Ив. Бунинъ.
Черноземъ.
I.
ЗОЛОТОЕ ДНО.
II.
СНЫ.
Сборникъ Товарищества ‘Знаніе’ за 1903 годъ.
Чернозем, Бунин Иван Алексеевич, Год: 1903
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Тишина — и запустніе. Уже не оскудніе, а запустніе…
Кончились южныя просторныя равнины, конченъ долгій путь въ вагонахъ. Не спша бгутъ лошади среди зеленыхъ холмистыхъ полей, ласково ветъ навстрчу втеръ и убаюкивающе звенятъ трели жаворонковъ, сливающіяся съ однообразнымъ топотомъ копытъ. Вотъ съ одного изъ косогоровъ еще разъ показалась далеко на горизонт низкимъ синющимъ силуэтомъ станція… Но обернувшись черезъ минуту, я уже не вижу ея. Она скрылась, чтобы больше не показываться, и теперь вокругъ тарантаса — только пары, хлба и лощинки съ дубовымъ кустарникомъ…
— Ну, что же новенькаго, Корней? — спрашиваю я кучера, молодого загорлаго мужика съ умными слегка прищуренными глазами.
— Новенькаго? — сдержанно отвчаетъ Корней, не оборачиваясь.— Новаго у насъ ничего нту.
— Значитъ, живете по старому?
— Это правильно. Плохо живемъ…
Не много новаго узнаю я и въ Княжомъ, имніи сестры, гд я всегда длаю остановку на пути къ Родникамъ. Когда я отдыхаю посл завтрака у раскрытыхъ оконъ зала, мн кажется, что еще годъ тому назадъ усадьба не была такъ ветха и безлюдна. Все, значитъ, идетъ по старому: неуклонное разрушеніе. Полы и потолки въ зал еще немного покосились и потемнли втви запущеннаго палисадника лзутъ уже въ самыя окна, тесовыя крыши службъ дали кое-гд зловщія трещины… А по двору, держа въ поводу худого стригуна, запряженнаго въ водовозку, какъ во сн идетъ полуслпой и глухой Антипушка, и разсохшіяся колеса водовозки порою такъ неистово взвизгиваютъ, что боль но слушать.
— Такъ плохи, говоришь, дла? — спрашиваю я сестру, которая куритъ и задумчиво смотритъ куда-то въ даль, на косогоры за лугомъ и рчкой.
— Совсмъ, совсмъ плохи! — поспшно, какъ будто даже съ удовольствіемъ подтверждаетъ сестра.— Будь капиталъ, еще, можетъ быть, можно было бы поправиться. Вдь земля-то — сущее золотое дно. Но банкъ, банкъ!
— Зато тишина-то какая! — говорю я.
— Ужъ этого — хоть отбавляй! — съ угрюмой ироніей соглашается племянникъ-студентъ. — Дйствительно — тишина, и прескверная, чортъ ее дери, тишина! Въ род пересыхающаго пруда. Издали — хоть картину пиши: такой мирный, привтливый! А подойди — затхлостью понесетъ, ибо воды-то въ немъ на вершокъ, а тины — на дв сажени, и караси вс подохли… Дно-то, дйствительно, золотое, только до него самъ чортъ не докопается!..
Отъ Княжого дорога вьется сперва по перелскамь, потомъ пропадаетъ въ большомъ кологривовскомъ ‘Заказ’. Въ прежнее время она далеко обходила его,— теперь здятъ прямо, по двору кологривовской усадьбы, раскинувшейся по сторонамъ лсного оврага своимъ одичавщимъ садомъ и кирпичными разрушающимися службами. Какъ только въ лсъ врывается громыханіе бубенчиковъ, изъ усадьбы ему отвчаетъ угрюмый лай овчарокъ, ведущихъ свой родъ отъ тхъ свирпыхъ псовъ, которые сторожили когда-то не мене свирпую и угрюмую жизнь старика Кологривова. Пока тарантасъ, сопровождаемый лаемъ, съ грохотомъ катится по мостикамъ черезъ овраги, я смотрю на грулы кирпичей, оставшихся отъ сгорвшаго дома и потонувшихъ въ бурьян, и думаю о томъ, что сдлалъ юы старикъ Кологривовъ, если бы онъ увидлъ нахаловъ, скачущихъ по двору его усадьбы! Въ дтств слышалъ про него поистин ужасы. Говорили, что при крпостномъ прав онъ заскалъ мужиковъ до смерти, заковывалъ ихъ въ кандалы, травилъ борзыми… Одна изъ любовницъ пыталась опоить его какими-то колдовскими травами,— онъ заточилъ ее своимъ судомъ въ монастырь… Когда объявили волю, онъ ‘тронулся’, какъ говорили, ‘въ отдлку’, и съ тхъ поръ почти никогда не показывался изъ дому. Медленно разоряясь, онъ днемъ пьянствовалъ, а по ночамъ, дрожа отъ страха, что его убьютъ, сидлъ въ шапочк съ мощей угодника и громко читалъ заговоры, псалмы и покаянныя молитвы собственнаго сочиненія… Оеенью однажды его нашли въ молельной мертвымъ… и усадьба одичала.
— Не знаешь, не продали еще? — спрашиваю я Корнея.
— Продали,— отвчаетъ онъ.— И продали-то, говорятъ, за трынку. Живетъ тутъ приказчикъ отъ наслдниковъ, а ему что жъ? Не свое доброе. Безъ хозяина, извстно, и товаръ — сирота. А земля тутъ — прямо золотое дно!
— Хороша?
— Дюже хороша! Аршинъ чернозему. А лсъ-то!
Въ самомъ дл — славный лсъ! Горько и свжо пахнетъ березами, весело отдается подъ развсистыми втвями громыханіе бубенчиковъ, птицы сладко звенятъ въ зеленыхъ чащахъ… На полянахъ, густо заросшихъ высокой травой и цвтами, живописно стоятъ столтнія березы по дв, по три на одномъ корн. Предвечерній золотистый свтъ наполняетъ ихъ тнистыя вершины. Внизу, между блыми стволами, онъ блеститъ яркими длинными лучами, а по опушк бжитъ навстрчу тарантасу стальными просвтами. Просвты трепещутъ, сливаются, становятся все шире — и вотъ, наконецъ, снова зазеленло вдали… Опять вокругъ просторно и свтло, опять ветъ сладкимъ ароматомъ зацвтающей ржи, и пристяжныя на бгу хватаютъ пучки сочныхъ стеблей.
— Хорошо! — думаю я, начиная забывать о нищет этого богатаго края, но вотъ Корней опять, не спша, оборачивается ко мн и съ улыбкой, похожей на ту, которой улыбался студентъ, значительно говоритъ:
— А вонъ и Батурино…
И я уже понимаю его.
— Что,— спрашиваю я,— совсмъ плохо?
— Да ужъ молодые-то ухали. А старуха домъ продаетъ. Добилась до послдняго.
— А какъ бы заглянуть туда?
— Да скажите, что, молъ, домъ себ для Родниковъ присматриваю…
Въ Батурин — это большая деревня, но ужъ извстно, что такое ‘барская’ деревня! — въ Батурин тихо и жарко. Скучно лоснится на солнц мелкій длинный прудъ желтой глинистой водой, баба возл навозной плотины лниво бьетъ валькомъ по мокрому срому холсту… Съ плотины дорога поднимается въ гору возл батуринскаго сада. Садъ еще до сихъ поръ густъ и живописенъ, и, какъ на идиллическомъ пейзаж, стоитъ въ его изголовьи срый большой домъ подъ бурой, ржавой крышей. Но усадьба, усадьба! Цлая поэма запустнія! Отъ варка остались только стны, отъ людской избы — раскрытый остовъ, безъ оконъ, и всюду, къ самымъ порогамъ, подступили лопухи и глухая крапива. А на ‘черномъ’ крыльц стоитъ и въ страх глядитъ на меня слезящимися глазами какая-то старуха… Понявъ изъ моихъ неловкихъ объясненій, что я хочу посмотрть домъ, она спшитъ предупредить барыню.
— Я доложу-съ, доложу-съ,— бормочетъ она, скрываясь въ темныхъ сняхъ.
Больно, должно быть, Батуриной выходить посл такихъ докладовъ! И дйствительно,— когда черезъ нсколько минутъ отворяется дверь, я вижу растерянное старческое лицо, виноватую улыбку голубыхъ кроткихъ глазъ… Длаемъ видъ, что мы очень рады другъ другу, что этотъ осмотръ дома — вещь самая обыденная, и Батурина любезнымъ жестомъ приглашаетъ войти, а другой дрожащей рукой старается застегнуть воротъ своей темной кофточки изъ дешевенькаго новаго ситцу.
Бормоча что-то притворно-веселое, я вхожу въ переднюю, и въ первую минуту мн кажется, что я попалъ въ ночлежный уголъ. Темно, душно, стны, обклеенныя старыми газетами, закопчены дымомъ махорки, которую куритъ бывшій староста Батуриныхъ, Дронъ, не покинувшій усадьбу и донын… Направо — дверь въ его коморку, прямо — комната старухъ, скудно освщенная окномъ съ двойными рамами, съ радужными, выгорвшими отъ солнца стеклами…
— Мы вдь въ пристройк-съ теперь живемъ,— виновато поясняетъ Батурина.— Вдь знаете, какіе года-то пошли, да и тепле тутъ зимою…
— Да, можетъ быть, я безпокою васъ?
Старуха трясетъ головой и смотритъ недоумвающе и вопросительно.
— Не безпокою ли я васъ? — говорю я громче.
Разслышавъ, Батурина поспшно улыбается,
— Нтъ-съ, нтъ-съ,— отвчаетъ она съ ласковой снисходительностью.— Пожалуйте-съ.
И отворяетъ дверь въ коридоръ..
Охъ, какъ мрачно въ этихъ пустыхъ комнатахъ! Первая, въ которую я заглядываю изъ коридора, была когда-то кабинетомъ, а теперь превращена въ кладовую: тамъ ларь съ солью, кадушка съ пшеномъ, какія-то бутыли, позеленвшіе подсвчники… Въ слдующей, бывшей спальн, возвышается пустая и огромная, какъ саркофагъ, кровать… И старуха отстаетъ отъ меня и скрывается въ кладовой, якобы чмъ-то озабоченная. А я медленно прохожу въ большой гулкій залъ, гд въ углахъ свалены книги, пыльные акварельные портреты, ножки столовъ… Галка вдругъ срывается съ криво висящаго надъ ломбернымъ столикомъ зеркала и на лету ныряетъ въ разбитое окно… Вздрогнувъ отъ неожиданности, я отступаю къ стеклянной двери на разсохшійся балконъ, съ трудомъ отворяю ее и прикрываю глаза отъ низкаго яркаго солнца. Какой вечеръ! Какъ все красиво въ запущенномъ саду, какъ все цвтетъ и зеленетъ въ немъ среди развалинъ, обновляясь каждую весну, и какъ сладостно журчатъ въ густомъ вишенник, перепутанномъ съ сиренью и шиповникомъ, кроткія горлинки, врные друзья погибающихъ помщичьихъ гнздъ!..
Вечеръ въ пол встрчаетъ насъ еще большей красотою,— цлымъ архипелагомъ пышныхъ золотисто-лиловыхъ облаковъ на запад, необыкновенной нжностью и ясностью далей, но меня уже гнететъ эта тишина и красота.
— Дядя, дай срничка! — кричитъ одинъ изъ мальчишекъ, стерегущихъ на парахъ лошадей, и, вскочивъ съ межи, бгомъ догоняетъ тарантасъ.
Но и Корней задумчивъ. Онъ молча, но съ видимымъ удовольствіемъ вытягиваетъ мальчишку кнутомъ и сдержанно покрикиваетъ на лошадей.
— О чемъ онъ думаетъ? — задаю я себ вопросъ, глядя на его выгорвшій на солнц картузъ. И точно угадавъ мой вопросъ, Корней слегка повертывается на облучк и, слдя задумчивымъ взглядомъ за мелькающими подковами пристяжныхъ, начинаетъ говорить…
— Всмъ — не медъ,— задумчиво говоритъ онъ.— Не однимъ господамъ… Хрестьянскій банкъ, молъ, помогаетъ! Да нтъ, въ долгъ-то не проживешь! Купятъ мужики сто-двсти десятинъ,— конечно, компаніей, не собразясь съ силой и запутляются, и норовятъ слопать другъ друга. А пойдутъ свары — дло и совсмъ изгадится, и хоть на переметъ съ обрывкомъ лзь!
— Однако же,— говорю я,— крупныхъ-то господъ осталось три-четыре на уздъ,— значитъ, расходится земля по народу.
— По городскимъ купчишкамъ да лавошникамъ,— поправляетъ Корней.— По нимъ, а не по народу… И опять же земля безъ настоящаго хозяина остается: имъ вдь только бы купить, благо дешево, а жить-то они вдь тутъ не станутъ! Ну, вотъ ихъ-то, чертей, и зажать бы въ тсномъ мст!..
— Слдовало бы? — спрашиваю я.
Но Корней отводитъ глаза въ сторону.
— Попоить бы пора,— говоритъ онъ дловымъ тономъ.
— На Воргл попоимъ.
— Ну, на Воргл, такъ на Воргл… Эй, други, не рано!..
Свжетъ, и блескъ вечера уже меркнетъ. Меланхолично засияли поля, далеко, далеко на горизонт уходитъ за черту земли огромнымъ мутно-малиновымъ шаромъ солнце. И что-то сказочное, старорусское есть въ этой печальной картин, въ этой синющей дали съ мутно-малиновымъ щитомъ. Вотъ онъ еще боле потускнлъ, вотъ отъ него остался уже только сегментъ, потомъ — вогнутая дрожащая огненная полоска… Быстро падаетъ синеватый сумракъ лтней ночи, точно кто незримо сетъ его,— свжетъ сильне, въ лужкахъ уже холодно, какъ въ погреб, и рзко пахнетъ росистой зеленью,— только изрдка повваетъ откуда-то тепломъ… Въ сумрак мелькаютъ придорожныя лозинки, и на нихъ, нахохлившись, спятъ вороны… А на восток уже показывается большая голова блднаго мсяца.
Какъ печальны кажутся въ это время темныя деревушки, мертвую тишину которыхъ будитъ звукъ рессоръ и бубенчиковъ! Какъ глуха и пустынна кажется старая ‘большая’ дорога, тоже запуствшая, давно забытая и незженная!.. Слава Богу, хоть мсяцъ всходитъ!.. Все веселе… А вотъ и поворотъ на проселокъ, на Ворголъ.
Ворголъ — нежилой хуторъ покойной тетки, степная деревушка на мст снесенной ддовской усадьбы и большого села, три четверти котораго ушло въ Сибирь, на новыя мста. Отъ усадьбы уцлли только остатки сада, слившагося съ хлбами, да небольшой флигель. Дорога долго идетъ подъ изволокъ, и часовъ въ десять, когда уже становится свтло отъ мсяца, тарантасъ шибко подкатываетъ по густой росистой трав къ этому одинокому флигелю на скат котловины среди косогоровъ. Звонъ бубенчиковъ замираетъ и насъ охватываетъ гробовое молчаніе.
— Ужъ и глухо же тутъ! — говоритъ Корней, слзая съ козелъ, и голосъ его странно звучитъ возл пустыхъ стнъ.— Посидите тутъ на крылечк, а я лошадей попою и овсеца имъ кину.
И медленно отводитъ громыхающихъ бубенчиками лошадей подъ гору, къ колодцу. А я поднимаюсь на деревянное крыльцо флигеля и сажусь на одну изъ ступенекъ.
Но жутко здсь, въ этой котловин, со всхъ сторонъ замкнутой холмами, спускающимися къ пересохшему руслу Воргла, и блдно освщенной неврнымъ мсячнымъ свтомъ! Пустой широкій дворъ хутора непосредственно переходитъ въ мужицкій выгонъ, а за выгономъ чернетъ семь приземистыхъ избушекъ, такъ глубоко затаившихъ въ себя ночную жизнь, что деревушка кажется совершенно необитаемой. И, удрученный тишиной запустнія, которая цлый день окружала меня въ этомъ печальномъ пути на родину, я уже не могу спокойно сидть на мст.
— Корней,— говорю я, какъ только Корней показывается съ лошадьми изъ-подъ горы,— надо хать! Подемъ шажкомъ, а ужъ покормимъ дома.
Корней останавливаетъ лошадей противъ крыльца.
— Ай соскучились? — спрашиваетъ онъ посл небольшого молчанія.
— Соскучился. Ну, его къ чорту… демъ.
— Это еще милость,— говоритъ Корней насмшливо. — Вы бы осенью али зимой захали!
— И какъ вы только живете тутъ!
Корней завертываетъ цыгарку, глядя въ землю, и долго молчитъ. Потомъ сдержанно отвчаетъ:
— Живемъ пока…
— То-есть какъ ‘пока’? А потомъ-то что жъ?
— Потомъ — что Богъ дастъ. Все что-нибудь будетъ…
— Что же?
— Да что нибудь будетъ… Не вкъ же тутъ сидть,— чертямъ оборки вить! Разойдется народъ по другимъ мстамъ, либо еще какъ…
А какъ? При свт мсяца ясно видно лицо Корнея, но, поднявъ голову, онъ сдвигаетъ брови и отводитъ глаза куда-то въ сторону.
— Какъ иначе-то? — повторяю я вопросъ. Тамъ видно будетъ,— отвчаетъ Корней уже совсмъ хмуро.— Подемте, баринъ,— не рано! И молча влзаетъ на козлы.
Въ пол было холодно, туманно и втренно, смерклось рано. Еще не было и пяти часовъ, но на станціи уже царила такая тишина, точно она вымерла. Еле свтили подкрученные фитили лампъ въ вокзал, и по всей зал третьяго класса, гд на буфетной стойк спалъ подъ тулупомъ сторожъ, рзко воняло керосиномъ. Я прошелъ въ слдующую комнату, но и тамъ было не лучше: медленно постукиваютъ въ полусумрак часы, сонно смотрятъ со стнъ ‘правила для грузоотправителей’, на стол желтетъ прошлогодняя вода въ графин… Не снимая полушубка, я легъ на вытертый плюшевый диванъ и тотчасъ же уснулъ, утомленный тяжелой дорогой подъ дождемъ и снгомъ. Спалъ я, какъ мн казалось, долго, но, открывъ глаза, съ тоской увидалъ, что на часахъ всего половина восьмого. ‘И прошелъ тотъ день къ вечеру темныхъ осеннихъ ночей’ — вспомнилась мн печальная строка изъ какой-то старой русской книги. Попрежнему было холодно и тихо, какъ въ мертвецкой, попрежнему чернла за окнами тьма… И казалось, что не будетъ конца этому вечеру.
Когда часы нершительно, точно раздумывая, пробили девять, гд-то завизжала и гулко хлопнула дверь, и вслдъ затмъ на платформ жалобно заплъ звонокъ. Выйдя въ залъ третьяго класса, я увидалъ мщанина въ картуз и чуйк,который, поставивъ локти на колни и положивъ въ ладони голову, неподвижно сидлъ на скамь.
— Это поздъ вышелъ? — спросилъ я.
Мщанинъ встрепенулся и взглянулъ на меня испуганными глазами. Потомъ что-то пробормоталъ и, нахмурившись, быстро пошелъ къ дверямъ на платформу.
— У него жена въ родахъ помираетъ,— пояснилъ сторожъ, завертывая у буфетной стойки цыгарку изъ газетной бумаги. — У всякаго, значитъ, свое горе, — прибавилъ онъ задумчиво и, вдругъ сладко звнувъ, оживленно, съ непонятной, злой радостью заговорилъ:
— Вотъ теб и женился на богатой! Второй день мучается, царскія врата отворили — все не помогаетъ. Теперь въ городъ за докторомъ скачетъ, а къ чему, спрашивается?
— Думаешь, не поспетъ? — сказалъ я.
— Никакъ! — отвтилъ сторожъ. — Воротится онъ завтра вблизу вечера, а она къ тому времени помретъ. Безпремнно помретъ,— прибавилъ онъ убжденно. Три раза, говоритъ, на оракулъ кидалъ,— кто, молъ, раньше помретъ, я али жена, и три раза выходило одно и то же. Перва… какъ это? ‘Нечего теб простирать въ даль своихъ намреній’, а потомъ и того хуже: ‘молись Богу, не пей вина и пива и готовься въ монастырь’… А вчерась, говоритъ, во сн видлъ: будто обрили его догола и вс зубы вынули…
Онъ, вроятно, говорилъ бы еще долго, но тутъ тяжело зашумлъ подходящій товарный поздъ. Снова завизжала и заныла дверь, показался кондукторъ въ тяжелой мокрой шинели съ оторваннымъ на спин хлястикомъ, за нимъ смазчикъ, съ тусклымъ фонаремъ въ рукахъ… Я ушелъ на платформу.
Тамъ, въ темнот втренной сырой ночи, я долго-долго бродилъ мимо дверей вокзала. Медленно текли минуты за минутами,— наконецъ, сотрясая зазвенвшія рельсы, передъ платформой загорлся своими огромными неморгающими глазами пассажирскій паровозъ. Захвативъ вещи, я направился въ полутемный, теплый и вонючій вагонъ, переполненный спящимъ народомъ, и, уже на ходу позда, нашелъ свободную скамейку въ углу около двери въ другое отдленіе. Въ зыбкомъ сумрак вокругъ меня безпорядочно темнли фигуры лежащихъ и а лавкахъ и на поднятыхъ спинкахъ лавокъ, глухо гудлъ ропотъ колесъ, сливающійся съ храпомъ и соннымъ дыханіемъ, и, закрывая глаза, я уже начиналъ терять представленіе, въ какую сторону убгаетъ поздъ. Но прошелъ истопникъ съ кочергою, похожій на негра, и не затворилъ возл меня двери. Послышался говоръ, потянуло махоркой… Мщанинъ, хавшій въ городъ за докторомъ, лежалъ съ закрытыми глазами и съ угрюмо-сосредоточеннымъ выраженіемъ лица на четвертой отъ двери скамь, а возл двери, въ дымномъ сумрак подъ фонаремъ, тсной кучкой курили мужики и слушали кого-то, сидвшаго напротивъ.
— Да-а, братцы мои,— слышался сквозь гулъ бгущаго вагона чей-то голосъ,— да-а. И попадись въ это самое разнесчастное село старичокъ-священникъ изъ Епифани. Перевели его, значитъ, изъ города въ самый что ни на есть бдный приходъ, а за что перевели — пилъ дюже… Значитъ, и перевели въ род какъ бы за наказаніе.. А старичокъ-то пить-то пилъ, да оказался такой, что лучше и не надо. ‘Сколько, молъ, о. Петръ за кстины аль за похороны берете?’ — ‘Не я, свтъ, беру, а нуждишка! Сколько силы твоей есть’… И вотъ такъ-то всегда… Перевели его, значитъ, весной, пробылъ онъ честь-честью лто, а осенью и захворай. Года что ли такіе али простудился онъ,— лто-то, сами знаете, какое было,— только, видимое дло,— слабть сталъ. И вотъ, братцы мои, почуявши такую исторію, вышелъ онъ на Покровъ посл обдни къ народу — и простился со всми. ‘Должно, говоритъ, скоро я преставлюсь къ Господу Богу, міряне,— простите, ежели согршилъ что’… И, сказавши такимъ манеромъ, поклонился, значитъ, народу и ушелъ въ алтарь. А пришедчи домой, слъ было обдать, сть не налъ, а только ложкой помутилъ, всталъ и говоритъ сторожу, что при ёмъ замсто служки былъ: ‘Чтой-то, говоритъ, мн холодно, свтъ, и такъ-то скушно,— просто мочи нту. Все дочка покойница вспоминается, все будто ждетъ она меня къ себ… Убирай, молъ, со стола,— не идетъ мн да на умъ’. — ‘Напрасно вы такія рчи говорите, батюшка,— это сторожъ-то ему,— напрасно, молъ, такъ скучились. Какіе ваши года? Какая такая кончина?’ — ‘Нтъ, говоритъ,— помру! Только дюже, говоритъ, везд горя много, и ужли никакой тому перемны не буде, ужли не дожить мн до ней?..’ А на двор, не хуже теперешняго, дождь, незгода — и ужъ вечеръ заходитъ. Поглядлъ этакъ старичокъ въ окошечко,— ‘все, говоритъ, погніетъ въ пол’,— махнулъ ручкой и ушелъ къ себ въ горницу. А въ горниц оправилъ лампадку да и прилегъ на часокъ. То ли онъ спалъ, то ли такъ въ забытьи лежалъ,— только ужъ и ночь на двор, а онъ все лежитъ да лежитъ…
— Вонъ она, дло-то какая! — сказалъ кто-то изъ мужиковъ съ глубокимъ вздохомъ.— На Покровъ, говоришь, вышло-то все это?
— Да вдь сказали — на Покровъ! — сумрачно перебилъ сиплымъ голосомъ большой рыжій мужикъ съ злыми глазами и въ рваномъ полушубк, сидвшій на краю скамьи противъ разсказчика.
— На Покровъ, на Покровъ,— подтвердилъ и разсказчикъ.— Вечеромъ, значитъ. Ушелъ, говорю, къ себ въ горницу и легъ. Да-а… Ушелъ и лежитъ, а на двор темь, втеръ, и такъ будто угрлся старичокъ на лежаночк насупротивъ лампадки, что никакъ не можетъ подняться, помолиться да и лечь какъ слдуетъ. Лежу, говоритъ, гляжу на лампадку, чувствую — въ сонъ клонитъ — и вдругъ отворяется тихенько-тихенько этакъ дверь — и входитъ ко мн дочь-покойница. ‘Что такое, думаго, что за притча такая, Господи?’ А она подходитъ прямо ко мн и кладетъ мн руку на руку.— Сама вся въ черномъ, а лицо блое-блое да красивое! И этакъ вполголоса: ‘встань, говоритъ, батюшка, пойди поскоре въ церковь’. Я — р-разъ съ постели, а ей ужъ нту! Что тутъ длать? Посидлъ я, посидлъ, и что все больше сижу, все чуднй и страшнй мн становится. Вскочилъ, наконецъ того, на ноги, накинулъ шубенку,— самъ зубъ на зубъ не попадаю,— выбрался въ снцы, нашелъ ключи на стн… Темь, жуть, внцы такъ и гудутъ отъ бури,— нтъ, думаю, надо иттить!— спшу на гору, дохожу къ церкви,— глядь — а тамъ огонекъ теплится, ровно бы покойникъ на ночь поставленъ… Отороплъ я опять, однако перекрестился — и на паперть. Насилу ключемъ въ замокъ попалъ, отворяю, наконецъ того, двери — нтъ теб никакого покойника, а только горитъ лампадка надъ царскими вратами, и такая жуть везд, что и сказать нельзя! Кто жъ это, думаю, лампадку зажегъ, что такое будя? Стою, ни живъ, ни мертвъ,— вдругъ — р-разъ! — отдернулась занавсь на царскихъ вратахъ и растворяются этакъ широко и тихо двери — и выходитъ изъ темени, изъ самаго алтаря, значитъ, агромадный красный кочетъ! Вышелъ, остановился, затрепыхалъ крыльями и какъ закричитъ на всю церкву: ку-ка-ре-ку! Проплъ до трехъ разъ — и пропалъ. И только, значитъ, пропалъ — выходитъ изъ алтаря другой,— блый, какъ кипень и заплъ еще громче прежняго! И опять до трехъ разъ… У меня, разсказывалъ священникъ-то на утро, руки-ноги отнялись въ ту пору, а я все стою и жду, что будетъ дальше, а дальше, немного этакъ годя, выходитъ и третій: черный, какъ головешка, изъ себя сумрачный — только гребешокъ свтится — и заплъ онъ, братцы мои, таково жутко и строго, что опустился я на колнки наземь и говорю этакъ внятно и раздльно на всю церкву: ‘Да воскреснетъ Богъ и расточатся врази Его!..’ И только, это, сказалъ я — птъ теб никакихъ кочетовъ, а стоитъ передо мною, замстъ ихъ, сденькій-сденькій монашекъ и говоритъ мн тихимъ голосомъ: ‘Не пужайся, служитель Божій, а объяви всему народу, что, молъ, означаетъ твое видніе. А означаетъ оно бо-ольшія дла!..’
— Вотъ за это-то вашего брата и чертями-то называютъ,— громко сказалъ въ это время мщанинъ, открывая глаза и угрожающе нахмуриваясь.— Ночь, скука, а онъ ишь какія суеврія сидитъ разводитъ! Ты къ чему все это гнешь-то, а?
— Да вдь я ничего плохого,— несмло пробормоталъ разсказчикъ.
— Позволь,— ты откуда взялъ-то все это?
— Какъ откуда? Самъ священникъ, говорятъ, разсказывалъ.
— Священникъ энтотъ померъ,— перебилъ мщанинъ.
— Это врно, врно… померъ… въ скорости и померъ…
— Ну, значитъ, и брешутъ на него, что въ голову влзетъ. Вдь это сновидніе,— дубина!
— Да я-то про что жъ? Извстно, сновидніе. Ночь-то — годъ…
— Ну, и молчи,— опять перебилъ мщанинъ, укладывая голову на чуйку.— Да и курить-то пора бросить: вдь ужъ день скоро, а вы ишь — надымили — овинъ чистый!
— Въ первый классъ или, коли не ндравится,— сипло и зло перебилъ, въ свою очередь, рыжій мужикъ.
— Побреши еще!
— Брешутъ собаки да твои свояки.
Мщанинъ быстро поднялъ голову съ чуйки и какъ будто даже съ радостнымъ изумленіемъ раскрылъ глаза
— Ну, смо-отри! — сказалъ онъ, покачивая головою.— Смотри, какъ бы я не потолковалъ съ тобой посурьезнй!
— Ужли побьешь? — съ радостной злобой спросилъ и рыжій мужикъ, оборачиваясь къ мщанину и глядя на него веселыми глазами.
— А ты что жъ, сукинъ сынъ, думаешь, на васъ теперь и управы нту?
— Не суйся, носъ сшибешь!
— Будя, будя, ребята! — закричали мужики, заволновавшись. — Вдь полночь на двор, что домового-то тшить.
Бранившіеся смолкли, и въ вагон на время наступила тишина. Потомъ мщанинъ вздохнулъ и снова положилъ голову на чуйку.
— Ну, и стерва, прости Ты меня, Господи! — задумчиво и серьезно сказалъ онъ такимъ тономъ, точно онъ былъ въ вагон одинъ.
И опять наступила тишина, нарушаемая только глухимъ говоромъ колесъ, храпомъ и соннымъ дыханіемъ спящихъ.
— А за что ругаться-то? — спросилъ немного погодя разсказчикъ, видя, что бранившіеся угрюмо успокоились.— Кто первый зачалъ-то? Вдь ты. Мы балакали промежъ себя…
— Чо-ортъ! — отвтилъ мщанинъ поспшно и въ голос его дрогнула страдальческая нота.— Вдь ночь, скука, а у меня, можетъ, жена и дите помираютъ. Пойми!
— Горя-то и у другихъ не мен твоего,— отвтилъ рыжій мужикъ.
— Не мен! — передразнилъ мщанинъ.— Я, можетъ, тысячи не пожаллъ бы теперь на доктора, а онъ за сто верстъ, а дорога — ни проходу, ни прозду, а ночь, хоть глазъ выколи! Вчерась измаялся, ткнулся въ чемъ былъ на постель и вижу — будто обрили меня догола и вс зубы вынули! Пойми — сладко?
— Ага! — сказалъ рыжій мужикъ.— Спокаялся! поврилъ въ сонъ-то! А то — сновидніе!..
— До Туровки кто иметъ билеты? — прокричалъ въ это время кондукторъ, проходя по вагону.— Билеты до Туровки кто иметъ?
И, освтивъ фонаремъ чьи-то ноги, крпко хлопнулъ возл меня дверью. Поднявшись съ мста, я тотчасъ же снова отворилъ ее и сталъ на порог, но разговоръ между мщаниномъ и мужиками уже прекратился. Мщанинъ лежалъ лицомъ къ спинк дивана, угрюмо согнувшись, а рыжій мужикъ, какъ бы забывъ о его существованіи, сидлъ со спокойно-сдвинутыми бровями и говорилъ тому, который разсказывалъ:
— Ну, ну, доказывай дальше.
Нсколько полушубковъ стснилось вокругъ разсказчика, нсколько глазъ серьезныхъ блестло въ дымномъ сумрак глухо гудящаго и бгущаго вагона. Оглянувъ ихъ, разсказчикъ вздохнулъ и уже хотлъ было начать говорить, но въ это время рыжій поднялъ на меня свои сумрачно злые глаза и сипло сказалъ:
— А теб, господинъ, что надо?
— Послушать хотлъ,— отвтилъ я.
— Не господское это дло мужицкія побаски слушать.
Я возвратился на свое мсто и, посмотрвъ на часы, слъ. Было уже поздно,— далеко за полночь. Долгая дорога въ пол, подъ дождемъ и снгомъ, долгій вечеръ на станціи, полутемный, вонючій вагонъ, безконечная осенняя ночь, эти мрачные вщіе сны, порожденные ею — все уже угнетало душу, но эти сны такъ шли къ этой ночи, что жадно хотлось слушать. Но слушать было уже трудно.
— Да-а, братцы мои,— снова заговорилъ разсказчикъ прежнимъ тономъ, какъ только я отошелъ,— и стоитъ, значитъ, передъ нимъ сденькій-сденькій монашекъ и говоритъ ему тихимъ голосомъ: ‘Не пужайся, молъ, служитель Божій, а слушай меня и объяви народу, что, молъ, означаетъ твоя видніе. А означаетъ она ба-альшія дла…’
Но начавъ громко, разсказчикъ мало-по-малу сталъ понижать голосъ и послднія слова проговорилъ уже полушопотомъ. Тщетно я вслушивался — все тонуло въ ропот колесъ и въ сонномъ храп спящихъ. Заслышавъ сквозь этотъ ропотъ далекій заунывный свистокъ паровоза, возвщавшій о станціи, съ лавки возл меня поспшно вскочилъ юнкеръ въ очкахъ, оглянулся вокругъ себя испуганными глазами и, быстро опустившись на скамью и облокотившись на свой сундучекъ, тотчасъ же снова заснулъ. Какая-то пожилая женщина въ темномъ ситцевомъ платьи, спавшая напротивъ съ ребенкомъ у раскрытой груди, поднялась, болзненно морщась, съ мста и поплелась въ сни. Все остальное храпло въ зыбкомъ сумрак, и мертвыя фигуры лежащихъ, мшки, сундуки и полушубки составляли грубую и печальную картину, которая раскачивалась передо мною, какъ во сн. Мужикъ, разсказывавшій про птуховъ, сидлъ теперь, подавшись впередъ къ рыжему и что-то негромко, но горячо говорилъ, но когда я настораживался, чтобы разслышать, что онъ говоритъ, изъ дымнаго сумрака противъ меня блестли только загадочно-серьезные и злые глаза.