, потому-что Грифусъ пришелъ уже въ себя, открылъ глаза и тотчасъ же началъ съ обыкновенныхъ своихъ любезностей:

— Вотъ всегда такъ! сказалъ онъ: — спшишь принести арестанту пищу, поскользнешься, сломишь себ руку, а тебя какъ собаку оставляютъ на холодномъ полу.

— Молчите, батюшка, сказала Роза: — вы несправедливы къ этому господину, я застала его, какъ онъ помогалъ вамъ.

— Онъ? сказалъ съ сомнніемъ Грифусъ.

— Такъ точно, прибавилъ Корнелій: — и теперь еще предлагаю мои услуги.

— Какія? спросилъ Грифусъ.— Разв вы докторъ?

— Это первое мое званіе.

— Значитъ, вы можете вправить мн руку?

— Очень-могу.

— Чтожь вамъ для этого надобно?

— Два лубка и холстинные бандажи.

— Ты, слышишь, Роза? сказалъ Грифусъ: — арестантъ вправитъ мн руку. Это сбережетъ плату казенному врачу. Помогите мн встать. Я не могу пошевелиться.

Роза подставила плечо отцу, тотъ обхватилъ рукою ея голову и, сдлавъ усиліе, поднялся на ноги. Въ это время Корнелій подкатилъ ему кресла.

Грифусъ слъ въ нихъ и, обратясь къ дочери, сказалъ:

— Ну, чтожь? разв ты не слыхала? ступай за тмъ, чего докторъ требуетъ.

Роза вышла и черезъ нсколько минутъ возвратилась съ лубками и длинными полосами холста. Въ это время Корнелій усплъ снять жилетъ Грифуса и засучить рукава.

— Это ли вамъ нужно? спросила его Роза.

— Очень-хорошо, отвчалъ Корнелій.— Теперь подвиньте этотъ столъ, покуда я буду поддерживать руку вашего батюшки.

Роза придвинула столъ. Корнелій положилъ на него плашмя сломанную руку и съ удивительнымъ искусствомъ соединилъ сломанныя кости ея, покрылъ ее лубками и крпко связалъ бандажами.

При конц операціи тюремщикъ еще разъ упалъ въ обморокъ.

— Бгите за уксусомъ, сказалъ Корнелій Роз: — надобно потереть ему виски. Онъ скоро пріидетъ въ себя

Но Роза, вмсто того, чтобъ уйдти, убдилась сперва, дйствительно ли отецъ ея безъ чувствъ, потомъ, подойдя къ Корнелію, сказала ему:

— Послушайте, сударь, услуга за услугу.

— Что вы хотите сказать, милая Роза?

— То, что сегодня поутру приходилъ къ отцу слдственный судья, который будетъ васъ завтра допрашивать. Онъ спросилъ, въ какомъ нумер вы сидите, и когда ему отвчали, что въ комнат Витта, онъ улыбнулся самымъ зловщимъ образомъ. Это значитъ, что васъ ожидаетъ печальная участь.

— Но что могутъ сдлать со мною? спросилъ Корнелій.

— Посмотрите на площадь.

— Но я невиненъ, моя милая.

— Такое ли теперь время, чтобъ долго разбирать? Если захотятъ, чтобъ вы были виноваты, васъ ничто не спасетъ.

— Чтожь изъ этого слдуетъ?

— То, что я теперь здсь съ вами одна, что я слаба, что отецъ мой въ обморок, что у сторожевой собаки надтъ намордникъ и что, слдственно, ничто не мшаетъ вамъ спастись. А потому я заключаю — спасайтесь.

— Возможно ли? что вы говорите?

— Я не могла спасти Виттовъ, такъ мн бы хотлось хоть васъ спасти. Только ршайтесь скоре. Отецъ мой начинаетъ уже дышать, черезъ минуту онъ раскроетъ глаза, тогда будетъ поздно. Вы колеблетесь?

Дйствительно, Корнелій съ неподвижнымъ удивленіемъ смотрлъ на Розу, какъ-будто бы не понималъ рчей ея.

— Разв вы не понимаете, что рчь идетъ о жизни и смерти? вскричала двушка съ нетерпніемъ.

— Напротивъ, очень-хорошо понимаю, милая Роза, но…

— Но, что же?..

— Я отказываюсь.— Вы были бы обвинены.

— О! что за бда? отвчала Роза, покраснвъ.

— Благодарю васъ, милое дитя мое, сказалъ Корнелій, — но я остаюсь.

— Остаетесь? Боже мой, Боже мой! Повторяю вамъ, что вы будете казнены, что, можетъ-быть, будете имть участь Виттовъ…

— Э! что такое? вскричалъ тюремщикъ, приходя въ себя.— Кто говоритъ здсь объ этихъ негодяяхъ Виттахъ?..

— Успокойся, любезный Грифусъ, сказалъ Корнелій, съ кроткою улыбкой.— У кого рука сломана, тотъ не долженъ горячиться…

Потомъ онъ тихо прибавилъ Роз:

— Нтъ! милая Роза, я невиненъ. Съ твердостью и спокойствіемъ буду я ожидать моихъ судей.

— Молчите! сказала Роза — А что?

— Батюшка не долженъ подозрвать, что мы разговаривали.

— Почему же?

— Потому-что онъ тогда не позволитъ мн приходить сюда.

Корнелій улыбнулся при этой наивности. Ему казалось, что судьба въ самомъ бдствіи посылаетъ ему лучъ утшенія и счастія.

— Ну, что вы тамъ шепчетесь? сказалъ Грифусъ, вставая и правою рукою поддерживая лвую.

— Ничего, отвчала Роза.— Этотъ господинъ говоритъ, что вы нсколько дней не должны употреблять ничего горячительнаго и быть умренны въ пищ.

— А теб онъ не совтовалъ ли чего-нибудь? спросилъ Грифусъ.

— Чего, батюшка?

— Да, чтобъ не входить къ арестантамъ, а если услышала, что съ отцомъ сдлалась бда, и вошла, такъ, кончивъ дла, вонъ, да и прощай. Понимаешь! Маршъ — впередъ! скорымъ шагомъ!

Роза и Корнелій обмнялись взглядами.

— Мы видите! говорилъ взглядъ Розы.

— Да будетъ воля Божья, хотлъ сказать Корнелій.

ГЛАВА VIII.

Завщаніе Корнеля фан-Берле.

Роза не ошиблась. На другой день явились въ тюрьм судьи и допросили Корнелія фан-Берле. Впрочемъ, допросъ продолжался недолго. Явно было, что онъ хранилъ у себя переписку Виттовъ съ Франціею.

Онъ и не отпирался. Судьи сомнвались только, чтобъ самъ Корнелій Виттъ отдалъ эти письма своему крестнику, но фан-Берле разсказалъ вс подробности его посщенія и врученія бумагъ.

Этотъ разсказъ длалъ крестника участникомъ въ преступленіяхъ Корнелія Витта, и фан-Берле неминуемо долженъ подвергнуться осужденію.

Корнелій не довольствовался этимъ разсказомъ. Онъ откровенно объявилъ о своемъ образ мыслей, о привычкахъ и склонностяхъ, онъ сознался въ своемъ равнодушіи ко всмъ политическимъ вопросамъ, въ своей любви къ наукамъ, художествамъ и тюльпанамъ. Онъ разсказалъ, что съ того дня, какъ Корнелій Виттъ прізжалъ въ Дортрехтъ и вврилъ ему этотъ залогъ, онъ до него не дотрогивался, даже не видалъ его.

Ему замтили, что это не можетъ быть, потому-что бумаги именно лежали въ томъ ящик, въ который онъ всякій день ходилъ.

На это фан-Берле отвчалъ, что онъ всякой день удостоврялся только: сухи ли его луковицы, или начинаютъ пускать отростки.

Ему возразили, что мнимое его равнодушіе не можетъ относиться къ ввренному залогу, потому-что нтъ никакой вроятности, принявъ его изъ рукъ крестнаго отца, не знать всей важности бумагъ.

Корнелій отвчалъ, что крестный его отецъ былъ слишкомъ добръ и въ-особенности слишкомъ-благоразуменъ, чтобъ сообщить ему содержаніе бумагъ, которыя только мучили бы того, кому он вврены.

И на это возразили ему, что Виттъ въ такомъ случа приложилъ бы въ пакет свидтельство, подтверждающее, что, въ случа открытія, крестникъ ничего не знаетъ объ этихъ письмахъ. Даже во время послдняго своего процеса Виттъ могъ бы прислать какое-нибудь письмо, которое служило бы оправданіемъ фан-Берле.

Корнелій отвчалъ, что крестный отецъ, врно, не полагалъ, чтобъ бумаги его подвергались опасности быть открытыми когда-либо въ такомъ мст, куда никто изъ домашнихъ фан-Берле не ходилъ, и потому полагалъ всякое свидтельство ненужнымъ. Что же касается до письма отъ него, то теперь онъ припоминаеть, что въ самую минуту взятія его подъ стражу, когда онъ разсматривалъ одинъ драгоцнный отростокъ, явился къ нему слуга оанна Витта и подалъ какую-то бумагу, но все это онъ помнитъ, какъ сквозь сонъ. Слуга тутъ же исчезъ, а бумага, вроятно, современемъ найдется, если захотятъ поискать ее.

Ему объявили на это, что Крека невозможно теперь отъискать, потому-что онъ бжалъ изъ Голландіи. Что же касается до принесенной бумаги, то такъ мало вроятности отъискать ее.=Ю что не стоитъ труда и искать.

Впрочемъ, Корнелій и не настаивалъ на отъисканіи ея, потому-что, даже въ случа если бъ ее нашли, очень могло быть, что она не имла ничего общаго съ вопросомъ о письмахъ.

Судьи хотли было, чтобъ Корнелій употребилъ боле убжденія и краснорчія въ своемъ самозащищеніи. Они обнаруживали ко всмъ его словамъ то добродушное снисхожденіе, которое доказываетъ, что или судья пристрастенъ къ обвиненному, или это побдитель, который слишкомъ-yвренъ въ своей жертв, чтобъ еще притснять ее.

Корнелій фан-Берле не принялъ этого лицемрнаго покровительства, и съ спокойнымъ чувствомъ невиннаго человка благородно отвчалъ судьямъ:

— Вы требуете у меня, господа, какихъ то вымышленныхъ разсказовъ. Я могу только говорить сущую правду. Вотъ въ чемъ она состоитъ. Пакетъ съ письмами попался ко мн точно такъ, какъ я вамъ разсказалъ. Именемь Бога, увряю насъ, что я не зналъ содержанія бумагъ, и теперь еще не знаю. Только въ минуту взятія моего подъ стражу и вскрытія пакета узналъ я, что это переписка великаго пенсіонарія съ маркизомъ Лувуа. Увряю васъ также, что совершенно не знаю, какимъ-образомъ могли узнать о храненіи у меня этого пакета, еще мене понимаю, какъ я могу быть виновенъ въ томъ, что принялъ пакетъ, врученный мн знаменитымъ моимъ крестнымъ отцомъ.

Вотъ вся оправдательная рчь Корнелія. Судьи стали собирать голоса

Они разсудили, что всякій остатокъ междоусобной войны гибеленъ, потому — что вновь можетъ возжечь междоусобіе, и что первый долгъ каждаго изъ нихъ потушить вс эти искры.

Одинъ изъ нихъ, который слылъ за глубокаго наблюдателя, утверждалъ, что этотъ, повидимому, флегматическій молодой человкъ, долженъ быть, въ-самомъ-дл, очень-опасенъ, и подъ холодною своею личиною скрываетъ сильную жажду мщенія за Виттовъ.

Другой замтилъ, что любовь къ тюльпанамъ могла соединяться съ политикою, и что, по исторіи, многіе очень-опасные люди занимались, повидимому, садами и цвтами, тогда-какъ, въ-самомъ-дл, думали совсмъ о другомъ. Примромъ тому служитъ Тарквиній-старшій, разсаживавшій въ Габіес свой макъ, и великій Конде, поливавшій свои гвоздики въ Венсеннскомъ Замк, первый въ ту самую минуту, какъ предпринималъ свое возвращеніе въ Римъ, а второй, когда сбирался уйдти изъ темницы.

Судья заключилъ слдующею дилеммою:

Или Корнелій фан-Берле очень любить тюльпаны, или очень-пристрастенъ къ политик. Въ обоихъ случаяхъ онъ намъ солгалъ, вопервыхъ, потому-что, по найденнымъ у него письмамъ, доказано, что онъ занимался политикою: вовторыхь, потому-что, по множеству найденныхъ у него луковицъ, онъ дйствительно занимался садоводствомъ. Наконецъ, и это самое важное, такъ-какъ Корнелій фэіі-Берле занимался въ одно время и тюльпанами и политикою, то значитъ, онъ былъ человкъ двуличневый, родъ земноводнаго, усердно-разработывающаго вмст и луковицы и политику. Это придаетъ ему характеръ самыхъ опасныхъ людей для общественнаго спокойствія — и нкоторое, или даже полное сходство съ тми лицами, которыхъ примры намъ оставили Тарквиній-старшій и Конде.

Результатомъ совщаній было то, что принц-штатгальтеръ, конечно, будетъ доволенъ, если судьи Гаги облегчатъ ему управленіе Голландіею, истреби послдніе слды бывшихъ противъ него замысловъ.

Это доказательство убдило всхъ. Для уничтоженія всхъ замысловъ и междоусобій, ршено было единогласно осудить Корнелія фан-Берле къ смерти, обвиненнаго и уличеннаго въ томъ, что, подъ самымъ простодушнымъ видомъ любителя тюльпановъ, онъ участвовалъ въ замыслахъ Виттовъ противъ Голландіи, посредствомъ сношеній съ непріятелемъ.

Ко время этого получасового совщанія арестантъ былъ обратно отведенъ въ тюрьму. Туда-то экзекуторъ Штатовъ пришелъ, чтобъ прочесть ему приговоръ.

Грифусъ лежалъ въ это время одерживаемый лихорадкою посл перелома руки. Ключи темницы передалъ онъ на эту минуту одному служителю, но подъ надзоромъ дочери своей Розы, которая стала у дверей и платкомъ, приложеннымъ ко рту, старалась заглушить свои рыданія.

Корнелій, при слушаніи приговора, былъ боле удивленъ нежели печаленъ.

Когда экзекуторъ прочелъ ему роковую бумагу, то спросилъ не иметъ ли онъ что отвчать на нее?

— Ровно ничего, отвчалъ онъ.— Признаюсь только, что изъ всхъ причинъ, по которымъ можно подвергнуться смерти, я никакъ бы не могъ придумать приведенной судьями.

Экзекуторъ поклонился Корнелію.

— Послушайте, г. экзекуторъ, спросилъ вдругъ Корнелій въ ту самую минуту, какъ тотъ хотлъ уже выйдти: — а когда послдуетъ исполненіе вашего приговора?

— Я думаю, сегодня, отвчалъ экзекуторъ съ смущеніемъ при вид хладнокровія осужденнаго.

Въ эту минуту за дверью раздались рыданія.

Корнелій высунулся, чтобъ увидть, кто такъ жалетъ о немъ, но Роза угадала его движеніе и скрылась.

— Въ которомъ же часу? спросилъ опять Корнелій у экзекутора.

— Вроятно, въ полдень.

— Въ-самомъ-дл? А ужь десять было, минутъ двадцать тому назадъ. Значитъ, мн немного остается времени.

— Если вы хотите исполнить послдній долгъ христіанина, отвчалъ экзекуторъ: — вамъ пришлютъ какого угодно пастора.

Посл этого, отступая и кланяясь, онъ вышелъ. За нимъ послдовалъ служитель съ ключомъ, который уже хотлъ запереть дверь, какъ вдругъ рука Розы остановила его.

Корнелій увидлъ только, какъ золотой головной уборъ съ висячими кружевными концами мелькнулъ въ темнот. Онъ услышалъ нсколько словъ, сказанныхъ шопотомъ за дверью, потомъ звукъ ключей, передаваемымъ изъ грубой руки служителя въ нжныя ручки Розы. Служитель сошелъ нсколько ступеней внизъ и слъ на лстницу, которая внизу была охраняема сторожевою собакою.

И вдругъ Фрисланка явилась передъ Корнеліемъ, лицо Розы было покрыто струями текущихъ слезъ.

Вперивъ въ него большіе голубые глаза, двушка подошла къ Корнелію, сложивъ руки на груди, которая высоко поднималась отъ рыданій.

— О г. Корнелій!… сказали она, и больше не могла произнести ни слова.

— Что скажете, милое дитя мое? сказалъ растроганный Корнелій.— У меня ужь немного осталось власти и времени на земл.

— У меня есть къ вамъ просьба, произнесла Роза, протягивая руки свои такъ, что он обращены были къ Корнелію и къ небу.

— Не плачьте, милая Роза, сказалъ Корнелій: — ваши слзы больше печалятъ меня, нежели самая моя смерть. Вы знаете, что чмъ боле осужденный невиненъ, тмъ веселе и спокойне долженъ онъ умирать. Перестаньте же и скажите мн, чего хотите?

Роза опустилась на колни и сказала:

— Простите отцу моему.

— Вашему отцу? съ удивленіемъ спросилъ Корнелій.

— Да! онъ такъ дурно обращался съ вами. Но это уже его всегдашняя привычка. Вы не одни испытали это, а вс, которые были здсь.

— Онъ наказанъ уже собственною бдою, милая Роза, и я отъ всей души прощаю его.

— Благодарю васъ, сказала Роза. Не могу ли и я чего-нибудь сдлать для васъ?

— Вы можете осушить свои слзы, доброе дитя мое, отвчалъ Корнелій съ кроткою улыбкою.

— Нтъ! Для васъ, для васъ?

— Кому остается только часъ жить, очень было бы странно, желать еще чего-нибудь. Я любилъ Бога во все продолженіе своей жизни. Я обожалъ Его въ Его твореніяхъ, благословлялъ во всхъ случаяхъ. Я и теперь буду молиться и восхвалять Бога. Впрочемъ, у меня, пожалуй, есть еще одно желаніе, въ исполненіи котораго вы можете мн помочь, милая Роза…

— О, говорите, говорите скоре, вскричала двушка, заливаясь слезами.

— Дайте мн вашу руку и общайтесь не смяться.

— Смяться! вскричала Роза: — смяться въ такую минуту? Разв вы не видите, въ какомъ я положеніи?

— Виноватъ, Роза, я не смлъ всматриваться въ васъ, чтобъ не оставлять въ этой жизни ничего, о чемъ бы могъ сожалть. Но и уже видлъ васъ и могу уврить, что ne видалъ ни прелестне васъ двушки, ни добре.

Роза вздрогнула. Часы пробили на башн одиннадцать.

Корнелій понялъ ея мысль.

— Да, да! вы правы. Времени немного осталось.

Тогда, вынувъ изъ-подъ одежды бумагу, скрываемую имъ на груди съ извстными тремя луковичными отростками, онъ сказалъ ей,

— Милая моя Роза, я очень любилъ цвты, не зная еще въ то время, что можно любить что-нибудь другое. Не краснйте, не отворачивайтесь. Я не въ любви объясняюсь вамъ, да теперь это было бы вовсе не во-время черезъ часъ буду я тамъ, гд нужна совсмъ другая лобовь. Итакъ, Роза, я любилъ цвты и, какъ кажется, нашелъ секретъ выростить черный тюльпанъ, что предполагали невозможнымъ до-сихъ-поръ. За этотъ секретъ гарлемское цвточное общество предложило премію въ сто тысячъ гульденовъ. Вотъ, на этой бумаг — и будущій цвтокъ и сто тысячъ гульденовъ. Ужь, конечно, я о деньгахъ не сожалю, но мн бы хотлось, чтобъ вы ихъ получили.

— Господинъ Корнелій!…

— Вы можете взять ихъ, дитя мое, не повредивъ никому: я одинь во всемъ свт, отецъ и мать мои умерли, у меня не было никогда ни брата, ни сестры. Я никого еще не любилъ земною любовью, а если меня кто могъ любить, то я, право, этого не зналъ. Притомъ же вы видите, Роза, что въ эту минуту вы одн въ моей темниц помогаете мн и утшаете меня.

— Но, г. Корнелій, сто-тысячъ гульденовъ…

— Ну, что жь? стоитъ ли объ этомъ говорить? Сто-тысячъ составятъ вамъ хорошее приданое, и я радъ, что вы ихъ получите, потому-что очень увренъ въ своемъ открытіи. За это дайте мн общаніе выйдти замужъ за честнаго человка, котораго полюбите и который долженъ васъ такъ же любить, какъ я любилъ цвты… Не прерывайте меня, Роза, вы знаете, что у меня мало осталось времени.

Бдная двушка рыдала безъ памяти. Корнелій взялъ ее за руку.

— Послушайте, продолжалъ онъ: — вотъ какъ вы должны поступить: возьмите земли изъ моего дортрехтскаго сада, съ гряды No 6, садовникъ мой укажетъ вамъ ее, посадите въ большой ящикъ эти отростки: они зацвтутъ въ будущемъ ма, то-есть чрезъ семь мсяцевъ, когда развернется цвтовъ, защищайте его ночью отъ втра, а днемъ отъ малйшаго луча солнца — это будетъ черный тюльпанъ, въ этомъ я увренъ. Тогда вы напишете къ президенту гарлемскаго общества, онъ освидтельствуетъ цвтокъ всмъ комитетомъ и выдастъ вамъ сто-тысячъ гульденовъ.

Роза вздохнула.

— Теперь, продолжалъ Корнелій, отирая слезу, нависшую на его рсниц:— я бы желалъ, чтобъ цвтокъ этотъ, который мн не суждено видть, получилъ названіе Rosa Berlaensis, то есть, чтобъ онъ напоминалъ и ваше и мое имя. А какъ вы, можетъ-быть, забудете это латинское названіе, то достаньте мн карандашъ и кусочекъ бумажки, я напишу вамъ.

Роза все рыдала и подала Корнелію книгу съ оттиснутыми на ней буквами С. W.

— Что это? спросилъ Корнелій.

— Увы! это Библія, принадлежавшая вашему несчастному крестному отцу, Корнелію Витту. Изъ нея почерпнулъ онъ твердость окончить жизнь съ мужествомъ. Я нашла ее въ этой комнат посл его кончины, и сохранила какъ святыню. Сегодня мн вздумалось принести эту книгу къ вамъ, чтобъ и вы подкрпились въ несчастіи божественными ея истинами, но, слава Богу, вы сами тверды своею невинностью. Пишите же тутъ, чти вамъ нужно, и хоть я не умю читать, но все вами написанное будетъ исполнено.

Корнелій взялъ Библію и съ набожнымъ чувствомъ поцаловалъ ее.

— Чмъ же я напишу? спросилъ онъ.

— Въ книг сохранился и карандашъ г. Витта.

Корнелій взялъ его и на второй страниц (увы! онъ не зналъ, что первый листокъ былъ оторванъ для письма къ нему) написалъ твердою рукою:

’23 августа 1672 года, въ минуту смерти, къ которой я осужденъ совершенно-невиннымъ, предаю душу свою въ милосердіе Божіе.

‘Роз же Грифусъ завщаю единственное имущество, оставшееся у меня въ этой жизни, потому-что прочее конфисковано, завщаю три отростка, изъ которыхъ, по непремнному моему убжденію, долженъ въ будущемъ ма мсяц вырости черный тюльпанъ, за который гарлемское общество назначило сто-тысячъ гульденовъ. Я желаю, чтобъ эту сумму получила вмсто меня, и какъ единственная моя наслдница, означенная Роза Грифусъ, съ тмъ, чтобъ она вышла замужъ за молодаго человка моихъ лтъ, который бы любилъ ее и котора то она тоже бы любила, и съ тмъ, чтобъ дать черному тюльпану названіе Rosa Barlaensis, то-есть ея имя, соединенное съ моимъ.

Да помилуетъ меня Богъ и сохранитъ ее.

Корнелій фан-Берле.

Подавая книгу Роз, Корнелій сказалъ ей:

— Прочтите.

— Увы! отвчала двушка: — я уже сказала вамъ, что не умю читать.

Тогда Корнелій самъ прочелъ ей свое завщаніе.

Рыданія двушки длали это чтеніе безполезнымъ.

— Принимаете ли вы мои условія? спросилъ Корнелій съ меланхолическою улыбкою, цалуя кончики трепещущихъ пальцевъ Розы.

— Нтъ! не могу, шептала она.

— Не можете? почему же?

— Потому-что я не въ-состояніи выполнить одного вашего желанія.

— Какого? Мн казалось, что я все это дружески уладилъ.

— Вы мн даете сто-тысячъ гульденовъ въ вид приданаго?…

— Конечно…

— И чтобъ я вышла за человка, котораго буду любить?

— Точно такъ.

— Ну, такъ деньги эти не могутъ быть моими: я никого не буду любить и никогда не выйду замужъ.

Посл этихъ словъ, сказанныхъ задыхающимся голосомъ, Роза опустилась на колни, готовая лишиться чувствъ.

Корнелій, испугавшись ея блдности и безпамятства, хотлъ ее схватить въ свои объятія… вдругъ послышались тяжелые шаги, шумъ по лстниц и лай собаки.

— За вами уже идутъ! вскричала Роза, ломая руки въ-отчаяніи.— Боже мой! Боже мой! Не прикажете ли еще чего?

И она упала на колни, обхвативъ свою голову, и задыхаясь отъ рыданій и слезъ.

— Повторяю вамъ только, берегите мои отростки, спрячьте ихъ и потомъ поступайте какъ я сказалъ. Это вы должны сдлать изъ любви ко мн.

— Да! да! для этого я все сдлаю! вскричала она.— Но выйдти замужъ, прибавила она тихо: — этого я не могу.

Поспшно спрятала она въ свой корсетъ сокровище Корнелія. Шумъ на лстниц дйствительно возвщалъ приходъ экзекутора. Онъ явился съ отряломь градской стражи

Безъ слабости, но и безъ самохвальства, встртилъ ихъ Корнелій, боле какъ друзей своихъ, нежели гонителей, и безусловно покорился всмъ обычаямъ и обрядамъ, введеннымъ издавна для осужденныхъ на казнь.

Выходя изъ тюрьмы, чтобъ слдовать за стражею, Корнелій оглянулся, чтобъ еще разъ увидть Розу, но позади шпагъ, людей и аллебардъ увидлъ только безчувственное тло, брошенное на деревянную скамью, съ блднымъ лицомъ, которое было вполовину закрыто волосами.

Но и въ ту минуту, какъ Роза лишилась чувствъ, она сильно прижала къ груди ввренный ей залогъ. Отсутствіе жизни не мшало ей исполнить его волю.

Въ судорожно-согнутыхъ ея пальцахъ виднлась еще бумажка, въ которой завернуты были отростки. Это былъ тотъ самый листокъ, на которомъ съ такимъ трудомъ писалъ Корнелій Виттъ къ своему крестнику. Еслибъ фан-Берле зналъ, что эта записка такъ близко и въ его власти, и онъ, и черный тюльпанъ были бы спасены.

ГЛАВА IX.

Казнь.

Не боле трех-сотъ шаговъ разстоянія было отъ тюрьмы до мста казни. Когда Корнелій проходилъ мимо шалаша сторожевой собаки, та вышла, обнюхала его и, какъ-будто съ видомъ состраданія, посмотрла на него. Можетъ-быть, она инстинктомъ знала, что выходящіе такимъ-образомъ изъ темницы, уже не возвращаются въ нее. Еслибъ Корнелій тихонько прокрадывался, чтобъ бжать, она бы его загрызла.

Площадь, разумется, была полна народомъ. Корнелій шелъ мимо его спокойно, но не глядлъ ни на кого.

О чемъ онъ думалъ?

Ни о врагахъ, ни о судьяхъ, ни о казни.

Онъ мечталъ о близкой жизни вчнаго блаженства и безсмертія. Населяя рай по-своему, онъ желалъ, чтобъ тамъ были прелестнйшіе тюльпаны Цейлона и Бенгаліи. Онъ воображалъ, что, сидя подъ тнью роскошныхъ цвтовъ, будетъ съ жалостью смотрть на эту землю и ея заблужденія.

— Одинъ ударъ меча, сказалъ философъ: — и прекрасная жизнь начнется, чтобъ вчно продолжаться.

Онъ вспомнилъ, правда, Шале де-Ту и другихъ, которые не сразу попали въ объятія ожидаемой смерти, но, несмотря на это, твердыми шагами взошелъ на эшафотъ, сталъ на колни, помолился и, по указанію палача, уперся подбородкомъ въ холодный камень. Твердости душевнаго чувства онъ и тутъ не потерялъ, но глаза его невольно закрылись, чтобъ встртить ударъ.

На помост блеснула молнія: это былъ мечъ, обнаженный исполнителемъ правосудія.

Фан-Берле усплъ еще разъ мысленно подумать о Бог съ самою усердною молитвою — и свистъ меча, пролетвшаго мимо головы его, повялъ на весь составъ его какимъ-то страннымъ холодомъ.

Но… о удивленіе! онъ не чувствовалъ ни боли, ни потрясенія. Во всемъ своемъ состав не ощущалъ онъ никакой перемны.

Вдругъ, самъ незная кмъ и какъ, быль онъ поднятъ на ноги довольно-снисходительнымъ образомъ и только почувствовалъ, что колни его подгибаются и ноги едва держатъ.

Онъ раскрылъ глаза.

Кто-то читалъ подл него бумагу, украшенную большою красною печатью. Надъ Корнеліемъ свтило то же самое блдно-желтое голландское солнце, передъ нимъ стояла та же брюйтенгофская тюрьма, съ маленькимъ окошечкомъ его комнаты. Только толпы народа не шумли теперь, а слушали съ вниманіемъ чтеніе бумаги.

Все чувство сознанія скоро возвратилось Корнелію, и онъ понялъ, что ему читали помилованіе, дарованное новымъ штатгальтеромъ, принцемъ оранскимъ.

Невольно расправилъ Корнелій мускулы своей шеи и очень-радъ былъ, что они были цлы и невредимы. Первою его мыслью было то, что онъ возвратится въ Дортрехтъ, но потомъ, вслушавшись внимательне, узналъ его, что ему дарована только жизнь, но что онъ все-таки осужденъ на пожизненное тюремное заключеніе.

— Какъ быть! сказалъ онъ.— Я готовъ былъ умереть, но теперь чувствую, что жизнь иметъ свои пріятности. Чтожь! пойдемъ опять въ Брюйтенгофъ, тамъ — Роза и мой черный тюльпанъ…

Корнелій ошибся и въ этомъ. Принцъ штатгальтеръ назначилъ крпость Лвенштейнъ мстомъ вчнаго заключенія фан-Берле. Географы говорятъ, что Лвенштейнъ стоитъ на мыс, образуемомъ рками Маасомъ и Каталемъ, противъ Горкума, Корнелій же думалъ, что Лвенштейнъ гораздо ближе къ Дортрехту, нежели Гага, но все очень-далеко отъ свободы,

Фан-Берле довольно-хорошо зналъ исторію Голландіи, чтобъ вспомнить о знаменитомъ Гроці, который былъ тоже заключенъ въ этотъ самый замокъ по смерти Барневельдта, и что Штаты назначили этому великому человку двадцать-четыре голландскіе штивера въ день на пищу.

— Ну, я, конечно, не стою Греція, сказалъ фан-Берле: — мн дадутъ двнадцать. На эти деньги едва можно существовать, но я все-таки буду живъ.

Потомъ вдругъ поразила его печальная мысль:

— Увы! это мсто сыро и болотисто. Почва никуда не годится для тюльпановъ, и притомъ же тамъ не будетъ Розы…

Голова его опустилась на грудь, онъ забылъ, что она едва не опустилась еще ниже.

ГЛАВА X

О томъ, что происходило во все это время въ душ одного зрителя.

Покуда Корнелій разсуждалъ обо всемъ этомъ, подъхала къ эшафоту какая-то карета. Его пригласили ссть въ нее: арестантъ повиновался.

Еще разъ взглянулъ онъ на свою темницу, надясь увидть въ окн утшившуюся физіономію Розы, но лошади скоро умчали его отъ Брюйенгофа и отъ толпы народа, возглашавшаго ‘виватъ’! въ честь милосердія принца Вильгельма.

Между всми зрителями, привлеченными къ зрлищу казни Корнелія, былъ одинъ, который всхъ боле не доволенъ былъ развязкою. Онъ прибылъ на площадь раньше всхъ и пробился къ самому эшафоту, отдляясь отъ него только рядами солдатъ. Онъ съ видимымъ нетерпньемъ ожидалъ совершенія казни.

Когда осужденнаго привели на мсто казни, зритель этотъ взлзъ на столбикъ одного фонтана и сдлалъ знакъ палачу, какъ бы говоря:

— Ты помнишь наше условіе?

На что тотъ отвчалъ другимъ знакомь, означавшимъ:

— Будьте спокойны.

Кто же это разговаривалъ такъ дружески съ палачомъ? Разумется, Исаакъ Бокстель, который съ первой минуты заключенія Корнелія явился въ Гагу, чтобъ присвоить себ три отростка чернаго тюльпана.

Сперва Бокстель попытался задобрить Грифуса, но этотъ проворчалъ на него какъ бульдогъ. Тюремщикъ вообразилъ себ, что это какой-нибудь пріятель арестанта, который хлопочетъ объ освобожденія его, и потому, при первыхъ предложеніяхъ Бокстеля, Грифусъ прогналъ его и уськнулъ даже на него цпную собаку.

Бокстель отдлался небольшимъ кускомъ нижней одежды, вырваннымъ собакою, но онъ не потерялъ бодрости при первомъ неуспх. Онъ явился вторично съ значительною суммою денегъ. На этотъ разъ Грифусъ лежалъ больной въ постели и не могъ съ нимъ видться. Онъ обратился къ Роз и общалъ ей новый золотой головной уборъ, если она ему достанетъ луковичные отростки, спрятанные у Корнелія, но добрая двушка, но обративъ вниманія ни на просителя, ни на просьбу, и незная еще тогда многоцнности этихъ отростковъ, сказала ему, чтобъ онъ обратился съ своими предложеніями къ палачу, который, по законамъ, наслдуетъ все, что остается на осужденномъ.

Это мнніе понравилось Бокстелю по своей логик. Ему бы, конечно, пріятне было подкупить Грифуса или Розу и отъ нихъ получить драгоцнные отростки, но какъ судопроизводство корнеліева дла пошло очень-быстро, и онъ былъ осужденъ къ смерти прежде, нежели Бокстель могъ успть подкупить тюремщика или дочь, то онъ, слдуя совту Розы, и обратился къ палачу.

Бокстель увренъ былъ, что фан-Берле умретъ съ своими отростками на груди Онъ никакъ не могъ предугадать двухъ вещей:

Розы и ея любви.

Принца Вильгельма и его милосердія.

Только въ этихъ пунктахъ разсчетъ завистника былъ невренъ. Безъ милосердія штатгалтера Корнелій дйствительно былъ бы казненъ. Безъ любви Розы, Корнелій не разстался бы съ отростками и въ минуту смерти.

Такимъ-образомъ Бокстель принужденъ былъ познакомиться съ палачомъ. Онъ выдалъ себя за большаго пріятеля Корнелія и, уступая палачу все золото, серебро и драгоцнности, какія могли найдтись на казненномъ, Бокстель просилъ только отдать ему все остальное, за что и давалъ сто гульденовъ.

Это была значительная сумма для палача, и онъ съ радостью согласиля, а Бокстель торжествовалъ, будучи увренъ, что за эти сто гульденовъ получитъ сто тысячъ. Тысячу процентовъ — очень-хорошій ростъ для займа.

Палачъ часто имлъ подобныя сдлки. Родственники казненныхъ платили дорого за его одежду, и потому онъ не удивился, а требовалъ только, чтобъ деньги ему выданы были впередъ. Это казалось для палача врне. Вдь посл пріятель могъ и передумать.

Бокстель заплатилъ и ждалъ дня казни.

Можно вообразить себ посл этого, съ какимъ усердіемъ Бокстель слдилъ за ходомъ дла, онъ былъ въ толп народа, когда судья допрашивалъ Корнелія, когда прочли ему приказъ, когда экзекуторъ пришелъ за нимъ. Онъ прежде всхъ явился на мсто казни и разсчитывалъ каждую минуту дня.

Какъ изобразить ударъ, нанесенный ему внезапнымъ помилованіемъ Корнелія! Какъ разсказать его чувства, когда экзекуторъ, приподнявъ на ноги осужденнаго, началъ ему читать ршеніе штатгальтера! Ощущенія Бокстеля были вовсе нечеловческія въ эту минуту. Ярость тигра, гіены и змя сверкала въ его глазахъ, обнаруживалась во всхъ движеніяхъ. Если бъ фан-Берле стоялъ близь него, Бокстель покусился бы на жизнь его.

Итакъ, Корнелій остался живъ, Корнелій отправится въ Лвенштейнъ. Тамъ, въ вчной своей темниц, найдетъ онъ, можетъ-быть, садъ, въ которомъ посадитъ и произраститъ свой черный тюльпанъ.

Въ безсильной ярости Бокстель упалъ у фонтана и произносилъ одни невнятные звуки. Проходящіе дали ему нсколько пинковъ.

Но что ему было за дло до всего этого при ощущаемомъ имъ отчаяніи?

Вдругъ вздумалось ему бжать вслдъ за каретою, увозившею Корнелія. Но злость никогда не разсчитываетъ на физическія силы. Пробжавъ шаговъ двадцать, онъ споткнулся на камень, упалъ и не прежде могъ встать, какъ сотни изъ толпы перешли черезъ него, то брызгая его грязью, то топча ногами.

Бокстель всталъ наконецъ. Платье его было разорвано, спина избита, руки перецарапаны, казалось, этихъ несчастій было бы довольно.

Но нтъ! Бокстель, попомня вс событія этого дня, схватилъ себя съ бшенствомъ за волосы, вырвалъ ихъ, сколько могъ, и развялъ по втру, надясь этимъ утишить свою злость и зависть.

ГЛАВА XI.

Дортрехтскіе голуби.

Въ несчастіяхъ, постигшихъ Корнелія, онъ былъ доволенъ и тмъ, что судьба привела его быть заключеннымъ въ той же темниц, гд сидлъ ученый Гроцій. Случайно, по прибытіи Корнелія, эта самая комната была свободна въ Лвенштейн и ее отдали новому гостю.

Впрочемъ, эту комнату строже всхъ прочихъ стерегли съ-тхъ-поръ, какъ, благодаря изобртательному уму г-жи Гроціи, ея мужъ могъ бжать изъ тюрьмы въ ящик съ книгами, которыя забыли осмотрть. Тюремщики всегда, по старинному поврью, твердили, что никогда ненадобно сажать голубя въ ту клтку, изъ которой другой голубь прежде уже вылетлъ.

Комната была, слдовательно, историческая. Но, кром алькова, устроеннаго для г-жи Гроціи, комната была точно такая же, какъ и другія во всемъ замк, разв, что повыше другихъ, изъ окна виднъ былъ ландшафтъ. Впрочемъ, мы не будемъ его описывать.

Жизнь фан-Берле сдлалась теперь почти однимъ дыхательнымъ аппаратомъ. Бдный арестантъ мечталъ только о двухъ предметахъ о цвтк и двушк.

Какъ ни игриво, ни своевольно воображеніе, но онъ чувствовалъ, что оба эти предмета теперь для него навсегда потеряны.

По-счастію, фан-Берле ошибался. Богъ помиловалъ его въ то мгновеніе, какъ уже онъ закрылъ глаза для земной жизни, Богъ не оставилъ его и въ Лвенштейн. Здсь происходили съ нимъ самыя романическія происшествія, какія только случаются съ цвтоводами.

Въ одно утро, когда онъ у окна вдыхалъ въ себя свжій воздухъ, поднимавшійся съ рки Вагалы, и удивлялся отдаленнымъ видамъ роднаго своего Дортрехта, оживленнаго картиною вчно-движущихся мельницъ, онь увидлъ вдругъ нсколько голубей, отдлившихся отъ горизонта и прилетвшихъ на острыя башни Лвенштейна.

‘Эти голуби, сказалъ онъ: — прилетли изъ Дортрехта. Они опять туда же и воротятся. Если кто можетъ привязать къ крылу одного изъ нихъ всть о себ въ Дортрехтъ, то тамъ могутъ получить ее люди, оплакивающіе погибель другихъ…’

Посл минутнаго размышленія онъ прибавилъ

‘Я хочу это сдлать.’

Кому двадцать-восемь лтъ и кто осужденъ на пожизненное заключеніе, то-есть на вроятный срокъ двадцати-двухъ или двадцати-трехъ тысячъ дней, тотъ длается очень-терпливх.

Продолжая думать о своихъ отросткахъ — потому-что эта мысль такъ же постоянно въ немъ существовала, какъ самая жизнь — фан-Берле длалъ сть для поимки голубей.

Онъ началъ приманивать этихъ птицъ всею роскошью своей кухни — а онъ получалъ восемь голландскихъ штиверовъ (около пяти копеекъ серебромъ) въ день — онъ цлый мсяцъ хлопоталъ о поимк одного голубя и наконецъ достигъ своей цли. Въ рука къ его была самка.

Два мсяца трудился онъ потомъ для поимки самца. Посл этого онъ заперъ ихъ вмст, и въ начал 1673 года получилъ уже нсколько яицъ самки, которая стала ихъ высиживать, онъ ее выпустилъ, и та, въ полной довренности, что самецъ будетъ, во время ея отсутствія, высиживать яйца вмсто ея, полетла прямо въ Дортрехтъ, имя подъ крыломъ записку.

Ввечеру она воротилась, но письмо было еще подъ крыломъ.

Такъ прошло дв недли. Всякій день онъ ее выпускалъ и всякой вечерь она возвращалась, а письмо было не тронуто. Сперва это огорчило его, потомъ довело до отчаянія.

Наконецъ въ шестнадцатый день она воротилась безъ письма.

Увы! это письмо было писано Корнеліемъ къ своей кормилиц, и онъ просилъ всхъ добрыхъ христіанъ, которымъ попадетъ это письмо въ руки, отдать его врной старух какъ-можно-скоре и врне.

Въ этомъ письм къ кормилиц была записка и къ Роз.

Богъ, рассылающій на крыльяхъ втровъ смена желтой фіоли по стнамъ старыхъ замковъ, чтобъ они тамъ цвли, съ помощью капли росы или мимолетной тучи. Богъ позволилъ, чтобъ письмо фан-Берле дошло до его кормилицы.

Вотъ какъ это случилось.

Ухавъ изъ Дортрехта въ Гагу, Исаакъ Бокстель не только покинулъ свой домъ, своего слугу, свою обсерваторію, свой телескопъ, но даже и своихъ голубей.

Слуга, оставшійся безъ жалованья, сперва сълъ все, что у него самого было, потомъ все, что вокругъ могъ найдти, а наконецъ сталъ сть и голубей.

Увидя это дурное обращеніе, голуби съ крыши Исаака Бокстеля перекочевали на крышу Корнелія фан-Берле.

Кормилица Корнелія была добрая старуха, которой надобно было любить кого-нибудь. Она полюбила этихъ голубей, просившихъ ея гостепріимства, и когда голодный слуга потребовалъ ихъ отъ нея, чтобъ състь, она предложила ему выкупъ, по шести штиверовъ за штуку.

Это было вдвое, чего они стоили. Слуга съ радостью согласился на торгъ, и такимъ-образомъ кормилица сдлалась законною владтельницею голубей.

Эти-то самые голуби, соединясь съ другими, летали повременамъ въ Гагу, Лвенштейнъ, Готердамъ, вроятно, отъискивая какого-нибудь разнообразія въ пищ, или воображая, что хлбъ и конопляное смя тамъ вкусне.

Случай дозволилъ Корнелію поймать одного изъ этихъ голубей.

Еслибъ завистникъ Бокстель не ухалъ изъ Дортрехта въ Гагу, то какъ Лвенштейнъ раздленъ отъ перваго изъ этихъ городовъ только соединеніемъ Мааса съ Вагелемь, письмо Корнелія попало бы къ нему въ руки, а не къ кормилиц фан-Берле, бдный арестантъ нашъ потерялъ бы безполезно и время и труды, и вмсто того, чтобъ намъ разсказывать о чудныхъ его происшествіяхъ, мы бы, вроятно, кончили ихъ немногими днями печали и отчаянія.

Слдовательно, записка попала въ руки кормилицы.

Первымъ слдствіемъ этого событія было то, что въ феврал мсяц, въ одн сумерки, когда роскошный вечеръ разсыпалъ по небу тысячи звздъ, Корнелій вдругъ услышалъ на лстниц своей башенки звукъ голоса, который заставилъ его вздрогнуть.

Онъ приложилъ руку къ сердцу и сталъ вслушиваться.

Это быль тихій и гармоническій голосъ Розы.

Конечно, безъ предварительнаго случая съ голубемъ, Корнелій былъ бы изумленъ и не постигалъ бы этого счастія. Но голубь давно уже принесъ подъ крыломъ своимъ надежду. Онъ всякій день ожидалъ Розы. Онъ зналъ ее и увренъ быль, что, при первомъ о немъ извстіи, явится она съ отростками и своею любовью.

Онъ всталъ, приложилъ ухо къ двери… Такъ! это были т самые звуки, которые такъ трогали и очаровывали его въ Гаг.

Теперь только подумалъ онъ, что Роз легко было, получа отъ него извстіе, отправиться изъ Гаги въ Лвенштейнъ, но прибывъ въ этотъ замокъ, какимь-образомъ успла она пробраться къ нему?

Покуда Корнелій раздумывалъ, покуда тысячи мыслей мнялись съ тысячью желаній, маленькое окошечко съ ршеткою, продланное надъ его дверью въ корридор, отперлось, и лицо Розы, блиставшее радостью и красотою, но поблднвшее отъ пятимсячной печали, явилось у ршетки.

— Ахъ, г. Корнелій! вскрикнула она.— Вы здсь! Вотъ и я!

Корнелій протянулъ руки, обратилъ благодарные взоры къ небу и испустилъ радостный крикъ.

— Роза! Роза! это вы! могъ онъ только сказать.

— Тише! говорите не такъ громко. За мной идетъ батюшка, сказала молодая двушка.

— Отецъ вашъ?

— Да, онъ на двор ходить съ губернаторомъ и получаетъ отъ него приказанія онъ сейчасъ и къ вамъ пріидетъ.

— Приказанія губернатора? Что это значитъ?

— Вотъ все дло въ двухъ словахъ: у штатгальтера есть загородный домъ, въ одной мид отъ Лейдена. Это большое молочное заведеніе. Ттка моя, бывшая кормилицею принца, управляетъ этою фермою. Какъ-скоро я получила ваше письмо, которое, увы! не могла прочесть, я отправилась къ ттк, та мн прочитала его, и я осталась у нея, покуда принцъ штатгальтеръ пріхалъ туда. Я его просила, чтобъ онъ отца моего перевелъ изъ гагской тюрьмы въ Лвенштейнскій замокъ. И не сказала ему ни слова о причин моей просьбы, иначе, если бъ онъ зналъ ее, то, можетъ-быть, и отказалъ бы. Теперь же онъ согласится.

— Слдовательно, вы совсмъ здсь?

— Какъ видите.

— И я насъ буду видть всякій день?

— Какъ-только можно будетъ чаще.

— О, милая Роза! вскричалъ Корнелій.— Такъ вы меня немножко любите?

— Немножко? сказала она.— Вы несправедливы!

Корнелій протянулъ къ ней руки, но только пальцы ихъ могли коснуться одинъ другаго сквозь ршетку.

— Вотъ идетъ батюшка, сказала Роза, и быстро отскочивъ отъ двери, побжала навстрчу къ отцу, поднимавшемуся по лстниц.

ГЛАВА XII.

Окно съ ршеткою.

Съ Грифусомъ шла и собака его. Онъ ее водилъ ко всмъ арестантамъ, чтобъ она могла узнавать ихъ.

— Батюшка, сказала Роза: — вы знаете, здсь достопримчательная комната, изъ которой бжалъ г. Гроцій. Вы знали Гроція?

— Да, знаю! А! такъ изъ этой комнаты бжалъ Гроцій. Увряю васъ, что посл него никто ужь не убжитъ отсюда.

Отперевъ дверь и неразглядвъ еще арестанта, онъ началъ длать ему разные вопросы.

Собака, ворча, то же подошла къ Корнелію, обнюхала его и вопросительно посмотрла на него, какъ-бы спрашивая: по какому праву онъ живъ еще, тогда-какъ отправился на мсто казни?

Роза подозвала, однако, собаку и та отошла отъ Корнелія.

— Я новый вашъ тюремщикъ, сказалъ Грифусъ, приподнимая свой фонарь, чтобъ вглядться въ окружающіе предметы.— Я не золъ, но неумолимъ во всемъ, что касается до моей должности.

— Я васъ ужь знаю, любезный Грифусъ, сказалъ Корнелій, подходя къ свту фонаря.

— Какъ? это вы, г. фан-Берле! вскричалъ Грифусъ.— Вотъ удивительная встрча!

— Съ моей стороны, я очень-радъ. Кажется, ваша рука теперь совершенно-здорова, вы въ ней и фонарь держите.

Грифусъ поморщился — А все-таки скажу вамъ, прибавилъ тюремщикъ:— что его свтлость принцъ штатгальтеръ дурно сдлалъ, что помиловалъ васъ.

— Это почему? спросилъ Корнелій.

— Потому-что вы опять затете что-нибудь недоброе… Вы, вдь, ученый человкъ, а вс ученые знакомы съ злымъ духомъ.

— Что жь, любезный Грифусъ, вы разв не довольны моею операціею? Я разв не хорошо вправилъ вамъ сломанную руку? или я съ васъ много взялъ? сказалъ онъ съ улыбкою.

— Напротивъ, напротивъ! отвчалъ съ неудовольствіемъ тюремщикъ:— вы слишкомъ-искусно это сдлали. Тутъ, должно-быть, колдовство. Черезъ шесть недль рука дйствовала попрежнему, какъ-будто никогда не была сломана. Брюйтенгофскій лекарь сказалъ мн, что это дло подозрительное и предлагалъ мн снова переломить руку, чтобъ лечить ее по правиламъ, увряя, что я три мсяца не пошевелю ни однимъ пальцемъ. А ужь этотъ лекарь, врно, знаетъ свое дло.

— Что жь, вы не согласились на его предложеніе?

— Нтъ! Я не боюсь колдовства. Покуда я могу сдлать знаменіе креста, то буду смяться надъ всми силами злыхъ духовъ.

— Но если вы сметесь надъ злымъ духомъ, любезный Грифусъ, то еще больше должны не врить ученымъ.

— О, это другое дло! вскричалъ Грифусъ. Я лучше хочу сторожить десять человкъ всякаго званія, нежели одного ученаго. Прочіе пьютъ, дятъ, курятъ и пьянствуютъ. Дай имъ только вина — и они будутъ смирне барановъ. А ученый… эта порода преопасная: мало пьетъ, бережетъ свою голову для замысловъ. Но предупреждаю васъ, что сочиненіе это будетъ мудрено. Я не позволю, ни книгъ, ни бумаги, ни волшебныхъ приборовъ.

— Увряю васъ, любезный г. Грифусъ, что еслибъ я и имлъ желаніе бжать, то теперь хочу остаться съ вами.

— Ладно, ладно, прервалъ его Грифусъ: — смотрите за собою, а я буду смотрть за вами. Дло сдлано, а принцъ штатгальтеръ напрасно помиловалъ васъ.

— Очень-благодаренъ…

— Не за что.— Все-таки спокойне было бы, еслибъ однимъ ученымъ меньше.

— Вы ужасный человкъ!

— Нтъ, я это говорю изъ человколюбія.

— Вотъ это мило! Растолкуйте мн пожалуйста.

— Да ужь поврьте, что такъ. Еслибъ вы были казнены въ Гаг,то уже не страдали бы, а теперь, признаюсь, я буду во многомъ васъ огорчать.

— Благодарю за общаніе.

Корнелій улыбнулся при этомъ иронически, а Роза, стоя за дверью, отвчала ему самою утшительною улыбкою.

Грифусъ подошелъ къ окну.

Ночь еще не наступила и можно было видть обширный горизонтъ вдали.

— Какой видъ у васъ здсь изъ окна? спросилъ онъ.

— Очень-хорошъ, отвчалъ Корнелій, глядя на Розу.

— Это напрасно.

Въ эту самую минуту оба голубя, испуганные видомъ и голосомъ незнакомаго человка, вспорхнули изъ гнзда и исчезли въ туман.

— Это что? спросилъ тюремщикъ.

— Мои голуби.

— Мои голуби! вскричалъ Грифусъ. Да разв у арестанта можетъ быть какая-нибудь собственность?

— Ну, такъ это Божья птичка, которую Господь мн послалъ въ утшеніе.

— Эти голуби — нарушеніе правилъ, отвчалъ Грифусъ.— Предупреждаю васъ, молодой человкъ, что не позже завтрашняго дня голуби будутъ у меня въ котл.

— Для этого надобно, номерныхъ, чтобъ вы ихъ поймали, сказалъ фан-Берле. Вы не хотите, чтобъ это были мои голуби, но они ужъ, врно, и не ваши.

— Увидимъ, проворчалъ тюремщикъ. Завтра же я сверну имъ шею.

Говоря это, Грифусъ свсился въ окно, чтобъ поближе разсмотрть гнздо. Корнелій воспользовался этою минутою, чтобъ подбжать къ двери и пожать руку Розы, которая шепнула ему:

— Сегодня, вечеромъ, въ девять часовъ.

Грифусъ не видалъ и не слыхалъ ничего. Занятый своимъ планомъ, какъ поймать голубей, онъ заперъ окно, взялъ дочь подъ-руку, повернулъ два раза ключъ, задвинулъ засовъ и пошелъ съ такими же любезностями къ другимъ арестантамъ.

Едва онъ исчезъ и подошедшій къ двери Корнелій удостоврился, по шуму шаговъ, что онъ ушелъ, какъ подбжалъ къ окну и совершенно разрушилъ гнздо голубей. Онъ лучше хотлъ прогнать ихъ навсегда изъ Лвенштейна, нежели подвергать зврству Грифуса и осудить на смерть т драгоцнныя созданія, которыя соединили его съ Розою.

Посщеніе тюремщика, грубыя угрозы его, печальная будущность, представлявшаяся вдали вмст съ этимъ церберомъ, котораго необузданный нравъ онъ уже зналъ — все это исчезало предъ сладкою мыслью, видться часто съ Розою.

Съ нетерпніемъ ждалъ онъ, когда на башн Левевштейна пробьетъ девять часовъ.

Роза сказала: ‘въ девять часовъ’. И едва послдній ударъ прозвучалъ въ окрестности, какъ ужъ внимательный слухъ его предугадалъ приближеніе Розы. На лстниц послышались легкіе шаги и шумъ волнистой одежды молодой Фрисланки. Вскор освтилось и роковое окошечко надъ дверью, на которое глаза Корнелій были устремлены съ жадностью.

Окно отворилось.

— Вотъ и я, сказала Роза, запыхавшись.

— Милая моя Роза!…

— Такъ вы довольны, что видите меня?

— И вы спрашиваете? По какимъ образомъ вы могли пройдти. Вашъ батюшка…

— Онъ всякій вечеръ, тотчасъ посл ужина засыпаетъ, особливо, если выпьетъ лишнюю рюмку можжевеловки. Не говорите никому, что я сегодня подбавила ему порцію водки. Этому я обязана, что безопасно могу прійдти къ вамъ на нсколько минутъ.

— О, благодарю васъ, милая Роза!

При этомъ лицо Корнелія, такъ близко подвинулось, что Роза невольно отшатнулась.

— А я вамъ принесла ваши отростки тюльпана, сказала она

Сердце Корнелія затрепетало. Онъ не смлъ еще спросить объ этомъ Розу и боялся на драгоцнный свой залогъ.

— Такъ вы ихъ берегли?

— Разв вы не для этого дали ихъ мн?… Вы же ихъ такъ любили…

— Но мн ужь казалось, что съ той минуты, какъ я вамъ ихъ далъ, они вамъ принадлежать.

— Да, въ-случа нашей смерти, они мн принадлежали, но, слава Богу, вы живы. Ахъ, какъ я благодарила Бога, какъ благословляла принца! Если небо пошлетъ штатгальтеру хоть половину того, что я сну пожелала, то онъ будетъ счастливйшимъ и богатйшимъ человкомъ на земл. Вы были живы — и я ршилась, сохранивъ для себя Библію Витта, возвратить вамъ ваши тюльпанные отростки. Только я не знала, какъ это сдлать. Я придумала идти къ ттк, караулить тамъ принца, попросить у него отцу моему мсто въ Лвенштейн. Въ это самое время получила я ваше письмо отъ вашей кормилицы. О, какъ мы вмст съ нею плакали! Ваше письмо заставило меня ускорить принятое намреніе. Я отправилась въ Лейденъ — а остальное вы знаете.

— Какъ, милая Роза? спросилъ Корнелій: — вы еще и до письма моего думали…

— Разумется, отвчала Роза простодушно, преодолвая врожденную стыдливость. Да, я только и думала объ этомъ.

Говоря это, Роза сдлалась еще прелестне, и Корнелій во второй разъ такъ быстро приблизился къ ршетк, что Роза опять невольно отступила

— Признаюсь, сказала она съ кокетливостью, которая составляетъ врожденную принадлежность двушки: — я всегда жалли, что не училась читать, но никогда мн это такъ грустно не было, какъ получа ваше письмо. Со слезами на глазахъ, держала и его въ рукахъ и воображала, что оно для всхъ другихъ говоритъ, а для меня нмо. О, какъ оплакивала я тогда свою глупость!

— А вы, милая Роза, и прежде сожалли, что не умете читать? лукаво спросилъ Корнелій. Но какому же случаю?

— А чтобъ читать письма, который мн писали, смясь, отвчала двушка.

— Вы получали письма?

— Сотнями.

— Ктожь писалъ намъ.

— Какъ, кто? Вопервыхъ, вс студенты, проходившіе мимо Брюденсгофа: вс офицеры, когда шли на ученье: вс прикащики и даже купцы, которые видли меня у окна.

— Что жь вы длали изъ этихъ писемъ?

— Въ прежнее время, я заставляла ихъ читать себ одну изъ своихъ подругъ. Это меня ужасно забавляло. Но съ нкотораго времени мн казалось скучно это пустое занятіе. Съ нкотораго времени и ихъ сожигаю.

— Съ нкотораго времени? повторилъ Корнелій, и глаза его блистали радостью и любовью.

Покраснвшая Роза опустила голову. Она и не слыхала, что Корнелій еще разъ прильнулъ къ ршетк. Увы! губы его встртили одно неумолимое желзо, но жаркое дыханіе его почти передало молодой двушк нжны и поцалуй.

Это невидимое прикосновеніе вдругъ заставило ее поблднть точно такъ же, какъ и въ день казни Корнелія. Стонъ вырвался изъ груди ея, она закрыла глаза и убжала, прижавъ рукою сильнобьющееся сердце.

Корнелій, оставшись одинъ, все еще смотрлъ на то мсто, гд стояла Роза. Ему казалось, что онъ видитъ ея головку склоненную, даже обоняетъ запахъ волосъ ея.

Роза такъ скоро ушла, что забыла отдать Корнелію три отростка чернаго тюльпана.

ГЛАВА XIII.

Учитель и ученица.

Читатель, врно, ужь замтилъ, что Грифусъ вовсе не быль такъ хорошо расположенъ къ крестнику Витта, какъ дочь его.

У него въ Лвенштейн было всего пять арестантовъ, слдовательно, должность его была нетрудна. Это былъ почти пансіонъ для старика.

Но усердіе его было такъ сильно, что онъ въ ум придавалъ своей должности чрезвычайную важность. Въ глазахъ его Корнелій былъ преступникъ перваго разряда, и былъ, слдовательно, самый опасный изъ арестантовъ. Онъ надзиралъ за каждымъ его движеніемъ, встрчалъ его всегда съ сердитымъ лицомъ и хотлъ его всячески и ежедневно наказывать за умыслы противъ милосердаго принца штатгальтера.

Онъ три раза въ день входилъ къ нему въ комнату, надясь застать его въ чемъ-нибудь противозаконномъ, но Корнелій ужь отказался отъ голубиной почты съ тхъ-поръ, какъ голубка его прилетла къ нему. Вроятно, еслибъ Корнелію дали теперь право жить на свобод въ другомъ город, онъ предпочелъ бы лвенштейнскую крпость съ Розою и своими тюльпанными отростками.

Роза общала ему являться каждый вечеръ въ девять часовъ — и мы уже видли, что въ первый вечеръ сдержала свое общаніе.

На другой день, она съ такою же таинственностью и съ тми же предосторожностями пришла къ нему, но на этотъ разъ дала себ слово неслишкомъ-близко подходить къ ршетк, впрочемъ, чтобъ тотчасъ же начать серьзный разговоръ, она подала ему черезъ ршетку три отростка, завернутые въ ту же бумагу.

Каково же было ея удивленіе, когда онъ тихо оттолкнулъ ея руку, и посл минутнаго размышленія сказалъ:

— Послушайте, милая Роза: мы, кажется, слишкомъ рискуемъ, ввряя всю нашу фортуну одному кошельку. Подумайте, что дло идетъ о такомъ предпріятіи, которое до-сихъ-поръ почиталось невозможнымъ — дло идетъ о произращеніи чернаго тюльпана. Примемте вс мры предосторожности, чтобъ, въ случа неудачи, не упрекать себя ни въ чемъ. Вотъ какъ я разсчелъ исполненіе своего плана.

Роза устремила все свое вниманіе на слова Корнелія, и не потому, чтобъ ее интересовало произращеніе чернаго тюльпана, а потому, что видла въ этомъ одну изъ любимйшихъ идей несчастнаго цвтовода.

— Я разсчитывалъ, милая Роза, продолжалъ Корнелій: — и на наше содйствіе.

— Я слушаю, отвчала Роза.

— Здсь у васъ, въ крпости, есть, конечно, садъ, или хоть какой-нибудь дворъ, или, наконецъ, хоть террасса.

— Здсь есть прекрасный садъ надъ Вагалсмъ. Въ немъ растетъ множество высокихъ и старыхъ деревъ.

— Можете ли вы принесть мн, милая Роза, нсколько земли изъ этого сада, чтобъ я могъ судить о ея свойств.

— Завтра же.

— Вы возьмете одну часть на солнц, а другую подъ тнью, чтобъ я могъ видть степень сырости и сухости почвы.

— Хорошо.

— Когда я выберу землю и приготовлю ее, если нужно, мы на три части раздлимъ наши отростки. Вы возьмете одинъ и посадите его въ тотъ день, какъ я вамъ скажу, и въ ту землю, которую я назначу. Если вы будете слдовать моимъ предписаніямъ, то отростокъ, врно, дастъ ожидаемый цвтокъ.

— Я ни на минуту отъ него не отойду.

— Другой отростокъ вы дадите мн, и я попробую выростить его здсь. Это утшитъ меня въ т часы, когда я не буду васъ видть. Признаюсь, я мало надюсь на этотъ отростокъ и почитаю его заране жертвою моего эгоизма. Однакожь и здсь бываетъ иногда солнце. Я буду извлекать искусственную пользу изъ всего, даже изъ теплой золы отъ моей трубки. Во всякомъ случа, у насъ, или лучше сказать, у васъ, будетъ въ запас третій отростокъ. Это будетъ послднее убжище наше въ случа неудачи первыхъ двухъ. Такимъ-образомъ, мы непремнно достигнемъ, милая Роза, до нашихъ ста тысячъ гульденовъ и до счастья — видть увнчаннымъ такое высокое предпріятіе.

— Я все поняла, сказала Роза.— Завтра я принесу вамъ землю. Вы сами выберите ее, какъ для моего, такъ и для вашего отростка. Впрочемъ, для этого надобно будетъ нсколько дней. Я могу вамъ приносить только понемногу земли.

— О! насъ никто не торопитъ, милая Роза. Мы не прежде можемъ сажать, какъ черезъ мсяцъ, слдственно, у насъ еще много времени впереди. Только смотрите, когда надобно будетъ сажать вашъ отростокъ, не забудьте малйшей подробности моихъ наставленій.

— Разумется..

— И когда онъ будетъ посаженъ, вы сообщайте мн вс обстоятельства произрастанія, атмосферическія перемны, говорите мн кто будетъ подходить къ цвтку. Вы будете прислушиваться по ночамъ не ходятъ ли кошки въ вашъ садъ. Дв кошки опустошили въ дортрехтскомъ моемъ саду цлыя дв гряды.

— Хорошо, хорошо.

— А въ лунныя ночи… Ваше окошко не въ садъ ли выходить?

— Окно спальни обращено къ саду.

— Прекрасно. Въ лунную ночь смотрите не выходятъ ли изъ разслинъ стнъ крысы: эти животныя много портятъ тюльпаны.

— Хорошо, буду смотрть.

— А потомъ, прибавилъ фан-Берле, сдлавшійся подозрительнымъ съ-тхъ-поръ, какъ сидлъ въ тюрьм — потомъ есть еще одно животное, которое гораздо-опасне кошекъ и крысъ…

— Какое же?

— Человкъ. Вы понимаете, милая Роза, если есть люди, которые ршаются терять честь и свободу, чтобъ украсть гульденъ, то найдется много такихъ, которые охотно покусятся на похищеніе ста тысячъ.

— Кром меня, никто не будетъ входить въ садъ.

— Вы общаете?

— Клянусь.

— Благодарю васъ, милая Роза, я, значитъ, буду обязанъ вамъ всми радостями жизни…

При этомъ лицо фан-Берле опять слишкомъ приблизилось къ ршетк, и Рола вспомнила, что ей пора домой. Она отклонила свою головку назадъ и протянула Корнелію руку, подавая ему отростокъ.

Корнелій поцаловалъ пальчики эти руки. За что? неизвстно. За то ли, что она держала драгоцнный черный тюльпанъ, или просто за то, что принадлежала Роз? Пусть это разгадаютъ физіологи.

Роза удалилась, крпко прижавъ два остальные отростка къ груди своей, но потому ли она прижимала ихъ такъ сильно, что они должны были произвести черный тюльпанъ, или просто потому, что они принадлежали Корнелію фан-Берле? Этотъ вопросъ такъ же затруднителенъ, какъ и первый.

Какъ-бы то ни было, съ этой минуты жизнь арестанта казалась ему сладкою и пріятною.

Роза отдала ему одинъ отростокъ. Посл этого, каждый вечеръ, стала она носить ему пригоршнями землю, которую Корнелій нашелъ превосходною.

Большая кружка, которую Корнелій очень-искусно разбилъ, превратилась у него въ цвточный горшокъ. Онъ наполнилъ со до половины землею, а сверху досыпалъ высушеннымъ рчнымъ иломъ, который ему также принесла Роза, по его просьб.

Наконецъ, въ начал апрля посадилъ онъ первый отростокь.

Конечно, никакое перо не въ силахъ описать радости Корнелія, когда онъ совершилъ это великое дло, употребивъ удивительныя хитрости, чтобъ скрыть отъ Грифуса свою работу. Одинъ часъ не составляетъ ли для философа, подобнаго Корнелію, цлаго столтія мыслей и ощущеній?

Не проходило дня, чтобъ Роза не являлась ввечеру поговорить съ Корнеліевъ.

Главный разговоръ вертлся всегда на тюльпанахъ, и Роза такъ много наслышалась о цвтоводств, что могла бы сдлаться садовникомъ. Но какъ ни интересенъ этотъ предметъ, нельзя же все говорить объ однихъ тюльпанахъ.

Начинали иногда разговаривать и о другомъ, и Корнелій съ удивленіемъ видлъ, что на свт много еще есть занимательныхъ вещей, кром его тюльпановъ. При этихъ разговорахъ Роза имла всегда только очень-дурную привычку она всегда держала лицо свое на шесть дюймовъ отъ ршетки. Прекрасная Фрисланка врно сама-себ не довряла съ-тхъ-поръ, какъ одно движеніе Корнелія едва не обожгло ее.

При этихъ свиданіяхъ одно только безпокоило ихъ обоихъ: зависимость отъ отца.

Такимъ-образомъ, жизнь фан-Берле, этого ученаго доктора, живописца и перваго цвтовода, зависла отъ своенравія самаго грубаго и необразованнаго человка, который держалъ въ рукахъ своихъ все его счастье и знаменитость будущаго открытія Rosa Berlaensis, человка, который быль столь же ограниченъ умомъ, какъ замокъ, имъ запираемый, и столько же суровъ, какъ желзные его засовы. Это было существо въ род Калибана въ шекспировой драм ‘Буря’.

Этому человку могло вдругъ соскучиться въ Лвенштейн. Тамашній воздухъ могъ ему показаться нездоровымъ и даже можжевеловка не вкусна, и онъ бы отправился опять куда-нибудь съ дочерью, разлучивъ влюбленныхъ еще разъ, и навсегда сдлавъ обоихъ несчастными.

— Тогда я, пожалуй, опять примусь за голубиную почту, сказалъ Корнелій, когда у нихъ однажды зашла рчь о подобномъ случа.— Но кчему послужитъ и это? Вы не умете читать, милая Роза. Вы не прочтете того, что я напишу къ вамъ и сами не опишете мн своихъ мыслей и чувствъ.

— Такъ приготовимся и на этотъ случай, отвчала Роза, боявшаяся разлуки съ Корнеліемъ.— Мы каждый вечеръ видимся по цлому часу. Употребимъ это время съ пользою.

— Чмъ мы займемся? спросилъ Корнелій.

— Учите меня читать и писать. Будьте уврены, что я буду самая прилежная ученица. И такимъ-образомъ мы, даже въ случа разлуки, можемъ сообщать другъ другу свои мысли.

— О, я готовь всю жизнь посвятить на эти уроки! сказалъ Корнелій.

Роза улыбнулась и пожала плечами.

— Разв вы сбираетесь всю жизнь просидть въ тюрьм? Принцъ штатгальтеръ далъ вамъ жизнь, можетъ возвратить и свободу. Тогда вамъ возвратятъ и ваше имніе. Вы будете богаты. И чтожь? Когда будете свободны и богаты, когда подете мимо меня въ роскошной коляск, захотите ли вы тогда бросить и одинъ взглядъ на бдную дочь тюремщики?..

Корнелій хотлъ возражать и, конечно, возраженія его были бы искренни, но Роза остановила его и спросила съ улыбкою:

— Ну, что вашъ тюльпанъ?

Она уже знала, что заговорить съ Корнеліемъ о тюльпан, значило заставить его забыть обо всемъ на свт, даже о Роз.

— Довольно-хорошъ. Кожица почернла. Пронесъ броженія начался, жилы отростка согрлись и вздулись. Черезъ недлю можно будетъ видть первые признаки растительности. Ну, а вашъ отростокъ, милая Роза?

— О! я все сдлала по вашему наставленію.

— Ну, разскажите же мн, сказалъ Корнелій, и при этомъ глаза его горли и дыханіе прерывалось отъ нетерпнія.

— Повторяю вамъ, что все сдлала по вашему приказанію, отвчала двушка, которую чрезвычайно начинала занимать эта двойная любовь Корнелія къ черному тюльпану и къ ней.— Я приготовила себ гряду на открытомъ мст, далеко отъ деревьевъ и отъ стнъ. Земля моя нсколько-песчана, боле сыра, чмъ суха. Нтъ въ ней, однакожь, ни малйшаго камешка, однимъ словомъ, все, какъ вы говорили.

— Хорошо, хорошо, милая Роза!

— Теперь, приготовленная такимъ-образомъ земля ждетъ только отростка. Въ первый ясный день вы мн скажете, и я посажу его. Вы вдь говорили, что мои работы должны происходить посл вашихъ, потому-что на моей сторон выгоды солнца, воздуха и изобилія соковъ земли.

— Прекрасно, прекрасно, Роза! съ восторгомъ сказалъ Корнелій, хлопая радостно въ ладоши.— Вы у меня прекрасная ученица и, врно, получите заслуженную награду во сто тысячъ гульденовъ.

— Не забудьте, однакожь, сказала Роза, смясь:— что учениц вашей надобно еще выучиться кой-чему другому, а не одному цвтоводству.

— Да, да! Я готовь! я самъ буду радъ, милая Роза, если вы вы учитесь читать.

— Когда же мы начнемъ?

— Сейчасъ.

— Нтъ, завтра.

— Почему же завтра?

— Потому-что сегодня уже прошелъ условный часъ свиданья, и я должна оставить васъ.

— Не-уже-ли прошелъ? Какъ скоро!.. Ну, а по какой же книг мы будемъ учиться?

— О, у меня есть книга, отвчала Роза — которая, вроятно, принесетъ намъ счастіе.

— Такъ до завтра?

— До завтра.

Дйствительно, въ слдующій вечеръ Роза возвратилась съ Библіею Корнелія Ритта.

Часть вторая и послдняя.

ГЛАВА XIV.

Первый зубокъ.

Мы уже сказали, что Роза на другой день пришла съ Библіею Корнелія Витта.

Тогда произошла между учителемъ и ученицею одна изъ тхъ прелестныхъ сценъ, которыя радуютъ сердце писателя романовъ, когда он встрчаются въ его разсказ.

Окно надъ дверью темницы было единственнымъ отверстіемъ, служившимъ для разговоровъ между двумя любовниками. Оно было слишкомъ-высоко для чтенія книги, которую Роза принесла. Молодая двушка должна была опереться на окно, держа въ правой рук книгу наравн со свтомъ ночника. Корнелій придумалъ прикрпить книгу платкомъ къ желзной ршетк окна. Тогда Роза могла указывать пальцемъ на буквы и склады книги, которые Корнелій заставлялъ ее читать, употребляя для этого соломенку вмсто указки, и направляя ее сквозь ршетку. Роза, какъ прилежная ученица, со вниманіемъ слдила за указкою учителя.

Свтъ ночника освщалъ прелестное лицо Розы, ея умные голубые глаза, ея свтлорусые локоны, распускавшіеся изъ-подъ фрисландскаго головного убора, ея пальцы, поднятые на воздухъ, сквозь которые, казалось, видна была блдно-розовая кровь, бгущая по жиламъ и выражающая таинственный источникъ жизни.

Понятливость Розы быстро развивалась при сближеніи съ умомъ Корнелія.

Возвратясь домой, Роза повторяла въ ум своемъ уроки чтенія.

Въ одинъ вечеръ она опоздала получасомъ противъ обыкновеннаго. Это было слишкомъ-важное событіе, и потому Корнелій разспросилъ ее о причин поздняго прихода.

— О! не браните меня, сказала молодая двушка,— это не моя вина. Батюшка возобновилъ въ Лвенштейн знакомство съ однимъ человкомъ, который и въ Гаг часто извщалъ его, прося всегда позволенія осмотрть тюрьму. Это какой-то весельчакъ, охотникъ выпить и разсказывать веселые анекдоты, притомъ же, онъ платитъ хорошо и не жалетъ денегъ на попойку.

— Вы больше о немъ ничего не знаете? спросилъ удивленный Корнелій.

— Нтъ, отвчала молодая двушка. Но вотъ ужь дв недли, какъ батюшка безъ ума полюбилъ этого человка, который его усердно посщаетъ.

— О! сказалъ Корнелій, съ безпокойствомъ качая головой (для него всякое новое происшествіе предвщало несчастіе) — это, врно, какой-нибудь шпіонъ въ род тхъ, которыхъ посылаютъ для надзора надъ арестантами и тюремщиками вмст.

— Не думаю, сказала Роза, улыбаясь.— Если этотъ человкъ надзираетъ за кмъ-нибудь, такъ, врно, не за батюшкою.

— За кмъ же?

— За мною, напримръ.

— За вами?

— Почему жъ и не такъ? сказала Роза со смхомъ.

— Ахъ, это правда! сказалъ Корнелій. Врно, онъ влюбленъ въ васъ, Роза. Можетъ-быть, будетъ вашимъ мужемъ.

— Можетъ-быть.

— Что жь заставляетъ васъ имть такую пріятную увренность?

— Почему же говорите вы пріятную, а не страшную?

— Благодарю васъ, Роза. Вы правы, пусть и страшную, но на чемъ же она основана?…

— Я думаю…

— Скажите скоре, я слушаю.

— Этотъ человкъ ходилъ къ намъ въ Брюйтенгоф, въ Гаг… Даже въ то самое время, какъ вы были заключены тамъ. Когда я перехала — и онъ перехалъ. Когда мы здсь поселились — и онъ явился. Въ Гаг онъ говорилъ, что желалъ бы съ вами видться.

— Со мною?

— Это былъ, конечно, одинъ предлогъ, потому-что теперь, когда онъ могъ бы опять просить о томъ же, когда вы опять сдлались арестантомъ моего отца, или, лучше сказать, когда отецъ мой сдлался опять вашимъ тюремщикомъ, онъ уже не упоминаетъ о васъ. Напротивъ того, я слышала, какъ онъ вчера говорилъ отцу моему, что незнакомъ съ вами…

— Продолжайте, Роза. Не удастся ли мн угадать, что это за человкъ и чего онъ хочетъ?

— Вы уврены, г. Корнелій, что никто изъ друзей вашихъ не заботится о васъ.

— У меня нтъ друзей, Роза. У меня была только кормилица: вы ее знаете, и она васъ тоже. Увы! эта бдная Цугъ пришла бы сама и не хитрила. Она бы со слезами сказала отцу вашему, или вамъ: у васъ въ тюрьм сидитъ дитя мое. Вы видите мое отчаяніе. Позвольте мн съ нимъ видться только одинъ часъ — ни буду благословлять васъ во всю мою жизнь! О, нтъ! (продолжалъ Корнелій), нтъ! у меня нтъ друзей.

— Такъ я возвращаюсь къ прежней моей мысли, потому-что вчера ввечеру, когда я. при закат солнца, обдлывала гряду, на которой должна посадить вашъ отростокъ, увидла я человческую тнь, скользнувшую сквозь полурастворенную дверь за бузинный и осиновыя деревья, я притворилась, что не вижу ничего. А это былъ онъ. Онъ спрятался, смотрлъ какъ я копаю землю. Онъ за мною присматривалъ и не спускалъ съ меня глазъ. Ни одно движеніе лопатки не ушло отъ его вниманія.

— Да, да! Это влюбленный, сказалъ Корнелій. Молодъ ли онъ, хорошъ ли собою? При этомъ онъ быстро посмотрлъ на Розу, съ нетерпніемъ ожидая ея отвта.

— Молодъ! хорошъ собою? вскричала Роза со смхомъ. Да онъ отвратителенъ, съ горбомъ: ему пятьдесять лтъ, онъ никогда не взглянетъ мн прямо въ глаза и все говоритъ шопотомъ.

— Какъ его зовутъ?

— Яковъ Гизельсъ.

— Я его не знаю.

— Слдственно, вы видите, что онъ не къ вамъ пришелъ.

— Но во всякомъ случа, если онъ васъ любитъ. Роза… а это очень-вроятно, потому-что видть васъ и любить — одно и тоже… по-крайней-мр вы его не любите?

— Ужь конечно нтъ.

— Такъ, значитъ, я могу быть спокоенъ.

— Совершенно можете.

— И теперь, когда вы ужь умете читать, Роза, не правда ли, вы прочтете все, что я вамъ напишу о мученіяхъ ревности и разлуки.

— Разумется, прочту, если вы напишете крупными буквами… Тутъ видя, что разговоръ принялъ довольно-опасный оборотъ, Рора прервала его, спрося: а что? въ добромъ ли здоровти вашъ тюльпанъ?

— Ахъ, Роза! вообразите себ мою радость: сегодня поутру разсматривалъ я его при солнечномъ свт, тихонько раскопавъ землю, прикрывавшую ростокъ, я увидлъ первый зубокъ зелени, пробивающійся изъ него. О, сердце мое было полно восторга! Эта бловатая нить зелени, которую муха могла бы перешибить крыломъ, это полу таинственное существованіе будущаго растенія сильне потрясло меня, нежели приказъ штатгальтера, возвратившій мн жизнь.

— Такъ вы надетесь… сказала Роза съ улыбкою.

— О! непремнно надюсь.

— Когда же я должна буду посадить свой отростокъ?

— Въ первый благопріятный день… я вамъ скажу когда Но смотрите, чтобъ никто не помогалъ вамъ. Не ввряйте никому своей тайны При одномъ взгляд на ростокъ, любитель пойметъ всю его цну. А особливо, милая Роза, тщательно спрячьте третій и послдній отростокъ.

— Онъ въ той же бумажк, какъ вы мн его дали, г. Корнелій. Онъ спрятанъ въ углу моего комода, подъ моими кружевами. Оттого онъ сухъ и ему нетяжело, однакожь прощайте, бдный мой арестантъ.

— Какъ! вы ужъ идете?

— Надобно идти.

— Пришли такъ поздно и уходите такъ рано!

— Батюшка спросить меня, а влюбленный можетъ догадаться, что у него есть соперникъ…

Она стала вдругъ прислушиваться съ безпокойствомъ.

— Что съ вами? спросилъ фан-Берле.

— Мн что-то послышалось.

— Что же?

— Чьи-то шаги по лстниц.

— Это не Грифусъ, отвчалъ Корнелій. Того слышно издали.

— Нтъ, это точно не батюшка.

— Кто же, однако?

— Разв Яковъ…

Съ быстротою бросилась Роза по лстниц и прежде, нежели успла она сбжать первыя десять ступеней, входная дверь захлопнулась.

Корнелій остался въ сильномъ безпокойств, но это было только начало будущихъ мученій.

Когда несчастіе начинаетъ кого-нибудь преслдовать, нердко предупреждаетъ оно объ этомъ свою жертву, какъ дуэлистъ передъ началомъ поединка. Эти предостереженія, происходящія часто отъ невидимаго человческаго инстинкта, или отъ неодушевленныхъ вещей, которыя часто не такъ не одушевлены, кокъ мы думаемъ, всегда почти оставляются въ пренебреженіи. Ударъ просвисталъ въ воздух и падаетъ на голову, которая должна была бы отсторониться, слыша этотъ свистъ.

Слдующій день прошелъ, и ничто не нарушило вседневнаго порядка длъ. Грифусъ сдлалъ свои три визита. Онъ ничего не открылъ. Когда Корнелій слышалъ издали приходъ тюремщика (Грифусъ, чтобъ застать въ-расплохъ своего арестанта, являлся въ разные часы дня), то посредствомъ изобртеннаго имъ механизма, онъ опускалъ кружку съ отросткомъ тюльпана ниже черепицъ своего окна вдоль наружной стны. Самыя же нити механизма прикрывалъ онъ мхомъ и плсенью, растущими между черепицами и камнями. Грифусъ ничего этого не видалъ.

Эти маневры удавались цлую недлю.

Но однажды утромъ, когда Корнелій былъ погруженъ въ разсматриваніе своего ростка, изъ котораго начинало уже развиваться растеніе, такъ-что не сдыхалъ приближенія старина Грифуса (тогда былъ сильный втеръ и въ башн все трещало и безъ того), вдругъ отворилась дверь и тюремщикъ засталъ его съ крышкою, которую онъ держалъ между колнъ.

Увидя этотъ незнакомый и, слдовательно, запрещенный предметъ въ рукахъ своего арестанта, Грифусъ бросился на него съ большею быстротою, нежели ястребъ на добычу.

По случаю или по ловкости, которою вс злонамренныя существа одарены злымъ духомъ, Грифусъ прежде всего наложилъ грубую руку на средину кружки и на то самое мсто, гд посаженъ былъ драгоцнный ростокъ, это была та самая рука, которую Корнелій фан-Берле нкогда такъ искусно вправилъ ему.

— Что у тебя тутъ? вскричалъ онъ.— А! поймалъ я тебя.

И онъ запустилъ свои длинныя пальцы въ землю.

— И? у меня? Ничего, ничего! отвчалъ Корнелій съ трепетомъ.

— Нтъ, дружокъ! я поймалъ тебя. Кружка! земля! Тутъ скрывается что-нибудь дурное, адское.

— Любезный Грифусъ! умоляющимъ голосомъ сказалъ фан-Берле,дрожа, какъ куропатка, поймапная на гнзд жнецомъ.

Дйствительно, Грифусъ началъ перебирать крючковатыми своими пальцами землю.

— Берегись! ради Бога, берегись! закричалъ Корнелій, блдняяу какъ полотно.

— Чего беречься? чего? ревлъ тюремщикъ.

— Берегись! говорю я, ты все погубишь.

И быстрымъ, почти отчаяннымъ движеніемъ, онъ вырвалъ кружку изъ рукъ Грифуса и спряталъ ее за пазуху, обнявъ обими руками

Но тюремщикъ, какъ упрямый старикъ, боле-и-боле убждался, что онъ открылъ какіе-нибудь замыслы къ побгу, и бросился на арестанта съ поднятою палкою. Одно только равнодушіе Корнелія остановило его. Онъ видлъ, что арестантъ не столько думаетъ о защит головы, какъ о спасеніи кружки.

Тогда онъ началъ отнимать ее у него силою.

— А! такъ ты сопротивляешься! вскричалъ тюремщикъ съ бшенствомъ.

— Оставьте мн мой тюльпанъ! съ отчаяніемъ говорилъ ему Корнелій.

— Да, хорошъ тюльпанъ! отвчалъ старикъ.— Знаю я вс хитрости арестантовъ…

— Клянусь теб…

— Пусти кружку, повторялъ Грифусъ, топнувъ ногою:— пусти, или я позову стражу.

— Зови кого хочешь, но ты только съ жизнью моею отнимешь у меня этотъ бдный цвтокъ.

Съ бшенствомъ запустилъ Грифусъ еще разъ пальцы въ землю и на этотъ разъ вытащилъ драгоцнный ростокъ, съ силою бросилъ его на полъ и желзною пяткою раздавилъ на каменномъ полу, какъ ничтожная былинка былъ онъ растертъ зврскою ногою Грифуса.

Фан-Берле увидлъ это убійство, понялъ адскую радость Грифуса и испустилъ крикъ отчаянія, который разжалобилъ бы даже того тюремщика, который, нсколько лтъ спустя, умертвилъ пелиссанова паука.

Мысль убить этого злаго человка блеснула какъ молнія въ ум любителя тюльпановъ. Огонь и кровь бросились ему въ голову и ослпили его. Обими руками поднялъ онъ кружку съ удвоенною тяжестью оставшейся въ ней земли. Еще мгновеніе — и онъ опустилъ бы кружку на лысую голову стараго Грифуса.

Вдругъ остановилъ его крикъ, полный страха и отчаянія, крикъ, раздавшійся за ршеткою слуховаго окна. Это была Роза, явившаяся между отцомъ и другомъ, блдная, трепещущая, съ поднятыми къ небу руками.

Корнелій бросилъ свою кружку на полъ и разбилъ ее въ дребезги.

Тогда Грифусъ понялъ всю опасность, которой избжалъ и осыпалъ Корнелія жесточайшими угрозами.

— О! ты долженъ быть самый малодушный и злой человкъ, сказалъ ему Корнелій:— когда отнимаешь у бднаго арестанта единственное его утшеніе — тюльпанную луковицу.

— Какъ не стыдно, батюшка! прибавила Роза.— Это преступленіе съ вашей стороны.

— А! ты здсь, вертушка! вскричалъ раздраженный старикъ, обращаясь къ ней.— Не мшайся не въ свое дло и убирайся отсюда поскоре.

— Несчастный, несчастный! продолжалъ Корнелій въ-отчаяніи.

— Впрочемъ, если это былъ только одинъ тюльпанъ, прибавилъ Грифусъ съ нкоторымъ смущеніемъ: — ну, теб дадутъ ихъ сколько хочешь. У меня на чердак триста цвточныхъ луковицъ.

— Убирайся со своими луковицами! вскричалъ Корнелій — Он того же стоять, чего и ты. О! если бъ у меня была тысяча тюльпановъ, я бы ихъ отдалъ за тотъ тюльпанъ, который ты раздавилъ.

— А! вотъ видишь ли, возразилъ съ торжествомъ Грифусъ:— такъ не самый тюльпанъ теб былъ дорогъ. Въ этой луковиц было заключено какое-нибудь колдовство. Даже можетъ-быть это было средство къ побгу. О! я говорилъ, что штатгальтеръ напрасно пощадилъ тебя и не отрубилъ теб головы.

— Батюшка!… вскричала Роза.

— Ну, такъ я радъ, съ жаромъ продолжалъ Грифусъ: — радъ, что раздавилъ этотъ заколдованный отростокъ. Если ты опять затешь такія штуки, я опять то же сдлаю. О! я тебя предсказывалъ, дружище, что жизнь со мною будетъ теб солона.

— Буль ты проклятъ! сказалъ Корнелій, съ отчаяніемъ ворочая дрожащими пальцами остатки отростка, этотъ трупъ, который жизнью своей общалъ ему столько радостей и надеждъ.

— Завтра мы посадимъ другой отростокъ, любезный Корнелій! шепнула ему Роза.

Она поняла невыразимую печаль страстнаго любителя цвтовъ и хотла этими словами бросить каплю бальзама на глубокую рану Корнелія.

ГЛАВА XV.

Любовникъ Розы.

Едва Роза сказала эти утшительныя слова Корнелію, какъ на лстниц послышался голосъ, спрашивавшій у Грифуса, что у него происходитъ.

— Слышите, батюшка? сказала Роза.

— Ну, что еще?

— Яковъ зоветъ васъ. Онъ о васъ безпокоится.

— Немудрено, посл такого шума. Этотъ сумасшедшій готовъ быль убить меня.

Потомъ, указавъ Роз пальцемъ на лстницу, прибавилъ: ‘иди впередъ!’ и заперевъ за собою дверь, закричалъ зовущему его человку:

— Иду, другъ Яковъ, иду!

Грифусъ, уведя Розу, оставилъ бднаго Корнелія въ уединеніи изъ глубокой печали.

— Это ты, старый палачъ, убилъ меня! сказалъ онъ шопотомъ просебя.— Я не переживу этого!

Дйствительно, бдный арестантъ врно бы захворалъ, если бы судьба не уравновсила его несчастій другимъ существомъ, прозваннымъ Розою.

Ввечеру молодая двушка опять пришла. Первымъ словомъ ея было объявленіе Корнелію, что отецъ ея не будетъ уже мшать ему въ цвтоводств.

— Кто вамъ сказалъ это? спросилъ арестантъ жалобнымъ голосомъ у молодой двушки.

— Батюшка.

— Онъ хочетъ меня обмануть!

— Нтъ! Онъ раскаивается…

— Да? Но теперь ужъ поздно.

— Только это раскаяніе произошло не отъ собственнаго побужденія.

— А какимъ же образомъ?

— Если бы вы знали, какъ бранилъ его другъ Яковъ

— Яковъ? Такъ этотъ Яковъ не выходитъ отъ васъ?

— Выходитъ, но какъ-можно-рже.

При этомъ она улыбнулась такъ ласково, что облако ревности, омрачившее чело Корнелія, опять просвтлло.

— Какъ же это сдлалось? спросилъ арестантъ.

— Яковъ разспросилъ отца моего за ужиномъ, какъ дло происходило. Тотъ разсказалъ ему исторію объ отростк и о своемъ подвиг, какъ онъ раздавилъ его.

Корнелій вздохнулъ почти со стономъ.

— О! если бъ вы видли въ эту минуту Якова! продолжала Роза. Право, я подумала, что онъ хочетъ взорвать на воздухъ всю крпость. Глаза его горли, какъ раскаленные угли, волосы стали дыбомъ, онъ сжалъ кулаки, и была минута, что я думала: не хочетъ ли онъ задушить моего отца?

‘— Вы осмлились это сдлать! вскричалъ Яковъ.— Вы раздавили отростокъ?

‘— Ну, да! отвчалъ отецъ.

‘— Это низко! это гнусно! продолжалъ онъ.—Вы совершили преступленіе.

‘Отецъ мой остолбенлъ.

‘— Да не сошелъ ли и ты, другъ, съ ума? спросилъ онъ у Якова.

— О! какой прекрасный человкъ этотъ Яковъ! прошепталъ Корнелій.— Это честная, достойная душа.

— Да, признаюсь, онъ очень-неучтиво говорилъ съ моимъ отцомъ, прибавила Роза.— Онъ говорилъ съ истиннымъ отчаяніемъ и безпрестанно повторялъ: ‘раздавилъ! отростокъ раздавилъ! о, Боже мой! раздавилъ!’ Потомъ, обратясь ко мн, Яковъ спросилъ: ‘Но, вдь, у арестанта, врно, есть еще отростки?’

— Онъ спросилъ это? сказалъ Корнелій, сдлавшись вдругъ внимательнымъ къ разсказу.

— Ты думаешь, Яковъ, что у него есть еще? сказалъ отецъ: — хорошо, мы отъищемъ ихъ.

‘— Вы отъищите ихъ! вскричалъ Яковъ, схватя отца моего за воротъ, но вдругъ, опомнясь, опустилъ его, обратился опять ко мн и спросилъ:— ‘А что говоритъ этотъ бдный молодой человкъ?’ Я не знала, что отвчать. Вы такъ часто меня просили не говорить никому о привязанности вашей къ этимъ отросткамъ. По-счастью, батюшка вывелъ меня изъ затрудненія, отвчая вмсто меня: ‘Что ему говорить? Онъ бсится, да и только!’ Я прервала слова отца и сказала: какъ же ему не сердиться: вы поступили съ нимъ такъ жестоко и безчеловчно.— ‘Да послушайте! вскричалъ отецъ мой: — вы просто вс съ ума сошли. Что за несчастіе раздавить луковицу тюльпана. На рынк въ Горкум можно за одинъ гульденъ купить ихъ сотню.’ — Но, можетъ-быть, не такую драгоцнную, какъ эту, отвчала я, къ-сожалнію…

— Чтожь Яковъ сказалъ на это? спросилъ Корнелій.

— Признаюсь, при этихъ словахъ мн показалось, что глаза его превратились въ огонь…

— Но на словахъ онъ ничего не сказалъ? повторилъ Корнелій.

‘— Такъ вы думаете, милая Роза? отвчалъ мн Яковъ сладкимъ, вкрадчивымъ тономъ.— Что раздавленная луковица была драгоцнна?’

— Я видла, что сдлала ошибку и съ небрежностью отвчала: Почемъ я знаю? Разв я знатокъ въ тюльпанахъ? Но какъ мы осуждены проводить жизнь съ арестантами, то я, къ-сожалнію, очень-хорошо знаю, что всякій предметъ, занимающій ихъ, для нихъ дорогъ. Этотъ бдный фан-Берле такъ ухаживалъ за этою луковицею. Право, жестоко было лишать его этого удовольствія.’

— Но, вопервыхъ, сказалъ батюшка — какимъ-образомъ досталъ онъ эту луковицу? Вотъ что нужно узнать прежде всего…

Я отвернулась, чтобъ не подпасть испытующему взгляду батюшки, но встртила кошачьи глаза Якова. Казалось, онъ хотлъ прочесть вс мои сокровенный мысли.

Если нечего отвчать, можно притвориться сердитою. Я пожала плечами, повернулась къ нему спиной и пошла къ дверямъ.

Вдругъ меня остановило одно слово, сказанное чрезвычайно-тихо, но которое я, однако, разслышала. Яковъ говорилъ батюшк:

— Да, достать такую луковицу всего мудрене, а еще трудне убдиться…

— Отчего это?

— Надобно объискать его. Если у него есть другіе отростки, мы найдемъ ихъ, потому-что ихъ всегда бываетъ три.

— Три! вскричалъ Корнелій. Онъ сказалъ, что у меня три отростка?…

— Вы понимаете, что слово это поразило меня. Я воротилась. Но они оба были такъ заняты, что не видли моего возвращенія.

‘— Но, можетъ-быть, сказалъ батюшка-.— луковицы эти не у него, то-есть не на немъ.

— Тогда заставьте его сойдти внизъ подъ какимъ-нибудь предлогомъ, а я въ это время объищу его комнату.’

— О, сказалъ Корнелій:— да это просто злодй, вашъ Яковъ.

— Я начинаю то же думать.

— Скажите мн, Роза, прибавилъ Корнелій задумчиво…

— Что?

— Не разсказывали ли вы мн, что когда вы приготовляли гряду, этотъ человкъ за вами подсматривалъ.

— Ну, да!

— Что онъ за вами прокрался къ бузиннымъ кустамъ?

— Разумется.

— Что онъ слдилъ за всми вашими движеніями?

— Съ величайшимъ вниманіемъ.

— Знаете ли что, Роза? сказалъ Корнелій, блдня.

— Что такое?

— Онъ не за вами присматривалъ.

— За кмъ же?

— Онъ не въ васъ влюбленъ.

— Въ кого же?

— Онъ слдилъ за моимъ отросткомъ и гоняется за нимъ

— А что вы думаете? И это можетъ-быть.

— Хотите ли убдиться въ этомъ?

— Какимъ-образомъ?

— Это легко.

— Говорите.

— Ступайте завтра въ садъ. Постарайтесь, чтобъ Яковъ зналъ объ этомъ. Постарайтесь, чтобы, какъ въ первый разъ, онъ пошелъ за вами. Притворитесь, что вы сажаете отростокъ въ землю. Выйдите потомъ изъ сада, но станьте за дверью и наблюдайте, что онъ будетъ длать…

— Ну, а потомъ?

— Потомъ мы будемъ дйствовать, глядя по тому, что онъ сдлаетъ.

— Ахъ! сказала Роза: — вы очень любите свои луковицы г. Корнелій?

— Это правда! отвчалъ фан-Берле со вздохомъ. Съ тхъ-поръ, какъ отецъ вашъ раздавилъ этотъ несчастный отростокъ, кажется, что часть жизни моей отлетло отъ меня.

— Хотите ли испытать еще одно средство?

— Какое?

— Хотите ли принять предложеніе батюшки?

— Что за предложеніе?

— Онъ предложилъ вамъ сотни тюльпанныхъ луковицъ.

— Ну, такъ что же?

— Примите отъ батюшки дв, или три луковицы, посадите ихъ, а вмст съ ними и вашъ отростокъ.

— Да! это было бы хорошо, отвчалъ Корнелій, насупя брови, еслибъ я имлъ дло съ однимъ вашимъ батюшкою. Но теперь есть тутъ другой непріятель, который надзираетъ надъ нами.

— Это правда! сказала Роза: — но подумайте, что вдь и вы лишаетесь большаго утшенія.

Это было сказано съ улыбкою, смшанною съ нкоторою ароніею.

Дйствительно, Корнелій задумался. Видно было, что онъ борется съ сильнымъ внутреннимъ желаніемъ.

— Нтъ! вскричалъ онъ наконецъ, съ древне-стоическою твердостью: — это была бы слабость, это было бы безуміе, даже низость, если я ршусь предать на жертву всмъ порывамъ гнва и зависти послднія наши средства. Нтъ, Роза, завтра мы ршимся что предпринять съ вашимъ отросткомъ. Вы будете ходить за нимъ по моимъ наставленіямъ. Третій же!.. Тутъ Корнелій глубоко вздохнулъ: — третій же берегите у себя въ комод, какъ скупецъ бережетъ свою первую, или послднюю золотую монету, какъ мать бережетъ свое дитя, какъ раненный бережетъ кровь свою. Что-то говоритъ мн, что въ немъ все наше богатство. Берегите его, и если огонь небесный упадетъ на Лвенштейнъ, клянитесь мн, что, вмсто всхъ вашихъ колецъ, драгоцнностей и золотыхъ головныхъ уборовъ, которые вамъ такъ къ лицу, вы спасете и унесете прежде всего мой послдній отростокъ чернаго тюльпана.

— Будьте спокойны, г. Корнелій, сказала Роза:— ваши желанія для меня святы.

Въ голос Розы слышна была какая-то смсь печали и торжественности.

— И даже, продолжалъ фан-Еерле въ лихорадочномъ раздраженіи: — если вы замтите, что за вами слдятъ, подсматриваютъ, что ваши свиданія со мною возбуждаютъ подозрнія батюшки, или этого ужаснаго Якова, котораго я ненавижу — пожертвуйте мною, Роза, пожертвуйте въ ту же минуту. Вы знаете, что я живу только вами, что вы для меня все на свт, но все-таки пожертвуйте мною и перестаньте видться со мною.

Сердце Розы сжалось болзненно, слезы навернулись на глазахъ.

— Итакъ, г. Корнелій… сказала она со вздохомъ и остановилась.

— Что же, спросилъ фан-Берле.

— Я вижу во всемъ этомъ…

— Что такое?

Роза зарыдала.

— Я вижу, вы такъ страстно любите тюльпаны, что въ сердц вашемъ уже нтъ мста для другой привязанности.

Сказавъ это, она убжала.

Корнелій провелъ самую дурную ночь. Роза разсердилась на него и была права. Она, можетъ-быть, не придетъ уже къ нему, и онъ не увидитъ ни Розы, ни тюльпанныхъ отростковъ.

Какъ посл этого растолковать странные характеры людей, которыхъ пристрастіе обращено съ такимъ жаромъ на неодушевленные предметы?

И однакожъ, когда онъ въ три часа утра уснулъ измученный, утомленный всми чувствами страха и надеждъ, желаній и упрековъ, большой черный тюльпанъ уступилъ въ мечтахъ Корнелія первое мсто кроткимъ и голубымъ глазамъ прелестной Фрисланки. Къ чести ли это было влюбленнаго героя, или къ стыду цвтовода — не знаемъ.

ГЛАВА XVI.

Двушка и цвтокъ.

Но бдная Роза, запершись въ своей комнат, немогла знать о чемъ мечтаетъ Корнелій. По тмъ словамъ, которыя она отъ него слышала, гораздо-боле было вроятности, что онъ думаетъ больше о тюльпан, нежели о ней. И какъ никто не могъ ей сказать, что она ошибается, слова Корнелія пали ей на сердце, какъ капли яда — она не мечтала, а плакала.

Роза была умная и прямодушная двушка съ возвышенными чувствами. Она вполн отдавала себ справедливость. Не обольщаясь своею красотою, ни душевными качествами, она совершенно понимала свое общественное положеніе.

Корнелій быль человкъ ученый, богатый — по-крайней-мр до конфискованія своего имнія. Онъ былъ изъ того сословія негоціантовъ, которое въ Голландіи гораздо-горделиве всхъ аристократовъ въ свт съ наслдственными гербами. Въ темниц, для развлеченія, онъ могъ, конечно, почувствовать къ ней привязанность, но если онъ очутится на свобод, то, конечно, выберетъ себ для привязанности скоре гордый и бездушный свой тюльпанъ, нежели ее — скромную Розу, дочь тюремщика.

Такимъ-образомъ Роза понимала преимущество, отдаваемое Корнеліемъ черному тюльпану передъ нею, но это самое сознаніе еще боле приводило ее въ отчаяніе.

Потому-то Роза въ эту ужасную и безсонную ночь приняла ршительное намреніе: не ходить боле къ ршетк и окну Корнелія.

Но, какъ она знала, съ какимъ нетерпніемъ Корнелій ожидалъ извстій о своемъ тюльпан, не хотла, однакожь, и видться съ человкомъ, къ которому состраданіе такъ скоро переходитъ въ любовь, и какъ она при этомъ не хотла приводить его въ отчаяніе, то и ршилась продолжать однажды начатые уроки чтенія и письма. По-счастью, она была уже на той точк знанія, что еслибъ у нея не былъ учителемъ Корнелій фан-Берле, то и уроковъ было бы совсмъ не нужно.

Съ жаромъ стала она читать сама про себя Библію, и всегда начинала со втораго листка, который, по извстному случаю, сдлался первымь. Увы! на немъ тоже было написано завщаніе Корнелія.

Перечитывая его каждый разъ съ навернувшимися на глазахъ слезами, тихо скатывавшимися потомъ по блдной щек ея, она всегда со вздохомъ говорила — Ахъ! тогда я еще думала, что онъ меня любитъ.

Бдная Роза ошибалась. Никогда любовь Корнелія не достигала до такой сильной степени, какъ въ эту самую минуту, такъ-что даже черный тюльпанъ былъ въ мысляхъ его побжденъ Розою.

Только Роза не знала этого.

Окончивъ свое чтеніе, она съ жаромъ принялась за письмо — и это было уже гораздо трудне. Но какъ она довольно-хорошо умла писать въ тотъ день, когда Корнелій такъ неосторожно говорилъ ей о своей любви, то и надялась, что въ недлю успетъ сочинить письмо, которымъ можетъ сообщить арестанту извстіе о его тюльпан.

Она, впрочемъ, не забыла ни одного изъ наставленій Корнелія. Вообще Роза никогда не забывала сказанныхъ имъ словъ, даже и тогда, когда онъ говорилъ ихъ не въ вид наставленій.

Корнелій, съ своей стороны, проснулся влюбленнымъ боле прежняго. Тюльпанъ, конечно, все еще свтло и ярко блисталъ въ его мечтахъ, но онъ ужь не казался ему такимъ сокровищемъ, которому можно принесть на жертву все остальное, и даже Розу. Онъ видлъ въ немъ теперь только драгоцнный цвтовъ, чудное соединеніе природы съ искусствомъ, которое Богъ посылалъ ему для утшенія въ несчастій.

Во весь день, однакожь, чувствовалъ онъ особенное безпокойство. Онъ былъ въ этомъ случа похожъ на тхъ людей, которые, но твердости характера и воли, ршаются забыть о близкой, угрожающей имъ опасности. Принявъ это ршеніе, они уже живутъ обыкновенною жизнью. Только повременамъ сердце ихъ вздрогнетъ, какъ пораженное жаломъ. Они спрашиваютъ себя тогда: что это значитъ, и вспомнивъ то, что хотятъ забыть, отвчаютъ со вздохомъ:

— Да! знаю! это то!

Это то въ ум Корнелія значило, что Роза въ тотъ вечеръ, можетъ-быть, не придетъ къ нему, какъ обыкновенно. Но мр приближенія ночи, эта мысль длалась боле-и-боле тревожною, покуда, наконецъ, не обхватила всего его существованія.

Съ сильнымъ біеніемъ сердца встртилъ онъ наступившую темноту. Чмъ боле она увеличивалась, тмъ ясне и сильне приходили ему на память слова, сказанныя наканун Роз и столько огорчившія ее. Онъ самъ не понималъ теперь, какъ могъ приказать своей утшительниц, чтобъ она пожертвовала имъ для спасенія тюльпана, когда самъ чувствовалъ, что присутствіе Розы сдлалось необходимостью въ его жизни.

Изъ комнаты Корнелія слышенъ былъ бой крпостныхъ часовъ. Било семь, восемь, девять. Никогда еще девятый ударъ такъ сильно не потрясалъ сердца Корнелія.

Воцарилась глубокая тишина. Корнелій прижалъ руки къ сердцу, чтобъ заглушить слишкомъ-громкое его біеніе, и сталъ прислушиваться.

Шелестъ шаговъ Розы, шумъ ея одежды по лстниц такъ ужь были знакомы ему, что при первомъ шаг ея по ступенямъ, онъ вскрикивалъ:

— Ахъ, вотъ и Роза!

Въ этотъ вечеръ ни малйшій шумъ не нарушилъ тишины въ корридор. Часы ударили четверть десятаго, потомъ на два разные тона пробили половину, потомъ четыре четверти, наконецъ большой колоколъ прозвучалъ для всхъ окрестныхъ жителей десять часовъ.

Въ это время Роза всегда удалялась отъ Корнелія. Часъ этотъ пробилъ, а она еще и не приходила.

Слдственно предчувствія не обманули его: Роза разсердилась и покинула его.

— О, я заслужилъ свое несчастіе! сказалъ Корнелій. Она не придетъ — и хорошо сдлаетъ. На ея мст я бы то же сдлалъ.

И Корнелій все-таки прислушивался, ждалъ, надялся.

Онъ прождалъ до полуночи. Тутъ надежда оставила его. Одтый бросился онъ на свою кровать.

Ночь была длинна и печальна. Наконецъ насталъ день, но и съ нимъ не явилось никакой надежды для несчастнаго арестанта.

Въ восемь часовъ утра отпорилась его дверь, но Корнелій не повернулъ даже головы. Онъ слышалъ тяжелые шаги Грифуса по корридору, но слышалъ и то, что онъ идетъ одинъ.

Онъ не посмотрлъ на вошедшаго тюремщика. Ему, однакожь, очень-хотлось спросить у него о Роз. Онъ даже чуть-было не ршился на это, какъ бы страненъ вопросъ этотъ ни показался отцу. Извстно, что влюбленные — эгоисты. И Корнелій надялся, вотъ, можетъ-быть, Грифусъ скажетъ ему, что Роза больна.

Кром чрезвычайныхъ случаевъ, Роза никогда не приходила днемъ, и потому Корнелій въ-самомъ-дл и не ожидалъ ее во все продолженіе дня. И однакожь, внезапныя его вздрагиванья, ухо, безпрестанно обращенное къ двери, и быстрый, вопросительный взглядъ, часто бросаемый на окошко съ ршеткою, ясно обнаруживали, что арестантъ все-таки надялся, что, можетъ-быть, Роза нарушитъ всегдашнія свои привычки.

При второмъ посщеніи Грифуса, Корнелій, вопреки всхъ своихъ привычекъ, самымъ нжнымъ голосомъ спросилъ у тюремщика здоровъ ли онъ, и тотъ, какъ истинный Спартанецъ, отвчалъ ему: ‘здоровъ! При третьемъ посщеніи Корнелій измнилъ форму вопроса и сказалъ:

— А нтъ ли кого больнаго въ Лвенштейн?

— Никого! лаконически отвчалъ опять Грифусъ и хлопнулъ за собою дверью.

Грифусъ такъ мало привыкъ къ ласкамъ Корнелія, что слова его почелъ за начало попытки подкупить его.

Корнелій остался одинъ. Уже било семь часовъ вечера. Тутъ начались съ возраставшею силою вс вчерашнія мученія ожиданій.

Но точно также, какъ и наканун, часы проходили, неприводя съ собою прелестнаго виднія, которое и сквозь ршетку освщало темницу Корнелія, а удаляясь, оставляло въ ней свтъ и теплоту на цлыя сутки.

Фан-Берле провелъ ночь въ совершенномъ отчаяніи.

На другое утро Грифусъ показался ему еще грубе и отвратительне обыкновеннаго. Корнелію пришло на умъ, что, можетъ-быть,этотъ злодй не пускаетъ къ нему Розу, онъ было думалъ задушить Грифуса, но потомъ разсудилъ, что, посл этого поступка, вс божескіе и гражданскіе законы навсегда разлучатъ его съ Розою.

Такимъ-образомъ Грифусъ избгъ отъ величайшей опасности, которой подвергался во всю свою жизнь.

Наступилъ вечеръ и отчаяніе Корнелія превратилось въ печальную задумчивость. Она была тмъ мрачне, что, несмотря на вс чувства къ Роз, черный тюльпанъ также представился его воображенію. Тогда были именно т апрльскіе дни, которые опытными цвтоводами почитаются благопріятнйшими для сажанія тюльпановъ. Онъ прежде этого сказалъ Роз:

‘Я назначу вамъ день, когда вы должны посадить свой отростокъ.’

Еслибъ онъ съ нею видлся, то назначилъ бы для этого слдующій вечеръ. Погода была хороша: атмосфера, хотя еще нсколько сырая, согрвалась уже блдными лучами апрльскаго солнца, которое, несмотря на свою безцвтность, оживляло природу. Если Роза пропуститъ срокъ къ сажанію? Если къ печали, ощущаемой имъ отъ того, что не видитъ Розы, присоединится еще та бда, что отростокъ не будетъ посаженъ или будетъ посаженъ слишкомъ-поздно?

Эти дв бды вмст, конечно, могли лишить его сна и аппетита, что случилось съ нимъ на четвертый день.

Жаль было смотрть на Корнелія. Безмолвный, печальный, блдный и безсильный, онъ просовывалъ голову въ ршетку нижняго окна, чтобъ взлянуть на садъ, о которомъ ему говорила Роза, и который, по ея словамъ, омывался ркою, и все это въ надежд, чтобъ, при слабыхъ лучахъ апрльскаго мсяца, увидть двушку или тюльпанъ — эти оба предмета его исчезнувшихъ надеждъ.

Ввечеру Грифусъ унесъ съ собою назадъ завтракъ и обдъ Корнелія, къ которымъ тотъ не прикасался.

На другой день онъ тоже не лъ, и пища его опять унесена была нетронутою. Корнелій ужь не вставалъ цлый день.

— Дло идетъ хорошо! сказалъ Грифусъ, воротясь домой:— кажется, мы скоро избавимся отъ нашего ученаго.

Роза вздрогнула.

— Какимъ-образомъ? спросилъ Яковъ.

— Онъ ужь не стъ, не пьетъ, не встаетъ съ постели. Врно, онъ, какъ Гроцій, хочетъ отсюда быть вынесенъ въ ящик: только этотъ ящикъ будетъ гробъ.

Роза поблднла, какъ смерть.

— Понимаю! прошептала она про-себя.— онъ безпокоится о тюльпан!

Въ сильномъ волненіи встала она, ушла въ свою комнату и цлую ночь просидла съ перомъ въ рукахъ.

На другое утро Корнелій всталъ и едва дотащился до окна… вдругъ у двери увидлъ онъ бумагу, просунутую между дверью и поломъ.

Онъ бросился, схватилъ бумагу, развернулъ ее, прочелъ (тотчасъ же узналъ руку Розы), и удивился, что ученица его въ недлю сдлала такіе успхи:

‘Будьте спокойны. Вашъ тюльпанъ цлъ и невредимъ.’

Вотъ что было написано въ записк.

Какъ ни обрадовала его эта одна строка Розы, но онъ все-таки чувствовалъ насмшку ея. ‘Такъ Роза была небольна. Ее не силою удерживали отъ вечернихъ посщеній, а сама она добровольно не хотла приходить. Она была на свобод и имла столько силы и воли, чтобъ не видть того, кто умиралъ съ отчаянія, что не видитъ ея!’

У Корнелія была бумага и карандашъ, которые были ему принесены Розою. Онъ понялъ, что молодая двушка ждетъ отвта, но что не прежде прійдетъ, какъ ввечеру, а потому тотчасъ же написалъ записку слдующаго содержанія:

‘Я боленъ не отъ безпокойства о тюльпан, а отъ огорченія, что не вижу васъ.’

И когда Грифусъ сдлалъ ему ввечеру послдній свой визитъ, онъ сунулъ бумажку подъ дверь и сталь прислушиваться.

Но какъ ни внимательно онъ прикладывалъ свое ухо къ двери, онъ не слыхалъ ни шаговъ Розы, ни шума ея одежды. Только вдругъ легкій шопотъ, слабый, какъ дуновеніе кроткаго втерка и сладостный, какъ ласка матери, раздался надъ, его головою, у окошечка

‘До завтра!’

Завтра былъ ужь восьмой день. Цлую недлю Роза и Корнелій невидались.

ГЛАВА XVII.

Что происходило въ-теченіе этой недли.

На слдующій вечеръ дйствительно фан-Берле услышалъ шаги Розы и условный знакъ ея присутствія, какъ въ прежніе дни ихъ дружбы.

Разумется, Корнелій былъ недалеко отъ окошечка и ршетки, у которой онъ долженъ былъ увидть прелсссное лицо Розы, такъ давно ужь неявлявшееся.

Роза держала въ рукахъ лампу, и увидвъ блдное и похудвшее лицо Корнелія, не могла воздержаться отъ нкотораго испуга.

— Вы нездоровы, г. Корнелій? сказала она.

— Да, милая Роза, боленъ тломъ и душею.

— По пищ, приносимой батюшкою, видла я, что вы не кушаете, сказала она.— Батюшка сказалъ, что вы и не встаете. Тогда я написала вамъ, чтобъ успокоить васъ насчетъ драгоцннаго предмета вашей привязанности.

— Я вамъ отвчалъ на это. Видя, что вы пришли ко мн сегодня, я думалъ, что вы получили мою записку.

— Да, я ее получила.

— Вы теперь не можете сказать, что не умете читать. Вы даже прекрасно пишете.

— Да, я получила и читала вашу записку. Потому-то я и пришла сюда, чтобъ посмотрть, нельзя ли подать вамъ какой-нибудь помощи,

— Подать мн помощь? вскричалъ Корнелій.— Вы одн только можете это сдлать.

При этомъ Корнелій вперилъ въ нее взгляды, полные надежды и нжности, которыхъ, однакожъ, молодая двушка не хотла понять и съ нкоторою торжественностью отвчала ему:

— Я хотла только сказать вамъ о вашемъ тюльпан, зная, что онъ больше всего васъ занимаетъ.

Слова эти были сказаны такимъ холоднымъ тономъ, что Корнелій вздрогнулъ. Онъ не могъ еще понять чувствъ бдной двушки, скрываемыхъ подъ личиною мнимаго равнодушія.

— О, Боже мой! тихо прошепталъ Корнелій:— опять и все тотъ же упрекъ! Разв я не сказалъ вамъ, Роза, что о васъ одной думаю, о васъ жалю, что вы одн отсутствіемъ своимъ лишили меня свта, воздуха, теплоты, жизни, души?

Роза меланхолически улыбнулась и отвчала

— Да, это потому, что тюльпанъ вашъ подвергался большой опасности.

Корнелій вздрогнулъ невольно и вдался въ обманъ, незная, впрочемъ, обманъ ли это былъ.

— Большой опасности? вскричалъ онъ съ трепетомъ.— Что же случилось?

Роза посмотрла на него съ состраданіемъ. Ола чувствовала, что нельзя требовать отъ этого человка того, что сверхъ силъ его, и что надобно быть снисходительной къ его слабости.

— Вы угадали, сказала она: — мнимый женихъ, любовникъ, этотъ негодный Яковъ, не для меня живетъ здсь.

— Для кого же? со страхомъ спросилъ Корнелій.

— Для вашего тюльпана.

— Не-уже-ли? сказалъ Корнелій блдня и на этотъ разъ онъ поблднлъ еще боле, нежели когда, дв недли тому назадъ Роза сказала ему, что Яковъ влюбленъ въ нее.

Роза видла этотъ ужасъ и поняла его страхъ и мысли.

— О! простите мн, Роза! вскричалъ Корнелій, видя по выраженію лица ея, что она опять оскорблена.— Простите! я васъ знаю, я знаю доброту и нжность вашего сердца. Вамъ Богъ даль и мысль, и разсудокъ, и силу и движеніе, чтобъ защитить себя отъ опасности, но мой бдный, угрожаемый тюльпанъ всего этого лишенъ.

Роза ничего не отвчала на это извиненіе, а продолжала:

— Съ той минуты, какъ этотъ Яковъ, слдившій шаги мои въ саду, безпокоилъ васъ, онъ сталъ меня безпокоить еще боле. Поэтому-то я и сдлала на другой день то, что вы мн сказали въ тотъ вечеръ, какъ мы съ вами въ послдній разъ видлись…

— Еще разъ, простите! вскричалъ Корнелій, прерывая ее:— я былъ неправъ въ своихъ словахъ. Я просилъ ужь у насъ прощенія за нихъ, и прошу еще разъ. Не-уже-ли все напрасно…

— Итакъ, на другой день, продолжала Роза: — помня то, что вы мн сказали… чтобъ убдиться: за мною ли слдуетъ этотъ негодный человкъ или за тюльпаномъ…

— Да, это негодный человкъ! прервалъ ее Корнелій:— и вы, врно, ненавидите его.

— Ненавижу! потому-что цлую недлю изъ-за него страдала .

— Благодарю васъ, милая Роза, за это доброе слово! Не-уже-ли и вы страдали?

— Итакъ, посл этого несчастнаго дня, продолжала она:— я на слдующій же вечеръ пошла въ садъ, стала хлопотать около гряды, гд должна была посадить тюльпанъ и безпрестанно оглядывалась, какъ-бы боясь, чтобъ за мною кто не подсмотрлъ…

— Ну, что же? спросилъ Корнелій.

— Та же тнь проскользнула между дверью и стною и исчезла опять за бузинными кустами.

— Вы притворились, что не видите ее, не правда ли? спросилъ Корнелій, вспомня все, что совтовалъ Роз.

— Да, я нагнулась къ гряд, раскопала землю лопаткою и сдлала видъ, будто сажаю отростокъ…

— А онъ… а онъ въ это время?..

— Я видла только, какъ глаза его горли въ темнот, будто глаза тигра сквозь втви деревъ.

— Видите ли, какой онъ негодяй! сказалъ Корнелій.

— Когда же, повидимому, кончивъ свое сажанье, я ушла…

— Вы, разумется, спрятались за дверью и смотрли оттуда, что онъ длалъ посл васъ?..

— Онъ съ минуту подождалъ, чтобъ убдиться, не ворочусь ли я. Потомъ тихими шагами, какъ волкъ, вышелъ изъ-за кустовъ, сдлалъ длинный обходъ и подошелъ къ гряд. Приблизясь къ тому мсту, гд я копала землю, онъ остановился, посмотрлъ во вс стороны, заглянулъ во вс углы сада, во вс окна домовъ, посмотрлъ на все окружающее, на землю, воздухъ, небо, и уврясь, что онъ точно одинъ, совершенно никмъ невидимъ, быстро бросился на гряду, опустилъ об руки въ то мсто, гд я копала землю, вынулъ большую пригоршню и сталъ пропускать ее сквозь пальцы, чтобъ сохранить дорогой отростокъ. Три раза повторялъ онъ эту работу, вслкій разъ съ большимъ нетерпніемъ. Наконецъ, понявъ, что онъ обманутъ, старался успокоиться, взялъ лопатку, сравнялъ землю попрежнему и, повся голову, пошелъ опять къ двери, стараясь придать себ видъ человка, возвращавшагося съ обыкновенной прогулки.

— О, негодный! проговорилъ Корнелій, отирая капли пота, пятившагося по лицу его.— О, негодный! какъ я угадалъ его замыслы! Но гд же отростокъ, Роза? Увы! мы уже почти опоздали посадить его.

— Онъ ужь шесть дней, какъ посаженъ…

— Гд? какъ! вскричалъ Корнелій.— Какая неосторожность! Къ какую землю вы посадили? На солнц ли онъ стоитъ?.. Этотъ негодяй Яковъ опять украдетъ его.

— Разв онъ сломаетъ замокъ въ мою комнату…

— Какъ! у васъ, въ вашей комнат, Роза? спросилъ обрадованный и успокоенный Корнелій — Но въ такую ли землю вы его посадили? Вы, пожалуй, захотите выростить его въ вод, какъ добрыя гарлемскія и дортрехтскія женщины, которыя думаютъ, что вода можетъ замнить землю, какъ-будто тридцать-три части кислорода и шестьдесятъ-шесть частей водорода могутъ замнить… Но что за чепуху я вамъ говорю. Роза!..

— Да, вы слишкомъ-ученымъ образомъ выражаетесь для меня! отвчала съ улыбкою молодая двушка.— Я вамъ просто скажу, что отростокъ посаженъ не въ воду…

— Вы успокоиваете меня…

— Онъ точно въ такомъ же горшк, какъ у васъ была кружка, онъ посаженъ въ землю, составленную изъ трехъ частей лучшей садовой земли и одной части уличной грязи. О! и такъ часто отъ васъ и отъ этого негоднаго Якова слышала, въ какую землю надобно сажать тюльпаны, что не хуже всякаго гарлемскаго садовника знаю теперь это дло.

— А гд же поставленъ горшокъ? спросилъ Корнелій.

— Онъ стоитъ на солнц, то-есть когда солнце бываетъ у насъ, но когда отростокъ выйдетъ уже изъ земли, когда солнце будетъ тепле, я буду длать, какъ длали вы здсь, г. Корнелій. Я буду ставить его на окно, гд солнце бываетъ съ восьми часовъ утра до одиннадцати, а на то окно, гд солнце садится, съ трехъ часовъ пополудни до пяти.

— Точно такъ, точно такъ! вскричалъ Корнелій — вы превосходный садовникъ, милая моя Роза! Но, однакожъ, я боюсь, что мой тюльпанъ и присмотръ за нимъ отнимутъ у васъ много времени.

— Что за бда! Я буду ходить за нимъ, какъ за ребенкомъ, я себ воображу, что это дитя, ввренное моему попеченію. Это прогонитъ у меня мысль, что это дитя — моя соперница.

— Добрая и милая Роза! прошепталъ Корнелій и бросилъ на двушку взглядъ, въ которомъ гораздо-боле обнаруживался влюбленный юноша, нежели цвтоводъ, и который нсколько утшилъ Розу.

Посл минутнаго молчанія, впродолженіе котораго Корнелій сквозь ршетку отъискивалъ руку Розы, онъ продолжалъ:

— Такъ отростокъ ужь шестой день посаженъ?

— Да, ровно шесть дней, отвчала двушка.

— Онъ еще не выходитъ?

— Кажется, завтра выйдетъ.

— Прекрасно! и вы меня объ этомъ увдомите сами, лично, неправда ли? Я очень-радъ, что вы будете заботиться объ этомъ пріемыш-ребенк, но я гораздо-боле думаю о воспитательниц его.

— И не знаю… могу ли… прійдти завтра… отвчала Роза, нсколько угрюмо посматривая на Корнелія.

— О, Боже мой! почему же не можете?

— У меня такъ этого дла…

— Да, тогда какъ у меня только одно.

— Конечно, ваша привязанность къ тюльпану..

— Нтъ! къ вамъ, милая Роза.

Роза покачала головой. Настало новое молчаніе.

— Впрочемъ, продолжалъ фан-Берле, прервавъ молчаніе: — все измняется въ природ. Посл весеннихъ цвтовъ расцвтаютъ другіе. Пчелы, съ любовью садившіяся на фіалки и гвоздики, съ такою же нжностью ласкаются къ каприфолію, къ розамъ, леминамъ, златоцвіту и гераніуму…

— Что жь это значить? спросила Роза.

— То, что вамъ сперва нравились разсказы о моихъ радостяхъ и несчастіяхъ. Вы съ удовольствіемъ леляли цвты нашей молодости, но, увы! мой цвтокъ завялъ въ тни, во мрак, Надежды и удовольствія бднаго арестанта не могутъ быть прочны. Это принадлежитъ другой почв, освщенной солнцемъ. Первая минута весны моей прошла. Пчелы золотистыя, свтлокрылыя, улетли сквозь ршетку моей темницы, въ которой холодно, скучно и уединенно. Он полетли дальше искать цвтовъ, теплоты и счастія.

Роза съ улыбкою глядла на Корнелія, тотъ не замчалъ этого, потому-что взоры его были обращены къ небу.

— Вы меня бросили, милая Роза! продолжалъ онъ со вздохомъ.— Вамъ нужны другіе цвты… Вы хорошо сдлали… Я не жалуюсь… Какое право имлъ я на вашу врность.

— Мою врность? вскричала вдругъ Роза въ слезахъ, которыхъ уже не старалась скрыть.— Вы можете подозрвать мою врность!

— Разв врность состояла въ томъ, чтобъ меня бросить и дать мн умереть?

— А разв я не длаю всего, что можетъ вамъ доставить удовольствіе? Разв я не занималась вашимъ тюльпаномъ?

— Горькій упрекъ! Вы меня упрекаете въ единственномъ невинномъ удовольствіи, которое я имлъ въ жизни.

— Я васъ ни въ чемъ не упрекаю, кром того, что вы меня огорчили почти столько же, какъ въ Брюйтенгоф, когда я узнала о вашемъ осужденіи на смерть.

— Вамъ не нравится, моя добрая, милая Роза, что я люблю цвты?

— Мн вовсе не то не нравится, что вы ихъ любите, а то, что любовь эта сильне всякой другой привязаннности.

— О! милая Роза! вскричалъ Корнелій.— Посмотрите, какъ руки мои дрожатъ, какъ лицо мое блдно, прислушайтесь, какъ сильно бьется мое сердце. Разв это оттого, что тюльпанъ мой со мною разговариваетъ и улыбается мн? Нтъ! это потому, что мы со мною ласковы, потому-что милое лицо ваше склонилось ко мн, потому-что рука ваша не избгаетъ моей, потому-что даже за этою холодною ршеткою я чувствую теплоту вашего дыханія. Милая Роза! истребите этотъ отростокъ чернаго тюльпана, уничтожьте всякую надежду на воспроизведеніе этого цвтка, погасите навсегда мои мечты, къ которымъ я такъ привыкъ, истребите все это, но не отнимайте у меня звука вашего голоса, шума вашихъ шаговъ, появленія прелестной вашей головки, не похищайте у меня огня вашихъ взоровъ и прекрасной, утшительной увренности въ вашей любви. Да, объ одной любви вашей я умоляю, потому-что люблю васъ одну…

— Посл чернаго тюльпана! вздохнувъ, сказала Роза и, однакожь, не отнимала руки своей, которую Корнелій сквозь ршетку съ нжностію цаловаль.

— Нтъ! Прежде и больше всего — Роза…

— Правда ли только?..

— Правда, правда…

— Пожалуй, я поврю…

— Но повривъ, милая Роза, вы знаете ли, что принимаете на себя важную и великую обязанность…

— Я? какую?

— Во-первыхъ, вы ужь не можете выйдти замужъ…

— Видите ли, сказала она съ улыбкою — какіе тираны вс мужчины! Вы сами давно влюблены, вы думаете только о своей прелестной, вы мечтаете только о ней, вы посвящаете ей послдній вздохъ, когда даже идете на казнь и требуете отъ меня, бдной двушки, чтобъ я пожертвовала вамъ всею своею будущностью и честолюбіемъ.

— О комъ вы говорите, Роза? съ недоумніемъ спросилъ Корнелій.

— О прекрасномъ черномъ тюльпан съ тонкою таліей, маленькими ножками и благородною головкою…

— Милая мечтательница! съ улыбкою сказалъ Корнелій.— Но вдь вы окружены обожателями, несчитая Якова, который, впрочемъ, больше въ меня влюбленъ. Вы помните ли, Роза, что разсказывали мн въ Гаг о студентахъ, офицерахъ и купеческихъ пріікащикахь. Что жь? вдь въ Лвенште2н должны быть и офицеры и студенты?

— Разумется, есть, и много, отвчала Роза.

— И они пишутъ письма?

— Пропасть писемъ.

— А вы теперь умете читать…

Корнелій вздохнулъ, вспомнивъ, что Роза ему же обязана способностью своею читать получаемыя ею письма.

— Что жь? сказала Роза.— Кажется, что, читая записки, которыя ко мн пишутъ, и разсматривая обожателей, которые являются, я только исполняю ваши наставленія.

— Какъ? мои наставленія?

— Разумется, продолжала Роза, вздохнувъ: — разв вы забыли ваше завщаніе, написанное на Библіи Корнелія Витта, я-такъ не забыла его, и теперь, когда умю читать, по два раза въ день перечитываю его. Тамъ вы при называете мн полюбить молодаго человка двадцати-шести или двадцати-восьми лтъ и выйдти за него замужъ. Ну, такъ я ищу этого молодаго человка, и если весь вашъ день посвященъ черному тюльпану, то дайте и мн свободы хоть на вечеръ, чтобъ сыскать себ жениха.

— Но, помилуйте, милая Роза.— Завщаніе написано на случай смерти, а я, слава Богу, живъ еще.

— Ну, тогда, я пожалуй, и не буду искать этого молодаго человка двадцати-шести или двадцати-восьми лтъ, а буду приходить къ вамъ.

— Ахъ, да, Роза! Ко мн!

— Но съ однимъ условіемъ.

— Я его заране принимаю.

— Чтобъ цлые три дня вы ни слова не говорили о черномъ тюльпан.

— Если вы требуете, не буду никогда.

— О! сказала Роза.— Нельзя требовать невозможнаго…

Въ это мгновеніе Роза нечаянно такъ близко коснулась щекою къ желзной ршетк, что Корнелій усплъ дотронуться до щеки своими губами.

Испустивъ маленькій крикъ, выражавшій любовь и нжность, Роза убжала.

ГЛАВА XVIII.

Второй отростокъ.

Корнелій провелъ ночь очень-хорошо, а слдующій день еще лучше.

Въ предъидущіе дни темница была для него мрачною, тяжелою, тсною: она, кажется, давила бднаго арестанта. Стны были черны, воздухъ холоденъ, ршетка такъ плотна, что едва пропускала дневной свтъ.

Но теперь, когда Корнелій проснулся, лучъ утренняго солнца позлащалъ ршетку тюремнаго окна, голуби порхали около Корнелія, и съ любовью ворковали на крыш.

Корнелій вскочилъ, подбжалъ къ окну и отперъ его. Ему казалось, что съ этимъ лучомъ солнца влетали въ его комнату жизнь, радость, почти свобода.

А все дло было въ томъ, что сегодня озаряла его комнату любовь, которая составляетъ самый красивый и благородный цвтокъ въ природ.

Когда Грифусъ вошелъ въ комнату Корнелія, то нашелъ его ужь не лежащимъ и унылымъ, какъ въ прежніе дни, а гуляющимъ по темниц и напвающимъ веселую оперную псенку.

— Это что? проворчалъ про-себя Грифусъ.

— Ну, здоровы ли вы сегодня, Грифусъ? спросилъ Корнелій.

Тюремщикъ не отвчалъ, а только покосился на него.

— Собака ваша, вашъ Яковъ, ваша Роза, вс ли въ добромъ здоровьи?

— Вотъ вашъ завтракъ, сказалъ Грифусъ, стиснувъ зубы съ досады.

— Благодарствуйте, г. Церберъ! отвчалъ арестантъ.— Какъ это кстати я страшно проголодался!

— Такъ у васъ опять явился аппетитъ?

— Почему же и не явиться ему? сказалъ фан-Берле.

— Значитъ, вашъ заговоръ подвигается впередъ!

— Какой заговоръ?

— Ужь я знаю, что говорю. Но будьте спокойны, я съ васъ не спущу глазъ.

— Не спускайте, отвчалъ фан-Берле: — и я, и заговоръ мой къ вашимъ услугамъ.

— Ну, это мы увидимъ въ полдень! сказалъ Грифусъ и ушелъ.

— Въ полдень? Что это значитъ? повторилъ Корнелій.— Пожалуй, будемъ ждать полудня.

Корнелію легко было дожидаться полудня, потому-что цлью его ожиданій были — девять часовъ вечера.

Когда пробило полдень, по лстниц раздались шаги не только приближающагося Грифуса, но и четырехъ солдатъ.

Дверь отворилась. Грифусъ пошелъ, съ нимъ вошли солдаты и заперли за собою дверь.

— Теперь примемся за объискъ, сказалъ тюремщикъ.

Объискали карманы Корнелія, объискали, нтъ ли у него чего между жилетомъ и рубашкою, нтъ ли чего между рубашкою и тломъ — и ничего не нашли.

Объискали кровать, постель, одяло, матрацъ — и то же не нашли ничего.

Какъ мысленно радовался Корнелій, что не взялъ къ себ третьяго отростка для храненія. Врно, при этомъ объиск Грифусъ нашелъ бы его и точно такъ же поступилъ, какъ съ первымъ.

Впрочемъ, никогда еще арестантъ не присутствовалъ при объиск своего жилища съ такимъ веселымъ духомъ.

Грифусь удалился, унеся съ собою карандашъ и нсколько лоскутковъ бъ наги, принесенной въ тюрьму Розою. Это былъ единственный его трофей.

Въ шесть часовъ Грифусъ еще разъ пришелъ, но одинъ. Корнелій хотлъ смягчить его, но тотъ заворчалъ, оскалилъ зубы и ушелъ, пятясь назадъ, какъ ракъ, какъ-будто боясь внезапнаго нападенія.

Корнелій захохоталъ при этой комедіи.

— Ладно, ладно! закричалъ ему Грифусъ сквозь ршетку.— Я васъ знаю. Увидимъ, кто-то еще надъ кмъ посмется.

Въ этотъ вечеръ Корнелій все-таки смялся надъ Грифусомъ, потому-что ждалъ Розу.

Роза пришла въ девять часовъ, но безъ фонаря, теперь онъ былъ не нуженъ: она уже умла читать, притомъ же, свтъ могъ измнить ей, а Яковъ стерегъ каждый ея шагъ, наконецъ, при свт видно было, какъ иногда Роза краснла.

О чемъ въ этотъ день говорили влюбленные? Все о томъ же, что твердятъ они отъ Парижа до Испагани. Они говорили о предметахъ, которые окриляютъ ходъ часовъ и прибавляютъ перья къ крыльямъ времени.

Они говорили обо всемъ, кром чернаго тюльпана.

Въ десять часовъ они, по обыкновенію, разстались.

Корнелій былъ вполн-счастливъ или почти вполн, потому-что тюльпанщикь, который не разговаривалъ о своихъ тюльпанахъ, не можетъ быть счастливымъ человкомъ.

Роза была такъ мила, добра, прелестна… Зачмъ она только запретила ему говорить о черномъ тюльпан? Это былъ одинъ недостатокъ въ Роз, но недостатокъ большой.

Вздыхая, Корнелій подтвердилъ великую истину, что человкъ не можетъ быть совершеннымъ, а женщина еще мене того.

Онъ провелъ часть ночи, размышляя объ этомъ недостатк, то-есть, часть ночи онъ промечталъ о Роз. Заснувъ, онъ видлъ ее во сн. Только во сн недостатокъ этотъ исчезъ. Не только она позволяла говорить о тюльпан, но и сама принесла ему великолпный черный тюльпанъ, расцвтшій въ ваз китайскаго фарфора.

Корнелій, трепеща отъ радости, проснулся и уже на яву договорилъ начатую имъ фразу:

— Милая Роза, какъ я люблю тебя!

А какъ ужь разсвло, то Корнелій и не хотлъ больше засыпать.

Весь день мечталъ онъ о виднномъ имъ сн. Еслибъ Роза заговорила о тюльпан, она была бы совершеннйшею двушкою въ свтъ.

Но Роза запретила три дня говорить о немъ, угрожая, что, въ случа непослушанія, не пріидетъ. Семьдесятъ-два часа эти очень-пріятны были, конечно, для влюбленнаго, но для цвтовода очень-тяжелы.

Правда, что половина этихъ часовъ уже прошла. Остальные тоже скоро пройдутъ: восьмнадцать на ожиданіе и восьмнадцать на воспоминаніе.

Роза возвратилась въ условный часъ. Корнелій съ героическою твердостью перенесъ данное запрещеніе. Онъ помнилъ правила Пиагора. Лишь бы ему позволили хоть разъ въ день спрашивать извстій о своемъ тюльпан, онъ бы пять лтъ ни о чемъ больше не спрашивалъ, по статутамъ этого братства.

Роза понимала однако, что, приказывая съ одной стороны, надобно уступать что-нибудь съ другой. Она изрдка позволяла ему цаловать свою руку сквозь ршетку. Бдная двушка! она не понимала что эти бездлки опасне для сердца, нежели вс разговоры о тюльпанахъ.

Она только тогда поняла это, когда воротилась домой и почувствовала сильное біеніе сердца и стсненіе въ груди.

А потому, на другой вечеръ, когда она пришла, то, посл первыхъ привтствій, вдругъ сказала Корнелію,

— Ну, а онъ взошелъ.

— Кто? радостно спросилъ Корнелій, невря самъ своему счастью, что Роза сокращаетъ время испытанія.

— Вашъ тюльпанъ.

— Какъ! Такъ вы позволяете…

— Ну, да! отвчала Роза голосомъ нжной матери, балующей своего ребенка.

— Ахъ, какъ я благодаренъ вамъ, Роза! вскричалъ фан-Берле, и въ порыв своей благодарности искалъ губами сквозь ршетку руку ея, или головку.

Роза тихонько вскрикнула: она почувствовала губы его на щек своей.

Корнелій спшилъ продолжать разговоръ, чтобъ уничтожить испугъ Розы.

— И хорошо взошелъ? прямо?

— Какъ фрисландское веретено, отвчала Роза.

— И какъ высокъ?

— Уже около двухъ дюймовъ.

— О, берегите его, Роза, и вы увидите, какъ онъ будетъ всякой день прибавляться.

— Больше теперешняго, я ужь не могу беречь, отвчала Роза. Я только и думаю о немъ.

— Такъ я, въ свою очередь, буду ревновать васъ къ нему.

— Вы очень-хорошо знаете, что, думая о тюльпан, я думаю о васъ же. Я не спускаю съ него глазъ. Я и въ постели вижу его передъ собою на окн, а когда просыпаюсь, то это первый предметъ, представляющійся моимъ взорамъ. Засыпая же, я все на него гляжу. Днемъ я сижу и работаю въ своей комнат у окна и подл него, и теперь цлый день не выхожу оттуда.

— Прекрасно, милая Роза.— Невста должна такимъ-образомъ беречь свое приданое.

— Да! Благодаря этому тюльпану, я могу, по-вашему завщанію выйдти замужъ за молодого человка двадцати-шести, или двадцати-восьми лтъ.

— Замолчите, злая двушка.

При этомъ Корнелій усплъ схватить руку ея и поцаловать.

Въ этотъ вечерь онъ вполн быль счастливъ онъ могъ говорить о своемъ тюльпан сколько ему было угодно.

Съ этого дня, всякой вечеръ извстія о тюльпан усиливались, какъ и любовь молодыхъ людей то листки уже распустились, то показался даже признакъ самого цвтка.

Корнелій быль вн себя отъ восторга при этомъ послднемъ извстіи. Вопросы его посыпались:

— И цвтокъ образуется? вскричалъ Корнелій.

— Да! ужь головка видна.

Корнелій едва не лишился чувствъ отъ радости и долженъ былъ удержаться за ршетку, воскликнувъ:

— О, Боже мой! какое счастье!

Потомъ, обратясь къ Роз, онъ продолжалъ разспросы:

— Правиленъ ли очеркъ цвтка? Полонъ ли цилиндръ головки? Остроконечные листочки зелены ли?

— Головка будетъ около діойма, съ остроконечною, какъ игла, верхушкою. Цилиндръ надувается, зеленые листья на верхушк готовы раскрыться.

Въ эту ночь Корнелій не спалъ. Минута была слишкомъ-торжественна. Для тюльпанщика всего важне эпоха раскрытія остроконечныхъ листочковъ, облекающихъ образующійся цвтокъ.

Черезъ два дня Роза объявила, что листки эти раскрылись.

— Раскрылись! вскричалъ Корнелій. Такъ ужь видно что-нибудь? Ужъ можно замтить?…

Онъ не въ-силахъ былъ докончить начатой фразы.

— Да, отвчала Роза:— можно уже замтить узенькую полоску особеннаго цвтка.

— Какого? съ трепетомъ спросилъ Корнелій.

— Темнаго.

— Коричневаго?

— Нтъ! темне.

— Темне! О, благодарю васъ, благодарю! Темне? значитъ, какъ черное дерево…

— Да! или какъ чернила, которыми я пишу къ вамъ.

Корнелій закричалъ отъ радости, какъ безумецъ.

— О, какъ вы добры, милы, моя Роза! сказалъ онъ, сложивъ руки на груди съ какимъ-то умиленіемъ.

— Въ-самомъ-дл? сказала Роза съ насмшливой улыбкой.

— О, Роза! я этимъ вамъ одной обязанъ. Тюльпанъ мой будетъ черный — и вы взрастили его! О, вы прекраснйшее созданіе въ свт!

— Однакожь, посл тюльпана? прибавила Роза.

— О, замолчите, злая двушка! не портите моей радости. Послушайте, вдь, поэтому тюльпанъ можетъ распуститься черезъ два-три дня.

— Посл завтра непремнно распустится.

— И я не увижу его! вскричалъ Корнелій, отшатнувшись назадъ:— я не поцалую этого чуднаго Божьяго созданія, какъ цалую теперь вашу руку, какъ иногда смю нечаянно прикоснуться къ щек вашей…

Роза приблизилась щекою къ ршетк — и уже не нечаянно, а нарочно — до-того увлекла ее дтская радость Корнелія. Губы его тотчасъ же коснулись до ея щеки.

— Если хотите, я сорву тюльпанъ, какъ онъ распустится и принесу его сюда, сказала Роза.

— О, нтъ, нтъ! Боже сохрани! вскричалъ Корнелій. Напротивъ, поставьте его тогда въ тнь и тотчасъ же пошлите письмо въ Гарлемъ къ президенту цвточнаго общества, что у васъ распустился большой черный тюльпанъ: я знаю, что Гарлемъ далекъ, но за деньги можно найдти гонца. Есть ли у васъ деньги, Роза?

— Разумется, сказала Роза съ улыбкой.

— И много?

— У меня есть триста гульденовъ.

— Если у васъ есть триста гульденовъ, то вамъ самимъ надобно хать въ Гарлемъ.

— А цвтокъ въ это время…

— Вы возьмете его съ собой. Вамъ ни на минуту нельзя съ нимъ разлучаться.

— Но, неразлучаясь съ тюльпаномъ, я разлучусь съ вами, отвчала она печально.

— И это правда, милая Роза. Боже мой! Какъ люди злы! что я имъ сдлалъ? За что они меня лишили свободы?— Да! вы правы, Роза, я не въ-силахъ буду жить безъ васъ. Пошлите кого-нибудь въ Гарлемъ. Чудное открытіе довольно-важно, чтобъ президентъ могъ и самъ пріхать въ Лвенштейнъ за тюльпаномъ.

Вдругъ онъ остановился и трепещущимъ голосомъ продолжалъ:

— А что, милая Роза! Если тюльпанъ будетъ не чернаго цвта…

— Вы это узнаете послзавтра.

— Я умру отъ нетерпнія. Не условиться ли намъ въ какомъ-нибудь сигнал?

— Можно еще лучше сдлать.

— Что же?

— Если цвтокъ распустится ночью, я сама прибгу къ вамъ, если днемъ, то, проходя мимо вашей двери, суну записку въ ршетку, или подъ дверь между вторымъ и третьимъ посщеніемъ отца.

— Да, Роза! это всего лучше, это будетъ двойное для меня счастье…

— Вотъ бьетъ десять. Прощайте.

— До свиданія, милая Роза, прощайте!

Роза пошла домой печальною. Корнелій почти отослалъ ее — и все за своимъ тюльпаномъ.

ГЛАВА XIX.

Черный тюльпанъ распускается.

Корнелій спалъ хорошо въ эту ночь, но сны его были тревожны. Каждую минуту ему казалось, что тихій голосъ Розы зоветъ его. Онъ мгновенно просыпался, вскакивалъ, подбгалъ къ двери, къ окошечку, но все было тихо и пусто.

Роза тоже дурно спала, но она стерегла тюльпанъ, это чудо цвтоводства, который былъ у нея передъ глазами, котораго воспроизведеніе почиталось до-сихъ-поръ невозможнымъ.

‘Что скажетъ свтъ?’ подумала она: ‘когда узнаетъ, что черный тюльпанъ найденъ, что онъ существуетъ и что его открылъ арестантъ фан-Берле.

Насталь день. Тюльпанъ еще не распускался. День прошелъ — и все тоже.

Настала ночь, а съ нею явилась Роза, легкая, веселая какъ мечта.

— Ну, что? спросилъ Корнелій.

— Все идетъ прекрасно. Сегодня ночью тюльпанъ долженъ распуститься.

— И будетъ черный?

— Какъ смоль.

— И ни одного пятнышка другаго цвта?…

— Ни одного.

— О, Боже мой! доживу ли и до этого? Милая Роза! я сегодня цлую ночь все видлъ сны, сперва васъ…

Роза покачала головой въ знакъ сомннія.

— А потомъ думалъ, что намъ должно длать.

— Ну, что жь вы видли? что придумали?

— Вотъ что: когда тюльпанъ развернется и будетъ извстно наврное, что онъ чернаго цвта, надобно, чтобъ вы тотчасъ пріискали себ гонца.

— Онъ ужь найденъ у меня.

— Врный человкъ?

— Я за него ручаюсь. Это одинъ изъ моихъ обожателей.

— Надюсь, что не Яковъ.

— О, нтъ, будьте спокойны. Это лвенштейнскій лодочникъ, расторопный малый, двадцати-пяти или двадцати-шести лтъ.

— Вотъ что!

— Будьте спокойны и на этотъ счетъ, отвчала Роза смясь,— онъ еще не совершеннолтній. По вашему завщанію, нужно быть отъ двадцати-шести до двадцати-восьми.

— И вы полагаете, что можно за него ручаться?

— Еслибъ я потребовала, онъ бросился бы въ воду.

— Черезъ десять часовъ этотъ человкъ можетъ ужь быть въ Гарлем. Вы мн дадите карандашъ и бумаги, и я напишу… или нтъ! лучше вы напишете, потому-что вашъ батюшка, узнавъ объ этомъ, подумаетъ, что это заговоръ. Вы напишете президенту гарлемскаго общества, и я увренъ, что онъ сейчасъ прідетъ.

— А если онъ замшкается?

— Два-три дня ничего, впрочемъ, быть не можетъ. Такой любитель цвтовъ, какъ онъ, не промшкаетъ ни дня, ни часа, ни минуты, чтобъ видть восьмое чудо. Но повторяю, что черезъ два и даже три дня не поздно еще будетъ. Какъ-скоро онъ осмотритъ тюльпанъ и составитъ протоколъ — все будетъ кончено. Вы возьмете себ копію съ протокола, а ему отдадите тюльпанъ. Ахъ! еслибъ мы сами могли отвезти его, но это мечта, о которой нечего и думать. Только, ради Бога, Роза, чтобъ прежде президента никто въ свт не видлъ цвтка. Если кто узнаетъ, увидитъ — непремнно украдетъ.

— О, не бойтесь!

— Вы сами вдь говорили, что всего опасаетесь отъ этого негоднаго Якова. Если люди крадутъ по одному гульдену, то сто тысячъ украсть еще больше охотниковъ.

— Я буду беречь цвтокъ. Будьте спокойны.

— Можетъ-быть, въ это самое время онъ распускается.

— Это ужь было бы съ его стороны непростительнымъ капризомъ.

— И если вы, воротясь, найдете его распустившимся…

— Ну, что жь?

— Намъ что жь? Не забудьте, что тогда недьзя терять ни минуты, чтобъ дать знать объ этомъ президенту.

— И вамъ? Знаю.

При этомъ Роза вздохнула, но безъ досады. Она начинала понимать слабость Корнелія и привыкать къ ней.

— Итакъ, я отправляюсь къ тюльпану, продолжала она.— какъ-скоро онъ развернется, вы получите увдомленіе, а гонецъ въ ту же минуту отправится.

— О, Роза! вы такая двушка, что я ужь не знаю, съ какимъ чудомъ васъ сравнить.

— Съ вашимъ чернымъ тюльпаномъ! Это будетъ для меня всего пріятне и лестне. Прощайте же, г. Корнелій!

— Скажите лучше: до свиданія, другъ мой!

— До свиданія, другъ мой! повторила Роза, нсколько-утшенная.

— Прибавьте: милый мой другъ!..

— Ну, какъ же можно!

— Пожалуйста, Роза, обрадуйте меня, успокойте, сдлайте меня счастливымъ!

— Ну, такъ до свиданія, любезный другъ! быстро проговорила Роза, едва понимая, что длаетъ.

— О, Роза! сказавъ это, вы можете прибавить: счастливйшій изъ смертныхъ, потому-что никто еще на земл не былъ такъ счастливъ, какъ я. Мн теперь только одного недостаетъ…

— Чего?

— Добровольнаго и добродушнаго поцалуя, не украдкою схваченнаго, а залога нашего будущаго союза, заключеннаго передъ Богомъ въ чистот нашихъ душъ.

И Роза, какъ-бы невольно повинуясь какому-то волшебству, протянула ему губы сквозь ршетку…

Роза убжала.

Долго еще Корнелій оставался въ томъ же положеніи, прислонясь головою къ ршетк, но радость и счастіе тснили грудь его. Онъ отперъ окно. Передъ нимъ развивалось безграничное, безоблачное небо, посреди котораго свтилась лупа, осеребряющая волны рки за холмами. Съ жадностью вдыхалъ въ себя Корнелій чистый и свжій воздухъ. Мысли его успокоились, сердце обратилось къ благодарности и къ молитв.

‘О, какъ во всемъ виднъ персть Божій!’ вскричалъ онъ, вперивъ взоръ въ миріады звздъ. А я еще, недавно больной и безумный, смлъ сомнваться и упрекать судьбу! Я смлъ думать, что если тучи скрываютъ отъ меня солнце, то его ужь и совсмъ нтъ. Но теперь, въ этотъ вечеръ, въ эту ночь въ душ моей отражается вся безпредльность милосердія Божія Теперь я здоровъ, теперь я свободенъ.

Часть ночи провелъ Корнелій у окна, свсясь къ ршетк. Онъ смотрлъ и прислушивался. Изрдка обращалъ онъ свои взоры и къ корридору, какъ-будто ожидая чьего-нибудь прихода.

‘Врно Роза тоже не спитъ и ждетъ. У нея передъ глазами таинственный цвтокъ, который въ эту минуту, можетъ-быть, ужь распускается, можетъ-быть, въ эту минуту Роза ужь любуется имъ и цалуетъ его. О! тише, тише, Роза: твои губки слишкомъ-жарки для слабаго цвтка! ‘

Въ это мгновеніе зажглась звзда на юг, перелетла почти черезъ весь горизонтъ и, повидимому, упала надъ Лвенштейномъ.

Корнелій вздрогнулъ.

‘Ахъ! это искра небеснаго огня, ниспосланнаго для одушевленія моего цвтка!’

И какъ-будто бы эта мечта цвтовода была какимъ-то внушеніемъ: Корнелій въ ту же минуту услышалъ легкіе шаги въ корридор: хотя они легче были шаговъ сильфиды, хотя шумъ платья и былъ похожъ на отдаленное дыханіе втра, но сердце его не могло ошибиться. Вдругъ слишкомъ-хорошо знакомый ему голосъ сказалъ:

— Корнелій! другъ мой! любезный мой другъ! счастливый другъ мой! пойдите сюда скоре!

Отъ окна къ двери Корнелій сдлалъ одинъ скачокъ.

— Корнелій! радуйтесь, радуйтесь! тюльпанъ раскрылся!

— Какъ? гд? когда?

— И самаго чернаго цвта! Вотъ посмотрите.

Ужь при появленіи ея радостный Корнелій искалъ въ темнот руки или щеки Розы, чтобъ поцаловать ихъ отъ восторга, но послднее слово: посмотрите, заставило его забыть всякую нжность.

— Гд же, посмотрите?..

— Да, для большей радости, я ршилась на нкоторую опасность. Вотъ, смотрите!..

При этомъ подняла она къ ршетк принесенный ею потаенный фонарь, а другою рукою держала подл свта черный тюльпанъ.

Корнелій вскрикнулъ и едва не лишился чувствъ.

— О, Боже мой! Боже мой! Ты награждаешь меня за мою невннность и страданія неволи. Только Твоею волею могъ расцвсти у дверей тюрьмы моей подобный цвтокъ!

— Поцалуйте его! сказала Роза: — какъ я ужь цаловала его.

Корнелій, удерживая дыханіе, исполнилъ волю Розы, и никто не цаловалъ съ такимъ подобострастіемъ даже самую уважаемую женщину.

Дйствительно, тюльпанъ былъ прелестенъ, великолпенъ, роскошенъ, онъ ужь былъ ростомъ въ восьмнадцать дюймовъ. Изъ ствола исторгались четыре зеленые листика, гладкіе и прямые, какъ копье, самый же цвтокъ былъ черепъ и блестящъ, какъ агатъ.

— Роза! сказалъ Корнелій, едва переводя духъ отъ радости: — не надобно терять ни минуты. Поскоре написать письмо…

— Оно уже написано, милый Корнелій отвчала Роза.

— Не-уже-ли! гд же?

— Покуда тюльпанъ распускался, я писала, чтобъ не потерять потомъ ни минуты. Прочтите письмо и посмотрите, хорошо ли оно написано.

Корнелій прочелъ слдующее:

‘Г. президентъ!

‘Черный тюльпанъ совершенно раскроется черезъ десять минутъ.

Какъ-скоро это сдлается, я пошлю къ вамъ гонца съ просьбою, чтобъ вы лично пожаловали въ крпость Лвеннтейнъ. Я дочь тамошняго тюремщика Грифуса и почти въ такомъ же заключеніи, какъ арестанты отца моего, иначе я бы сама привезла вамъ это чудо, а потому прошу васъ пріхать за нимъ и взять его. Я желаю, чтобъ цвтокъ этотъ назывался Rosa Rarlaensis. Вотъ онъ раскрылся и совершенно-черенъ. Поскоре прізжайте, г. президентъ. Честь имю быть, и проч. Роза Грифусъ.’

— Прекрасно, прекрасно, милая Роза! Я бы не лучше этого написалъ: и просто, и хорошо. Въ совт общества вы разскажете потомъ, какъ сажали цвтокъ, какъ взрастили его, какихъ трудовъ, заботъ и опасностей онъ вамъ стоить. Не теряйте же, Роза, ни минуты. Гд гонецъ?

— Какъ зовутъ президента?

— Дайте, я напишу адресъ, его вс знаютъ въ Гарлем, онъ же и бургомнетрь, г. фан-Геризенъ…

И трепещущей рукою Корнелій надписалъ

Милостивому государю, Петерсу фан-Геризену, гарлемскому бургомистру и президенту Цвточнаго Общества.’

— Теперь ступайте, Роза, и да хранитъ насъ Богъ, какъ досел хранилъ.

ГЛАВА XX.

Завистникъ.

Послднее слово Корнелія было сказано не напрасно. Для бдныхъ молодыхъ людей очень было нужно, чтобъ Господь ихъ сохранилъ, потому-что въ эту самую минуту величайшаго счастія они всего ближе были къ величайшему отчаянію.

Мы уврены, что читатель давно ужь узналъ въ негодномъ Яков стариннаго знакомца но роману Исаака Бокстеля. Онъ изъ Брюйтенгофа съ такимъ же упрямствомъ и постоянствомъ послдовалъ съ Лвенштейнъ за предметами своей любви и ненависти.

Эти два предмета были: черный тюльпанъ и Корнелій фан-Берле.

Только завистникъ и страстный цвтоводъ могъ угадать вс планы и намренія Корнелія.

Подъ именемь Якова онъ былъ счастливе въ сношеніяхъ своихъ съ Грифусомъ: подружился съ нимъ, понравился ему и щедро подпаивалъ его наилучшею можжевеловкой, какую только можно было наидти отъ Текселя до Антверпена. Какъ Грифусъ ни былъ отъ природы подозрителенъ, но Бокстель умлъ усыпить его недоврчивость, обнадеживъ его женитьбою на Роз. Польстивъ самолюбію отца, онъ льстилъ гордости тюремщика, описывая ему самыми черными красками ученаго его арестанта, который, по словамъ его, отдалъ душу свою злому духу, чтобъ только производить заговоры во мрак противъ Вильгельма Оранскаго.

Сперва онъ также имлъ успхъ и у Розы. Если онъ не усплъ внушить ей нжныхъ чувствъ (Роза ужь не могла полюбить его), то, говоря о безумной страсти своей и о намреніи на ней жениться, онъ усыпилъ ея подозрнія. Только неосторожность его, съ какою онъ слдовалъ за Розою въ садъ, открыла ей глаза, а боязнь Корнелія вполн изобличила его.

Корнелій началъ его подозрвать съ той минуты, какъ Яковъ разразился такимъ ужаснымъ гнвомъ противъ Грифуса за то, что тотъ раздавилъ отростокъ тюльпана.

Бокстель, съ своей стороны, хотя и подозрвалъ, что у Корнелія долженъ быть второй отростокъ, но не могъ въ этомъ увриться. Онъ сталь присматривать за Розою и слдилъ за нею не только по саду, но и въ корридор темницы. При послднихъ экспедиціяхъ, то-есть въ корридор, онъ ходилъ за нею босикомъ, поэтому ночью нельзя было ни видть, ни слышать его, кром того раза, когда Роз показалось, что вмст съ нею мелькнула но лстниц какая-то тнь.

Бокстель зналъ ужь все. Онъ подслушалъ любовниковъ и удостоврился въ существованіи втораго отростка.

Обманутый Розою, когда она притворялась, что сажала что-то въ землю, онъ догадался, что эта комедія нарочно была съиграна, чтобъ обнаружить его настоящую цль, онъ съ той минуты сдлался еще осторожне и употребилъ вс хитрости ума, чтобъ наблюдать за другими, небудучи самъ наблюдаемъ.

Онъ видлъ, какъ Роза перенесла фаянсовой горшокъ изъ кухни въ свою комнату, видлъ, какъ она мыла потомъ руки, замаранныя въ земл, которую приготовляла для цвтка. Наконецъ онъ отъискаль чердакъ, съ котораго видна была комната Розы. Оттуда, съ помощью своего телескопа, онъ могъ все высмотрть, что длаетъ молодая двушка, какъ нкогда наблюдалъ за Корнеліемъ въ Дортрехт.

Не прошло трехъ дней, какъ онъ поселился на чердак, и все ему было извстно. Съ восхода солнца фаянсовый горшокъ былъ на окн, и Роза ежеминутно подходила къ нему, чтобъ слдить за успхами растительности. Но взглядамъ ея, по заботливости понялъ онъ, что горшокъ этотъ содержитъ въ себ какую-нибудь драгоцнность. Это значило, что въ ней второй отростокъ чернаго тюльпана — послдняя надежда Корнелія.

Когда ночи длались холодными, Роза снимала горшокъ съ окна,слдуя наставленіямъ Корнелія. Когда лучи солнца сдлались слишкомъ-жарки, Роза снимала тоже горшокъ съ окна, отъ одиннадцати часовъ утра до пяти пополудни.

Но когда стебель цвтка вышелъ, Бокстелю не оставалось ужь никакого сомннія. Стебель не достигъ еще и дюймовой высоты, а Бокстель, благодаря своему телескопу, во всемъ ужь убдился. Онъ понялъ, что у Корнелія есть другой отростокъ, который былъ ввренъ любви и попеченіямъ Розы.

О любви этихъ молодыхъ людей онъ давно ужь догадался.

Вс хитрости Бокстеля были, слдовательно, направлены теперь на то, чтобъ похитить этотъ цвтокъ у Розы и Корнелія.

Это было нелегко. Роза охраняла его, какъ мать свое дитя, какъ голубка свои яйца, она весь день не выхолила изъ своей комнаты. Странне всего было, что она даже и по вечерами оставалась дома.

Это продолжалось недлю, то-есть, все время ссоры, когда Корнелій былъ несчастливъ, неимя свдній ни о тюльпан, ни о Роз.

Если бы ссора ихъ продолжалась, то похищеніе сдлалось бы почти невозможнымъ для Бокстеля. Онъ, однако, твердо ршился украсть цвтокъ. Въ безнаказанности онъ былъ увренъ. Никто въ свт не зналъ, что молодые люди произращаютъ тюльпанъ. Притомъ же, кто повритъ, что двушка, вовсе незнающая цвтоводства, и арестантъ, осужденный къ пожизненному заключенію и за каждымъ движеніемъ котораго строго наблюдалось, могли заняться такимъ важнымъ открытіемъ, тогда-какъ онъ, извстный цвтоводъ, окажется владтелемъ чернаго тюльпана и представитъ его президенту гарлемскаго общества. Нтъ сомннія, что слава открытія и деньги преміи будутъ присуждены ему, а тюльпанъ будетъ называться tilipa nigra Boxtellensis.

Теперь все дло состояло въ томъ, чтобъ украсть тюльпанъ.

Но для этого, вопервыхъ, нужно было, чтобъ Роза вышла изъ своей комнаты. Съ восторгомъ увидлъ Бокстель, что вечернія свиданія возобновились. Этимъ временемъ воспользовался онъ, чтобъ осмотрть дверь Розы. Дверь была крпкая и прочная, замокъ внутренній, простой и запирался двумя поворотами ключа, ключъ былъ всегда при Роз.

Сперва Бокстель думалъ украсть ключъ, но потомъ разсудилъ, что трудно вытащить ключъ изъ кармана молодой двушки, такъ, чтобъ она не замтила, а вовторыхъ, какъ скоро Роза замтить похищеніе ключа, то велитъ перемнить замокъ и будетъ сидть дома- Слдственно это воровство было бы безполезно.

Надобно было придумать другое средство.

Бокстель прибралъ вс ключи, какіе только могъ достать и въ т счастливые минуты, когда Роза и Корнелій ворковали у ршетки тюремнаго окна, онъ примривалъ и пробовалъ вс ключи.

Два изъ нихъ вошли въ замочную скважину, одинъ даже сдлалъ первый поворотъ, но на второмъ остановился. Бокстель вынулъ его, покрылъ легкимъ слоемъ воска и возобновилъ опытъ.

Препятствіе, встрченное ключомъ оставило на воск отпечатокъ. Бокстелю стоило только спилить пилочкою это препятствіе.

Два дня проработалъ Бокстель надъ обдлкою ключа и довелъ его до-того, что онъ отпиралъ дверь.

Безъ усилій, безъ шума отворилась дверь Розы, и Бокстель очутился въ комнат молодой двушки, наедин съ тюльпаномъ.

Большими шагами зависть вела Бокстеля отъ преступленія къ преступленію. Начавъ съ того, что въ Дортерхт въ первый разъ перелзъ черезъ стну, чтобъ выкопать въ грядахъ тюльпанъ, а потомъ влзъ въ окно сушильни Корнелія, онъ кончилъ тмъ, что поддльнымъ ключомъ прокрался въ комнату Розы. Покатость на пути дурныхъ длъ всегда скользка и крута. Кто пошелъ по ней, тому трудно остановиться.

Очутясь подл цли своего воровства — подл тюльпана, обыкновенный воръ схватилъ бы его и ушелъ: но Бокстель принадлежалъ къ разряду воровъ необыкновенныхъ. Онъ задумался.

Разсмотрвъ тюльпанъ посредствомъ принесеннаго имъ потаеннаго фонаря, онъ увидлъ, что еще нтъ яснаго признака: какого цвта будетъ тюльпанъ, когда развернется, хотя вс вроятія и были на сторон предположеніи Бокстеля. Если, сверхъ чаянія, онъ будетъ несовсмъ-черный, или съ какимъ ипбудь пятномъ, то воровство его будетъ безполезно.

Онъ разсудилъ, что слухъ о пропаж разнесется и подозрніе падетъ на него посл сцены въ саду, гд онъ былъ одураченъ, что начнутся розъиски и что, какъ бы онъ ни спряталъ тюльпанъ, его все-таки найдутъ, да и при скрытіи его, перевозк и переноск можетъ съ цвткомъ случиться какое-нибудь несчастіе: а потому онъ ршилъ, что, имя ключъ отъ комнаты Розы, куда могъ входить во всякое время, лучше ожидать, когда разцвтетъ тюльпанъ, украсть его за часъ до вскрытія цвтка, или часъ спустя, и въ ту же минуту хать въ Гарлемъ, гд представить тюльпанъ прежде, нежели кто-либо успетъ предъявить на него права.

Тогда Бокстель обвинитъ въ воровств и подлог того, или ту, кто осмлится предъявить о немъ.

Этотъ планъ показался ему самымъ удобнымъ и врнымъ.

Такимъ-образомъ, всякій день, когда молодые люди проводили счастливые часы своей жизни у ршетки окна, Бокстель входилъ въ комнату Розы и слдилъ тамъ за успхами развитія цвтка.

Въ тотъ самый вечеръ, когда тюльпанъ распустился, Бокстель тоже хотлъ войдти, по обыкновенію, въ комнату Розы, но Роза скоро воротилась, посланная Корнеліемъ, чтобъ надзирать за цвткомъ.

Видя этотъ внезапный позиратъ Розы, Бокстель догадался, что тюльпанъ распустился, или готовъ распуститься. Онъ понялъ, что въ эту ночь надобно сдлать ршительный ударъ.

Съ двойнымъ противъ обыкновеннаго запасомъ можжевеловки явился онъ къ Грифусу, неся въ каждомъ карман по одной бутылк. Стоило напоить Грифуса пьянымъ — и Бокстель длался почти хозяиномъ всего дома.

Въ одиннадцать часовъ Грифусь былъ уже дйствительно мертвецки-пьянъ. Въ два часа утра увидлъ Бокстель, какъ Роза вышла изъ своей комнаты, неся въ рукахъ что-то съ большою осторожностью.

— Это, безъ сомннія, горшокъ съ тюльпаномъ, подумалъ онъ. Значитъ цвтокъ распустился.

Но зачмъ понесла она его? Не отправится ли она тотчасъ же съ цвткомъ въ Гарлемъ?— Ночью и одна — двушка не ршится на подобное путешествіе.

— Нтъ! она, врно, хочетъ только показать ему драгоцнный тюльпанъ. Это всего вроятне, сказалъ онъ самъ себ.

Босикомъ и на цыпочкахъ пошелъ онъ вслдъ за Розою, видлъ какъ она подошла къ ршетк, слышалъ, какъ позвала Корнелія.

При свт потаеннаго фонаря, освтившаго великолпный цвтокъ, онъ удостоврился въ совершенной чернот его.

Тутъ онъ былъ невидимымъ свидтелемъ всего ихъ разговора и плана отправленія гонца. Потомъ видлъ, какъ Роза погасила фонарь и отправилась опять въ свою комнату.

Черезъ десять минутъ вышла она опять изъ комнаты и заперла дверь, сдлавъ два поворота ключомъ.

— Если она заперла дверь съ такимъ тщаніемъ, значить тюльпанъ остался въ комнат, подумалъ Бокстель.

Онъ тотчасъ же спустился съ своего чердака, и въ то мгновеніе, какъ Роза была на нижней ступеньк лстницы, брался уже за ключъ, чтобъ вложить его въ замочную скважину.

Вотъ почему мы въ начал главы сказали, что никогда покровительство Божіе не было такъ нужно для нашихъ молодыхъ людей, какъ въ эти минуты.

ГЛАВА XXI.

У чернаго тюльпана другой хозяинъ.

Корнелій стоялъ какъ прикованный на томъ самомъ мст, гд его оставила Роза. Онъ едва имлъ столько силы, чтобъ перенести свое счастіе.

Прошло полчаса.

Первые лучи утренней зари начинали уже блдно-голубоватымъ свтомъ окрашивать ршетку наружнаго окна темницы. Вдругъ онъ вздрогнулъ. На лстниц корридора раздались шаги и крики.

Въ то же мгновеніе явилось у ршетки блдное и разстроенное лицо Розы.

Корнелій, взглянувъ на нее, со страхомъ отступилъ.

— Корнелій! Корнелій! кричала она, задыхаясь.

— Боже мой! что случилось, Роза? спросилъ Корнелій.

— Тюльпанъ нашъ…

— Чти съ нимъ?

— О! какъ вамъ сказать!…

— Скоре говорите…

— Его унесли, его украли.

— Украли! повторилъ Корнелій.

— Да, повторила она, украли.

Тутъ ноги ея подкосились и она упала на колни.

— Но объясните, какъ это случилось…

— Я не виновата, другъ мой. (Увы! она уже не смла прибавить: любезный другъ).

— Вы, врно, гд-нибудь его оставили, жалобно сказалъ Корнелій.

— Только на одну минуту въ моей комнат, когда побжала за гонцомъ на берегъ рки.

— И врно, оставили дверь незапертою!

— Нтъ! нтъ! и вотъ чего я не постигаю, дверь была заперта и ключъ со мною. Я даже, бжавъ за гонцомъ, держала ключъ въ рукахъ, какъ-будто боясь, что его вырвутъ у меня.

— Такъ какъ же это могло случиться?

— Сама не знаю. Я прибжала къ своему гонцу, отдала ему письмо, онъ при мн похалъ, я побжала домой, дверь была заперта, я отперла ее тмъ же ключомъ. Все было на своемъ мст. Одинъ тюльпанъ исчезъ. Врно, кто-нибудь досталъ поддльный ключъ и вошелъ во время моего отсутствія…

Она рыдала — и голосъ ея прерывался отъ слезъ.

Корнелій стоялъ неподвиженъ, блденъ, черты его измнились, онъ слушалъ, но не понималъ и только машинально повторялъ:

— Украденъ, украденъ! и погибъ.

— О! простите меня, Корнелій, кричала Роза, я умру съ отчаянія.

Это слови образумило Корнелія. Съ гнвомъ схватился онъ за ршетку и, потрясая желзныя прутья, сказалъ:

— Успокойтесь, Роза! Насъ обокрали — это правда, но разв надобно терять бодрость и надежду? Нть! какъ несчастіе ни велико, но, можетъ-быть, еще все поправится. Вопервыхъ, мы знаемъ вора.

— Какъ же наврное знать!…

— О! я не ошибаюсь! Это бездльникъ Яковъ. Онъ уже поскакалъ въ Гарлемъ, чтобъ воспользоваться нашими трудами, заботами и безсонными ночами. Мы не дадимъ ему торжествовать. Надобно его преслдовать, надобно догнать его.

— Но какъ все это сдлать, пооткрывъ батюшк, что мы съ вами были въ заговор противъ него? Какъ я достигну до этого, я, бдная, слабая двушка…

— О! еслибъ я могъ!… отоприте мн только эту дверь, и вы увидите, какъ я догоню его, увидите, какъ заставлю его признаться, какъ заставлю умолять о помилованіи.

— Но разв я могу отпереть вамъ дверь? отвчала Роза, рыдая.— Разв у меня ключи? Еслибъ они были въ моемъ распоряженіи, разв вы давно не были бы уже на свобод?

— Да! я знаю! ключи у твоего отца, у этого злодя, который раздавилъ и первый мой отростокъ. Онъ соумышленникъ этого гнуснаго Якова…

— Тише, ради Бога тише…

— Но я чувствую въ себ довольно силы, чтобъ сломать эту дверь, продолжалъ кричать Корнелій.

— Ради Бога успокойтесь…

— Нтъ! я не оставлю камня на камн…

И несчастный потрясалъ дверь и ршетку сильными руками. Изступленіе удесятеряло его силы, и крикъ его раздавался по корридору.

Напрасно испуганная Роза старалась успокоить эту бурю.

— Да! повторяю вамъ, что и убью этого злодя Грифуса, какъ онъ убилъ мой тюльпанъ, продолжалъ ревть Корнелій почти въ безпамятств.

— Успокоитесь только, Корнелій… я украду у него ключи и выпушу насъ на свободу, сказала Роза, стараясь смягчить гнвъ его…

Вдругъ слова ея прерваны были сильнымъ крикомъ третьяго лица.

— Батюшка! вскричала Роза.

— Грифусъ, заревлъ фан-Берле. Это ты злоди.

Дйствительно это былъ Грифусъ, вошедшій на лстницу непримтно. Съ силою схватилъ онъ дочь свою за руку и задыхающимся отъ гнва голосомъ, сказалъ:

— А! такъ ты украдешь у меня ключи, ты выпустишь на свободу этого негодяя, этого измнника, этого висльника! Хорошо же!

Роза ломала себ руки съ отчаянія.

— А вы, г. тюльпанщикъ, сказалъ Грифусъ обратясь къ Корнелію и переходя изъ порыва гнва къ холодной ироніи побдителя, — вы, г скромный ученый, хотите умертвить меня, хотите пролить мою кровь! Прекрасно! Вы очень-милостивы. И вы въ заговор съ моею дочерью. Такъ я въ вертеп разбойниковъ между вами! О! завтра же губернаторъ все донесетъ принцу-штатгальтеру. Мы, вдь, того, хоть люди темные, а знаемъ законы… Постараемся доставить г. ученому второе изданіе Брюйтенгофа, только исправленное и пополненное.— Да! грызите ногти, какъ медвдь въ клтк. А ты, красавица, полюбуйся своимъ Корнеліемъ. Дло кончено. Увряю васъ, что вы уже не увидитесь и не будете имть случая составлять вмст заговоры. Маршъ впередъ, недостойная дочь! А вы, г. ученый, до свиданія, до скораго и пріятнаго свиданія.

Роза съ любовью и отчаяніемъ взглянула еще разъ на Корнелія.

— Не все еще потеряно, другъ мой, сказала она быстро, и какъ-бы вдохновенная какою-то внезапною мыслью, бросилась бжать по лстниц.

Огецъ побрелъ за нею, осыпая обоихъ ругательствами.

Тогла несчастный арестантъ выпустилъ изъ рукъ ршетку. Пальцы его почти замерли — такъ-сильно онъ за нее держался. Голова его отяжелла, въ глазахъ потемнло — и онъ рухнулся на полъ, глухо простонавъ:

— Украли! украли!

Въ это время Бокстель, выйдя изъ замка въ ту самую дверь, которую Роза нашла средство отпереть, чтобъ сбгать на берегъ рки, бросился въ тележку, ожидавшую его въ Горкум. Драгоцнный горшокъ былъ обвернутъ плащемъ. Разумется, мнимый Яковъ нислова не сказалъ другу своему Грифусу о своемъ побг.

А какъ теперь мы уже видли отъздъ его, то послдуемъ сперва за нимъ до конца путешествія.

Онъ халъ тихо, боясь, чтобъ скачка и тряска не сдлали вреда тюльпану

Боясь, однако жь, и слишкомъ-продолжительной дороги, онъ остановился въ Дельфт на часъ времени и тотчасъ же заказалъ себ большой ящикъ, обложилъ его мохомъ и помстилъ туда горшокъ съ цвткомъ. Воздухъ проходилъ къ нему сверху, а по бокамъ мохъ предохранялъ отъ всякихъ толчковъ, такъ-что онъ уже могъ хать хоть вскачь.

На другой день поутру, онъ уже былъ въ Гарлем, измученный, но торжествующій. Сейчасъ же перемнилъ онъ горшокъ своего тюльпана, разбилъ прежній и черепки бросилъ въ канаву. Посл этого тотчасъ же написалъ письмо къ президенту общества цвтоводовъ, которымъ увдомлялъ его, что сейчасъ пріхалъ въ Гарлемъ съ совершенно-чернымъ тюльпаномъ, и остановился въ такомъ-то трактир.

Тутъ онъ ршился ждать прибытія президента.

ГЛАВА XXII.

Президентъ фан-Геризенъ.

Роза, убжавъ отъ Корнеля, ршилась на великое предпріятіе. Она положила въ ум своемъ, что возвратитъ ему тюльпанъ, украденный Яковомъ, или никогда съ нимъ не увидится.

Она видла все отчаяніе и изступленіе Корнелія и понимала, что, для излеченія его, нтъ другаго способа, кром придуманнаго ею.

Дйствительно, разлука съ Корнеліемъ была, во всякомъ случа, неизбжна, потому-что отецъ ея, врно, приметъ ужь мры, чтобъ не давать имъ видться, съ другой стороны, ей больно было самой, что семилтіе труды, надежды и мечты честолюбія ея возлюбленнаго исчезли такимъ-образомъ.

Роза была одна изъ тхъ двушекъ, которыя упадаютъ духомъ предъ малйшею неудачею, по съ силою возстаютъ при великомъ несчастій, почерпая въ немъ самомъ энергію, чтобъ бороться съ судьбою и пріискать средства къ исправленію бды.

Прибжавъ въ свою комнату, она осмотрлась въ ней въ послдній разъ, чтобъ удостовриться въ дйствительности потери, и чтобъ еще поглядть не заброшенъ ли куда нибудь цвтокъ. Это удостовреніе продолжалось недолго: тюльпана не было, онъ былъ унесенъ.

Связавъ на скорую руку узелокъ необходимыхъ для нея платьевъ, она взяла свои завтные триста гульденовъ, то-есть все свое имущество, вырыла изъ подъ своихъ кружевъ третій отростокъ, гд онъ былъ спрятанъ, и тщательно скрыла его у себя на груди въ той же самой бумажк, въ которой первоначально были вс три, заперла свою дверь на ключъ, чтобъ вс думали, что она спитъ, или не хочетъ никого впустить, сбжала съ лстницы и, выйдя изъ замка въ ту же самую дверь, куда вышелъ Бокстель, отправилась къ фурману, чтобъ нанять тележку.

Увы! у него была только всего одна, и ту Бокстель взялъ, нанявъ ее еще наканун, и скакалъ теперь въ ней по дорог въ Дсльфть.

Чтобъ хать изъ Лвенштейна въ Гарлемъ, надобно было длать большой объздъ. Прямая дорога была гораздо-короче, но по ней летали только птицы. Въ Голландіи вся земля перескается каналами, ручьями, рками, озерами, и чтобъ хать изъ одного города въ другой, надобно иногда зазжать въ два-три города по дорог.

Роза принуждена была взять верховую лошадь. Фурманъ далъ ее безпрепятственно, онъ зналъ, что Роза дочь тюремщика Грифуса.

У Розы была та надежда, что она, можетъ-быть, успетъ догнать своего гонца. Онъ быль добрый и услужливый малый, и могъ ей быть полезенъ во все время путешествія.

Дйствительно, она не сдлала еще и мили, какъ увидла его идущаго вдоль берега рки. Она тотчасъ же догнала его. Гонецъ не зналъ всей важности своего посольства и, однакожъ, онъ въ часъ усплъ пройдти полторы мили.

Роза взяла у него обратно письмо, неимвшее ужь теперь никакой цли и растолковала ему, какую иметъ въ немъ нужду, лодочникъ согласился на все и уврилъ, что не отстанетъ отъ нея, хотя она будетъ верхомъ, а онъ пшкомъ, лишь бы только могъ придержаться за лошадь.

Роза очень-рада была этому, и оба путешественника въ пять часовъ успли сдлать боле восьми ль, а Грифусъ еще не зналъ, что дочери его нтъ въ Лвенштейн.

Впрочемъ, по своей злой натур, тюремщикъ былъ очень-доволень, что напугалъ такъ сильно дочь свою. Но въ то время, какъ онъ сбирался разсказать всю эту забавную исторію своему другу Якову — тотъ тоже скакалъ по дорог въ Дельфтъ. Только благодаря своей тележк, онъ былъ уже четырьмя ль впереди противъ Розы и лодочника.

Грифусъ все еще воображалъ, что Роза сидитъ запершись въ своей комнат и сердится на него, или боится его гнва, когда та уже была далеко.

Такимъ-образомъ Грифусъ ошибался во всхъ, кром Корнелія. Тотъ одинъ былъ на своемъ мст.

Роза такъ рдко днемъ являлась къ отцу, особливо съ тхъ-поръ, какъ занималась тюльпаномъ, что только въ часъ обда, то-есть, въ полдень Грифусъ замтилъ, что Роза долго сердится. Онъ за нею послалъ одного изъ служителей. Когда же тотъ, возвратясь, объявилъ, что нигд не нашелъ ея, онъ ршился самъ пойдти и позвать се.

Долго стучался онъ въ комнату къ ней, Роза ничего не отвчала.

Онъ послалъ за слесаремъ и отперь дверь. Но Розы точно также не было тамъ, какъ прежде не оказалось тюльпана.

Роза въ эту минуту была уже въ Роттердам.

Посл этого Грифусъ пошелъ искать Розу на кухню, потомъ въ садъ. Ея не было ни въ саду, ни въ кухн.

Можно вообразить себ весь гнвъ Грифуса, когда, отправясь развдать у окрестныхъ жителей, онъ узналъ, что дочь его наняла верховую лошадь и какъ Родомантъ, или Клоринда, ухала искать приключеній. не сказавъ никому ни слова.

Съ бшенствомъ прибжалъ Грифусъ къ фан-Берле, осыпалъ его бранью, угрозами, разбросалъ всю его мебель, общалъ засадить его въ подвалъ, въ яму, уморить голодною смертью, предать на казнь.

Корнелій даже и не слышалъ Грифуса, онъ перенесъ все безмолвно и остался ко всему безчувственнымъ. Его уже ничто не тревожило, не полновало, онъ былъ мертвъ для всхъ ощущеній.

Напрасно искавъ Розы, Грифусъ принялся искать Якова. Но какъ и его не нашелъ, то съ этой же минуты вообразилъ себ, что Яковъ похитилъ дочь его.

Между-тмъ молодая двушка, отдохнувъ два часа въ Роттердам, пустилась опять въ дорогу. Ввечеру она была уже въ Дельфт и на другой день пріхала въ Гарлемъ, четыре часа посл Бокстеля.

Тотчасъ же Роза отправилась къ президенту общества цвтоводства фан-Геризену. Она застала его за составленіемъ рапорта обществу, на большомъ бломъ лист и самою четкою рукою.

Она велла доложить о себ, какъ о вновь-прибывшей путешественниц Роз Грифусъ. Но несмотря на звучность имени, президентъ отвчалъ, что занятъ и не можетъ принять ее. Извстно, что Голландія — земля плотинъ и шлюзовъ, ихъ трудно преодолть.

Но Роза не потеряла бодрости при этой неудач. Она не затмъ пріхала въ Гарлемъ, дло ея было ршено. Она хотла достигнуть цли во что бы то ни стало, непугаясь ни грубостей, ни брани.

— Доложите президенту, сказала она, — что я хочу съ нимъ говорить о черномъ тюльпан.

Эти магическія слова, какъ талисманъ въ Тысяч и одной Ночи, послужили ей рекомендаціею — и недоступная дверь кабинета президента отворилась. Самъ онъ съ учтивостью всталъ и шелъ къ ней навстрчу.

Это быль человкъ низкаго роста, худенькій, очень-похожій ростомъ и видомъ на цвтокъ. Тло его казалось тоненькимъ стебелькомъ, а голова цвткомъ, дв висячія руки представляли двойные листы тюльпана. Нкоторое колебаніе въ походк довершало сходство, представляя, какъ этотъ цвтокъ гнется подъ дуновеніемъ втра.

Мы уже сказали, что его звали фан-Геризенъ.

— Мн сказали, что вы пожаловали, чтобъ говорить со мною о черномъ тюльпан. Милости просимъ, сказалъ онъ.

Для президента цвточнаго общества слова: tulipa nigra были первоклассною властью, которая могла имть своихъ посланниковъ.

— Точно-такъ, г. президентъ, отвчала Роза.

— Надюсь, что онъ въ добромъ здоровьи? сказалъ фан-Геризенъ съ нжною улыбкою.

— Увы! не знаю.

— Какъ! разв съ нимъ случилось какое-нибудь несчастіе?

— И большое. Только не съ тюльпаномъ, а со мною.

— Какое же?

— У меня его украли.

— У васъ украли черный тюльпанъ?

— Точно такъ.

— Вы не знаете кто?

— О! почти уврена, но не смю еще обвинить.

— Это легко узнать .

— Какимъ образомъ?

— Съ-тхъ-поръ, какъ его у васъ украли, воръ не можетъ еще быть далеко.

— Почему вы это думаете?

— Потому-что нтъ и двухъ часовъ, какъ я его видлъ.

— Вы видли черный тюльпанъ! вскричала Роза и бросилась къ фан-Геризину.

— Какъ васъ вижу.

— Но гд же?

— Вроятно, у вашего господина…

— У какого господина?

— Разв вы не въ услуженіи г. Исаака Бокстеля?

— Я?

— Да, конечно.

— За кого же вы меня принимаете?

— А меня-то за кого же вы, съ своей стороны, принимаете?

— Васъ, разумется, за всми уважаемаго гарлемскаго бургомистра и президента цвточнаго общества фан-Геризена.

— Что жь вамъ угодно отъ меня?

— Я пришла вамъ объявить, что у меня украли черный тюльпанъ.

— Значитъ, вашъ тюльпанъ тотъ же, который принадлежитъ г. Бокстелю. Мы, врно, дурно понимаемъ другъ друга. Не у васъ, а у г. Бокстеля, значитъ, украли тюльпанъ.

— Повторяю вамъ, что я не знаю г. Бокстеля и въ первый разъ слышу это имя.

— Вы не знаете г. Бокстеля, и у васъ тоже былъ черный тюльпанъ?

— Разв ихъ два? спросила Роза.

— Да! у г- Бокстеля одинъ.

— Каковъ этотъ тюльпанъ?

— Разумется, черный.

— Безъ пятна?

— Безъ малйшаго.

— И этотъ тюльпанъ у насъ?

— Нтъ еще, но будетъ у меня, я долженъ его представить комитету для присужденія преміи.

— Послушайте, ради Бога! вскричала Роза.— этотъ Исаакъ Бокстель, который выдаетъ себя за владтеля чернаго тюльпана…

— И который дйствительно его хозяинъ.

— Каковъ онъ собою? Не худощавый ли мужчина?

— Точно такъ.

— Лысый?

— Да.

— Съ блуждающими взорами?…

— Кажется.

— Безпокойный въ движеніяхъ, слегка сгорбленный, ноги кривыя.

— Это точно его портретъ.

— Тюльпанъ въ бломъ фаянсовомъ горшк съ голубыми полосами и желтыми цвтами, нарисованными въ корзинахъ по тремъ сторонамъ?

— Ну, вотъ этого я не могу подтвердить. Я смотрлъ на цвтокъ, а не на горшокъ.

— О! такъ это мой тюльпанъ. Его у меня украли. Это моя собственность, и я пришла требовать ее у васъ и черезъ васъ.

— О! о! вы требуете тюльпана г. Бокстеля, сказалъ президентъ.— Это большая смлость съ вашей стороны.

— Вы ошибаетесь, г. президентъ, отвчала Роза, нсколько смутясь отъ этихъ словъ.— я требую вовсе не тюльпана г. Бокстеля, но своего собственнаго.

— Вашего?

— Да! который я сажала и сама взростила…

— Ну, такъ ступайте къ г. Бокстелю и уладьте это дло съ нимъ. Онъ живетъ въ трактир Благо лебедя. Что же касается до меня, я не берусь быть вашимъ судьею. Процесъ будетъ такъ же труденъ, какъ въ древности судъ царя Соломона. А какъ я не имю его премудрости, то и напишу свой рапортъ, чтобъ общество выдало общанные сто тысячь гульденовъ тому, кто мн представить тюльпанъ. Прощайте, милое дитя мое.

— О, Боже мой! Но послушайте, сказала Роза…

— Лучше вы послушайте моего совта, продолжалъ фан-Геризенъ. Вы еще молоды, хороши собою, и не можетъ-быть, чтобъ успли до такой степени совратиться съ пути истины. Будьте осторожны. Не начинайте этого дла и помните, что въ Гарлем есть судъ и тюрьма. Мы же здсь очень-щекотливы на счетъ тюльпановъ. Ступайте, дитя мое, ступайте въ трактиръ Благо Лебедя, къ г. Бокстелю.

И г. фан-Геризенъ взялся опять за перо, чтобъ продолжать свой рапортъ.

ГЛАВА XXIII.

Членъ цвтоводнаго общества.

Смущенная, испуганная и все-таки исполненная радости потому-что нашла свой тюльпанъ, Роза пошла въ трактиръ Благо Лебедя въ-соировожденіи своего лодочника, который, въ случа нужды, могъ пришибить десятерыхъ Бокстелей.

По дорог къ трактиру, Роза все разсказала своему спутнику, и тотъ былъ не прочь отъ возвращенія тюльпана открытою силою. Только Роза просила, если до этого дойдетъ дло, беречь тюльпанъ.

Но, придя на большую площадь (Grool-Markl), Роза вдругъ остановилась. Ей пришла вдругъ въ голову внезапная мысль, подобію тому, какъ Минерва у Гомера схватываетъ Ахилла за полосы въ ту минуту, когда онъ готовъ предаться гнву.

— Боже мой! Я, кажется, сдлала большую ошибку и погубила Корнелія, тюльпанъ и себя. ЛЯогласила дло и возбудила подозрнія. Я слабая двушка. Что я въ-состояніи сдлать противъ этихъ мужчинъ, которые вс защищаютъ другъ друга. Я погибну. Но моя погибель ничего не значитъ, а Корнелій, а тюльпанъ…

Она задумалась на минуту.

— Если я пойду къ Бокстелю, и если этотъ Бокстель не Яковъ, если это другой цвтоводъ, который тоже открылъ черный тюльпанъ, или если мой тюльпанъ украденъ не Яковомъ, или уже переданъ отъ него въ третьи руки человка, котораго я не знаю — какъ я тогда докажу, что это мой тюльпанъ! Съ другой стороны, если въ этомъ Бокстел узнаю Якова, что тогда будетъ? Покуда мы споримъ, тюльпанъ исчезнетъ и погибнетъ. О, Боже! внуши мн что длать? Дло идетъ о судьб юсей моей жизни, а еще боле о жизни бднаго арестанта, который, можетъ-быть, умираетъ теперь съ отчаянія.

Усердно помолившись, Роза съ набожностью ожидала небеснаго внушенія.

Вдругъ послышался на улиц большой шумъ: толпы народа бжали взадъ и впередъ. Одна Роза была совершенно-нечувствительна къ этому волненію.

— Надобно воротиться къ президенту, тихо сказала она.

— Воротиться? повторилъ лодочникъ.

Пройдя по малой Соломенной Улиц очутились они тотчасъ же у дома фан-Геризена, который все еще продолжалъ переписывать свой рапортъ.

Везд, гд она ни проходила, прохожіе говорили о черномъ тюльпан и ста тысячахъ награды: новость эта была уже извстна всему городу.

Роза безъ труда опять была впущена къ фан-Геризену, надъ которымъ продолжало дйствовать магическое слово, черный тюльпанъ. Только увидя Розу, которую онъ считалъ сумасшедшею или даже туже, онъ разсердился и хотлъ выслать ее, по Роза умоляющимъ голосомъ и сложа руки сказала ему:

— Ради Бога, г. президентъ, не выгоняйте меня! напротивъ, выслушайте, что я вамъ скажу, и если вы не можете оказать мн правосудія, то, по-крайней-мр, не упрекнете себя въ день страшнаго суда, что участвовали въ дурномъ дл.

Фан-Геризенъ обнаруживалъ большое нетерпніе. Ужъ во второй разъ Роза отвлекала его отъ составленія рапорта, на который онъ истощалъ свои вс способности редакторства, какъ бургомистръ и президентъ цвтоводнаго общества.

— Но мн, право, надобно писать рапортъ! вскричалъ онъ.

— Если вы не выслушаете меня, прервала его Роза съ твердостью.— То вашъ рапортъ будетъ основанъ на ложныхъ и преступныхъ показаніяхъ. Сдлайте милость, потребуйте сюда Бокстеля: онъ тотъ самый, что выдавалъ себя за Якова — и клянусь вамъ Богомъ, что я отступлюсь отъ своихъ требованій, если не узнаю его и своего тюльпана.

— Прекрасно! А порука? сказалъ фан-Геризенъ.

— Въ чемъ, г. президентъ?

— Въ томъ, что вы узнаете и того и другаго.

— Но, послушайте, сказала Роза съ отчаяніемъ:— вы вдь добрый и честный человкъ. Что жь, если вы отдадите премію человку за такую работу, которой онъ не только-что не сдлалъ, но которую укралъ?..

Можетъ-быть, голосъ Розы нсколько убдилъ фан-Геризена, потому-что онъ ужь хотлъ съ большею ласкою отвчать ей, какъ вдругъ послышался на улиц большой шумъ, который Роза слышала еще на Большой Площади, когда такъ усердно молилась.

Громкіе крики потрясли весь домъ.

Фан-Геризенъ сталъ прислушиваться къ этому шуму, на который Роза не обращала вниманія.

— Что это значитъ? что это значить? вскричалъ онъ.— Не-уже-ли я не обманулся?

Онъ бросился въ переднюю и сильно закричалъ, увидя, что лстница его и сни наполнены народомъ.

Сопровождаемый, или, лучше сказать, послдуемый толпою, всходилъ на лстницу молодой человкъ, одтый въ простое, бархатное платье, шитое серебромъ.

Позади его шли два офицера, одинъ морякъ, другой кавалеристъ.

Фан-Геризенъ прошелъ быстро сквозь толпу испуганныхъ служителей и съ подобострастіемъ, почти съ униженіемъ, поклонился вновь пришедшему гостю.

— Ваша свтлость удостоили меня.. Какая честь для моего дома .

— Любезный г. фан-Геризенъ! сказалъ Вильгельмъ Оранскій открытый видъ, котораго замнялъ улыбку.— Я истинный Голландецъ, люблю воду, пиво, цвты и даже сыръ. Между всми цвтами, я, разумется, всхъ боле люблю тюльпанъ. Въ Лейден мн сказали, что Гарлемъ обладаетъ, наконецъ, чернымъ тюльпаномъ. Какъ это ни невроятно, но я поспшилъ къ президенту общества, чтобъ справиться объ этомъ чуд.

— О, ваша свтлость! какая слава, какая честь для общества, если вы удостоиваете вниманія труды его.

— А что? цвтокъ этотъ здсь, у васъ? спросилъ Принцъ, какъ-будто ужь сожаля объ излишней продолжительности разговора.

— Нтъ еще, ваша свтлость.

— Гд же онъ?

— У владтеля.

— Кто этотъ владтель?

— Дортрехтскій тюльпанщикъ.

— Дортрехтскій?

— Точно-такъ.

— Зовутъ его?

— Бокстель.

— Живетъ онъ?..

— Въ трактир Благо Лебедя. Я сейчасъ пошлю за нимъ, я если ваша свтлость, въ ожиданіи, удостоите войдти въ залу, то черезъ пять минутъ явится и хозяинъ съ тюльпаномъ.

— Хорошо, пошлите за нимъ.

— Сейчасъ, ваша свтлость… Только…

— Что еще?

— О! совершенно незначущее обстоятельство!

— Ошибаетесь, фан-Геризенъ: на свт нтъ ничего нсзначущаго.

— Это… одно затрудненіе…

— Какое?

— Другіе… вроятно, самозванцы… уже приписываютъ себ собственность этого тюльпана, потому-что премія во сто тысячъ гульденовъ…

— Довольно-значительна.

— Такъ корыстолюбіе, можетъ-быть, и побуждаетъ..

— Это важное преступленіе, г. фан-Геризенъ.

— Точно-такъ, ваша свтлость.

— Вы имете доказательства?..

— Нтъ, ваша свтлость… Виновная…

— Женщина?..

— Точно-такъ, ваша свтлость. Она сейчасъ явилась и здсь еще въ ближайшей комнат.

— Тамъ? И что же вы объ этомъ думаете, г. фан-Геризенъ?

— Я думаю, что приманка ста тысячъ побудила ее…

— И она оспариваетъ собственность тюльпана?

— Точно-такъ, ваша свтлость.

— И чмъ же она доказываетъ свое право?

— Я только-что хотлъ допросить ее, когда ваша свтлость пожаловали.

— Выслушаемъ ее, г. фан-Геризенъ, выслушаемъ. Я первый судья Голландіи и готовь разсмотрть дло, чтобъ оказать правосудіе.

— Вотъ мои царь Соломонъ и найденъ! сказалъ фан-Геризенъ, кланяясь и идя впередъ, чтобъ указать путь примну.

Впрочемъ, Вильгельмъ Оранскій скоро перегналъ его, какъ вдругъ остановясь, пустилъ его впередъ и сказалъ.

— Идите впереди и не зовите меня ни свтлостью, ни принцемъ. Я хочу, чтобъ подсудимая видла во мн частное лицо.

Они вошли въ кабинетъ.

Роза была на прежнемъ мст, склонясь къ окну и глядя въ садъ.

— А! Фрисландка! сказалъ принцъ, увидя золотой головной уборъ и красную юбку.

Роза, услышавъ шумъ, обернулась, но едва замтила принца, свшаго въ темномъ углу, все ея вниманіе было, разумется, обращено на важное лицо президента, а не на неизвстнаго гостя, вошедшаго по слдамъ его.

Этотъ гость взялъ въ руки первую попавшуюся ему книгу и сдлалъ знакъ фан-Геризену, чтобъ начать допросъ.

Фан-Геризенъ, исполняя волю гостя, слъ съ самодовольнымъ видомъ и, обратясь къ Роз, сказалъ

— Вы общаете мн, дочь моя, сказать истинную правду?

— Отъ всей души общаю.

— Говорите же, говорите въ присутствіи этого господина, который тоже членъ нашего общества.

— Flo я ужь вамъ почти все сказала.

— Однакожъ…

— Я повторю разв только мою просьбу…

— Какую?

— Велть Бокстелю явиться сюда съ тюльпаномъ. Если я узнаю, что это не мой цвтокъ, я чистосердечно скажу. Если же мой, то буду искать правосудія у самого принца-штатгальтера.

— Но какія же у васъ есть доказательства, моя милая?

— Сама не знаю, но Богу извстно мое право и Онъ внушитъ мн, какъ доказать истину.

Фан-Геризенъ размнялся взглядами съ принцемъ, который, при первыхъ словахъ Розы, старался припомнить, гд и когда ее видлъ.

Офицеръ былъ посланъ за Бокстелемъ, а фан-Геризенъ продолжалъ допросъ.

— На чемъ же вы основываете свое требованіе, что тюльпанъ принадлежитъ вамъ?

— На самомъ простомъ доказательств. Я сажала его и взростила въ собственной своей комнат.

— Гд же была эта комната?

— Въ Лвенштейн.

— А! вы изъ Лвенштейна?

— Я дочь тамошняго тюремщика.

Принцъ сдлалъ движеніе. Онъ теперь вспомнилъ, гд видлъ Розу, показывая, однакожь, видъ, что читаетъ, онъ ужь съ большимъ вниманіемъ сталь въ нее всматриваться.

— Вы тоже любите цвты? спросилъ фан-Геризенъ.

— Разумется, люблю.

— Вы занимались цвтоводствомъ?

Роза на минуту замолчала, потомъ голосомъ самой сердечной простоты и доброты отвчала:

— Послушайте, господа, вдь, врно, я говорю съ честными и добрыми людьми?

При всей странности вопроса, голосъ ея выражалъ столько простодушія, что принцъ и бургомистръ только утвердительно наклонили голову.

— Ну, такъ вовсе не я занимаюсь ученымъ цвтоводствомъ, я простая, бдная двушка, которая, три мсяца тому назадъ, не знала даже грамот. Нтъ! не я открыла черный тюльпанъ…

— Кто же?

— Одинъ несчастный арестантъ лвенштейнскаго замка.

— Арестантъ? спросилъ принцъ.

При звук этого слова, Роза, въ свою очередь, вздрогнула.

— То-есть государственный преступникъ, продолжалъ принцъ — потому-что въ Лвенштейн находятся только арестанты этого разряда.

И онъ опять принялся читать.

— Да, сказала трепещущая Роза: — пусть онъ будетъ по-вашему государственнымъ преступникомъ…

Фан-Геризенъ поблднлъ, слыша это признаніе при такомъ свидтел.

— Продолжайте, холодно сказалъ принцъ фан-Геризену.

— О! мои слова послужатъ мн, конечно, важнымъ обвиненіемъ….

— Въ-самомъ-дл! сказалъ фан-Геризенъ.— Лвенштейнскіе арестанты должны быть строго содержимы…

— Знаю, сказала со вздохомъ Роза.

— И по вашимъ словамъ, вы воспользовались тмъ, что, имя, можетъ-быть, повсюду доступъ, какъ дочь тюремщика, вошли въ сношеніе съ однимъ государственнымъ преступникомъ, чтобъ заниматься цвтоводствомъ.

— Вы правы. Зачмъ мн отпираться: я его всякій день видла.

— Несчастная! вскричалъ фан-Геризенъ.

Принцъ поднялъ голову и замтилъ ужасъ и блдность Розы.

— Впрочемъ, сказалъ онъ твердо и ясно:— это не касается до общества цвтоводства. Оно должны только судить о дл чернаго тюльпана, а не о государственныхъ преступленіяхъ. Продолжайте, моя милая.

Фан-Геризенъ взглядомъ поблагодарилъ новаго члена своего общества.

Успокоенная этими словами, Роза разсказала все, чти впродолженіе трехъ мсяцевъ она длала и сколько страдала. Она разсказала о жестокости Грифуса и о истребленіи перваго отростка, объ отчаяніи арестанта, о мрахъ осторожности, принятыхъ для обработки втораго, о терпніи и страх арестанта, о радости его, когда тюльпанъ выросъ и объ изступленіи его, когда онъ былъ украденъ черезъ часъ, посл того какъ распустился.

Все это было сказано такимъ голосомъ истины, что фан-Геризенъ видимо начиналъ врить, хотя принцъ и оставался равнодушнымъ.

— Такъ вы еще задолго познакомились съ арестантомъ? спросилъ принцъ.

Роза внимательно посмотрла на вопросителя, который нарочно скрывался въ темнот, какъ-бы избгая ея взглядовъ.

— На что вамъ это?

— Я знаю, что Грифусъ только четыре мсяца тюремщикомъ въ Лвенштеин.

— Это правда! отвчала Роза.

— Или вы, можетъ-быть, просили о назначеніи туда своего отца длятого именно, чтобъ слдовать за арестантомъ изъ Гаги въ Ливенштейнъ?

— Вы знаете это?..

— Признавайтесь.

— Да, вы правы! Я знала арестанта этого въ Гаг.

— Счастливецъ! сказалъ Вильгельмъ, улыбаясь.

Въ эту минуту офицеръ, ходившій за Бокстелемъ, доложилъ, что хозяинъ тюльпана пришелъ съ цвткомъ.

ГЛАВА XXVI.

Третій отростокъ.

Вслдъ за докладомъ вошелъ въ пріемную залу и самъ Бокстель. За нимъ два человка несли драгоцнный тюльпанъ, который и былъ поставленъ на столъ. Принцъ незамтно вышелъ изъ кабинета, осмотрлъ цвтокъ съ удовольствіемъ, несказавъ ни слова, и молчаливо воротился въ кабинетъ, гд слъ опять въ свой темный уголъ, куда самъ поставилъ свое кресло.

Роза, блдная, трепещущая и съ стсненнымъ отъ ужаса сердцемъ, ожидала тоже, что ее позовутъ осмотрть цвтокъ. Но она ужь слышала голосъ Бокстеля и вскричала:

— Это онъ! это Яковъ!

Принцъ сдлалъ ей знакъ, чтобъ она посмотрла въ залу сквозь полурастворенную дверь.

— Это мой тюльпанъ! вскричала Роза.— Это онъ! я узнаю его! О! бдный мой Корнелій!

Она горько зарыдала.

Принцъ всталъ въ эту минуту и подошелъ къ двери. Свтъ ударялъ въ лицо его и Роза еще боле удостоврилась, что ужь видла гд-то прежде этого незнакомца.

— Г. Бокстель! сказалъ принцъ въ дверь: — войдите сюда.

Тотъ съ поспшностью прибжалъ и очутился лицомъ къ лицу съ Вильгельмомъ Оранскимъ.

— Ваша свтлость! вскричалъ онъ, отступая.

— Ваша свтлость? повторила съ ужасомъ Роза.

При этомъ второмъ возглас Бокстель обернулся и увидлъ Розу.

Этотъ видъ произвелъ въ немъ потрясеніе, какъ отъ прикосновенія къ вольтову столбу.

— А! онъ смутился! сказалъ принцъ самъ-себ.

Но сверхъестественнымъ усиліемъ воли Бокстель тотчасъ же опомнился.

— Вы, какъ кажется, г. Бокстель, нашли секретъ воспроизведенія чернаго тюльпана?

— Точно такъ, ваша свтлость! отвчалъ Бокстель съ нкоторымъ смущеніемъ, которое, впрочемъ, можно было приписать и встрч съ принцемъ.

— Но вотъ эта молодая двушка, продолжалъ принцъ:— тоже увряетъ, что открыла эту тайну?

Бокстель презрительно улыбнулся и пожалъ плечами.

Принцъ внимательно слдилъ за всми его движеніями.

— Такъ вы не знаете этой двушки?

— Нтъ, ваша свтлость!

— А вы, моя милая, знаете г. Бокстеля?

— Нтъ, г. Бокстеля я не знаю, а знаю Якова!

— Что это значитъ?

— То, что въ Лвенштейн этотъ человкъ, который называется теперь Исаакомъ Бокстелемъ, жилъ подъ именемъ Якова.

— Что вы на это скажете, г. Бокстель?

— Двушка эта лжетъ, ваша свтлость.

— Вы никогда не были въ Лвенштейн?

Бокстель смутился. Проницательный и повелительный взглядъ принца препятствовалъ ему солгать.

— Я не отпираюсь, что былъ въ Лвенштейн, но ужь, конечно, не похитилъ тюльпана.

— Вы украли его изъ моей комнаты! вскричала Роза съ негодованіемъ.

— Это ложь!

— Послушайте не-уже-ли вы отопретесь, что прокрались за мною въ садъ, въ тотъ день, какъ я должна была посадить отростокъ? Отопретесь, что выкапывали его, когда я нарочно притворялась, что посадила его? Скажите, отопретесь вы?..

Бокстель не разсудилъ отвчать на эти вопросы, но, обратясь къ принцу, сказалъ ему:

— Ужь двадцать лтъ, ваша свтлость, какъ я занимаюсь цвтоводствомъ въ Дортрехт. Я пріобрлъ даже нкоторую извстность: одно изъ моихъ изобртеній посвящено португальскому королю. Позвольте донести вамъ настоящую истину: эта двушка узнала, что я нашелъ секретъ чернаго тюльпана и, по согласію съ любовникомъ своимъ, приговореннымъ къ вчному заключенію въ Лвенштсйн, ршилась разорить меня, присвоивъ себ премію ста тысячъ гульденовъ, которые мн слдуютъ по законамъ и справедливости.

— О, Боже мой! вскричала Роза съ гнвомъ.

— Замолчите! сказалъ ей принцъ.

Потомъ, обратясь къ Бокстелю, спросилъ:

— А кто этотъ арестантъ, котораго вы называете любовникомъ этой двушки?

Роза едва держалась на ногахъ: она знала, что воспоминаніе о преступникахъ всегда непріятно для принца. Бокстель же чрезвычайно обрадовался этому вопросу.

— Вашей свтлости угодно знать, кто этотъ арестантъ?

— Ну, да!

— Одно имя докажетъ вашей свтлости, до какой степени можно врить его любовниц и соучастниц. Этотъ государственный преступникъ ужь однажды на смертную казнь…

— Какъ зовутъ его? спросилъ Принцъ.

Роза въ отчаяніи закрыла лицо свое руками

— Корнелій фан-Берле! отвчалъ Бокстель.— Онъ крестникъ извстнаго злодя Корнелія Витта…

Принцъ вздрогнулъ. Казалось, что изъ глазъ его брызнули искры, но тотчасъ же потомъ неподвижность выразилась опять на лиц его.

Онъ подошелъ къ Роз и движеніемъ руки веллъ ей смотрть на себя Та повиновалась, какъ-бы по мановенію волшебнаго жезла.

— Такъ, чтобъ слдовать за этимъ человкомъ, вы въ Лейден просили для отца своего мста лвенштейнскаго тюремщика?

Роза опустила голову и, какъ-бы подавленная вопросомъ, прошептала едва внятнымъ голосомъ

— Точно такъ, ваша свтлость.

— Продолжайте, г. Бокстель, сказалъ принцъ, обратясь къ нему.

— Ваша свтлость уже все знаете теперь. Чтобъ не заставить краснть эту двушку за ея неблагодарность, я смлъ скрыть одно обстоятельство: я прізжалъ въ Лвенштейнъ по нкоторымъ домашнимъ дламъ. Тамъ познакомился я съ Грифусомъ и полюбилъ дочь его. Я сватался на ней, и какъ я не богатъ, то имлъ неосторожность вврить ей свои надежды на полученіе ста тысячъ гульденовъ преміи, общанной за черный тюльпанъ. Для оправданія этой надежды, я показалъ ей и отростокъ цвтка. За это она же съ любовникомъ своимъ сговорилась обобрать меня и погубить. Наконецъ съ этого самаго дня, какъ тюльпанъ долженъ быль распуститься, эта двушка украла у меня мой тюльпанъ, отнесла его въ свою комнату, гд я и усплъ опять отъискать его въ ту самую минуту, какъ она имла дерзость отправить письмо къ г. президенту гарлемскаго цвтоводнаго общества фан-Геризену съ увдомленіемъ, что она выростила черный тюльпанъ. Вроятно, впродолженіе нсколькихъ часовъ, покуда цвтокъ этотъ былъ въ ея власти, показала она его нкоторымъ лицамъ, на свидтельство которыхъ и будетъ ссылаться: но по-счастію, ваша свтлость знаете ужь, какъ можно врить заговорщикамъ и ихъ сообщникамъ.

— О, злодй, злодй! простонала въ слезахъ Роза и бросилась къ ногамъ штатгальтера, который, вообразя, что она раскаивается въ своей вин, чувствовалъ къ ней состраданіе.

— Вы дурно поступили, моя милая, сказалъ онъ ей — и вашъ любовникъ будетъ наказанъ за то, что давалъ вамъ такіе дурные совты Вы еще молоды и видъ вашъ выражаетъ честность и простодушіе Мн пріятно врить, что онъ одинъ всему злу виною.

— Нтъ, ваша свтлость! вскричала Роза — Корнелій невиноватъ!

Принцъ Вильгельмъ сдлалъ движеніе

— Невиноватъ! повторилъ онъ:— то-есть въ томъ, что дурно вамъ совтовалъ. Вдь вы это хотите сказать?

— Нтъ, ваша свтлость, я хочу сказать, что Корнелій такъ же невиненъ въ этомъ второмъ преступленіи, какъ и въ первомъ.

— Въ первомъ? А разв вы знаете, какое было первое его преступленіе? Вы знаете, въ чемъ онъ обвиненъ и уличенъ? Въ томъ, что былъ участникомъ Корнелія Витта и хранилъ у себя тайную переписку великаго пенсіонарія и маркиза Лувуа.

— Да онъ, ваша свтлость, и не зналъ, что именно хранитъ и въ чемъ состоитъ переписка. О! Боже мой! Онъ бы мн сказалъ это. Этотъ человкъ, какъ брильянтъ: все въ немъ видно насквозь, и мысли его и чувства. Нтъ, ваша свтлость, я повторяю: Корнелій столько же невиноватъ въ первомъ преступленіи, какъ и во второмъ, и во второмъ, какъ въ первомъ. О! если бъ вы знали Корнелія ваша свтлость!

— Онъ изъ породы Виттовъ! злобно сказалъ Бокстель.— Ваша свтлость очень-хорошо его знаете, потому-что одинъ разъ подарили ему жизнь.

— Молчите, сказалъ принцъ — это государственныя дла, которыя не касаются до членовъ цвтоводнаго общества.

Потомъ, нахмуривъ брови, прибавилъ:

— Что же касается до тюльпана, г. Бокстель, будьте спокойны. Я окажу вамъ должное правосудіе.

Бокстель поклонился. Сердце его радостно забилось, когда фан-Геризенъ подошелъ къ нему и поздравилъ его съ благополучнымъ окончаніемъ дла.

— А вы, моя милая, продолжалъ принцъ: — вы едва не совершили большаго проступка, но я васъ не буду за него наказывать. Настоящій виновный поплатится за двоихъ. Человкъ, который ршился красть…

— Красть? вскричала Роза вн-себя: — онъ! Корнелій, красть!.. Ваша свтлость, если онъ узнаетъ объ этомъ слов — онъ умретъ. Это слово убьетъ его. Клянусь вамъ, что одинъ воръ въ этомъ дл этотъ Бокстель!

— Докажите! холодно отвчалъ самъ Бокстель.

— Да, да! Вогь поможетъ мн въ этомъ. Въ Немъ одномъ моя надежда, я докажу это! съ твердостью сказала Фрисланка.— Скажите, г. Бокстель, продолжала она, обратясь къ нему — тюльпанъ этотъ вашъ?

— Разумется

— Сколько было у васъ отростковъ?

Бокстель замялся, но тотчасъ понялъ, что она не сдлала бы этого вопроса, если бы ихъ было только два.

— Три! отвчалъ онъ.

— Чти съ ними сдлалось? спросила Роза.

— Какъ что? Первый не удался, а отъ второго выросъ этотъ тюльпанъ.

— А гд же третій?

— Третій?

— Да, гд онъ?

— У меня дома… отвчалъ Бокстель, смутясь.

— У васъ? гд же у насъ? въ Лйвенштейн или Дортрехт?

— Въ Дортрехт, сказалъ Бокстель.

— Это ложь! вскричала Роза.— Ваша свтлость! прибавила она, обратясь къ принцу.— Я вамъ разскажу истинную исторію этихъ отростковъ. Первый былъ растоптанъ отцомъ моимъ, и этотъ человкъ очень-хорошо знаетъ, потому-что намренъ былъ овладть еще первымъ. Когда же эта надежда не удалась, онъ едва не поссорился съ отцомъ моимъ за то, что тотъ лишилъ его отростка. Второй взростила я, по наставленіямъ Корнелія, а третій (Роза вынула его изъ-за корсета).— вотъ онъ! и въ той же самой бумаг, въ которой были и первые два, и которую фан Берле вручилъ мн въ то мгновеніе, какъ его повели на эшафотъ, онъ мн отдалъ вс три. Вотъ, ваша свтлость, возьмите.

Развернувъ бумажку, Роза подала принцу отростокъ, который со вниманіемъ сталъ его разсматривать.

— Но, ваша свтлость, сказалъ испуганный Бокстель:— эта двушка могла у меня украсть и третій отростокъ.

Бокстель остановился и замолчалъ, потому-что внезапно-восторженный видъ Розы, на которую онъ нечаянно взглянулъ, совершенно смутилъ его.

Дйствительно, та, отдавъ принцу отростокъ, машинально посмотрла сперва на бумагу, въ которую онъ былъ завернутъ. Вдругъ нкоторыя слова, начертанныя на ней, поразили ее. Бгло пробжала она всю бумажку, глаза ея воспламенились, дыханіе занялось, она испустила крикъ и протянула руку съ бумажкою принцу.

— О! ради Бога! ради вчнаго Его милосердія, прочтите ваша свтлость.

Вильгельмъ передалъ отростокъ президенту, взялъ бумагу и началъ читать.

Едва онъ бросилъ первый взглядъ на нее, какъ рука его задрожала, какъ-бы готовясь выпустить роковую бумагу. Въ глазахъ его выразились печаль и состраданіе.

Листокъ этотъ быль тотъ самый, который нкогда Корнелій Виттъ вырвалъ изъ Библіи и написавъ, на немъ письмо къ фан-Берле, послалъ съ слугою своимъ, Крезомъ, въ Дортрехтъ съ просьбою сжечь переписку оанна Витта и Лувуа

Письмо это заключалось въ слдующихъ словахъ:

‘Любезный крестникъ!

‘Сожги залогъ, который я теб вврилъ, сожги его, не смотря, не распечатывая, чтобъ ты самъ никогда не зналъ о содержаніи его. Подобныя тайны убиваютъ хранителей ихъ. Сожги, и ты этимъ спасешь оанна и Корнелія Виттовъ. Прощай, и люби меня.’

‘Корнелій Виттъ.’

20 августа 1672 года.

Этотъ листокъ въ одно время доказывалъ невинность фан-Берле и права его на собственность отростковъ тюльпана.

Роза и принцъ значительно посмотрли другъ на друга.

Роза хотла сказать своимъ взглядомъ: видите ли? онъ невиненъ.

А принцъ какъ-будто отвчалъ: молчи и жди.

Штатгальтеръ отеръ съ чела своего капли выступившаго пота, потомъ медленно сложилъ бумажку и бросилъ мысленно взглядъ на прошедшія событія.

Нечаянно попался ему на глаза Бокстель, съ трудомъ осмлившійся взглянуть за него.

— Ступайте, г. Бокстель, сказалъ онъ ему. Я уже общалъ, что окажу вамъ правосудіе…

Потомъ, обратясь къ президенту, принцъ прибавилъ:

— Вы же, любезный г. фан-Геризенъ, оставьте у себя на время и тюльпанъ и двушку.

Вс поклонились, и принцъ вышелъ, встрченный оглушительными привтствіями толпы.

Бокстель пошелъ въ трактиръ Благо Лебедя, но что-то непонятное безпокоило его. Что это за бумага, которую Роза подала принцу, и тотъ прочелъ ее, сложилъ и положилъ въ свой карманъ? Она заставляла его сильно задумываться.

Роза, оставшись одна (потому-что вс бросились провожать принца) съ любовью подошла къ тюльпану, поцаловала цвтокъ, обратила свои взоры къ небу и, сложа руки, съ набожностью сказала:

— Милосердый Боже! и тутъ видлъ перстъ Твоего привиднія. Знала ли я, думала ли на что я учусь читать. Ты хотлъ спасти этимъ меня, вознаградить невиннаго и наказать злодя.

ГЛАВА XXV.

Пснь цвтовъ.

Въ то время, какъ происходили упомянутыя событія, несчастный фан-Берле, забытый всми въ Лвенштейн, страдалъ отъ Грифуса.

Неполучая никакого извстія ни о Роз, ни о Яков, Грифусъ убдился, что все случившееся произошло отъ навожденія злато духа и что Корнелій фан-Берле быль клевретъ и соучастникъ демона.

Къ одно утро это было въ третій день по уход Розы и Якова, Грифусъ пришелъ въ комнату Корнелія въ совершенномъ изступленіи.

Корнелій, облокотясь обими руками на окно, вперилъ безотчетно взоры въ отдаленіе, гд дортрехтскія мельницы вертли своими крыльями по направленію втра. Онъ жадно вдыхалъ въ себя свжій воздухъ, чтобъ остановить слезы и не терять послдней твердости духа.

Голуби попрежнему летали изъ Дортрехта въ Лвенштейнъ, но они уже не были встниками никакой надежды. Прошедшее представлялось везд ясно, но будущаго уже не существовало для Корнелія.

Увы! онъ увренъ былъ, что за Розою теперь очень-строго присматриваютъ и что она не можетъ прійдти. Но не можетъ ли она хоть написать? Нельзя ли ей переслать хоть какой нибудь записки?

Нтъ! онъ въ эти дни видлъ въ глазахъ Грифуса слишкомъ-много злости и хитрости, чтобъ надяться на малйшее послабленіе въ надзор. Притомъ же, кром заключенія, кром разлуки, сколько мученій должна она была претерпвать! Этотъ грубіянъ и пьяница, можетъ-быть, поступаетъ съ нею какъ дикарь. Когда можжевеловка разожжетъ его кровь, не дйствуетъ ли онъ, въ своемъ безчувственномъ состояніи какъ самый низкій простолюдинъ?

Мысль, что Грифусъ, можетъ-быть, бьетъ Розу, приводила въ отчаяніе Корнелія. Онъ въ эту минуту еще боле чувствовалъ свое безсиліе, свою безполезность и свое ничтожество. Онъ даже спрашивалъ самъ себя: за что судьба такъ жестоко преслдуетъ два невинныя существа? Увы! въ эти минуты онъ забывалъ даже о молитв.

Онъ-было самъ вздумалъ написать Роз письмо. Но гд она и какъ доставить письмо?

Онъ даже хотлъ писать въ Гагу просьбу, и жалобою на Грифуса предупредить его доносы. Но чмъ и на чемъ писать? Грифусъ отнялъ у него бумагу и карандашъ. А еслибъ онъ имлъ и то и другое, ужь, конечно, не Грифусъ взялся бы за доставленіе письма.

Корнелій передумывалъ и пересчитывалъ тогда вс возможные способы, чтобъ хитростью достигнуть этой цли.

Онъ даже придумывалъ средство бжать изъ тюрьмы (а объ этомъ онъ ни разу не подумалъ, когда всякій день видлся съ Розою). Но чмъ боле онъ объ этомъ думалъ, тмъ находилъ невозможне всякую попытку къ бгству.

— Какъ можно успть мн бжать изъ Лвснштейна, говорилъ Корнелій? Окна за ршетками, двери двойныя, тройныя, стража бдительная и неутомимая. У меня же дичію, кром всхъ этихъ оконъ, дверей и стражей — есть самый опасный церберъ. Это Грифусъ, который на все смотритъ глазами ненависти. Притомъ же, одно обстоятельство лишаетъ меня всхъ силъ тлесныхъ и умственныхъ. Розы моей нтъ. Что за польза, если я десять лтъ посвящу на то, чтобъ сработать себ пилу, подпилить ршетку, свить веревку, чтобъ спуститься изъ окна, если даже успю себ выдумать, какъ Дедалъ, крылья… Теперь я во всемъ несчастливъ. Пила иступится, веревка оборвется, крылья растаютъ отъ солнца. Я даже не буду умть убиться ди-смерти, меня поднимутъ съ переломленными руками, вывихнутыми ногами, разбитымъ лицомъ. Меня помстятъ въ вид урода въ Гаг въ Музе подл морской сирены, найденной въ Ставорел, и мое предпріятіе доставитъ мн только честь быть пугаломъ порядочныхъ людей по смерти… Но чтожь мн длать? Какъ отьискать Розу, какъ видться съ нею?…

Таковы были размышленія и разсужденія Корнелія въ ту самую минуту, какъ онъ лежалъ на окн, опершись на об руки, и когда вошелъ къ нему Грифусъ.

У Грифуса была въ рук огромная палка. Въ глазахъ его видны были злые помыслы. Злая улыбка искривила его губы. Тло покачивалось со стороны на сторону, и все существо его дышало какими-то враждебными намреніями.

Корнелій слышалъ уже по шуму шаговъ, что вошелъ Грифусъ, по не хотлъ и повернуться. Онъ зналъ, что вслдъ за нимъ не идетъ Роза.

Для разсерженныхъ людей нтъ ничего досадне равнодушія тхъ, на которыхъ они сердятся. Приготовясь къ сердитой выходк, не хочется терять этого расположенія духа понапрасну. Голова горитъ, кровь волнуется, натура требуетъ изліянія гнва.

А потому Грифусъ, видя, что Корнелій не думаетъ и смотрть на него, громко закричалъ:

— Гей!

Вмсто всякаго движенія, или отвта, Корнелій заплъ извстную голландскую псенку, называемую пснею цвтовъ. Мелодія ея была тиха и грустна.

Грифусъ еще больше взбсился.

Онъ съ силою ударилъ палкою объ полъ и закричалъ:

— Эй! пвецъ! разв вы меня не слышите?

Корнелій какъ бы нехотя оборотился.

— Здравствуйте, Грифусъ, сказалъ онъ ему.

И напалъ опять очень-весело пть свою псенку.

— Проклятый колдунъ! вскричалъ Грифусъ. Онъ еще, кажется, смется надо мною.

Корнелій все продолжалъ пть.

Грифусъ подошелъ къ нему и почти съ изступленіемъ сказалъ ему:

— Да разв ты не видишь, какія я средства принялъ, чтобъ заставить тебя признаться во всхъ преступленіяхъ.

— А что, любезный Грифусъ, вы не съума ли сошли? спросилъ Корнелій, повернувшись къ нему.

При этомъ увидлъ онъ, что глаза тюремщика блестятъ, что лицо его изскажено гнвомъ и даже пна показалась у рта.

— О, о! сказалъ Корнелій, да это уже не съумасшествіе, а просто бшенство.

Грифусъ замахалъ палкою.

— Э! Грифусъ, сказалъ фан-Берле, подвигаясь съ мста и скрестивъ руки на груди. Да вы, кажется, грозите мн?

— А! ты замтилъ это, закричалъ Грифусъ.

— За что же вы такъ сердитесь?

— Ты видишь, вопервыхъ, что у меня въ рукахъ?

— Кажется, это палка, спокойно отвчалъ Корнелій, и даже толстая палка. Но я полагаю, что вы не палкою же мн грозите.

Спокойствіе Корнелія еще боле привело Грифуса въ изступленіе. Онъ поднялъ палку на него… но въ это самое мгновеніе Корнелій съ быстротою молніи бросился на него, вырвалъ у него палку изъ рукъ и положилъ себ подъ мышку.

Грифусъ ревлъ отъ ярости.

— Послушай, другъ Грифусъ, не рискуй потерять своего мста, сказалъ ему Корнелій.

— Проклятый колдунъ! закричалъ Грифусъ, доду же я тебя иначе.

— Посмотримъ.

— Ты видишь, что у меня въ рукахъ нтъ ничего.

— И съ удовольствіемъ вижу.

— Ты знаешь, однако, что я по утрамъ не съ пустыми руками къ теб прихожу.

— Ахъ, да! Вы мн приносите самый жалкій и жидкій супъ, но онъ мн не нуженъ. Я мъ одинъ хлбъ. И чмъ хуже вы мн приносите хлбъ, тмъ лучше для меня.

— Лучше?

— Разумется.

— Это почему?

— По самой простой причин.

— По какой?

— Вы думаете сдлать мн зло, принося дурной хлбъ.

— Ну, ужь конечно не удовольствіе.

— Но вы забыли, что я колдунъ, и вашъ дурной хлбъ превращаю я обыкновенно въ самый лучшій, который иметъ вкусъ пироговъ. Это доставляетъ мн двойное удовольствіе, вопервыхъ, то, что я мъ вкусную пищу, а вовторыхъ, что бшу моего тюремщика.

— Я! сознаешься, что ты колдунъ? заревлъ Грифусъ.

— Разумется, я колдунъ. Я бы этого не сказалъ при всхъ, чтобъ меня не сожгли на костр, какъ Гофреда, или Урбана Грандье, но наедин нтъ никакой опасности.

— Хорошо, хорошо! отвчалъ Грифусъ. Но если колдуну не дадутъ ни чернаго, ни благо хлба, то вдь онъ можетъ умереть съ голода.

— Вроятно…

— Ну, такъ я теб не буду приносить никакого хлба, и черезъ недлю мы увидимъ.

Корнелій поблднлъ.

— И это я начну съ ныншняго дня. Если ты такой искусный колдунъ, то преврати въ хлбъ мебель твоей комнаты, а я буду въ выигрыш 12 штиверовъ въ день, которые идутъ на твою пищу.

— Но это убійство, вскричалъ Корнелій въ порыв очень-естественнаго страха голодной смерти.

— Какой вздоръ! отвчалъ Груфусъ. Если ты сильный колдунъ, все-таки останешься живъ.

Корнелій опомнился, засмялся и пожалъ плечами.

— Да разв ты не видлъ, какъ ко мн летаютъ голуби изъ Дортрехта.

— Ну, что жь?

— Голубь недурное жаркое. Съдая въ день хоть по одному голубю, я, конечно, не умру съ голода.

— А гд жь ты возьмешь огня, чтобъ зажарить его? спросилъ Грифусъ.

— Огня? Да разв ты не знаешь, что колдуны заключаютъ пожизненный договоръ со злымъ духомъ? Такъ разв злой духъ не принесетъ мн тотчасъ же огня, по моему востребованію?

— Я слышалъ, что одна и та же пища убиваетъ человка. Если ты будешь все сть однихъ голубей, такъ тоже умрешь.

— Тогда мн ничего не стоить вызвать рыбъ изъ Мааса и Кагала…

Грифусъ удивлялся и бсился.

— Я не очень люблю, впрочемъ, рыбу, и рдко употребляю ее, продолжалъ Корнелій. Но чтобъ избжать голодной смерти, которою ты мн угрожаешь, я ршусь сть и рыбу.

Грифу съ съума сходилъ отъ гнва и страха.

ГЛАВА XXVI.

Отъздъ изъ Лвенштейна.

Наконецъ Корнелій вздумалъ разспросить своего противника о причинахъ его гнва.

— Но, скажи же мн, чего теб отъ меня надобно?

— Какъ чего, негодяй? отвчалъ Грифусъ. Отдай мн дочь.

— Розу?

— Да! Розу, которую ты похитилъ демонскимъ своимъ искусствомъ. Говори, гд она?

При этомъ Грифусъ съ угрожающимъ видомъ подошелъ къ нему.

— Разв Розы нтъ въ Лвенштеин?

— Ты это очень-хорошо знаешь. Говори, хочешь ли ты мн возвратить Розу?

— Ты не обманываешь меня?

— Въ послдній разъ спрашиваю тебя гд моя дочь?

— Угадай, если не знаешь.

— Постой же, злодй, сказалъ Грифусъ, поблднвъ, какъ смерть и съ трясущимися отъ изступленія губами.— Такъ ты не хочешь говорить? хорошо же, я заставлю тебя.

Онъ подошелъ къ нему еще ближе.

Въ эту самую минуту послышался шумъ шаговъ по лстниц. Вошелъ офицеръ, въ сопровожденіи стражи.

— Здсь ли No 11-й? спросилъ онъ.

— Здсь, г. капитанъ, отвчалъ унтер Офицеръ.

— Комната арестанта фан-Берле?

— Такъ точно.

— Вы, этотъ арестантъ? спросилъ онъ, обратясь къ Корнелію.

— Я, отвчалъ Корнелій, нсколько поблднвъ, несмотря на все свое мужество.

— Очень-радъ, что васъ вижу.

— Покорно васъ благодарю.

— Пожалуйте со мною.

— Я совершенно-готовъ къ вашимъ услугамъ.

Твердо пошелъ онъ вслдъ за офицеромъ. Когда они прошли дворъ и гласисъ, офицеръ указалъ ему на карету, запряженную четверкою лошадей. Это вдругъ напомнило Корнелію карету, увезшую его изъ Брюйтенгофа.

— Не угодно ли войдти въ этотъ экипажъ, сказалъ офицеръ Корнелію.

— А! подумалъ Корнелій, кажется, меня хотятъ избавить отъ чести умереть на гласис крпости. Впрочемъ, было много примровъ, что осужденныхъ отвозили въ тотъ городъ, въ которомъ они родились, и тамъ, въ примръ согражданамъ, казнили приговореннаго. Это зависитъ отъ ршенія судей. Слдуя за офицеромъ, который напередъ отдалъ нкоторыя приказанія кучеру, онъ пошелъ въ карету, которая быстро покатилась.

‘Разбойникъ! заревлъ ему вслдъ Грифусъ, показывая кулаки. Проклятый колдунъ! И онъ узжаетъ, несказавъ мн, гд моя дочь!’

‘Если меня привезутъ въ Дортрехть, подумалъ Корнелій,— я можетъ быть, еще успю взглянуть на свои гряды и посмотрть много ли ихъ опустошили’.

Цлый день хала карета очень-быстро. Оставя Дортрехтъ вправ, прохала она черезъ Роттердамъ и въхала въ Дельфтъ. До пяти часовъ вечера сдлано было по-крайней-мр двадцать лье.

Корнелій обратился-было съ нкоторыми вопросами къ офицеру, служившему ему стражемъ и спутникомъ, но, при всей незначительности вопросовъ, они остались безъ отвта.

Карета прохала всю ночь. Поутру Корнелій былъ ужь за Лейденомъ, имя по правую руку Гарлемское Озеро, а по лвую — Сверное Море. Три часа спустя, они въхали въ Гаріемъ.

Корнелій ничего не зналъ о событіяхъ, совершившихся въ Гарлем, и мы его оставимъ покуда въ этомъ невдніи. Событія лучше всего объяснять ему положеніе его.

Читатель иметъ, однакожъ, полное право знать все.

Мы ужь видли, что Роза и черный тюльпанъ оставлены были, какъ дв сироты, принцемъ-штатгальтеромъ у президента фан-Геризена.

До вечера того дня Роза не имла никакихъ извстій отъ принца. Ввечеру явился офицеръ къ фан-Геризену съ приказаніемъ, чтобъ Роза явилась въ Ратушу.

Въ кабинет засданій, куда была введена, увидла она опять принца

Онъ быль одинъ. У ногъ его лежала большая гончая фрисландская собака, которая внимательно смотрла въ глаза принцу, какъ-бы стараясь достигнуть до того, чего никому въ свт не удавалось, а именно, угадать мысли своего господина.

Съ минуту продолжалъ еще принцъ писать, потомъ поднявъ голову увидлъ, что Роза стоитъ у двери.

— Подойдите, милая Роза, сказалъ онъ, непереставая писать.

Роза сдлала нсколько шаговъ впередъ ближе къ столу.

— Ваша свтлость!… сказала она, остановясь.

— Хорошо, сядьте.

Роза повиновалась, потому-что принцъ смотрлъ на нее. Но едва онъ началъ писать, она опять встала и отошла.

Принцъ продолжалъ писать.

Борзая собака подошла въ это время къ Роз, осмотрла ее, обнюхала и приласкалась — А! сказалъ принцъ, взглянувъ на собаку: — сейчасъ видно, что встртилъ землячку. Что, узналъ ее?

Потомъ, взглянувъ на Розу своимъ проницательнымъ, но непроникаемымъ взглядомъ, прибавилъ:

— Ну, теперь поговоримъ, дитя мое.

Принцу было двадцать-три года, Роз — девятнадцать, и слово дитя какъ-то странно могло показаться всякому, но рчь принца была такъ холодна и сурова, что теперь, напротивъ того, это слово чрезвычайно смягчало слова его. И какъ ни благосклонна, повидимому, казалась физіономія принца, Роза невольно затрепетала.

— Наша свтлость!… прошептала она едва-слышнымъ голосомъ.

— Нашъ отецъ въ Лвенштейн?

— Точно такъ, ваша свтлость.

— Вы его не любите?

— По-крайней-мр не такъ, какъ дочь должна любить своего отца.

— Это нехорошо, что вы не любите его, но хорошо, что не скрываете своихъ чувствъ передо мною.

Роза опустила глаза.

— А почему вы не любите отца своего?

— Онъ очень-золъ.

— Чмъ же обнаруживается его злость?

— Онъ очень-дурно обходится съ арестантами.

— Со всми?

— Да, со всми.

— Но не сердитесь ли вы за то, что онъ въ-особенности дурно обходится съ однимъ изъ нихъ?

— Да, онъ въ-особенности дурно обходится къ г. Корнеліемъ фан-Берле, который…

— Вашъ любовникъ?

Роза отступила и отвчала съ гордостью

— Котораго я люблю, ваша свтлость.

— Давно ли?

— Съ перваго дня, какъ увидла его.

— А когда это было?

— На другой день… посл ужасной смерти великаго пенсіонарія оанна Витта и брата его.

Губы принца стиснулись, лобъ подернулся морщинами, глаза опустились на минуту. Послдовало краткое молчаніе.

— Но какая вамъ польза, сказалъ наконецъ принцъ:— любить такого человка, который осужденъ провести всю жизнь и умереть въ темниц?

— Чтобъ помогать ему, ваша свтлость, и жить и умереть.

— И вы бы согласились быть женою подобнаго арестанта?

— Я бы гордилась своимъ счастіемъ, если бъ могла быть женою г. фан-Берле. Но…

— Что же такое?..

— Я не смю сказать, ваша свтлость…

— Вы имете, врно, какую-нибудь надежду? Не правда ли? какую?

Роза подняла на принца свои свтлые, кроткіе и умные взоры, стараясь какъ-будто пробудить милость и состраданіе.

— Понимаю, сказалъ принцъ.

Роза сложила руки съ умоляющимъ видомъ.

— Вы надетесь на меня?

— Да, ваша свтлость.

— Мудрено…

Въ эту минуту онъ запечаталъ письмо, которое писалъ и позвалъ одного изъ своихъ офицеровъ.

— Г. фан-Декенъ сказалъ онъ:— отвезите это приказаніе въ Лвенштейнъ. Вы прочтете приказъ, который я пишу къ губернатору и исполните его въ томъ, что до васъ будетъ касаться.

Офицеръ поклонился и черезъ минуту слышенъ былъ галопъ поскакавшей лошади.

— Дитя мое! продолжалъ принцъ, обратясь къ Роз:— послзавтра воскресенье и праздникъ тюльпановъ. Вотъ вамъ пятьсотъ гульденовъ на наряды: я хочу, чтобъ вы въ этотъ день нарядились какъ-можно лучше.

— Въ какомъ же наряд прикажете мн быть, ваша свтлость?

— Да одньтесь хоть въ костюмъ фрисландскихъ невстъ: я увренъ, что этотъ нарядъ будетъ вамъ очень къ лицу.

ГЛАВА XXVII.

Гарлемъ.

Гарлемъ, куда три дня назадъ явилась Роза и куда въ этотъ день привезли арестанта, красивый городокъ Голландіи, который передъ другими городами гордится своею роскошною растительностью.

Тогда-какъ другіе города съ самолюбіемъ хвалились своими арсеналами, верфями, магазинами и рынками, Гарлемъ гордился только своими густыми вязами и высокими тополями, тнистыми гуляньями со сводами дубовыхъ, липовыхъ и каштановыхъ аллей.

Гарлемъ, видя, что сосдственные съ нимъ города, Лейденъ и Амстердамъ, овладли — одинъ ученою славою, а другой всемірною торговлею, ршился быть садоводнымь или цвтоводнымъ городомъ.

Дйствительно, огражденный и прикрытый своими деревьями отъ морскихъ и сухопутныхъ втровъ, такъ часто безпокоившихъ прочіе города, Гарлемъ пользовался солнечною теплотою и тихими втрами для своей растительности.

Потому-то въ Гарлем и поселились вс спокойные умы, любящіе произведенія земли, тогда-какъ въ Роттердам и Амстердам жили вс люди, увлекаемые страстью къ торговл и путешествіямъ, въ Гаг поселились вс политики и свтскіе люди.

Слдовательно, какъ Лейденъ сдлался городомъ ученымъ, такъ Гарлемъ усвоилъ себ музыку, живопись, садоводство, гулянья, лса и цвтники. Гарлемъ сталъ съ ума сходить отъ цвтовъ, а боле всего отъ тюльпановъ.

Гарлемъ обнародовалъ премію въ пользу разведенія тюльпановъ, и именно, 15-го мая 1673 года объявилъ, что выдастъ сто тысячъ гульденовъ тому цвтоводу, который откроетъ и взраститъ большой черный тюльпанъ безъ малйшихъ пятенъ.

Выставивъ такимъ-образомъ свой спеціальный оттнокъ, обнародовавъ страсть свою къ цвтамъ, и къ тюльпанамъ въ-особенности, въ такое время, когда прочая Голландія думала о войн, успвъ, наконецъ, въ осуществленіи мечты своихъ цвтоводовъ, то-есть въ произращеніи небывалаго тюльпана, Гарлемъ, этотъ милый городъ, составленный изъ солнца и тни, изъ лса и свта, Гарлемъ хотлъ, чтобъ церемонія праздника присужденія преміи на черный тюльпанъ была народнымъ торжествомъ, память о которомъ перешла бы въ потомство.

Впрочемъ, Голландія и безъ того всегда любила праздники. Лнивая, флегматическая натура жителей тотчасъ же оживала, какъ-скоро дло шло объ устройств какого-нибудь народнаго увеселенія или торжества.

Возьмите въ образецъ картины Теньера: въ нихъ везд доказано, что лнивые люди съ жаромъ и восторгомъ готовы выбиться изъ силъ, когда дло дойдетъ не до работы, а до веселья.

Такимъ-образомъ Гарлемъ праздновалъ тройную радость: вопервыхъ, открытъ былъ черный тюльпанъ, вовторыхъ, принцъ Вильгельмъ Оранскій самъ присутствовалъ при церемоніи, какъ истинный Голландецъ: втретьихъ, Нидерландскіе Штаты рады были показать Французамъ, что, посл такой разорительной войны, какъ въ 1672 году, Батавцы могли еще весело плясать, съ аккомпаниментомъ пушекъ своихъ флотовъ.

Гарлемское цвтоводное общество поддержало честь Голландіи, назначивъ за луковицу сто тысячъ гульденовъ. Городъ не хотлъ отстать и собралъ по подписк такую же сумму, которую и вручилъ своимъ городскимъ старшинамъ для составленія народнаго праздника.

А потому въ воскресенье, когда было назначено это торжество, народъ такъ толпился, съ такимъ восторгомъ собирался, что даже Французы, которые вчно смются надъ всми и надо всмъ, врно бы удивились характеру этихъ добрыхъ Голландцевъ, которые съ такою же охотою отдаютъ свои деньги, какъ на построеніе военнаго корабля, то-есть на поддержаніе чести націи, такъ и въ награду цвтоводу, выдумавшему новый цвтокъ, который будетъ блистать одинъ день и на столько же послужитъ предметомъ разговоровъ для женщинъ, ученыхъ и любопытныхъ.

Въ глав городскихъ старшинъ и Цвтоводнаго Комитета блисталъ г. фан-Геризенъ, разодтый въ богатйшее платье.

Фан-Геризенъ употребилъ вс свои усилія, чтобъ мрачною суровостью своей одежды походить на новый цвтокъ — и вполн усплъ въ этомъ. Бархатъ, шелкъ — все было на немъ черно блестящаго цвта, и, при ослпительной близн блья, президентъ былъ истиннымъ представителемъ церемоніи, онъ шелъ впереди своего Комитета съ огромнымъ букетомъ.

Позади Комитета, украшеннаго цвтами, какъ лугъ, благоухающаго, какъ весна, шелъ весь сингклитъ ученыхъ, судей, военныхъ, дворянъ и служителей.

Народъ не участвовалъ въ шествіи, онъ стоялъ ужь заране, какъ живой, волнующійся заборъ вдоль улицъ и вокругъ площадей, и ему было видне всхъ, потому-что идущіе видли только себя-самихъ. Точно таковы же были и въ древности вс шествія и торжества, только тогда это было слдствіемъ побдъ, а здсь не было ни Помпеевъ, ни Цесарей, ни Митридатовъ, ни даже Галловъ. Это было тихое, миролюбивое шествіе, какъ перелетъ птицъ по воздуху.

Тріумфаторы Гарлема были на этотъ разъ одни цвтоводы. Пристрастясь къ цвтамъ, Гарлемъ долженъ былъ считать цвтоводовъ важными лицами.

Въ средн процесіи, великолпной и раздушеной, несли на ручныхъ носилкахъ, покрытыхъ блымъ бархатомъ, съ золотою бахрамою, знаменитый черный тюльпанъ. По четыре человка смнялись подъ носилками. Такъ нкогда въ Рим носили Цибеллу, когда она прибыла изъ Этруріи, при звук трубъ и при благословеніяхъ цлаго народа

Въ программ праздника было сказано, что принцъ-штатгальтеръ самъ выдастъ общанную премію во сто тысячъ гульденовъ, а можетъ-быть, и произнесетъ какую-нибудь рчь.

Наконецъ насталъ великій, желанный день 15-го мая 1673 года и несь Гарлемъ, съ прибавкою окрестныхъ жителей, размстился по улицамъ и по площади, давъ себ заране слово привтствовать на этотъ разъ не побдителей, не ученыхъ геніевъ, а одну природу, которая, при содйствіи умнаго человка, произвела небывалое чудо — черный тюльпанъ.

Но можно ли въ чемъ-нибудь давать заране общаніе? Сперва Гарлемъ началъ рукоплескать при появленіи фан-Геризена и букета его, потомъ сталъ аплодировать корпораціямъ ремесленниковъ, наконецъ принялся даже хлопать прекраснйшей музык, которою городское начальство съ рдкою щедростью угостило его.

Посл перваго героя праздника — чернаго тюльпана — вс искали втораго, а именно, хозяина этого цвтка, но этотъ хозяинъ долженъ былъ появиться во всемъ блеск посл рчи бургомистра, а теперь…

Да и что намъ за дло до рчи фан-Геризена, какъ-бы она ни была краснорчива? Что за дло до богатыхъ голландскихъ аристократовъ, угощающихъ себя самыми неудобосваримыми пирогами, и до мелкихъ плебеевъ, открыто завтракающихъ на улиц копчеными селедками? Что за дло даже до прелестныхъ Голландокъ съ блорозовыми лицами, и до блдныхъ ихъ спутниковъ, никогда повызжавшихъ изъ роднаго своего города, или до смуглолицыхъ путешественниковъ. прибывшихъ съ Цейлона и съ Явы? Нтъ! въ этотъ день гораздо-занимательне ихъ всхъ другое лицо.

Посмотрите лучше на эту лучезарную фигуру, идущую между членами цвтоводнаго общества! Поясъ его украшенъ цвтами, онъ гладко пригладилъ свою голову и одлся весь въ пунцовый цвтъ, что еще боле оттняетъ черные его полосы и желтизну лица.

Этотъ блистательный тріумфаторъ, упоенный своею славою, этотъ герой сегодняшняго празднества, ори вид котораго всякій долженъ былъ забыть рчь фан-Геризена — это Исаакъ Бокстель. Впереди его несутъ черный тюльпанъ, за нимъ назначенную за цвтокъ премію сто-тысячъ гульденовъ. Какъ ни важно, ни торжественно шествіе, Бокстель частенько оглядывался назадъ.

По-временамъ, чтобъ придать себ еще больше важности, онъ догонялъ фан-Геризена, чтобъ пройдти съ нимъ нсколько шаговъ Заимствуя чужую славу, похищенную у другаго, онъ и тутъ хотлъ занять чужую важность.

Впрочемъ, еще четверть часа, и принцъ-штатгальтеръ прідетъ, шествіе остановится, тюльпанъ будетъ поставленъ на возвышеніе, и принцъ, взявъ большой листъ пергамена, громко провозгласитъ имя того, кто произвелъ черный тюльпанъ. Онъ объявитъ, что природа Голландіи, съ помощью Исаака Бокстеля, произвела это чудо, которое будетъ называться Tulipa nigra Boxtellius.

Несмотря, однакожь, на все упоеніе своего торжества, Бокстель повременамъ съ какимъ-то чувствомъ страха посматриваетъ на окружающія толпы, въ которыхъ боится встртить лицо молодой Фрисланки.

Это было бы для него привидніемъ, которое испортило бы весь праздникъ, какъ тнь Банко въ Макбет.

Къ тысячамъ странностей человческой натуры надобно присовокупить и ту, что этотъ Бокстель, перелзшій черезъ чужую стну, подставившій лстницу къ чужому окну, влзшій въ окно сосда, укравшій, посредствомъ поддльнаго ключа, изъ комнаты Розы все богатство другаго человка, похитившій, наконецъ, чужую славу и приданое двушки, этотъ Бокстель, по внутреннему своему убжденію, не почиталъ себя воромъ.

Онъ такъ тщательно слдилъ за этимъ тюльпаномъ, съ такою жадностью караулилъ его отъ ящика до сушильни, отъ квартиры Корнелія до лобнаго мста, отъ Брюйтенгофа до Лвенштейна, онъ съ такою любовью видлъ, какъ этотъ тюльпанъ выростаіъ, что дйствительно воображалъ себя его хозяиномъ, и того, кто у него похитилъ бы тюльпанъ, Бокстель почелъ бы истиннымъ воромъ.

По-счастію, Розы нигд не было видно, и радость Бокстеля не была ни на минуту нарушена.

Наконецъ шествіе остановилось на площадк, окруженной тнистыми деревьями, украшенной великолпными гирляндами. Явилась толпа молодыхъ гарлемскихъ двушекъ, которыя должны были поставить черный тюльпанъ на эстраду, подл креселъ штатгальтера.

Вскор весь Гарлемъ могъ любоваться этимъ цвткомъ, стоящимъ на возвышеніи, и весь народъ привтствовалъ его оглушительными рукоплесканіями, которыя, врно, слышны были даже за городомъ.

ГЛАВА XXVIII.

Послдняя просьба.

Въ эту торжественную минуту всеобщихъ возгласовъ и аплодисментовъ тихо хала по дорог карета, неимвшая возможности подвигаться, недавя людей и дтей.

Видно было, что карета совершила дальній путь, она была покрыта пылью и едва тащилась. Увы! въ ней сидлъ несчастный Корнелій фэи Берле, который изъ опущеннаго окна кареты, начиналъ всматриваться въ эту необыкновенную картину народной толпы. Это движеніе, этотъ шумъ изумляли его, даже пугали. Ему казалось все это молніей, внезапно-освтившей его тюрьму.

Несмотря на то, что прежніе его вопросы остались безъ отвта, когда онъ спрашивалъ о собственной своей участи, Корнелій ршился, однакожь, спросить въ послдній разъ о причин этого городскаго движенія, хотя казалось, это вовсе но касается до него.

— Что это. г. капитанъ? спросилъ онъ у своего провожатаго.

— Вы видите, что это праздникъ, отвчалъ тотъ

— Праздникъ! повторилъ Корнелій такимъ голосомъ, который доказывалъ, что вс радости общества для него уже совершенно-чужды.

Онъ замолчалъ. Карета продолжала медленно хать.

— Врно, храмовой праздникъ? сказалъ онъ, — везд такъ много цвтовъ.

— Да! цвты играютъ главную роль въ этомъ праздник.

— Ахъ! какіе прекрасные цвты! вскричалъ Корнелій, какое отъ нихъ благоуханіе но воздуху.

— Хотите, мы остановимся, сказалъ офицеръ съ чувствомъ состраданія, которое такъ часто согрваетъ сердце воиновъ.

И онъ даль знакъ солдату, хавшему вмсто кучера на козлахъ.

— О! благодарю васъ за это снисхожденіе, отвчалъ меланхолически Корнелій. Но радость другихъ, въ которой не участвуешь, чаще бываетъ въ тягость.— Избавьте меня отъ нея.

— Какъ угодно. Подемте: я только для васъ остановился. Мн сказали, что вы большой любитель цвтовъ, а особливо тхъ, которые сегодня празднуются.

— А какой сегодня цвточный праздникъ?

— Тюльпановъ.

— Тюльпановъ? повторилъ Корнелій.— Сегодня праздникъ тюльпановъ!

— Точно такъ, но если вамъ это непріятно, мы подемъ.

Офицеръ высунулся изъ кареты, чтобъ дать приказаніе, но Корнелій остановилъ его. Какое-то сомнніе мелькнуло въ ум его.

— Не сегодня ли выдаютъ общанную премію? спросилъ онъ дрожащимъ голосомъ.

— Да! премію за черный тюльпанъ!

Лицо Корнелія вспыхнуло. Дрожь прибжала по всмъ его членамъ, холодный потъ выступилъ на лбу. Онъ вообразилъ себ, однако, что ею тюльпанъ не могъ поспть сюда на выставку и получить премію, а другой никто, вроятно, не открылъ еще секрета для воспроизведенія тюльпана.

— Странно! сказалъ онъ, зачмъ же собрались вс эти добрые люди? Они ужь, конечно, не увидятъ чернаго тюльпана…

— Почему вы это думаете?

— Потому-что я знаю только одного человка, который въ-состояніи былъ произвести этотъ чудный цвтокъ…

— Ну, такъ, врно этотъ-то самый человкъ и представилъ его, потому-что весь Гарлемъ именно длятого и собрался, чтобъ видть этотъ цвтокъ.

— Черный тюльпанъ? вскричалъ фан-Берле, невольно высовываясь въ окно: — гд же они видятъ его!

— А вотъ, видите ли, тамъ на возвышенности.

— Вижу, вижу!

— Ну, теперь мы можемъ хать, сказалъ офицеръ.

— О! ради Бога, умилосердитесь, вскричалъ фан-Берле.— не увозите меня, дайте мн посмотрть… Какъ? Не-уже-ли это вдали — знаменитый черный тюльпанъ, совершенно-черный, безъ малйшаго пятна… Скажите! Вы видли ли его вблизи? Врно, онъ несовсмъ-черенъ? Конечно, есть пятно. О! еслибъ я могъ быть тамъ, взглянуть на него, я бы сейчасъ узналъ… О! позвольте мн выйдти… Дайте взглянуть на него вблизи, умоляю васъ…

— Какъ это можно? Разв я смю?…

— Умоляю васъ всмъ священнымъ…

— Вы забываете, что вы арестантъ…

— Это правда, но я честный человкъ, и клянусь вамъ честью, что не убгу, не буду длать ни малйшаго покушенія къ этому… Дайте мн только взглянуть на цвтокъ…

— Но я имю предписаніе…

Офицеръ хотлъ-было опять приказать кучеру хать, но Корнелій снова остановилъ его и сказалъ:

— О! будьте великодушны! будьте снисходительны! Вся жизнь моя зависитъ отъ вашего состраданія. Правда, что жизнь моя и безъ того не долго продлится, но вы не знаете моихъ страданій, вы не понимаете всхъ терзаній сердца… Если это тотъ самый тюльпанъ, продолжалъ Корнелій съ отчаяніемъ:— если это мой тюльпанъ, который украденъ у Розы! О! можете ли вы понять, что значитъ открыть тайну воспроизведенія чернаго тюльпана, что значить видть его на минуту расцвтшимъ, удостовриться, что онъ составляетъ совершенство въ своемъ род, дивное произведеніе искусства и природы, и вдругъ потомъ потерять его. потерять навсегда!… Нтъ! я долженъ выйдти, я долженъ взглянуть на него. Вы меня посл убьете, если захотите, но теперь я посмотрю, и взгляну…

— Замолчите, несчастный, и спрячтесь скоре въ карету Вотъ детъ свита принца. Если онъ замтить какой-нибудь безпорядокъ, какое-нибудь нарушеніе закона, мы оба погибли…

Фан-Берле больше испугался за своего товарища, нежели за себя и бросился въ глубину кареты, но не прошло полминуты онъ уже не могъ выдержать, и едва прохали первые двадцать всадниковъ, какъ онъ уже весь высупулся опять изъ кареты и жалобно умолялъ дущихъ позволить ему взглянуть на черный тюльпанъ.

Принцъ-штатгальтеръ прозжалъ въ это самое мгновеніе. Онъ былъ, какъ обыкновенно, молчаливъ и непроницаемъ. Какъ глава Голландіи, халъ онъ на торжество, по долгу своего званія. Въ рук своей держалъ онъ пергаменный свитокъ для провозглашенія имени того, кому присуждается премія.

Видя человка, умоляющаго о чемъ-то изъ кареты, а можетъ быть и узнавъ своего офицера, принцъ приказалъ остановиться.

— Что это? спросилъ онъ у провожатаго офицера, который, при первомъ знак принца, выскочилъ изъ кареты и почтительно подошелъ къ нему.

— Ваша свтлость, отвчалъ офицеръ — это лвенштейскій арестантъ, котораго я, но приказанію вашему, привезъ изъ этой крпости въ Гарлемъ.

— О чемъ же онъ проситъ?

— Онъ проситъ позволенія остановиться здсь наминуту.

— Чтобъ только взглянуть, ваша свтлость, на черный тюльпанъ, прибавилъ Корнелій, сложа руки, умоляющимъ тономъ. Потомъ, когда взгляну, когда буду убжденъ въ одномъ обстоятельств, я умру, если это вамъ угодно, умру, благословляя ваше имя, какъ посредника между мною и Божествомъ. Позвольте мн, ваша свтлость, только удостовриться въ своемъ дл.

Вильгельмъ холодно взглянулъ на него и, обратясь къ офицеру, спросилъ — это лвенштейнскій арестантъ?

Корнелій вздохнулъ и опустилъ голову. Кроткое лицо его мгновенно, покраснло и поблднло. Эти слова принца не только предвщали ожидающую его участь, но и отказъ въ послдней просьб.

Вроятно, принцъ въ первый разъ видлъ это трогательное зрлище простодушнаго отчаянія. Великое сердце его могло этимъ тронуться.

— Позвольте арестанту выйдти изъ кареты, сказалъ штатгальтеръ. Пусть онъ пойдетъ и посмотритъ на черный тюльпанъ, который стоить этого.

— О! ваша свтлость! вскричалъ Корнелій, шатаясь отъ радости.

Еслибъ офицеръ не поддержалъ его, Корнелій, врно, упалъ бы и, распростершись въ пыли, благодарилъ бы принца.

Давъ это позволеніе, принцъ продолжалъ свой путь посреди самыхъ восторженныхъ криковъ народа.

Онъ взошелъ на эстраду — и пушечные выстрлы загремли въ отдаленіи.

ГЛАВА XXIX.

Заключеніе.

Фан-Берле, сопровождаемый четырьмя стражами, пробивался сквозь толпу и боковымъ маршемъ приближался къ черному тюльпану, который пожиралъ глазами уже издали.

Наконецъ, онъ увидлъ его, этотъ дивный цвтокъ, который, будучи произведенъ таинственнымъ соединеніемъ тепла и холода, свта и тни, природы и искусства, явился ему однажды на-минуту, чтобъ исчезнуть потомъ навсегда. Онъ былъ въ шести шагахъ отъ него, любовался его красотою, вдыхалъ въ себя его благоуханіе. Онъ видлъ, какъ толпы молодыхъ двушекъ составляли почетную стражу цвтка. И однакожь. чмъ боле онъ восхищался красотою цвтка, тмъ боле сердце его терзалось. Онъ оглядывался, чтобъ сдлать кому-нибудь одинъ вопросъ, но встрчалъ повсюду незнакомыя лица. Никто не удостоивалъ его взглядомъ, вс смотрли или на тюльпанъ, или на принца.

Вильгельмъ всталъ. Спокойный взоръ его облетлъ толпу и не замтно остановился ни трехъ пунктахъ треугольника, образовавшагося передъ нимъ и составлявшаго три картины различныхъ драмъ.

Одну вершину треугольника занималъ Бокстель, дрожавшій отъ нетерпнія и пожиравшій взорами принца, тюльпанъ, гульдены и толпу народа.

На другомъ углу стоялъ Корнелій, нмой, едва-дышащій и вперившій свои взоры въ предметъ, составлявшій въ эту минуту его жизнь, душу, любовь, а именно — въ черный тюльпанъ.

Наконецъ, въ третьемъ углу, между гарлемскими двушками, стояла прекрасная Фрисланка, одтая въ тонкое шерстяное платье, пунцоваго цвта, вышитое серебромъ, и въ золотомъ головномъ убор, украшенномъ широкими кружевами. Это была Роза, которая едва-держалась на ногахъ отъ робости и ожиданія.

Видя наступившее безмолвіе толпы, принцъ медленно развернулъ пергаменъ и тихо, явственно сказалъ

— Вы знаете зачмъ мы собрались сегодня. Премія во сто тысячъ гульденовъ назначена была тому, кто найдетъ секретъ къ воспроизведенію чернаго тюльпана. Это чудо Голландіи найдено! Оно передъ вами. Вс условія программы цвтоводнаго общества исполнены. Вся исторія воспроизведенія его и имя изобртателя будутъ вписаны въ почетную книгу Гарлемской Ратуши. Пусть подойдетъ владтель чернаго тюльпана.

Сказавъ это, принцъ бросилъ взглядъ на вс три угла треугольника, чтобъ судить о дйствій, какое произведутъ его слова.

Онъ видлъ, какъ Бокстель бросился къ эстрад.

Видлъ, какъ Корнелій сдлалъ невольное движеніе.

Видлъ наконецъ, какъ Роза, неимя силъ сдлать шагу, колеблясь, приближалась, поддерживаемая офицеромъ, приставленнымъ къ ней.

Двойной крикъ раздался по правую и по лвую сторону принца.

И испуганный Бокстель, и изумленный Корнелій, оба воскликнули:

— Роза! Роза!

— Вашъ ли этотъ черный тюльпанъ, молодая двушка? спросилъ принцъ у Розы.

— Мой, ваша свтлость, почти шопотомъ отвчала Роза, привтствуемая всеобщими возгласами удивленія за свою красоту.

— Боже мой! подумалъ Корнелій, такъ не-уже-ли она обманула меня, сказавъ, что у нея украли тюльпанъ. Не-уже-ли она ушла изъ Лвенштейна, чтобъ отъ своего имени представить сюда цвтокъ? Неуже-ли и она мн измнила? О! это слишкомъ-жестоко!

— Я погибъ! глухо простоналъ Бокстель.

— Итакъ этотъ тюльпанъ, продолжалъ принцъ: — будетъ называться по имени своего изобртателя и внесенъ въ каталогъ цвтовъ полъ названіемъ: Tulipa nigra Rosa Barlaensis, по имени фан-Берле и этой двушки, которая выходитъ за него замужъ.

Въ то же время Вильгельмъ соединилъ руку Розы съ рукою Корнелія, который, блдный, изумленный, трепещущій отъ радости, бросился къ кресламъ принца, чтобъ на колняхъ благодарить его, невсту свою и Бога, милосердно взиравшаго съ высоты небесъ на блаженство двухъ любящихъ сердецъ.

Въ то же самое время, упалъ къ ногамъ фан-Геризена, другой человкъ, только совершенно съ другими чувствами.

Видя вс свои надежды уничтоженными, Бокстель упалъ въ обморокъ.

Его подняли, пощупали пульсъ, сердце. Онъ былъ мертвъ.

Впрочемъ, этотъ случай не нарушилъ празднества, потому-что принцъ не обратилъ на это никакого вниманія.

Только одинъ Корнелій отступилъ съ испугомъ. Въ похитител тюльпана и въ мнимомъ Яков, онъ узналъ сосда своего Исаака Бокстеля, котораго, въ невинности души своей, онъ никогда не могъ подозрвать въ такомъ черномъ поступк.

Для самого Бокстеля было истиннымъ счастіемъ, что онъ кончилъ жизнь апоплексическимъ ударомъ, иначе правосудіе принца пало бы на него, а счастіе и торжество соперника еще разъ умертвили бы его.

Посл этого процесія двинулась при звук трубъ. Въ ней ничего не измнилось, только вмсто Бокстеля шли рядомъ Корнелій и Роза, гъ сердцами, наполненными радостью и любовью.

Когда процесія возвратилась въ Ратушу, принцъ, указывая на мшокъ со ста тысячами гульденовъ, сказалъ Корнелію:

— Нельзя наврно ршить кому слдуютъ эти деньги вамъ ли, или Роз? Если вы открыли секретъ произращенія чернаго тюльпана, то она его взрастила и у нея онъ разцвелъ. Слдственно, остается одно средство, чтобъ дать ей эту сумму въ приданое, потому-что городъ Гарлемъ, назначилъ сто тысячъ черному тюльпану.

Корнелій поклонился. Принцъ продолжалъ:

— Итакъ, я даю Роз эти сто тысячъ, а она, какъ невста ваша, возвратитъ ихъ вамъ. Она ихъ заслужила вполн своимъ мужествомъ, любовью и честностью. Что же до васъ касается, г. фан-Берле, вы должны еще благодарить Розу за то, что она представила доказательство вашей невинности.

При этихъ словахъ, принцъ вынулъ извстный листокъ изъ Библіи, на которомъ была написана записка Корнелія Витта и который послужилъ для обертки отростковъ тюльпана.

— Что же касается до васъ, продолжалъ принцъ- — я нашелъ, что вы были невинны въ томъ преступленіи, въ которомъ васъ обвиняли. Это значитъ, что вы не только свободны, но что вамъ, разумется, возвращается все ваше конфискованное имніе.

Послднія слова принца были сказаны трогательнымъ голосомъ, столь рдко имъ обнаруживаемымъ. Онъ далъ поцаловать руки свои обоимъ молодымъ супругамъ, склонившимъ передъ нимъ колни.

— Вы счастливы! прибавилъ принцъ со вздохомъ.— Вы мечтаете о счастіи Голландіи и объ ея слав только посредствомъ изобртенія новыхъ цвтовъ, а я…

Тутъ онъ бросилъ мрачный взглядъ къ сторон Франціи, какъ-бы ожидая оттуда новыхъ тучъ, уже скопившихся на горизонт. Потомъ онъ слъ въ карету и ухалъ.

Корнелій, съ своей стороны, въ тотъ же день отправился съ Розою въ Дортрехтъ, пославъ къ Грифусу свою старую кормилицу съ увдомленіемъ обо всемъ случившемся.

Грифусъ, конечно, помирился съ Корнеліемъ.

Онъ сдлался надсмотрщикомъ за тюльпанами и такъ же строго исполнялъ свою должностію какъ прежде, бывши тюремщикомъ: горе всмъ бабочкамъ, пчеламъ и полевымъ мышамъ, осмливавшимся приближаться къ охраняемымъ имъ цвтамъ.

Узнавъ всю исторію Бокстеля, онъ бсился за то, что былъ одураченъ мнимымъ Яковомъ. Собственноручно истребилъ онъ обсерваторію, устроенную Бокстелемъ позади дикой смоковницы (домъ и садъ Бокстеля, проданные съ публичнаго торга, куплены были Корнеліемъ, который присоединилъ сосдній садъ къ своему) и такимъ-образомъ вс дортрехтскіе телескопы не могли вредить ему.

Роза, боле и боле просвщаясь при своемъ ученомъ муж, могла уже черезъ два года сама заняться воспитаніемъ дтей своихъ. У нея были сынъ и дочь. Перваго звали Корнелій, вторую — Роза.

Фан-Берле остался всю жизнь врнымъ Роз и тюльпанамъ. Занимаясь счастіемъ дтей и жены, онъ усплъ вмст съ тмъ открыть еще воспроизведеніе нсколькихъ тюльпановъ, вписанныхъ въ каталогахъ Голландіи.

Главными украшеніями залы его были два листка Библіи Корнелія Витта, повшенные въ золотыхъ рамахъ. Извстно, что на одномъ крестный отецъ писалъ къ Корнелію фан-Берле, сжечь переписку съ Лувуа, а на другомъ было написано завщаніе фан-Берле, которымъ онъ отдавалъ Роз отростки чернаго тюльпана съ тмъ, чтобъ съ приданымъ во сто тысячъ она вышла замужъ за молодаго человка двадцати-шести, или двадцати-восьми лтъ, который бы любилъ ее и котораго бы она тоже любила. Это условіе она выполнила, несмотря на то, что Корнелій не умеръ, или, лучше сказать, именно потому, что онъ не умеръ.

‘Отечественныя Записки’, тт. 81—82, 1852

ЧЕРНЫЙ ТЮЛЬПАНЪ.СОЧ. АЛЕКСАНДРА ДЮМА

Читайте также:

ЧЕРНЫЙ ТЮЛЬПАНЪ.
СОЧ. АЛЕКСАНДРА ДЮМА