Черноморская сирена, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1896 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 86 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
К. М. СТАНЮКОВИЧ.

Томъ XII.

Жрецы.— Черноморская сирена.— Нянька.— Матроска.— Маленькіе моряки.

МОСКВА.
Типо-литографія Г. И. Простакова, Петровка, д. No 17, Савостьяновой.
1898.

http://az.lib.ru

OCR Бычков М. Н.

ЧЕРНОМОРСКАЯ СИРЕНА.
ПОВСТЬ.

Пробило два звонка.

Отъзжавшіе торопливо прощались съ провожавшими и входили въ вагоны. Тамъ, въ открытыя окна, они обмнивались отрывочными фразами. Теплый майскій вечеръ видимо дйствовалъ на петербуржцевъ: на ихъ лицахъ не было обычнаго выраженія скуки. По временамъ около вагоновъ перваго и второго классовъ раздавался сдержанный, ‘приличный’ смхъ и слышались веселыя восклицанія.

Въ эту минуту изъ дверей вокзала на залитую электрическимъ свтомъ платформу выбжали два запоздавшіе пассажира: дама и мужчина.

— Вагонъ прямого сообщенія до Севастополя? Первый классъ?— торопливо спрашивалъ мягкимъ теноромъ красивый господинъ лтъ за тридцать, съ засдвшими кудрями, выбивавшимися изъ-подъ круглой пуховой шляпы съ короткими полями.

— Пожалуйте впередъ.

Его спутница, небольшого роста, щегольски одтая брюнетка, казавшаяся подъ вуалью очень хорошенькой и молодой, почти бжала къ вагону, видимо раздраженная, и на ходу кидала своему спутнику:

— Я вамъ говорила… Я вамъ говорила…

— Но вдь мы не опоздали!— мягко отвчалъ красивый господинъ.

— Могли опоздать!— раздраженно замтила она, подбгая къ вагону.

— Могли, но, какъ видите, не опоздали!— повторилъ онъ, улыбаясь и лицомъ и глазами, и помогъ своей дам войти въ вагонъ.

Кто-то изъ стоявшихъ у вагона мужчинъ замтилъ молодому генералу:

— Это Овринъ.

— Кто такой Овринъ?— спросилъ генералъ.

— Извстный писатель.

— А дама съ нимъ?

— Меньковская, жена присяжнаго повреннаго.

— Недурна бабенка…

— И даже очень…

Кондукторъ посадилъ пассажирку въ дамское отдленіе, а спутникъ ея вошелъ въ купэ перваго класса, рядомъ. Онъ облегченно вздохнулъ, увидавъ въ купэ только одного пассажира, пожилого, маленькаго господина съ выбритымъ лицомъ, въ шелковой дорожной шапочк на голов, и слъ на противоположномъ диван.

При появленіи пассажира, пожилой маленькій господинъ тотчасъ же принялъ строгій видъ, словно бы предупреждающій, чтобы съ нимъ не вздумали разговаривать. Онъ искоса окинулъ бглымъ взглядомъ своихъ маленькихъ острыхъ глазъ и пассажира, и его чемоданчикъ, и иностраннаго вида чехолъ, въ которомъ были и зонтикъ, и палка, и аккуратно свернутый плэдъ, и, плотне усвшись въ уголъ, закрылъ глаза и притворился спящимъ, мысленно поршивъ, что его спутникъ не то адвокатъ, не то художникъ, не то писатель.

‘Нынче вс въ первый классъ лзутъ!’ подумалъ выбритый господинъ.

Въ свою очередь и Овринъ посмотрлъ на своего спутника тмъ недоброжелательнымъ взоромъ, какимъ обыкновенно люди, какъ и собаки, встрчаютъ незнакомыхъ при первой встрч. Онъ почти не сомнвался, что передъ нимъ ‘чинуша’ и никакъ не меньше вице-директора департамента, а то, пожалуй, и самъ директоръ. Врно, детъ въ Крымъ провести весну. Пересидлъ, видно. Ишь, желтый какой!

И вдругъ, словно вспомнивъ что-то, Овринъ вскочилъ и, выйдя изъ купэ, постучался въ дамское отдленіе.

Его спутница показалась въ дверяхъ въ капот, мягкая ткань котораго обрисовывала красивыя формы пышнаго бюста, и въ красной шелковой матросской шапочк. Эта красная шапочка необыкновенно шла къ ней и моложавила ея лицо, умное, хорошенькое и раздраженное, съ небольшимъ слегка вздернутымъ носомъ, тонкими губами и большими темными, ‘глубокими’ глазами, опушенными длинными рсницами. Темнокаштановые волосы, гладко причесанные назадъ, вились на лбу кудерьками. При слабомъ освщеніи коридора ей казалось не боле двадцати пяти, хотя въ дйствительности было за тридцать.

— Что вамъ?— спросила она недовольнымъ тономъ.

При вид своей спутницы, такой соблазнительно-хорошенькой, Овринъ приласкалъ ее ласковымъ взглядомъ и тихо и нжно спросилъ ее:

— А вы все еще сердитесь, Варвара Алексевна?

— Еще бы не сердиться!— отвчала она, поправляя прядки волосъ маленькою выхоленною рукой съ кольцами на безыменномъ пальц и на мизинц.

— За что же?

— За все!— гнвно отвчала она.

Овринъ пожалъ плечами, словно бы не понимая, за что можно на него сердиться, и спросилъ:

— Хорошо ли вы устроились?

— Благодарю васъ… Скверно.

— Разв тсно?

— Еще бы.

— Я, право, не виноватъ. Въ этихъ поздахъ нтъ спальныхъ отдленій.

— Вы, вдь, всегда во всемъ правы, конечно.

— Какъ и вы, Варвара Алексевна. Ну, не стану раздражать васъ, своимъ присутствіемъ. Спокойной ночи.

Варвара Алексевна видимо ждала, что Овринъ, какъ бывало обыкновенно, станетъ просить прощенія. Но онъ не просилъ и собирался уйти. Тогда молодая женщина значительно и строго шепнула:

— Въ Москв мы съ вами серьезно поговоримъ.

— О чемъ?

— Узнаете.

— Къ вашимъ услугамъ.

— Я поняла теперь васъ, по-ня-ла… На словахъ вы… врнйшій и преданный рабъ, а на дл такой же эгоистъ, какъ и вс мужчины… Я перестала врить вамъ… Вы сегодня опять налгали мн!— говорила она шепотомъ.

Ея красивые глаза словно позеленли и сдлались злыми. Тонкія алыя губы вздрагивали. Прелестная маленькая ручка нервно щипала бахромку рюша у воротника капота, незакрывавшаго красивой шеи. Она была хороша въ гнв.

Овринъ вспыхнулъ.

— А я, извините, васъ не понимаю!

— Удивительно!— усмхнулась Варвара Алексевна.— Извстный психологъ… Съ одного взгляда читаетъ въ сердцахъ и не можетъ понять самой обыкновенной женщины.

— Каюсь, не понимаю. И я вамъ не лгалъ.

— Не лгали?— чуть слышно прошептала Варвара Алексевна и посмотрла въ упоръ на Оврина.

Глаза Оврина вдругъ сдлались застланными.

— Посмотрите лучше въ зеркало на свои глаза.

Съ этими словами она ушла въ свое отдленіе. Въ ея глазахъ блестли слезы.

Овринъ стоялъ нсколько мгновеній нсколько удивленный. ‘Въ чемъ онъ попался опять?’ Наконецъ, онъ пожалъ плечами съ ршительнымъ видомъ человка, готоваго ко всему, и пошелъ въ свое купэ.

Поздъ двинулся.

Овринъ, почти не спавшій прошлую ночь, проведенную имъ на островахъ, надлъ туфли, дорожную шапку и, вынувъ подушку, расположился спать, но сонъ не шелъ. Вмсто сна въ голову Оврина лзли думы о ‘Вавочк’, объ ихъ отношеніяхъ, о своемъ положеніи.

Положеніе не изъ особенно пріятныхъ и избавиться отъ него, хотя бы на время, не такъ-то легко, какъ ему казалось нсколько дней тому назадъ, когда онъ пришелъ къ Варвар Алексевн и съ обычнымъ своимъ чарующимъ добродушіемъ объявилъ ей, что усталъ отъ работы и детъ на мсяцъ — другой отдохнуть въ Крымъ.

— Тамъ такъ хорошъ май!— прибавилъ онъ.— И тамъ я окончу свою большую статью.

Варвара Алексевна отлично знала Оврина и понимала, что отпустить его отъ себя на два мсяца значитъ наврняка потерять его. И здсь надо было зорко слдить за нимъ, питать его непомрное самолюбіе и говорить исключительно о немъ и объ его произведеніяхъ, которыя онъ читалъ ей, требуя ея мннія. И она умла и хвалить, и бранить его статьи, дйствительно талантливыя, хотя часто небрежно написанныя, съ тою тонкою лестью умной женщины, которая такъ нравится мужчинамъ. Вдобавокъ, и замчанія Варвары Алексевны всегда бывали мтки и обличали наблюдательнаго, тонкочувствующаго человка.

Она испытующе взглянула на Оврина и спросила:

— Ты раньше о поздк не думалъ, Дима? Эта мысль внезапно пришла теб въ голову?

Овринъ, съ тхъ поръ какъ прошелъ острый періодъ влюбленности, такъ же хорошо изучилъ Варвару Алексевну, какъ и она его, если еще не лучше, и умлъ угадывать малйшіе оттнки ея голоса, значеніе каждаго взгляда, каждаго жеста. И онъ сразу понялъ, что подъ равнодушнымъ тономъ этого вопроса кроется ревнивое подозрніе о поздк съ какой-нибудь другою женщиной. Не даромъ жизнь Оврина была полна такихъ приключеній, о которыхъ самъ же онъ, на свое несчастье, съ подкупающею искренностью разсказывалъ Варвар Алексевн посл первой же встрчи.

Такъ какъ ничего подобнаго не предполагалось, то симпатичные, ласковые срые глаза Оврина были ясны, какъ у годовалаго ребенка, а голосъ его дышалъ самой искренностью, когда онъ отвтилъ:

— Третьяго дня, Вавочка, пришелъ докторъ Валькевичъ и посовтовалъ мн отдохнуть… Нервы, говоритъ, плохи… Надо ихъ поправить… Совтовалъ этакъ мсяцъ — другой полное уединеніе!— прибавилъ онъ, лаская Вавочку глазами, и въ то же время думалъ не безъ тревоги: отпуститъ ли она его, или нтъ?

При всей своей доброт и чарующей искренности Овринъ былъ лукавъ.

— Эта мысль превосходная… Теб, Дима, надо отдохнуть, а то ты вертишься здсь въ постоянной сутолок. И не можешь сосредоточиться, чтобы работать… А тамъ ты напишешь прелестную статью… Тема ея безподобная… Надобно только хорошо ее обработать…

По обыкновенію, Овринъ возбудился и, увлеченный, сталъ говорить о новыхъ подробностяхъ, которыя пришли ему въ послднее время въ голову. Говорилъ онъ хорошо: образно, мтко, рисуя, такъ сказать, тонкими штрихами планъ статьи. И Варвара Алексевна вся впилась въ его загорвшіеся глаза и слушала его какъ бога. И когда ‘богъ’ окончилъ, она вскочила съ кресла, поцловала его крпко, крпко и восторженно воскликнула:

— Какой же ты талантъ, Дима!.. Огромный талантъ! И знаешь ли что?

— Что, Вавочка?— спросилъ онъ, весь вспыхивая отъ этой, казалось, невольно вырвавшейся похвалы.

— Я поду съ тобой… Не бойся, я мшать не буду… И мы не станемъ ссориться, какъ ссорились въ послднее время. Я буду переписывать твою статью…

‘Однако, ловко!’ — подумалъ Овринъ и даже улыбнулся при мысли, что Вавочка обошла его такъ ‘ловко’, и нашелъ, что отлично вмст хать и вмст работать.

Отговаривать, конечно, было невозможно, да и мягкая натура Оврина неспособна была обидть женщину непосредственнымъ рзкимъ объясненіемъ. Онъ предпочиталъ и умлъ прерывать связи какъ-то нжно, мило, благородно и даже поэтично, увряя въ неизмнной дружб.

Вдобавокъ Овринъ никмъ въ то время сильно не увлекался, и хорошенькая Вавочка нравилась ему. И ему казалось, что т обостренныя отношенія, которыя отравляли имъ обоимъ жизнь въ послднее время, и служили для Оврина главнымъ поводомъ отдохнуть одному, исчезнуть въ путешествіи, и особенно на новомъ мст, подъ чуднымъ небомъ Крыма, гд-нибудь на берегу моря, въ укромномъ домик, гд онъ будетъ писать… Тамъ, наврное, сценъ не будетъ.

А между тмъ первый день путешествія, и уже началось…

‘Въ чемъ я солгалъ ей… Не узнала ли она, что я ухаживалъ два дня за одною барыней. Но, вдь, это пустяки!’

II.

Вотъ уже годъ, какъ сошлись Овринъ и Варвара Алексевна.

Съ первой же встрчи ее очаровалъ этотъ талантливый писатель, съ шапкой засдвшихъ кудрей, живой, увлекающійся, добродушный и необыкновенно мягкій, съ прелестными кроткими срыми глазами и быстро воспламеняющимся темпераментомъ, напоминающимъ южанина, горячій спорщикъ и фантазеръ, исповдующій самыя крайнія убжденія посл того, какъ въ молодости исповдалъ совершенно противоположныя, наивно самолюбивый и безшабашный, готовый въ минуты порыва на всякое сумасбродство, и въ то же время, когда надо, очень практичный и осторожный, славный товарищъ и добрый человкъ, имвшій мужество высказывать иногда нелпости и не обижаться, если надъ нимъ за это смялись.

Такого интереснаго и симпатичнаго человка она не встрчала, и въ первую же встрчу на одномъ изъ журъ-фнксовъ Варвара Алексевна проболтала цлый вечеръ съ Овринымъ, наговорила ему много комплиментовъ по поводу его произведеній и просила бывать у нея.

Овринъ влюбился, какъ онъ выражался, съ разбга. Эта хорошенькая пикантная женщина, умная и живая, которая такъ тонко цнила его талантъ и понимала его самого, казалось, воплощала въ себ его идеалъ, и онъ думалъ, что полюбилъ ее навсегда и только съ ней найдетъ настоящее счастье. По обыкновенію увлекающихся сангвиниковъ, онъ въ первое время былъ ослпленъ и одлялъ Варвару Алексевну всми совершенствами, какія только могло придумать его пылкое воображеніе. Онъ сталъ за ней ухаживать съ почтительной нжностью по уши влюбленнаго рыцаря, готоваго, въ крайнемъ случа, умереть за свою даму. Но смерти не предвидлось. Напротивъ, впереди предстояло жить и наслаждаться.

Очарованная Овринымъ съ первой же встрчи, Варвара Алексевна сама влюбилась, какъ институтка. Мужъ ей показался какимъ-то прозаичнымъ, циничнымъ толстякомъ, оставляющимъ жену, ради картъ, по цлымъ вечерамъ одну. И никогда никакихъ разговоровъ. Только разныя сплетни, насмшки и остроты, не всегда удачныя. И разв это любовь? Она для него одинъ изъ элементовъ домашняго комфорта — вотъ и все. Какая гадость!

И молодая женщина безъ протеста, безъ борьбы отдавалась той поздней могучей страсти, которая нердко охватываетъ женщинъ за тридцать лтъ и длаетъ ихъ молодыми и необыкновенно красивыми. Она вдругъ похорошла, стала нервна, находила все боле и боле недостатковъ въ муж и стала запираться на ночь въ своей спальн.

Посл мсяца разговоровъ о любви, чтенія начатыхъ произведеній Оврина и невиннаго флирта, ограничивавшагося цлованіемъ красивыхъ рукъ Варвары Алексевны, они были близки, и оба, казалось, трепетали отъ счастья.

Порывистая, страстная, гнушавшаяся обмана и безсердечная, какими бываютъ влюбленныя жены въ отношеніи къ нелюбимымъ мужьямъ, Варвара Алексевна въ одно прекрасное утро категорически и властно, точно ожидая протеста, объявила мужу, что она любитъ Оврина, отдалась ему и оставаться на квартир у мужа не можетъ. Она будетъ жить отдльно.

Никакого однако протеста не послдовало.

Павелъ Ивановичъ Меньковскій, талантливый петербургскій адвокатъ, толстый, порядочно обрюзгшій пожилой человкъ, когда-то очень красивый, добрый малый, сибаритъ и немного циникъ, привыкъ къ своей Вавочк и по своему любилъ ее. Онъ цнилъ въ ней красивую женщину и умную жену, которая не особенно донимала его сценами ревности и сквозь пальцы смотрла на его увлеченія на сторон и на его отсутствіе по вечерамъ. Она была удобная жена — не особенно притязательная къ проявленіямъ горячей любви и не накладная для кармана. У нея было свое небольшое состояніе, и на свои костюмы она не брала отъ мужа денегъ.

Несмотря на неожиданность заявленія жены, Павелъ Ивановичъ не обнаружилъ ни малйшаго удивленія, давно уже догадываясь, что Вавочка увлечена Овринымъ, и вообще отнесся къ этому признанію съ истинно-джентльменскою сдержанностью.

Тщательно скрывая чувство обиды, онъ мягко отвтилъ, что согласенъ на все, что желаетъ Вава.

И съ шутливымъ цинизмомъ прибавилъ:

— Когда мужу подъ пятьдесятъ, онъ надодаетъ. Это въ порядк вещей. Оврину тридцать пять… Онъ красивъ и иметъ репутацію обольстителя.

— Не говори гадостей… У насъ съ Овринымъ родственныя души.

— Ну, конечно, родственныя… Но только помни одно, Вавочка: когда ваши души перестанутъ быть родственными, и Овринъ броситъ тебя, твое мсто здсь никмъ не будетъ занято. Возвращайся.

Молодая женщина не ожидала такого великодушія. Она взглянула на это ожирвшее, потасканное лицо и подъ шутливою маской почувствовала скрываемую скорбь.

И ей сдлалось стыдно, что она такъ безжалостно оборвала съ человкомъ, съ которымъ прожила боле десяти лтъ.

— Ты прости, что я тебя оставляю… Но я не могу… Не могу… Я люблю такъ, какъ никогда не любила!— говорила она.

— За что прощать? Чувство свободно… Я тебя вполн понимаю!— промолвилъ Павелъ Ивановичъ и, поднявшись съ кресла, почтительно поцловалъ женину руку.

‘Къ чему бсноваться? Къ чему выходить изъ себя?— философски размышлялъ Павелъ Ивановичъ, избгавшій всякихъ безпокойствъ и тревогъ.— Вдь все равно влюбленную бабу не остановишь. Она пойдетъ на рожонъ. У Вавы критическій возрастъ, а я… плохой мужъ!’ — мысленно проговорилъ Меньковскій и ухалъ въ судъ…

Черезъ нсколько дней посл этого объясненія Варвара Алексевна перехала въ небольшую квартиру и сдлала изъ нея уютное гнздышко. Павлу Ивановичу было разршено разъ въ недлю прізжать къ ней обдать,— ужъ очень онъ на этомъ настаивалъ,— и у Варвары Алексевны не хватило духа отказать ему въ этомъ.

Мужъ и жена разстались пріятелями.

И Овринъ разошелся съ одной вдовушкой, которая успла ему надость посл мсячнаго короткаго знакомства такъ же скоро, какъ надодали ему и прежнія привязанности. Передъ блестящей Вавочкой простоватая вдовушка показалась вульгарной, и Овринъ, прежде чмъ объявить ей о немедленномъ выдуманномъ отъзд изъ Петербурга, просидлъ у нея вечеръ и говорилъ ласковыя слова. Ему жаль было огорчить эту маленькую, пухлую, простоватую акушерку, которая гордилась любовью писателя, благоговла передъ нимъ и давала къ чаю такое прелестное варенье, что Овринъ съдалъ его по два блюдечка,— и онъ въ этотъ вечеръ особенно нжна старался успокоить ее, общая никогда не забывать этихъ ‘чудныхъ глазъ’, причемъ общалъ писать ей и легкомысленно просилъ, чтобъ и она писала, адресуя письма въ редакцію. Оттуда перешлютъ!

Счастливый и польщенный, что ради него Варвара Алексевна оставила мужа, Овринъ молился на свою ‘мадонну’. Какихъ только совершенствъ не находилъ онъ въ ней! Какихъ только клятвъ не расточалъ онъ! Какихъ только стиховъ онъ не подносилъ ей!

Первые шесть мсяцевъ были какимъ-то безумнымъ сплошнымъ праздникомъ для нихъ. Они почти не разлучались. Овринъ забросилъ работу, забылъ всхъ знакомыхъ и съ утра прізжалъ къ Вавочк съ букетомъ цвтовъ. Онъ имлъ состояніе и безумно тратилъ деньги, чтобы доставить удовольствіе любимой женщин. Завтраки, обды и ужины въ лучшихъ ресторанахъ, театры, концерты, коляски, тройки, цвты.

И все это ихъ тшило.

Прошли эти мсяцы и Овринъ сталъ охладвать. Безумная чувственная страсть притупилась, а вмст съ нею проходила и любовь. Оставались только привычка, чувство благодарности за ея любовь и непріятное сознаніе нравственнаго обязательства. Какъ водится, вмст съ охлажденіемъ, къ Оврину вернулась способность наблюденія: онъ сталъ замчать въ Вавочк т недостатки, которыхъ, ослпленный, прежде не замчалъ. Красота ‘мадонны’ теперь казалась несовершенной: и верки на вискахъ, и морщинки на лбу, и слегка подведенные глаза, и подкрашенныя брови теперь обратили на себя вниманіе Оврина. И вс прежнія совершенства оказывались преувеличенными. Вавочка теперь представлялась Оврину властолюбивой, хитрой и черезчуръ ревнивой женщиной, пытавшейся забрать любимаго человка въ руки.

Она требовала, чтобъ Овринъ всецло принадлежалъ ей и нигд не бывалъ безъ нея и нердко говорила о жертв, какую она для него принесла, и эта ‘жертва’ смущала Оврина. Неблагодарный, онъ частенько теперь думалъ, что было бы лучше, еслибы Вавочка не приносила жертвы и не бросала мужа. Тогда куда легче было бы увильнуть, а теперь?..

Это, впрочемъ, не мшало Оврину позволять себ маленькія увлеченія и коротенькіе романы, хранимые въ тайн отъ Вавочки, но Вавочка имла способности сыщика и ловила, случалось, Оврина на первой глав, обрывая своимъ вмшательствомъ продолженіе дальнйшихъ главъ.

— Дима! Опять?

Но Дима, разумется, не будь дуракъ, съ необычайною смлостью отрицалъ факты и, стараясь выпутаться изъ стей, давалъ самыя невроятныя объясненія на счетъ писемъ и телеграммъ, попадавшихъ какими-то судьбами въ руки Варвары Алексевны.

Но глаза его выдавали. Они какъ-то растерянно, по-дтски смотрли на Вавочку, точно просили оставить въ сторон щекотливый вопросъ и самъ онъ имлъ видъ влопавшагося школьника, втирающаго очки учителю.

И ему ‘попадало’.

Посл: ‘Дима… Опять?’ — слдовала хорошая порція негодованія и упрековъ и нердко истерическихъ припадковъ.

Надо отдать справедливость Оврину. Онъ былъ чувствителенъ къ женскимъ слезамъ и умлъ какъ-то скоро и ловко успокоивать истерики. Онъ клялся, что любитъ только одну Вавочку, и такъ горячо и страстно цловалъ Вавочку, что та скоро приходила въ себя и, съ радостными слезами, вся закраснвшаяся и счастливая, прощала Диму и будто врила его невинности, хотя въ душ и была убждена, что онъ лгалъ, отрицая свою вину.

Въ послднее время сцены сдлались чаще и отравляли жизнь. Оврину приходилось несосвтимо врать, увряя Вавочку, что онъ ни въ чемъ передъ нею не виноватъ. Онъ сталъ рже ходить, объясняя, что занятъ работою, но о разрыв не смлъ и думать.

Имлъ ли онъ право бросить женщину, которая многое принесла въ жертву ради любви къ нему? И, наконецъ, несмотря на недостатки Вавочки, онъ все-таки привязанъ къ ней.

Тихое покачиванье вагона успокоило нервы Оврина.

‘Въ чемъ, однако, я попался… Интересно узнать!’

Овринъ мысленно произнесъ эти слова и, стараясь вспомнить, въ чемъ онъ попался, что Вавочка вдругъ разсердилась, заснулъ, такъ и не вспомнивъ своей вины.

Не вспомнилъ онъ ея и проснувшись въ Химкахъ, и когда поздъ пришелъ въ Москву. По недовольному лицу Вавочки и по ея сухой встрч онъ чувствовалъ, что вина за нимъ немаловажная, и проведя свою спутницу въ вокзалъ, занялъ угловой отдаленный столъ, веллъ подать кофе и слъ напротивъ Вавочки, имя въ лиц выраженіе несправедливо обиженнаго человка и едва уловимую улыбку въ глазахъ.

‘Начинайте, но только поскорй!’ — просили, казалось, эти ласковые, мягкіе и въ то же время лукавые глаза, наблюдавшіе незамтно Варвару Алексевну, плохо выспавшуюся, съ дурнымъ цвтомъ лица и потому, вроятно, еще боле раздраженную.

Варвара Алексевна не заставила долго ждать.

Она оглядлась,— вблизи никого не было,— и проговорила:

— Вамъ не стыдно? И вы, конечно, отлично спали ночь?

Варвара Алексевна усиленно подчеркивала: ‘вы’.

— Но объясните, ради Бога, въ чемъ дло?

— Вы не догадываетесь?

— Честное слово не догадываюсь.

— Какой же вы… безсовстный! Вчера, когда мы хали на вокзалъ, говорили вы, что не видлись съ этой пвичкой Востроглазовой.

‘Вотъ оно что!’ — подумалъ Овринъ и отвтилъ.

— Говорилъ и, конечно, не видался. Разъ какъ-то, дня два тому назадъ, я, правда, встртилъ ее на улиц.

Тогда Варвара Алексевна вынула изъ своего маленькаго дорожнаго мшечка измятый исписанный листикъ почтовой бумаги и, передавая Оврину, промолвила:

— А это что?

Овринъ пробгалъ письмо къ нему, принесенное на квартиру Варвары Алексевны передъ самымъ отъздомъ на вокзалъ. Варвара Алексевна, по почерку догадавшаяся, что письмо отъ женщины, спрятала и прочла, какъ только вошла въ вагонъ. Письмо было уличающее, полное благодарныхъ и довольно подробныхъ воспоминаній о проведенномъ времени посл театра.

‘Ловко влопался!’ — подумалъ Овринъ и мысленно обругалъ пвичку и за обстоятельное воспроизведеніе горячихъ поцлуевъ, и за глупость посылать письма на квартиру Вавочки.

И, улыбаясь своею чарующею улыбкой, виновато проговорилъ, небрежно разрывая письмо:

— Ну, что-жъ? Ну, положимъ, ужиналъ. Ну, положимъ, даже поцловалъ разъ, другой. Такъ, вдь, это пустяки, о которыхъ и не стоитъ говорить такой умниц, какъ вы. Вы знаете, что истинно люблю я только одну васъ.

Овринъ пожаллъ, что нельзя было немедленно же прибгнуть къ доказательствамъ и расцловать Вавочку, и потому предусмотрительно прибавилъ:

— Я постараюсь достать отдльное купэ и мы поговоримъ. Я разскажу вамъ, какое у меня знакомство съ этой пвичкой, и вы убдитесь, что я не виноватъ, какъ вамъ кажется. Право, совсмъ не виноватъ. Нсколько поцлуевъ посл шампанскаго. Самый невинный флиртъ.

— Воображаю!— брезгливо промолвила Варвара Алексевна.

— Клянусь вамъ! Да мы и не одни были!

— Не одни?— подозрительно кинула Вавочка.

— Съ нами ужиналъ Блобрысовъ!— внезапно совралъ Овринъ и прибавилъ:— можете спросить у него!

Надо полагать, что Варвар Алексевн очень хотлось врить Оврину. Вмсто того, чтобы, посл такихъ двусмысленныхъ объясненій, поговорить съ нимъ ‘серьезно’, какъ собиралась, она вдругъ смягчилась и тихо, съ грустнымъ видомъ, промолвила:

— Ахъ, Дима, Дима! Какъ ты меня терзаешь послднее время. Пожалй свою Вавочку!

Овринъ мгновенно просвтллъ, что горизонтъ очистился. Онъ не любилъ, чтобы на него дулись.

И онъ такъ искренно общалъ больше не терзать Вавочки, такъ ласково-вызывающе смотрлъ на нее. что Вавочка простила Дим и, протянувъ ему об руки, выразила удовольствіе, что отъ Москвы они подутъ вдвоемъ.

— А то одной такъ скучно. И дамы все какія-то не интересныя, Дима.

Весело болтая о томъ, какъ должно быть хорошо теперь въ Крыму, какъ уединенно поселятся они въ Алупк, Мисхор или Ялт, какъ отлично будетъ заниматься Дима,— они выпили кофе. Кондукторъ объявилъ, что передаточный поздъ скоро идетъ на станцію ‘Курскъ’, но они теперь ршили пріхать на станцію на извозчик, предварительно позавтракавъ въ Эрмитаж. Овринъ пошелъ справляться объ отдльномъ купэ до Севастополя, а Варвара Алексевна пошла въ дамскую комнату тщательне заняться своимъ туалетомъ. Минутъ черезъ пятнадцать она вернулась свжая и цвтущая подъ вуалеткой и крпко пожала Дим руку, узнавши, что онъ купилъ отдльное купэ. Черезъ нсколько минутъ они уже хали на отличномъ лихач въ городъ.

III.

Чуднымъ раннимъ утромъ поздъ подходилъ къ Симферополю.

Овринъ только что проснулся, разбуженный лучомъ солнца, проникшимъ изъ-за опущенной сторы. Онъ потянулся, не зная, спать или бодрствовать, взглянулъ на крпко спавшую Вавочку съ предусмотрительно накинутымъ поверхъ лица платкомъ (лица во время сна не всегда привлекательны), заглянулъ сквозь стору на ослпительный пейзажъ и вышелъ на платформу.

Овринъ жадно вдыхалъ чудный, полный острой свжести, воздухъ ранняго майскаго крымскаго утра и любовался дивнымъ пейзажемъ. Налво мелькали деревни, поля съ яркою зеленью, сады съ цвтущими черешнями, сливами, яблоками и грушами, и отъ этихъ блорозовыхъ деревьевъ неслось благоуханіе. А дале виднлись цпи горъ съ ихъ верхушками, подернутыми золотистой дымкой. Надъ другими вершинами носился туманъ.

И надъ всмъ этимъ медленно поднималось ослпительное солнце по бирюзовому безоблачному небу, заливая блескомъ сады, поля и деревни.

— Какая прелесть,— невольно воскликнулъ Овринъ, любуясь южной природой и чувствуя какую-то бодрящую жизнерадостную силу въ своей груди.

Онъ вспомнилъ про Петербургъ, про эти острова, сырые и холодные, и какъ хорошо казалось ему здсь. Какая прелесть эти серебристые тополи, эта тонкая, нжная листва акацій, готовыхъ цвсти. Что за воздухъ! Что за виды!

Раздался свистокъ. Поздъ приближался къ станціи.

Овринъ вернулся въ вагонъ и заглянулъ осторожно въ купэ. Его спутница крпко спала. Онъ не хотлъ ее будить, и одинъ вышелъ на станцію, чтобъ выпить стаканъ чаю.

Все здсь говорило объ юг. И эти татары съ южнаго берега въ своихъ шитыхъ курткахъ, съ барашковыми шапками на головахъ, въ широкихъ шароварахъ и чевякахъ,— важные, степенные, съ правильными чертами красивыхъ, казалось, безстрастныхъ лицъ, и скрипъ подъзжающей маджары, и этотъ прелестный садикъ начальника станціи, гд олеандры, розы, фіалки, резеда и другіе цвты ласкали взглядъ и несли благоуханіе, и эти названія дальнйшихъ станцій: Булганакъ, Алла, Шакулъ, Бахчисарай…

Въ буфет пусто. Немногіе заспанные пассажиры и нсколько мстныхъ жителей-южанъ со смуглыми лицами, горбатыми носами и глазами, похожими на черносливы, не то греки, не то караимы, не то евреи,

Овринъ наскоро выпилъ стаканъ сквернаго чаю и вышелъ на платформу. Впереди, по направленію къ Севастополю, синли горы, невысокія, мягкихъ, нжныхъ очертаній. Налво виднлись блые дома Симферополя, утопающіе въ зелени садовъ, съ золотыми маковками церквей, съ куполами мечетей и верхушками минаретовъ. Издали онъ казался красивымъ городкомъ.

Звонокъ, и Овринъ опять остался на платформ. Не хотлось возвращаться въ вагонъ.

Поздъ двинулся, и чмъ дале, тмъ живописне были мста. Вотъ и Бахчисарай — это татарское гнздо, живописный маленькій городокъ, не видный со станціи, въ ущель среди скалъ, съ домиками, которые лпятся одинъ около другого, со множествомъ мечетей. На станціи одни татары… и нсколько татарокъ въ покрывалахъ, сквозь которыя виднются только черные, узкіе глаза… Слышатся гортанные звуки татарскаго языка, и изрдка прорывается русская рчь станціонныхъ служащихъ.

Овринъ вспомнилъ, конечно, про Бахчисарайскій фонтанъ, про дворецъ крымскихъ хановъ и ршилъ непремнно сдлать экскурсію въ Бахчисарай и непремнно верхомъ, забывая въ эту минуту, что Вавочка будетъ съ нимъ и, разумется, будетъ его сопровождать всюду.

Нсколько тоннелей, и поздъ спустился въ Инкерманскую долину и повернулъ къ Севастополю. Южная бухта, на берегу которой шелъ поздъ, сверкала направо. Налво — высились скалы Инкерманскаго камня. Мелькнулъ пещерный монастырь въ скал.

Севастополь былъ близко. Пора было будить Варвару Алексевну.

Овринъ вошелъ въ купэ и нашелъ Вавочку ужъ умытой и причесанной. Веселая и радостная глядла она въ открытое окно.

— Неправда ли, хорошо, Вава?— спросилъ Овринъ, цлуя ея руку.

— Прелесть!— отвчала Варвара Алексевна,— крпко пожимая руку Оврина и взглядывая на его красивое, жизнерадостное лицо восторженнымъ и вмст съ тмъ благодарнымъ взглядомъ женщины, обожающей своего любовника.

— Ты хорошо спалъ, Дима?

— Отлично. А ты, Вава?

— Превосходно… Крпко, крпко!— прошептала она и вдругъ, вся красня, поднесла большую широкую руку Оврина къ губамъ и прошептала: Милый, какъ я тебя люблю.

Овринъ прильнулъ къ губамъ Вавочки.

— А я разв тебя не люблю? Люблю, люблю!— нжно повторялъ онъ и въ эту минуту искренно былъ увренъ, что любитъ эту хорошенькую Вавочку и что здсь въ Крыму любовь его возродится съ новою силой.

— Садись напротивъ. Давай смотрть въ окно.

Они смотрли въ окно, и ихъ головы почти касались. Имъ было обоимъ весело. Они обмнивались радостными восклицаніями, смялись, и Овринъ держалъ въ своей рук крошечную руку Вавочки и тихо сжималъ ее.

Давно ужъ не было имъ такъ хорошо вмст.

— Гляди, Вавочка, вонъ и чинуша высунулся изъ окна.

Вавочка повернула голову. Маленькій бритый и желтый господинъ такъ и впился въ молодую женщину, и глаза его загорлись.

— Нахалъ!— шепнула Вавочка, садясь на диванъ.

— За что ты его такъ?

— Смотритъ во вс глаза. Такой противный.

— Крымъ, весна… И ты такая красавица, Вавочка!— смясь замтилъ Овринъ.— Ну, вотъ и пріхали!

Поздъ остановился.

Черезъ пять минутъ Овринъ и Варвара Алексевна хали въ фаэтон въ городъ. Слдомъ за ними халъ другой фаэтонъ съ вещами.

Поднимались въ гору. Внизу отливала изумрудомъ корабельная бухта. Посл подъема сразу открылся Севастополь, чистенькій, блый, сверкавшій на солнц. Когда фаэтонъ въхалъ на главную большую Екатерининскую улицу, наши путешественники увидали красивые дома и нсколько развалинъ, оставшихся посл войны. Налво, на гор, красовалось красивое зданіе въ греческомъ стил возстановленнаго Петропавловскаго собора, бывшаго въ развалинахъ посл войны, съ портикомъ и колоннадой, напоминающими Партенонъ. Направо блли колонны Графской пристани и сквозь нихъ виднлась сверная бухта и нсколько кораблей. Поворотъ влво, и большая гостиница на самомъ берегу моря передъ бульваромъ.

Нашимъ путешественникамъ отвели два просторные номера рядомъ.

Когда Овринъ отворилъ окно, онъ замеръ отъ восторга.

Передъ нимъ виднлось море, чудное, голубое море, тихое и, казалось, замершее въ штил. На горизонт чернли дымки пароходовъ. На неб ни облачка. И полная тишина.

Овринъ долго стоялъ у окна, любуясь моремъ и вдыхая его чудный, наполненный озономъ, воздухъ. И ему казалось, что именно на берегу моря онъ долженъ написать что-нибудь значительное. Онъ чувствовалъ нервную приподнятость и бодрость, и вся эта петербургская жизнь съ ея сутолокой, ресторанами и островами вдругъ показалась ему такой пошлой и ничтожной. И какъ могла она ему нравиться?.. И какъ онъ могъ свыкнуться съ ней? ‘Нтъ, надо серьезно измнить жизнь!’ — подумалъ онъ.

Къ одиннадцати часамъ Овринъ и Вавочка, оба взявшіе ванны, оба свжіе и красивые, спускались въ ресторанъ завтракать.

— Что у васъ есть?.. Устрицы есть?— весело спрашивалъ Овринъ.

— Есть!— отвчалъ слуга,

— Такъ давайте устрицъ, потомъ султанку, потомъ… чего вамъ угодно, Варвара Алексевна?— спрашивалъ Овринъ, передавая своей спутниц карточку.

— Не прикажете ли молодого барашка? Вс прізжіе одобряютъ-съ,— говорилъ лакей.

— Отлично. Давайте. Говорятъ, крымскіе барашки хороши. Хотите, Варвара Алексевна?

— Я такъ голодна, что все буду сть.

— А вино — блое. Дайте только бутылку самаго лучшаго. Да устрицъ поскорй, пожалуйста.

— Сколько прикажете?

— Полсотни, что ли. И маленькую рюмку водки… да чего-нибудь закусить.

Лакей ушелъ. Овринъ сталъ озирать бывшую въ ресторан публику.

Невдалек отъ нихъ сидла компанія молодыхъ моряковъ. Оттуда слышались громкіе, веселые голоса. Говорили о корабляхъ, о плаваніи, бранили какого-то капитана, восхищались какой-то Черноморской Сиреной.

Овринъ насторожилъ уши.

Черноволосый юный мичманъ громко воскликнулъ:

— Какъ она хороша вчера была на бульвар, господа… Адмирала и того съ ума свела. Подумайте, старикъ, адмиралъ, а хотлъ съ Графской пристани броситься за цвткомъ, который она бросила въ море. Насилу удержали.

— А ты бросился, конечно?

— Еще бы… И досталъ цвтокъ.

— А дальше?

— Похалъ на ‘Боецъ’, переодлся и вернулся на бульваръ.

— А она?

— Улыбнулась.

— И только?

— Да разв вы не знаете Сирены?..

— Когда она пріхала?

—Вчера…

Овринъ тихо шепнулъ Вавочк:

— Слышала? Здсь и Сирена водится… Всхъ съ ума сводитъ.

Вавочка, смясь, отвтила:

— Надюсь, ты устоишь?

— Да мы, можетъ быть, и не встртимся съ ней.

— А любопытно, Дима?— поддразнила Вавочка.

— Нисколько,— протянулъ Овринъ, ршившій непремнно увидать эту Сирену.

Въ отдаленіи сидла семья: высокая, краснощекая полная женщина лтъ подъ сорокъ, въ роскошномъ туалет и съ крупными кабюшонами въ ушахъ, двушка лтъ семнадцати, мальчикъ подростокъ и англичанка немолодыхъ лтъ.

— Кто это такіе?— полюбопытствовалъ Овринъ у лакея, когда тотъ принесъ устрицы.

— Госпожа Брехунова съ семействомъ… Извстная милліонщица изъ Москвы… Купчиха-съ… Каждую весну въ Ялту здятъ и осенью тоже.

— А вонъ тамъ… дв сидятъ. Врно англичанки?

— Точно такъ… англичанки. Недлю живутъ… И прелюбопытныя, я вамъ доложу, сударь.

— А что?

— До всего имъ касательство есть… Все осматриваютъ… Должно корреспондентки… Ныньче такого народа много назжаетъ.

— А устрицы прелесть!— говорилъ Овринъ, проглатывая сразу штукъ по пяти маленькихъ черноморскихъ устрицъ.

— Вс хвалятъ-съ!— отвчалъ рыжеватый, довольно представительный лакей, видимо желавшій показать себя передъ петербургскими прізжими и сразу угадавшій въ Оврин тароватаго и привыкшаго къ ‘первому сорту’ барина.

Въ эту минуту въ залу ресторана вошелъ, щуря глаза, маленькій, худощавый выбритый господинъ, сосдъ Оврина въ купэ.

Онъ былъ въ безукоризненномъ темно-сромъ, отлично сидящемъ на немъ ‘complet’ и въ ослпительномъ бль, серьезный и словно бы накрахмаленный, съ тщательно выбритыми желтоватыми щеками, съ высоко приподнятою, коротко остриженною головой, черноволосой, подернутой сдиной, и небольшими усами. Сегодня онъ казался Оврину моложаве. Ему можно было дать лтъ сорокъ — сорокъ пять.

Онъ прислъ къ столу съ аффектированною скромностью людей крупнаго положенія и поманилъ пальцемъ слугу.

— Это, сударь, съ вами сегодня пріхали… Очень, говорятъ, важные генералы изъ Петербурга… Имъ номеръ по телеграфу заказанъ. Давеча у нихъ ужъ и градоначальникъ былъ.

— А какъ его фамилія?

— Господинъ Завистовскій… Можетъ изволили слышать?

— Какъ же… Онъ товарищъ министра.

— Важная особа?

— Не изъ мелкихъ!— засмялся Овринъ.

— Ну, теперь несите султанку… Гляди, Вавочка. Ты ршительно очаровала г. товарища министра. Онъ опять не спускаетъ съ тебя глазъ.

— Это меня нисколько не интересуетъ.

— А все-таки, пріятно?

— Нисколько… Я на тебя не похожа, Дима… Для меня никого не существуетъ, кром тебя.

— А для меня ты… какъ любимая…

— А другія?— перебила, смясь, Вавочка.

— Другія, какъ пріятное зрлище для глазъ… Вотъ и все!— весело говорилъ Овринъ.

Оба они ли съ аппетитомъ. И все имъ нравилось: и жареная султанка, эта маленькая, вкусная рыбка Чернаго моря, напоминающая форель, и мягкій, сочный барашекъ, почти не имвшій специфическаго бараньяго запаха, и вино, и черный кофе съ гущей, которымъ они закончили завтракъ.

— Ну, теперь что будемъ длать?— воскликнулъ Овринъ.— Если не устала, демъ осматривать городъ.

— Куда хочешь.

Лакей подалъ счетъ, и когда Овринъ далъ ему два рубля на чай, онъ былъ ршительно очарованъ Овринымъ. Такіе щедрые господа попадаются не часто.

— Обдать у насъ будете?— спросилъ онъ посл низкихъ поклоновъ.

— У васъ… А что?

— Быть-можетъ, меню пожелаете измнить… Можно на жаркое дупельковъ… Сегодня принесли дупельки…

— Валяйте… дупельковъ.

— А что у васъ на пирожное?

— Кремъ-съ.

— Велите сдлать фисташковое мороженое… Такъ вдь?— обратился Овринъ къ Варвар Алексевн.

Та кивнула головой и поблагодарила взглядомъ за вниманіе. Она любила именно это мороженое, и Овринъ приказалъ швейцару привести лучшаго извозчика.

Они похали осматривать городъ. Старикъ извозчикъ, севастопольскій старожилъ, помнившій Севастополь еще до войны, добросовстно показывалъ и домъ, гд жилъ Павелъ Степанычъ Нахимовъ, и севастопольскій музей, называлъ вс церкви, объяснилъ, что развалины по Екатерининской улиц были прежде домомъ командира порта, показалъ мсто четвертаго бастіона, гд встарину былъ густой бульваръ и, объхавъ весь городъ, предложилъ прокатиться въ Георгіевскій монастырь.

Наши путешественники согласились и, посл довольно скучной, однообразной дороги по степи, были вознаграждены чуднымъ видомъ на море съ паперти Георгіевскаго монастыря и прелестью густой растительности и цвтовъ на скалистомъ обрыв, падающемъ въ море почти отвсно. Прослушавъ отъ одного монаха легенду возникновенія монастыря и напившись студеной воды съ вареньемъ, Овринъ съ Вавочкой отправились назадъ, по дорог осмотрли французское кладбище и вернулись домой.

Отдохнувъ посл обда, они въ девятомъ часу вечера вышли на бульваръ.

Ночь была волшебная, мягкая, ласковая. Легкій втерокъ дулъ съ моря. Луна заливала своимъ томнымъ серебристымъ свтомъ аллею бульвара и гуляющихъ. Весь городъ высыпалъ на берегъ моря. Дамы и кавалеры, преимущественно моряки и артиллеристы, въ своихъ блыхъ фуражкахъ, ходили по бульвару небольшими кучками. Вс, точно боясь нарушить прелесть ночи, говорили тихо, и разговоръ казался какимъ-то таинственнымъ, полнымъ полупризнаній и намековъ. Порой встрчались пары, ищущіе уединенныхъ мстъ. На скамейкахъ сидли больше старики и старухи.

Овринъ шелъ подъ руку съ Вавочкой. Она почти прижалась къ нему, счастливая, казалось, еще боле влюбленная подъ обаяніемъ этой дивной ночи и близости этого прелестнаго моря, въ которое смотрлась луна, заливая его серебристымъ блескомъ.

Обоимъ имъ казалось, что они видятъ какую то волшебную сказочную декорацію. Они то и дло останавливались, смотрли въ морскую даль, прислушивались къ тихому ласковому рокоту набгающихъ волнъ, нжно облизывающихъ берегъ, и жадно вдыхали свжій воздухъ.

И снова шли, очарованные, переполненные грезами о счасть.

Варвара Алексевна думала, какъ она снова счастлива, какъ Дима милъ и нженъ, какъ хорошо они проживутъ въ уединеніи въ Крыму. Не надо только ни съ кмъ знакомиться, а то Дима не окончитъ задуманной работы.

Думалъ и Овринъ о томъ, какъ хорошо здсь, и, главное, чувствовалъ это всмъ своимъ существомъ. И ему хотлось увидать Черноморскую Сирену. Разговоръ о ней такъ заинтересовалъ его. Видлъ всякихъ онъ женщинъ на своемъ вку, но коварныхъ Сиренъ не видалъ. А это такъ интересно. И онъ пристально всматривался въ женскія лица.

Вдругъ что-то ослпительно красивое бросилось ему въ глаза.

Навстрчу, сопровождаемая нсколькими кавалерами, шла, залитая блескомъ луннаго свта, легкою, плывущею походкой, высокая, стройная молодая женщина, вся въ бломъ, и тихо-тихо смялась. Овринъ усплъ замтить необыкновенную близну красиваго лица, черные глаза, взглянувшіе на него, и рыжіе волосы. Онъ тотчасъ же догадался, что это и есть Сирена, и, восхищенный ея красотой, вдругъ неодолимо захотлъ съ ней познакомиться.

И въ ту же минуту, какъ онъ подумалъ объ этомъ, его окликнулъ мягкій, слегка крикливый голосъ:

— Дмитрій Сергичъ! Вы ли это?

Съ этими словами, одинъ изъ кавалеровъ ‘блой’ дамы подходилъ, снимая шляпу передъ Варварой Алексевной, къ Оврину.

— Я самый!— весело отвчалъ Овринъ, пріостанавливаясь и крпко пожимая руку высокому, блокурому молодому человку.— А вы какъ здсь очутились, Александръ Петровичъ? Еще недавно были въ Ярославл и — въ Севастопол?.. Варвара Алексевна, позвольте вамъ представить моего хорошаго пріятеля, Александра Петровича Родзянскаго… Варвара Алексевна Меньковская.

‘Новая любовь!’ — подумалъ Родзянскій, пожимая руку Варвар Алексевн, и проговорилъ:

— А очутился я здсь, вроятно, такъ же, какъ и вы, Дмитрій Сергичъ… Хотлось отдохнуть и махнулъ въ Одессу, оттуда сюда и на-дняхъ поду въ Ялту.

— Правильно… демъ вмст.

— Съ удовольствіемъ, если…

— Если что?

— Если сойдемся на дн отъзда… Однако, до свиданія… Завтра утромъ зайду къ вамъ… Вы у Киста, конечно?

— У Киста. Да вы куда спшите сейчасъ?

— Я тутъ съ одной дамой.

— Съ Черноморской Сиреной?

— И вы ужъ успли узнать ея прозвище?

— Усплъ… Такъ завтра приходите пораньше!

Родзянскій раскланялся и ушелъ. Овринъ былъ очень радъ. Пріятель завтра же познакомитъ его съ Сиреной.

— Ну, что, Дима, понравилась теб эта Сирена?— спрашивала Варвара Алексевна.

— Я не разглядлъ… Кажется, ничего особеннаго,— небрежно протянулъ онъ, зная, что Вавочка не любила, когда онъ особенно хвалилъ красоту дамъ…

— И мн показалось… Однако, не пора ли и домой, Дима… Мн спать хочется!

— Что же, пойдемъ, если хочешь.

— Но, быть можетъ, ты не хочешь, Дима? Такъ оставайся.

— И я спать хочу!— проговорилъ Овринъ.

И въ то же время подумалъ:

‘Вавочка уводитъ отъ Сирены, а завтра я съ ней познакомлюсь во что бы то ни стало!’

И они вернулись въ гостиницу.

IV.

Часу въ девятомъ утра Родзянскій стучался въ номеръ Оврина.

Овринъ, уже одтый совсмъ и надушеный, отворилъ двери.

— Здсь измнили петербургскимъ привычкамъ, Дмитрій Сергичъ? Раненько встали?— громко и весело заговорилъ Родзянскій, довольно видный блондинъ съ рыжими волосами, бородой и усами, съ умнымъ, нервнымъ лицомъ и небольшими острыми, насмшливыми глазами.

— Тише говорите, Александръ Петровичъ… Тише!— прошепталъ Овринъ, крпко пожимая руку пріятеля.

— А что?— совсмъ понижая голосъ, спросилъ Родзянскій.

Вмсто отвта Овринъ, улыбаясь, показалъ рукою на двери сосдняго номера.

Родзянскій давно и хорошо зналъ Оврина со всми его недостатками и любилъ его, какъ талантливаго писателя и милаго человка.

Онъ усмхнулся боле глазами, чмъ лицомъ, и шепнулъ:

— Вчерашняя ваша спутница на бульвар?

— Да.

— А вдовушка?

— Эка вспомнили… Вотъ уже годъ, какъ я сошелся съ другой.

— Годъ?— удивленно шепнулъ Родзянскій.— На этотъ разъ одобряю вашъ вкусъ — прибавилъ онъ.

— Очень радъ. Идемъ лучше внизъ. Будемъ чай пить и поговоримъ.

— Осдлали коника!— подсмялся Родзянскій.

Овринъ меланхолически свиснулъ и произнесъ:

— Ничего не подлаешь… Супруга бросила.

Они спустились въ ресторанъ, услись у открытаго окна и спросили чаю.

— Теперь васъ позвольте допросить. Кто это барыня, съ которой вы были вчера?

— Что, небось, ослпила?

— Именно ослпила. Кто она… Какъ ея фамилія?

— Христофори…

— Она двица, замужняя, вдова?

— Замужемъ, а быть можетъ, и вдова… Я точно ничего не знаю.

— Да вы давно съ ней знакомы?

— Два дня, врне три, впрочемъ…

— Какимъ образомъ?

— Самымъ простымъ… Я былъ въ Одесс и хотлъ хать въ Кіевъ погостить къ роднымъ, какъ вдругъ увидалъ эту самую барыню на улиц въ коляск, съ багажомъ. Она такъ, я вамъ скажу, меня поразила, что я веллъ извозчику хать за коляской. Убдившись, что барыня детъ на пристань, я немедленно вернулся въ гостиницу, уложился и черезъ двадцать минутъ былъ на крымскомъ пароход и увидалъ ее на мостик, окруженною мужчинами. Капитанъ парохода лебезилъ передъ ней. Ну, на пароход я и познакомился… Замчательно оригинальная женщина, умница и какъ хороша, какъ хороша! Оказывается, что она каждую весну и каждую осень проводитъ въ Крыму… Здсь ее прозвали Черноморскою Сиреной. И не даромъ… Настоящая Сирена.

— Познакомьте меня съ ней, Александръ Петровичъ.

— Сдлайте одолженіе. Приходите вечеромъ на Графскую пристань.

— Нельзя ли раньше… днемъ. Она гд остановилась?

— Тутъ, близко, въ гостиниц Ветцеля.

— Въ которомъ часу она завтракаетъ?

— Въ двнадцать.

— Въ ресторан?

— Да.

— И вы будете тамъ въ этотъ часъ?

— Буду.

— Ну, такъ я приду въ этотъ часъ… Только не проговоритесь при Варвар Алексевн, а я какъ-нибудь улизну отъ завтрака дома… Или будемъ завтракать поздне.

— Приходите. Сирена утромъ еще лучше, чмъ вечеромъ.

— Она долго остается въ Севастопол?

— Завтра детъ на пароход въ Ялту.

— И вы, Александръ Петровичъ?

— И я.

— И мы съ Варварой Алексевной. Это будетъ отлично.

— А что скажетъ ваша спутница?

— Тамъ, батюшка, видно будетъ. Къ чему упреждать событія.

— Но только я напередъ скажу вамъ, Дмитрій Сергичъ, что ничего не выйдетъ.

— Я и не гонюсь за чмъ-нибудь… Просто меня заинтересовала Сирена.

— И вы въ нее влюбитесь?

— И этого не знаю… А можетъ быть вы не хотите меня знакомить?— водсмялся Свримъ.

— И не думалъ не хотть!— отвтилъ, весь вспыхивая, Родзянскій.— Напротивъ, съ удовольствіемъ познакомлю… По крайней мр, увижу, какъ вы останетесь съ носомъ. Она не петербургская барынька, льнущая къ литераторамъ.

— Она откуда?

— Не знаю. Объ этомъ не говоритъ… И вообще о себ не говоритъ. Кажется, живетъ гд-то на юг. Капитанъ парохода говорилъ, что она замужемъ и что мужъ у нея богатый румынъ или грекъ, Богъ его знаетъ… Но, видно, не ревнивый. Пускаетъ ее одну въ Крымъ… А здсь она кружитъ всмъ головы и надъ всми забавляется.

— И у нея нтъ любовника?

— Говорятъ, нтъ. За ней даже одинъ нмецкій принцъ ухаживалъ и остался въ дуракахъ.

— Быть можетъ, съ татарами здитъ въ горы?

— Что вы? Ничего подобнаго. Если здитъ, то всегда въ большой компаніи.

— Странная женщина.

— И очень. Не даромъ же ее зовутъ Сиреной.

— Манитъ и топитъ въ мор?.. Это очень, знаете ли, любопытно.

— Не сломайте себ шеи, Дмитрій Сергичъ.

— Богъ дастъ не сломаю, Александръ Петровичъ.

Въ эту минуту въ ресторан показалась Вавочка, и Овринъ, длая видъ, что ее не замтилъ, заговорилъ довольно громко, словно бы продолжая разговоръ:

— Такъ въ двнадцать, значитъ, мы въ редакцію Севастопольскаго Листка, Александръ Петровичъ?..

— Зачмъ это вамъ, господа, въ редакцію?— проговорила, появляясь у стола, Варвара Алексевна.— Неужели и здсь существуютъ редакціи?

Мужчины встали и поклонились.

Родзянскій склонилъ низко голову съ тою, нсколько аффектированною, почтительностью, съ какою часто кланяются дамамъ, чувствующимъ неловкость своего фальшиваго положенія, и, смло взглянувъ въ лицо Варвары Алексевны, нашелъ, что она хороша собой и ‘дама съ характеромъ’.

‘То-то Овринъ цлый годъ при ней!’ — подумалъ онъ, пожимая протянутую ему маленькую и мягкую руку въ кольцахъ.

— Такъ вы въ редакцію? А я думала, что въ двнадцать часовъ мы позавтракаемъ вмст. Я разчитывала и на васъ, Александръ Петровичъ!— проговорила Варвара Алексевна, присаживаясь къ столу.— Дмитрій Сергичъ! будьте любезны, прикажите подать мн кофе.

Родзянскій низко поклонился и сказалъ, что онъ далъ слово быть въ двнадцать часовъ въ редакціи мстной газеты.

— Тамъ,— заговорилъ Овринъ,— оказался сотрудникомъ нашъ общій старый знакомый. Хочется его повидать. А онъ бываетъ въ редакціи только съ двнадцати до часу.

— Да… съ двнадцати до часу!— подтвердилъ Родзянскій, убдившись, что Овринъ вретъ по-прежнему съ необыкновенною смлостью.

— А не позавтракаемъ ли мы въ часъ, Варвара Алексевна? Если вы согласитесь на это, то мы къ часу вернемся… Не правда ли, Александръ Петровичъ?

Варвара Алексевна аппетитно отхлебывала маленькими глотками кофе, задая его небольшими ломтиками благо хлба съ масломъ, и нсколько разъ неожиданно взглядывала то на Оврина, то на его пріятеля.

И хотя оба они сидли съ самымъ невиннымъ видомъ, тмъ не мене и эта ‘редакція’, и этотъ неожиданный ‘старый знакомый’, о которомъ раньше Дима ни слова не говорилъ,— а онъ выбалтывалъ ршительно все, кром встрчъ съ женщинами,— показались ей почему-то подозрительными. Инстинктъ сыщика подсказывалъ ей, что тутъ пахнетъ какимъ-то заговоромъ. И этотъ рыжій пріятель Димы, съ его изысканною любезностью и маленькими острыми глазами, въ которыхъ играла усмшка, не внушалъ ей особеннаго доврія.

‘Врно такой же юбочникъ, какъ и Дима!’ — подумала Варвара Алексевна, и вслдъ затмъ въ голов ея блеснула мысль объ этой красавиц — Сирен, около которой былъ вчера пріятель Димы.

И ей вдругъ захотлось скорй ухать изъ Севастополя. По крайней мр, Дима не успетъ познакомиться съ Сиреной и увлечься ею, если она, въ самомъ дл, такая опасная, какъ говорятъ.

Ей было обидно. Самолюбіе ея жестоко страдало при мысли, что она должна вчно бояться за человка, котораго она безгранично любила. Она втайн презирала легкомысліе своего любовника и тмъ не мене ужасалась при мысли о разрыв и надялась прибрать его къ рукамъ и сдлаться его женой. Мужъ, конечно, дастъ разводъ. А она знала Оврина, знала, какъ онъ безгранично добръ и безхарактеренъ.

— Въ часъ такъ въ часъ!— весело проговорила Варвара Алексевна и, желая очаровать Родзянскаго, какъ пріятеля Димы, взглянула на него ласково, кротко и въ то же время кокетливо.

Родзянскій слегка выпятилъ грудь и закрутилъ свой рыжій усъ.

— Надюсь, Александръ Петровичъ,— заговорила она своимъ мягкимъ, груднымъ голосомъ,— вы не лишите меня удовольствія видть и послушать васъ за завтракомъ. Я такъ много слышала о вашемъ ум, о вашихъ интересныхъ похожденіяхъ отъ Дмитрія Сергевича, что вы поймете мое желаніе поближе познакомиться съ такимъ интереснымъ человкомъ!— прибавила Варвара Алексевна съ очаровательной улыбкой, которая дала возможность показать рядъ мелкихъ, ровныхъ и ослпительно блыхъ зубовъ.

— Я постараюсь быть, Варвара Алексевна, хотя боюсь, что не оправдаю вашихъ ожиданій,— скромно промолвилъ Родзянскій, весь вспыхивая до корней волосъ отъ комплимента молодой женщины.

Овринъ въ это время подумалъ: ‘Куда это гнетъ Вавочка?’ и насторожился.

— Скромность, конечно, добродтель…

— Я не очень скроменъ, Варвара Алексевна, но дло въ томъ, что Дмитрій Сергичъ слишкомъ торопливъ въ своихъ опредленіяхъ.

— Слишкомъ увлекающійся человкъ, хотите вы сказать?

— Пожалуй, что и такъ.

— Валяйте, валяйте, не стсняйтесь, Александръ Петровичъ, я привыкъ къ критическому отношенію къ моей особ. Знаете ли, Варвара Алексевна, никто не ругаетъ меня такъ, какъ мои милые пріятели и особенно Александръ Петровичъ.

— За что, главнымъ образомъ?— полюбопытствовала Варвара Алексевна.

— Да ршительно за все!— проговорилъ, заливаясь хохотомъ, Овринъ.

— Однако?

— За статьи, за легкомысліе, за расточительность, за фантазерство, за скоропалительность дйствій, за то, что я позволяю себ роскошь говорить, не стсняясь, то, что пріяятели считаютъ ерундой, однимъ словомъ, я въ ихъ глазахъ въ род помшаннаго и вс изощряютъ надо мною свое остроуміе, боле или мене удачное!— весело заключилъ Овринъ.

— И тмъ не мене вс любятъ его!— вставилъ Родзянскій.

— Да, есть такіе счастливые характеры. Дмитрію Сергевичу готовы простить то, что другимъ не прощаютъ!— промолвила Варвара Алексевна.

— Потому что въ дйствительности серьезныхъ винъ нтъ, Варвара Алексевна.

— Будто?— проронила молодая женщина и бросила на него восторженный взглядъ.— А что мы, господа, будемъ посл завтрака длать? Кажется, въ Севастопол нечего осматривать да и негд гулять. Онъ хорошъ въ небольшой порціи, этотъ Севастополь… И знаете что, Дмитрій Сергевичъ… Вы какъ хотите, а я съ первымъ же пароходомъ узжаю на южный берегъ… Когда отходитъ пароходъ?

— Завтра въ часъ!— отвтилъ Родзянскій.

— И отлично. Сегодня посл завтрака подемъ въ Балаклаву и Херсонесъ, а завтра я ду. А вы какъ, Дмитрій Сергичъ. Остаетесь, или дете?

‘Такъ вотъ въ чемъ музыка. Увозитъ меня отъ Сирены и не знаетъ, что завтра на пароход будетъ встрча. Вотъ такъ ловко промахнулась Вавочка!’ — подумалъ Овринъ и отвтилъ:

— Да что здсь въ Севастопол длать? Я съ удовольствіемъ уду.

— И отлично. По крайней мр, мн не будетъ скучно… А вы остаетесь здсь, Александръ Петровичъ?— спрашивала Варвара Алексевна.

— Не знаю еще.

— Во всякомъ случа, не забудьте меня… Въ Ялт въ гостиниц ‘Россія’ будетъ извстно, гд я поселюсь окончательно. Надюсь васъ видть, Александръ Петровичъ?

— Непремнно.

Посидли еще, поболтали, и Родзянскій простился, напомнивъ Оврину, чтобы въ двнадцать часовъ приходилъ въ редакцію.

— Отчего ты ране ничего не говорилъ объ этомъ твоемъ старомъ знакомомъ, Дима?— спросила Вавочка, когда ушелъ Родзянскій.

— Очень просто. Я только что отъ Родзянскаго узналъ, что нашъ общій пріятель здсь… Однако, извини, Вава, надо письмо писать… Пойду къ себ.

— И я буду письмо писать.

Они вышли вмст, и Овринъ зашелъ въ номеръ Вавочки, сказалъ, что она авантажна и, горячо поцловавъ ее, пошелъ къ себ, но вмсто писанія письма, занялся расчесываніемъ своей подстриженной бородки и кудрявыхъ волосъ. Вспрыснувъ себя духами, онъ надлъ новенькое зеленоватосрое пальто, новенькую модную шляпу, взялъ перчатки и тросточку и довольный, какъ школьникъ, надувшій учителя, вышелъ изъ номера за четверть часа до двнадцати.

Старикъ извозчикъ, здившій съ нимъ вчера и получившій такую плату, что даже ошаллъ, подалъ фаэтонъ и, снимая шляпу, проговорилъ:

— Куда прикажете, ваше превосходительство?

— Пошелъ направо.

Отъхавши нсколько шаговъ, онъ приказалъ хать въ гостиницу Ветцеля.

Черезъ дв-три минуты онъ былъ у подъзда гостиницы.

— Дожидайся меня!

— Слушаю, ваше превосходительство!

Онъ вошелъ въ небольшую залу ресторана. Пожилой отставной морякъ, сидвшій за газетой и бутылкой пива, поднялъ на вошедшаго равнодушный взглядъ и опустилъ его. Лысенькій, добродушный, румяненькій капитанъ второго ранга, сидвшій съ двумя лейтенантами за столомъ, на которомъ стояло нсколько пустыхъ бутылокъ, тоже посмотрлъ на Оврина веселыми, ласковыми и нсколько засоловвшими глазами и, казалось, припоминалъ: знакомъ, или не знакомъ ему Овринъ?

И пока Овринъ, усвшись въ углу, противъ дверей, чтобы можно было видть входящихъ, заказывалъ себ полсотни устрицъ, лысенькій и толстый морякъ не спускалъ съ него глазъ и, наконецъ, ршительно поднялся и, широко улыбаясь обрюзгшимъ лицомъ съ сочными, полными, губами, нсколько косолапой походкой, какъ часто бываетъ у моряковъ, приблизился къ Оврину и, протягивая широкую мясистую руку, проговоривъ:

— Дмитрій Сергичъ Овринъ… Не узнаете? Хе, хе, хе… А еще вмст въ Петербург, въ Аркадіи, кутили, а потомъ на тоню здили… Забыли… Хе, хе, хе!

— Вспомнилъ, вспомнилъ! Очень радъ… очень… Извините, забылъ имя и отчество.

— Петръ Петровичъ… Но только меня больше Петенькой вс зовутъ. Хе, хе, хе! Петенькой! И тогда Петенькой звали… Припоминаете?

Теперь Овринъ окончательно припомнилъ и Аркадію, и тоню, и этого моряка, милаго веселаго и пьяненькаго, съ которымъ онъ познакомился случайно и познакомилъ его съ своею компаніей.

Они облобызались.

Пожилой, толстенькій морякъ сталъ извиняться, что не можетъ остаться съ прізжимъ,— надо на крейсеръ,— но все-таки есть время, чтобы выпить за здоровье извстнаго писателя… хе, хе, хе.

— Человкъ! Бутылку Клико!

Онъ познакомилъ Оврина съ двумя лейтенантами, и Дмитрій Сергевичъ могъ убдиться, что и лейтенанты знаютъ его, какъ писателя. Они горячо жали ему руки, сказали, что они поклонники его таланта, и вс пили его здоровье. Овринъ въ свою очередь потребовалъ бутылку и пилъ за здоровье моряковъ.

Прощаясь, пожилой морякъ звалъ Оврина побывать на крейсер.

— Очень будемъ вс рады.

Овринъ общалъ непремнно пріхать.

Когда компанія моряковъ ушла, онъ принялся за свои устрицы и то и дло поглядывалъ на часы. Былъ первый часъ въ начал. Сирена не показывалась.

‘Наконецъ-то!— подумалъ онъ, когда отворились двери. Онъ поднялъ глаза и положительно замеръ отъ восторга.

Дйствительно, она была хороша, эта ослпительная блондинка лтъ двадцати пяти, высокая, стройная и гибкая, съ собранными въ коронку на маленькой головк рыжими, отливавшими золотомъ, волосами, въ которыхъ была воткнута алая роза, и черными глазами, свтившимися какой-то чарующей и въ то же время насмшливой улыбкой.

Свжая, какъ вешнее утро, въ изящно сшитомъ лтнемъ плать, она шла граціозной, легкою походкой въ сопровожденіи нсколькихъ мужчинъ, въ числ которыхъ былъ, къ удивленію Оврина, и господинъ товарищъ министра. Подбжавшій лакей указалъ имъ накрытый столикъ невдалек отъ Оврина. Родзянскаго не было.

Молодая женщина скользнула по Оврину взглядомъ и сла такъ, что Овринъ могъ ее видть.

И Овринъ, восхищенный и нсколько подавленный, разглядывалъ ее.

Что-то властное, увренное въ себ и въ то же время загадочное, было въ выраженіи этого прелестнаго лица ослпительной близны, съ нжнымъ румянцемъ на щекахъ, съ прямымъ, тонкаго очертанія носомъ, красивымъ лбомъ и алыми, совсмъ тонкими губами, уголки которыхъ временами подергивались. Эта загадочность особенно свтилась въ глазахъ… въ этихъ улыбающихся, какъ будто вызывающихъ и въ то же время строгихъ и холодныхъ глазахъ. Глядя на нихъ, Овринъ понялъ, почему эту женщину прозвали Сиреной.

Онъ замтилъ грацію ея манеръ и каждаго жеста и обратилъ свое особенное вниманіе на руки. Руки именно были такія, какія ему нравились: маленькія, узкія, съ длинными, тонкими породистыми пальцами, нжныя и блыя съ розовыми маленькими ногтями. Обручальнаго кольца не было, и только одинъ брилліантъ сверкалъ на крошечномъ мизинц. Замтилъ Овринъ и словно выточенную шею, и родинку на щек, и крошечныя уши и… отвелъ свой взглядъ, какъ только замтилъ, что на него взглянули эти черные улыбающіеся глаза.

‘Господи! Какое прелестное созданіе!’— мысленно шепнулъ Овринъ.

‘Но гд же Родзянскій? Ужели онъ не придетъ?’ — подумалъ онъ, нетерпливо теребя бородку.

Но Александръ Петровичъ уже входилъ, веселый и сіяющій, въ новомъ вестон и въ свтломъ галстух. Поздоровавшись съ молодой женщиной и съ остальной компаніей, онъ подошелъ опять къ Сирен и что-то шепнулъ ей. Она весело кивнула головой, Родзянскій направился къ Оврину.

— Ну, пойдемте… Я васъ представлю. Она очень хочетъ познакомиться съ писателемъ… да еще такимъ красивымъ.

— Это она говоритъ или вы?— спросилъ, вспыхивая, Овринъ.

— Какъ ее зовутъ?

— Маріанна Николаевна.

Несмотря на большую привычку къ дамамъ, Овринъ былъ нсколько смущенъ, что очень шло къ нему, когда, посл представленія его, Маріанна Николаевна, крпко пожимая ему руку и взглядывая ему прямо въ глаза своими смющимися глазами, которые словно ласкали,— проговорила необычайно привтливо и даже ласково.

— Очень рада, что случай насъ свелъ. Я читала васъ и одною вашею статьей даже увлеклась… Тмъ любопытне познакомиться съ авторомъ… Вы завтракаете здсь?

— Да.

— Такъ присаживайтесь къ намъ и непремнно около меня… Господа, позвольте васъ познакомить… Дмитрій Сергичъ Овринъ… Имя это, конечно, всмъ вамъ извстно.

Овринъ, сконфуженно улыбаясь, жалъ руку красивому брюнету, военному инженеру и юнцу мичману.

Бывшій его спутникъ, маленькій, выбритый товарищъ министра, любезно замтилъ:

— Мы ужъ нсколько знакомы. хали съ вами вмст.

И сказалъ нсколько любезныхъ словъ по поводу его талантливыхъ статей, которыхъ онъ, разумется, никогда не читалъ.

— Вы сюда отдыхать, конечно?— спрашивала Маріанна Николаевна, сосредоточивая на Оврин исключительное свое вниманіе и словно бы забывая всхъ остальныхъ.

— Не совсмъ… Думаю работать.

— Вы что теперь пишете?.. Не секретъ?

— О любви въ литературныхъ произведеніяхъ.

— Интересный сюжетъ,— протянула она.

— Очень… Если его обработать какъ слдуетъ.

— Да еще по собственнымъ наблюденіямъ!— насмшливо улыбнулась Маріанна Николаевна.— Врно у васъ большой ихъ запасъ,— прибавила она.

— Почему вы такъ думаете?

— Видно… Да и къ тому же писатель… имя… Ну, и безъ комплиментовъ, у васъ оригинальное лицо. Молодой и сдой!.. Это красиво. Женщинамъ все это нравится… А вы что же не дите устрицъ?— спрашивала Маріанна Николаевна, отдляя устрицу отъ раковины своею маленькою рукой.

— Только что лъ.

— А еще?.. Ихъ можно сть, сколько угодно…

Овринъ взялъ устрицъ, хотя ему ихъ и не хотлось, и чувствовалъ, что нсколько робетъ передъ этою женщиной, говорившей съ извстнымъ писателемъ не то что съ робостью, а даже съ насмшкой. Отъ нея лило тонкое благоуханіе духовъ ‘Crab-Apple’, и когда она поворачивалась къ нему, ея ослнительно-красивое лицо было такъ близко, что Овринъ невольно отводилъ глаза.

Налили шампанское.

— Пью за вашъ талантъ!— просто и сердечно произнесла Маріанна Николаевна.

— Благодарю васъ!— горячо отвчалъ Овринъ.— А я пью за…

Онъ запнулся.

— За что же?… Здоровья у меня много, красоты довольно, богатство есть.

— За большее количество счастливыхъ минутъ въ жизни.

— Счастье — понятіе относительное. Что однимъ кажется счастьемъ, то другимъ — пошлыми пустяками!— промолвила Маріанна Николаевна.— Все зависитъ отъ того, чмъ довольствуется человкъ…

— А вы малымъ не довольствуетесь?

— Мой девизъ: все или ничего!— властно проговорила молодая женщина.— Во всякомъ случа, спасибо за пожеланіе!

Она чокнулась съ Овринымъ и отхлебнула изъ бокала.

Пили за здоровье Маріанны Николаевны остальные собесдники. Морякъ-юнецъ произнесъ восторженную рчь, которую Сирена выслушала, казалось Оврину, совсмъ равнодушно. Говорилъ и инженеръ.

— А вы, Василій Аркадьевичъ?— обратилась она къ Завистовскому,— такъ ничего и не скажете мн?

Маленькій, бритый ‘его превосходительство’, неспускавшій глазъ съ Сирены, поднялъ бокалъ и проговорилъ:

— Вы и безъ рчей знаете, Маріанна Николаевна, искренность моихъ пожеланій… Они неизмнны съ тхъ поръ, какъ я имлъ счастье познакомиться съ вами три года тому назадъ.

— Терпливый же вы, однако, человкъ… Пью за ваше долготерпніе!— воскликнула, смясь, Маріанна Николаевна.

— Терпніе — мать всхъ добродтелей!— шутливо проговорилъ его превосходительство, нсколько смущенный.

Маріанна Николаевна усмхнулась и, обращаясь къ Оврину, спросила:

— Вы надолго въ Крымъ?

— Какъ поживется.

— Надюсь, эта случайная наша встрча не послдняя?

— Хотлъ бы.

— И я хочу.

Овринъ наклонилъ голову въ знакъ благодарности.

— Мн кажется, что вы интересный человкъ… Кажется,— повторила она, подчеркивая это слово.— А я люблю сколько-нибудь интересныхъ людей. Ихъ такъ вообще мало. Вс по одному шаблону и говорятъ они одно и то же.

Понижая голосъ и слегка нагибаясь къ Оврину, она прибавила:

— Среди этихъ… одинъ Родзянскій интересенъ… Но и онъ…

Она на минуту остановилась и докончила громко:

— Кажется, изъ влюбчивыхъ.

— А вы такихъ боитесь?

— Я никакихъ не боюсь!— презрительно щуря глаза, промолвила Маріанна Николаевна.

— Такъ что же?

— Надодаютъ… А вы, Дмитрій Сергевичъ, влюбчивы?— неожиданно спросила она.— Я слышала, что писатели влюбчивы… Врно, для изученія?..

— Гршенъ!— виновато отвчалъ Овринъ.

— Ну, вотъ! Значитъ и съ вами будетъ скучно. А я думала, вы хоть будете исключеніемъ… Тогда я беру свое слово назадъ.

— Какое слово?

— О продолженіи нашего знакомства.

— Вы такъ уврены, что я въ васъ влюблюсь?

— Если въ васъ мало разсудка, почти уврена.

— Но я постараюсь не влюбиться!— смясь проговорилъ Овринъ.

— Даете слово?

— Даю!

— Тогда милости просимъ ко мн въ Ялту… Поближе познакомимся и, быть можетъ, сдлаемся пріятелями… Вы не будете мн говорить то, что говорятъ вс, и я не буду тшиться надъ вами… Какъ бы я этого хотла!— горячо и искренно прибавила она.

Завтракъ затянулся до двухъ часовъ. Посл шампанскаго явилось еще боле приподнятое настроеніе. Овринъ разсказывалъ о прошлогодней поздк на Кавказъ и всхъ увлекъ своимъ талантливымъ разсказомъ. Онъ такъ художественно и красиво описывалъ природу, давалъ нсколькими штрихами такія мастерскія и мткія характеристики людей, что вс слушали съ восторгомъ, не замчая преувеличеній увлекающейся натуры Оврина. И лицо его въ эти минуты было такое выразительное, въ немъ было что-то такое наивно-дтское, что Маріанна Николаевна, взглядывая на него, видимо была заинтересована.

Овринъ совсмъ забылъ, что общалъ Вавочк быть къ часу, и чувствуя, что на него обращено общее вниманіе и что Маріанна Николаевна слушаетъ его съ интересомъ, продолжалъ говорить. Словно бы опьяненный присутствіемъ Сирены и инстинктивнымъ желаніемъ ей понравиться, увлеченный самъ своими рчами, онъ вдохновенно сыпалъ остротами, мткими сравненіями, блестящими метафорами.

Онъ кончилъ, и когда заговорили инженеръ и морякъ, сразу почувствовалось то, что бываетъ, когда посл хорошаго артиста начинаетъ играть бездарность. Маріанна Николаевна почти не слушала никого. Разговоръ скоро оборвался.

— Дмитрій Сергичъ! А, вдь, половина третьяго?— проговорилъ, улыбаясь, Родзянскій.

— Половина третьяго?— машинально повторилъ Овринъ.

— Насъ, вдь, ждутъ… Мы общали быть въ часъ.

Овринъ вспомнилъ о Вавочк и покраснлъ.

— Кто васъ ждетъ, Дмитрій Сергичъ? спросила Маріанна Николаевна.

— Одна знакомая… Мы вмст хали изъ Петербурга… Родственница.

— Такъ идите, господа… А я думала, мы подемъ за городъ.

— Что-жъ, я съ удовольствіемъ…

— Нтъ, нтъ… Не слдуетъ заставлять себя ждать… Идите… идите, Дмитрій Сергичъ.

И Овринъ сконфуженно всталъ и началъ прощаться.

— Когда же увидимся?— спросила Маріанна Николаевна, пожимая Оврину руку крпко, по-англійски.— Вечеромъ на бульвар?

— Непремнно.

Онъ заплатилъ свою часть инженеру и вмст съ пріятелемъ вышелъ изъ ресторана.

— Ну что, готовы?— спросилъ Родзянскій.

— Готовъ!— отвчалъ Овринъ и прибавилъ:— Какая прелесть эта Сирена!

— То-то, я вамъ говорилъ… Но только не думайте, что побдите ее.

— Я ничего не думаю… И какое мн до этого дло. На нее молиться можно!

Родзянскій насмшливо улыбнулся и сказалъ:

— А теперь надо придумать, почему мы опоздали!

— Очень просто… заболтались съ старымъ пріятелемъ… А съ Сиреной встртились на улиц, и вы меня ей представили… Всего пять минутъ говорили… Такъ, что ли? А то Варвара Алексевна будетъ въ недоумніи завтра на пароход, когда увидитъ, что мы знакомы… Надо теперь ухо востро… Событія усложняются!— весело говорилъ Овринъ.

И когда пріятели вошли въ гостиницу, Овринъ шепнулъ:

— Голубчикъ… Не уходите скоро… Посидите вмст у насъ и отвлеките Варвару Алексевну чмъ-нибудь. Ухаживайте за нею. Будьте добрымъ товарищемъ.

VI.

Юпитеръ, большой, роскошно отдланный пароходъ, одинъ изъ тхъ щегольскихъ, казовыхъ пароходовъ Русскаго общества пароходства и торговли, которые длаютъ крымскіе и кавказскіе рейсы, въ исход одиннадцатаго часа утра, согласно росписанію, пришелъ изъ Одессы въ Севастополь и сталъ, ошвартовавшись, у пристани, рядомъ съ Графской.

Пассажировъ, особенно классныхъ, было порядочно. хали цлыя семьи, было нсколько мужчинъ, но преобладали одиночки-дамы, среднихъ и пожилыхъ лтъ, молодящіяся, туго затянутыя въ корсеты, подмазанныя и съ подведенными, безпокойными глазами.

Начиналась весенняя тяга въ Крымъ и на Кавказъ изъ разныхъ угловъ Россіи — преимущественно изъ Москвы — и больныхъ, и здоровыхъ, и ищущихъ отдыха на лон южной природы, и любительницъ верховой зды и катанія на лодкахъ съ татарами-проводниками, и пожилыхъ, но пылкихъ сердцемъ, искательницъ глухихъ уголковъ въ Крыму, гд такъ удобно, вдали отъ супруговъ, наслаждаться идилліей вдвоемъ съ миическими юнцами-племянниками, исполняющими добросовстно обязанности поклонниковъ за столъ, квартиру и небольшія карманныя деньги.

На Юпитер только-что позавтракали, и многіе пассажиры спшили воспользоваться двухчасовой стоянкой парохода, чтобы създить осмотрть Севастополь, манившій съ палубы своей красотой.

На небольшомъ, узкомъ и тсномъ пространств владній Русскаго общества,— маленькой пристани и узкаго, огороженнаго нсколькими постройками, крутого подъема, ведущаго на улицу,— толпились пассажиры, встрчавшіе родственники и знакомые, и просто глазющая публика, и босоногіе, одтые въ рвань, черномазые цыгане-носильщики, которые таскали ручной багажъ пассажировъ, остающихся въ Севастопол, и большіе сундуки и корзины изъ багажнаго пакгауза. Тутъ же, увеличивая тсноту, стояли извозчичьи коляски и ломовыя дроги.

Вмст съ лязгомъ паровой лебедки, выгружающей изъ трюма багажъ, на этомъ тсномъ дворик агентства шелъ говоръ, раздавались мужскіе окрики, испуганныя восклицанія дамъ, боявшихся, что носильщики унесутъ багажъ, и, разумется, порой въ воздух стояла энергическая ругань, приправленная варіантами мстнаго жаргона.

И надъ всей этой обычной сутолокою русской толпы — чудное бирюзовое небо съ нависшимъ раскаленнымъ шаромъ ослпительнаго и жгучаго южнаго солнца.

— Экое свинство! Даже порядочной пристани не могли устроить!

Это восклицаніе, полное желчной раздражительности, вырвалось у какого-то долговязаго, какъ цапля, и худого, какъ спичка, высокаго господина, лтъ за тридцать, по всмъ признакамъ петербуржца и чиновника, котораго чуть не угодило оглоблей ломовыхъ дрогъ по голов.

Одтъ онъ былъ по послдней мод и весьма элегантно. Еще на пароход этотъ долговязый господинъ обращалъ на себя общее вниманіе и корректностью, и либеральными разговорами о томъ, какъ хорошо путешествовать по Европ и какъ трудно правительству, при всемъ желаніи, упорядочить нравы въ провинціи, и своимъ безукоризненнымъ костюмомъ.

На немъ былъ кургузый, открытый вестончикъ стального цвта, подъ которымъ жилета не было, а только туго-накрахмаленная, гофрированная, батистовая цвтная сорочка, спускавшаяся книзу широкою складкой, по-матросски. Свтлый галстукъ, перехваченный кольцомъ, съ длинными концами, охватывалъ маленькій стоячій воротникъ. На тонкихъ бедрахъ былъ черный шелковый широкій поясъ, изъ-за котораго виднлась цпочка часовъ. На маленькихъ ногахъ — желтые башмаки. На короткоостриженной голов — панама. Въ рук, облитой лайковой перчаткой, тоненькій зонтикъ-aiguile.

И вдругъ — оглобля у самой шеи, благоухающей духами!

— Куда лзешь, каналья! Стой, мерррзавецъ… Ахъ ты…

Однако, изящный джентельменъ во время удержался и не докончилъ площадного ругательства.

Впереди, повиливая бедрами, шла довольно миловидная брюнетка-пассажирка.

Возчикъ-хохолъ хладнокровно осадилъ дроги и наставительно замтилъ:

— Тоже лзетъ подъ оглоблю… Мазепа и есть!

А петербургскій чиновникъ снова повторилъ, нарочно громко, чтобы слышала брюнетка:

— Экое свинство! Экая Азія!

Но этотъ протестующій возгласъ не произвелъ ни малйшаго впечатлнія ни на миловидную брюнетку, ни на другихъ торопившихся пассажировъ. Вс они, какъ русскіе люди, да еще провинціалы, очевидно, привыкли къ ‘свинству’ несравненно большему, чмъ плохо-устроенная пристань, и ничмъ не выразили участія человку, попавшему подъ оглоблю.

Только бывшій около сденькій, маленькій и сухенькій старичокъ, необыкновенно живой и юркій, одтый въ блую коломенковую пару, въ блой флотской фуражк на голов, обратилъ свое востроносое, морщинистое лицо на европейца-чиновника, съ которымъ познакомился на пароход и, между прочимъ, узналъ, что молодой франтоватый чиновникъ служитъ въ министерств земледлія и детъ въ Крымъ и на Кавказъ съ казеннымъ порученіемъ что-то упорядочить и кого-то осчастливить,— и промолвилъ съ едва уловимой насмшливой ироніей въ своемъ мягкомъ тенор:

— А вы, ваше превосходительство, пропечатали бы въ Новомъ Времени за эту самую ‘Азію’.

— Непремнно пошлю письмо въ редакцію. Вотъ только въ Ялту придемъ. Въ самомъ дл — безобразіе. Богатое общество, правительство даетъ субсидію, а они порядочной пристани не хотятъ устроить. Тснота. Чуть оглоблей не ушибли. И что длаетъ правленіе, хотлъ бы я знать?

— Пошлите, пошлите корреспонденцію, ваше превосходительство. Они хоть посердятся!— подзадоривалъ юркій старичокъ.

— Кто они, капитанъ?

— Да господа правленіе въ Петербург.

— Надюсь, и вниманіе обратятъ. Я подпишу письмо. Не какой-нибудь корреспондентъ пишетъ, а человкъ съ извстнымъ положеніемъ.

— Ну-съ, на особенное вниманіе не расчитывайте, ваше превосходительство, не расчитывайте! И про боле серьезныя вещи писали… а не то что про пристань. Мы вотъ, туземцы, такъ сказать, не въ претензіи на пристань. Мы и къ безобразіямъ привыкли. А вамъ, видно, въ диковину они? Изволите все сидть въ департамент. Рдко путешествуете по Россіи?— съ почтительной насмшливостью говорилъ старичокъ, оглядывая своими маленькими зоркими глазами петербургскаго франта, возмущавшагося пустяками.

— Почему вы полагаете, капитанъ, что не обратятъ вниманія? Должны обратить, коль скоро сообщаютъ врные факты.

— А, впрочемъ, попробуйте. Ха-ха-ха! Однако, до свиданія, ваше превосходительство. Вотъ и извозчикъ. Осмотрите Севастополь. Славный городокъ. А какой онъ былъ до войны, еслибъ вы знали!— горячо и восторженно прибавилъ старикъ.

— Не угодно ли вмст прокатиться?

Но старикъ отказался. Онъ зайдетъ только къ однимъ знакомымъ и сейчасъ же вернется на пароходъ и ляжетъ спать.

— Ночь-то я, признаться, не спалъ!— прибавилъ онъ.

— Но спали? Почему?

— Тарханкутскій маякъ сторожилъ!— засмялся старикъ.— Все покойный ‘Владиміръ’ съ погибшими пассажирами не выходилъ изъ головы. Я хоть и бывшій морякъ и мн седьмой десятокъ, но, все-таки, не имю желанія попасть къ рыбамъ. До Ялты отосплюсь. Днемъ, дастъ Богъ, ни съ кмъ не столкнемся.

Пристань опустла, но не надолго.

То и дло подъзжали щегольскіе севастопольскіе извозчики со своими четырехмстными колясками-корзинами изъ камыша, окрашеннаго въ блую краску, съ блыми парусинными зонтиками, защищающими головы отъ палящаго солнца,— подвозившіе съ прибывшаго позда пассажировъ, которые направлялись на южный берегъ.

День стоялъ чудесный. Море было гладко, какъ зеркало, и пятичасовое морское путешествіе не пугало русскихъ туристовъ, вообще боящихся моря.

На пристани снова оживленіе, тснота и брань.

Коляски останавливались на полуспуск, у какого-то пакгауза, и носильщики-цыгане бросались на добычу съ видомъ разбойниковъ. Пассажирамъ приходилось подниматься по крутой лстниц въ агентство, чтобы взять билеты. Оттуда надо было спуститься и итти въ багажное отдленіе сдавать багажъ. Все это не представляло большихъ удобствъ при палящей жар.

Овринъ избжалъ всхъ этихъ мытарствъ, поручивъ взять билеты и сдать багажъ швейцару гостиницы.

Въ первомъ часу онъ вмст съ Варварой Алексевной, сопровождаемый двумя носильщиками съ ручнымъ багажемъ, вошелъ по сходн на сіявшую чистотой палубу ‘Юпитера’. Одинъ изъ пароходныхъ лакеевъ, одтый въ синій полуфракъ съ металлическими пуговицами, принялъ вещи отъ цыганъ и повелъ новыхъ пассажировъ внизъ показать имъ ихъ каюты. Варвар Алексевн — въ дамскомъ отдленіи, прямо подъ верхней палубой, а Оврину — пониже, въ слдующей палуб.

И каюты съ четырьмя койками въ каждой, просторныя и помстительныя, и большая каютъ-компанія (столовая) съ рядомъ столовъ, около которыхъ были ввинчены вращающіяся кресла, и рубка для куренія съ мягкими диванами — все отличалось удобствомъ, комфортомъ и даже роскошью. Везд было чисто. Все сіяло и блестло. Внизу пахло тмъ особеннымъ пріятнымъ запахомъ, какой бываетъ на судахъ.

Варвара Алексевна и Овринъ вышли наверхъ по широкому, устланному клеенкой, трапу. Большое пространство палубы на ют, предоставленное пассажирамъ перваго класса, было прикрыто сверху тентомъ. На скамейкахъ по бортамъ и около рубки сидли пассажиры. На закрытомъ люк каютъ-компаніи были разложены книги, и маленькій смуглый мальчикъ еврей продавалъ газеты.

Овринъ обошелъ ютъ по об стороны раздляющей его рубки, оглядывая пассажировъ. Ни Сирены, ни одного изъ вчерашнихъ ея спутниковъ не было.

‘Ужъ не раздумала ли она хать?— пронеслось въ его голов.— Вчера на бульвар ея не было!’

Онъ подошелъ къ Варвар Алексевн и, присаживаясь около нея, проговорилъ:

— А вдь хорошо на пароход, Вавочка? Не правда ли? Какъ красивъ отсюда Севастополь… И что за прелесть бухта! Взгляни сюда на эскадру… Это все броненосцы… А вотъ паровой катеръ присталъ… Адмиралъ какой-то выходитъ на Графской пристани… Смотри: видно, распекаетъ молодого мичмана… Ишь, онъ вытянулся весь, приложивъ руку къ козырьку.

Варвара Алексевна была въ дух. Вчерашній долгій визитъ къ миическому пріятелю не вызвалъ въ ней никакихъ подозрній. Она поврила, что Овринъ и Родзянскій никакъ не могли отказаться отъ завтрака, предложеннаго пріятелемъ, и изъ редакціи пошли къ нему и тамъ заболтались. Вдобавокъ, и Овринъ такъ мило извинился, что опоздалъ, и Родзянскій такъ тонко и остроумно говорилъ ей комплименты. Ей пришлось только слегка пожурить Оврина за то, что онъ заставилъ ее завтракать одну, и тмъ дло кончилось.

— Промело!— весело, какъ школьникъ, шепнулъ на ухо Родзянскому Овринъ, когда тотъ уходилъ, исполнивъ долгъ товарища и просидвъ съ ними часа два.

О знакомств съ ‘Сиреной’ Овринъ упомянулъ слегка. Встртились на улиц, и Александръ Петровичъ представилъ.

— Недурна, но… ничего особеннаго!— небрежно прибавилъ Овринъ, зная по горькому опыту, какъ неблагоразумно было бы хвалить какую-нибудь женщину въ присутствіи Вавочки.

— И ты долго съ ней говорилъ, Дима?

Овринъ усмхнулся.

— Гд на улиц говорить… Минуту одну, не боле…

— Куда она детъ?

— Въ Ялту, кажется.

— И долго останется въ Севастопол?

— Почемъ я знаю, Вава?

Вечеромъ на бульвар ‘Сирены’ не было, и Овринъ ходилъ подъ руку съ Вавочкой, какъ въ воду опущенный. Впечатлительный, быстро переходящій отъ настроенія къ настроенію, онъ огорчился, словно ребенокъ, которому не дали общанную игрушку.

— Что съ тобой, Дима?.. Ты боленъ?— допрашивала безпокойно Вавочка.

— Здоровъ.

— Но отчего ты не въ дух?.. Былъ веселъ и вдругъ…

— Усталъ.

Они рано ушли съ бульвара. Вавочка, хорошо знавшая, чмъ привести Оврина въ хорошее настроеніе, попросила его прочесть ей начало послдней его повсти. Овринъ охотно согласился. Онъ принесъ къ Варвар Алексевн безпорядочный ворохъ листковъ, исписанныхъ невозможнымъ почеркомъ, и сталъ читать. Читалъ онъ недурно, съ какою-то задушевной простотой, и часто добавлялъ импровизаціями то, что было набросано неорежно и неполно.

Вавочка пришла въ восторгъ и повторяла:

— Дима, Дима, какой ты талантъ!

Овринъ хотя и говорилъ, что Вавочка увлекается, тмъ не мене былъ очень доволенъ и, взвинченный похвалами, продолжалъ разсказывать конецъ.

Въ эту минуту онъ забылъ о ‘Сирен’ и ушелъ отъ Вавочки веселый, снова вровавшій въ свою литературную звзду.

VII.

Варвара Алексевна всмъ восхищалась: и пароходомъ, и видомъ Севастополя, и бухтой, и броненосцами, и чуднымъ днемъ, и — главное — своимъ счастьемъ и Димой. Оглядывая все кругомъ, она успла оглядть и публику и не нашла ни одной хорошенькой дамы. Все немолодыя и все неэлегантныя… Одты пестро, по-купечески, безъ того тонкаго шика, который свидтельствуетъ объ изяществ вкуса.

Нсколько возбужденный, Овринъ любовался севастопольскою бухтой, наблюдалъ адмирала, распекающаго мичмана, и то и дло бросалъ жадные взоры на пристань, вглядываясь въ подъзжавшія коляски.

‘Неужели она осталась въ Севастопол и не подетъ сегодня? Это было бы ужасно! Ужъ не шутки ли это Родзянскаго?’ — думалъ Овринъ, и лицо его омрачилось. Быстрый на ршенія, ужъ онъ подумывалъ о томъ: не остаться ли ему въ Севастопол. Сойти подъ какимъ-нибудь предлогомъ на берегъ и телеграфировать Вавочк, что нечаянно опоздалъ.

— Дима! Посмотри… И эта милліонерша Брехунова здсь… Какое богатое безвкусіе и какіе чудные брилліанты въ ушахъ! Съ ними молодой человкъ. Врно, только что пріхалъ съ позда. По виду учитель и интимный другъ этой госпожи!— прибавила Варвара Алексевна шепотомъ.

Она видла, какъ радостно сверкнули глаза тучной, краснощекой и очень некрасивой купчихи при появленіи скромно одтаго молодого человка, здороваго, цвтущаго и румянаго, съ черными глазами и ослпительно блыми зубами, который съ особенной почтительностью здоровался съ барыней и дочкой, съ ласковою фамильярностью пожималъ руку толстяку подростку и церемонно раскланялся съ англичанкой. Варвара Алексевна замтила презрительное выраженіе, мелькнувшее на умномъ лиц дочери, и что-то лукавое въ глазахъ мальчика-подростка и слышала, какъ госпожа Брехунова быстро и взволновано проговорила, отойдя съ молодымъ человкомъ отъ своихъ и кидая на него восторженно-жадный взглядъ своихъ большихъ, нсколько выкаченныхъ глазъ:

— Отчего опоздали, Владиміръ Павловичъ? Изъ-за васъ мы три дня здсь прожили.

— Не могъ, Аглая Петровна… У мамаши задержали…

— У мамаши! Ты не врешь?

— Честное слово.

— Ну, врю, врю. А я по теб стосковалась, соколикъ мой! Вдь, цлый мсяцъ не видались. Теперь ты до осени мой, мой… Слышишь?

До тонкаго слуха Варвары Алексевны долетли и эти слова, сказанныя шепотомъ, и она съ нескрываемымъ презрніемъ оглядывала молодого человка.

— Дйствительно, красивое молодое животное,— проговорила она, обращаясь къ Оврину, когда госпожа Брехунова отошла съ учителемъ.

— Да,— разсянно протянулъ Овринъ, не обращая особеннаго вниманія на слова Вавочки и снова поворачиваясь къ пристани.

Раздался первый свистокъ, затмъ второй.

Овринъ былъ въ тревог. Если Сирена не прідетъ въ слдующую минуту, онъ сбжитъ на берегъ.

Но въ то же мгновеніе, какъ онъ подумалъ объ этомъ, на дворъ агентства въхала коляска, за ней другая и третья.

Овринъ увидалъ въ первой Маріанну Николаевну и уже не смотрлъ, кто въ другихъ. Сердце его радостно забилось. Онъ просвтллъ, и все его существо точно мгновенно нашло удовлетвореніе, и жизнь получила смыслъ. Одно присутствіе ‘Сирены’ длало его счастливымъ.

Ничего подобнаго, казалось ему, прежде съ нимъ не было.

‘Какъ же я втюрился!’ — подумалъ онъ и засмялся, какъ ребенокъ.

И, присаживаясь около Вавочки, веселый, возбужденный и жизнерадостный, онъ воскликнулъ:

— Какой прелестный день, Вавочка!

— А въ мор качать не будетъ?

— Не думаю… Море, смотри, словно замерло.

И, будто заинтересованный госпожей Брехуновой и молодымъ человкомъ, о которыхъ только что говорила Варвара Алексевна, онъ спросилъ:

— Почему ты, Вавочка, непремнно ршила, что онъ любовникъ этой московской дубины?

Вавочка разсказала о томъ, что замтила и что слышала.

— Какая, однако, скотина!— съ отвращеніемъ промолвилъ Овринъ.

— Ну, и она… хороша.

— Онъ — гаже… Такой молодой и — Альфонсъ. Неужели, это животное — студентъ?

Вдругъ разговоръ среди публики смолкъ. Вс головы повернулись въ одну сторону.

— На что это такъ смотритъ публика?— проговорила Варвара Алексевна.

И, повернувъ голову, она впилась глазами въ ту самую женщину, на которую были обращены глаза всхъ пассажировъ.

Сопровождаемая капитаномъ парохода, чистенькимъ, пухленькимъ, пожилымъ толстякомъ съ замаслившимися глазками, въ чесунчовомъ пиджак и форменной фуражк, шла ‘Сирена’, улыбающаяся, веселая и свжая, какъ будто не замчая, что вс глаза устремлены на нае и что вс любуются ея ослпительною красотой и простымъ, но необыкновенно элегантнымъ костюмомъ.

Вслдъ за ней шелъ Завистовскій, инженеръ и мичманъ, съ которыми Овринъ познакомился вчера, и поодаль Родзянскій.

Войдя въ рубку, ‘Сирена’ увидала сденькаго, маленькаго старичка, отставного моряка, который потягивалъ блое вино, слушая съ ироническою усмшкой долговязаго франта чиновника. Подойдя къ нему, она радостно проговорила:

— Здравствуйте, дорогой Иванъ Васильевичъ! Очень рада снова встртиться.

И, крпко пожимая ему руку, промолвила:

— Опять въ свою любимую Алупку дете?

— А то куда же?.. Она все же меньше загажена московскими купчихами, чмъ Ялта. А вы давно ли пожаловали сюда?.. Опять на прежнюю дачу?

— Третьяго дня… На прежнюю дачу.

— Непремнно побываю у васъ… Побесдуемъ, какъ въ прошломъ году… И хорошете же вы, Маріанна Николаевна, дай Богъ не сглазить… Что, многихъ оболванили въ Севастопол за эти три дня?— смялся старикъ.

— А вотъ я вамъ потомъ разскажу… Дайте только спуститься въ каюту… За обдомъ около меня садитесь.

— За обдомъ и поговоримъ, а я, простите, милая барыня, сейчасъ закачусь спать.

Молодая женщина спустилась внизъ.

— Кто эта красавица, капитанъ?— спрашивалъ чиновникъ, ошалвшій отъ восторга.

— Что, небось, ошарашила ваше превосходительство?

— Замчательно хороша.

— То-то хороша… Эта черноморская Сирена.

— Прозвище такое?

— Да. Назвали ее такъ потому, что она оболваниваетъ вашего брата, молодыхъ людей… Да и старыхъ тоже. А фамилія ея Христофори.

— Представьте меня ей.

— Извольте… Только предупреждаю: женщина она нелегковсная!— строго проговорилъ старикъ.

Вдругъ его собесдникъ вскочилъ съ дивана, словно бы почувствовалъ подъ собой иглу, и почтительно поклонился.

Вошедшій Завистовскій любезно протянулъ руку и спросилъ:

— И вы отдыхать?

— Нтъ, ваше превосходительство… Командированъ министромъ.

— А-а-а!— значительно и словно бы одобряя, протянулъ Завистовскій.

И любезно улыбнувшись и сдлавъ привтливый жестъ рукою, его превосходительство скрылся внизъ.

— Должно быть петербургская шишка?— освдомился отставной морякъ.

— И не маленькая — Завистовскій!— солидно и внушительно произнесъ чиновникъ.

— Я его разъ видлъ въ прошломъ году здсь. Кажется, тоже страдаетъ по нашей Сирен… Что, онъ холостой?

— Холостой.

— Юпочникъ, должно быть?— усмхнулся старикъ.

— Есть гршокъ… Такъ вы, капитанъ, представите меня Сирен?

— Непремнно хотите?

— Хотлъ бы.

Старикъ не безъ улыбки взглянулъ на тщедушную неказистую фигурку петербургскаго чиновника и промолвилъ:

— Если она согласится, передъ обдомъ представлю… Только если она васъ оболванитъ, ваше превосходительство, не пеняйте… А теперь я спать пошелъ.

Когда ‘Сирена’ прошла, вс пассажиры, бывшіе на палуб, интересовались узнать, кто эта красавица. Откуда она и куда детъ? Особенно интересовались дамы, и одна изъ нихъ тотчасъ же послала мужа собрать справки о ней у капитана.

— А, вдь, ты не правъ, Дима!— проговорила Варвара Алексевна.

Она вдругъ сдлалась серьезной и съ пытливою тревогой взглянула на Оврина.

— Въ чемъ не правъ, Вавочка?

— Ты говорилъ, что въ ней ничего особеннаго… Она красавица — эта Сирена.

— Ты находишь?— небрежно кинулъ Овринъ.

— А разв ты этого не находишь?

— Недурна, даже очень недурна, если хочешь, но…

— Но что?

— Холодная натура, должно быть… Да вотъ разспроси о ней лучше Родзянскаго.

— Онъ тоже въ ея свит?

— А не знаю… Кажется, она нравится ему… Александръ Петровичъ!— позвалъ Родзянскаго Овринъ.

И когда тотъ подошелъ и, поздоровавшись съ Варварой Алексевной и Овринымъ, прислъ около нихъ, Варвара Алексевна не безъ ироніи замтила.

— Вотъ сюрпризъ васъ видть, Александръ Петровичъ! Вчера вы, кажется, и не знали, что дете сегодня?

Родзянскій не тотчасъ отвтилъ. Онъ замтилъ, какъ подмигнулъ ему Овринъ, и вспомнилъ, что вчера на вопросъ Варвары Алексевны объ отъзд изъ Севастополя отозвался неопредленно.

— Не зналъ, Варвара Алексевна. Только сегодня утромъ ршилъ хать. Такой чудный день и такъ пріятно прокатиться на пароход!— прибавилъ онъ, улыбаясь.

— Вы до Ялты?

— До Ялты.

— И ваша знакомая, эта очаровательная Сирена, въ Ялту?

— Да.

— Надолго?

— Кажется, на мсяцъ.

— А вы, Варвара Алексевна, тоже въ Ялт поселитесь?

— Не думаю… Тамъ все-таки городъ… Шумно… Я бы хотла отдохнуть гд-нибудь въ боле, тихомъ мстечк… Говорятъ, Алупка хороша… Вы, кажется, хвалили Алупку, Дмитрій Сергичъ?

— Въ Петербург мн о ней говорили, Варвара Алексевна. Впрочемъ, и Ялта не дурна!— промолвилъ Овринъ.

— Я ничего не знаю. Я первый разъ въ Крыму. А вы?

— И я въ первый разъ… Вотъ Дмитрій Сергевичъ раньше бывалъ здсь, кажется?

— Недолго… Всего дв недли и только въ Ялт, проздомъ на Кавказъ.

— А вашъ другъ, Александръ Петровичъ, сейчасъ меня поразилъ!— заговорила Варвара Алексевна.

— Онъ иметъ эту способность,— усмхнулся Родзянскій.

— Вообразите, онъ не находитъ ничего особеннаго въ ‘Сирен’. А по моему она красавица. Не правда ли?

— Еще бы.

— И умна?

— И умна, и мила, и остроумна!— горячо продолжалъ Родзянскій.

— Короче… совершенство?

— Не хотите ли убдиться въ этомъ… Познакомьтесь съ ней! Хотите? Я васъ познакомлю.

— Не стоитъ на короткое время. Она будетъ въ Ялт, а я буду въ Алупк,—подчеркнула она.— А, впрочемъ, познакомьте.— Я люблю красивыхъ и интересныхъ женщинъ!— вдругъ перершила Варвара Алексевна, сообразивъ, что можетъ помшать Дим наедин разговаривать съ Сиреной на пароход. А эти разговсуры вдвоемъ… знаетъ она ихъ!

‘Наврное, эта барыня — и надо ей было хать сегодня — будетъ кокетничать съ Димой. Дима интересенъ и нравится женщинамъ. И наврное, онъ вретъ, говоря, что не находитъ въ ней ничего особеннаго… Того и гляди, увлечется!’ — подумала Варвара Алексевна, вглядываясь въ Оврина съ тщательно-скрываемой тревогой и съ тмъ мучительнымъ предчувствіемъ опасности, которое часто охватываетъ ревнивыхъ женщинъ.

Но Овринъ отлично разыгрывалъ роль, желая не возбудить подозрнія Вавочки на первыхъ порахъ и нсколько труся ея ршительнаго характера. Онъ весело и безпечно напвалъ въ полголоса фальшивымъ теноркомъ какой-то романсъ и, казалось, его нисколько не занимали разговоры о Сирен.

Разспросивши у Родзянскаго все, что можно было у него разспросить о Сирен, Варвара Алексевна окончательно ршила поселиться въ Алупк.

Подальше отъ этой Сирены — лучше. И надо было съ нею встртиться!

VIII.

Раздался третій свистокъ. Пароходъ сталъ отваливать.

Медленно, задерживая на швартов корму, пароходъ поворачивался, и когда носъ его повернулся, былъ отданъ швартовъ, и ‘Юпитеръ’ тихимъ ходомъ направился къ выходу изъ бухты.

Описавъ циркуляцію и очутившись на свободномъ пространств пароходъ полнымъ ходомъ, слегка постукивая машиной, шелъ мимо эскадры, мимо батарей, оставляя слва Севастополь и направляясь въ море.

Вс пассажиры были на верху, любуясь скрывающимся красавцемъ городомъ, который издали казался еще красиве, сверкая своими блыми домами и макушками церквей, расположенными по склону горы.

Выйдя изъ бухты, ‘Юпитеръ’ повернулъ влво и пошелъ вдоль высокихъ золотистыхъ береговъ южнаго берега, гд то и дло показывались красивыя зданія церквей, дачъ и масса зелени. Вотъ Херсонесскій маякъ, мысъ Фіолентъ и Георгіевскій монастырь, дальше генуезская башня Балаклавской крпости, мысъ Айя, Форосъ и Байдарскія ворота.

Бинокли пассажировъ, особенно дущихъ въ Крымъ въ первый разъ, были направлены на берегъ, въ недалекомъ разстояніи отъ котораго шелъ полнымъ ходомъ ‘Юпитеръ’.

То и дло раздавались восторженныя восклицанія.

Но Овринъ предоставилъ любоваться видами Вавочк, а самъ нетерпливо посматривалъ на рубку, ожидая Маріанну Николаевну.

Когда она вышла наверхъ, то снова обратила на себя общее вниманіе. Дамы съ жаднымъ любопытствомъ оглядывали ея костюмъ, изящный и оригинальный, непохожій на костюмы моднаго шаблона и видимо сочиненный ею самой.

На ней была блая, изъ тонкой шерсти, открытая жакетка, на отворот которой алла крошечная бутоньерка изъ нсколькихъ розъ. Голубой батистовый лифъ съ накрахмаленнымъ передомъ въ мелкихъ складкахъ имлъ видъ мужской сорочки и закрывалъ шею низенькимъ стоячимъ воротничкомъ, перехваченнымъ узенькою голубою полоской батистоваго регата съ небольшими концами. Свтлосрая юбка была не длинна и не закрывала маленькихъ красивыхъ ногъ въ черныхъ шелковыхъ чулкахъ, обутыхъ въ желтые башмаки. На голов былъ, надтый чуть-чуть на бекрень, голубой шелковый беретъ, изъ-подъ котораго выбивались золотистыя прядки. Все на ней сидло необыкновенно ловко, все казалось простымъ и шло къ ней. Никакихъ украшеній: ни серегъ въ маленькихъ розовыхъ ушахъ, ни брошки, ни браслетъ. Только кольцо на мизинц выдавалось сквозь тонкую кожу шведской свтлой перчатки.

Маріанна Николаевна вышла изъ рубки со стороны противоположной той, гд сидли Вавочка и Овринъ, и онъ не могъ поклониться Сирен. Бжать же тотчасъ къ ней онъ не хотлъ. Вавочка и безъ того куксится. Не надо раздражать ее прежде времени.

И Овринъ, нсколько обиженный, что Сирена даже не поинтересовалась узнать: здсь ли онъ, принялся глядть на берегъ въ бинокль.

Глядла и Вавочка и думала невеселыя думы о будущемъ.

Оба молчали.

Свита тотчасъ же окружила Сирену, когда она сла на скамейку за рубкой, противъ люка, на которомъ были разложены книги и газеты. Маленькій быстроглазый, симпатичный еврейчикъ съ ласковою вкрадчивою улыбкой рекомендовалъ подходившимъ пассажирамъ купить книги и газеты. Тутъ же сидлъ, разложивъ свой небольшой ящикъ-лавочку, довольно пригожій неаполитанецъ, предлагавшій на ломаномъ французскомъ и русскомъ языкахъ разные брелоки, прессъ-папье, кораллы, издлія изъ черепахи, камни изъ лавы и вера, обращаясь преимущественно къ дамамъ и съ тонкою психологіей умвшій возбуждать въ нихъ желаніе купить что-нибудь.

— А вдь нашего мичмана посадятъ на гауптвахту, Маріанна Николаевна!— смясь, говорилъ рыхлый инженеръ.

— За что?

— Да какъ же. Онъ удралъ со своего корабля безъ отпуска.

— Молодость безразсудна!— шутя промолвилъ Завистовскій.

— Это правда? Вамъ достанется?— спросила мичмана Сирена.

Пригожій мичманъ съ черными блестящими глазами, ласковыми, какъ у щенка, весь, казалось, трепетавшій радостью жизни, зардлся, какъ маковъ цвтъ, и съ безшабашною отвагой душевно приподнятаго юнца, которому не только гауптвахта, но дажа и тюрьма казалась въ эту минуту такимъ пустякомъ въ сравненіи со счастьемъ быть около молодой красавицы, отвтилъ, взглядывая на Сирену, съ благоговйнымъ восторгомъ безумно влюбленнаго:

— Ну такъ что же? Пусть достанется! По крайней мр…

Смущенный, онъ не смлъ докончить

— По крайней мр, что? Имйте смлость досказать!— спросила Маріанна Николаевна.

— Я до Ялты буду съ вами на пароход.

— Изъ-за этого вы рискуете быть арестованнымъ?— разсмялась молодая женщина.— О, какой вы сумасшедшій, милый юноша! Нынче юноши благоразумне… Извольте завтра же вернуться въ Севастополь.

— Вы приказываете!

— Приказываю.

— Въ такомъ случа, я вернусь.

— Даете слово.

— Даю!— покорно и грустно отвтилъ мичманъ.

— И въ Ялту безъ отпуска не показывайтесь… Я разсержусь!— строго прибавила Маріанна Николаевна.

И, обращаясь къ Родзянскому, спросила,

— Овринъ здсь?

— Конечно здсь!— отвтилъ усмхнувшись Родзянскій и подчеркнулъ слово ‘конечно’.

— Гд онъ?

— Сидитъ на другой сторон съ дамой своего сердцц… родственницей!

— Она интересна?

— Очень… И умная женщина… Одно только въ ней ужасно…

— Что такое?

— Ревнива, какъ чортъ, если только черти ревнивы…

— Видно, очень любитъ Оврина?

— Черезчуръ даже. Изъ-за него она и супруга бросила. Можетъ, встрчали въ газетахъ фамилію присяжнаго повреннаго Меньковскаго?.. Это его жена…

— Бдная! Я думаю, Овринъ не стоитъ такой привязанности.

— Почему вы такъ думаете?

— Онъ, повидимому, увлекающійся человкъ и достаточно легкомысленъ.

— Отъ Варвары Алексевны не очень-то скоро отдлаешься. Она не отпуститъ… И то Овринъ цлый годъ при ней.

— Годъ? Вы находите, что это такъ долго?

— Для Оврина очень долго.

— Онъ такой непостоянный? Изучаетъ женскіе типы, что ли?

— Надо думать, что такъ. Врно и васъ захочетъ изучать, Маріанна Николаевна.

— Ничего не имю противъ… Пусть изучаетъ! Я тоже люблю наблюдать васъ, мужчинъ…

— А женщинъ?

— Этихъ я хорошо знаю.

— Кстати, не хотите ли познакомиться съ Меньковской?.. И ей хочется познакомиться съ вами…

— Хочется? Она вамъ говорила?— удивленно спросила Сирена, хорошо знавшая, что женщины ее вообще не любятъ..

— Только что…

— Я очень рада. Я люблю умныхъ женщинъ и, кром, того, мн интересно посмотрть: какой вкусъ у Оврина. Литераторы, какъ я слышала, не особенно разборчивы… Только льсти имъ, и они восхищены. Оттого-то они, вроятно, такъ часто мняютъ свои привязанности, какъ и вашъ, пріятель…

— А онъ, повидимому, заинтересовалъ васъ, Маріанна Николаевна?— не безъ досады спрашивалъ Родзянскій.— Вы такъ о немъ разспрашиваете!

— Очень… Талантливый человкъ и интересенъ… Хорошо говоритъ… А главное — далъ слово за мной не ухаживать.

Родзянскій усмхнулся.

— И вы думаете, онъ сдержитъ слово?

— Надюсь, что сдержитъ, если пойметъ, что ухаживанье за мной безполезно.

— Да разв сдержать слово возможно?

— Ахъ, Александръ Петровичъ! Я васъ считаю умнымъ человкомъ, а между тмъ…

— Я не оправдываю вашего мннія?

— Вы говорите пошлости. Это, право, вамъ не къ лицу. Предоставьте говорить банальности другимъ!— тихо шепнула Маріанна Николаевна.

И, поднимаясь съ мста, прибавила:

— Пойдемте лучше знакомиться съ Меньковской и старайтесь, Александръ Петровичъ, не говорить того, что говорятъ мн другіе. Честное слово, это надоло!

— Буду стараться, Маріанна Николаевна! А вамъ, кажется, нравятся новыя знакомства?

— По себ знаете… Я люблю новыхъ людей и быстро знакомлюсь съ ними. Впрочемъ, такъ же быстро и охладваю къ нимъ, если они не интересны… Будь у меня талантъ, я была бы беллетристкой… Наблюдательность у меня есть.

— А вы пробовали писать?

— Мало ли чего я не пробовала!— какъ-то загадочно и съ оттнкомъ грусти проговорила молодая женщина.— Но видно, бодливой коров Богъ рогъ не даетъ!— прибавила она, смясь.

Они перешли на другую сторону юта. Тамъ сидло большинство пассажировъ, любуясь видами южнаго берега.

То и дло раздавались восклицанія удивленія и восторга.

— А вдь она очень интересна, эта пикантная брюнетка рядомъ съ Овринымъ. Это Меньковская, конечно?

— Да.

— Выразительное и энергичное лицо!— тихо промолвила Маріанна Николаевна, пріостанавливаясь и оглядывая быстрымъ и любопытнымъ взглядомъ женщины, умющей наблюдать, Варвару Алексевну съ головы до ногъ.

Та задумчиво смотрла на море и не видала Сирены.

Маріанна Николаевна сразу замтила и слегка подведенные глаза, и верки у висковъ и, несмотря на моложавый видъ Вавочки, мысленно дала ей боле тридцати лтъ. Оцнила она и ея красивый, пышный станъ, и маленькую выхоленную руку въ кольцахъ, и красивую шею, виднвшуюся изъ-за вырза воротника, и изысканный свжій и кокетливый туалетъ женщины, желающей нравиться.

— Вкусъ у вашего пріятеля не дурной!— шепнула Маріанна Николаевна.

— Одобряете?

— Вполн… Идемте.

Въ эту минуту Овринъ увидалъ ихъ.

Онъ вспыхнулъ отъ удовольствія и бросился имъ на встрчу.

Отъ Маріанны Николаевны не укрылась эта радостная, чисто-юношеская, порывистость писателя.

‘Какой же онъ экспансивный и юный, несмотря на свою сдину!’ — ршила она про себя, словно бы дополняя уже сдланную раньше характеристику и невольно ласково улыбалась, какъ доброму старому знакомому, глядя на нсколько смущенно-улыбающееся лицо Оврина и на эти срые глаза, ласковые и мягкіе, свтившіеся радостью.

Въ отвтъ на почтительно низкій поклонъ, она крпко, по-англійски, пожала его руку и съ чарующею простотой, полной прелести, которую люди, незнающіе ея, могли принять за кокетство, проговорила:

— Очень рада васъ видть, Дмитрій Сергичъ, и еще боле рада буду васъ послушать. Вчера вы такъ интересно разсказывали.

— А какъ я радъ, еслибы вы знали, Маріанна Николаевна!— отвчалъ, весь вспыхивая, Овринъ.

— И тмъ не мене не соблаговолили подойти ко мн, хотя знали, что я здсь. Вдь знали?

— Зналъ, но…

— Безъ ‘но’,— перебила, смясь, молодая женщина.— Вы, конечно, ждали, что я первая должна подойти къ валіъ…

— Что вы? Клянусь Богомъ, и не думалъ!— горячо воскликнулъ Овринъ.— Просто не хотлъ быть навязчивымъ… А вчера я, признаться, ждалъ васъ на бульвар.

— Ждали? Скажите, пожалуйста, какая честь… Извстный писатель и ждалъ ничмъ неизвстную женщину! И долго ждали?— лукаво прибавила Сирена.

— До двнадцатаго часа. Вы вдь хотли быть и, однако, не пришли!— съ шутливымъ упрекомъ промолвилъ Овринъ.

— Мы здили въ Балаклаву и поздно вернулись… Всему виной Александръ Петровичъ… Онъ затялъ ужинать… А ужъ вы готовы обидться, что я общала быть и не была?— насмшливо кинула Маріанна Николаевна, чуть-чуть щуря глаза и приподнимая уголъ верхней губы, что придавало ея лицу надменное выраженіе.

— Помилуйте, смлъ ли я…

— Самолюбивы, какъ вс писатели, которыхъ балуютъ поклонники и особенно поклонницы?— продолжала Сирена, смясь.

— Я еще не дожилъ до такой чести. Меня не балуютъ…

— Васъ-то?.. Наврное, балуютъ… Только предупреждаю заране, я не принадлежу къ разряду дамъ, восхищающихся литераторами… и, признаюсь, люблю больше читать ихъ, чмъ тшить ихъ непомрное, психопатическое самолюбіе.

— За что такая немилость къ намъ?

— Я имю удовольствіе знать нсколькихъ писателей… Встрчалась…

— Здсь, въ Крыму?

— И здсь, и въ Петербург.

— И что же, разочаровались въ нихъ?

— Изъ пяти — два непремнно страдаютъ маніей величія и даже не умютъ скрыть этого… И удивительно обидчивы, если не хвалятъ ихъ произведеній и не слушаютъ, когда они сами о нихъ говорятъ. Прекурьезные экземпляры!.. Даже умъ не спасаетъ ихъ отъ смшного положенія… Одинъ почтенный беллетристъ въ прошломъ году дарилъ меня своимъ особеннымъ вниманіемъ… Изучалъ, видите ли, меня и, разумется, сдлалъ очень скоро декларацію. И, вообразите, не хотлъ врить, что я совершенно къ нему равнодушна!.. Не замчалъ даже, что я смюсь надъ нимъ!.. И надолъ мн, пока я не нашла способа отъ него избавиться.

— Какого?

— Я однажды объявила ему, что не читала его произведеній, и когда онъ немедленно поднесъ мн нсколько своихъ романовъ и затмъ потребовалъ мннія о нихъ, сказала, что съ трудомъ осилила одинъ его романъ. Съ той минуты любовь его прошла, онъ разсердился и, слава Богу, ухалъ, разсказывая всмъ, что я невозможная дура… А я раньше читала вс его вещи, и он мн нравятся… Но надо же было какъ-нибудь избавиться отъ ухаживанья пятидесяти лтняго влюбленнаго въ себя Нарцисса!— разсказывала Маріанна Николаевна.— Просто жаль было смотрть на него. Такъ онъ былъ смшонъ.

И Овринъ, и Родзянскій смялись. Они оба знали этого беллетриста, который на старости лтъ все мечталъ о романахъ и писалъ ихъ въ изрядномъ количеств.

— Я не сомнваюсь, что вы не изъ такихъ, Дмитрій Сергичъ, и если считаете себя геніемъ, то не показываете, по крайней мр, этого публик? Не правда ли?

— Однако, и язычекъ у васъ, Маріанна Николаевна! За что вы приписываете человку, котораго не знаете, пороки, которыхъ у него нтъ?.. Могу васъ уврить, что я не страдаю маніей величія даже и наедин самъ съ собой.

— Но все-таки любите, когда васъ похваливаютъ?

— Кто этого не любитъ? Но зато не сержусь, если меня и бранятъ. Спросите у Александра Петровича… Пріятели не церемонятся со мною, а онъ въ особенности.

— Не потому ли вы не сердитесь, что о васъ все-таки говорятъ, хоть и бранятъ. А еслибъ молчали?

— Хорошенько его, Маріанна Николаевна!— подстрекалъ, смясь, Родзянскій.

Но молодая женщина была обезоружена добродушіемъ Оврина. Онъ нисколько не сердился и въ отвтъ на ея слова улыбался съ видомъ человка, охотно принимавшаго и заслуженныя и незаслуженныя обвиненія.

Еще бы! Что бы ни говорили, но вдь о немъ говорили!

Они продолжали разговоръ, быстрый и шутливый, перескакивая съ предмета на предметъ, щеголяя остроуміемъ и находчивостью, слегка задвая другъ друга,— тотъ бойкій, оживленный разговоръ, при помощи котораго неглупые мужчина и женщина словно бы зондируютъ другъ друга и быстре понимаютъ одинъ другого.

Говорили о литератур, о писателяхъ, о Крым, о Петербург. Нашлись общіе знакомые.

Маріанна Николаевна подмтила въ Оврин еще черту, и очень рдкую въ людяхъ. Овринъ никого не злословилъ. И это ее пріятно удивило.

Тмъ временемъ Варвара Алексевна не спускала глазъ съ Сирены.

И она, въ свою очередь, жадно и внимательно оглядывала Маріанну Николаевну, разбирая каждую черту ея лица, каждую линію ея стана, каждую деталь ея костюма. Но она наблюдала далеко не такъ объективно, какъ наблюдала ее Сирена, а, напротивъ, съ тмъ инстинктивнымъ недружелюбіемъ и даже съ завистью и злостью, съ какими женщины, и особенно ревнивыя, смотрятъ на красивыхъ и обворожительныхъ женщинъ, въ которыхъ предчувствуютъ или подозрваютъ соперницъ.

А эта дйствительно ослпительная красавица и съ головы до ногъ изящная женщина, чуждая всякой вульгарности,— Варвара Алексевна не могла не признать этого,— представляла собою большую и серьезную опасность для ея счастья.

Не даромъ же ее зовутъ Сиреной. Въ ней есть что-то заманивающее и самоувренное, что сводить съ ума мужчинъ. Наврное, она отчаянная кокетка и постарается увлечь Диму и, разумется, сама имъ увлечется!— думала она, воображавшая, какъ многія влюбленныя женщины, что ея избранникъ долженъ быть неотразимъ и для другихъ и что вс женщины обязательно должны влюбляться въ Диму,

И въ голов Вавочки проносились мучительныя мысли.

Она уже смотрла на Сирену, какъ на врага, и представляла себ, какъ эта особа (Вавочка презрительно называла всхъ женщинъ, въ которыхъ прозрвала соперницъ, ‘особами’), не довольствуясь своими поклонниками (вроятно, и любовникъ есть), отниметъ у нея Диму. Милый, любимый Дима попадется въ разславленныя ему сти.

Вдь онъ такой мягкій и такой безхарактерный — этотъ Дима!

Замчательно, что Варвара Алексевна, несмотря на умъ и на достаточно тонкое пониманіе Оврина, являвшаго не рдкія доказательства своего легкомыслія относительно врности, по какой-то особенной логик, обычной у многихъ женщинъ, за вс неврности Димы обвиняла, главнымъ образомъ, не его, а тхъ ‘особъ’, которыя подло его завлекали. Не будь такихъ ‘особъ’, и Дима не уклонялся бы съ пути добродтели и любилъ бы одну свою Вавочку.

‘Вонъ ужъ она, эта ‘особа’, начала свою игру!’ — думала Варвара Алексевна и, полная мучительной ревности, злыми глазами смотрла на Маріанну Николаевну, оживленно болтающую съ Овринымъ.

И Дима какой вдругъ сталъ оживленный!.. Какъ онъ веселъ и какими восторженными глазами смотритъ на эту женщину!

Но эта Сирена ошибается, воображая, что Дима будетъ ея покорнымъ рабомъ. И Дима напрасно думаетъ, что можно такъ легко играть съ любовью женщины, преданной ему на всю жизнь.

Она еще поборется и безъ борьбы никому не уступитъ Димы.

И надо было этому увертливому и лукавому Родзянскому знакомить Диму съ Сиреной.

‘Подлецъ этакій!’ мысленно назвала она Родзянскаго.

Въ эту самую минуту Варвара Алексевна увидала, что Сирена съ Овринымъ и Родзянскимъ приближаются къ ней.

‘Идетъ знакомиться!’ — подумала она.

И мгновенно приняла видъ свтской, милой женщины. Ея хорошенькое личико сіяло улыбкой и въ глазахъ появилось необыкновенно ласковое выраженіе, точно она готовилась встртить самаго милаго друга, а не заклятаго врага, какимъ уже считала Сирену.

IX.

Родзянскій познакомилъ дамъ.

Варвара Алексевна, къ радостному изумленію Оврина, встртила Сирену очень привтливо, выразивъ, что непремнно желала познакомиться съ ней. Она отодвинулась, чтобы дать Маріанн Николаевн мсто между собой и какою-то дамой и не пустить Диму ссть около Сирены, и была необыкновенно мила, любезна и оживлена.

Словно бы задавшись цлью очаровать новую знакомую, она старалась показать себя съ самой лучшей стороны, и дйствительно понравилась Сирен и своею простотой, и сердечностью, и умомъ, и серьезными взглядами на жизнь, и тою общественною жилкой, которая сказывалась въ ея сужденіяхъ.

Не прошло и десяти минутъ, какъ об дамы вели интимный разговоръ, совсмъ не похожій на дамскую болтовню. Варвара Алексевна, поборница женскихъ правъ, разсказывала о положеніи женщинъ, возмущенная ихъ безправіемъ, и, между прочимъ, передавала о тхъ робкихъ попыткахъ, которыя длаются русскими женщинами въ Петербург и Москв, о женскомъ клуб, о медицинскомъ институт.

И Маріанна Николаевна, тоже, повидимому, сочувствующая стремленіямъ женщинъ къ независимости, слушала Варвару Алексевну съ удовольствіемъ, сама говорила съ увлеченіемъ и искренностью и не думала, казалось, уходить отъ Вавочки, заинтересованная ею, и не обращала никакого вниманія на Оврина и Родзянскаго. Они сперва стояли около дамъ и пробовали перевести разговоръ на другую тему, но это имъ не удалось, и они стали ходить по палуб.

— Однако, ловко!— разсмялся, повторяя любимое свое словечко, Овринъ.

— Ч-то ловко?— спросилъ Родзянскій.

— Да Варвара Алексевна, говорю,— ловко отбила отъ насъ Маріанну Николаевну.

— И, кажется, очаровала Сирену… Теперь до самаго обда он не разойдутся.

— И нужно было вамъ ихъ знакомить! Къ чему?

— Об дамы этого желали!— уклончиво замтилъ, улыбаясь, Родзянскій.— А вы разв недовольны, если он подружатся? Что-то на это похоже… Я, признаться, не ожидалъ такого результата. Обыкновенно дв хорошенькія женщины,— что два медвдя въ берлог…

— Ну, очарована ли Варвара Алексевна Сиреной — это еще вопросъ!— засмялся Овринъ.

— Усложняется положеніе, Дмитрій Сергичъ?

— То-то усложняется… А, впрочемъ, мн все равно… Наплевать!— какъ-то ршительно проговорилъ Овринъ.

— Будете изъ Алупки въ Ялту здить?

— Обязательно.

— И каждый день?

— Если Маріанна Николаевна позволитъ, то каждый день,

— И вмст съ Варварой Алексевной?

— Да ну васъ!.. И безъ того напутали этимъ знакомствомъ и еще дразните! Глядите, и свита вся удрученная бродитъ!— разсмялся Овринъ.

Дйствительно, и Завистовскій, и инженеръ, и мичманъ меланхолически разгуливали по палуб, бросая унылые взгляды на разговаривающихъ дамъ.

А он и не думали прекращать бесды. Напротивъ, она, казалось, приняла интимный характеръ и велась въ полголоса

Овринъ замтилъ, что Вавочка весела, спокойна и словно бы торжествуетъ.

‘Ужели Вавочк понравилась Сирена? Ужели она не ревнуетъ къ ней?— думалъ Овринъ.

Дйствительно, Сирена понравилась Вавочк. Хотя она была на сторож, но ужъ не смотрла на Сирену, какъ на врага, посл того, какъ та осторожно успокоила подозрнія Вавочки на счетъ своего коварства и желанія увлекать мужчинъ.

Еще пріятне ей было узнать, что, по всмъ вроятіямъ, въ іюн къ ней прідетъ мужъ.

И отзывъ ея объ Оврин на вопросъ Вавочки, понравился ли онъ ей, не внушалъ ей обычныхъ подозрній.

Сирена просто отвтила, что Овринъ ей очень понравился, какъ умный и талантливый человкъ, котораго интересно послушать, но только и всего.

— Говорятъ, онъ очень нравится женщинамъ?— замтила Варвара Алексевна, желая узнать мнніе Сирены о красот Димы и не догадываясь, что Маріанна Николаевна знаетъ объ ихъ близости.

— И я слышала… Овринъ иметъ на это вс шансы… Но онъ не моего романа! Да и вообще я не особенно люблю романы и ухаживателей… Довольно я ихъ видла, чтобы знать имъ цну!— добавила она полушутя, полусерьезно.

— Да, мужчины не умютъ такъ привязываться, какъ привязываемся мы, женщины!— значительно проговорила Вавочка, вздохнула и задумалась.

Маріанна Николаевна сочувственно взглянула на Вавочку и снова подумала:

‘Бдняжка. Какъ она любитъ Оврина!’

И поспшила отвтить:

— Не стоитъ, по-моему, очень привязываться къ нимъ.

— Пожалуй, вы правы. Именно, не стоитъ. Но дло въ томъ, что не всегда можно разсуждать, стоитъ или не стоитъ. Женщина полюбила — и конецъ!.. Вы, видно, не испытали сильнаго чувства, Маріанна Николаевна, и избави васъ Богъ отъ этого.

Сирена на это промолчала.

— А для женщинъ, имющихъ несчастье любить очень сильно, потеря любимаго человка — великое несчастье!— не безъ драматической нотки въ голос произнесла Вавочка.

Нсколько мгновеній Варвара Алексевна молчала.

Вдругъ, словно бы охваченная внезапнымъ ршеніемъ, она сказала съ чарующей улыбкой:

— Знаете ли что, Маріанна Николаевна? Не сердитесь,— если я позволю себ съ вами немного пооткровенничать. Женщина скоре пойметъ женщину… Хоть я васъ мало знаю, но въ васъ есть что-то такое, что располагаетъ къ откровенности… И, наконецъ, вдь мы въ дорог!— прибавила она, смясь.

Вавочка, казалось, такъ искренно и просто сказала это, что Сирена, хоть и хвалилась знаніемъ женщинъ, далека была отъ какихъ бы то ни было подозрній и порывисто отвтила:

— Будьте уврены, что я не злоупотреблю вашимъ довріемъ. Спасибо за него!

Ее не удивилъ этотъ внезапный, какъ ей казалось, порывъ интимности.

Путешествуя много и часто въ обществ женщинъ, она знала, какъ иногда даже совсмъ незнакомыя дамы повряютъ другъ другу подчасъ самыя щекотливыя тайны при случайныхъ встрчахъ въ вагонахъ и на пароходахъ. Ей самой пришлось не разъ выслушивать разныя признанія, хотя сама она никогда о себ не распространялась.

Понижая голосъ почти до шепота, Вавочка проговорила:

— Не расчитывайте, впрочемъ, на что-нибудь интересное… Моя исторія одна изъ самыхъ обыкновенныхъ… Я замужемъ и разошлась съ мужемъ и притомъ совсмъ миролюбиво, безъ обоюдныхъ упрековъ… Мой мужъ слишкомъ джентльменъ и эгоистъ, чтобы безпокоить себя сценами и тмъ боле въ драматическомъ жанр… Онъ современный супругъ!— прибавила она не безъ ироніи.

Вслдъ затмъ Вавочка въ полушутливомъ, полусерьезномъ тон разсказала, какъ она, какъ и многія, опрометчиво вышла замужъ (немножко любила, а главное — хотлось положеніе замужней женщины!) и какъ потомъ поняла, что сдлала ошибку. Она не бранила мужа. Напротивъ, даже находила, что онъ, по своему, порядочный человкъ и лучше многихъ другихъ, но отношенія его къ ней были, видите ли, слишкомъ халатныя. Онъ смотрлъ на нее, какъ и большинство мужей, какъ на извстную принадлежность домашняго комфорта, какъ на недурненькую женщину и притомъ жену, которая снисходительно смотрла на его увлеченія картами, на кутежи и на мимолетныя связи, Богъ знаетъ съ кмъ. Никакого духовнаго общенія между ними не было. Онъ — веселый эпикуреецъ, немного циникъ и безъ всякихъ идеаловъ, а она была идеалисткой… Съ годами эта нравственная рознь сказалась сильне… Жизнь становилась невозможной.

Передавая свою исторію и притомъ въ сокращенномъ изложеніи, чтобы не утомить слушательницы, Вавочка предусмотрительно умолчала о томъ, что втеченіе долгаго супружежества жизнь ей далеко не казалось такой ‘невозможной’ и отсутствіе идеаловъ въ муж вовсе не безпокоило ея. Онъ былъ терпимымъ мужемъ и не возбуждалъ къ себ непріязненныхъ чувствъ до той поры, пока не постарлъ и пока она не влюбилась въ Оврина.

Отступила она нсколько отъ истины и тогда, когда объяснила, какъ долго она боролась съ чувствомъ къ одному человку, который ее полюбилъ и котораго она любитъ…

— Я не длаю изъ этого тайны… Это — Овринъ!— горделиво прибавила она.

И, почти надявшаяся, что теперь, благодаря ея признаніямъ, Сирена пожалетъ ее и не захочетъ разбить ея жизни, отнявши Диму, Вавочка ласково и нжно поглядла въ лицо Маріаны Николаевны и, крпко и значительно пожимая ея руку, шепнула словно бы удовлетворенная:

— Теперь вы все знаете обо мн!

Ей не стыдно-было этихъ унизительныхъ признаній молодой женщин, съ которой она только-что познакомилась. Она слишкомъ дорожила Димой, чтобы не сдлать такого ловкаго, по ея мннію, маневра. И не на то бы она пошла, чтобъ удержать при себ Диму. Когда любятъ такъ, какъ она любитъ, все допустимо. По крайней мр, отнын она будетъ мене тревожиться. Эта красавица Сирена добра и великодушна. Надо сдлаться ея другомъ. И если Дима увлечется ею, она не отвтитъ на его увлеченіе. А Дима не любитъ безотвтной любви и скоро охладетъ. Наконецъ, можно и серьезно поссорить ихъ.

Такъ думала Вавочка, подъ вліяніемъ страсти, готовая даже очернить, въ случа надобности, любимаго человка, разыгравъ роль Яго.

И, радостная, она сказала Сирен:

— Мн хотлось бы поближе сойтись съ вами и видться съ вами почаще, Маріанна Николаевна. Вы позволите?

— Я буду очень рада… Вообще меня женщины не долюбливаютъ, а вы составляете пріятное исключеніе… Вы гд думаете поселиться? Въ Ялт?

— О, нтъ. Тамъ слишкомъ шумно… Я хочу жить въ Алупк… Вдь это близко отъ Ялты?

— Пятнадцать верстъ, но дорога отличная…

— Вотъ видите… Это не помшаетъ мн прізжать къ вамъ… Надюсь, что и васъ не испугаетъ разстояніе?

— Нисколько. Я часто зжу верхомъ и длаю и не такія экскурсіи… Будемъ вмст совершать поздки…

Въ эту минуту къ Маріан Николаевн подошелъ старенькій морякъ и, позвывая, проговорилъ:

— Вотъ я и выспался. Скоро и обдъ. Не раздумали, милая барыня, въ обществ стараго хрыча сидть за обдомъ?

И старикъ, добродушно разсмявшись, прибавилъ:

— Говорите откровенно… Я не обижусь.

— Самымъ откровеннымъ образомъ говорю, что рада вмст обдать… И вы, Иванъ Васильевичъ, займите нсколько мстъ… Хотите въ нашей компаніи, Варвара Алексевна?

— Съ большимъ удовольствіемъ…

— Увидите одного любопытнаго петербургскаго сановника.

— Я его знаю… Завистовскій?.. Мы съ нимъ хали въ одномъ позд…

— Онъ самый… Одного инженера, милаго юнаго мичмана и Родзянскаго… Врно и Дмитрій Сергичъ сядетъ съ нами?

— Конечно.

— Такъ займите, дорогой Иванъ Васильевичъ, шесть мстъ… И я сижу около васъ…

— Слушаю-съ… А по другую сторону кого прикажете посадить?

— Угодно, Варвара Алексевна, рядомъ со мной…? А около васъ посадимъ Родзянскаго… хотите?…

— Кого угодно… Хоть тайнаго совтника…

— Боюсь, онъ сдлаетъ вамъ признаніе въ любви!— замтила, смясь, Сирена.— Онъ очень влюбчивъ.

— Юпочникъ… этотъ петербургскій генералъ! Я только удивляюсь, Маріанна Николаевна, какъ вы его не турнете хорошенько!— говорилъ отставной морякъ.

— Онъ интересенъ и далеко не глупъ, когда не играетъ роли вздыхателя… И, къ тому же, забавенъ, когда начинаетъ свою роль… Впрочемъ, онъ мн не сметъ больше говорить о чувствахъ…

— Отучили?

— Отучила… Варвара Алексевна! Позвольте вамъ представить моего стараго и добраго друга… Ивана Васильевича Чижа!… Прелестнйшій человкъ. Онъ тоже детъ въ Алупку и не откажетъ, конечно, дать вамъ указанія, какъ тамъ устроиться… Варвара Алексевна Меньковская!— назвала она Вавочку и прибавила:— надюсь, вашъ зоркій глазъ видитъ, что Варвара Алексевна не купчиха и потому можете при ней ругать ихъ сколько угодно… Иванъ Васильевичъ ненавидитъ купчихъ и особенно московскихъ!— пояснила она.

Старикъ галантно снялъ фуражку, обнаживъ сдую голову и крпко пожимая протянутую ему руку, проговорилъ:

— Въ Алупку, а не въ Ялту? Вполн одобряю васъ, Варвара Алексевна. Вполн-съ. И съ особеннымъ удовольствіемъ радъ служить вамъ, чмъ могу,— съ особенной любезностью, присущей старымъ морякамъ въ разговорахъ съ дамами, говорилъ старикъ съ странною фамиліей.— Отлично сдлали, что выбрали Алупку… Прелестное мсто… одинъ паркъ чего стоитъ… и все-таки не такъ засижено, какъ Ялта или Гурзуфъ, и боле напоминаетъ старый Крымъ, когда цивилизаціи этой самой не было… А главное — тамъ не такъ мозолятъ глаза эти подлые проводники-татары и меньше этихъ безстыжихъ пожилыхъ купчихъ, ищущихъ,— извините-съ,— на старости лтъ амуровъ съ этими самыми татарами… Просто противно смотрть, что творится въ Крыму… А впрочемъ. сами изволите видть… Вы когда въ Алупку?… Немедленно съ парохода или остановитесь въ Ялт?

— Думаю прежде остановиться въ Ялт…

— И я до завтра пробуду въ Ялт… Когда прикажете, я къ вашимъ услугамъ!— говорилъ старикъ, снова кланяясь.

Онъ хотлъ было уходить внизъ, но, спохватившись, прибавилъ, обращаясь къ Маріанн Николаевн:

— Чуть было и не забылъ… Тутъ одинъ петербургскій чинуша какъ увидлъ васъ, такъ и оболдлъ въ нкоторомъ род… Упрашиваетъ очень, чтобъ я его представилъ вамъ… Хотите?… Пусть лишняя жертва будетъ.

— Интересный человкъ?

— По-моему, чердакъ у него не особенно въ большомъ порядк, но это не мшаетъ ему на все фыркать и думать, что онъ въ нкоторомъ род жаръ-птица и будущая административная шишка. Для меня онъ забавенъ своей болтовней. Не знаю, какъ для васъ… Да вотъ взгляните… Вонъ цапля стоитъ въ желтыхъ ботинкахъ и въ пояс… у пггурвала… Такой чистенькій, прилизанный, франтоватый… детъ что-то ревизовать.

Маріанна Николаевна взглянула по указанному направленію и невольно разсмялась при вид этого тощаго, франтоватаго господина съ моноклемъ въ глазу, съ солиднымъ и необыкновенно самодовольнымъ выраженіемъ на выбритомъ, истомленномъ, желтомъ лиц.

— И вы хотите мн представлять этого шута гороховаго?

— Общалъ даже ему… Впрочемъ, предупредилъ, что вы его оболваните.

— Такого и оболванить, какъ вы выражаетесь, не стоитъ… И не думайте представлять.

— Слушаю-съ… Скажу ему, что вы не любите новыхъ знакомствъ.

— Говорите что хотите, но только избавьте отъ знакомства съ нимъ.

Прозвонили въ колоколъ, и публика пошла внизъ и стала усаживаться за столы, хорошо сервированные, съ безукоризненными скатертями и салфетками, съ вазами, полными конфектъ и фруктовъ, на середин столовъ.

Маріанна Николаевна представила свою свиту Вавочк, познакомила со всми стараго моряка, и вс услись за одинъ столъ, рядомъ другъ съ другомъ. Завистовскій поспшилъ занять мсто около Вавочки и тотчасъ же выразилъ удовольствіе, что имлъ удовольствіе познакомиться съ дорожною спутницей и, вроятно, желая быть ей пріятнымъ, началъ расхваливать ей мужа, съ которымъ онъ иметъ честь быть знакомымъ по клубу и часто съ нимъ игралъ въ карты. Скоро, впрочемъ, онъ сообразилъ, что разговоръ о муж не можетъ доставить особеннаго удовольствія жен, которая детъ въ Крымъ въ отдльномъ купэ съ красивымъ господиномъ, да еще съ извстнымъ писателемъ, и поспшилъ перемнить предметъ бесды, стараясь занять свою даму.

Овринъ слъ рядомъ съ Родзянскимъ на конц и былъ мраченъ, какъ туча, возбуждая безпокойство Вавочки. Ему далеко не нравилось это знакомство, повидимому, прочное, которое завязалось у Вавочки съ Сиреной. Онъ хорошо зналъ намренія Вавочки, но, разумется, не догадывался о томъ, что Вавочка посвятила Маріанну Николаевну въ тайну ихъ отношеній. И Сирена, казалось ему, посл разговора съ Вавочкой, какъ будто не обращаетъ на него никакого вниманія. А только еще говорила, что рада его видть и рада его слушать.

‘А что за интересная женщина и, Боже мой, какъ обворожительна!’ — мысленно повторялъ Овринъ, бросая, по временамъ, украдкой на нее взгляды. Взгляды ихъ на одно мгновеніе встртились, и Оврину показалось, что въ глазахъ Сирены мелькнула насмшка.

Это его окончательно смутило, и онъ притихъ совсмъ, словно обиженный ребенокъ.

И какой онъ дуракъ былъ, что не похалъ одинъ въ Крымъ. Нужно же было взять Вавочку съ собой. Вотъ теперь она будетъ сторожить его. И всему виной эта его дурацкая мягкость характера. Не можетъ быть онъ рзокъ съ женщиной… Не можетъ онъ отказывать, когда он его просятъ о чемъ-нибудь, да еще если плачутъ.

— Что, веселенькая вышла поздка, Дмитрій Сергичъ?— спрашивалъ Родзянскій.

— Очень веселенькая… спасибо вамъ,— огрызнулся Овринъ.

Онъ подозвалъ лакея и веллъ подать шампанскаго,

— Дмитрій Сергичъ!— обратился къ нему старый морякъ.— Раскатайте, пожалуйста, Крымъ, у васъ перо хорошее… Я всегда читаю съ удовольствіемъ ваши произведенія.

— За что же ‘раскатывать?’ — улыбнулся Овринъ.

— Есть за что… Я вамъ сообщу много любопытнаго по части нравовъ… Да вы и сами увидите… Глазъ-то у васъ зоркій, должно быть.

— А вы собираетесь писать о Крым?— спросила Маріанна Николаевна.

— Пока не собираюсь, а можетъ быть соберусь.

— И насъ гршныхъ опишите?— усмхнулась Сирена.

— Я не достаточно хорошо васъ знаю, Маріанна Николаевна..

— А стоитъ описать нашу Черноморскую Сирену,— подхватилъ старый морякъ.— Не даромъ о Маріанн Николаевн и здсь цлыя легенды ходятъ.

— Даже легенды?— насмшливо переспросилъ Овринъ, чувствуя, что злится.

— Именно легенды… Помните, Маріанна Николаевна, какъ въ прошломъ году сочинили, будто вы выходите замужъ за германскаго принца и будто изъ-за васъ застрлился директоръ департамента?— смялся морякъ.

— И то, и другое не особенно лестно, Иванъ Васильевичъ! Да и нечего меня описывать. Вроятно, у Дмитрія Сергевича есть боле интересный и поучительный матеріалъ.

— Я боле согласенъ съ Иваномъ Васильевичемъ и съ удовольствіемъ описалъ бы васъ, Маріанна Николаевна. Боюсь только, что это не такъ-то легко.

— Отчего?

— Боюсь быть пристрастнымъ въ ту или другую сторону.

— И я думаю въ другую?— подчеркнула Сирена.

— Можетъ быть, если вамъ этого хочется.

Обдавшіе уже вс встали изъ-за стола, а компанія оставалась еще сидть. За бутылкой, потребованной Овринымъ, явилась другая, третья.

Овринъ, обыкновенно ничего не пившій, сегодня пилъ боле обыкновеннаго.

Вавочка это замтила и шутя проговорила:

— А вамъ разв не вредно пить, Дмитрій Сергевичъ?

— Нисколько, Варвара Алексевна!

И словно бы нарочно налилъ себ еще бокалъ.

Сирена пристально взглянула на Оврина и, въ свою очередь, участливо замтила:

— А вы слушайте, что добрые люди вамъ говорятъ, и не пейте, если вамъ въ самомъ дл вредно, Дмитрій Сергевичъ!

Онъ вопросительно взглянулъ на Сирену, но та быстро отвела глаза и, казалось, совсмъ забыла о немъ.

— Пароходъ пристаетъ къ пристани!— доложилъ буфетчикъ засидвшейся компаніи.

— Уже?— вырвалось грустное восклицаніе у мичмана.

Вс разсмялись.

Вавочка стала прощаться. Дамы поцловались. Маріанна Николаевна звала Варвару Алексевну завтра же навстить ее на дач и вечеромъ вмст хать кататься.

Овринъ это слышалъ и только диву давался такой быстрой дружб.

Онъ нарочно подошелъ проститься къ Маріанн Николаевн въ то время, когда Вавочка ушла изъ каютъ-компаніи.

— Вы за обдомъ были совсмъ не интересны, Дмитрій Сергевичъ!— говорила Сирена, пожимая ему руку.— Не въ дух врно? Что за причина?

— Чего мн быть не въ дух? Вамъ такъ показалось. Нтъ, я вру. Дйствительно, я былъ не въ дух.

— Отчего?

— Отчего? Сказать правду?

— Конечно, правду.

— Оттого, что вы за что-то разсердились на меня.

— Я… Христосъ съ вами! За что?

— Да вы совсмъ не говорили со мной…

— И вы не говорили. Однако, вы капризникъ и вдобавокъ балованный, какъ погляжу. Съ вами няньчиться нужно… А я няньчиться съ людьми не умю. Ну, до свиданія. Милости просимъ ко мн, если только не будете капризничать, балованный писатель… Посл двнадцати я всегда дома. Зазжайте, всегда буду рада поболтать съ вами, если только вы не забудете нашего условія!— прибавила она.

— Будьте покойны. Не забуду. А если и забуду, то…

— То перестанете бывать у меня? Искренно буду жалть…

— Не то,— вы и не узнаете, нарушилъ ли я условіе.

— На это согласна… Завтра демъ кататься… Приходите посл обда. И Варвара Алексевна будетъ…

— Будетъ?— протянулъ Овринъ не особенно весело.

— Дала слово. Напомните, пожалуйста, Варвар Алексевн, чтобъ не забыла, что я непремнно ее жду!— прибавила Маріанна Николаевна и опять — показалось Оврину — въ ея глазахъ мелькнуло что-то лукавое.

— Непремнно напомню!— промолвилъ Овринъ.

— Дмитрій Сергевичъ! Помогите мн, пожалуйста. Прикажите выносить вещи!— окликнула Оврина Вавочка изъ дверей каютъ-компаніи.

— Идите… Васъ зовутъ… До свиданія, Варвара Алексевна. Завтра жду васъ.— Не забудьте!— крикнула ей Сирена.

Овринъ приказалъ лакею вынести вещи и вышелъ съ Вавочкой на верхъ.

Хорошенькая Ялта сверкнула подъ лучами солнца у берега моря.

— Куда же мы демъ, Вавочка?… Останавливаемся въ Ялт?

— На день, на два. А потомъ въ Алупку. Согласенъ, Дима?

— Вполн согласенъ, Вавочка. ‘Алупка, такъ Алупка!’— сказалъ молодой турокъ, когда его сажали на колъ,— смясь проговорилъ Овринъ.

‘Ты ведешь ‘линію’, и я буду вести свою, голубушка! Кто кого лучше обставитъ, какъ выражаются москвичи!’ — подумалъ Овринъ, ршившійся длать видъ, будто не замчаетъ никакихъ ‘козней’ Вавочки.

— Но, быть можетъ, ты не хочешь въ Алупку, Дима?

— Отчего не хотть… Тамъ, какъ ты говоришь, не такъ шумно… А скучно станетъ въ Алупк, можно и въ Ялту здить… Не правда ли?

И Овринъ, отставивъ два пальца руки, заплъ фальшивымъ теноркомъ какой-то романсъ.

— Вещи готовы!— доложилъ подошедшій швейцаръ изъ гостиницы ‘Россія’.

— демъ, Вавочка!

Они пошли съ парохода, сли въ роскошную корзинку-коляску, дожидавшуюся у пристани, и похали по набережной.

— Красивая Ялта!— промолвила Вавочка.

— Недурна. Жаль только, что у самой пристани бойня… Ароматно!…

— Ты сегодня не въ дух. И за обдомъ былъ. И пилъ много. Что съ тобой?

— Ршительно ничего, Вавочка.

— И ты на меня не сердишься?

— Я? За что мн сердиться?

— Мн иногда кажется, что ты, Дима, скучаешь со мной?

‘Вотъ оно куда пошло!’ — подумалъ Овринъ и, мягкій по натур, счелъ долгомъ уврить Вавочку, что она ошибается.

— А я въ восторг отъ Сирены!— проговорила вдругъ Вавочка.

‘Наконецъ-то разршилось!’ — подумалъ Овринъ и промолвилъ:

— Какъ же, видлъ, какъ ты съ ней дружески бесдовала! Что тебя привело въ восторгъ!

— Все… Умная и вполн порядочная женщина. Немного скептикъ, правда, но это къ ней идетъ.

— Откровенничала съ тобой!

— Не очень… Но вообще мы съ ней сошлись.

— Что-жъ и отлично… По крайней мр, будетъ женское общество. А мужъ у нея молодой?— небрежно спросилъ Овринъ.

— Вроятно, молодой.

— Отчего же вроятно?

— Она не пошла бы замужъ за старика… Не такая она женщина!

— А ужъ ты ее узнала, эту женщину?— иронически протянулъ Овринъ.

— Узнала — не узнала, но поняла… Она совсмъ не та, чмъ кажется по наружности… И совсмъ не кокетка, какъ я раньше думала… Въ ней разсудокъ на первомъ план, и она не изъ тхъ барынь, которыя легко увлекаются.

— Съ чмъ ее и поздравляю.

— Ты, кажется, что-то имешь противъ нея… А между тмъ такъ оживленно съ ней утромъ разговаривалъ… Не нравится она теб разв?

— Нравится… Съ ней интересно поболтать, но приходить отъ нея въ восторгъ, какъ ты, не имю ни малйшей охоты… Ты завтра у нея будешь?

— Непремнно… Она звала кататься.

— И меня звала…

— Что-жъ, подемъ?

— Отчего не похать… Подемъ, Вавочка.

Коляска остановилась у роскошной гостиницы, и Овринъ приказалъ показать ему лучшіе номера.

Вечеромъ они похли кататься. Маленькій городокъ оживился. На набережной были гуляющіе. Проводники-татары, наглые, самодовольные, въ своихъ расшитыхъ курткахъ, гарцовали на лошадяхъ. Дамы разглядывали ихъ.

Объхавши городъ, они остановились у набережной противъ кондитерской, у веранды на берегу моря, и велли себ подать чаю. За отдльными столиками сидли мужчины и дамы. Вечеръ былъ превосходный и съ бирюзоваго тихаго моря тянуло прохладой.

Овринъ думалъ о Сирен, вспоминая ея лицо, ея слова, ея жесты, и молча отхлебывалъ чай.

Черезъ нсколько минутъ къ нимъ подслъ старый морякъ и сталъ разсказывать объ Алупк. Ршено было, что посл завтра они отправятся вмст съ Овринымъ и, посл осмотра помщеній, наймутъ подходящую квартиру или комнаты въ пансіон, и тогда уже Овринъ повезетъ Вавочку.

Вскор подошелъ и Родзянскій, и Овринъ былъ очень радъ, что не пришлось остаться наедин съ Вавочкой.

Онъ начиналъ тяготиться ея обществомъ.

Спасибо словоохотливому и живому старику-моряку Ивану Васильевичу. Онъ большую часть вечера доставлялъ всмъ удовольствіе своими разсказами и воспоминаніями.

Онъ съ любовью вспоминалъ про прежній Севастополь, въ которомъ пробылъ всю осаду, вспоминалъ про черноморскій флотъ и, конечно, покорилъ современныхъ моряковъ, назвавъ ихъ ‘цензовыми алтынниками’, заботящимися лишь о карьер да о выгодныхъ мстахъ, вспоминалъ про Крымъ, когда еще татаръ не выгоняли, и Крымъ былъ полонъ садовъ, и съ ненавистью говорилъ про т времена, когда въ Крымъ стали назжать изъ Россіи разные прожигатели и прожигательницы, которые совсмъ изгадили Крымъ и развратили татаръ.

— Прежде татары южнаго берега были совсмъ другіе. Честные, трудолюбивые, непьющіе… отличные садоводы, а теперь… полюбуйтесь!.. Вотъ эти подлецы гарцуютъ!— указалъ онъ пальцемъ на разъзжающихъ проводниковъ. Теперь каждый молодой татаринъ и вино, шельма, дуетъ, и мечтаетъ о лт, когда прідутъ барыни, и слдовательно нажива… Развратъ-съ дошелъ до послдней степени… Просто тошно глядть… Многіе проводники десятки тысячъ зарабатываютъ… Все бабы пожилыя ихъ награждаютъ… И сами татары съ презрніемъ смотрятъ на русскихъ прізжихъ дамъ… Удивляются, отчего он такъ до татаръ падки. Въ прошломъ году здсь одна кутящая барыня жила… Такъ просто позоръ одинъ… При ней дочка и сынъ студентъ, а она по ночамъ съ татариномъ на лодк, или верхомъ скачетъ… Генеральша вдобавокъ… А что длаютъ купчихи… Во всю, можно сказать, гуляютъ… При всякой какой-нибудь Меметъ, или Османъ, или Мамутъ… Вмст на фотографіяхъ снимаются. Спросите-ка какого-нибудь каналью Меметку: чмъ онъ занимается? Знаете, что онъ отвтитъ?

— А что?— спросилъ улыбаясь Овринъ.

— Зимой дрова урублю, а лтомъ русскимъ барынамъ ухаживай! Карошъ барынъ — татаръ любитъ… Многіе изловчились даже по-французски. ‘Же ву земъ’ — такъ и чешетъ. Идетъ барыня одна,— такъ прямо-таки и предлагаютъ безъ церемоніи: ‘подемъ, душинка, въ горы’. И какъ смотритъ при этомъ?… А кто виноватъ?… Сами же барыни… Нечего сказать, хорошіе примры показываютъ.

Старикъ, отхлебнувъ чая, продолжалъ:

— Я вотъ двадцать лтъ какъ каждый годъ живу въ Крыму съ мая по октябрь… Люблю Крымъ,— ну, и, знаете ли, для здоровья Крымъ полезенъ… Такъ вся-то эта мерзость у меня на глазахъ прошла… Помню какъ повалила публика на южный берегъ, и какая пошла цивилизація!… А если, господа, вы хотите видть настоящихъ татаръ, позжайте въ Бахчисарай или въ глухія татарскія деревни, гд нтъ еще русскихъ туристовъ… По здшнему жулью не судите о татарахъ.

Иванъ Васильевичъ о себ не говорилъ. И только на вопросъ Оврина: давно ли Иванъ Васильевичъ въ отставк, онъ отвтилъ, что вышелъ въ отставку вскор посл войны съ чиномъ капитана перваго ранга и съ усиленною пенсіей на правахъ раненаго.

— Ногу немножко хватило… Долго ее залчивалъ… Въ Вн вылчили… А вернувшись въ Россію, поселился я въ Бериславл. Можетъ, слышали про такой городокъ? Жить тамъ дешево. Сижу въ своей мурь одинъ да книжки почитываю… Зима, смотришь, и прошла. А въ ма — сюда.

— Вы, значитъ, не женаты и семьи нтъ у васъ, Иванъ Васильевичъ?— спросила Вавочка.

— Семьи нтъ, а супруга есть, но только въ безвстномъ отсутствіи, Варвара Алексевна.

Старикъ попробовалъ усмхнуться, но усмшка вышла не веселая.

Наступила минута неловкаго молчанія. Всмъ почему-то стало жаль одинокаго старика.

— Глупость сдлалъ,— наконецъ, заговорилъ Иванъ Васильевичъ,— на старости лтъ женился на молодой… Ну, и разумется, что изъ этого могло выйти, кром того, что вышло?… Ишь ночь-то какая!… Теплынь и благодать.

Иванъ Васильевичъ хотлъ было уходить, но Овринъ упросилъ его хать ужинать въ гостиницу.

Вс вернулись вмст, и Овринъ заказалъ изысканный ужинъ.

Разошлись во второмъ часу.

Сославшись на головную боль и усталость, Овринъ тотчасъ же ушелъ въ свой номеръ и, поспшно раздвшись, бросился въ постель.

Но сонъ не шелъ. Въ голов его носился образъ Сирены.

Онъ мечталъ о ней, объ этой умной, изящной женщин, и наконецъ заснулъ, полный радости, что завтра ее увидитъ.

Чудная, теплая, благоухающая ночь,— ночь, полная, какой-то ласкающей нги и чарующей прелести, быстро опустилась надъ Алупкой вслдъ за короткими сумерками.

Будто нехотя, лниво и медленно, по затемнвшему, точно бархатистому небу поднимался полный, почти круглый и выпуклый дискъ луны среди ярко горвшихъ звздъ и томно мигающихъ звздочекъ, и все озарилось волшебнымъ серебристымъ свтомъ: и виднющіяся башни дивнаго Воронцовскаго дворца, и зеленая гуща его громаднаго парка, и блая лента шоссе, и рядъ дачъ и домовъ съ ихъ балконами и садиками.

Зубцы Ай-Петри, казалось, повисшей надъ Алупкой, блли подъ луннымъ свтомъ.

Тихое и неподвижное море словно замерло въ сладкомъ сн, серебрясь подъ луною.

Кругомъ тишина.

Только по временамъ съ дороги доносится тихій смхъ и говоръ гуляющихъ. Вс говорятъ тихо, словно бы боясь потревожить тишину волшебной ночи.

Былъ десятый часъ.

Овринъ только что поужиналъ за общимъ столомъ въ палатк на двор, въ обществ пансіонеровъ небольшого, но превосходнаго пансіона, и нсколькихъ лицъ, приходившихъ обдать и ужинать, въ числ которыхъ были дв пожилыя тетеньки съ миическими племянниками.

Лниво отхлебывая чай, онъ сидлъ одинъ на своемъ балкон, выходящемъ изъ его большой, хорошо меблированной комнаты.

Такая же комната Вавочки была рядомъ.

Ея не было дома,— она съ утра ухала въ Ялту.

Овринъ взволнованно взглядывалъ то на море, то на огонекъ маяка на Ай-Тодор, то на серебристую зелень деревьевъ, вдыхая раздражающій ароматъ глициній, акацій и розъ въ саду, подъ балкономъ. Онъ весь подъ обаяніемъ этой дивной ночи, полный грезъ и томленія, желаній и грусти. Нервы его натянуты.

О какъ ему хочется въ эту минуту увидть Сирену, поговорить съ ней, раскрыть ей всю душу и сказать, какъ онъ. чисто ее любитъ, не надясь ни на что, а просто любитъ, потому, что ее нельзя не любить… Какими ничтожными кажутся ему прежнія увлеченія и т женщины, которымъ онъ прежде клялся въ любви… Неблагодарный, онъ теперь думалъ, что только Сирена могла бы дать ему счастіе безъ конца.

Ему не сидится. Въ этакую ночь и быть одному, когда сердце такъ и бьется и онъ чувствуетъ въ себ безуміе юности, несмотря на свои тридцать шесть лтъ.

Онъ сію минуту поскакалъ бы въ Ялту на прелестномъ караковомъ иноходц ‘Красавчик’. Татаринъ Абдурахманъ даетъ Оврину этого дорогого своего коника, уврившись, что Овринъ лихой наздникъ и не загоняетъ и не испортитъ ‘Красавчика’. И ‘Красавчикъ’ нанятъ Овринымъ на цлый мсяцъ. Нанята и коляска для поздокъ Вавочки. Овринъ умлъ швырять деньги.

Но у Маріанны Николаевны, наврное, сидитъ теперь Вавочка. Какіе ужъ тутъ интимные разговоры при ней? Какія изліянія?

Да, положеніе усложняется. Необходима развязка.

Вотъ уже три недли, какъ они поселились въ Алупк, и Овринъ за все это время ни разу не брался за перо, несмотря на совты Вавочки поскоре окончить начатую вещь и несмотря на письма редактора. Редактору онъ отвчалъ, что хочетъ отдохнуть, а Вавочк, чтобъ отдлаться, общалъ скоро зассть за работу. Увы! теперь восторженныя восклицанія Вавочки: ‘Ахъ, Дима, какой ты талантъ, какой ты огромный талантъ!’ — уже потеряли прежнюю силу воздйствія и хоть щекотали нервы Оврина, но не располагали его къ чтенію начатыхъ рукописей и набросковъ и не вели къ благодарнымъ поцлуямъ. Теперь Дим хотлось бы — да еще какъ хотлось!— услыхать нчто подобное отъ другой женщины.

Не до писанья было ему и не до чтенія своихъ произведеній Вавочк.

Въ эти три недли онъ чуть ли не ежедневно здилъ въ Ялту и бывалъ у Маріанны Николавны. Являлся онъ къ ней и подъ разными предлогами (‘катался и захалъ’ или ‘въ банкъ нужно было, переводъ получить’), и безъ предлоговъ, и нердко какъ будто нечаянно встрчался съ нею во время ея прогулокъ и сопровождалъ ее на своемъ ‘Красавчик’. А то устраивалъ разныя parties de plaisir и экскурсіи, стараясь усадить Вавочку не въ ту коляску, въ которой сидла Сирена.

Молодая женщина принимала Оврина радушно и привтливо и держалась съ нимъ по-пріятельски, стараясь стать въ добрыя товарищескія отношенія, исключающія какія бы то ни было притязанія. Она охотно слушала живой, талантливый разговоръ Оврина, его скоропалительныя, огорашивающія сужденія, иногда быстро мняющіяся подъ впечатлніемъ какой-нибудь бесды или прочитанной статьи. Ее подкупало его простосердечіе, доброта и искренность, и она великодушно прощала ему многіе недостатки, которые бросались въ глаза. Нердко она спорила съ нимъ, какъ равный съ равнымъ, не принимая на вру, какъ длаютъ многія женщины, всего, что говоритъ писатель, да еще боле или мене извстный.

Къ крайнему удивленію Оврина оказалось, что эта красавица, повидимому, живущая исключительно личными интересами, и начитана, и образована едва ли не больше самого Оврина, и хорошо усвоила то, что читала. Она могла вести ‘умный’ разговоръ, откровенно сознавалась въ томъ, чего не знаетъ, и нердко, смясь, высказывала, что ‘иметъ доблесть не бояться говорить собственныя глупости’.

Въ этихъ бесдахъ и спорахъ они скоро сошлись, и Маріанна Николаевна видимо старалась сохранить отношенія именно на этой почв и всегда очень ловко и умно отклоняла всякіе разговоры о чувств и похвалы своей особ, когда Овринъ, случалось, заводилъ бесду на эту тему.

— Оставимъ эти разговоры юнымъ мичманамъ и старымъ тайнымъ совтникамъ, Дмитрій Сергевичъ! Не правда ли?— замчала она, если Овринъ не хотлъ понять ея тонкихъ намековъ.

И онъ, сконфуженный, умолкалъ, втайн обиженный и недовольный, что съ нимъ ведутъ только умные разговоры.

И, разумется, влюблялся еще боле.

Нечего и говорить, что Овринъ съ первыхъ же дней знакомства познакомилъ Маріанну Николаевну со своею автобіографіей и при томъ добросовстно и мужественно не утаилъ ничего такого, что могло бы показаться не особенно привлекательнымъ и слишкомъ легкомысленнымъ.

Онъ съ подкупающею простотой сознался, какой онъ въ юныхъ годахъ былъ ‘идіотъ’ по своимъ взглядамъ и убжденіямъ, похожимъ на юнкерскіе, и какъ онъ прожигалъ жизнь, проводя ее въ кутежахъ и въ ухаживаніи за опереточными актрисами, какъ онъ окончилъ съ грхомъ пополамъ университетъ, поступилъ на службу и мечталъ о блестящей карьер и водилъ знакомство съ хлыщами, и какъ онъ, наконецъ, прозрлъ, что все это чепуха, что самъ онъ ‘болванъ’, и сразу порвалъ съ прошлымъ, сталъ читать и думать, отправился пшкомъ путешествовать по Россіи и сдлался вдругъ другимъ человкомъ. Его потянуло къ литератур, и онъ началъ писать…

Не скрылъ онъ и своихъ многочисленныхъ романовъ, хотя они и свидтельствовали о быстрот его увлеченій и легкомысліи. Въ своихъ автобіографическихъ разсказахъ Овринъ открылся весь и не драпировался въ мантію героя, какъ часто длаютъ влюбленные мужчины, желая импонировать на женщинъ. Не рисовался онъ и напускною скромностью людей, считающихъ себя необыкновенно хорошими, и съ откровенною наивностью и простодушіемъ ребенка иногда восхищался самъ собой и ждалъ ободренія, и самъ же, ловя себя на этомъ, добродушно хохоталъ.

Разумется, онъ поднесъ Маріапц Николаевн вс написанныя имъ книги въ изящныхъ переплетахъ и съ восторженными надписями и нердко просилъ позволенія прочитать ей вслухъ что-нибудь изъ своего. И радовался, какъ дитя, если Маріанна Николаевна хвалила. Нечего и говорить, что многія рукописи были имъ прочитаны Сирен подъ тмъ предлогомъ, что ему хотлось знать ея мнніе. Она улыбалась и слушала. Слушала и планы задуманнаго имъ и часто критиковала и даже вышучивала то, чмъ Вавочка восхищалась и за что считала своего Диму ‘большимъ талантомъ’. И Овринъ понималъ, что Маріанна Николаевна права, благодарилъ ее, рвалъ рукописи, или общалъ ихъ передлать. Ахъ, еслибъ онъ могъ раньше пользоваться ея совтами!.. Сколько бы незрлаго, торопливаго не было напечатано!

Насколько Овринъ былъ на-распашку передъ Сиреной, настолько она была сдержана во всемъ, что касалось ея личной жизни, ея помысловъ и идеаловъ. Счастлива ли она? Чего ждетъ и чего хочетъ? Объ этомъ она никогда не говорила и, казалось, не любила говорить.

Изъ нкоторыхъ разговоровъ Овринъ узналъ, что Maріанна Николаевна изъ небогатой, хорошей семьи, что она обожаетъ отца, который служитъ въ Одесс и о которомъ она говоритъ съ гордостью, какъ о замчательно хорошемъ и честномъ человк, рыцар долга, и мать — добрйшее, милое созданіе, что училась въ гимназіи и посл похала на курсы въ Петербургъ, бывала и въ литературныхъ кружкахъ, вышла замужъ и замужамъ шесть лтъ.

— Такъ сколько же вамъ лтъ?— однажды спросилъ Овринъ.— Вы глядите совсмъ молодой и походите на барышню.

— Мн двадцать восемь лтъ. Я моложава!— отвчала она.

О муж она не говорила ни слова. Молодъ ли онъ, или старъ, что длаетъ, гд служитъ? Объ этомъ она умалчивала, и Овринъ не сомнвался въ томъ, что она не особенно счастлива въ личной своей жизни.

Любитъ ли она кого-нибудь, любила ли? Или до сихъ поръ сердце ея дремлетъ, ее не захватило страстью и отъ этого она такая холодная и насмшливая, такъ скептически относится къ мужчинамъ и, казалось, живетъ только умомъ, не умя увлекаться.

Овринъ нердко упрекалъ ее въ скрытности.

— Это правда… Я скрытна во всемъ, что касается моей душевной жизни. Не привыкла я изливаться… Видно, такая натура.

— Въ васъ гордыня сидитъ.

— Можетъ быть, и гордыня, кто знаетъ. А быть-можетъ, и застнчивость обнажать свою душу!— уклончиво отвтила она, щуря насмшливо свои глаза.

— Васъ трудно разгадать. Вы ничего о себ не говорите!

— То-есть, не говорю такъ много, какъ вы?

— Я все высказываю, даже то, чего нтъ, а что можетъ быть,— разсмялся Овринъ,— а вы ничего не говорите.

— Къ чему вамъ? Изучать меня?— протянула Сирена.

— Ну, хоть бы для того, чтобъ изучать.

— Такъ на что же вы писатель, да еще считаете себя психологомъ?… Угадывайте творческимъ чутьемъ, если моя особа васъ интересуетъ.

— Еще бы!… Точно вы этого не видите!— воскликнулъ, перебивая, Овринъ.

— Вижу… Какъ писателя, конечно, увидавшаго хорошенькую женщину, да еще прозванную почему-то Сиреной, неглупую и кое-что читавшую, къ вашему изумленію, и не преклоняющуюся вдобавокъ передъ вашимъ великолпіемъ… Сюжетъ, во всякомъ случа, можетъ выйти занимательный… Не правда ли?

— Всегда сарказмъ… всегда насмшки!… Ужели вы не можете, Маріанна Николаевна, говорить со мною иначе?… Или я не стою этого!— проговорилъ Овринъ порывисто, съ грустнымъ упрекомъ въ голос, и все лицо его омрачилось.

Что-то мягкое и грустное на мгновеніе засвтилось въ лиц Сирены и тотчасъ же исчезло въ обычномъ, нсколько рзкомъ блеск ея красивыхъ глазъ.

— Не сердитесь… Не обижайтесь, Дмитрій Сергичъ!— промолвила она, и въ голос ея звучала ласковая нотка:

Овринъ восторженно глядлъ на нее и промолвилъ:

— На васъ сердиться?!… На васъ молиться можно!

— Не сотвори себ кумира… Помните заповдь?… И еще есть заповдь: воздерживайся говорить глупости!— засмялась Маріанна Николаевна.

— Воздержусь… простите… И, какъ видите, не забываю условія…

— И хорошо длаете… Иначе мн съ вами было бы скучно!— прибавила серьезно Маріанна Николаевна.

— Не подчеркивайте этого, я и такъ понимаю!— грустно проговорилъ Овринъ.

— Я только напоминаю вамъ. Вы, вдь, какъ человкъ минуты, забывчивы…

Посл такихъ напоминаній Овринъ притихалъ.

Однажды онъ, посл какого-то спора, воскликнулъ:

— Знаете ли что, Маріанна Николаевна!… Вы не разсердитесь, если я вамъ скажу непріятную вещь?

— Говорите… Мн такъ надоло слушать одн пріятныя вещи… Говорите… Мн интересно знать, что обо мн думаетъ талантливый писатель.

— Вы — сухой, разсудочный человкъ.

— А дальше что?

— И вы, наврное, никогда никого беззавтно не любили?

— А отца и мать?— засмялась молодая женщина.

— Я не о такой любви говорю… Не хитрите. Я говорю о любви къ мужчин.

— Васъ очень это интересуетъ?

— Очень.

— Пожалуй, я вамъ скажу… И то, замтьте, длаю вамъ эту уступку, расчитывая, что облегчу вамъ изученіе моей персоны и что больше вы не будете касаться такихъ вопросовъ… Не будете?

— Не буду.

— Вы не ошиблись… Я не изъ очень любящихъ натуръ.

— Ну вотъ… Я, значитъ, правъ?— торжествующе воскликнулъ Овринъ.

— Еще бы вамъ ошибаться!— съ тонкою ироніей замтила Сирена.

— И не любили потому, что не нашли своего героя.

— Быть-можетъ…

— А требованія у васъ отъ героя самыя строгія?

— Ну, еще бы… Ужъ если полюбить, то настоящаго героя… А то стоитъ ли?… А пока я еще не нашла такого героя… И знаете ли что?— ужъ пущусь съ вами въ откровенности… Иной разъ, когда я еще была моложе, подчасъ я готова была увлечься… Меня трогали высокія слова и горячія признанія.

— Ихъ было много?

— Бывали таки… Я слушала и въ то же время какой-то бсъ нашептывалъ насмшливыя мысли, и чары спадали. Признанья казались мн приподнятыми, любовь — капризомъ самолюбиваго мужчины, и сами влюбленные теряли въ моихъ глазахъ прежнее обаянье… Я подмчала въ нихъ смшное, въ ихъ словахъ мн слышалось торжество будущаго деспота-мужа или оскорбительная страсть животнаго… И мое увлеченье пропадало… О, господа! вы не понимаете, какъ часто вы своими признаніями оскорбляете насъ и почему иногда доставляетъ удовольствіе забавляться надъ вами!— прибавила порывисто Маріанна Николаевна.

— Странная вы женщина!— протянулъ Овринъ.

— Не легкомысленная и хорошо знаю, что часто кроется подъ очень красивыми фразами мужчинъ… Отъ этого и странная? А женщина, которая нердко ищетъ въ васъ, господа, руководителей и учителей, вмсто того находитъ самыхъ обыкновенныхъ ухаживателей, не странная?

— Вы, врно, нападали на нехорошихъ людей?

— Я всякихъ видла — и хорошихъ, и дурныхъ, но одно скажу: рдко видала мужчинъ, которые безъ тайной оскорбительной мысли относятся къ красивой женщин… Врно человкъ-зврь въ большинств изъ васъ…

— Въ васъ какой-то бсъ анализа сидитъ…

— И пусть сидитъ.

— И вы никогда не узнаете настоящаго полнаго счастья… Такія натуры глубоко несчастны…

— Я, кажется, не говорила вамъ, что я несчастна!— вызывающе и рзко кинула Маріанна Николаевна.

И, замтивъ, что Овринъ совсмъ смутился отъ этого рзкаго тона и виновато, съ выраженіемъ мольбы, смотрлъ своими срыми кроткими глазами, она, словно бы пробуя свои чары, дарила его улыбкой, какой-то загадочной и точно ласкающей, и Овринъ снова радостно свтллъ, какъ прощенный школьникъ, и какія-то смутныя надежды на то, что Сирена можетъ его полюбить, незамтно закрадывались въ его голову…

И онъ уходилъ отъ нея, расчитывая видть ее на другой же день…

Быть-можетъ, этотъ день принесетъ что-нибудь новое? Быть-можетъ, его любовь растопитъ холодное сердце загадочной женщины? Во всякомъ случа, она къ нему расположена. И она этого не скрываетъ.

Прощаясь съ Маріанной Николаевной, Овринъ заране просилъ позволенія захать къ ней на слдующій день.

Обыкновенно Маріанна Николаевна разршала, любезно прибавляя, что всегда рада поговорить съ нимъ и послушать его.

И Овринъ уходилъ почти счастливый, крпко пожимая ей руку.

Прежде, въ начал знакомства, онъ какъ-то при прощаньи крпко поцловалъ ея руку. Сирена быстро отдернула ее и строго замтила, что она этого не любитъ, и сконфуженный Овринъ больше никогда не осмливался и только украдкой позволялъ себ любоваться этой маленькой изящной рукой съ длинными тонкими пальцами и въ мечтахъ осыпать ее горячими поцлуями.

Въ послдніе дни Маріанна Николаевна отклоняла его посщенія подъ разными предлогами и разъ ему прямо высказала:

— Вы стали какой-то нервный и молчаливый. Я не люблю васъ видть въ ‘сантиментальной задумчивости’. Это скучно, и къ вамъ совсмъ не идетъ.

XI.

Никакихъ объясненій между Вавочкой и Овринымъ не было. Повидимому, отношенія ихъ были самыя дружескія. Овринъ, ведя свою ‘политику’, былъ внимателенъ къ Вавочк еще боле, чмъ прежде, и, словно-бы благодарный за то, что и она, въ свою очередь, не начинаетъ никакихъ объясненій, не длаетъ ни упрековъ, ни сценъ ревности и, будто-бы ничего не подозрвая, продолжаетъ относиться съ прежнею, хотя и съ боле сдержанною, любовью,— усугублялъ свою внимательность.

Это поведеніе Вавочки, бывало, ставившей Оврину каждое лыко въ строку и готовой сдлать драматическую сцену съ истерикой и слезами изъ-за каждаго пустяка, ршительно ставило въ тупикъ Оврина и заставляло предполагать какія-нибудь каверзы съ ея стороны! Но никакихъ ‘каверзъ’, повидимому, не было, и Овринъ корилъ себя за несправедливыя обвиненія, приписывая Вавочк тонкую деликатность женщины, понявшей, что любимый человкъ разлюбилъ ее, и не желающей стоять у него на пути.

Въ самомъ дл, Вавочка, страстная, впечатлительная, ршительная Вавочка стала неузнаваема.

Сдержанная, съ тмъ нсколько грустнымъ видомъ женщины, которая съ молчаливымъ и гордымъ достоинствомъ переноситъ горе, не афишируя его,— она, казалось, примирилась съ положеніемъ оставленной любовницы и, ничего не требуя отъ Димы, довольствовалась исключительно его дружбой и уваженіемъ, готовая удовлетвориться и этимъ, только-бы не лишиться его расположенія и быть около него въ качеств заботливой пстуньи.

Вавочка играла свою роль съ тою выдержкой отчаянія и страсти, на которую способны немолодыя уже женщины, переживающія осень любви и неостанавливающіяся ни передъ чмъ, чтобъ удержать любимаго человка и вызвать въ немъ хотя-бы любовь изъ сожалнія. Она не только не искала ласкъ Димы, какъ бывало раньше, но какъ будто избгала ихъ сама и вела себя съ деликатной осторожностью, словнобы не предъявляя никакихъ правъ на интимную близость. Она не показывалась передъ Димой въ капот, никогда не звала его къ себ по вечерамъ, какъ бывало, поболтать и отодвигалась отъ него, если онъ садился къ ней близко, и интимныя ихъ отношенія ограничивались въ послднее время лишь почтительными поцлуями Димы холеной и пухлой Вавочкиной руки, сіяющей кольцами.

Но зато Вавочка удвоила свои заботы о комфорт и о тхъ мелочахъ домашняго обихода, о которыхъ не заботятся никогда сами мужчины. Она сама варила кофе по его вкусу, просила хозяйку пансіона заказывать блюда, какія любилъ Дима, убирала во время его отсутствія письменный столъ_tприводила въ порядокъ его бумаги и переписывала его неразборчивыя рукописи, однимъ словомъ, ходила за нимъ, какъ самая добросовстная и любящая нянька.

И Овринъ умилялся.

‘Какая, однако, деликатная натура эта Вавочка!’

И, чувствуя себя передъ ней виноватымъ, такъ сказать, подавленный ея великодушіемъ, онъ съ восторженностью простофили, обойденнаго хитрою женщиной, нердко умиленно восклицалъ, благоговйно цлуя Вавочкину руку:

— Вавочка, какая ты святая женщина! И какая я свинья передъ тобой!

Вавочка скромно отвчала, глядя на Диму съ материнскою нжностью:

— Что ты, Дима? Какая я святая? Я просто искренно преданная теб женщина и ты ршительно ни въ чемъ передо мною не виноватъ… Чувство, вдь, свободно,— чуть, слышно прибавляла она.

И голосъ ея какъ будто измнился за послднее время. Исчезли рзкія, капризныя нотки. Появилась мягкость, ласкающая и въ то-же время покорная.

Она не просила больше Диму разсказывать планы будущихъ его произведеній, не совтовала ему садиться за работу.

Напротивъ, она рекомендовала ему теперь отдыхать и набираться новыхъ впечатлній, встрчаться съ людьми, развлекаться и не сидть въ своей мурь.

— Теб, какъ писателю, необходимо наблюдать людей… Ты, вдь, Дима, большой талантъ… Это признаютъ даже твои литературные враги.

Вавочка никогда теперь не спрашивала до мельчайшихъ подробностей, какъ прежде, гд Дима былъ, кого видлъ, о чемъ говорилъ. Она отлично знала, что тянетъ его въ Ялту, куда онъ здитъ почти каждый день, тотчасъ посл ранняго обда, и часто возвращается далеко за-полночь, не подозрвая, что Вавочка, притаившись на своемъ балкон, взволнованная, полная мукъ, сторожитъ его возвращеніе и на другое утро за кофе, которое она пили вмст, пытливо вглядывается въ его лицо, стараясь по выраженію его узнать, какъ идутъ его дла съ Сиреной. Надется ли онъ на ея взаимность, или нтъ?

И когда Овринъ разсказывалъ, что былъ у Маріанны Николаевны, она нердко замчала:

— Славная эта женщина Маріанна Николаевна… Интересная женщина… И ты хорошо длаешь, что навщаешь ее.

Овринъ смотрлъ на Вавочку во вс глаза.

Та ли это Вавочка?

Но Вавочка, словно бы не замчая нсколько глупаго, ошаллаго вида Димы, продолжала:

— Умница какая!.. И со всми-то она уметъ говорить. Я просто отвожу душу, когда у нея бываю.

— И къ теб она, кажется, расположена?

— Кажется… Мы съ нею сошлись. Она къ теб, Дима, очень расположена.

— Разв говорила?

— Не разъ говорила… Считаетъ тебя такимъ талантливымъ, умнымъ.

— И ты за это не возненавидла ее, Вавочка?— смясь, говорилъ Дима.

— Возненавидть? За что?

— А если я ею увлекусь, этой Сиреной?

‘Ты ужъ влюбленъ въ нее, какъ безумный!’ — хотлось ей бросить ему въ отвтъ, но она сдержалась и покорно проговорила:

— Ну такъ что-жъ? Разв этому можно помшать?.. Если бы ты даже и увлекся ею, разв я не осталась бы твоимъ преданнымъ другомъ?

— О, Вавочка, конечно!

— Навсегда?

— Навсегда!

— Спасибо, милый!

И, скрывая въ сердц мучительное чувство обиды оскорбленной, отвергнутой женщины, Вавочка благодарно пожимала руку Димы, а Дима такъ же благодарно цловалъ Вавочкину руку и восклицалъ:

— Ты совсмъ другая стала, Вавочіса!..

— Перегорла, перестрадала… Поняла, что была неправа, ревнуя тебя.

— О, Вавочка, прости!.. Я не стою твоей любви… Я… я…

И Овринъ затруднялся, какой выбрать подходящій эпитетъ, чтобы добросовстно опредлить величину своего свинства.

Этимъ онъ какъ будто расквитывался, чтобы начинать снова.

— Въ чемъ тебя прощать, Дима? Ты впечатлительный, увлекающійся человкъ… Сирена такая интересная… А мы, женщины, по крайней мр я принадлежу къ такимъ, умемъ любить самоотверженно и только радоваться счастью любимаго человка.

— О, Вавочка!— снова восклицалъ Овринъ въ избытк благодарныхъ чувствъ и безконечно радостный, что событія идутъ своимъ правильнымъ порядкомъ и что не предвидится, противъ ожиданія, никакихъ осложненій. Вавочка такая самоотверженная, такая чудная женщина!

Увренный, что Вавочка въ самомъ дл рада безкорыстно любоваться на его счастье и, пожалуй, готова даже помочь ему въ этомъ, Овринъ, хоть и считался психологомъ, въ одинъ прекрасный день возымлъ неодолимое желаніе выболтать Вавочк все, что у него было на душ, и подлиться съ Вавочкой своими горями.

И съ откровенною жестокостью добродушнаго легкомыслія онъ проговорилъ:

— Я совсмъ втюрился, Вавочка… Не сердись, великодушная женщина… Сирена меня съ ума свела…

Надо было много воли и самообладанія, чтобы не закричать отъ боли и не бросить въ глаза этому очаровательному эгоисту:

— Пощади! Не говори хотя объ этомъ!

Но Вавочка выдержала испытаніе.

Она только слегка поблднла и измнилась въ лиц, когда съ затаенной тревогой въ сердц спросила:

— А она? Сирена?

О, Господи! Какою пыткою показалась ей та долгая секунда, пока онъ отвтилъ.

— Ноль вниманія.

— Неужели?— почти вырвался у нея крикъ, звучащій радостью.

— Даю честное слово!

— И даже не кокетничаетъ?

— То-то, кажется, нтъ.

— Но все-таки… Припомни… разскажи, Дима, какъ другу!— съ захватывающимъ любопытствомъ допрашивала Вавочка.

Овринъ добросовстно разсказалъ, какъ иной разъ въ немъ живетъ надежда, что Сирена обратитъ на него хоть малйшее вниманіе, и какъ надежда эта смняется отчаяніемъ. Онъ просто не знаетъ покоя. Эта странная, загадочная женщина совсмъ околдовала его.

— Бдный, Дима!

И въ то же время мысленно благословляла Сирену и желала ей всевозможныхъ благъ.

— Ты какъ думаешь, Вавочка? Она можетъ увлечься? Мн кажется, что она слишкомъ живетъ умомъ… Холодная натура.

— И мн кажется, Дима!

О, злодй! Онъ еще съ четверть часа говорилъ о своихъ чувствахъ, точно его слушала не любящая Вавочка, а какой-то истуканъ.

И Вавочка поспшила оставить Диму и уйти въ свою комнату.

Тамъ она въ послднее время плакала и злилась, испытывая муки оскорбленнаго самолюбія и ревности.

Но зато ея планъ удался. Не даромъ она сошлась съ Сиреной и разсказываетъ ей, какъ Дима любитъ ее и какъ нженъ съ ней. Пусть Дима клянется Сирен въ любви. Она не повритъ ему и, во всякомъ случа, подозрительно отнесется къ человку, который въ одно и то же время любитъ двухъ.

Теперь недолго ждать. Еще недля, Сирена удетъ, и Дима снова будетъ мой!

И злыя слезы Вавочки смнились слезами радости и торжества.

XII.

Среди тишины волшебной крымской ночи донесся протяжный и меланхолическій мужской голосъ, однообразно повторяющій нсколько нотъ.

То былъ призывъ правоврныхъ вспомнить Аллаха.

Алупкинская мечеть была на значительномъ разстояніи отъ дачи, въ которой жилъ Овринъ, и голосъ муезина, выкрикивавшаго съ минарета, доносился слабыми и не обыкновенно мягкими и пріятными звуками.

Черезъ пять минутъ голосъ смолкъ. Снова тишина.

Вдругъ съ сосдняго балкона Оврина окликнулъ молодой учитель, пописывающій юмористическіе стишки и часто читавшій ихъ Оврину.

— Дмитрій Сергичъ! Я только что вернулся съ берега и написалъ стишину. Позволите прочесть?

— Сдлайте одолженіе.

И учитель прочелъ:

Волшебнымъ море свтомъ

Сребрится подъ луной

И съ ласковымъ привтомъ

Чуть плещется волной.

Кругомъ такъ тихо, тихо…

И въ этотъ-то моментъ

Пришла одна купчиха

Съ ней юный декадентъ.

Лтъ сорокъ баб тучной,

Лицо, что стертый грошъ,

Юнецъ же злополучный

Былъ дьявольски хорошъ.

Купчиха шепчетъ нжно

Про пылкую любовь,

Онъ слушаетъ небрежно

И только хмуритъ бровь.

Но вотъ она сказала:

‘Сережа, будь милй!

Я въ мсяцъ сто давала,

Впредь двсти дамъ рублей!’

Весь радостью волнуемъ,

Въ любви сталъ клясться онъ,

И звучнымъ поцлуемъ

Былъ берегъ оскверненъ.

И со стыда и горя

За тучки мсяцъ палъ,

И гнвно втеръ съ моря

Тотчасъ забушевалъ.

— Вы это съ натуры?— спросилъ, смясь Овринъ.

— Сію минуту собственными глазами видлъ…

— Ловко!

— Сейчасъ новую стишину пойду писать.

До свиданія, Дмитрій Сергичъ!— проговорилъ учитель, уходя съ балкона.

— До свиданія.

Вблизи послышался сдержанный смхъ, и по дорог, ведущей въ паркъ, изъ сосдней дачи вышли дв фигуры и скоро скрылись. Овринъ узналъ въ нихъ сдую высокую барыню, всегда одтую въ черномъ, одиноко и строго гулявшую въ парк, а въ спутник ея красиваго, молодого и наглаго Али, имвшаго шлюпку и катавшаго въ ней барынь. Этотъ Али еще начиналъ свою карьеру, но уже отлично умлъ носить на рук дамскія мантильи и, подсаживая барынь въ шлюпку, скалить ослпительно-блые зубы, взглядывая въ упоръ своими большими, черными, волоокими глазами.

Луна поднялась высоко и залила все серебромъ. Оврину казалось, что онъ видитъ какую-то волшебную декорацію.

И сидть одному на балкон въ такую ночь?

Онъ взглянулъ на часы. Скоро десять часовъ. Вавочка, врно, ухала изъ Ялты. Еще не поздно навстить Сирену. Она ложится не ране двухъ часовъ.

И Овринъ бросился въ комнату и подавилъ пуговку электрическаго звонка.

Вошла ‘гренадеръ-Маша’, какъ Овринъ называлъ высокую, здоровенную горничную съ рзкимъ, грубоватымъ голосомъ, аккуратную и неутомимую, всегда за какою-нибудь работой и всегда ссорящуюся съ кмъ-нибудь изъ прислуги.

Она быстро приходила на звонокъ второго номера. И она и вся прислуга пансіона необыкновенно почитали и любили тароватаго барина, дававшаго на чай бшеныя деньги и болтавшаго со всми съ привтливостью и никогда не длавшаго никому рзкихъ замчаній.

Это былъ рдкостный постоялецъ, и слава о немъ быстро распространилась по Алупк между татарами.

И потому съ него брали и за первую землянику, и за первыя черешни, и за татарскія полотенца, которыя почему-то покупалъ Овринъ, гораздо дороже, чмъ съ другихъ.

— Скажите Леонтію, чтобы сбгалъ къ Абдурахману и веллъ немедленно привести ‘Красавчика’. Да поскорй!

Черезъ десять минутъ ‘Красавчикъ’ стоялъ у ршетки дачи.

Овринъ вынулъ изъ кармана штановъ пачку скомканныхъ, бумажекъ, нашелъ рублевую и, сунувъ ее конюху, симпатичному молодому татарину Аби, державшему въ поводу лошадь, ловко и умло вскочилъ въ сдло, и ‘Красавчикъ’, фыркая и поводя ушами, понесся быстрой иноходью, звонко постукивая копытами своихъ изящныхъ и тонкихъ, словно-бы на ходу переплетающихся, ногъ по шоссе, сверкавшему близной подъ луннымъ свтомъ.

Не дозжая Оріанды, Овринъ встртилъ коляску и еще издали узналъ кучера-татарина.

Онъ припустилъ ‘красавчика’ и промчался мимо, замтивъ въ коляск Вавочку и Родзянскаго.

‘Къ Сирен похалъ!’ — досадно подумалъ Александръ Петровичъ, начинавшій уже серьезно завидовать пріятелю, предполагая, что Овринъ иметъ шансы на успхъ у Сирены, тогда какъ самъ онъ уже давно благоразумно оставилъ всякую надежду и, сдлавшись добрымъ пріятелемъ Маріанны Николаевны, состоялъ при ней совершенно безкорыстно и безнадежно по особымъ порученіямъ. Онъ сопровождалъ ее на прогулкахъ, здилъ вмст верхомъ, исполнялъ ея коммиссіи, любилъ поболтать съ ней и поспорить, поддразнить ее Овринымъ, увряя, что она слегка имъ увлечена, и тонко, зло и остроумно подсмивался надъ нимъ, разсказывая о немъ Маріанн Николаевн анекдоты, свидтельствующіе о влюбчивости и легкомысліи пріятеля, и испытывая завистливое чувство, когда Маріанна Николаевна заступилась за Оврина.

Въ послднее время Родзянскій сталъ слегка пріударивать за Вавочкой, прізжалъ къ ней въ Алупку, провожалъ ее изъ Ялты домой, и Вавочка кокетничала съ нимъ, имя въ виду черезъ него узнать о Сирен и объ ея отношеніяхъ къ Дим.

Но Родзянскій не поддавался въ ловушку. Онъ говорилъ ей комплименты, толковалъ съ ней о Дим, подхваливая его въ унисонъ съ ней и, подъ видомъ сочувствія, часто цловалъ ея руки, но товарища не выдавалъ, довольно ловко отвертывался отъ Вавочкиныхъ разспросовъ и, не довряя ея внезапному превращенію, назвалъ Оврина простофилей, когда тотъ однажды изливался передъ нимъ въ восторгахъ на счетъ того, какою самоотверженною женщиной оказалась Вавочка.

— Видно Дмитрій Сергичъ кататься похалъ.— Насъ-то и не узналъ должно быть!— промолвила Вавочка, отлично зная, куда похалъ Дима, и испытывая мучительную тревогу.

Хотя вс доказательства были на лицо, что Маріанна Николаевна нисколько не увлечена Димой, и хотя Вавочка только что, будто въ порыв неудержимаго счастья, повдала Маріанн Николаевн про миическую прогулку съ Димой прошлою ночью при лун на лодк,— тмъ не мене, кто знаетъ?…

Эта волшебная лунная ночь иметъ въ себ что-то захватывающее и манящее. Она по себ это знаетъ, знаетъ, какъ длается томительно-жутко на душ, какъ хочется любить и слушать торжествующую пснь любви! Въ этакія ночи даже и благоразумныя и холодныя женщины, какъ Сирена, могутъ потерять голову и отдаться обаянію горячихъ признаній…

А Дима такъ обворожителенъ, когда говоритъ о любви!

Нчто подобное пронеслось и въ голов Родзянскаго.

— Какая ночь!— протянула Вавочка, подавивъ вздохъ, жадно вдыхая ароматъ глициній и акацій въ саду, мимо котораго быстро катилась коляска.

И въ воображеніи ея съ мучительной ясностью представилась сцена ‘Фауста’, перенесенная изъ Маріинскаго театра на террасу, полную цвтовъ, дачи Сирены.

— Да, ночь!— отрывисто и будто недовольно, что дйствительно такая раздражающая ночь, повторилъ и Родзянскій.

И, тоже подавивъ вздохъ, взглянулъ искоса на хорошенькій и задумчиво-грустный профиль Вавочки, скользнулъ взглядомъ по ея пышному бюсту и втайн подосадовалъ въ эту минуту, что Вавочка такая ‘дура’.

Еще бы не дура! Влюблена, какъ кошка, въ этого безпутнаго Оврина, который скачетъ теперь къ Сирен.

Дйствительно, послднія версты до Ялты Овринъ скакалъ, испытывая лихорадочное нетерпніе быть скоре у Сирены и сказать ей… Что сказать?… Разв онъ это зналъ? Онъ только чувствовалъ, что онъ долженъ что-то сказать, долженъ припасть къ ея ногамъ и объяснить, что безъ нея онъ жить не можетъ. Ршительно не можетъ. Это такъ же врно, какъ то, что онъ — Овринъ.

Она не каменная же въ самомъ дл? Она пойметъ, что любовь его не мимолетное увлеченіе, не шутка, а что-то роковое, неодолимое… И, быть можетъ, она не отнесется къ нему съ насмшкой… Быть можетъ…

А эта ночь со своимъ нжнымъ дыханіемъ словно нашептывала ему о какомъ-то недосягаемомъ счастьи взаимнаго чувства.

И онъ не сдерживалъ ‘Красавчика’ и несся маршъ-маршемъ, воображая, что каждое утерянное мгновеніе — утерянное счастье.

Онъ пронесся мимо Ливадіи и, наконецъ, передъ нимъ заблли дома Ялты, освщенные огоньками. Гулко раздался стукъ копытъ ‘Красавчика’ по мосту. Лошадь понеслась въ гору, и Овринъ почти со всего разбга остановилъ взмыленнаго коня у воротъ небольшой освщенной дачи, потонувшей въ зелени платановъ, лавровъ, глициній и акацій.

Онъ отдалъ выскочившему дворнику лошадь и торопливыми шагами пошелъ по благоухающему саду, звякая по гравію подошвами.

— Маріанна Николаевна дома?— нервно, вздрагивающимъ голосомъ спрашивалъ онъ молодую горничную еничку, отворившую ему двери подъзда,— и, по обыкновенію, суя ей въ руку трехрублевую бумажку.

— Благодарствуйте… Дома… Пожалуйте!— весело съ фамильярной привтливостью говорила еничка, зажимая въ рук деньги.— Да вы идите лучше черезъ садъ, Дмитрій Сергевичъ. Барыня на террас.

— Есть кто?

— Никого, Дмитрій Сергичъ, никого!— ласково и значительно вымолвила она, видимо сочувствуя Оврину и понимая его чувства.— Варвара Алексевна и господинъ Родзянскій пили у насъ чай и недавно ухали.

Овринъ направился по саду, мимо цвтника.

еничка участливо проводила его взглядомъ, словно бы желая ему успха.

XIII.

Вся въ бломъ, точно русалка, какъ ихъ рисуютъ на картинахъ, Маріанна Николаевна сидла на залитой луннымъ свтомъ террас, уставленной тропическими растеніями, и грустная и задумчивая, глядла на море, полная той безотчетной тоски, которая часто нападаетъ на людей, неудовлетворенныхъ жизнью и чувствующихъ душевный резладъ.

Она задумалась о прошломъ, о своей жизни, о томъ, на что она надялась, какъ мечтала жить, и какъ далеки теперь эти мечты отъ дйствительности.

И ей было жутко. Ей хотлось съ кмъ-нибудь посовтоваться, спросить у добраго, хорошаго человка, какъ жить, чтобы не было подчасъ стыдно, чтобы не было этого душевнаго разлада, и она могла бы чмъ-нибудь удовлетвориться, имть цль въ жизни, работу, которая имла бы смыслъ. Эти благотворительныя подачки, которыя она щедро раздаетъ, это участіе въ нсколькихъ комитетахъ въ город, гд она живетъ съ мужемъ, давно разочаровали ее. Дтей у нея нтъ. Одна семейная жизнь, при полномъ семейномъ мир и уваженіи къ мужу, не наполняетъ ея жизни, и она невольно ищетъ развлеченій.

Она обращалась прежде за совтами ко многимъ мужчинамъ, но… вс эти совты оканчивались любовными признаніями. И какъ они оскорбляли ее въ ту пору… И какъ они надоли ей потомъ… И какъ они ей противны теперь!.. Каждый мужчина смотритъ на ея красоту, какъ на общественное достояніе, и словно считаетъ обязанностью попробовать овладть ею, хотя вс и знаютъ, что она замужняя женщина… Но, вдь, никто не вритъ, чтобы красивая замужняя женщина могла быть честна и не захотла бы промнять свое положеніе на боле блестящее.

Вотъ и сегодня утромъ…

И презрительная, почти гадливая усмшка, приподнимаетъ уголки ея тонкихъ губъ и щуритъ глаза при воспоминаніи о предложеніи Завистовскаго развестись съ мужемъ, выйти за него замужъ и быть одной изъ блестящихъ дамъ Петербурга и, кто знаетъ, быть можетъ, женой министра.

Она, скрывая чувство отвращенія, дала ему договорить все до конца въ восторженно-канцелярскомъ тон и о томъ, какъ онъ будетъ лелять ее, и что она будетъ представлена ко Двору и что у нея можетъ быть салонъ, въ которомъ она будетъ играть роль.

И какъ же онъ удивился, какъ онъ непритворно и искренно удивился, когда, въ отвтъ на его слова, она расхохоталась и сказала, что за вс сокровища міра и за королевскую корону въ придачу она не ршилась бы сдлаться супругой такого высохшаго и противнаго превосходительства и удивляется, какъ въ его голову могла прійти такая невозможная мысль… Разв подавала она ему поводъ длать такія оскорбительныя предложенія?.. Разв…

— Идите вонъ и никогда ко мн не показывайтесь!— крикнула она ему, не сдерживая боле своего негодованія.

‘А вдь не глупый человкъ!— мысленно проговорила Маріанна Николаевна, припоминая подробности утренняго визита.— И воображаю, что будетъ обо мн теперь распускать!’

Шаги, раздававшіеся вблизи, вывели молодую женщину изъ задумчивости.

— А это вы, Дмитрій Сергевичъ!— мягко и задушевно проговорила Маріанна Николаевна, искренно обрадовавшись неожиданному гостю, съ которымъ можно поговорить.

Она была въ такомъ настроеніи, когда даже скрытному человку хочется подлиться своими сомнніями, съ порядочнымъ человкомъ. А Овринъ былъ какъ разъ подходящимъ.

— Отчего такъ поздно?.. Вы, врно, пріхали за Варварой Алексевной?.. Она съ полчаса, какъ ухала отъ меня… Александръ Петровичъ ее провожаетъ… Ну, присаживайтесь подл!— говорила она, по-пріятельски пожимая ему руку.— Очень рада васъ видть… Надюсь, что вы не мрачный сегодня, не будете молчаливо ршать судьбы міра и трагически взглядывать на меня?..

Но, вмсто того, чтобы ссть, Овринъ, порывисто пожавъ руку Маріанн Николаевн, быстрыми шагами заходилъ по террас и ничего не говорилъ.

— Да что съ вами сегодня? Вы какой-то взволнованный… Ужъ не случилось ли чего-нибудь?— участливо спрашивала Маріанна Николаевна.

Овринъ быстро подошелъ къ ней и, не поднимая на нее глазъ, порывисто проговорилъ:

— Что случилось?.. А то, что давно уже случилось, но что я не смлъ говорить вамъ, но что вы отлично должны были понимать…

— Что такое? Выражайтесь ясне, Дмитрій Сергевичъ!

— А то, что я люблю васъ… То, что я не могу жить безъ васъ… То, что я все это время не сплю ночей изъ-за васъ… Вотъ что!— воскликнулъ Овринъ.

Изъ груди Маріанны Николаевны вырвался грустный, почти скорбный упрекъ:

— И вы, Дмитрій Сергевичъ?..

Но онъ не понялъ его и страстнымъ взволнованнымъ голосомъ воскликнулъ:

— И я, и я, какъ много другихъ… Я не виноватъ… Простите, что нарушаю условіе, но, Господи!.. Еслибъ вы знали, какъ я васъ люблю… Такъ я никого никогда не любилъ и не буду любить.

И, не замчая грустнаго разочарованія на лиц Сирены, Овринъ продолжалъ горячую импровизацію о любви, плъ восторженный дифирамбъ своей богин и закончилъ словами:

— Я ничего не прошу… ничего не желаю… Позвольте только видть васъ, быть тамъ, гд вы… И, быть можетъ, вы тронетесь… Вы поймете, что вся жизнь моя въ вашихъ рукахъ…

— Дмитрій Сергевичъ… Какъ вамъ не стыдно,— пробовала она остановить его.— Всего три недли, какъ мы знакомы, и вы…

— Разв нужны годы, чтобы полюбить…

— О, Дмитрій Сергевичъ!.. И вы, какъ вс… Вы даже не понимаете, что оскорбляете меня, говоря о вашей любви? Узжайте скорй… Мн стыдно за васъ.

— Я васъ… оскорбить?.. Васъ, на которую молюсь и изъ-за которой готовъ жизнь отдать… Испытайте, если хотите.

— Послушайте… Стыдитесь… Вы, писатель, учитель, который проповдуетъ въ своихъ произведеніяхъ о долг, о сил характера, о служеніи ближнему, и самъ говоритъ, что готовъ пожертвовать жизнью изъ-за того, что на него нашла блажь… Я думала о васъ лучше, Дмитрій Сергевичъ… А теперь вижу, что вы самый обыкновенный ухаживатель, общающій каждой смазливой женщин отдать за нее жизнь… Какъ она у васъ дешева!— прибавила она, и засмялась злымъ смхомъ.

Овринъ опшилъ. Онъ не ждалъ ничего подобнаго.

— И какое вы имете право лзть съ вашей любовью?.. Или вы мое доброе расположеніе приняли за вызовъ и имете дерзость называть свою блажь любовью, расточая въ то же время клятвы въ любви другой женщин.

— Это ложь!— энергично протестовалъ Овринъ.— Варвара Алексевна знаетъ, что я васъ люблю, и знаетъ, что я ей чужой.

— Съ чмъ ее и васъ поздравляю… Прощайте, Дмитрій Сергевичъ… И потрудитесь объяснить Варвар Алексевн, что съ вами я вовсе не была Сиреной. Она такъ боялась этого… Не завлекала я васъ и не думала отнимать отъ нея такое сокровище. А еслибъ хотла, то вы давно бы ползали у моихъ ногъ!— презрительно прибавила она и, поднявшись съ кресла, ушла съ террасы.

Овринъ, какъ ошпаренный, ухалъ съ дачи.

——

Несмотря на несомннное вроломство Вавочки, Овринъ, вернувшись въ Алупку и замтивъ въ комнатк Вавочки огонекъ, зашелъ къ ней, чтобы повдать ей свое горе и… и совершенно неожиданно въ ея нжномъ горячемъ сочувствіи обрлъ нкоторое утшеніе, благодарно обнимая хорошенькую Вавочку.

На другой день онъ началъ писать Сирен оправдательное письмо, благоразумно на этотъ разъ утаивъ его отъ Вавочки.

Письмо, однако, отослано не было.

Пріхавшій въ Алупку дня черезъ два Родзянскій сообщилъ, что къ Сирен пріхалъ мужъ — и вообразите, молодой, красивый и очень симпатичный — и они сегодня ухали за границу.

Вскор и Вавочка съ Димой покинули Крымъ.

Жрецы.— Черноморская сирена.— Нянька.— Матроска.— Маленькіе моряки.

ЧЕРНОМОРСКАЯ СИРЕНА.ПОВСТЬ.

Читайте также:

ЧЕРНОМОРСКАЯ СИРЕНА.
ПОВСТЬ.