Черновые автографы, Гоголь Николай Васильевич, Год: 1831

Описание
Время на прочтение: 75 минут(ы)
Скачать в PDF

Николай Васильевич Гоголь

Полное собрание сочинений в четырнадцати томах

Том 14. Письма 1848-1852

Дополнение второе (К первому тому)

Вечера на хуторе близ Диканьки (Отрывок предисловия к первой части) (Черновой автограф)*

‘Это что за невидаль: Вечера на хуторе близ Диканьки? Что еще за вечера такие?[1] И швырнул еще в свет какой то пасечник![2] Слава богу, еще мало ободрали гусей на перья и извели тряпья на бумагу. Еще мало народу, всякого званья и сброду, вымарали[3] пальцев в чернилах! Дернула же недобрая сила и пасечника потащиться вслед за другими, право![4] Печатной бумаги столько[5] развелось, что не придумаешь, что ж такое[6] завернуть в нее’. Слышало, слышало вещее мое все эти речи еще за месяц. То есть, я говорю, что нашему брату показаться в большой свет — батюшки мои — это всё равно, как случается зайдешь в покои великого пана. Вот тут то и слушай: все обступят тебя,[7] еще[8] пусть[9] высшее лакейство, а то[10] какой нибудь ободранный мальчи<ш>ка, посмотреть — дрянь, который, с позволенья сказать, копается на заднем дворе, и тот пристанет, и начнут со всех сторон притопывать[11] ногами: ‘Куда, куда, мужик? зачем? пошел! пошел!’[12] То есть я вам скажу… Да что говорить? Мне легче[13] съездить в год два раза в Миргород, в котором уже[14] будет пять лет, как не видал меня ни подсудок из земского суда, ни почтенный иерей, чем показаться в этот свет. А показался — плачь, не плачь — давай ответ.
У нас, любезные мои читатели, не в гнев будь сказано (вы, может, и рассердитесь, что пасечник вздумал вам говорить запросто, как будто какому нибудь куму или свату своему) у нас[15] на хуторах водится издавна, как только кончатся работы в поле…

Вечера на хуторе близ Диканьки (Предисловие ко второй части) (Черновой автограф)*

Вот вам и другая книжка, а лучше сказать, последняя! Не хотелось, право, не хотелось выдавать и этой.[16] Пора знать честь. Я вам скажу, что на хуторе начинают смеяться надо мною: вот, говорят, одурел старый дед на старости лет, тешится ребяческими игрушками. Да коли сказать правду, то и[17] уже давно пора на покой. Ведь вы, любезные читатели, верно[18] не знаете, что у меня только два зуба во рту: был и третий, — и тот прошлый год переломил,[19] когда стал грызть сухой горох. Теперь если что мягкое попадет, то буду как нибудь жевать, а твердое то ни за что не откушу.[20] Так вот вам, любезные читатели, опять книжка! Не бранитеся только! Не хорошо браниться на прощанье,[21] особенно с тем человеком, с которым, бог знает, увидитесь ли когда нибудь больше. Тут в этой книжке рассказчики всё для вас незнакомые, выключая только разве Фомы Григорьевича. А того горохового панича, что рассказывал такие вычурные сказки, которых[22] много остряков и из московского народу не могло понять, уже давно нет. Он[23] после того и не заглядывал к нам, как рассорился со всеми. Да я вам не рассказывал этого случая? Послушайте, тут прекомедия была. Прошлый год, так как то около лета, да чуть ли не на самый день моего патрона, приехали ко мне в гости (нужно вам знать, любезные читатели, что земляки[24] мои, дай бог им здоровья, не забывают старика. Уже есть пятидесятый год, как я зачал помнить свои именины. Который же точно мне год, — этого ни я, ни старуха моя вам не скажет. Должно быть, близ семидесяти. Диканьский то поп то, отец Харлампий[25] знал, когда я родился. Да жаль, что уже пятьдесят лет, как его нет на свете. Вот[26] приехали ко мне гости: Захар Кирилович Шлепопопенька, Степан Иванович Курочка,[27] Тарас Иванович Кандебас, заседатель Харлампий Дени<со>вич Хлоста.[28] Приехал еще… вот позабыл, право, имя и фамилию. Осип… Осип… Боже мой, его знает весь Миргород! он еще когда говорит, то всегда щелкает наперед пальцем и подопрется в бока… Ну, бог с ним, в другое время вспомню. Приехал и знакомый вам панич из Полтавы. Фомы Григорьевича я[29] не считаю, — то уж свой человек. Разговорились все (опять, нужно вам заметить, что у нас никогда о пустяках не бывает разговора. Я[30] всегда люблю приличные [разговоры]: чтобы, как говорят, вместе и… услаждения и назидательность была). Разговорились о том, как нужно солить яблоки. Старуха моя начала было говорить, что так и так нужно наперед [хорошенько] вымыть яблоки, потом намочить в квасу… ‘Ничего с этого не будет!’ сказал полтавец, заложивши руки в гороховый кафтан свой, вынувши табакерку свою и прошедши по комнате: ‘ничего не будет! Прежде всего пересыпать канупером… ‘ Ну, я на вас ссылаюсь, любезные читатели, скажите по совести: слыхали ли вы когда нибудь, чтобы яблоки пересыпали канупером? Правда, кладут смородинный лист, нечуй витер, трилистник,[31] но чтобы клали канупер, — нет я не слыхивал об этом.[32] Уж лучше моей старухи уже… никто не знает про эти дела. Ну, что ж прикажете делать? ‘Слушай, Макар Назарович’, сказал я, отведши его в сторону: ‘ей, не смеши народ! Ведь тебе же хуже! Ты человек немаловажный! Сам, как говоришь, обедал и за губернаторским столом. Ну, скажешь что нибудь подобное там, ведь тебя же засмеют все!’ Что ж, вы думаете, он сказал на это? Ничего! плюнул на пол, взял шапку и вышел. Хоть <бы> простился с кем,[33] хоть бы кивнул кому головою, нет, только слышим мы, что[34] подъехала к воротам[35] тележка со звонком, сел и уехал. И лучше! Не нужно нам таких гостей! Я вам скажу, любезные читатели, что хуже нет ничего на свете как эта знать. Что его дядя был когда то комиссаром, так и нос несет[36] вверх. Да будто комиссар такой уже чин, что выше нет его на свете! Слава богу, есть и больше[37] комиссара! И есть[38] кажется повыше его. Нет, не лежит что то у меня сердце к знати. Вот вам в пример Фома Григорьевич: кажется и незнатный человек, а посмотреть на него: в лице какая то важность сияет, когда станет утирать платком нос, невольно чувствуется почтение. В церкви, когда запоет на крылосе, — умиление невообразимое! — растаял бы, казалось, весь.[39] Ну, бог с ним: он думает, что без его сказок и обойтись нельзя. Вот, всё же таки набралась и без него книжка.
Я, помнится, обещал вам, что в книжке будет и моя сказка. И, точно, хотел было это сделать, но увидел, что для сказки моей по крайней мере нужно три таких книжки. Думал было особо напечатать ее, да передумал.[40] Ведь знаю я вас:[41] станете смеяться над стариком. Нет, не хочу! Прощайте![42] Долго, а может быть совсем, не увидимся. Да что ведь, вам[43] всё равно,[44] хоть бы и не было совсем меня на свете. Может быть,[45] из вас никто после и не вспомнит и не пожалеет о старом пасечнике Рудом Паньке.

Примечания к повести ‘Ночь перед Рождеством’ (Отрывок из чернового автографа)*

[Вы, может быть, не знаете, что последний день перед Рождеством у нас называют голодной кутьей.] Колядовать у нас называется петь под окнами перед самым Рождеством песни, которые [на] сей[46] случай поются <и> называются колядками. Тем, кто колядует, всегда кинет в мешок хозяйка или хозяин, или кто остается дома, колбасу или хлеб, или вареник, или медный грош, — чем кто богат. Говорят, что будто был когда[ то] болван[47] Коляда,[48] которого принимали за бога, и что будто от того пошли[49] и колядки. Кто его знает? Не нам простым людям об этом толковать. Прошлый год отец Кондрат запретил было колядовать[50] по хуторам, говоря, что будто сим народ угождает нечистому. Однако ж, если сказать правду, то в колядках ничего нет такого. Поют часто про рождество Христа и при конце желают здоровья[51] хозяину, хозяйке, детям и всему дому.
Немцем называют у нас всякого, кто только из чужой земли. Хоть будь он француз или цесарец, или швед — все немец.
Скрыня.

Страшная месть (Черновой автограф)*

Вы слышали ли историю про синего колдуна? Это случилось у нас за Днепром. Страшное дело! На тринадцат<ом> году слышал я это от матери, и я не умею сказать вам,[52] но мне всё чудит<ся>, что с того времени спало с сердца моего немного веселья. Вы знаете то место, что повыше Киева верст на пятнадцать? Там и сосна уже есть. Днепр и в той стороне также широк. Эх, река! Море, не река! Шумит и гремит и как будто знать никого не хочет. Как будто сквозь сон, как будто нехотя[53] шевелит раздольную водяную равнину и обсыпается рябью.[54] А прогуляется ли по нем в час утра или [вечера ветер, как всё в нем задрожит, засуетится: кажется будто то народ] толпится.[55] И весь дрожит и сверкает в искрах,[56] как волчья шерсть середи ночи. Что ж, господа, когда мы съездим в Киев? Грешу я, право, перед богом: нужно, давно б нужно съездить поклониться святым местам. Когда нибудь уже по<д> старость совсем пора туда: мы с вами, Фома Григорьевич, затворимся в келью, и вы также, Тарас Иванович! Будем молиться и ходить по святым печерам. Какие прекрасные места там!

Громко[57] шумит,[58] гремит конец Киева, склонивший<ся>[59] к Днепру. Эсаул Горобец празднует[60] свадьбу своего сына. Наехало много гостей к эсаулу в гости. В старину любили есть, еще лучше любили пить, а еще лучше любили веселиться. Приехал на гнедом коне своем и запорожец Микитка прямо с разгульной попойки с Пестяри, где[61] поил он семь <дней> и семь ночей королевских шляхтичей красным вином. Приехал и[62] названный брат эсаула Данило Бульбашка с другого берега Днепра, где промеж двумя горами[63] был его хутор, с молодою женою Катериною и с годовым сыном. Дивилися гости[64] и белому круглому личику, черным бровям, нарядной сукне, исподнице из голубого полутабене<ку>, сапогам с серебряными подковками, но еще больше дивились тому, что не приехал вместе с нею старый отец: двадцать один год пропадал без вести и воротился из турещины[65] к дочери, когда уже она вышла замуж.[66] Верно много бы порассказал дивного.[67] Да, как и не расска<зать>, бывши так долго в чужой земле! Там всё не так, и люди не те, и церквей христовых нет. Но он не приехал. Гостям поднесли вареную водку с изюмом и сливами и нарезанный кусками на огром<ном> блюде коровай. Музыкантам поднесли исподнюю корку с коровая, всю истыканную медными деньгами. [Он<и>] оставили цимбалы, скрипки и бубны, повынимали те деньги и стали есть коровай и славить молодых. А молодицы и дивчаты, утершись шитыми платками, выступали снова бочком из рядов, а навстречу им, гордо и бойко подбоченившись, нетерпеливо дожидаясь музыкантов, перевились рушниками парубки и готовы были понестись. Музыканты грянули. Вдруг закричал<о>, испугавшись и протянувши ручки, годовое дитя Бульбашки, игравшее на земле. Подбежала мать, подбежал [отец]. Дитя кричит и со страхом показывает пальцем в кучу народа, глазевшего со всех сторон на веселившихся. Из за толпы народа выглядывало отвратительное уродливое лицо, в глазах его быстрых, мелькавших, как огонь из под бровей, было что< то> такое страшное… вздрогнули отец и мать, с ужасом попятились веселившиеся. Урод, что то <у>слышавши,[68] пропал в толпе. ‘Колдун опять показался’, неслось[69] со всех сторон: ‘не будет теперь, не будет житья!’ кричали все в один голос. ‘Что это за колдун?’ спрашивала, изумившись, молодая жена Данила Бульбашки и ничего не могла понять и допроситься за криками да за толками. Солнце давно уже зашло, веселые гости стали еще танцовать, но Бульбашка с молодою женою, отдавши добрую ночь молодым и хозяевам,[70] поспешили к берегу, где дожидался его дуб с двумя верными козаками.

По всему божьему <небу> ночь тихо светит. То месяц пока<за>лся из за горы,[71] обмылся, принарядился он и пошел гулять по небу,[72] призадумался, остановившись над широким Днепром и увидевши в нем другой месяц.[73] Гористый берег Днепра осветился,[74] и тень ушла еще дальше в чащу сосен. Посреди Днепра плыл дуб, сидят впереди два хлопца, черные козацкие шапки набекрень, и под веслами, как будто от огнива огонь, летят брызги во все стороны.
Отчего не поют козаки? Не говорят ни о том, как перекрещивают козацкий народ[75] в католиков, ни о том, как бились молодецки два народа на шотерновом поле. Как им петь, как говорить про лихие дела, пан их Данило призадумался, и рукав[76] кармазинно<го> жупана опустился из дуба и черпает воду, пани их Катерина тихо колы<шет> дитя и не сводит очей с него,[77] а на незастланную полотном нарядную сукню серою[78] пылью валится вода. Любо глянуть с середины Днепра на высокие горы, на широкие луга, на зеленые леса, берега. Те горы — не горы, подошв у них нет, внизу их, как и вверху, острая вершина, и под ними и над ними высокое небо. Те леса — не леса, что[79] стоят на холмах: покажутся[80] волосами, поросшими на косматой голове лесного деда. По<д> ними в воде [моется] борода и под бородою и над волосами высокое небо. Те луга — не луга: то зеленый пояс, перепоясавший посередине круглое небо, и в одной половине, и в другой половине прогуливается месяц. Не глядит пан Данило по сторонам, глядит он на молодую жену свою. ‘Что, моя молодая жена, моя золотая Катерина, вдалася в печаль?’
‘Я не в печаль вдалася, пан мой Данило! Но дивлюсь чудной истории про колдуна, говорят, что он родился таким страшным, как[81]… и никто из детей сызмалу не хотел играть с ним. Слушай, пан Данило, как страшно говорят: что будто ему всё чудилось, что все смеялись над ним. Встретится ли под темный вечер с кем нибудь — ему [казал<о>сь] у того человека[82] открывается рот и белеют[83] два ряда <зубов>, и на другой день находили мертвым[84] того человека. Мне чудно, мне страшно было, когда я слушала эти рассказы’, — продолжала Катери<на>, вынимая платок и обтирая им лицо спавшего на руках дитяти. На платке было вышито красным шелком. Пан Данило — ни слова и [стал] поглядывать на темную сторону, где из леса чернел земляной вал, и из за вала подымался старый замок: над бровями разом вырезались три морщины, левая рука гладила молодецкий ус,[85] правая ухватилась за рукоять. ‘Не так еще то, что колдун, страшно’, заговорил он:[86] ‘как то страшно, что это недобрый гость. Что ему за блажь пришла воротиться сюда? Я слышал, что хотят ляхи сделать. Я разметаю чертовское гнездо, пусть только пр<он>есется слух, что у него есть притон какой. Я сожгу[87] старого колдуна так, что и воронам нечего будет расклевать. Однако ж у него, я думаю, водится золото. Вот где он живет, этот дьявол. Если у него водится золото… Вот мы сейчас будем плыть <мимо> крестов, где <это> кладбище: тут гниют его нечестивые прадеды. Покойный дед знал их. Они все готовы <были> продать за денежку себя с душою и ободранными жупанами сатане. Если ж у него точно есть золото, то мешкать нечего, теперь не всегда на войне можно добыть’. — ‘Знаю,[88] что затеваешь ты. Нет, Данило, боже тебя сохрани: не связывайся с этим колдуном, ничего не предвещает доброго мне встреча с ним. Но ты так тяжело дышишь, так сурово глядишь, очи твои так угрюмо надвинулись бровями, Данило!.. ‘ — ‘Молчи, баба! С вами кто свяжется, тот сам станет бабою. Хлопец, дай мне огня в люльку’, сказал он, оборотившись к одному из гребцов, который тотчас выбил из сво<ей> уже обгоревш<ей> люльк<и>[89] горящую золу на подол[90] и переложил ее в люльку своего пана. ‘Пугает меня колдуном!’ — продолжал пан Данило. ‘Козак, слава богу, ни чертей, ни ксендзов не боится. Много было бы проку, если бы мы стали слушать наших жен. Не так ли, хлопцы? наша жена — это острая сабля. Да?’ Замолчала Катерина и поглядывала на сонную воду, а ветер дергал воду рябью, и весь Днепр серебрился как волчья шерсть середи ночи. Дуб повернул к реке и стал объезжать в рек<е> берег. На берегу чередой встал [ряд] крестов и могил,[91] ни калина не растет меж ними, ни трава не зеленеет, — только месяц греет их с небесной вышины. ‘Вы слышите ли, хлопцы, крики? кто то зовет нас на помощь’, сказал пан Данило, оборотясь к гребцам своим. ‘Я слышу,[92] пан Данило, чей то крик’, — сказали хлопцы: ‘кажется, с той стороны’, разом сказали хлопцы, указывая в сторону, противную кладбищу,[93] но всё было уже тихо. Лодка поворотила. Вдруг гребцы опустили весла и недвижно уставили очи. Остановился и пан [Данило Буль<башка>], и[94] страх и холод врезался в козацкие жилы. Крест на могиле зашатался, и тихо поднялся из нее высокий мертвец. Борода до пояса, на пальцах когти длинные, длиннее самих пальцев. Тихо поднял он руку вверх. Лицо всё задрожало у него и покривилось. Страшную муку, видно, терпел он. ‘Душно мне, душно’, — простонал он диким и нечеловечьим голосом, и голос его будто ножом царапал сердце, и мертвец вдруг ушел под землю. И вдруг зашатался другой крест, опять вышел другой мертвец [еще <1 нрзб.>] еще страшнее, еще выше прежнего, весь зарос: борода по колено,[95] длинные ногти[96] еще длиннее, еще <1 нрзб.> закричал: ‘Душно мне!’ — и ушел под землю. Пошатнулся третий крест, поднялся третий мертвец. Еще выше, казалось, одни кости только поднялись, борода[97] — по самые пяты, концы ногтей, казалось, вонзились в землю. Страшно протянул он руки вверх, как будто хотел достать месяца, и закричал так, как будто кто нибудь стал пилить его желтые кости. Дитя, спавшее на руках у Катерины, вскрикнуло и пробудилось. Сама пани вскрикнула.[98] Гребцы пороняли шапки в Днепр. Сам пан вздрогнул. Всё вдруг пропало, как будто не бывало. Однако ж хлопцы долго не[99] брались за весла. Заботливо поглядел Бурульбаш на молодую жену, которая в испуге качала на руках кричавшее дитя, прижал ее к сердцу и поцеловал в лоб. ‘Не пугайся, Катерина, гляди: ничего нет’, говорил, указывая по сторонам: ‘это колдун хочет устрашать людей, чтобы никто не добрался до нечистого[100] гнезда его. Баб толь<ко> одних он напугает этим. Дай сюда на руки мне сына’.[101] При сем слове поднял пан Данило своего сына вверх[102] и поднес его к губам своим. ‘Что, Иван? Ты не боишься колдунов? Нет, говори, тятя, я козак. Полно же плакать, перестань, мой ненаглядный цветочек.[103] Та та та, та та та! Домой приедем, приедем домой, мать накормит кашею, положит тебя спать в люльке. Запоет: ‘Люли, сын, мой, люли».[104]
‘Слушай, Катерина! Мне кажется, что отец твой не хочет жить в ладу с нами. Приехал угрюмый, суровый, как будто сердится что ли? Ну, недоволен, — зачем и при<езжать>? оставался бы там, где прошатался двадцать лет. Не хотел выпить за козацкую волю, не пока<ча>л на руках дитяти. Хотел было я ему поверить всё, что лежит на сердце, да не берет что то, и речь заикнулась. Нет, у него не козацкое сердце! Козацкие сердца, когда встретятся, — как не выбьются из груди друг другу на встречу. Что, мои любые хлопцы, берег скоро? Ну, шапки я вам дам новые. Тебе, Стецько, дам[105] выложенную бархатом с золотом. Я ее снял вместе с головою у одного татарина, весь его снаряд взял я, душу только одну его я выпустил на волю. А что, хлопцы, берег? Ну, причаливай легонько! Вот, Иван, мы и приехали, а ты плакал! Бери его, Катерина’.[106] Из за горы показалась соломенная кровля: то дедовские хоромы пана Данила, за ними еще гора, а там уже и поле, а там и хотя сто верст пройди, уже не сыщешь ни одного козака.

III.

Хутор[107] пана Данило между двумя горами в узкой долине, сбегающей[108] к Днепру. Невысокие хоромы у пана Данило: хата на вид,[109] как и у простых[110] козаков,[111] и в ней одна светлица, но есть где поместиться там и ему, и жене его, и старой прислужнице, и 10 отборным молодцам. Вкруг стен вверху идут дубовые полки, густо на них стоят миски, горшки для трапезы, есть между ними и кубки серебряные и чарки, оправленные в золото, дарственные и добытые на войне, ниже висят дорогие мушкеты, сабли, пищали, копья:[112] волею и неволею перешли они от татар, турков и ляхов. Немало зато и вызубрены они. Глядя на них, пан Данило, как будто по значкам припоминал свои схватки. Под стеной внизу дубовые, гладко вытесанные лавки, возле них, перед лежанкою, висит на веревках, продернутых к кольцу, привинченному к потолку, люлька. Во всей светлице пол гладко убитый и смазанный глиною. На лавках всег<да> спит с женою пан Данило. В люльке тешится и убаюкивается малое дитя. На полу покотом ночуют молодцы. Но козаку[113] лучше спать на гладкой земле при вольном небе. Ему не пуховик и не перина нужна, — он мостит в голову себе свежее сено, вволю протягивается на траве. Ему весело, проснувшись середи ночи, взглянуть на высокое, засеенное звездами небо и вздрогнуть от приятного ночного холодка, принесшего <свежесть> козацким косточкам. Потягиваясь[114] и бормоча[115] сквозь сон, закуривает он люльку и закутывается крепче в[116] суконный жупан.
Не рано проснулся Бурульбаш после вчерашнего веселья. И проснувшись, сел в углу на лавке и начал натачивать новую выменянную им турецкую саблю. А пани Катерина принялась вышивать[117] золотом шелковый рушник. Вдруг вошел Катеринин отец рассержен, как будто только что бился с кем нибудь, приступил к дочке и сурово стал выспрашивать ее: что за причина, что[118] она так поздно воротилась домой.[119]
‘Про эти дела, тесть, не ее, а меня спрашивать: не жена, а муж отвечает, — у нас уже так водится: не погневай<ся>‘, говорил <он>, не оставляя своего <дела>. ‘Может, в иных неверных[120] землях этого не бывает, я не знаю’.
Старый отец нахмурился и что< то> дикое выпрыгнуло у него из под бровей. ‘Так я тебя спрашиваю’, сказал, прикусывая усы: ‘зачем ты отлучался вчера на весь день из дому и так поздно приехал?’
‘А вот это дело, дорогой тесть![121] На это я тебе скажу, что я давно уже вышел из тех, которых бабы носят.[122] Знаю в походах как сидеть, умею[123] держать в руках и саблю острую, еще кое что и сумею раз… Умею никому и ответа не отдавать, что делаю’.
‘Я вижу, Данило, что желаешь ссоры между нами. Разве я не в праве подумать, что <ты> ходил куда нибудь на худое дело, когда не хочешь сказать?’
‘Думай, думай себе ты что хочешь’, сказал Данило: ‘думаю и я себе. Слава богу, не в одном бесчестном деле не был, всегда стоял за веру православную и отчизну, не так <как> по крайней мере иные бродяги таскаются бог знает <где>, и когда верные бьются на смерть, [а после] нагрянут убирать не ими посеянное жито и даже на униатов похожи: не заглянут в божью церковь. Таких бы нужно допроситься порядком, где они таскаются’.
‘Э, козак! Знаешь ли ты, я плохо[124] стреляю: только всего за сто сажень пуля моя пронизывает сердце. Я и рублюсь незавидно: от человека остаются кусочки, немногим мельче круп, из которых варят кашу’.
‘Я готов’, сказал пан Данило, бойко перекрестивши воздух саблею, как <буд>то знал, на что выточи<л>.
‘Данило!’ закричала громко Катерина, ухвативши его[125] за руку и повиснув на ней: ‘вспомни, безумный, погляди, на кого ты подымаешь руку. Батько, твои волосы белы, как снег, а ты[126] разгорелся, как неразумный хлопец’.
‘Жена!’ крикнул грозно пан Данило: ‘ты знаешь, я не люблю этого: ведай[127] свое бабское дело’. Сабли страшно звукнули, железо рубило железо,[128] козаки будто пылью себя обсыпали[129] искрами.[130] С плачем ушла Катерина в свою… светлицу и кинулась на перину, покрыла себя подушкою, чтобы не слышать страшных сабельных ударов. Только напрасно… : лихо бились козаки, чтобы можно было заглушить их сабельные удары, при каждом звуке сердце козацкое хотело разорваться на части,[131] [будто] по всему ее белому телу проходило: тук, тук. ‘Нет, не вытерплю, не вытерплю,[132] может уже алая кровь бьет[133] ключом из белого тела. Может теперь изнемогает мой милый, а я лежу тут’, и вся бледная, едва переводя дух, вышла Катерина. Ровно и страшно бились: ни тот, ни другой не одолевает. Вот наступает Катеринин отец, подается пан Данило. Вот наступает пан Данило, подается суровый отец, и опять наравне. Кипит от гнева тот и другой. Вот разо с разгону, ух, как страшно! и обе <сабли> разломались пополам. Стеня, отлетели в сторону клинья. ‘Благодарю тебя, боже’, сказала[134] Катерина и вскрикнула снова: козаки взялись за мушкеты. Поправили ремни, взвели курки. Выстрелил пан Данило, не попал. Прицелил<ся> отец: он стар, однако ж не дрожит его рука. Выстрел загремел. Пошатнулся пан Данило. Алая кровь выкрасила левый рукав козацкого жупана. ‘Нет!’ закричал Данило: ‘я не продам так дешево себя.[135] Не левая рука, а правая атаман.[136] Висит у меня на стене турецкий пистолет, еще ни разу во всю жизнь не изменял он мне. Слезай со стены, старый товарищ! Покажи услугу другу!’ Поднял[137] руку Данило достать пистол<ет>. ‘Данило!’ закричала в отчаянии, схвативши руку и кинувшись ему в ноги, Катерина: ‘не для себя молю: мне один[138] конец:[139] та недостойная жена, которая живет после своего мужа. Днепр — холодная [водица] днепровская — мне будет могила. Но погляди на сына, погляди <на> сына! Данило, Данило, погляди на сына! Кто пригреет бедного, кто приголубит его?[140] Кто выучит его летать на вороном коне, биться за волю и землю,[141] пить и гулять по козацки? Данило, зачем ты отворачиваешь лицо свое? Пропадай, сын, пропадай: тебя не хочет знать отец твой. Я теперь знаю тебя: ты — зверь, а не человек, у тебя волчье сердце и душа лукавой гадины.[142] О! я думала, что у тебя капля жалости есть, что в твоем камен<ном> теле человечьи чувства горят. Безумно же <я> ошиблась! Тебе это радость принесет, твои кости станут танцовать в гробе с веселья, когда услышат, как нечестивые звери ляхи кинут в пламя твоего сына,[143] когда сын твой[144] будет кричать под ножами и окропом <1 нрзб.> Я знаю, ты рад с гроба встать и раздувать шапками огонь, взвившийся под ним.
‘Постой, Катерина! Ступай, мой ненаглядный Иван, я поцелую тебя. Нет, дитя мое, никто не тронет волоска твоего. Ты вырастешь на славу отчизны. Как вихорь будешь ты летать перед козаками, с бархатной шапочкой на голове, с острою саблею в руке. Дай, отец, руку! Забудем прошлое между нами. Что сделал неправого перед тобой — винюсь.[145] Прошу прощения![146] Что же ты не даешь руки так, как это делают козаки: они брали <1 нрзб.>, а когда мирятся — мирятся: всё пляшет на радость!’ говорил он отцу, который[147] стоял на одном месте, не выражая на лице своем ни гнева, ни примиренья. ‘Отец!’ — говорила[148] Катерина, обняв и поцеловав его: ‘не будь неумолим, прости Данила: он[149] не огорчит больше тебя’… ‘Для тебя только, моя дочь, прощаю’, отвечал <он>, поцеловав ее и блеснув чудно очами.[150] Катерина вздрогнула: чуден показался ей его поцелуй и непонятный огонь[151] очей и всё. Как то задумалась она, облокотясь на стол, на котором перевязывал свою раненую руку пан Данило, передумывая, что худо и не по козацки сделал, просивши прощенья, не будучи сам ни в чем виновен.

IV.

Блеснул день, но не солнечный, небо хмурилось, тонкий дождь сеялся на луга, на леса, на широкий Днепр. Проснулась[152] пани Катерина, но нерадостна,[153] очи заплаканы и вся она смутна и неспокойна. ‘Муж мой милый, мой дорогой, чудный сон мне снился’.
‘Какой сон, моя люба[154] пани Катерина?’
‘Снилось мне — чудно, право, кажется: как будто виделось наяву и еще больше, чем виделось. Снилось мне, что будто отец мой — тот самый урод, которого мы видели на свадьбе у есаула… Но прошу тебя, не верь сну! Каких глупостей не приснится человеку,[155] когда он спит. Будто я стояла перед ним, дрожала вся, боялась,[156] от каждого слова его стонали мои жилы. А если бы ты услышал, что он говорил такое… ‘
‘Что же он говорил, моя золотая[157] Катерина?’
‘Говорил: ты посмотри на меня, Катерина. Я хорош, люди напрасно говорят, что я дурен. Я буду тебе славным мужем. Посмотри, как я поглядываю очами. Тут навел он на меня огненные очи… я вскрикнула и проснулась’.
‘Чуден сон твой, пани Катерина, еще чуднее будет верить ему. Однако ж знаешь ли ты, что за горою не так спокойно. Чуть ли не ляхи стали выглядывать. Мне Горобец прислал сказать, чтобы я не спал. Напрасно только он заботится. Я и без него не сплю. Хлопцы мои в эту[158] [ночь посрубили] двенадцать[159] засеков.[160] Посполитство будем свистать[161] свинцовыми сливами, а шляхтич<и> потанцуют и от батог<ов>.[162]
‘А отец не знает об этом?’
‘Сидит у меня на шее твой отец! Я до сих пор разгадать его не могу. Много верно он грехов наделал в чужой земле! Что же в самом деле за причина, что сколько [живет] уж[163] — больше месяца есть, и хоть <бы> раз разве<се>лился, как добрый козак: не захотел выпить меду… Слышишь, Катерина, не захотел меду, который <я> вытрусил у брестовских жидов. Ей, хлопец!’ крикнул пан Данило, хлопнув в ладоши и свистнув молодецким посвистом: ‘беги, малый, в погреб, да принеси жидовского меду! Горелки даже не пьет! Экая про<па>сть! Мне кажется, пани Катерина, что он в господа Христа не верует. А, как тебе кажется?’
‘Бог знает, что ты говоришь, пан Данило!’
‘Чудно, пани’, продолжал пан Данило, принимая глиняную кружку от козака: ‘поганые католики дюже падки до водки, одни только турки не пьют. Что, Стецько, много ли хлеснул меду в подвале?’
‘Нет, попробовал только, пан Данило’.
‘Лжешь, собачий сын. Вишь,[164] как мухи напали на усы! Я по глазам вижу, что хватил полведра. Эх, козаки! что за лихой народ! Всё готов товарищу, а хмельное свысуслит сам.[165] Я, пани Катерина, что то давно уж был пьян, а?’
‘Вот еще это?[166] А помнишь в субботу… ‘[167]
‘Не бойсь,[168] не бойсь, больше кружки не выпью! А вот и турецкий игумен влазит[169] в двери’, — проговорил он сквозь зубы, увидя нагнувшегося, чтобы войти в двери,[170] тестя.
‘А, что ж это, моя дочь’,[171] сказал отец, снимая с головы шапку и поправив пояс, на котором висела сабля с[172] чудными камен<ьями>: ‘солнце уже высоко, а у тебя обед не готов?’
‘Готов обед,[173] пан отец, сейчас поставим: вынимай горшок с галушками’, сказала пани Катерина старой женщине,[174] вымывавшей деревянную посуду.[175]
‘Или нет, постой, лучше я выну, а ты позови хлопцев’.
Все сели на полу в кружок: против покута пан отец, по левую[176] руку пан Данило, по правую — пани Катерина и десять наивернейших молодцов в красных и синих жупанах.
‘Не люблю я этих галушек’, сказал пан отец, немного поевши и положивши ложку: ‘никакого вкуса нет’.
‘Я знаю, что тебе лучше жидовская лапша’, подумал про себя пан Данило. ‘Отчего же, тесть’, продолжал он вслух: ‘ты говоришь, что вкусу нет в галушках: худо сделаны что ли? Моя Катерина так делает галушки, что и гетьману редко достается есть таких. А брезгать ими грешно — это христианское кушанье: все святые люди ели галушки, и сам бог наш Иисус Христос ел’.[177]
Ни слова отец и замолчал. Замолчал и пан Данило.
Подали жареного поросенка с капустой и сливами. ‘Я не люблю свинины’, сказал отец Катерины, выгребая ложкою капусту.
‘Для чего же не любить свинины?’ сказал пан Данило. ‘Одни турки и жиды не едят свинины’.
Замолчал[178] опять отец и кинул суровый взгляд.
Только одну лемишку[179] с молок<ом> и ел старый отец и потянул вместо водки из вытянутой из за пазухи фляжки какую то черную воду.
Пообедавши,[180] заснул пан Данило молодецким[181] сном и проснулся только около вечера,[182] сел за стол, стал писать листы,[183] а пани Катерина качала ногою люльку, сидя на лежанке. Сидит пан Данило, глядит левым глазом на писание, а правым в окошечко, а из окошка далече видит[184] блестят горы, вокруг гор Днепр, синеют за Днепром леса. Мелькает[185] прояснившееся ночное небо. Не далеким небом и не синим лесом любуется пан Данило, глядит на выдавшийся[186] мыс, на котором чернел старый замок.[187] Ему почудилось, будто блеснуло в замке огнем узенькое окошко. Но всё тихо. Это, верно, показалось ему. Слышно только глухо шумит внизу Днепр и с трех сторон один за другим отдаются удары мгновенно[188] пробудившихся волн. Он не бушует, как старик, ворчит и ропчет.[189] Ему всё немило, всё переме<ни>лось около него. Тихо враждует он с прибрежными горами, лесами, лугами и несет на них жалобу в Черное море. Вот по широкому Днепру зачернела лодка и в замке снова как будто блеснуло что то. Потихоньку свистнул пан Данило, выбежал на свист верный хлопец. ‘Бери, мой[190] Стецько, скорее с собою острую саблю да винтовку да ступай за мною’.
‘Ты идешь?’ спросила пани Катерина.
‘Иду, жена, нужно посмотреть все места: нет ли где недобрых гостей’.
‘Мне, я вот чую, так страшно оставаться одной. Меня сон так и клонит. Что если опять приснится то же самое? Я даже не уверена, точно ли то сон был’.
‘С тобо<ю> старуха остается, а в сенях и на дворе спят козаки’.
‘Старуха спит уже, а козакам что то не верится. Слушай, пан Данило, замкни меня в комнате, а ключ возьми с собой. Пусть козаки будут… у дверей — тогда мне будет не так страшно, а козаки пусть лягут перед дверьми’.
‘Пожалуй, пусть будет так: рад сделать тебе угодное’, сказал[191] Данило, стирая пыль с винтовки и сыпля на полку порох.[192] Верный Стецько тут и уже одетый во всей козацкой сбруе. Пан Данило надел смушевую шапку, задвину<л> окошко, задвинул засовами <дверь>, замкнул и вышел потихоньку из двора промеж спавшими своими козаками в горы. Небо почти всё прочистилось, свежий ветер [веял с по<ля.>][193] Вдали кликала чайка.[194] Всё как будто онемело. Но вот послышался шорох.[195] Пан Данило с верным слугою тихо спрятался за терновник, прикрывавший срубленый засек.[196] Кто то в красном жупане с двумя пистолетами, с сабл<е>ю при боку спускался с горы. ‘Это тесть’, проговорил пан Данило, разглядывая его из за куста. ‘Зачем и куда ему идти в эту пору? Стецько, не зевай, смотри в оба глаза, куда возьмет дорогу пан отец?’ <Человек> спустился на самый берег и поворотил к выдававшемуся мысу. ‘А, вот куда!’ проговорил пан Данило. ‘Что, Стецько, ведь он потащ<ился> как раз в колдуново дупло’.
‘Да, верно, не в другое место, пан Данило! Мы бы его видели на другой стороне. А он пропал около замка и наперед <...>‘. — ‘Постой же, вылезем, а потом[197] мы пойдем по следам.[198] Тут что нибудъ да кроется. Нет, Катерина, я говорил тебе, что батько[199] твой — недобрый человек. Не так он делал всё,[200] как православный’. Уже мелькнули Данило и его верный хлопец внизу на выдавшемся берегу, вот уже и не видно их:[201] ведь[202] черный, непробудный лес, окружавший замок, спрятал их. Верхнее окошко тихо засветилось. Внизу стоят козаки и думают, как бы взлезть им. Ни дверей, ничего не видно им в стенах, в окне толь<ко> светится, но со двора верно есть лестн<ица>. Но как войти туда? Издали слышно, как гремят цепи и бегают собаки. ‘Что я думаю долго!’ сказал пан Данило, увидя перед окном высокий дуб: ‘стой тут, малый, я полезу на дуб, из него прямо [буду] глядеть в окошко’. Прошаривши, пан Данило снял кушак, бросил вниз саблю, чтоб не звенела, и ухватясь за ветви, поднялся наверх. Окошко всё еще светилось. Присевши на сук возле самого окна, уцепился он одною рукою за <1 нрзб.> дерево и глядит. В комнате и свечей нет, а светят по стенам чудные знаки,[203] висит оружие, но всё странное: такого не носят ни турки, ни крымцы,[204] ли ляхи, ни христиане православные, ни народ шведский. Под потолком взад и вперед мелькают[205] нетопыри, и тень от них мелькает по стенам, по дверям и по помосту. Вот отворилась[206] <дверь>. Входит кто< то> в красном жупане и прямо к столу, покрытому белою скатертью. Это тесть! Пан Данило спустился немного ниже и приник крепче к дереву, но ему некогда глядеть,[207] смотрит ли кто в окошко или нет, — он пришел нахмурен, рассержен,[208] сдернул со стола скатерть — и вдруг по всей комнате тоже разлился прозрачно[209] голубой свет. [Изредка] только не смешивавшиеся волны прежнего бледно желтого света переливались,[210] ныряли,[211] словно в голубом море, и тянулись слоями будто на мраморе и посред<и>[212] краснел тесть. Пан Данило стал приглядываться и не заметил уже на нем красного жупана, вместо того показались на нем[213] широкие ша<ро>вары, какие носят турки,[214] за поясом пистолеты, на голове какая то чудная шапка, исписан<ная> вся нерусскою и непольскою грамотою. Глянул в лицо — и лицо стало переменяться: нос[215] вытянулся и повиснул над губою, рот в минуту раздался до ушей, зуб выглянул изо рта, нагнулся в сторону, и стал перед[216] ним опять тот самый колдун, который показался на свадьбе есаула.
‘Правдив сон твой, Катерина’, подумал пан Данило. Колдун стал важно[217] прохаживаться вокруг стола. Знаки стали быстро переменяться на стене,[218] нетопыри залетали сильнее вниз и вверх, взад и вперед, голубой свет становился реже реже и совсем, кажется, потухнул, и[219] светлица осветилась уже тонким розовым светом. Казалось, с тихим звоном[220] разливался чудный свет[221] по всем углам и вдруг пропал и стала тьма. Слышался только шум, будто ветер в тихий час вечера наигрывал, кружась по[222] водному зеркал<у>, нагибая еще ниже в воду серебряные ивы. И чудится пану Данилу, что в светлице блестит месяц, ходят звезды,[223] неясно мелькает темносинее небо и холод ночного воздуха пахнул даже в лицо ему. И чудится пану Данилу (тут он стал щупать за нос, не спит ли), что уже не небо в светлице будто, а его собственная опочивальня: висят на стене его татарские и турецкие сабли, на стене полки, на полках домашняя посуда и утварь, на столе хлеб и соль, вот <1 нрзб.> висит люлька, вместо образов выглядывают какие то страшные лица, на лежанке… но сгустившийся туман всё покрыл, и стало опять темно, и опять с чудным звоном осветилась вся светлица[224] розовым светом, и опять на стенах мелькают знаки, и опять стоит колдун неподвижно в чудной чалме своей. Звуки стали сильнее и гуще, тонкий розовый свет становился ярче и что то белое, как будто облако, веяло посереди хаты,[225] и чудится пану Данилу, что облако[226] то — не облако, что стоит[227] женщина, — только из чего она — <из> воздуху что ли выткана?[228] Отчего же она стоит и земли не трогается, и не опершись ни на что, и сквозь нее просвечивает розовый свет и мелькают на стене знаки. Вот она как пошевельнула[229] прозрачною головою своею. Тихо светятся ее бледноголубые очи, волосы вьются и падают по плечам ее, будто[230] светлый серый туман, губы бледно алеют, будто сквозь бело прозрачное утреннее небо льется едва приметный алый свет зари, брови слабо темнеют, щеки беле<ют>. ‘Ах, это Катерина!’ Тут почувствовал Данило, что члены у него оковались, он хотел говорить, но его губы шевелились без звука. Неподви<ж>но стоял колдун на своем месте. ‘Где ты была?’ спросил он, и стоявшее перед ним затрепетало. ‘О! зачем ты меня вызвал!’ тихо простонала она: ‘мне было так радостно, я была на том самом месте, где родилась и прожила 15 лет. О, как хорошо там! Как зелен и душист тот лог, где я игралась в детстве: и полевые цветочки те же, и хата наша, и огород. О, как обняла меня добрая мать моя, какая любовь у нее в очах… Она приголубливала меня, целовала в уста и щеки, расчесывала частым гребнем мою русую косу. Отец!’ тут она[231] вперила в колдуна[232] бледные очи: ‘зачем ты зарезал мать мою?’
Грозно колдун погрозил пальцем: ‘Разве я тебя просил говорить про это?’ сказал он суровым голосом, и воздушная красавица задрожала. ‘Где теперь пани твоя?’
‘Пани моя, Катерина, теперь спит:[233] не успел[234] мой ненаглядный Данило запереть двери, а она уже заснула. Я и обрадовалась тому, вспорхнула и полетела. Мне давно хотелось увидеть мать. Мне вдруг сделалось 15 лет. Я вся стала легка, как рыбка. Зачем ты меня вызвал?’
‘Это — Катеринина душа’, подумал пан Данило, но всё еще не смел пошевелиться.
‘Ты помнишь всё то, что говорил тебе вчера я?’ — спросил колдун так тихо, что едва можно было расслушать.
‘Помню, помню, но чего бы не дала я, чтобы только забыть это. Бедная Катерина, она много[235] не знает того, что знает душа ее. Покайся, отец, мало у тебя разве[236] на душе злодеяний! [Тебе] не страшно, что после каждого убийства твоего мертвецы подымаются из могил?.. ‘
‘Ты опять за старое’, прервал грозно колдун: ‘я на своем поставлю. Я заставлю тебя сделать, что мне хочется. Катерина полюбит меня. Катерина меня непременно полюбит!’
‘О, ты чудовище, а не отец мой!’ простонала она: ‘нет, не будет <по >твоему.[237] Правда, ты взял нечистыми чарами своими власть вызывать душу и мучить ее, но один только бог может заставлять ее делать то, что ему угодно. Нет, никогда Катерина, доколе буду держаться я в ее теле, не решится на богопротивное дело. Отец, близок страшный суд! Если бы ты и не отец мой был, и тогда бы ты не заставил меня изменить моему любому верному мужу. Если бы муж мой и не был мне верен и мил, и тогда бы не изменила ему,[238] потому что бог не любит клятвопреступников[239] и неверных душ’.[240]
Тут вперила она бледные очи свои в окошко, под которым сидел[241] пан Данило, и недвижно уставилась.
‘Куда ты глядишь, кого ты там видишь?’ закричал колдун. Воздушная Катерина задрожала, но уже пан Данило был давно на земле и пробирался с своим верным Стецьком в свои горы. ‘Страшно, страшно’, говорил он про себя, почувствовав в первый раз какую то робость в козацком сердце, и[242] скоро прошел двор свой, на котором[243] также крепко спали козаки, кроме одного, сидевшего настороже и курившего люльку. Небо всё было засеяно звездами.

V.

‘Как хорошо ты сделал, что разбудил меня’, говорила[244] Катерина, протирая светлые очи шитым рукавом своей сорочки и разглядывая с ног до головы стоявшего перед нею мужа: ‘Как<ой> страшный сон мне виделся! Как тяжело дышала грудь моя!.. Ух!.. Мне казалось, что я умираю… ‘[245]
‘Какой же сон? Уж не этот ли?’ и стал пан Данило рассказывать всё, виденное им.
‘Ты как это узнал, мой муж?’ спросила, изумившись, Катерина: ‘Да нет, это правда… но нет, многое не виделось мне из того, что ты рассказываешь. Нет, мне не снилось, чтобы отец убил мать мою <1 нрзб.>, ни мертвецов, ничего не виделось мне. Нет, Данило, ты не так рассказываешь. Ох, какой страшный отец мой!’
‘И[246] не диво, что тебе многое не виделось. Ты не знаешь и десятой доли того, что знает душа. Знаешь ли ты, что отец твой — антихрист? Еще в прошлом году, когда я собирался вместе с ляхами на крымцев (тогда я еще держал руку этого неверного народа), мне говорил игумен Братского монастыря (он, жена, — святой человек), что антихрист имеет власть вызывать душу каждого человека. А душа, ты знаешь, гуляет по своей воле, когда заснет человек,[247] и летает вместе с архангелами около божьей светлицы. Мне с первого разу не показалось лицо твоего отца. Если бы я знал прежде, что есть такой отец, я бы не женился на тебе. Я бы кинул тебя и не принял бы на душу греха, породнившись с антихристовым племенем’.
‘Данило’, сказала Катерина, закрыв лицо руками и рыдая:[248] ‘я ли виновна в чем перед тобою?[249] Я ли изменила тебе, мой любый муж? Чем же навела на себя гнев твой? Неверно я разве служила теб<е>, сказала ли тебе противное слово, когда ты ворочался с молодецкой попойки? Тебе ли не родила я чернобрового сына?.. ‘
‘Не плачь, Катерина! Я[250] тебя теперь знаю и не кину[251] ни за что.[252] Грехи все лежат на отце твоем!’
‘Нет, не называй его отцом моим. Он не отец мой, бог — свидетель. Я отрекаюсь от него, отрекаюсь от отца. Он — антихрист, богоотступник. Пропадай он, тони он, — не подам руку спасти его.[253] Сохни он[254] от тайной[255] отравы, не подам[256] воды напиться ему. У меня нет <отца>. Ты у меня отец!’

VI.

В глубоком подвале у пана Данила за тремя замками сидит колдун, закованный в железные цепи,[257] а подале над Днепром горит бесовский его замок, и алые, как кровь, волны хлебещут и толпятся вокруг старинных стен. Не за колдовство, не за богопротивные дела сидит в глубоком подвале колдун: им судья — бог. Сидит он за тайное[258] предательст<во>, за[259] сговоры с врагами православной русской земли продать католикам[260] украинский народ и выжечь[261] христианские церкви. Угрюм колдун. Дума черная, как ночь, у него в голове. Всего только один день остается жить ему, и завтра пора ему прощаться с миром. Завтра ждет его казнь. Не совсем легкая казнь его ждет,[262] это еще милость, когда сварят его живого в котле или сдерут с него грешную кожу. Угрюм колдун. Поникнул головою: может быть, он уже и кается[263] перед смертным часом. Только не такие грехи его, что б бог простил их. Вверху перед ним узкое окно,[264] но не хрупкое стекло в нем, вместо его вправлен железный лист, весь исколотый[265] небольшими дырочка<ми>, как решето, и перед ним железная острая рогатка, и солнечный луч, проходя через него, пад<а>ет мелкою сеткою прямо[266] <в> лицо ему. Гремя цепями подвелся он к окну поглядеть, не пройдет ли его дочь.[267] Она кротка, непамятозлобна,[268] как голубка, не умилосердится ли она над отцом? Но никого нет, внизу бежит дорога, но по ней никто не пройдет. Пониже ее гуляет Днепр. Ему ни до кого нет дела: он бушует, и унывно слушать колоднику однозвучный шум его. Вот кто то показался по дороге. ‘Это козак’, тяжело вздохнул колодник. Опять всё пусто. Вот, кто< то> вдали спускается, развевается зеленый кунтуш, горит на голове золотой кораблик. ‘Это она’. Еще ближе приникнул он к окну: вот уже проходит близко Катерина. ‘Дочь, умилосердись, подай милостыню!’ Она нема, она не хочет слушать, она и глаз не наведет на тюрьму[269] и уже прошла мимо, уже и скрылась. Пусто во всем мире. Унывно шумит Днепр. Грусть залегает в сердце. Но ведает ли эту грусть колдун? День клонится к вечеру, уже солнце село. Уже и нет его. Уж и вечер: свежо, где то мычит вол, откуда то навеваются звуки, верно, народ где нибудь идет с работ и веселится. По Днепру мелькает лодка. Кому нужда до колодника?[270] Блеснул[271] на небе серебряный серп. Вот кто то идет с противной стороны по дороге — трудно разглядеть в темноте. Это возвращается Катерина. ‘Дочь, Христа ради! и свирепые волченята не станут рвать свою мать.[272] Дочь, хоть взгляни на преступного отца своего!’ Она не слушает и идет. ‘Дочь, ради несчастной матери!’ Она остановилась. ‘Прииди принять последнее мое слово’.
‘Зачем ты зовешь меня, богоотступник? Не называй меня дочерью! Между нами нет никакого родства. Чего ты хочешь от меня ради несчастной матери моей?’
‘Катерина, мне близок конец. Я знаю: меня твой муж хочет привязать[273] к кобыльему хвосту и пустить по полю, а, может, и еще страшнейшую выдумать казнь’.
‘Да разве есть на свете казнь, равная твоим грехам? Жди ее, никто не станет просить за тебя!’
‘Катерина, меня не казнь страшит, но муки на том свете. Ты невинна, Катерина, душа твоя будет летать в раю около бога, а душа богоотступного отца твоего будет гореть в огне вечном, и никогда не угаснет тот огонь: всё сильнее и сильнее будет разгораться он[274], и не похож огонь на земной[275] в сотую <1 нрзб.> Ни капли росы не падет, ни ветер не пахнет’.
‘Этой[276] казни я не властна[277] умалить’, сказала Катерина, оборотившись.
‘Катерина, постой на одно слово.[278] Ты можешь спасти мою душу. Ты не знаешь, как бог милосерд. Слышала ли ты[279] про апостола Павла, какой был он гонитель, но после покаялся и стал святым’.
‘Что же я могу[280] сделать, чтобы спасти тво<ю> <душу>?’, сказала Катерина: ‘мне ли, слабой женщине, об этом думать?’
‘Если бы мне удалось отсюда выйти, я бы всё кинул. Покаюсь: пойду я в пещеры, надену на тело жесткую власяницу. День и ночь буду богу [молиться], не только скоромного, не возьму рыбы в рот. Не постелю одежды, когда стану спать, и всё буду молиться, всё молиться. И когда не снимет с меня милосердие божие хотя сотой доли греху, закопаюсь по шею в землю или замуруюсь в каменную стену, не возьму и пищи и умру, а всё добро свое отдам монахам, чтобы 40 дней и 40 ночей правили по мне панихиду’.
Задумалась Катерина. ‘Хоть[281] я и отопру замки, но мне[282] не расковать твоих цепей’, сказа<ла она>.
‘Я не боюсь цепей’, говорил он: ‘ты думаешь, они руки и ноги мои заковали? Нет, я напустил им в глаза туман и вместо руки протянул сухое дерево. Вот я, гляди: на мне нет теперь ни одной цепи. Я бы стен этих не побоялся и прошел бы[283] сквозь них. Но муж твой не знает, какие это стены: их строил один святой схимник и никакая нечистая сила не может отсюда вывесть колодника, не отомкнув тем самым ключом, которым замыкал святой свою келью.[284] Такую самую келью вырою и я себе, неслыханный грешник, когда выйду на волю’.
‘Слушай, я выпущу тебя, но если ты меня обманешь’, сказала Катерина, остановившись перед дверью: ‘и вместо того, чтобы покаяться, станешь опять прежним братом чорту?’
‘Нет, Катерина, мне недолго остается жить уже. Близок и без казни конец. Неужели ты думаешь, что я предам себя на вечную муку?’
Замки загремели. ‘Прощай, храни тебя бог милосердный, дитя мое’, сказал колдун, поцеловав ее. ‘Не прикасайся ко мне, неслыханный грешник, уходи скорее’, говорила[285] Катерина, но его уже не было. ‘Я выпустила его’, сказала Катерина,[286] испугавшись и дико осматривая стены. ‘Что я стану теперь отвечать мужу? Я теперь[287] пропала, мне и живой теперь остается зарыться в могилу’, — и, зарыдав,[288] почти упала она на пень, на котором сидел колодник. ‘Но я спасла[289] душу’, сказала она[290] тихо:[291] ‘я сделала богоугодное дело. Но муж мой… Я в первый раз обману его. О о, как страшно, как трудно будет мне перед ним говорить правду. Тс… что то шумит, что это шумит? Это Днепр разыгрался, Днепр. Как страшно тут оставаться, скорее выйти’. Трепеща всем телом, встала она[292] и остановилась. ‘Кто то идет!’ закричала она диким голосом: ‘да, идет кто то. Я слышу, вот ступает чья то молодецкая походка. Боже святой! подходит кто то к дверям. Скрипят двери, боже, скрипят двери’, вскричала она отчаянно: ‘ах, это он, муж… ‘ — и без чувств упала она на холодную землю.

VII.

‘Это я,[293] моя родная дочка. Это я, мое серденько!’ услыша<ла> Катерина,[294] очнувшись, и увидела перед собою старую прислужницу.[295] Баба, наклонившись, казалось,[296] что то шептала и, протянув над <нею> иссохшую руку свою, черпала в лицо ей холодную воду. ‘Где я?’ проговорила Катерина, подымая<сь> и оглядываясь: ‘перед мною шумит Днепр, за мною гора…[297] Куда завела меня ты, баба?’ — ‘Я тебя не завела, а вывела. Вынесла на руках моих, дитятко, из душного подвала. Заперла ключиком, чтоб тебе не досталось чего от пана Данила’. — ‘Где же ключ?’ сказала Катерина, поглядывая на пояс свой: ‘я его не вижу’.
‘Его отвязал муж твой, поглядеть на колдуна, дитя мое’.
‘Поглядеть?.. Баба, я пропала!’ дико вскрикнула Катерина.
‘Пусть бог милует нас от этого, дитя мое. Молчи только, моя паняночка, никто ничего не узнает’.
‘Он убежал, проклятый антихрист. [Ты] слышала, Катерина, он убежал?’ сказал пан Данило, приступив к жене своей. Гневен он был. Очи метали огонь, сабля, звеня, тряслась при боку его. Помертвела жена. ‘Его выпустил кто нибудь, мой любый муж’, проговорила, дрожа.
‘Выпустил, правда твоя, только выпустил чорт. Погляди: вместо его бревно заковано <в> железо. Сдумал же бог так, что чорт не боится козачьих лап! Если б только думу об этом держал в голове хоть один из моих козаков, <узнал> бы он у меня, я бы ему и казни не нашел’.
‘А если б я… и..? ‘ невольно вымолвила Катерина и, испугавшись, остановилась. ‘[Ты?] Если б ты вздумала… Тогда б ты не жена мне была, я бы тебя зашил тогда в мешок и утопил на самой глубине’.
Дух занялся[298] у Катерины, и ей чудилось, будто волоса стали отделяться от головы ее и всё тело сдавил жест<о>кий мороз.

VIII.

На пограничной дороге в корчме собрались ляхи и пируют уже два дни. Что то немало всей сволочи сошлось,[299] верно, на какой нибудь наезд. У иных и мушкеты есть. Чокают шпоры, брякают сабли, паны веселятся и хвастают,[300] говорят про небывалые дела свои, надсмехаются над православными. Зовут украинцев своими холопьями и важно крутят усы и, важно задравши головы, разваливаются на лавках. С ними и ксендз вместе. Только и кзендз у них на их же стать. И с виду даже не похож на христианского попа. Пьет и гуляет с ними и говорит нечестивым языком своим срамные речи. Ничем не лучше от них и челядь. Позакидали[301] назад рукава оборванных жупанов своих и ходят козырем, как будто что путное… Играют в карты, бьют один другого по носам. Понабирались с собою чужих жен. Крик, драка.[302] Паны беснуются и отпускают шутки: хватают за бороду жида. Малюют ему на нечестивом лбу крест, стреляют баб холостыми зарядами и танцуют краковяк с нечестивым попом своим. Не бывало такого соблазну на русской земле и от татар. Видно уже ей бог определил терпеть за грехи[303] посрамление. Слышно между общим содомом, что говорят про заднепровский хутор пана Данила, про красавицу жену его. Не на доброе дело собралась эта шайка.

IX.

Сидит пан Данило за столом в своей светлице, подперши<сь> локтем и гадает какую то думу.[304] Сидит на лежанке пани Катерина, качает ногою люльку и поет песню.
‘Чего то грустно мне, жена моя!’ сказал пан Данило. ‘И голова болит у меня и сердце болит. Как то тяжело мне. Видно, недалеко уже ходит смерть моя’.
‘О, мой ненаглядный муж! Приникни ко мне головою своею! Зачем ты приголубливаешь к себе такие черные думы’, подумала Катерина, да не посмела сказать: горько ей было, повинной голове, принимать мужние ласки.
‘Слушай, жена моя’, сказал Данило: ‘не оставляй моего сына, когда меня не будет. Боже сохрани, если ты кинешь его. Не будет тебе от бога счастья ни в том, ни в этом свете.[305] Тяжело было б гнить моим костям в сырой земле. А еще тяжелее будет душе моей’.[306]
‘Что говоришь ты, муж мой! Не ты ли издевался над нами, слабыми жена<ми>? а теперь сам говоришь, как слабая жена. Тебе нужно долго[307] еще жить[308] на славу козакам’.
‘Нет, моя Катерина, чует душа близкую смерть. Что то грустно становится на свете.[309] Времена лихие приходят. Ох, помню, помню я годы — им, верно, не воротиться.[310] Он был еще жив, честь и слава нашего войска — старый Конашевич. Как будто перед очами моими проходят теперь козацкие полки. Это было золотое время, Катерина. Старый гетьман сидел на вороном коне, блестела в руке булава, вокруг сердюки, шевелилось[311] красное море запорожцев. Стал говорить гетьман, и всё стало, как вкопаное. Заплакал старичина,[312] как начал припоминать нам чудные[313] дела и сечи наши. Полились ручьи слез у всех нас. Эх, если б ты знала, Катерина, как рубились мы тогда с турками! На голове моей виден и доныне рубец. Четыре пули пролетело в четырех местах сквозь меня, и ни одна из ран не зажила совсем! Сколько золота мы набрали тогда, Катерина! Дорогие камни черпали шапками козаки. Какие кони, Катерина, если б ты знала, какие кони нам достались! Мой[314] рыжий бегун, что за выслугу свою теперь ест пшеничное зерно, достался мне при это<й> сече. Ох, не воевать уже так мне.[315] Кажется, и не стар, и телом бодр, а меч козацкий вываливается из рук. Живу без дела и сам не знаю, для чего живу тут. Порядку нет в Украине:[316] полковники и есаулы грызутся, как собаки, между собою, нет старшей головы над всеми. Шляхетство наше всё переменило на польский обычай, продало и душу, принявши унию. Жидовство угнетает бедный народ. О, время, минувшее время! О, лета мои, минувшие лета! Где поделись вы? Ступай, малый, в подвал, принеси мне кухоль меду, выпью[317] за прежнюю долю и за давние годы’.
‘Чем будем принимать гостей, пан? с луговой стороны ляхи идут’, сказал, вошедши в хату, Стецько.
‘Знаю, зачем идут они’, вымолвил Данило, подымаясь с места. ‘Седлайте, мои верные хлопцы, коней! Надевайте сбруи, сабли наголо! Не забудьте набрать и свинцового толокна! С честью нужно встретить гостей. А вы’, — сказал Данило, выходя на двор и отделяя из кучи собравшихся козаков надежнейших: ‘оставайтесь дома сторожить , чтоб не досталось нечистому племени опоганить наши хаты!’
Но еще не успели козаки сесть на коней и зарядить мушкеты, а уже ляхи, как осенью упавший с дерева на землю[318] лист, усеяли собою горы.
‘Э, да тут есть <с> кем переведаться’, сказал Данило, поглядывая[319] на толстых панов, важно качавшихся впереди на конях в золотых жупанах, и прислушиваясь к гиканью их: ‘видно еще раз доведется мне[320] выступить, погулять на славу. Натешься же, козацкая душа, в последний раз. Гуляйте, хлопцы, пришел наш праздник!’ И пошла по горам потеха! И запировал кровавый пир! Гуляют[321] мечи, летают пули, ржут и топочут кони. От крику безумеет голова. От дыму слепнут очи. Всё перемешалось. Но козак почует и познает, где друг, где недруг. Прошумит ли пуля, — валится лихой седок с коня. Свистнет сабля — катится по земле голова, бормоча языком несвязные речи. Но виден в толпе красный верх козацкой шапки пана Данила, мечется в глаза золотой пояс на синем жупане, вихрем вьется грива вороного коня. Как сизогрудая птица, мелькает он там и там, покрикивает, машет дамасской саблей и рубит с правого и левого плеча. Руби, козак, гуляй, козак, тешь[322] молодецкое сердце, но не заглядывайся на золотую сбрую, жупаны! Топчи под коня золото и каменья! Коли, козак, гуляй, козак, но оглянись назад: нечестивые ляхи зажигают с другой стороны хаты. И, как вихорь, поворотил пан Данило назад, и[323] шапка с красным верхом мелькает около хат, и реде<е>т вокруг[324] него толпа.[325] Не час, и не другой бьются ляхи, козаки, немного становится тех и других. Но не устает пан Данило, сбивает с седла[326] длинным копьем своим, топчет лихим конем пеших. Уже очищается двор, уже начали разбегаться[327] ляхи, уже[328] обдира<ю>т козаки с убитых золотые жупаны и богатую сбрую, уже пан Данило сбирается в погоню и глянул, чтобы созвать козаков своих… И весь закипел яростно, дико сверкнул очами: ему показал<ся> Катеринин отец — вот он стоит на горе и целит в него мушкет. Данило свирепо гонит коня прямо на него… Козак, спрячься, на гибель идешь! Мушкет гремит. Колдун пропал за горою. Только верный Стецько видел, как мелькнула красная одежда колдуна и чудная шапка. Зашатал<ся> козак, повалил<ся> с коня на землю. Кинулся верный Стецько к своему пану: лежит пан его, протянувшись на земле и закрыл карие очи. Алая кровь закипела на груди. Но, видно,[329] почу<я>л верного слугу своего. Тихо приподнял веки свои, блеснул[330] очами: ‘Прощай, Стецько! Скажи Катерине, чтоб не покидала сына. Не по<ки>дайте и вы его, мои верные слуги’, и затих. Вылетела козацкая душа из дворянского тела. Посинели уста, спит козак непробудно. Зарыдал верный слуга, припав к своему пану. Не слышит уже его пан. Приподнялся верный слуга и машет рукою Катерине: ‘Ступай сюда, пани, ступай![331] Подгулял твой пан: лежит он пьяненек на сырой земле. Долго не протрезвиться ему’. Всплеснула[332] руками Катерина и повалилась, как сноп, на мертвое тело. ‘Муж мой! ты ли лежишь тут, закрывши очи? Встань, мой ненаглядный сокол, протяни ручку свою, приподымись <1 нрзб.> Погляди хоть раз на твою Катерину, пошевели устами, вымолви хоть одно словечко!.. Но ты молчишь. Ты молчишь, мой ясный пан. Твои…[333] Ты посинел, как Черное море. Сердце твое не бьется! Отчего ты такой холодный, мой пан? Видно не горючи мои слезы! Не в мочь им согреть тебя! Видно не громок плач мой, не про<бу>дить им тебя! Кто же поведет теперь полки твои? Кто понесется на твоем вороном конике? Кто[334] громко загукает и замашет саблей пред[335] козаками? Козаки, козаки, где честь и слава ваша?[336] Лежит честь и слава ваша,[337] закрывши очи на сырой земле. Похороните ж меня, похороните меня вместе с ним, засыпьте мне очи землею! Надавите мне кленовые доски на белые груди. Мне не нужна больше[338] красота моя’. — ‘Нет, пани, ты не властна делать, что тебе хочется’, сказал Стецько: ‘ты должна выполнить то, что приказал тебе твой пан. При отходе души своей он завещал, чтоб ты сберегла ему сына и вырастила его.[339] Вы оставайтесь тут, хлопцы’, продолжал он, оборотившись к обступившим тело козакам и рыдавшим, как малые дети. ‘Я пойду, соберу наших. Ляхи уже услышали про наше горе и ворочаются назад. Сердце так чует, что уже шумят они в подвале. Меды поотпечатаны, и вино хлещет из воронок. Упьются они тем вином навеки, никому из них не выйти на свет! Мы отпоем кровавую панихиду своему пану’. Блеском засверкали козацкие очи, быстрее молнии взлетел он на коня, громко гукнул и гук отпр<...> за горою, за лесом, за полем, и козаки, как птицы, слетелись на призыв[340] и с гиканьем обсыпали гору.

X.

Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнет. Ни прошумит.[341] Глядишь и не знаешь, идет или не идет[342] его величавая ширина, и чудится, будто весь вылит он из стекла, и будто голубая зеркальная дорога, без меры в ширину, без конца в длину, реет и вьется по зеленому[343] миру. Любо тогда и жаркому солнц<у> поглядеться с вышины[344] и погрузить лучи[345] в холод стеклянных вод и прибрежным лесам с яркою [зеленью] отсветиться в[346] водах. Зеленокудрые! они толпятся вместе с полевыми цветами к водам[347] и, наклонившись,[348] глядят в них и не наглядятся, и не налюбуются светлым[349] своим изображением, и усмехаются к нему, и приветствуют его, кивая ветвями.[350] В середину же Днепра они не смеют глянуть. Никто, кроме солнца и голубого неба, не глядит в него: редкая птица долетит до середины Днепра. Пышный! ему нет равной реки в мире. Чуден Днепр и при теплой летней ночи, когда всё засыпает: и человек, и зверь, и птица, а бог один величаво озирает с вышины и небо, и землю, и величаво сотрясает ризу. От ризы сыплются звезды. Звезды горят и светят над миром, и все разом отдаются в Днепре. Всех их держит Днепр в темном лоне своем. Ни одна не убежит от него, разве погаснет в небе. Черный лес, унизанный спящими воронами, разломанные им древние горы, свесясь,[351] силятся[352] закрыть его хотя длинною тенью сво<е>ю. Напрасно! Нет ничего в мире, что бы могло прикрыть Днепр. Синий синий ходит он плавным разливом и середь ночи, как середь дня, виден[353] за столько вдаль, за сколько видеть может человечье око <1 нрзб.> Нежась и прижимаясь,[354] жмется теснее [к] <1 нрзб.> [берегам], лугам от ночного холода. [При мимолетном ветре вдруг сверкнет, поманя] серебряная струя и она вспыхивает [будто] полоса дамасской сабли, а он, синий, снова заснул.[355] Чуден и тогда Днепр, и нет реки, равной ему в мире. Когда же пойдут горами по небу синие тучи, черный лес шатается до корня, дубы трещат и молния, изламываясь промеж туч,[356] разом осветит мир, — страшен тогда Днепр: водяные холмы гремят, ударяясь о[357] горы и с блеском и стоном отбегают назад, и визжат, и плачут, и заливаются вдали, <как> старая мать козака, выпро<ва>жи<ва>ющая своего сына в войско. Разгульный и бодрый едет он на вороном коне, подбоченившись и молодецки заломив[358] козацкую шапку, а она, рыдая, бежит за ним, хватается за стремя, ловит удила, ломает над ним руки и обливает его жаркими слезами.
Дико чернеют промеж ратующими волнами обгорелые пни и камни на выдавшемся берегу и бьется об берег, подымаясь вверх и опускаясь вниз, пристающая лодка. Кто из козаков посмел гулять в челне в ту пору, когда рассердился старый Днепр? Видно, ему неведомо… Лодка причалила, и вышел из нее накинутый кобеняком колдун. Невесел он: ему горька тризна, которую совершили козаки над убитым паном своим.[359] Немало поплатилось[360] [ляхов]:[361] 44 х панов [сожгли] со всем — с сбруею и жупана<ми>, до 33 х холопов изрублено в куски. По каменным ступеням спустился он между обгорелыми камнями вниз, где глубоко в земле была чудная его хата, и[362] тихо вошел он, — не скрипнули и двери. Хата была без свечей, нетопыри мелькали взад и вперед, и знаки стали меняться по стенам.[363] Не озираясь, покрыл он стол белою скатертью, поставил горшок и стал бросать длинными руками своими какие то неведомые[364] травы. Потом взял кухоль, выделанный с какого то чудного дерева, почерпнул им воды и стал лить, шевеля губами и творя какие то нечистые заклинанья. Свет в светлице уже стал розовый и падал ему на ли<цо>, и страшно было тогда глянуть в лицо, — оно казалось кровавым, глубокие морщины только чернели на нем и глаза как будто горели. Нечестивый грешник! уже и борода давно поседела, и лицо изрыто морщинами, и высох весь, а всё еще творит богопротивные умыслы. Посереди хаты стало опять[365] с дивным сиянием белое облако и что то похожее на дикую радость сверкнуло на лице его. Но отчего же стал он недвижим с разинутым ртом, не смея пошевелиться, и отчего волосы щетиной поднялись у него на голове? В серебряном облаке перед ним светилось чье то чудное лицо, непрошенное, незванное явилось к нему в гости, яснело, чем дальше, больше и вперило в него неподвижные очи. Черты <1 нрзб.> глаз, губы, очи, — всё незнакомое ему: никогда во всю жизнь свою он его не видывал.[366] И страшного кажется в нем мало, а непреодоли<мый> страх напал на него. А незнак<ом>ая дивная голова сквозь облако также неподвижно глядела на не<го>. Облако уже и пропало. А неведомые черты еще резче выказались, и острые очи не отрывались от него.[367] Колдун весь побелел, как полотно, диким, не своим голосом вскрикнул он, опрокинул горшок. Всё пропало.

XI.

‘Спокой себя, моя[368] любая сестра’, говорил старый есаул Горобец: ‘сны редко говорят правду’.
‘Никого не бойся’, говорил молодой сын его, хватаясь за саблю: ‘никто не посмеет тебя обидеть’.
‘Приляг, сестрица’, говорила молодая жена его,[369] ‘я позову старуху ворожею: против нее никакая сила не устоит: она выльет переполох тебе’.
Пасмурно,[370] мутными глазами глядела на всех Катерина и не находила речи.[371] ‘Я сама устроила себе погибель: я выпустила его’, простонала она: ‘мне на земле[372] нет[373] покою.[374] Может быть, за грехи мои не будет и на том свете от него покою. Вот уже десять дней я у вас в Киеве. Горя и капли не убавилось.[375] Думала, буду хоть в тишине растить[376] на месть за отц<а> сына… буду… Страшен, страшен привиделся он мне во сне. И,[377] боже сохрани, и вам увидеть его. Сердце мое до сих пор бьется. Дух занимается в груди. Я зарублю, Катерина,[378] твое дите, кричал он, если не выйдешь за меня замуж…[379] Я заруб… ‘ речь остановилась на устах у ней и, зарыдав, кинулась она к люльке, и испуганное дитя протянуло ручонки и закричало.
Кипел и сверкал сын эсаула и от гнева, слыша речи, [не находил слов].
Расходился и сам[380] эсаул Горобец.[381] ‘Пусть по<про>бует[382] окаянный антихрист придти сюда: отведает, бывает ли сила в руках старого козака. Пусть придет он поглядеть, как [будут] растаскивать нечистое тело его вороны, прежде нежели чорт придет за его душою. Бог[383] видит’, говорил он, подымая прозорливые очи,[384] ‘не летел ли я подать[385] руку брату Данилу. Его воля![386] Застал его на холодной постели, на которой уже много много улеглось козацкого <народа>. Зато не пышна разве была тризна по нем,[387] выпустил ли хоть одного ляха живого? Успокойся, мое дитя.[388] Никто не посмеет тебя обидеть, разве и меня не будет, ни моего сына’.
Кончив слова свои, старый эсаул пришел к люльке.[389] Дитя засмеялось и протягивало к нему ручонки, увидевши висевшую на ремне у него в серебряной оправе красную люльку и привеш<енный> к ней гаман с блестящим огнивом. ‘По отцу пойдет’, сказал старый эсаул, снимая с себя люльку и отдавая ему. ‘Еще от люльки не отстал, а уже думает курить люльку’. Тихо вздохнула Катерина и стала качать колыбель, и все сговорились[390] провесть ночь вместе и,[391] мало погодя, уснули все, а с ними Катерина.
На дворе и в хате всё было тихо, не спали только козаки, стоявшие на стороже. Вдруг закричала диким голосом, проснувшись, Катерина, и за нею разом проснулись <все>. ‘Он убил, он зарезал’, без памяти кричала Катерина и кинулась к колыбели. Все обетупили колыбель <и> окаменели от ужаса, увидев, что в ней лежало неживое дитя. Ни звука не вымолвил ни один из них, так страшно сделалось всем. Уже опамятовались иные, но все стояли бесслов<ес>но, помышляя о таком неслыханном злодействе.[392] Бог <не> глядит на грешную землю, если нет уже казни такому неслыханному злодейству.

XII.

Далеко от Украинского края, проехавши[393] и Польшу, минуя и многолюдный город Лемберг, идут рядами высоковерхие горы. Гора за горою, будто каменными цепями перекидывают они вправо и влево землю и обковывают ее каменной толщей, чтобы не прососало шумное и буйное море. Идут каменные цепи и в Валахию и в Седмиградскую область и громадою[394] стали меж галичским и венгерским народом. Нет таких гор в нашей стороне. Глаз не смеет оглянуть их, и на вершину иных не заходила и нога человечья. Чуден и вид их: н<е> задорное ли море выбежало в бурю из широких <берегов>, вскинуло вихрем на воздух безобразные волны и они, окаменев, остались[395] недвижными на воздухе. Не оборвались ли тяжелые тучи, гремя по небу, и загромоздили[396] [землю], ибо и на них такой же серый цвет, и белая верхушка блестит и искрится при солнце. Еще до Карпатских гор услышишь русскую или ляшскую молвь, а за горами еще кой где отзовется как будто то неродное слово, а там уже и вера не та, и говор не тот. Живет народ не малолюдный, народ [венгерский]. Ездит на коне, рубится[397] и пьет не хуже козака, а за конную сбрую и ясные кафтаны не[398] скупится вынимать из кармана червонцы. Раздольны и велики есть между горами озера, как скло, недвижны они и, как зеркало, отда<ю>т в себе голые вершины гор и зеленые подошвы их. Но кто[399] середи ночи, блещут или не блещут звезды, едет[400] на огромном вороном коне? Какой страшный богатырь с нечеловечьим ростом скачет под горами, над озерами, ездит исполинским конем в <1 нрзб.> в недвижн<ом> озере,[401] и бесконечная тень скоро мелькает по горам. Блещут чеканеные латы, при нем топор, гремит при седле сабля, шелом [надвинут, черные] <усы> чернеют, и очи закрыты, ресницы опущены — он спит. И, сонный, держит повода, и за ним сидит на коне[402] младенец паж и также спит и, сонный, держится за богатыря. [Не день и не два уже он едет.] Кто он? Куда, зачем он едет? Кто его знает. Не день, не два уже он переезжает горы. Блеснет день, взойдет солнце, — его не видно. Изредка только замечали горцы, что по горам мелькает часто легкая тень, а небо ясно, и туча не пройдет по нем. Чуть же ночь наведет темноту на мир, снова он виден и отдается в озерах, и за ним, дрожа, скачет тень его. Уже прое<хал> он много гор и взъехал на Корован. Горы этой нет выше меж Карпатскими горами: как царь стоит он посереди друг<их>. Тут остановился и конь и всадник, и еще глубже погрузился в сон, и тучи, спустясь, закрыли его.[403]

Иван Федорович Шпонька и его тетушка (Черновой автограф)*

С этой историей случилась история: нам рассказывал её приезжавший из Гадяча Степан Иванович Курочка. Нужно вам знать, что память у меня,[404] чорт знает, что за дрянь: хоть говори, хоть не говори — всё одно. [Всё равно], что в решето воду лей. Знавши за собою такой грех, нарочно просил его написать в тетрадку. Ну, дай бог ему здоровья, человек он всегда был добрый для меня, взял и списал. Положил её[405] я в маленький столик, вы, думаю, его хорошо знаете: он[406] стоит в углу, как войдешь только в двери. Да я и забыл, что вы у меня никогда не были. Старуха моя, с которой уже живу лет тридцать вместе, грамоте, нечего греха таить, сроду не училась. Вот замечаю я, что она пирожки печет всё на какой то бумаге. Пирожки она, милостивые государи, удивительно хорошо печет: я лучших пирожков нигде не едал. Посмотрел как< то> на сподку пирожка, смотрю: писаные слова. Как будто сердце у меня знало, прихожу к столику — тетрадки только половина! Остальные листки растаска<ла> на пироги. Что прикажешь делать? По старости лет не подраться же! Прошлый год случилось проезжать через Гадяч, нарочно еще, не доезжая города, завязал узелок, чтобы не забыть попросить об этом Степана Ивановича. Это мало: взял обещание с самого себя, как только чихну в городе, то чтобы при этом вспомнить. Всё напрасно. Проехал через город и чихнул, и высморкался в платок, а всё позабыл, да уже вспомнил, как верст за шесть отъехал от заставы. Нечего делать, пришлось печатать без конца. Впрочем, если кто желает непременно <знать>, что было дальше в этой повести, то ему стоит только нарочно приехать в Гадяч и попросить[407] Степана Ивановича, он с большим удовольствием расскажет ее, хоть, пожалуй, снова от начала до конца. Живет недалеко возле каменной церкви. Тут есть[408] сейчас маленький переулок. Как только поворотишь в переулок, то будут вторые или третьи ворота.[409] Да вот [еще] лучше, когда увидите на дворе большой шест с перепелом и выйдет навстречу вам толстая баба в зеленой юбке (он ведет жизнь холостую), то это его двор. Впрочем, вы можете его встретить[410] на базаре, где он бывает каждое утро до 8 часов и выбирает рыбу и зелень для своего стола и разговаривает с отцом Антипом или с жидом откупщиком. Вы его тотчас узнаете, потому что ни у кого нет,[411] кроме него, панталон из цветной выбойки и демикатонового[412] желтого сюртука. Когда ходит он, то всегда размахивает руками. Еще покойный гадячский заседатель, Денис Петрович, всегда, бывало, увидевши его издали, говорит:[413] ‘Глядите, глядите, вон ветряная мельница идет’.[414]
Уже четыре года, как Иван Федорович Шпонька в отставке живет в хуторе своем.[415] Когда был он еще Ванюшею, то обучался в гадячском поветовом училище и, надобно сказать, был преблагонравный и престарательный мальчик. Учитель российской грамматики, Никифор Тимофеевич Деепричастие, говорил, что если бы все у него были так старательны,[416] как Шпонька, то он не носил бы с собою в класс кленовой[417] линейки, которою, как сам он признавался, уставал бить по рукам ленивцев и шалунов. Тетрадка у него всегда была чистенькая, кругом облинеенная, нигде ни пятнышка. Сидел он всегда смирно, сложив руки и уставив[418] глаза на учителя, и никогда не привешивал сидевшему впереди[419] его товарищу на спину бумажек, не резал скамьи и не играл до прихода учителя в тесной бабы. Когда кому нужда была в ножике очинить перо, всякий обращался к Ивану Федоровичу, зная, что у него всегда водился ножик, и Иван Федорович, тогда еще просто Ванюша, выним<ал> его из небольшого кожаного чехольчика, привязанного к петле своего серенького сюртука, и просил только не скоблить остреем пера, уверяя, что для это<го> есть тупая сторона. Такое благонравие скоро привлекло на него внимание даже учителя латинского языка, которого один кашель в сенях, еще прежде нежели высовывалась в двери его фризовая шинель и лицо, изузоренное оспою, наводил страх[420] на весь класс. Этот страшный грязный учитель, у которого11 на кафедре всегда лежало два пучка розог и половина класса стояла на коленях, сделал Ивана Федоровича авдитором, несмотря на то, что в классе было много с гораздо лучшими способностями. Тут не можно пропустить одного случая, сделавшего влияние на его жизнь. Один из вверенных ему учеников,[421] чтобы склонить[422] своего авдитора написать ему в списке scit, тогда как[423] он своего урока ни в зуб не знал, принес в класс завернутый в бумагу огромный мас<л>яный блин. Иван Федорович, хотя и держался всегда правды, но на эту пору был голоден и никак не <мог> противиться обольщениям взял блин, поставил перед собою книгу и начал его есть и так был занят этим [делом], что даже не заметил, как в классе вдруг сделалась мертвая тишина. Тогда только с ужасом очнулся он, когда страшная рука, протянувшись из фризовой шинели, ухватила его за ухо и вытащила на середину класса. ‘Подай сюда блин! Подай, говорят тебе, негодяй!’ сказал грозный учитель, схватил пальцами масляный[424] блин и выбросил его за окно,[425] строго запретив бегавшим по двору школьникам поднимать его. После этого тут же высек он пребольно[426] Ивана Федоровича по рукам. И дело. Руки виноваты, зачем брали, а не другая часть тела. Как бы то ни было, только с этих пор робость, которая и без того была неразлучна с ним, увеличилась еще больше. Может, это самое происшествие было причиной и тому, что он не имел никогда желания[427] вступить в штатскую службу, видя на опыте, что лихоимцам не всегда удается хоронить концы. Было уже ему без малого четырнадцать лет, когда перешел он во второй класс, где вместо сокращен<ного> катехизиса и четырех правил арифметики, принялся он за пространный, за книгу о должностях человека и за дроби. Но увидевши, что чем дальше в лес, тем больше дров, и получивши известие,[428] что батюшка приказал долго жить,[429] пробыл еще два <года> и, с согласия матушки, вступил в П*** пехотный полк. П*** пехотный полк был совсем не такого сорта,[430] к какому принадлежат многие пехотные полки и, несмотря на то, что он большею частью стоял по деревням, однако ж был на такой ноге, что не уступал иным и кавалерийским. Большая часть офицеров пила выморозки, несколько человек даже умели танцовать мазурку, и полковник П*** полка[431] не упускал случая замечать об этом, разговаривая с кем нибудь в обществе: ‘У меня с’, говорил он обыкновенно, трепля себя ладонью по брюху после каждого слова: ‘многие с[432] пляшут мазурку, весьма многие с, очень многие с’. Чтоб еще более показать читателям образованность[433] П*** пехотного полка, мы прибавим, что из офицеров два были страшные игроки в банк и проигрывали[434] мундир, фуражку, шинель, темляк и даже исподнее платье, что не везде[435] и между кавалеристами можно[436] сыскать. Обхождение с такими товарищами, однако ж, ничуть не уменьшило робости Ивана Федоровича. И так как он не пил выморозков, предпочитая им рюмки водки перед обедом <и> ужином, не танцовал мазурки и не играл в банк, то, натурально,[437] должен был всегда оставаться одним. Оставаясь уже всегда на своей квартире, между тем как другие разъезжали на обывательских по мелким помещикам, он занимался занятиями,[438] которые были сродни одной кроткой и доброй душе: то чистил пуговицы, то читал библию или гадательную книгу, то ставил мышеловки по углам своей комнаты, то, наконец, скинувши мундир, лежал на постели. Зато не было никого исправнее Ивана Федоровича в полку, и взводом своим он так командовал, что ротный командир ставил всегда его в образец. Зато в скором времени — спустя одиннадцать лет по вступлении его в службу — произведен он был из прапорщиков в подпорутчики. В продолжение этого времени он получил известие,[439] что матушка скончалась, а тетушка, родная сестра матушки,[440] которую он знал только потому, что она привозила ему в детстве и посы<лала> даже в Гадяч сушеные груши и деланные ею самою превкусные пряники (с матушкою она была в ссоре и потому Иван Федорович после не видал ее), — эта тетушка, по своему добродушию, взялась управлять небольшим его имением, о чем известила его письмом. Иван Федорович, [будучи][441] совершенно уверен в благоразумии тетушки, начал еще ревностнее отправлять свою службу. Иной[442] на его месте, получивши такой чин, возгордился бы. Но гордость совершенно была неизвестна Ивану Федоровичу. И сделавшись подпорутчиком, он был тот же самый Иван Федорович, каким[443] был некогда и в прапорщиках. Чтоб еще более показать свое [рвение,[444] он хотел было отпроситься у капитан<а> в откомандировку по <одному>] делу. Пробыв два года после этого замечательного для [чести происшествия], он готовился выступить вместе с полком из Могилевской губернии в Россию, как получил письмо такого содержания:
‘Любезный племянник, Иван Федорович!
Посылаю тебе белье: полдюжины порток, пять пар карпеток и четыре рубашки тонкого холста, да еще хочу поговорить с тобою о деле. Так как ты уже имеешь чин немаловажный, что, думаю, тебе известно, и пришел в такие лета, что пора и хозяйством позаняться, то в воинской службе тебе незачем уж более служить. Я уже стара и не могу всего присмотреть в твоем хозяйстве, да и подлинно многое притом имею тебе открыть лично. Приезжай, Ванюша. В ожидании подлинного удовольствия тебя видеть, остаюсь много любящая тебя тетка Василиса.
Чудная в огороде у нас выросла репа: больше похожа на картофель, чем на репу.’[445]
Через неделю после получения этого письма, Иван Федорович написал такой ответ:
‘Милостивая государыня, тетушка Василиса Кашпоровна!
Много[446] благодарю вас за присылку белья. Особенно карпетки[447] у меня очень[448] старые, что денщик штопал четыре раза и очень от того стали узкие. Насчет вашего мнения о моей службе я совершенно согласен с вами и третьего дня подал отставку. И как только получу увольнение, то найму извозчика. Прежней вашей комиссии насчет семян пшеницы сибирской арнаутки не мог исполнить: во всей Могилевской губернии нет такой.[449] Свиней же здесь кормят большей частью брагой, подмешивая немного выигравшегося пива.
С совершенным почтением, милостивая государыня тетушка, пребываю вашим послушным племянником Иваном Шпонькою.’
Наконец[450] Иван Федорович получил отставку с чином порутчика, нанял за 40 рублей жида от Могилева до Гадяча и сел в кибитку в то самое время, когда деревья оделись молодыми, еще редкими листьями, вся земля зеленела свежей[451] зеленью и по всему полю пахло весной.

ДОРОГА.

В дороге ничего не случилось слишком замечательного для путешественника. Ехали с небольшим две недели. Может быть еще и этого скорее приехал бы Иван Федорович, но набожный жид шабашовал по субботам и накрывшись своею попоной молился весь день.[452] Впрочем Иван Федорович, как уже имели случай заметить, был такой человек, который не допускал к себе скуки. [В то время как жид был занят своим <делом>, он] развязывал чемодан, рассматривал, хорошо ли вымыто и сложено белье, снимал осторожно пушок с нового мундира, сшитого уже без погончиков, и снова всё это укладывал наилучшим образом. Книг он, вообще сказать, не любил читать и если заглядывал иногда в библию и гадательную книгу, так это потому, что любил встречать там знакомое, читанное уже несколько раз. Так[453] городской житель отправляется каждый день в клуб не для того, чтобы услыхать там что нибудь новое, но чтобы встретить тех[454] приятелей, с которыми он уже с незапамятных времен привык болтать в клубе. Так директор департамента с большим наслаждением читает адрес календарь по нескольку раз на день не для[455] каких нибудь дипломатических затей, но его тешит до крайности печатная [длинная] роспись имен: ‘А! Иван Гаврилович такой то!’ повторяет он глухо про себя. ‘А, вот и я. Гм!.. ‘ и на следующий раз снова перечитывает его с теми же восклицаниями.
После двухнедельной езды Иван Федорович достигнул[456] деревушки, находившейся в ста верстах от Гадяча. Это было в пятни<цу>. Было уже довольно поздно, когда он взъехал с кабиткою и с жидом на постоялый двор. Этот постоялый двор ничем не отличался от других,[457] находившихся по небольшим деревушкам.[458] В них обыкновенно с большим усердием потчивают[459] путешественника сеном и овсом, как будто бы он был почтовая лошадь. Но если бы он захотел позавтракать, как обыкновенно завтракают люди, то сохранял бы в ненарушимости свой аппетит до другого случая. Иван Федорович, зная всё это, запасся заблаговременно двумя пребольшими вязками бубликов и колбасою и, спросивши рюмку водки, в которой не бывает недостатка ни в одном <из> постоялых дворов, начал свой ужин, усевшись на лавке перед дубовым столом, неподвижно вкопанным в глиняный пол. В продолжение этого времени послышался стук брички, ворота заскрипели, но бричка долго не въезжала во двор. Громкий голос бранился со старухою, содержавшею трактир: ‘Хорошо, я взъеду’, услышал Иван Федорович: ‘но если хоть один клоп укусит меня в твоей[460] в хате, то [ей богу], прибью, старая вра… колдунья, и за сено ничего не дам’. Минуту спустя дверь отворилась и вошел или лучше влез толстый человек в зеленом сюртуке. Лицо его неподвижно покоилось на короткой толстой шее,[461] казавшейся еще толще от двухэтажного подбородка. Словом[462] он принадлежал к числу тех людей, которые не ломали никогда головы над пустяками и которых вся жизнь катилась по маслу.
‘Желаю здравствовать, милостивый государь!’ проговорил он, увидевши Ивана Федоровича.
Иван Федорович безмолвно[463] поклонился.[464]
‘А позвольте узнать, с кем имею честь говорить?’ продолжал толстый приезжий.
При таком вопросе Иван Федорович[465] невольно поднялся с места и стал на вытяжку, что обыкновенно он делывал [перед] полковником:[466] ‘Отставной порутчик Иван Федорович Шпонька’, отвечал он.
‘А смею ли спросить, в какие места[467] изволите ехать?’
‘В собственный хутор Копонивку’.
‘Копонивку?’ продолжал строгий допросчик. ‘Позвольте, милостивый государь, позвольте’, говорил он, подступая к нему… , размахивая руками, как будто бы кто нибудь его не допускал или он продирался сквозь толпу и, приблизившись, принял Ивана Федоровича[468] в объятия и облобызал сначала в правую, потом в левую и потом снова в правую щеку. И губы Ивана Федоровича[469] приняли большие щеки незнакомца за подушку: ‘Позвольте, милостивый государь, познакомиться,’ продолжал толстяк: ‘я — помещик того же Гадячского уезда и ваш сосед, живу от хутора[470] вашего Копонивки не более пяти верст в селе Хортыще, а [имя мое и] фамилия моя — Григорий Григорьевич Шлепковский. Непременно, непременно,[471] милостивый государь, и знать вас не хочу, если не приедете в гости в село Хортыще. Я теперь по надобности спешу. А что это? Куда ты это ставишь?’ продолжал он громким голосом, обращаясь к вошедшему своему лакею,[472] мальчику в козацкой свитке с заплатанными локтями, с недоумевающей миною ставившему на стол узлы и ящики, — и голос Григория Григорье<вича> незаметно делался грознее и грознее. ‘Разве я это сюда велел ставить, любезный? Разве я это сюда говорил тебе ставить, подлец? Разве я не говорил тебе наперед разогреть[473] курицу, мошенник? Пошел!’ вскрикнул он наконец, притопнув ногою. ‘Постой![474] Пакостная рожа! Где погребец с штофиками? Иван Федорович’, говорил он, наливая в рюмку настойку: ‘Прошу покорно лекарственной!’
‘Ей богу, я не могу… Я уже имел случай… ‘ проговорил Иван Федорович с запинкою.
‘Я слушать не хочу, милостивый государь’, возвысил голос помещик: ‘и слушать не хочу.[475] С места не сойду, покамест не выкушаете’.
Иван Федорович, увидевши, что ничем нельзя отвязаться от гостеприимного угощения, выпил.
‘Это курица, милостивый государь’, продолжал толстый Григорий Григорьевич, разрезывая ее ножом в деревянном ящике. ‘Надобно вам сказать, что повариха моя Явдоха иногда любит куликнуть и от этого часто пересушивает. Ей, хлопче’, тут оборотился он к мальчику в козацкой свитке, при<нес>шему перину и подушки: ‘постели мне посереди хаты. Смотри же,[476] сена[477] наклади повыше под п<од>ушку. Да высмокни у бабы из мычки клочок пеньки заткнуть мне уши на ночь. Надобно вам знать, милостивый государь, что я имею обыкновен<ие> затыкать на ночь уши с того проклятого случая,[478] когда[479] в одной корчме в России залез мне в левое ухо таракан. Проклятые кацапы, как <я> после узнал, едят даже щи с тараканами. Невозможно описать, что происходило со мною: в ухе так и лоскочет так и [крутится] — ну хоть на стену. Мне помогла уже в наших местах простая старуха, и чем бы вы полагали? просто зашептыванием. Что вы скажете, милостивый государь, о лекарях? Я думаю, что они просто морочат и дурачат нас:[480] иная старуха в двадцать раз лучше знает всех этих лекарей‘.
‘Действительно, вы изволите[481] говорить совершенную правду. Иная точно бывает’… произнес Иван Федорович, как бы не прибирая даже приличного слова. [Не мешает, правда,] вообще сказать, — он[482] никогда не был слишком щедр на слова. Может быть, это происходило от желания выразиться красивее,[483] а может быть, и от всегдашней робости.[484]
‘Хорошенько, хорошенько перетряси сено’, говорил Григорий Григорьевич своему лакею: ‘тут сено такое гадкое, что того и гляди как нибудь попадет сучок. Позвольте, милостивый государь, пожелать спокойной ночи. Завтра уже не увидимся: я выезжаю до зари. Ваш жид[485] будет зашабашовать, потому что завтра суббота, а потому вам нечего вставать рано. Не забудьте же моей просьбы. И знать вас не хочу, когда не приеде<те> к нам’.
Тут камердинер Григория Григорьевича снял с него сюртук и сапоги и напялил[486] вместо того халат и Григорий Григорьевич повалился на постель[487] и казалось огромная перина легла на другую.
‘Ей, хлопче, куда же ты, подлец? Поди сюда, поправь мне одеяло! Ей, хлопче, подмости <1 нрзб.> под голову сена![488] Да что коней уже поил<и>? Еще сена![489] сюда, под этот бок! Да поправь, подлец, хорошенько одея<ло>! Вот так, еще! Ох!’ Тут Григорий Григорьевич вздохнул раз, два[490] и пустил страшный носовой свист по всей комнате, всхрапывая по временам так, что дремавшая на лежанке[491] старуха пробуждал<ась>, вдруг смотрела в оба глаза во все стороны и[492] поуспокоившись засыпала сно<ва>.
На другой день, когда проснулся Иван Федорович, уже толстого помещика не было. Это было одно только происшествие, случившееся с ним на дороге. На третий день после этого уже приближался к своему[493] небольшому хуторку. И вдруг [Иван Федорович] почувствовал, что сердце сильно забилось,[494] когда выглянула,[495] махая крыльями, ветряная мельница и, по мере того, как жид гнал своих кляч[496] на гору, показывался внизу ряд верб, сквозь них, как будто живая ртуть, блестел пруд. Кибитка взъехала на греблю, и Иван Федорович увидел тот же самый старинный домик, покрытый очеретом, те же самые яблони и вишни, по которым он когда то украдкою лазил. Только что взъехал он во двор, как сбежались со всех сторон собаки всех сортов: бурые, черные, серые, пегие, некоторые с лаем падали под ноги лошадям, другие бежа<ли> сзади, заметив, что ось вымазана салом, один, стоя, возле кухни и накрыв лапою кость, заливался во всё горло, другой лаял издали и бегал взад и вперед, помахивая хвостом,[497] как бы приговаривая: ‘Посмотрите, какой я прекрасный молодой человек!’ Мальчишки в зап<а>чканных рубашках бежали глядеть. Сама свинья, прохаживавшаяся по двору с шестнадцатью поросен<ками>, подняла вверх с испытующим видом свое рыло и хрюкнула громче обыкновенного. По двору… лежало множество ряден с пшеницею, с просом, с ячменем, сушившихся на солнце. На крыше тоже немало[498] сушилось разного рода трав. Иван Федорович так был занят рассматриванием всего, что очнулся тогда только, <когда> пегая одна собака укусила слазившего с козел жида за икру. Сбежавшаяся дворня, состоявшая из ключницы, поварихи, двух девок в шерстяных исподницах,[499] после первых восклицаний: Оцеж панич наш! объявила, что тетушка была в огороде вместе с девкою Палашкою и кучером Омельком,[500] исправлявшим также[501] должности[502] огородника и сторожа. Но тетушка, которая еще[503] издали увидела рогожаную кибитку, была уже здесь. Иван Федорович изумил<ся>, когда она почти подняла его на руках, между тем как в письмах твердила ему о своей старости и болезни.

ТЕТУШКА.

Тетушка Василиса Кашпоровна в это время имела лет около пятидесяти. Замужем она никогда не была и обыкновенно[504] говорила, что жизнь девическая для нее дороже всего. Впрочем, сколько мне помнится, никто и не сватал ее. Это происходило оттого, что один взгляд на геройский вид Василисы Кашпоровны производил некоторую робость в сердце мужчин, боящихся более всего на свете малейшего вида власти женщин. Они были совершенно правы, потому что Василиса Кашпоровна хоть кого умела сделать тише травы. Пьяницу мельника, который совершенно был ни к чему <не> годен, она собственною своею мужественною рукою, дергая часто за чуб, без всяких посторонних[505] средств, умела сделать золотом, а не человеком. Рост она имела[506] почти исполинский, дородность и силу совершенно соразмерную.[507] По<....>ям[508] казалось, что природа сделала непростительную ошибку, определив ей носить темнокоричневый по будням капот с мелкими оборками и красную кашемировскую шаль по праздникам — в день Светлого воскресенья и своих именин, тогда как ей более всего шли бы драгунские[509] усы, длинные ботфорты и шпоры. Зато занятия ее совершенно соответствовали ее виду. Она каталась[510] сама на лодке,[511] гребя искуснее всякого рыбака,[512] стреляла дичь, стояла неотлучно над косарями, знала наперечет число дынь и арбузов на баштане, брала пошлину по пяти копеек с воза, проезжавшего через ее греблю, взлезала на дерев<о> и трусила груши, била ленивых вассалов своею страшною[513] рукою и подносила достойным рюмку водки из той же грозной[514] руки. Она[515] никогда почти не имела обычая отдыхать, бранилась, красила пряжу, бегала на кухню, делала квас, варила варенье и хлопотала весь день и везде поспевала.
Следствием этого было то, что маленькое именьице Ивана Федоровича, состоявшее из 18 душ по последней ревизии, процветало в полном смысле сего слова. К тому же[516] она слишком горячо любила своего племянника и тщательно собирала для него копейку. По приезде домой жизнь Ивана Федоровича совершенно изменилась и пошла совершенно иною дорогою.[517] Казалось,[518] натура его именно создала для управления осьмнадцатидушным имением. Сама тетушка заметила, что он будет хорошим хозяином, хотя впрочем не во всё еще позволяла вмешиваться. ‘Воно ще молода дытына’ обыкновенно она говаривала, несмотря на то, что Ивану Федоровичу без малого было сорок лет: ‘Где ему всё знать!’ Однако ж он неотлучно бывал в поле при жнецах, косарях, и это доставляло наслаждение неизъяснимое его кроткой душе. Единодушный взмах десяти блестящих кос. Шум падающей стройными рядами травы. Изредка[519] заливающиеся песни жни<ц> то веселые, как встреча гостей, то заунывные, как разлука. Спокойный чистый вечер, и что за вечер! Как волен и свеж [этот воздух]! Как оживлено всё![520] Степь краснеет,[521] синеет и горит цветами,[522] одни перепела, дрофы, кузнечики, чайки[523] и от них свистом, жужжанием, треском, криком и ст<оном> и вдруг стройный хор, и всё не молчит ни на минуту. А солнце садится и кроется. У! как[524] свежо и хорошо! По полю вон и вон со всех сторон раскладываются огни и ставятся котлы и вкруг котлов садятся усатые косари. Пар от галушек несется. Сумерки <1 нрзб.> Далеко, далек<о> слышится мычание коров. Трудно рассказать, что делалось с Иваном Федоровичем. Он часто забывал, присоединяясь к косарям, отведать их галушек, которые он очень любил, и стоял недвижно[525] на одном месте, пока, подкравшись, ночь не обнимет всего неба и звезды то там, то там начнут светиться. В скором времени об Иване Федоровиче везде пошли речи, как о великом хозяине. Тетушка не могла нарадоваться своим племянником и никогда не упускала случая им похвастаться. В один раз — это было уже по окончании жатвы и именно в конце июля — Василиса Кашпоровна, взявши Ивана Федоровича с таинственным видом за руку, сказала, что она теперь хочет поговорить с ним о деле, которое давно уже занимает все ее мысли.
‘Тебе, любезный Иван Федорович’, так она начала: ‘известно, что в твоем хуторе 18 душ, — правда это по ревизии, а без того, может, наберется больше, может быть, до 24. Но не об этом дело. Ты знаешь, тот лесок, что за нашею левадою, и за этим же лесом широкий луг: в нем пятнадцать десятин, а травы[526] столько, что можно каждый год продавать больше, чем на триста рублей, особенно если, как говорят, в Гадяче будет конный полк’.
‘Как же с, тетушка, знаю, трава очень хорошая’.
‘Это я сама знаю, что очень хорошая: но знаешь ли ты, что вся эта земля,[527] по настоящему, твоя? Что ж ты так выпучил глаза? Слушай, Иван Федорович! Ты помнишь Степана Кузьмича? Что я говорю: помнишь, — ты тогда был еще таким маленьким, что выговорить его имени не мог. Куда же! Я помню, когда я еще приехала в самое Пуще<нье>[528] и [взяла тебя] покачать на руках, то ты обпачкал мне все руки. Тогда еще… но не в этом дело. Вся земля, которая за нашим хутором, и самое село Хортыще было Степана Кузьмича. Он, надобно тебе объявить, еще тебя не было на свете, как нач<ал> ездить к твоей матушке, правда в такое время, когда отца твоего не было дома. Но я, однако ж, это не в укор ей говорю, упокой господи ее душу! Хотя покойница всегда была неправа против меня. Но не в этом де<ло>. Как бы то ни было, только Степан Кузьмич сделал тебе дарственную запись на это самое имение, об котором я тебе говорила. Но покойница, твоя матушка, упокой господи ее душу, между нами будь сказано, он<а> была чудного нрава. Сам чорт, господи прости меня за это поганое слово, не мог <бы> понять ее. Куда она дела эту запись — один бог знает. Я думаю просто, что она в руках старого холостяка [чтобы ему чорт знает как спалось <1 нрзб.>], Григория Григорьевича Стороженка. Этой пузатой шельме досталось всё его имение. Я готова ставить бог знает что он утаил запись’.
‘Позвольте с доложить, тетушка, — не тот ли это Стороженко, с которым я познакомился на станции?’ Тут Иван Федорович рассказал про свою встречу.
‘Кто его знает’, ответила, немного подумав, тетушка: ‘может быть, он и добрый человек. Правда, он всего только полгода как переехал к нам жить. Старуха то, матушка его, я слышала, очень разумная женщина и, говорят, большая мастерица[529] солить огурцы, и ковры, я слышала, ее девки умеют отлично хорошо выделывать. Но так как ты говоришь, он так тебя хорошо принял, то поезжай к нему, может быть, старый грешник послушает совести и отдаст то, что не ему принадлежит. Не то, ей богу, когда нибудь поколочу его.[530] Пожалуй, можешь поехать и в бричке, только проклятая детвора повыдергала сзади все гвозди, и нужно будет сказать кучеру Омельку, чтоб прибил лучше кожу’.
‘Для чего же, тетушка? Я возьму повозочку, в которой вы ездите иногда стрелять дроф’.
Этим кончился разговор.

ОБЕД.

В обеденную пору Иван Федорович въехал[531] в село Хортыще и немного оробел, когда стал приближаться к[532] господскому дому. Дом этот был длинный и не под очеретянною, как <у> многих окружных помещиков, но под деревянною крышею. Два амбара во дворе тоже под деревянною крышею. Ворота дубовые. Иван Федорович похож был на того франта, который, заехав на бал, видит всех, куда ни оглянется, одетых пощеголеватее его. Из почтения он остановил свой возок возле амбара и подошел пешком ко крыльцу.
‘А! Иван Федорович!’ закричал толстый Григорий Григорьевич, ходивший по двору[533] в сюртуке, но без галстуха, жилета и подтяжек. Однако ж и этот наряд, казалось, обременял[534] его тучную толстоту, потому что пот катился с него градом. ‘Что ж вы говорили, что приедете сейчас, как увидитесь с тетушкой приедете, да не приехали?’[535] губы Ивана Федоровича встретили те же самые знакомые[536] подушки.[537]
‘Большею частью занятия по хозяйству… Я с приехал к вам на минутку, собственно по делу’.
‘На минутку? Вот этого то не будет. Ей, хлопче!’ закричал толстый Стороженко.[538] И тот самый мальчик в козацкой свитке выбежал из кухни: ‘Скажи Касьяну, чтоб ворота сейчас запереть, слышишь: запереть крепче. А коней вот этого пана, что приехал, распречь сию минуту. Прошу[539] в комнату, здесь такая жара, что[540] у меня вся рубашка мокра’.
Иван Федорович решился не терять напрасно времени и, несмотря на свою робость, поступать решительно.
‘Тетушка имела честь… сказала мне, что дарственная запись покойного Степана Кузьмича… ‘
‘Трудно изобразить, какую при этих словах сделало неприятную мину обширное лицо Григория Григорьевича. ‘Ей богу, ничего не слышу’, отвечал он. ‘Вы извините меня: надобно вам сказать, что у меня в правом ухе сидел таракан, — невозможно описать, что за[541] мучение было. Так вот и лоскочет, так и лоскочет. Мне помогла одна старуха самым простым средством’.
‘Я хотел сказать’… осмелился прервать Иван Федорович, видя, что Григорий Григорьевич с умыслом хочет поворотить речь на другое: ‘что в завещании покойного Степана Кузьмича упоминает<ся>, так сказать, о дарственной записи… по ней следует с мне… ‘
‘Я знаю. Это вам тетушка успела наговорить.[542] Это ложь, ей богу, ложь, никакой дарственной записи покойный дядюшка не делал. Хотя, правда, в завещании и упоминается о какой то записи. Но где ж она? Никто не представил ее. Я вам это говорю потому, что искренне вам добра жел<аю>.[543] Ей богу, это ложь’.
Иван Федорович замолчал, рассуждая, что, может быть, в самом деле тетушке так только показалось.
‘А вот идет сюда матушка с сестрами’, сказал Григорий Григорьевич: ‘значит обед готов. По<й>демте!’ При сем он потащил Ивана Федоровича за руку в комнату, в которой стояла водка с <закусками>.
В то <же> самое время вошла старушка с двумя барышнями. Иван Федорович, как воспитанный кавалер, подошел сначала к ручке старушки, а после к обеим барышням.
‘Это, матушка, наш сосед Иван Федорович Шпонька… ‘[544]
Старушка смотрела пристально на Ивана Федоровича или, может быть, только казалась смотревшею. Впрочем, это была совершенная доброта. Казалось, она так и хотела спросить Ивана Федоровича: ‘Сколько вы на зиму насаливаете огурцов?’
‘Вы водку пили?’ спросила старушка.
‘Вы, матушка, верно, не выспались!’ сказал Григорий Григорьевич. ‘Кто же спрашивает гостя, пил ли он. Вы потчевайте только, а[545] пили ли мы или нет, — это наше дело. Иван Федорович, прошу золототысячниковой или трохимовской, какой вы любите! Иван Иванович, а вы’, сказал Григорий Григорьевич, оборотившись назад, и Иван Федорович увидел подходившего к водке <Ивана Ивановича> в долгополом сюртуке, с огромным стоячим воротником, закрывавшим весь его затылок, так что голова его сидела в воротнике, как будто в бричке. Иван Иванович подошел к водке, потер руки, рассмотрел хорошенько рюмку, налил, поднес к свету, влил всю рюмку разом в рот и, не проглатывая еще, пополоскал ею хорошенько во рту, после чего уже прогло<тил>. Закусивши хлебом с солеными опенками, оборотился он к Ивану Федоровичу.
‘Не с Иваном ли Федоровичем, господином Шпонькой, имею честь говорить?’ — ‘Так точно с’, отвечал Иван Федорович.
‘Очень[546] много изволили перемениться.[547] Как же… ‘ продолжал Иван Иванович: ‘я еще помню вас вот каким.’[548] При том поднял он ладонь на аршин от полу. ‘Покойный батюшка ваш, дай боже ему царство небесное, редкий был человек. Арбузы и дыни всегда бывали у него такие, каких теперь нигде и не найдете. Вот хотя бы и тут’, продолжал он, отводя его в сторону: ‘подадут вам за столом дыни. Что э<то> за дыни, — смотреть не хочется! Верите ли, милостивый государь, что у него были арбузы’, продолжал он с таинственным видом: ‘ей богу, вот такие!’ расставляя руки, как будто бы хотел обхватить толстое дерево.
‘Пойдемте за стол’, сказал Григорий Григорьевич, взявши Ивана Федоровича за руку. Все вошли в столовую. Григорий Григорьевич завесился огромною салфеткою и сел на обык<н>овенн<ом> своем месте, в конце стола. Завесившись огромною салфеткою <он> походил на тех героев, которых рисуют цирульники на своих вывесках. Иван Федорович, краснея, сел на указанное ему место против двух барышень, а Иван Иванович[549] не приминул сесть возле него, радуясь душевно, что будет кому сообщить свои сведения.
‘Вы напрасно взяли куприк, Иван Федорович, — это индейка!’ сказала старушка, обратившись к Ивану Федоровичу,[550] которому в это время поднес блюдо официант в[551] сером фраке с черною заплатою: ‘возьмите спинку’.
‘Матушка, ведь вас никто не просит’, произнес Григорий Григорьевич, будьте уверены, что гость сам знает, что ему взять. Иван Федорович, возьмите крылушко, вон другое с пупком. Да что же вы так мало взяли? Возьмите стегнушко? Ты что разинул рот с блюдом? Проси! Становись, подлец, на колени! Говори сейчас: ‘Иван Федорович, возьмите стегнушко’.
‘Иван Федорович, возьмите стегнушко!’ проревел, став на колени, официант с блюдом.
‘Гм! что это за индейка!’ сказал вполголоса Иван Иванович с видом пренебреженья, оборотившись к своему соседу. ‘Такие ли должны быть индейки?[552] Сами бы вы увидели у меня индеек![553] Я вас уверяю, что жиру в одной больше, чем в десятке таких, как эта. Верите ли, государь, что даже противно смотреть, когда ходят они у меня по двору, так жирны!’
‘Иван Иванович! Ты лжешь’,[554] произнес Григорий Григорьевич, вслушиваясь в его речи.
‘Я вам скажу’, продолжал всё также своему соседу Иван Иванович, показывая[555] вид, [что] он не слышит слов Григория Григорьевича: ‘что прошлый год, когда я отправлял их в Гадяч, давали по 50 копеек за штуку. И то еще не хотел брать’.
‘Иван Иванович, я тебе говорю, что ты лжешь’, произнес для лучшей ясности Григорий Григорьевич по складам и громче прежнего.[556]
Но Иван Иванович[557] притворился,[558] показывая вид, будто это совершенно не к нему относилось, продолжая также, но только гораздо тише: ‘именно, государь мой, не хотел брать. В Гадяче ни одного помещика… ‘
‘Иван Иванович, ведь ты глуп и больше ничего’, громко сказал Григорий Григорьевич. ‘Ведь Иван Федорович знает всё это лучше тебя и верно не поверит тебе’.
Тут Иван Иванович совершенно обиделся, замолчал и принялся убирать индейку,[559] несмотря на то, что она не так была жирна, как те, на которые противно смотреть.
Стук ножей, ложек и тарелок замял на время разговор, одно только высмактывание Григорием Григорьевичем мозгу из кости, казалось, заглушало всё.
‘Читали ли вы’, спросил Иван Иванович[560] после некоторого молчания [своего соседа], высовывая, голову из своей брички к Ивану <Федоровичу>: ‘книгу Путешествие Коробейникова ко святым местам? Истинное услаждение души и сердца! Теперь таких книг не печатают. Очень сожалею, что не посмотрел которого году’.
Иван Федорович, услышавши, что дело идет до книг, прилежно начал набирать себе соусу. ‘Истинно удивительно, государь мой, как подумать, что простой мещанин прошел все места эти более трех тысяч верст, государь мой, более трех тысяч верст! Подлинно, его сам господь сподобил побывать в Палестине и Иерусалиме’.
‘Так вы говорите, что он’, сказал Иван Федорович: ‘то есть[561] был и в Иерусалиме?’
‘О чем вы говорите, Иван Федорович?’ произнес с конца стола Григорий Григорьевич.
‘Я, то есть, име<л> случай заметить, что какие есть на свете далекие страны’, сказал Иван Федорович,[562] будучи сердечно доволен собою, что выговорил такую длинную и трудную фразу.
‘Не верьте ему, Иван Федорович’, сказал Григорий Григорьевич, не вслушиваясь хорошенько: ‘всё врет’.
Между тем обед кончился. Григорий Григорьевич отправился в свою комнату, а[563] <гости> пошли вместе с старушкою хозяйкою и барышнями в гостиную, где тот стол, на котором оставили они, выходя обедать, водку, как бы превращением каким[564] покрылся блюдечками <с> вареньем разных[565] сортов, арбузами, вишнями, дынями. Отсутствие Григория Григорьевича заметно было во всем. Хозяйка сделалась словоохотнее и открывала сама, без просьбы, множество секретов насчет делания пастилы и сушеных груш, даже барышни стали говорить.[566] Но белокурая, которая казалась моложе шестью годами своей сестры и которой по виду было около двадцати пяти лет, была молчаливее. Но более всех говорил и действовал Иван Иванович. Будучи[567] уверен, что его теперь никто не собьет и не смешает, он говорил и об огурцах, и о посеве картофеля, и о том, какие в старину были разумные люди, куда против теперешних, и о том, как всё, чем дальше, умнеет и доходит к выдумыванию мудрейших вещей. Словом, это был один из числа тех людей, которые к величайшему удовольствию любят позаняться услаждающим душу разговором[568] и будут говорить обо всем, об чем только можно говорить. Если разговор касался важных и благочестивых предметов, то Иван Иванович вздыхал после каждого сл<ова>, кивая слегка головою.[569] Ежели до хозяйственных — то высовывал голов<у> из своей брички и делал такие мины, глядя на которые, кажется, можно было прочитать, как нужно делать грушовый квас, как велики те дыни, об которых он говорил и как жирны те гуси, которые бегают у него по двору. Наконец, с великим трудом, уже к вечеру, удалось Ивану Федоровичу распрощаться[570] и, несмотря на свою сговорчивость <и> на то, что его насильно оставляли ночевать, он устоял таки в своем желании ехать и уехал.

* * *

‘Ну, что, выманил у старого греходея запись?’ с таким вопросом встретила Ивана Федоровича тетушка, которая с[571] нетерпением дожидалась его уже несколько часов на крыльце и выбежала принять[572] его еще за двором.
‘Нет, тетушка. У Григория Григорьевича нет никакой записи’.
‘И ты поверил ему? Врет он, проклятый. Когда нибудь попаду, поколочу его собственными руками. О, я ему поспущу жиру! Впрочем, нужно наперед поговорить с нашим подсудком, нельзя <ли> судом с него стребовать… Но не об этом теперь дело. Ну, что ж обед был хороший?’
‘Очень. Да, весьма, тетушка’.
‘Ну, какие ж были кушанья, расскажи! Старуха то, я знаю, мастерица присматривать за кухней’.
‘Сырники были со сметаною. Соус с голубями, очень’.
‘А индейка с сливами была?’ спросила тетушка потому, что была большая искусница приготовлять сама это блюдо.
‘Была и индейка… Весьма красивые барышни,[573] сестрица Григория Григорьевича! Особенно белокурая’.
‘А!’ сказала тетушка и посмотрела пристально на Ивана Федоровича, который, покраснев, потупил глаза в землю. Новая мысль быстро промелькнула в ее голове. ‘Ну, что ж?’ Живо: ‘Какие у ней брови?’ (не мешает заметить, что тетушка всегда поставляла первую красоту женщины в бровях).
‘Брови, тетушка, совершенно с такие, какие, вы рассказывали, в молодости были у вас. И веснушки небольшие по лицу’. — ‘А’, сказала тетушка, будучи довольна замечанием Ивана Федоровича, который, однако ж,[574] и не думал этим сказать комплимента.
‘Каков<о> же на ней было платье? Хотя впрямь теперь уже трудно найти такие плотные материи, какая вот хоть бы, например, у меня на этом капоте. Но не об этом дело. Ну что ж? Ты говорил о чем нибудь с нею?’
‘То есть как с? Я с, тетушка? Вы, может быть, уже думаете с… ‘
‘А что ж? Что[575] тут диковинного? Так[576] богу угодно! может быть[577]… Может быть тебе с нею на роду написано жить парочкою?’
‘Я не знаю, тетушка, как это вы можете говорить? Это доказывает, что вы совершенно не знаете меня… ‘
‘Ну вот уже и обиделся’, сказала тетушка. ‘Ще молода дытына’, подумала она про себя: ‘ничего не знает. Нужно их свести вместе, пусть познакомятся’.[578] Тут тетушка пошла заглянуть в кухню и оставила Ивана Федоровича. Но с этого времени она только и думала о том, как бы увидеть своего племянника[579] женатым и понянчить маленьких внучков. В голове громоздились одни только приготовления к свадьбе, и заметно было, что она во всех делах суетилась гораздо более, нежели прежде, хотя, впрочем, эти дела[580] более хуже, нежели лучше шли. Часто[581] делая какое нибудь пирожное, которое, не мешает заметить, она никогда почти не доверяла кухарке, она, позабывши и воображая, что возле нее стоит маленький внучек, просивший пирога, рассеянно протягивала к нему руку с пирогом, и дворовая собака, пользуясь этим, схватывала лакомый кусок и своим громким чваканьем выводила[582] ее из задумчивости, за что и была всегда наказываема кочергою… Даже оставила она любимые свои занятия[583] и не ездила на охоту, особливо когда вместо куропатки застрелила сороку, чего прежде никогда с нею не бывало.
Наконец, спустя дня четыре после этого все увидели выкаченную из сарая на двор бричку. Кучер Омелько, он же огородник и сторож, еще с раннего утра стучал молотком и приколачивал кожу, отгоняя беспрестанно собак, лизавших колеса. Долгом почитаю предуведомить читателей, что это была именно та самая бричка, в которой еще ездил Адам. И потому, если кто будет выдавать другую за адамовскую, то это настоящая, сущая[584] ложь, и бричка непременно[585] поддельная. Совершенно неизвестно, каким образом спаслась она от пото<па>. Должно думать, что в Ноевом ковчеге был особенный для нее сарай. Жаль очень, что читателям нельзя описать живо ее фигуры. Довольно сказать того, что Василиса Кашпоровна[586] была очень довольна ее архитектурой и всегда изъявляла сожаление, что вывелись из моды старинные экипажи. Самое устройство кибитки немного на бок, то есть, что правая сторона её была гораздо выше левой — ей очень нравилось, потому что с одной стороны может, как она говорила, малорослый взлезать, а с другой великорослый. Впрочем внутри кибитки могло поместиться штук пять[587] малорослых и трое[588] таких, как тетушка.[589] Около полудни Омелько управился, вывел из конюшни тройку лошадей, немного чем моложе брички, начал привязывать их веревкою к величествен<ному> экипажу. Наконец, и Иван Федорович и тетушка, один с правой стороны, другая с левой, взлезли в бричку, и она тронулась. Попадавшиеся по дороге мужики, видя такой богатый экипаж (тетушка очень редко выезжала в нем), почтительно останавливались, снимали шапки и кланялись в пояс. Но вот кибитка остановилась перед крыльцом, — думаю не нужно говорить: перед крыльцом дома Стороженка. Григория Григорьевича не было дома. Старушка с барышнями вышла встретить гостей в столовую. Тетушка подошла величественным шагом, с большой ловкостью отставила одну ногу вперед и сказала громко:
‘Очень рада, государыня моя, что име<ю> честь лично доложить вам мое почтение. А вместе с решпектом позвольте поблагодарить за хлебосольство ваше к племяннику моему Ивану Федоровичу, который премного им хвалится. Прекрасная у вас гречиха, сударыня! Я видела ее, подъезжая к селу. А позвольте узнать, сколько коп вы получаете с десятины?’
После сего последовало всеобщее лобызание. Когда же все уселись в гостиной, то старушка хозяйка начала: ‘Насчет гречихи я не могу вам сказать: этой частью [заведывает] <Григорий> Григорьевич. Я уже давно не занимаюсь этим, да и не могу: уже стара! В старину у нас, бывало, я помню, гречиха была по пояс, теперь бог знает что. Хоть и говорят, что теперь всё лучше’. Тут старушка вздохнула. И какому нибудь наблюдателю послышался бы в этом вздохе вздох всего старинного восемнадцатого столетия.
‘Я слышала, моя государыня, что у вас собственные ваши девки отличные умеют выделывать ковры’, сказала Василиса Кашпоровна, и этим она задела старушку за живую струну. Вся она как будто оживилась, и речи у нее полились о том, как должно красить пряжу, как приготовить для это<го> нитку. С ковров быс<тро> съехал разговор на то, как солить огурцы и сушить груши. Словом не прошло часу, как обе дамы так разговорились между собою, будто век были знакомы. Василиса Кашпоровна многое уже начала говорить с нею[590] таким тихим голосом, что Иван Федорович ничего не мог расслышать.
‘Да неугодно ли посмотреть!’ сказала, вставая, [старушка хозяйка]. За нею встали барышни и Василиса Кашпоровна, и все потянулись в девичью. Тетушка однако ж дала знак Ивану Федоровичу остаться и сказала что то тихо старушке:
‘Машенька!’ сказала старушка, обращаясь к белокурой барышне: ‘останься с гостем, да поговори с ним, чтобы гостю не было скучно’. Белокурая барышня осталась и села на диван. Иван Федорович сидел на своем стуле, как на иголках, краснел и потуплял глаза. Но барышня, казалось, вовсе этого не замечала, преравнодушно сидела на диване,[591] то рассматривала прилежно окно и стены, то следуя глазами за кошкой, трусливо пробегавшей под стульями.
Иван Федорович немного ободрился и хотел было начать разговор, но казалось все слова растерялись по дороге. Ни одна мысль не приходила на ум.
Молчание продолжалось около четверти часа. Барышня всё также сидела. Наконец, Иван Федорович собрался с духом: ‘Летом очень много мух, сударыня!’ промолвил он полудрожащим голосом.
‘Чрезвычайно много!’ ответила барышня: ‘братец нарочно сделал хлопушку из старого маменькиного башмака, но всё еще очень много’.
Тут разговор опять прекратился. И Иван Федорович никаким образом уже не находил речи. Наконец хозяйка с тетушкой и чернявой барышнею возвратились. Поговоривши еще немного, Василиса Кашпоровна распростилась со старушкою и барышнями,[592] несмотря на все приглашения их остаться ночевать,[593] Старушка с барышнями вышли на крыльцо проводить гостей и долго еще кланялись выглядывавшим из брички тетушке и племяннику.
‘Ну, Иван Федорович! Об чем вы говорили вдвоем с барышней?’ спросила дорогою тетушка.
‘Очень скромная и благонравная барышня Марья Григорьевна!’
‘Слу<шай>, Иван Федорович! Я хочу поговорить с тобою серьезно. Ведь тебе, слава богу, тридцать осьмой год. Чин ты уже имеешь хороший. Пора подумать и о детях. Тебе непременно нужна жена!’
‘Как, тетушка!’ вскричал, испугавшись Иван Федорович. ‘Как жена! Нет с, тетушка, сделайте милость… Вы меня совершенно в стыд приводите. Я еще никогда не был женат… Я совершенно не знаю, что с нею делать!’
‘Узнаешь, Иван Федорович, узнаешь!’ промолвила, улыбаясь, тетушка и подумала про себя: куда ж! ще зовсим молода дытына, ничего не знает. ‘Да, Иван Федорович’, продолжала она вслух: ‘лучшей жены тебе нельзя сыскать, как Марья Григорьевна. Тебе уже она притом очень понравилась. Мы уже насчет этого мно<го> переговорили со старухою. Она очень[594] рада видеть тебя своим зятем. Еще неизвестно, правда, что скажет этот лиходей, Григор<ий> Григорьевич, но мы не посмотрим <на н>его. Пусть только он вздумает не отдавать приданого, мы его судом… ‘ В это время бричка взъехала во двор и древние клячи ожили, чуя стой<ло>. ‘Слушай, Омелько, коням [дай] прежде отдохнуть хорошенько: они лошади горячие,[595] а не пои тотчас распрягши’. ‘Ну, Иван Федорович’, сказала, вылезая, тетушка. ‘Я советую тебе хорошенько подумать об этом. Мне еще нужно забежать в кухню: я позабыла[596] Солохе заказать ужин, а она, бестия, я думаю, и не подумала об этом… ‘
Но Иван Федорович стоял, как будто громом оглушенный. Правда, Марья Григорьевна очень недурная барышня, но жениться!.. Это казалось ему так странно, так чудно, что он не мог <подумать> без страха. Жить с женою![597] Непонятно, точно, когда ну[598] он не один будет в своей комнате, но их[599] должно быть ведь двое! Холодный пот проступал на лице его.[600] Долго не мог он заснуть, уложившись довольно рано в свою постель. Наконец, сон, этот всеобщий успокоитель, посетил его. Но какой сон! Еще несвязнее сновидений он никогда не видывал. То снилось ему, что вкруг него всё шумит, вертится. А он бежит, бежит, не чувствуя под собой ног, вот уже[601] выбивается из сил, вдруг слышит, кто то хватает его за ухо. ‘Ай! кто это?’ — ‘Это я, твоя жена!’ с шумом говорит ему какой то голос. И он вдруг пробуждается. То представлялось ему, что он уже женат, что всё в домике их так чудно, так странно: в его комнате стоит вместо одинокой двойная кровать. На стуле сидит жена. Ему странно: он не знает, как подойти к ней, что говорить с нею, и замечает, что у нее птичье лицо, оборачивается и видит другую жену тоже с птичьим лицом. Поворотился[602] в друг<ую> сторону — стоит третья жена. Назад — еще одна жена. Тут он бросил<ся> бежать в сад, но в саду жарко.[603] Он снял шляпу, видит и в шляпе сидит жена. Пот выступил у него на лице. Полез в карман за платком и в кармане[604] жена, вынул из уха хлопчатую бумагу — и там сидит жена… То вдруг он прыгал на одной ноге. А тетушка, глядя на него, говорила с важным видом: ‘Да, ты должен прыгать, потому что ты теперь уже женатый человек’. Он посмотрел на нее, но тетушка — уже не тетушка, а колокольня. И чувствует, что его кто то тянет веревкой на колокольню. ‘Кто это тащит меня?’ жалобно проговорил Иван Иванович. ‘Это я, жена твоя, тащу тебя, потому, что ты колокол’. — ‘Нет, я не колокол, а Иван Федорович!’ кричал он. ‘Да, ты колокол’, говорил, проходя[605] полковник П*** пехотного полка. То вдруг снилось ему, что жена — это вовсе не человек, а какая то шерстяная материя. Что он в Могилеве приходит в лавку к купцу. ‘Какой прикажете материи?’ говорит купец. ‘Вы возьмите жены. Это самая модная материя, очень добротная! Из такой[606] все теперь шьют себе сюртуки’. Купец меряет и режет жену. Иван Федорович берет подмышку, идет к жиду, портному. ‘Нет’, говорит жид: ‘это дурная материя! с нее никто не шьет себе сюртуков’. В страхе и беспамятстве просыпался Иван Федорович. Холодный пот лился с него градом.
А между тем в голове тетушки созрел совершенно новый замысел, который увидим мы в следующей главе.
Как только встал он поутру, тотчас обратился к гадательной книге, в которой при конце Глазунов по своей редкой доброте и беско<ры>стию поместил сокращенный снотолкователь, но там совершенно не было ничего даже похожего.[607]

омментарии

ДОПОЛНЕНИЕ ВТОРОЕ[608]

(К первому тому)

ОТРЫВОК ПРЕДИСЛОВИЯ К ПЕРВОЙ ЧАСТИ ‘ВЕЧЕРОВ НА ХУТОРЕ БЛИЗ ДИКАНЬКИ’.

Печатается по черновому автографу ИМ, фонд 440, No 1263, вместе с другими четырьмя автографами Гоголя, здесь публикуемыми.
Первоначальная черновая редакция предисловия.

ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОЙ ЧАСТИ ‘ВЕЧЕРОВ НА ХУТОРЕ БЛИЗ ДИКАНЬКИ’

Печатается по черновому автографу ИМ, фонд 440, No 1263.
Первоначальная черновая редакция.

ПРИМЕЧАНИЯ К ПОВЕСТИ ‘НОЧЬ ПЕРЕД РОЖДЕСТВОМ’

Печатается по автографу ИМ, фонд 440, No 1263.
Первоначальная редакция двух примечаний.

‘СТРАШНАЯ МЕСТЬ’.

Печатается по черновому автографу ИМ, фонд 440, No 1263 (на восьми листах, из них заполнены семь листов, на обороте последнего листа — рисунки Гоголя), содержащему 12 первых глав из 16 ти.
Автограф представляет собой первоначальную редакцию повести. Об этом свидетельствует самое состояние рукописи: недописанные слова, почти полное отсутствие пунктуации, характер поправок. Основные отличия рукописи от печатного текста следующие:
1. Повести предпослано вступление, связывающее её — через ‘рассказчиков’ — с другими повестями ‘Вечеров’. Возможно, что рассказчик, о котором говорится в настоящей редакции повести, по замыслу Гоголя то же лицо, которое упомянуто в предисловии к первой части: ‘Еще был у нас один рассказчик, но тот (нечего бы к ночи и вспоминать о нем) такие выкапывал страшные истории, что волосы ходили по голове’. Это позволяет заключить, что Гоголь предполагал ввести ‘Страшную месть’ в сборник ‘Вечеров на хуторе’ еще при составлении первой части.
2. В рукописной редакции отсутствует эпизод благословения молодых (в первой главе). Окончание 9 й главы было иным.
В предисловии к повести можно усмотреть некоторые автобиографические намеки.
Некоторые чтения рукописи в сравнении с печатным текстом заставляют поставить вопрос о том, что изменения, наблюдаемые нами, являются результатом механической порчи. Таковы следующие два места.
1. В печати ‘Как зелен и душист тот луг, где я играла в детстве’ (т. I, стр. 258). В рукописи: ‘Как зелен и душист тот лог, где я игралась в детстве’.
2. В печати: ‘Сохни он от тайной травы’ (см. т. I, стр. 260). В рукописи: ‘Сохни он от тайной отравы ‘.

‘ИВАН ФЕДОРОВИЧ ШПОНЬКА И ЕГО ТЕТУШКА’.

Печатается по черновому автографу ИМ, фонд 440, No 1263. Автограф — на семи листах, из которых шесть заполнены текстом повести, а на седьмом листе помещено вступление.
Рукопись является первоначальной редакцией повести.
На втором листе — надпись, раскрывающая историю данной рукописи, а может быть, и остальных ныне публикуемых рукописей того же архивного фонда: ‘На память о Михаиле Семеновиче И. Е. Забелину от Кетчера’. Это дает возможность предположить, что рукописи принадлежали Михаилу Семеновичу Щепкину, знаменитому артисту, а после его смерти (1863 г.) при посредстве Н. Х. Кетчера, переводчика Шекспира, перешли к историку И. Е. Забелину.
Черновая редакция в общем близка к печатной, но содержит почти в каждой фразе отличия и варианты, свидетельствующие о большой стилистической работе Гоголя. Рукопись заканчивается фразой, отброшенной в печатной редакции.
Некоторые разночтения рукописи с печатным текстом заставляют предполагать цензурное вмешательство:
1. В печати: ‘он не имел никогда желания вступить на штатскую службу, видя на опыте, что не всегда удается хоронить концы’ (стр. 285 286). В рукописи: ‘он не имел никогда желания вступить в штатскую службу, видя на опыте, что лихоимцам не всегда удается хоронить концы’.
2. В печати: ‘то читал гадательную книгу’ (стр. 286), ‘заглядывал иногда в гадательную книгу’ (стр. 288). В рукописи соответственные места читаются: ‘то читал библию и гадательную книгу’, ‘заглядывал иногда в библию и гадательную книгу’.
3. В печати: ‘Так чиновник с большим наслаждением читает адрес календарь’ (см. т. I, стр. 289). В рукописи: ‘Так директор департамента с большим наслаждением читает адрес календарь’.
Следует также обратить внимание на следующее разночтение. В рукописи: ‘… продолжал он громким голосом, обращаясь к вошедшему своему лакею, мальчику в козацкой свитке’ (о Григории Григорьевиче). В печатном тексте: ‘… проговорил он кротким голосом, обращаясь к своему жокею, мальчику в козацкой свитке’ (стр. 290) Так как в рукописи соответствующие слова написаны неразборчиво, то можно думать, что в печатном тексте они заменены другими в результате описок при копировании.
[1] Вместо ‘Что еще за вечера такие’: Вот еще новости: Вечера на хуторе близ Диканьки, этой еще
[2] Далее было: вот мало
[3] Какого званья и рангу народ намарал
[4] Вместо ‘право’: теперь и можно <...>
[5] Далее было: что и
[6] Далее было: и
[7] Вместо ‘Вот тут то ~ обступят тебя’: Вот тут все обступят тебя: наберешься
[8] еще бы ничего
[9] Далее было: уже
[10] Далее было: как
[11] Далее было: вон
[12] Далее было: бог в
[13] Я соглашусь скорее
[14] Далее было: скоро
[15] Далее начато: вы
[16] Нет, не хочу больше, ей богу, не хочу
[17] Далее было: на покой
[18] Далее было: думаете, что у меня еще все зубы целы во рту
[19] а. нет уже ни одного зуба во рту, переломил последний б. только два зуба во рту, был и третий, да прошлый год и тот переломил
[20] Теперь если случится дадут вареники или галушки, или пампушки, то могу как нибудь есть, чуть же что нибудь сухое и твердое — гречаник… иное, то так совсем не могу откусить
[21] на расставаньи
[22] Вместо ‘которых’: что
[23] Далее было: как глядал
[24] соседи
[25] Далее было: [знал ко<гда>] я знаю, что
[26] Да так
[27] Далее было: заседатель
[28] Далее было: да вот позабыл
[29] Далее было: уж
[30] Далее было: так
[31] Вместо ‘Правда, кладут ~ трилистник’: Ну, что прикажете мне делать с теми
[32] Вместо ‘но чтобы клали ~ об этом’: да что уж вам моя старуха
[33] поклонился ко<му>
[34] уже
[35] дверям
[36] дерет
[37] выше
[38] Далее было: куда
[39] Далее было: Кажется я обещал вам я помнится
[40] не хочу
[41] Далее было: ведь вы
[42] Далее было: любезные читатели
[43] Далее было: это
[44] Далее было: верно и
[45] Далее было: в целом
[46] тот
[47] какой то бог
[48] Купала
[49] произошли
[50] Вместо ‘колядовать’: чтобы
[51] Далее было: пану
[52] Вместо ‘я не умею сказать вам’: я сам не знаю
[53] Далее было: холодное поле свое
[54] Далее было: с зарей или вечером
[55] Вместо ‘толпится’: толпою собирается к заутрене или вечерне. Далее было: [Нужно б] грешник великий я перед богом: нужно б, давно нужно. И по ним сыплются, толпясь, искры, как на волчьей шерсти
[56] Далее ошибочно повторено: в искрах
[57] Было начато: Что за шум несется в конце города
[58] глухо шумит
[59] приближавшийся
[60] Далее было: свою (не зачеркнуто)
[61] на котором
[62] Далее было: зять эсаула
[63] гор
[64] Далее было: тому
[65] Далее было: тогда
[66] Далее было: Жалел эсаул: думал, что много теперь наслышится он про турещину. Он
[67] Далее было: старый отец
[68] улыбнувшись
[69] раздалось
[70] Было начато: где пара хозяев
[71] показался посереди неба
[72] Вместо ‘и пошел гулять по небу’: а. посмотр<ел> с середины неба б. дошел до середины
[73] Далее было: и
[74] а. то темен б. осветило в. побелел
[75] берут в Глухове воль<ный> народ
[76] и красный рукав
[77] недвижно глядит на него
[78] белою
[79] где
[80] кажутся
[81] Вместо ‘как’: теперь
[82] ему показывались тотчас два ряда
[83] блестят
[84] убитого
[85] правая рука всё гладила козацк<ий> ус
[86] Далее было: кладя
[87] Далее было: с костями
[88] Ах, знаю
[89] выбил свою уже обгоревшую в золе люльку
[90] Далее было: и ждал
[91] Далее было: а. чернел на курганах б. и то было дико всё как <...>
[92] Так в автографе.
[93] Далее было: всю
[94] Далее было: чувствует что
[95] Далее было: почти еще
[96] Далее было: как будто
[97] Далее было: длинная
[98] Далее было: Сами
[99] Далее было: двигались
[100] чортова
[101] Далее было: И поцеловав
[102] Далее было: что
[103] сы<ночек>
[104] Слова из песни в автографе — не на месте: они приписаны в конце главы.
[105] Далее было: татарскую
[106] Вместо ‘Бери его, Катерина’: Вот и приехали
[107] Было начато: Между
[108] а. сходившей б. скатывающейся
[109] такая же
[110] других
[111] Далее было: по разд<...>
[112] Далее было: и взглянувши на них
[113] Но теперь не зима, коз<аку>
[114] Приподнявшись
[115] Далее было: проворчиво
[116] Далее было: старый
[117] Далее было: шелком
[118] Вместо ‘что за причина что’: а. где б. отчего
[119] Далее с абзаца было: Поднялось солнце на высокое небо и стало жечь траву и греть полевые цветы. Встал отец и стал бранить, ругать свою дочь: ‘Отчего ты, дочь моя, поздо, не рано пришла домой вчера?’. А Каракаш сидел в углу и натачивал турецкую саблю.
[120] бусурм<анских>
[121] Далее было: теб<е>
[122] Далее было: на руках
[123] Далее было: слава богу
[124] неметко
[125] Вместо ‘ухвативши его’: Данило в гр <...>
[126] Далее было: горячо
[127] знай
[128] Далее было: вокруг посыпались
[129] Вместо ‘козаки ~ себя обсыпали’: будто пылью обсыпались сражавшиеся
[130] Далее было: Убежала
[131] Далее было: как будто тело его
[132] Далее было: вскрикнула она и схватила
[133] льет
[134] закричала
[135] Далее было: Вот у меня
[136] Далее было: Вот
[137] Далее было: и ухватил
[138] Вместо ‘мне один’: глянь на своего сы<на>
[139] Далее было: я не буду
[140] бедное дитя
[141] Далее начато: у него не будет
[142] лукава
[143] <будут> жечь в пламени дитя твое
[144] дитя
[145] Далее было: Что было между нами пусть же будет
[146] Далее было: а. вино<ват> б. вот погорячился
[147] Далее было: сурово
[148] вскричала
[149] Далее было: будет всегда
[150] Далее было: Затрепетала
[151] Вместо ‘непонятный огонь’: блеск
[152] Встала
[153] Далее было: и
[154] дорогая
[155] видится во сне
[156] Далее было: и заговорил он
[157] дорогая
[158] в одну
[159] десять
[160] Далее было: для
[161] готов принять
[162] постегаю Далее было: прогоню батогами (не зачеркнуто)
[163] Вместо ‘сколько уж’: а. до сих пор живет б. до сих пор есть
[164] Далее было: на обеих
[165] Далее было: А когда пани
[166] Вместо ‘еще это’: будто давно
[167] четвертого дня
[168] Далее было: пани Катерина
[169] тащ<ится>
[170] Далее было: Катерини<на>
[171] Далее было: у тебя не готов обед со
[172] Далее было: такими
[173] Сейчас будет, вынимай
[174] Далее было: а. колыхавшей люльку б. державшей на руках дитя: я подер<жу> в. мывш<ей>
[175] Далее с абзаца было: Сели на полу в кружок
[176] по правую
[177] Далее было: галушки
[178] Далее было: отец как
[179] Далее было: из
[180] После обеда
[181] козацким
[182] Вместо ‘молодецким ~ около вечера’: а. в вечеру принялся б. уселся в конце
[183] Далее было: для старшин в козацком войске
[184] Далее было: промеж верх<ушек>
[185] Далее было: в окошечке
[186] Далее было: месяц
[187] Далее было: и вверху
[188] вдруг
[189] Далее было: и лепечет
[190] Ступай
[191] Далее было: пан
[192] Далее было: Надел
[193] [повевал с Днепра]
[194] Далее было: но и
[195] Далее было: потише спрятался
[196] Далее было: ‘Гм’, тихо произнес он это
[197] Вместо ‘а потом’: потихоньку. Теперь
[198] Далее было: его
[199] отец
[200] говорил
[201] Далее было: кто
[202] Далее было: спрятал их (не зачеркнуто)
[203] Далее было: повсюд<у>
[204] татары
[205] летают
[206] Далее было: но без скрипа
[207] Далее было: в ок<но>
[208] Далее было: тихо
[209] тонкий
[210] Далее было начато: купа<лись>
[211] Далее было: и купались
[212] Вместо ‘и посред<и>‘: а. один только стоявший б. стоял
[213] Далее было: некие
[214] Далее было: пояс весь исписанный <1 нрзб.> нерусскою и непольскою грамотою
[215] Далее было: стал вытя<гиваться>
[216] Вместо ‘стал перед’: мало помалу
[217] медле<нно>
[218] Далее было: и
[219] Далее было: по всей комнате
[220] Далее было начато: похожим
[221] Вместо ‘чудный свет’: он по всем стенам
[222] Далее было начато: зеркалу гладкого
[223] Далее было начато: черне<я> тускл<о>
[224] хата
[225] Далее было начато: стал глядеть пан Данило и у…
[226] Далее было: как будто приняло вид женщины
[227] Далее было: что т<о>
[228] Далее было начато: что
[229] повернула
[230] Далее было: бледный
[231] Далее было: оставов<илась>
[232] Далее было: голуб<ые>
[233] только что заснула
[234] Далее было: пан
[235] многого
[236] Далее было: наше
[237] Далее было: ты
[238] Далее было: но
[239] Далее было: и коварных
[240] Далее с абзаца было начато: Сказать
[241] где сто<ял>
[242] Далее было: так
[243] Далее было: все
[244] Далее было вписано: как будто песню (‘песню’ не зачеркнуто)
[245] Далее с абзаца было начато: Да я сам
[246] То
[247] Далее было: и всё делает, что ей ни хочется
[248] Далее было: Разве
[249] Далее было: Разве
[250] Далее было: узнал
[251] Далее было: уже
[252] Далее было: Ты невинна
[253] Далее было: Изнемогай
[254] Вместо ‘Сохни он’: Издыхай
[255] медленной
[256] Далее было: руки
[257] Далее было: не за богопротивное
[258] Далее было: что
[259] Далее было: что
[260] а. разорить б. выжечь
[261] разорить
[262] Далее было: ему выжгут угл<ем> и чуб на голове привяжут
[263] раскает<ся>
[264] Далее было: а. полоса (не зачеркнуто) б. не стеклянная в. но не стеклянный лист
[265] Далее было: узк<ими>
[266] ему
[267] Далее было: не умилосердится
[268] и тиха как
[269] Вместо ‘тюрьму’: поды
[270] Далее было: вот кто
[271] Блестит
[272] любят мать свою
[273] Далее в автографе: меня (не зачеркнуто)
[274] Далее было: никогда дождя не попадет
[275] Вместо ‘не похож огонь на земной’: не такой тот огонь как на земле
[276] От этой
[277] не могу
[278] Далее было: постой: бог, ты не знаешь, как милосерд
[279] Далее было: по кра<йней>
[280] Далее было: для тебя
[281] Если
[282] мне же
[283] Далее было: в дырочку
[284] Вместо ‘свою келью’: муж
[285] Вписано и не зачеркнуто: сказала
[286] Далее было: что я же
[287] Далее было: погибла и, закрыв лицо руками
[288] Далее было: как сноп свалилась на землю
[289] Далее было: грешную
[290] Далее было: потом
[291] Далее было: бог не взыщет
[292] поднялась она с места
[293] Далее было: дочь
[294] Далее было: просну<вшись>
[295] Далее было: шептавшею над
[296] Вместо ‘казалось’: над нею
[297] Далее было: где я?
[298] Далее было: и спе<рся>
[299] Вместо ‘сволочи сошлось’: толпы собралось
[300] Далее было: рассказывают
[301] позакладали
[302] Далее было: и разобрать ничего нельзя
[303] Далее было: такое
[304] думает
[305] Далее было: невесело закончил гр…
[306] Далее с абзаца было: ‘Бог с тобой, муж мой’
[307] много
[308] Далее было: для
[309] Далее было: и
[310] вернуться
[311] Далее было: и гор…
[312] Далее было: как ста<л>
[313] прежние лихие
[314] Далее было: старый
[315] нам
[316] Далее было: ныне
[317] Далее было: за здоровье прошлого
[318] Далее было: пестрый
[319] Далее было: незаметно
[320] Вместо ‘мне’: нам
[321] Далее было: сабли
[322] весели
[323] Далее было начато: красный
[324] около
[325] Далее было: Час и два
[326] колет пикой
[327] бегут
[328] Далее было: сдирает
[329] Вместо ‘видно’: он
[330] Далее было: чудно
[331] Далее было: твой
[332] Прибежала Кате<рина>
[333] Далее было: уста твои сини
[334] Далее было: загукает молодецким голосом перед козаками
[335] перед
[336] Далее было: козачества
[337] козачества
[338] теперь
[339] сына
[340] Далее было начато: в
[341] зазвучит
[342] В автографе: идут и не идут
[343] Далее было начато: земле
[344] Вместо ‘с вышины’: све…
[345] Далее было: свои
[346] Далее было: прибрежных
[347] берегам
[348] Далее было: гляд<ят>, не могут наглядет<ься>
[349] сво<им> чистым
[350] Далее было: А
[351] Далее было: под ним оттеняют его, хотят его закрыть
[352] [чернее с берегов чер… ] хотят
[353] В автографе: увиден
[354] Вместо ‘Нежась и прижимаясь’: Роскошно посереди ночи и, далее было: дает по себе
[355] Далее было: и тогда
[356] переламывает тучи
[357] об
[358] Далее было: набекрень
[359] Далее было начато: там что то
[360] пропало
[361] Далее: сорок (не зачеркнуто)
[362] Далее было: как вышел
[363] Далее было: Тихо поставил он, молча, горшок
[364] чудные
[365] Далее было: бело
[366] Далее было: отчего же он
[367] Далее было начато: ди<ким>
[368] Начато: Спокой[ся, мое]
[369] Далее не зачеркнуто: невестка
[370] Далее было: с
[371] Далее было: и тяжело
[372] нигде
[373] Было вписано: и не
[374] Далее было начато: от
[375] Далее было: ну
[376] Далее: он отмстит (не зачеркнуто)
[377] Далее было: вот не знала
[378] Далее было: кричал
[379] Далее было: и зарыдала как
[380] Далее было: старый
[381] Далее было начато: от
[382] Далее было: старый
[383] Далее было: святой
[384] Вместо ‘прозорливые очи’: руки, не летел ли, замешкал ли я минутой
[385] дать
[386] воля святая
[387] Далее было: и убежал
[388] Далее было: говори<л>
[389] колыбели
[390] согласились
[391] Далее было: все ско<ро>
[392] Далее было: Исти<нно>
[393] Вместо ‘проехавши’: далече Литвы
[394] сторожами
[395] стали
[396] Далее было: а. потому что б. ибо и серый цвет их походит на тучи в. схож (не зачеркнуто)
[397] Далее было: не ху<же>
[398] Далее было: жалеет
[399] Далее было: при звездах
[400] мчится
[401] в недвижных озерах
[402] Далее было: паж
[403] Далее глава XIII, но текста нет.
[404] Далее было: господ<и>
[405] Далее было: я думаю вы знаете… сами
[406] Далее было: обыкновенно
[407] Далее было: Ивана
[408] будет
[409] Далее было: Тем лучше
[410] Далее было: каждый день
[411] Далее было: больших
[412] Далее было: тонкого
[413] когда завидит гов<орит>
[414] ходит
[415] Далее оставлено место для названия.
[416] прилежны
[417] толстой дубовой
[418] Далее было: руки
[419] перед
[420] Вместо ‘еще прежде ~ страх’: наводил трепет в лице котор<ого>
[421] Далее было: желая
[422] Далее было: а. его отм<етить> б. записать его в списке
[423] Вместо ‘как’: когда
[424] в масле
[425] Далее было: блин
[426] Вместо: ‘он пребольно’: он и д…
[427] охоты
[428] услышавши
[429] Далее было: упросил он матушку
[430] Далее было: какой
[431] Далее было: всегда
[432] Далее было: весьма
[433] Вместо ‘образованность’: как то должно смотреть на
[434] Далее было: часто
[435] во всяком <случае>
[436] Далее было: едва
[437] Далее было: что
[438] дела<ми>
[439] Вместо: ‘получил известие’: услышал
[440] Далее было: по связи с которой
[441] Далее было: пожелав
[442] Далее было: бы
[443] который
[444] Далее было: как
[445] Далее с абзаца было начато: Получив
[446] Премного
[447] Далее было: были
[448] такие
[449] настоящей
[450] Далее было: прошел месяц
[451] яркой
[452] Вместо ‘накрывшись ~ день’: ничего не делал в этот день
[453] Далее было: какой нибудь
[454] там
[455] Далее было: того
[456] Далее было: наконец
[457] Далее было: постоялых дворов
[458] Далее было: Ту<т>
[459] потчивали
[460] покажется у тебя
[461] Далее было: которую еще
[462] Одним словом
[463] учтиво
[464] Далее было: и перестал ужинать
[465] Далее было: как бы
[466] когда спрашивал
[467] куда
[468] Далее было: к себе
[469] Далее было: [чувствовали] заметили [что] его
[470] дерев<ни>
[471] Далее было: прошу приехать ко мне, когда
[472] Далее было: небольш<ому>
[473] поджарить
[474] Далее было: Негодяй
[475] Далее было: Если
[476] Далее было: да
[477] Далее было: смотри мне
[478] самого времени
[479] Далее было: мне (не зачеркнуто)
[480] глупый народ
[481] изволите с
[482] Иван Федорович
[483] Вместо ‘желания выразиться красивее’: того что он никогда не думал как бы мысль свою выразить к<ак> можно красивее
[484] того
[485] Далее было: теперь
[486] надел
[487] Далее было: как
[488] Далее было: выше
[489] Далее было: подмости под
[490] Далее было: а. и наконец заснул и засви<стел> б. и скоро [во сне за<свистел>] в. раздавший<ся> снова свист дал знать, что он заснул
[491] печке
[492] Далее было: не видя окружа<ющих>
[493] доезжал он <до> своего
[494] сильно забилось в нем сердце
[495] Далее было: из небольшой степи
[496] он взъезжал
[497] Далее было: и поглядывал на шедшую по двору как
[498] множество
[499] Далее было: и кучера, отправлявшего должности сторожа и садов<ника>, объявила
[500] Опана<сом>
[501] вместе
[502] Далее было: садовни<ка>
[503] уже
[504] всегда
[505] других
[506] Далее было: необыкновенный
[507] тоже необыкновенную
[508] Это место залито чернилами.
[509] кавале<рийские>
[510] ездила
[511] Далее было: а. правя б. сама управляла
[512] гребца
[513] собственною
[514] Далее было: страшной
[515] Далее было: всяких
[516] Вместо ‘К тому же’: Справедливость требует указать, что
[517] Приехавши домой, Иван Федорович совершенно попал в другой мир. Занятия по хозяйству
[518] Далее было: он был
[519] Далее было: прорывало
[520] Далее было: ясный гром… в то древо… члены поле
[521] Далее было: желтеет
[522] Далее было: стадящ…
[523] Далее было: и тучи неугомонных насекомых наполняют воздух
[524] Далее было: вольно
[525] как вкопанный
[526] сена
[527] Далее было: долж<на>
[528] Далее было: перед Петровкой
[529] отлично умеет
[530] Далее было: Брич<ка>
[531] подъезжал
[532] Далее было: длинному
[533] который был
[534] тяжел
[535] Далее было: И
[536] толстые
[537] Далее с абзаца было: Я с приехал
[538] Григорий Григорьевич
[539] Далее было: покорно
[540] Далее было: мочи нет
[541] какого роду
[542] Далее было: совершенно
[543] Никто столько вам добра не желает как я
[544] Далее с абзаца было: Иван Федорович посмотрел
[545] Далее было: там
[546] Далее было: рад с вами познакомиться
[547] Далее было: ни о то
[548] Далее было: Тут он
[549] Федорович
[550] Далее было: вытаскивая
[551] Далее было: сермяжном
[552] Далее было: Я вам скажу, государь мой
[553] Далее было: Что даже, верите ли, я
[554] Далее было: протяжно
[555] принимая
[556] обыкнов<енного>
[557] Далее было: не посл<ушал>
[558] Далее было: и на этот раз, что
[559] Далее было: котор<ая>
[560] Далее было: снова
[561] Далее было: я говорю
[562] Далее начато: и украдкой погляд<ел>
[563] Далее было: Иван Фост…
[564] Далее было: вот
[565] Далее было: различных
[566] Далее было: на вопросы матушки. Меньшая только
[567] Далее было: теперь
[568] Далее было: [несмотря на то] не сбить
[569] опуская голову в свою бричку, что<...>
[570] Далее было: и отказаться без
[571] Далее было: величайшим
[572] встретить
[573] Весьма красивая барышня
[574] Далее было: вовсе
[575] Что ж
[576] Может быть воля божья
[577] Далее было: вот парочка.
[578] Далее было: И с этих пор
[579] Ивана Федоровича
[580] Далее было: едва ли не ху<же>
[581] Далее было: она
[582] пробуждала
[583] Далее было: особливо когда
[584] то это то верно… совершенная
[585] должно быть
[586] Далее было: всегда
[587] десять
[588] пять
[589] Далее было: Наконец
[590] Далее было: уже
[591] на своем месте
[592] Далее было: и (не зачеркнуто)
[593] Далее было: и вышла в сопровождении
[594] с большой
[595] Вместо ‘они лошади горячие’: тотчас
[596] Вместо ‘позабыла’: думаю
[597] Далее было: чудно, очень чудно
[598] Вместо ‘точно когда ну’: теперь уж
[599] Далее было: будет двое
[600] Далее было: И он уже ложи<лся>
[601] Далее было: готов
[602] оборотился
[603] Далее было начато: солнце совсем красное
[604] Далее было: сидит
[605] Далее было: прежний его
[606] не<е>
[607] [нигде не находим] такого бессвязного сна
[608] Автографы черновых текстов, впервые воспроизводимые в настоящем издании как дополнение к ранее вышедшему первому тому, обнаружены А. В. Позднеевым.
Гоголь Николай Васильевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Вечера на хуторе близ Диканьки, Гоголь Николай Васильевич, Год: 1831
  2. Примечания к повести ‘Ночь перед Рождеством’, Гоголь Николай Васильевич, Год: 1832
  3. Иван Федорович Шпонька и его тетушка, Гоголь Николай Васильевич, Год: 1832
  4. Вий (Из ранних редакций), Гоголь Николай Васильевич, Год: 1835
  5. Отрывки, наброски, планы, Гоголь Николай Васильевич, Год: 1852
  6. Из ранних редакций, Гоголь Николай Васильевич, Год: 1830
  7. Страшная месть, Гоголь Николай Васильевич, Год: 1832
  8. Вечера на хуторе близ Диканьки (Из ранних редакций), Гоголь Николай Васильевич, Год: 1830
Электронная библиотека