П. А. Вяземский
‘Чернец’, киевская повесть. Сочинение Ивана Козлова
КОММЕНТАРИИ
‘ЧЕРНЕЦ’, КИЕВСКАЯ ПОВЕСТЬ. СОЧИНЕНИЕ ИВАНА КОЗЛОВА
‘Чернец’, киевская повесть. Сочинение Ивана Козлова, Вяземский Петр Андреевич, Год: 1825
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Вяземский П. А. Сочинения: В 2-х т. — М.: Худож. лит., 1982. — Т. 2. Литературно-критические статьи. Сост., подг. текста и коммент. М. И. Гиллельсона. 1982.
Появление сей небольшой, но красотами богатой поэмы есть приятное событие в спокойной литературе нашей, а появление творца ее в тесном кругу первостатейных поэтов наших было, за несколько лет тому, неожиданным и отрадным феноменом в мире нравственном и поэтическом. Дарование поэта Козлова знакомо всем любителям хороших русских стихов, а судьба его (выписываем слова издателей ‘Чернеца’) должна возбудить нежнейшее участие в каждом благородном сердце. Несчастие, часто убийственное для души обыкновенной, было для него гением животворящим. Недуги жестокие, страдальчество физическое развернули духовные способности, которые появились в нем в цветущую пору здоровья и ожидали его с утешениями и благодеяниями в роковую годину испытания. Без всякой неуместной изысканности в выражении можно сказать естественно о поэте нашем, что, по мере как терял он зрение и ноги, прозревал он и окрылялся духом, отчужденный утратами физическими от земной жизни, ожил он с лихвою в другом мире и принадлежит нашему только тем, что есть в нем изящного и возвышенного: любовию и страданием — любовию ко всему чистому и прекрасному, страданием, освященным, так сказать, союзом его с смирением, или смирением, созревшим в страдании!
Сей утешительный пример может прибавить прекрасную главу к психологической истории человека, наблюдательный ум, часто унывающий при зрелище счастия недостойного, ободрится при виде бедствия очищенного, и если по ограниченности своей не постигнет тайных путей провидения, то по крайней мере примирится с ними и с упованием на жизнь, приносящую плоды прекрасные и под тучами грозными.
Содержание ‘Чернеца’ занимательно: главное лицо есть характер отменно поэтический, оживляющий в памяти некоторые воспоминания о Гяуре Байрона, сцена действия, самое действие, довольно простое, но быстрое и полное, отдельные подробности, язык стихотворный — все озарено, все одушевлено поэтическим пламенем. Поэма начинается прекрасною картиною монастырской обители, близ Киева. Ночь обложила окрестность мраком и молчанием, в одной келье обители светится лампада и озаряет смертный одр молодого чернеца, пред ним игумен, внимающий повести страдальца. При самом рождении чернец уже познакомился с несчастием сиротства и под гнетом строгой судьбы образовался к сильным и мрачным страстям.
Веселья (говорит он) детства пролетали,
Едва касаясь до меня,
Когда ровесники играли,
Уже задумывался я…
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Любил я по лесам скитаться,
День целый за зверьми гоняться,
Широкий Днепр переплывать,
Любил опасностью играть,
Над жизнью дерзостно смеяться:
Мне было нечего терять,
Мне было не с кем расставаться.
Но вдруг покоряется он новому чувству и раскрывает душу сладостным впечатлениям. Любовь преобразовала ого, уже счастие его ожидает, благословение родителей готово освятить взаимную любовь молодых сердец, но злой родственник, тайный соперник счастливца любимого, разрушает ею надежды, клеветою вредит ему пред родителем невесты, который отказывается от данного согласия. Любовник похищает подругу свою: уже целый год протек для них, как одно радостное утро, уже новая надежда обещает скоро удвоить их счастие, — но счастие не суждено ему.
Несчастный супруг, несчастный отец стоит над могилою супруги и сына, которых убило коварство мстительного соперника: ложною вестию уверил он несчастную, что она отцом проклята. Семь лет с душою растерзанною, с рассудком помраченным скитался по чужбине одинокий страдалец, но
Где сердце любит, где страдает,
И милосердый бог наш там,
Он крест дает, и он же нам
В кресте надежду посылает.
Волнение, свирепствовавшее в нем, утихает: луч надежды высокой проникнул до темной бездны души его, ум проясняется, он становится доступным утешению, возносит свои взоры к небесам, уже без дикого отчаяния, но с кротким умилением помышляет он о своей супруге —
И тяжким уповал крестом
С ней выстрадать соединенье. —
Он возвращается на родину, приветствует душою растроганною киевские поля, приходит на могилу жены и сына, и близ них ожидает его несчастие новое, тем ужаснейшее, что оно влечет за собою угрызение совести. Он видит пред собою,
При блеске трепетном луны,
Убийцу сына и жены.
Прошедшее со всеми бедствиями своими пробудилось в душе, едва усмирившейся: возникли прежние чувства мести, прежняя гроза. Убийца приемлет достойное наказание: он падает, поверженный, в крови своей, но мститель есть также убийца!
Тогда еще не рассвело
. . . . . . . . . . . . .
Перед зарею все дремало,
Лишь несся гул издалека,
Как конь скакал без седока.
Несчастному все сбывшееся с ним кажется страшным, неотразимым сном. В ближней обители раздался звон к заутрене, но он боится переступить порог, недоступный страстям ожесточенным. Он взывает:
О чем теперь и как молиться?
Чего мне ждать у алтарей?
Мне ль уповать навеки с ней
В святой любви соединиться?
Как непорочность сочетать
Убийцы с бурными страстями?
Как в небе ангела обнять
Окровавленными руками?
Эти два стиха могут показаться строгому критику несколько изысканными, но, по нашему мнению, они верны и поразительно картинны.
Наконец он превозмогает свой ужас, вступает в обитель и посвящает ей остаток дней своих, но и тут не обретает он спокойствия, и в святилище тишины отражается на душе его мрачный и возмутительный образ прошедшего. Бывало, говорит он, когда я был еще не порочен, —
Бывало, бедствие мое
Я верой услаждал всечасно,
Теперь — до гроба жить ужасно!
За гробом — вечность без нее!
Однажды, как он в терзании раскаяния и с слезами молитвы ублажал милосердого, приемлет он в видении, ему знакомом, сердцу памятном и близком, вестника прощения и благости. Второй раз является ему примирительный посетитель, и он, стремясь за его призывом, кончает жизнь бедственную, с упованием на лучшую.
Разные сии положения начертаны с необыкновенною верностью чувства и почти всегда с увлекательною живостию и волшебною прелестью поэзии. В особенности же, кажется, отличается красотами вторая половина повести. Описание возвращения чернеца на родину, посещения кладбища, встречи с коварным злодеем, убиения его, повесть о том, что чувствовал страдалец по совершении мести, — глубоко отзываются в душе читателя. Нравственный поэт с отменным познанием сердца человеческого означил следствие преступления на душе страдальца. Преступление, хотя уже бескорыстное, так сказать невольное, неотвратимое и как бы направленное рукою Немезиды (если можно позволить себе применения, почерпнутые из баснословия, в предмете, освященном религиею очищенною), было для него преступлением не менее сердцу тягостным и отравило горесть, которая начинала не сглаживаться, но умилялась и делалась источником надежд возвышенных. Непорочный сетовал об утраченной своей любовью чистою и высокою: в преступнике, пролившем кровь ближнего, возникла снова страсть со всеми бурями земными. Мысль глубокая и поучительная! Но чем раскладывать в бездушную прозу чувство, облеченное прелестью душевной поэзии, то есть истины очищенной и возвышеннейшей, приведем лучше самые слова чернеца:
О, верь, необагренный кровью,
Дышал я чистою любовью,
Умел земное позабыть:
Я в небесах с ней думал жить!
Теперь, как гибельным ударом,
И там я с нею разлучен,
Опять горю безумным жаром,
Тоскою дикой омрачен.
Здесь на соломе, в келье хладной,
Не пред крестом я слезы лью,
Я вяну, мучуся, люблю,
В печали сохну безотрадной,
Весь ад, все бешенство страстей
Кипят опять в груди моей,
И, жертва буйного страданья,
Мои преступные рыданья
Тревожат таинство ночей.
В конце описываются самая смерть и погребение инока.
Жаль, что поэт не воспользовался всеми обрядами, совершаемыми у нас при погребении иноков. Хорошо сделает, если при втором издании своей поэмы обогатит он в этом месте поэзию свою всем тем, что истина и существенность предлагают ему поэтического. Еще можно, кажется, заметить, что в рассказе страдальца об утрате жены и сына нет довольно ясности, причина их смерти может остаться сомнительною для читателя —
Но злоба алчная не спит:
В опасный час к нам весть несется,
Что вся надежда отнята,
Что дочь отцом уж проклята…
Обман ужасный удается:
Злодей несчастную убил…
Можно догадаться, но можно и не знать, о каком обмане и о каком злодее идет дело. Это место тем более, кажется, требует переправки, что и самые стихи довольно слабы и как будто изменяют поэту в решительную минуту действия.
Упомянув о втором издании, которое, как надеемся, не замедлится, кстати попросить поэта поисправить две или три рифмы ненадежные. Я спешу скрепить здесь сие последнее замечание не в пользу поэта и читателей его, которые, верно, немного позаботятся о двух или трех рифмах, но более в собственную пользу. Мне хотелось не уронить себя в глазах собратий моих, русских журнальных рецензентов, и показать им, что и я если не с такою мастерскою сноровкою, как они, но также подчас умею придираться к мелочным опискам искусного пера и важничать о пустяках.
При поэме находим два послания того же поэта, исполненные чувства и сердечных стихов, которые врежутся в сердце читателя, а последнее и оживленное воображением цветущим. Первое заключает посвящение поэмы от поэта жене и служит предисловием, достойным творения, другое — сердечную исповедь поэта в чувствах, страданиях и утешениях его. Жаль, что она следует за поэмою, а не напечатана вначале, чтобы тотчас познакомить читателя с поэтом, конечно, не ему нужно задобривать заранее читателя своего, но не менее того, прочтя сие сердечное излияние, будешь вперед с большим вниманием, с живейшим участием читать произведения поэта, который и как человек столь нравственно привлекателен.
1825
Впервые литературное наследие П. А. Вяземского было собрано в двенадцатитомном Полном собрании сочинений (СПб., 1878—1896), в нем литературно-критическим и мемуарным статьям отведено три тома (I, II, VII) и, кроме того, пятый том содержит монографию о Фонвизине. Во время подготовки ПСС Вяземский пересмотрел свои статьи, дополнив некоторые из них Приписками, которые содержат ценнейшие мемуарные свидетельства. В то же время необходимо учитывать, что на характере этих дополнений сказались воззрения Вяземского поздней поры. Специально для ПСС он написал обширное ‘Автобиографическое введение’. ПСС не является полным сводом произведений Вяземского, в последние годы удалось остановить принадлежность критику некоторых журнальных статей и его участие в написании ряда других работ (подробнее об этом см.: М. И. Гиллельсон. Указатель статей и других прозаических произведений П. А. Вяземского с 1808 по 1837 год. — ‘Ученые записки Горьковского государственного университета’, вып. 58, 1963, с. 313—322).
Из богатого наследия Вяземского-прозаика для настоящего издания отобраны, как нам представляется, наиболее значительные литературно-критические работы, посвященные творчеству Державина, Карамзина, Дмитриева, Озерова, Пушкина, Мицкевича, Грибоедова, Козлова, Языкова, Гоголя. В основном корпусе тома выдержан хронологический принцип расположения материала. В приложении печатаются отрывки из ‘Автобиографического введения’, мемуарные статьи ‘Ю. А. Нелединский-Мелецкий’ и ‘Озеров’.
Учитывая последнюю авторскую волю, статьи печатаются по тексту ПСС, исключение сделано для отрывков из ‘Автобиографического введения’, так как авторская правка по неизвестным причинам не получила отражения в ПСС, во всех остальных случаях разночтения, имеющие отношение к творческой истории статей, приведены в примечаниях к конкретным местам текста.
Поэма ‘Чернец’ (1825) Ивана Ивановича Козлова (1779—1840) была восторженно встречена современниками. 25 мая 1825 года Пушкин писал Вяземскому: ‘Читал твое о ‘Чернеце’, ты исполнил долг своего сердца. Эта поэма, конечно, полна чувства и умнее ‘Войнаровского’, но в Рылееве есть более замашки или размашки в слоге’. Несколькими днями раньше он писал брату Льву: ‘Подпись слепого поэта тронула меня несказанно. Повесть его прелесть — сердись он, не сердись — а хотел простить — простить не мог достойно Байрона. Видение, конец прекрасны’.
Певец, когда перед тобой
Во мгле сокрылся мир земной,
Мгновенно твой проснулся гений,
На все минувшее воззрел
И в хоре светлых привидений
Он песни дивные запел.
Так начинается стихотворное послание Пушкина ‘Козлову’, столь близкое по своей тональности к статье Вяземского о ‘Чернеце’.
В поэме Козлова ощущалась подражательность (вряд ли можно отрицать ее зависимость от поэтической манеры Жуковского), но вместе с том в ней имелись элементы нового видения мира, более глубокое понимание человеческих переживаний, именно эта отличительная особенность поэмы и отмечена в статье Вяземского: ‘Нравственный поэт с отменным познанием сердца человеческого означил следствие преступления на душе страдальца’.
Впервые — МТ, 1825, ч. 2, с. 312—320 (‘Чернец, киевская повесть’). Печатается по изд.: ПСС, т. I, с. 185—192.