ЧЕРНОБУРАЯ ЛИСИЦА
ЧЕРНОБУРАЯ ЛИСИЦА
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Чернобурая лисица, Шилов Степан Самойлович, Год: 1911
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Шилов С. С. Месть Сухой протоки (рассказы и повести).
Благовещенск, Амурское отд. Хабаровского кн. изд., 1960
Когда дедушка Рёва вернулся из кутузки, старуха его — единый друг и печальник — вместо того, чтобы посочувствовать, бедняге, ‘оттрубившему пять дён за долг охальнику Мирошке’,— даже не ответила ‘здравствуй’. Наморщившись, села на лавку и задребезжала. Озлобленно, чего раньше не было:
— Жизнь ты проклятущая! Заела ты мою головушку… Непутный. Сгубил…
И, совсем злая, ушла за печку.
Рёва снял шубенку, огляделся — нет ли чего ‘поисть’, но, видя пустую полку и голый темный стол, вздохнул и сел к окну.
Он не протестовал: чего же скажешь Алдарьевне? ‘И правда: каку лиху болесть ублаготворил я ей?’
— Ничего. Маята одна. Мурцовка да слезы. Да руганье порой ни за што ни про што!
Нечего возразить старухе, нечем упрекнуть ее — ‘правов нету!’
Он только сказал, растягивая слова:
— И сам-то… старушка… И сам-то не рад! Разве я не знаю? Эх… Лучше бы нам вместях! Как-нибудь. Разве я… эх… Старуха ты старуха!
Потом потихоньку заглянул в печку (‘может там чего поскребу!’) и лег, не поужинав, на ленивке…
‘Эх, старуха ты моя!’ Как же ей не сердиться на него, на Рёву. Ведь в молодости из-за него, Рёвы, упустила бо-ольшое счастье. Положим, и он в свое время был человеком: разве не у него — Данилы Николаича — ломились от скота дворы? Когда один конец стада был еще во дворе, другой-то конец гулял уже по Хажейнской пади! У кого крали овец? У Рёвы! Потому — много!
Бывало Ермошка — плут и прокурат — вечером (еще даже не легли люди!) тащил у него овец, а он, Рёва, ‘узорив’ Ермошку, приговаривал:
— Подлечище, хоть куцана-то не тащи! Бога ради, знай совесть, Ермошка! Брось куцана-то, ле-ший!.. Взял бы вон того валуха, я бы ништо…
Да, был он тогда лицом в станице! Все двери перед ним раскрывались. Везде почитали. Величали.
А теперь?..
Плохо. Все спущено. И помог этому особенно братец — Семен Николаич. Покойничек. Целые обозы — с лошадьми и грузом — в карты просаживал. Да еще бумагу писал, чтоб прислали на выезд из города. А потом валеж. Падушки сплошь тушами устилались.
А потом?
Тяжело вспоминать дедушке Рёве последнюю и главную беду: позор Насти — милой, единственной дочери, не в законном браке зачавшей ребенка.
Уж он ли ее не любил! Он ли не берег! Душу бы, кажется, отдал за нее, ненаглядную!
Силен лукавый — сбил, попутал. Связалась с Андрюшкой Вьюном. Схлестнулась. Вот позорище-то!
Не выдержал тогда Рёва. Запил. Ох, и запил же! И с той поры — несчастье за несчастьем. Особенно, когда избитая им Настя скинула мертвого мальчика и умерла сама через три дня.
…Дедушка Рёва скрипнул зубами и сел, ухватившись рукой за край ленивки. Нет, лежать дольше он не мог. Дума гложет, да и нужно что-то сообразить: рождество Христово скоро. Великий праздник. А у них нет ничего. Ни во дворе, ни в избе. Ни в поле… Ничего нет — ни здымной немючи! Хоть бы тебе што!..
Когда вышел Рёва с берданой за плечами, было очень холодно. Ледяной ветер, хорошо знавший, что на рождестве и святках в деревне ему не разгуляться, бесновался в поле, лез старику за пазуху, за ворот, в дыры на шароварах.
Воздух так захолодал, что Рёва не мог продохнуть его — кашлял, захлебывался, то и дело хватался за грудь: ‘О господи! Стужа-то какая!..’
И снова шел вперед.
Снег — неоглядная сверкающая пелена в аршин толщины — то и дело на порах и трещинах садился под ногами старика. Рёва проваливался, забивал снегом сапоги, купался в отвалах, а выбравшись — ‘сымал’ обувь и при ледяном ветре ‘вытрясал’ ветхие бродни. А то заморозишь ноги — и конец!
И снова шел. Слезящимися глазами смотрел вперед, старался приметить кусты, подозрительные углубления в снегу, кашлял, отхаркивался и повторял:
— О господи!.. Пресвятая мать-богородица!..
Выл ветер, прыгал по белой равнине, взмывался на холмах, закручивался в лощинах, и в его вихрях-перепевах слышал старый охотник давнюю, знакомую ему песню — страшную, но понятную,— про свою судьбу.
И странно! Слушая ледяную, враждебную песню ветра, таял душою старый обломанный жизнью дед. Не только о себе думал. ‘Да, судьба… Птички… зверьки… за что?! Почему должны мучиться? Мерзнуть? Голодать? Так же, как и он — дедушка Рёва?’
И снова шел вперед.
И снова выл, бесновался, прыгал, закручивался вокруг ледяной ветер…
Ни следа… ничего!
Смерзлись усы. Смерзлась борода. Мерзнут руки…
‘О господи милосливый!.. — вздыхает-стонет охотник. — Нет зверя, нет птицы. Никого и — страшное слово — ничего нету!’
Мучается душой Рёва: ‘Как там старушка? Что думает? Что делает?’
Ох, тяжело Рёве. Кашель… поясница… — кругом одни ‘болитки’. Трудно. Но ведь скоро праздник. А дома — ни здымной немочи. Хоть бы те что!
Ждет старуха…
Суметы все глубже и глубже, тайга все страшнее и страшнее. Сосны ‘коленками’ прут на охотника. Снег, ледяной воздух, дыхание леса — все вместе, смешавшись,растворившись воедино, предупреждают Рёву: берегись!
Изнеможенно сел дедушка Рёва. Нет, не сел — опустился, упал. Ветер распахнул худоватую шубенку на его груди — и вдруг он встрепенулся:
— Нет, нельзя! Старуха-то ждет! Рано помирать! Надо идти домой, в Шипишкино.
Рёва встал, подтянул пояс, поправил шапку, оглянулся…
Вокруг — безотрадно. Холодно. И лес, и небеса, и поля грозят сокрушить, уничтожить, погубить.
Но что это? Рёва не поверил своим глазам — что это там, возле голых ветвей побуревшего кустарника? Что там мельтешит — верткое, быстрое, черное! Что это?
Лисица! Чернобурая лисица!..
Душа у старика замерла.
Встрепенувшись, тяжело дыша, Рёва припал всем телом к снежной глади.
Выстрел… Есть! Вот она крутится на одном месте, чернобурая лисица! Вот она, чернобурая лисица,— неподвижна, мертва…
Дрожа всем телом, трепеща душой, Рёва схватил теплое ещё, пушистое тельце в руки…
Чернобурая лисица!
Расстегнув шубенку, развязав пояс, Рёва скоренько запрятал за пазуху драгоценную добычу.
Теперь ему — что! Живем, старуха! Не скажешь теперь: ‘Маята да слезы!’ Нет, не скажешь!
Получай, Алдарьевна, чернобурую лисицу! Примай!
Пятьсот целковых, а, не мене? Хлебушко, коровенка, одежа, обутки — все будет!
С великим трудом шел обратно дедушка Рёва. Опять, оступаясь, падал, выходя из лесу на дорогу.
Но вот и она, дорога. Вот подняться сейчас на крутой отвал — и все. На крутой отвал — и все…
И по знакомой дороге, прямиком — в Шипишкино. Но крут, ох как крут отвал! Тяжело идти, взбираться Рёве. Трудно. Напрягает он последние силы. Изнемогает… Но вот он и на дороге!
Ох, прямо из последних сил!
Перекрестившись истово, дедушка Рёва глянул за пазуху: тут она, тут, милая! Старик прилег и — усталый, измученный — тут же заснул…
Тройка ехала. Ванька возвращался с почтой.
С песней ехал. Куражился удачей на только что оставленной станции…
Это что? Почему при дороге человек? Помер, что ли?
Ванька слез с козел, потряс старика за плечо. Распахнул дедушкину шубейку — и обомлел. Затрясся. Поглядел вокруг, осторожно вынул из-за пазухи у Рёвы лисицу.
И уехал.
Под вечер пробудился Рёва — наполовину замерзший, полумертвый от усталости. Вскочил как одурелый, огляделся. И тотчас схватился за пазуху, заревел:
— Лисица, ох, лисица!
Потом, забыв сон, усталость, стал шарить кругом — на снегу, в кустах, среди придорожных камней.
Нет чернобурой лисицы! Нету пяти сотен.
Ничего. Ничего! Ни хлебушка, ни одежи, ни обуток!
Откуда ему знать, что Ванька взял драгоценную добычу? Выкрал. И уехал…
Нет, не знает этого старик. Неужели не было никакой лисицы и приснилась она ему тут, в ледяном, тяжелом стариковском сне?
Дедушка Рёва уткнулся носом в снег и горько, как малое дитя, заплакал.
Потом снова целый час топтался на месте. Искал даже в карманах. Даже в шапке. В дыры шароваров руку совал. Нет лисицы. Но ведь была же она!
Словно бы она, обманув доверие старика, ожила, хитрая тварь, и сбежала — сбежала, чтобы не было радости у них и счастья в канун рождественского праздника!
Алдарьевна молчала. Хмурая. Печальная.
Дедушка Рёва ходил, вернее — бегал по избе дедушка Рёва…
Кричал. Рвал волосы, сжимал кулаки. Набрасывался на старуху, матерно ругался. Перевернул стол. Разбросал патроны…
— Ведь была же, была, говорю, чернобурая лисица! Вот убей меня бог, была!
Черные, закоптелые стены. Занозистый пол. Грязные столы…
Ничего нету!
Ничего…
1911
Впервые рассказ напечатан в прогрессивной читинской газете ‘Думы Забайкалья’ (No 238, 25 декабря 1911 г.).
Содержание и направленность этого ‘рождественского’ рассказа Шилова резко выделяют его среди сотен слезливых, проникнутых ‘духом примирения’ рассказов либерального типа, которые наводняли страницы буржуазной печати. В небольшом по объему рассказе Шилову удалось показать на единичном примере подлинного человеческого горя мрачную картину обнищания и разорения дореволюционной деревни.
Степан Самойлович любил этот свой ранний рассказ и, по всем данным, рассчитывал доработать его, писатель, включая свое произведение в план переизданий, неизменно вновь брался за перо, вновь строго и требовательно пересматривал текст.
В архиве писателя сохранился черновой, набросанный карандашом план задуманного Шиловым в 1931 году сборника прозы (это издание, к сожалению, не было осуществлено). В число ранних рассказов, отобранных для этого сборника, вошла и ‘Чернобурая лисица’.