ЧЕРНАЯ РАБОТА
ЧЕРНАЯ РАБОТА
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
Черная работа, Успенский Глеб Иванович, Год: 1879
Время на прочтение: 64 минут(ы)
…Никогда въ жизни, сколько могу припомнить, не испытывалъ я такого радостнаго состоянія духа, и даже тла, какъ это случилось надняхъ, когда а, проплутавъ не мене шести часовъ подрядъ въ пол, въ страшный буранъ, изъздивъ Богъ знаетъ сколько верстъ по невдомымъ путямъ, по горамъ и холмамъ скрипучаго снга, угнетаемый въ теченіи всхъ этихъ шести часовъ мыслію о возможной смерти и самою безпомощною неизвстностію относительно того, гд а? куда ду? и т. д., наконецъ, добрался до теплой, чистой пассажирской залы небольшой одиноко стоящей въ степи станціи и прилегъ на мягкій и теплый диванъ. Съ какой необычайной радостію завидлъ я, посл безконечныхъ блужданій, два-три фонаря, зажженные для встрчи ночного товарнаго позда, и какимъ благоговніемъ проникся я къ. начальнику станціи, къ акціонерному обществу, которое выстроило дорогу, наконецъ, къ цивилизаціи, которая эту дорогу выдумала, работа человческой мысли, въ теченіи тысячелтій, упорно стремившаяся ко благу человчества, и съумвшая, не щадя усилій, достигнуть того, что вотъ, наконецъ, на столб въ степи горитъ фонарь, показалась мн въ эту минуту, особливо посл того, какъ я чуть-чуть не замерзъ, по истин, великою. Сколько же тысячелтій, спрашивалъ я невольно самого себя, должно пройти до тхъ поръ, покуда мысль человческая, неустанно стремящаяся впередъ и впередъ, додумается до того, чтобы зажигать въ буранъ фонарь на сельской колокольн, которая въ степи видна на тридцать верстъ кругомъ? Необозримый мракъ грядущихъ временъ, представившійся мн при ршеніи этого вопроса, вновь сосредоточилъ мое благоговніе на акціонерномъ обществ, которое съумло на дл осуществить то, что на колокольн будетъ осуществлено только чрезъ нсколько тысячелтій, что будетъ достигнуто, какъ учитъ предшествовавшая исторія цивилизаціи, только посл страшныхъ бдствій, будетъ стоить страшныхъ жертвъ, и т. д. Всмъ директорамъ акціонернаго общества, которые, не дожидаясь этихъ жертвоприношеній, распорядились о томъ, чтобы по ночамъ, хотя и не для людей, а для товарныхъ поздовъ, зажигались огни, а отъ всего сердца желаю тройнаго оклада жалованія. Въ буранъ, въ степи, зажечь фонарь — за такое дло надо ставить монументы, съ чмъ, я думаю, согласится всякій, кто знаетъ, что такое буранъ, и вритъ, благодаря этому, въ возможность смерти въ двухъ шагамъ отъ собственнаго дома, даже на собственномъ своемъ двор и притомъ посл цлой ночи разъздовъ около того же собственнаго дома.
Сознаніе счастливо избгнутой опасности сдлало то, что, добравшись до станціоннаго дивана и тепла, а нкоторое время не испытывалъ ничего другого, кром самаго искренняго удовольствія, и почти-было освободился отъ той гнетущей тоски, которая подала меня уже долгіе дни и, наконецъ, привела къ ршенію ухать, если не навсегда, то на нкоторое время изъ деревни. Въ послдній день, эта жажда ‘не думать’ о деревн, освободиться хотя на время отъ этой ‘безплодной муки’, достигла такой степени, что я, вмсто трехъ часовъ ночи, какъ бы слдовало, ухалъ на станцію въ одиннадцать часовъ вечера, ршаясь сидть боле шести часовъ безъ всякаго дла въ ожиданіи позда. Не скука и однообразіе деревенскаго дня прогнали меня, а тоска, тоска, доходившая до физической боли, заставила меня выхать отсюда ‘куда-нибудь’, и вотъ только-что тепло станціонной комнаты стало отогрвать мои иззябшія ноги и безпрестанно вздрагивавшее отъ ледяныхъ мурашекъ тло, какъ эта ‘деревенская мука’ стала оттаивать во мн, и благоговніе предъ тысячелтними усиліями человческой мысли и директорами акціонерной компаніи стало вновь замняться какими-то тяжелыми, темными, гнетущими впечатлніями, понемногу воскресавшими среди ненарушимой тишины безлюдной комнаты. Поднялись эти воспоминанія деревенскихъ впечатлній безпорядочной массой, которая, несмотря на отрывочность и безсвязность проносившихся передо мною образовъ, картинъ, сценъ, успвала, однако, въ короткій моментъ появленія, оставить на душ непремнно что-нибудь холодное и тяжелое и, въ конц-концовъ, съумла-таки возвратить меня въ то душевное состояніе, въ которомъ я выхалъ изъ деревни.
Прежде всего, особенно подробно, припомнилась мн, не знаю почему, одна, повидимому, вовсе не относящаяся къ длу сцена.
Сегодня утромъ, окончательно поршивъ ухать, а, въ ожиданіи минуты отъзда, безцльно бродилъ по деревн, заходилъ къ знакомымъ, и, наконецъ, заглянулъ въ помщеніе мстнаго товарищества, въ ‘банку’, какъ говорятъ крестьяне. Въ просторной комнат товарищества, за столомъ сидлъ письмоводитель, что-то писалъ и щелкалъ на счетахъ, въ сторонк, около небольшого простого благо стола, на которомъ киплъ самоваръ, сидли два постителя и вели разговоръ. Одинъ былъ знакомый мн раскольникъ, промышляющій откармливаніемъ и продажею разной живности, это былъ человкъ громаднаго роста, съ широчайшими плечами, съ таліей въ два обхвата, но съ совершенно дтскимъ выраженіемъ крошечныхъ главъ. Крошечный лобъ, огромный сомовій ротъ и отвислыя толстыя щеки — вотъ возможно точный обликъ этой допотопной фигуры… Другой собесдникъ, по профессія мелкій подрядчикъ, былъ человкъ совершенно другого вида: раскольникъ былъ одтъ по-русски, собесдникъ — по-нмецки, онъ былъ въ пальто съ бобровымъ воротникомъ, въ пестрыхъ панталонахъ, новыхъ сапогахъ и калошахъ, которыхъ онъ не снималъ. Волоса, обстриженные ‘полькой’, были тщательно припомажены, тогда какъ у раскольника они частой и жесткой щетиной безпорядочно надвигались чуть не на самыя брови. Словомъ, въ этомъ второмъ собесдник все было лоскъ, ‘благородство’, тонкое обращеніе, хотя рыжая, какъ мдная проволока жосткая, подстриженная борода, волчьи бакенбарды и красныя вязаныя перчатки — значительно разрушали этотъ видъ благородства, невольно почему-то напоминая толкучку.
— Я твою манеру знаю! сиплымъ, беззвучнымъ голосомъ говорилъ раскольникъ собесднику.— Суета! Больше ничего. Сегодня ты кирпичъ представляешь… такъ али нтъ?
— Ну, предположимъ кирпичъ? мотнувъ ногой въ новой калош, вопросительно произнесъ собесдникъ.
— А завтрашняго числа, тебя на муку перешвырнетъ. Набросился ты на муку, хвать, крупа пошла ходуномъ! Ты на крупу!
— Само собой! не на муку же я обращаю вниманіе… Въ этомъ случа, была бы одна нелпость…
— Погоди!
Допотопныхъ размровъ человкъ поднялъ допотопныхъ размровъ палецъ.
— А завтрашняго числа, сказалъ онъ, грозя пальцемъ и какъ бы давая противнику время приготовиться для удара:— ты… на курицу!
Противникъ только было хотлъ что-то сказать, но допотопный человкъ перебилъ его, заговоривъ такъ, какъ говорятъ при желаніи рядомъ неопровержимыхъ фактовъ добить врага:
— Судакъ теб попался малосальный — ты съ судакомъ связался… Утка ли, цыпленокъ, заяцъ, кіи такъ что: баранина, козлятина, всякая, напримръ, падаль — въ теб и на это со-в-сти нтъ! ты за все ‘об’ рунамъ’…
— Хоть бы и такъ! Польза есть — больше ничего. Судакъ ли, заяцъ ли, есть барышъ — давай сюда!
— Коли ты ежели съ судака на зайца… Желая перебить рчь, наставительно началъ-было раскольникъ, но подрядчикъ оживленно перебилъ его.
— Ты суди дло по человчеству, а не но судаку! Ты возьми въ разсчетъ: я женился на вдов, у ней сынъ мальчикъ, отецъ у него офицеръ былъ… Судакъ! Я ко совсти долженъ его вывести въ люди, воспитать, научить, чтобы онъ соотвтствовалъ званію, а не мужицкому положенію… Ты разсуди это! Въ такомъ случа судакъ ли, заяцъ ли, хоть дятелъ — мн все одно! Я долженъ за все взяться! По крайности, Господь дастъ, изъ мужицкой компаніи выдеремся… А то судакъ!
Великанъ, поминутно порывавшійся возражать, но очевидно не слыхавшій и не понимавшій ни единаго слова, едва только подрядчикъ произнесъ послднее слово, немедленно заговорилъ:
— Я теб говорю не про вдову, мн твоя вдова Господь съ ней, у меня у самого есть ихъ, вдовъ-то, не одна въ знакомств, а говорю я теб: это не дло, ежели ты живешь разбросомъ… Вдь ты долженъ вертться, какъ бсъ передъ заутреней, потому твой товаръ неосновательный… Хорошо ты въхалъ на базаръ раньше другихъ, предположимъ, хоть съ курицей, съ гусемъ, да и тутъ ты изловчайся: ты привезъ пятъ возовъ, разсовалъ ихъ на пяти постоялыхъ дворахъ, чтобъ глаза отвесть и вывозишь по возику: послдній, молъ… Да хорошо Богъ дастъ погоду, морозъ… Ну, а ежели да тепло, куда годится твоя курица, либо гусь? У тебя вдь ихъ ни одинъ нищій не возьметъ, которому, они на мороз только и форсятъ… на тепл они, видишь вонъ тряпка валяется — вотъ! Это не дло. А вотъ что я теб хотлъ сказать, такъ это ты долженъ вникать… Я твоей вдовы не знаю, Богъ съ ней, а теб говорю (раскольникъ поднялъ указательный палецъ и, медленно разская имъ воздухъ, сталъ говорить какимъ-то торжественнымъ тономъ): изъ древнихъ временъ, съ самыхъ неприступныхъ вковъ, отъ нашихъ прародителей, искони-б, въ нашемъ роду идетъ одно: свинина, утятина, гусятина. Больше ничего! Ни зайцы, ни судаки, ни всякая прочая провизія, это для насъ ничего не составляетъ! Отъ родителей къ дтямъ, какъ было, такъ и будетъ, у насъ все одно! Заяцъ? Мн его не надо! Тетеревъ? Проходи своей дорогой! Лисица, или тамъ крупа, или мука что ли — Господь съ вами, оставьте меня въ поко! Но коль скоро касаемое, напримръ, свинины, или гуся, или утки — давай! Чего другого, мн не надо! Но коль скоро гусь — это мое дло. Свинья? это ужъ позвольте съ моимъ удовольствіемъ. Утка? очень пріятно. Потому у насъ все одно, изъ самыхъ безконечныхъ предловъ до сегодня, и какъ родителя наши, древнйшіе патріархи, такъ и дды, и мы, и дти наши, будемъ стоять на одномъ! Это, по моему, называется дло длать… За то ужъ вашему брату, въ морозъ ли, въ оттепель ли — за нами не угнаться, нтъ! Я кормлю свинью ли, гуся ли, утку ли — я не жалю, я знаю. Я знаю, что въ каждой птиц чего стоитъ, съ издали вижу, на много ли въ ней потроховъ, пера, ты мн дай взглянуть на свинью, а теб скажу, сколько въ ней всу и что чего: что сала, что мяса, во сколько станутъ потроха… Я только взгляну — у меня цна готова! Такъ моему товару, хоть бы васъ цлое ополченіе собралось — ни во вки вковъ препятствія нтъ, мой товаръ възжаетъ на базаръ безпрекословно. Морозъ, не морозъ, или громъ, буря, буранъ — товаръ мой идетъ, хоть бы публика до моего възда у вашего брата нахватала — это для меня наплевать, потому товаръ виднъ, его не взять нельзя. Только слпой не возьметъ, зрячій не можетъ себя воздержать… Я вотъ про что говорю. А ты толкуешь: вдова!
Подрядчикъ помоталъ новымъ сапогомъ, въ новой калош и, вздохнувъ, произнесъ:
— Очень можетъ быть.
— Вдова! У меня у самого есть вдова, да шутъ съ ней… А ты гляди, вотъ что я теб разъясню, что такое утка…
Раскольникъ взялъ счеты, и какъ истинный знатокъ дла, началъ разъяснять подрядчику, который слушалъ съ глубокимъ вниманіемъ, что именно заключаетъ въ себ для всхъ, кажется, вполн ясно представляемая утка.
— Вотъ что такое утка, началъ онъ и, откинувъ на счетахъ по одной косточк, произносилъ съ разстановкою:— первое — потроха, второе — головка и лапки, третье — перо, четвертое — пухъ, пятое — утка! Слдовательно, четыре предмета, окром самой утки!.. Видишь?.. Теперь (пять костей на счетахъ были сброшены и счеты приведены въ порядокъ, очевидно, для новыхъ вычисленій), теперь обсудимъ каждый предметъ въ полномъ вид. Предположимъ на первый взглядъ хоть лапки…
И затмъ началось самое точное опредленіе цнъ на лапки, на потроха, и т. д. Утка была раздлена и оцнена по частямъ и вмст. Былъ брошенъ взглядъ на всевозможныя случайности, могущія вдругъ поднять потроха и уронить перо, или поднять цну на пухъ и уронить цну на самую утку. Словомъ, утиный вопросъ былъ обслдованъ со всхъ сторонъ, и, надо отдать справедливость изслдователю, обслдованъ превосходно. Тутъ же какъ бы мимоходомъ, изслдовавъ утку, раскольникъ, желавшій доказать подрядчику, что всякое дло требуетъ обстоятельнаго знанія, остановилъ его вниманіе на пшеничномъ зерн. Кажется, сказалъ онъ, что такое пшеничное зерно? Купилъ мшокъ пшеницы, свезъ на базаръ, получилъ рубль — и все. Однако, напримръ, оказывается, что пшеничное зерно въ рукахъ знающаго человка даетъ цлыхъ восемь отдльныхъ торговыхъ предметовъ, именно пять сортовъ муки — въ разныя цны и разнаго вкуса и цвта, два сорта отрубей и одинъ сортъ крупы, манной. Это все изъ одного зерна.
Подрядчикъ заслушался своего лектора. Да и было что послушать, чему поучиться. Я съ величайшимъ вниманіемъ приготовился было слушать изслдованіе о свинь, къ которому лекторъ готовился приступить, такъ какъ не было никакого сомннія, что свинья разработана имъ въ совершенств, но вниманіе мое было отвлечено новымъ лицомъ.
По улиц медленно халъ на тощей, маленькой, какъ двухъгодовалый жеребенокъ, лошадк, въ маленькихъ старенькихъ почернвшихъ отъ времени саночкахъ, крошечный, несомннно старый, престарый человкъ, хали они до того медленно, что казались словно спящими, старикъ точно заснулъ, да и лошадка точно во сн переступаетъ своими тоненькими, безсильными ногами съ маленькими копытцами, словно неживое было все это, а какая-то тнь, такъ все и въ лошади, и въ мужик, и въ экипаж было легко, безсильно, еле живо. Сколько времени понадобилось старичку на то, чтобы подъхать къ банковому крыльцу и, постоявъ здсь у дерева въ какомъ-то заколдованномъ сн, минуты дв, не двигаясь, не шевеля ни однимъ членомъ, наконецъ, собраться съ силами и начать вылзать изъ санишекъ, сколько затмъ потребовалось времени, чтобы подняться по ступенямъ крыльца, и потомъ, долго-долго подождавши въ сняхъ, появиться, наконецъ, въ самомъ банк — этого я опредлить не берусь. Только все это потребовало необычайно много времени. Раскольникъ и подрядчикъ, изслдовавъ свиной студень, уже завели рчь не то о третьемъ, не то о четвертомъ предмет свиного дла, а старичокъ еще только добрался до второй ступени крыльца.
Наконецъ, онъ появился въ банк, отыскалъ ‘бога’, помолился, разглядлъ поочередно всхъ присутствующихъ, самымъ внимательнымъ образомъ всматриваясь въ лицо каждаго и, очевидно, отыскивая человка, съ которымъ бы надо было поговорить. Общими усиліями старичка и всхъ находившихся, наконецъ-таки былъ разысканъ самъ помогавшій розыскамъ письмоводитель — и старичокъ, жалобнымъ, слабенькимъ голомъ, наконецъ, заговорилъ:
— Благородный господинъ!.. А что я хотлъ тебя просить, помоги ты мн сирот…
— Разв сирота, ддушка? спросилъ раскольникъ.
— Самая одинокая сирота! Нтъ у меня ни жены, ни дтей, ни снохи, есть внукъ осьмой годъ, живетъ у матерней сестры, больше никмъ никого нту. Одинъ а, братцы мои, одинъ!
Тяжко сказалось это слово. Въ старик было жизни, какъ говорится, на волосокъ, но для этого слова ‘одинъ’ онъ какъ будто бы собралъ вс свои силы и такъ произнесъ его, что холодъ одиночества, испытываемаго старымъ человкомъ при конц жизни, былъ понятъ и прочувствованъ всми окружающими.
— Одинокъ я, господа вы мои пріятные, какъ перстъ, то есть какъ былинка въ пол, такъ и я… И все по Господнему попущенію. Былъ я съ молоду и лютъ, и крутъ, и непокладистъ — одно сказать, желзный былъ у меня духъ, непреклонный. Много былъ сченъ на барщин за непокорство. Наказанія принялъ довольное число. Довела меня эта самая лютость до того, что вотъ не съ кмъ мн на старости и слова молвить… Въ семь былъ я человкъ жосткій, отецъ сердитый, твер-рдый, жен мужъ грозный… Сынъ у меня былъ одинъ, женилъ я его силой, пожилъ онъ съ женой три года, на четвертый годъ убилъ ее, самъ въ Сибирь пошелъ, мать слезами изрыдалась, умерла черезъ полгода, остался я одинъ, въ единъ часъ, я, да внукъ трехъ годовъ!.. Разразилъ меня небесный Господь сразу, какъ молніею ударилъ!.. Отдалъ я внука сноховой родн, помогаю, а самъ, господа милостивые, весь слезами истаявъ… Прошло четыре года, а во мн капельки дыханія не осталось. Вдь подумай — о-оди-инъ!
И опять это слово было сказано съ необыкновеннымъ выраженіемъ. Едва старикъ произнесъ его, какъ у него градомъ посылались слезы.
Да и у постороннихъ зрителей слезы навернулись на глазахъ. я Когда старикъ успокоился, письмоводитель сказалъ ему:
— Ну, такъ, что же ты хочешь?
— А хочу я капиталы мои поберечь у васъ… внуку…
— Много-ли капиталовъ?
— Капиталовъ у меня сорокъ два рубли бумажками… вотъ он самыя деньги при мн… Такъ какъ ты мн присовтуешь?..
Старичку было растолковано, какимъ образомъ можетъ онъ сберечь свои капиталы. Ему сказали, что онъ можетъ помстить ихъ вкладомъ и получать такой-то процентъ, или же можетъ поступить въ члены, если приметъ товарищество, и тогда наврное будетъ получать барышу больше.
— Росту мн не надо! сердито сказалъ старикъ: — Ни-ни-ни! Этого — сохрани Богъ! Отсохни моя рука. Что положу, то и отдайте кому назначу, а этого грха не возьму!..
— Куда-жъ ихъ двать-то?
— Не знаю я, это не мое дло. Не надо мн.
— Какъ не знаешь! сказалъ раскольникъ шутя.— Да ты мн отдай! вотъ дло-то мы и пошабашимъ.
— Бери, сдлай твою милость. Они мн не надобны.
— Ну, вотъ и прекрасное дло!
— Чего лучше! прибавилъ съ своей стороны и подрядчикъ, немного развеселившись наивностью старичка.
— Самое любезное дло! продолжалъ раскольникъ.— Много-ль, говоришь, капиталу-то?
— Капиталу моего ровно сорокъ два рубли бумажками.
— Сорокъ два, ладно! Вотъ я кажинный годъ и буду за твое здоровье изъ банку потаскивать и пять, и шесть, и побол… Какъ годъ прошелъ, ужъ я и знаю — набжало мн барышу шесть рубликовъ, пойдтить старичка помянуть… Такъ?
— И сдлай твое такое одолженіе! опять сказалъ старикъ, искренно отрекаясь отъ гршныхъ барышей.
— Ахъ, ты чудакъ, чудакъ! перемнивъ тонъ, заговорилъ раскольникъ.— Жилъ ты вкъ, наконецъ того нажилъ, чтобы деньги бросать зря! Ну, не чудакъ ты посл этихъ твоихъ словъ? Ну, можно-ли, посуди ты самъ, бросать зря деньги? Много-ль твоему внуку годовъ-то?
— Седьмой годъ!
— До возрасту осталось ему десять лтъ, слдовательно, ты бросаешь зря, мало-мало пятьдесятъ цлковыхъ. Да что это ты длаешь-то!
— Дай ты мн съ чистою совстью умереть! съ нкоторой жесткостью въ голос произнесъ старикъ.— Не хочу я этихъ нечистыхъ денегъ, хоть бы тамъ ихъ тысячи выросли. Не возьму! Не знаю я откуда они идутъ, и не надо мн ихъ… Мое кровное отдаю, тутъ ужъ каждая копейка изъ самыхъ моихъ кровей! Пойми это…
— Стало быть, не возьмешь?
— Не возьму!
— Н-ну, твое дло! Ну, только помни, старичокъ, внукъ твой теперь маленькій, а выростетъ большой, придется ему жить, о-о-охъ въ как-кое время!
— Господь батюшка не оставитъ!
— Н-ну, какъ знаешь! Помни, въ книгахъ сказано: и будутъ гонимыя времена. Вотъ ты объ этомъ подумай. А гонимыя времена это самое и будетъ…
— Господь не велитъ брать чужого — я и не возьму!
— Помни! Не теб достанется, внуку! Ты обдумай… Идутъ гонимыя времена, врно теб говорю.
Никакіе, однако, доводы въ пользу полученія дивиденда, не убдили старика. Онъ пожелалъ написать завщаніе, которымъ капиталы свои, сорокъ два рубли бумажками, завщалъ внуку, по достиженіи имъ ‘солдатскаго своего возраста’, а если внукъ умретъ ране, то деньги должны поступить въ церковь того села, гд старикъ жилъ всю жизнь, и въ конц прибавилъ:
— А росту мн нежелательно!.. Сколько кладу столько и отдайте.
— Куда же двать-то его?
— А куда хотите!
Начался тотъ же самый разговоръ, и точно также, несмотря на вс доводы, старикъ остался при своемъ мнніи.
— Не надо мн этого, не мое! Богъ съ ними со всми, двайте куда знаете.
Завщаніе было записано въ книгу, причемъ проценты опредлено было отчислять въ мстную школу на покупку бумаги, чернилъ, грифелей и книгъ для бдныхъ учениковъ.
Подъ завщаніемъ этимъ подписались вс присутствующіе. Послали за казначеемъ, чтобы онъ принялъ деньги, старичокъ замолкъ совершенно, точно заснулъ, усвшись въ уголокъ, на деревянномъ диван.
— Ну, прощай, старичекъ! сказалъ ему раскольникъ на прощанье:— дай Богъ теб еще сто лтъ прожить, а ужъ прямо теб скажу — чудакъ! Именно чудакъ!.
— И, батюшка! засмявшись прошепталъ старичекъ:— мн и то любо, что хоть тебя-то посмшилъ.
— Ужъ впрямь насмшилъ. Ну, прощай, рости внука-то.
— Спасибо, родной! Захочетъ Господь -выростятъ, а не захочетъ — ого святая воля во всемъ…
— Это ужъ само собой.
Раскольникъ и подрядчикъ ушли. Старичекъ молчалъ, я читалъ старую газету, письмоводитель щелкалъ на счетахъ. Приходили и уходили заемщики, являвшіеся за отсрочкой своихъ долговъ и для взноса процентовъ. Такъ прошло съ полчаса. Казначея все не было. Старичекъ, кряхтя, поднялся съ дивана и также медленно, какъ и пришелъ, поплелся на улицу посмотрть лошадь.
Добравшись до саней, онъ слъ на край и задумался. Кисти рукъ свсилъ между колнъ, а голову опустилъ точно сонный, и сидлъ онъ въ такомъ положеніи еще не мене получаса. Наконецъ, явился казначей, а вслдъ за нимъ приплелся и старичекъ.
Непохожъ былъ онъ на того, который приходилъ раньше, не кротость, не безсиліе видлись въ немъ, въ его лиц, напротивъ, онъ былъ оживленъ, держался крпче, какъ будто воскресъ изъ мертвыхъ, но нельзя было не видть, что сила, оживившая его — страхъ. Страхъ, близкій къ ужасу, былъ напечатлвъ на его лиц, онъ держался пряме, какъ будто крпче стоял а на ногахъ, но руки и голова, и все лицо видимо вздрагивали поминутно отъ сильнаго внутренняго волненія. Торопливо, насколько возможно было для него это сдлать, подошелъ онъ къ банковой загородк, и проговорилъ беззвучнымъ голосомъ:
— Соглашаюсь!.. Пущай мой внукъ получаетъ и съ ростомъ. Принимаю грхъ на себя. Потому… времена подходахъ точно… гонимыя… лютыя… Пиши отказъ!..
Завщаніе пришлось передлывать съизнова.
Не могу выразить, какъ глубоко, искренно видлось въ старичк сознаніе тяжести принимаемаго имъ на душу грха, и съ какой ршимостью онъ бралъ этотъ грхъ на свою душу!
Его ужасъ предъ грядущими временами, во имя которыхъ онъ длалъ грхъ — невольно сообщился и мн, и я вновь былъ поглощенъ знакомой мн, но неразгаданной загадкой: почему именно деревенскіе грядущіе годы несутъ въ себ необходимость примиренія съ тмъ, что даже сейчасъ еще считается грхомъ?
Вотъ, именно эта сценка почти сразу возстановила во мн то адское душевное состояніе, которое выгнало меня изъ деревни, на нкоторое время было заглушено счастливымъ спасеніемъ on явной гибели. ‘Адское душевное состояніе’ это долженъ пережить всякій, кто только, повинуясь даже инстинктивному влеченію къ деревн, только чувствуя, что между нимъ и ею существуетъ какая-то трудно опредлимая, но несомннно кровная связь, попробуетъ… ну, просто хоть только ‘пожитъ въ деревн‘. О томъ, что долженъ испытывать человкъ, для котораго связь эта вполн выяснена, опредлена, человкъ, который сказалъ себ: поду въ деревню и буду длать то-то и то-то — я даже и представить здсь не въ состояніи. Лично себя, я не могу причислить ни къ первой категоріи людей, мы во второй. Хотя я и зналъ, почему мн слдуетъ хать и жить въ деревн, но что я обязанъ въ ней длать, этого я еще не зналъ. Тмъ не мене, ‘адское душевное состояніе’ я пережилъ, т. е., ‘кажется’ пережилъ, и, кажется, знаю, изъ чего оно слагается.
Слагается оно, во-первыхъ, изъ такого рода ежедневно предъявляемыхъ деревнею фактовъ, въ которыхъ, по вашему мннію, (мннію человка, выросшаго въ другой сред) непостижимымъ для васъ образомъ оказываются нарушенными самыя непоколебимыя, самыя истинныя истины. Что можетъ быть неизбжне тхъ цифирныхъ истинъ, какимъ учитъ васъ таблица умноженія? Два, умноженное на два, разв можетъ дать въ результат, что нибудь, кром четырехъ? Ежедневный деревенскій опытъ доказываетъ вамъ, что нетолько можетъ, но постоянно, аккуратно изо два въ день даетъ не четыре, даже не стеариновую свчку, а Богъ знаетъ что, даетъ нчто такое, чего нтъ возможности ни понять, ни объяснить, въ объясненію чего нтъ ни дороги, ни пути, ни самомалйшей нити. Ниже, читатель, на примрахъ увидитъ эти изумительные результаты деревенской таблицы умноженія, теперь же я только прошу его представить себ положеніе человка, который по сту разъ въ день принимается умножать 2 на 2, по сту разъ въ день надется, что вотъ-вотъ получится четыре, и по сту разъ въ день видитъ во-очію, что получается то стеариновая свчка, то свиная морда, словомъ, нчто неожиданное и невозможное, до нкоторой степени только пойметъ, что за безнадежно-отупляющее состояніе долженъ переживать всякій, кто смотритъ на деревню такъ, ‘какъ должно’, но его мннію, смотрть на нее.
Второй элементъ, входящій въ составъ адскаго душевнаго состоянія заключается въ томъ, что, не имя ршительно никакой возможности отказаться отъ убжденія, что два, умноженное на два. должно давать въ результат четыре, и видя, что бываютъ, однакожъ, невроятные случаи, когда получаются въ результат, стеариновыя свчи и сапоги въ смятку, вы начинаете ставить между правильнымъ и неправильнымъ выводомъ вашей и деревенской таблицы умноженія — себя, свою личность. И тутъ происходитъ до крайности странное явленіе: всякій разъ, когда, вмсто ожидаемаго вами вывода, получается въ остатк сапоги въ смятку, невдомо почему вы чувствуете, что именно вы-то и виноваты въ этомъ поразительномъ результат. Кажется, что вдь не я, а деревня производитъ, помимо всякаго моего участія и желанія, эти сапоги въ смятку, а тайный голосъ шепчетъ: ‘на*ко вотъ! хорошо ли теб это покажется!..’ Непрерывный, хотя съ начала и недовольно ясный укоръ начинаетъ сказываться опредленне съ каждымъ новымъ опытомъ вашимъ надъ деревенской таблицей умноженія. Это мучительное дло идетъ такимъ образомъ. Вы умножаете два на два, получаете стеариновую свчку — и просто недоумваете. Посл ста разъ подобнаго опыта, вы сердитесь, бситесь. Но ужъ одно то, что вы начали бситься, таитъ въ себ новый недугъ, какъ бы смутное ощущеніе вашей собственной вины. Посл двухъ сотъ, трехъ сотъ опытовъ вы, ощущая съ каждымъ разомъ укоры совсти все явственне и явственне, ни съ того ни съ другого начинаете думать ужь о себ, о своемъ прошломъ. И всякій фактъ деревенской жизни, вамъ, вашей личной жизни вашимъ личнымъ интересамъ, повидимому, совершенно посторонній, вдругъ съ удивительной ясностью начинаетъ освщать жизнь вашу собственную. А разъ съ вами началось это странное явленіе, продолжается оно (и должно именно такъ продолжаться) такимъ образомъ: нелпый фактъ деревни освщаетъ въ васъ самихъ еще боле нелпую черту, нелпую мысль, нелпый поступокъ. И такое, прямо сказать безобразіе, начинаетъ терзать ваши нервы съ каждымъ днемъ безпощадне. Линіи, по которымъ идутъ въ вашемъ мучающемся сознаніи нелпыя впечатлнія деревни, и впечатлнія отъ собственной вашей личности идутъ рядомъ. Вы невольно соединяете въ себ эти два потока мучающихъ васъ впечатлній, но не знаете еще, какъ облегчить себ путь перехода отъ однихъ къ другимъ, какъ ихъ связать, и тутъ, наконецъ, настаетъ такая минута… такая минута!
хать ‘куда-нибудь’ въ такія минуты — большое спасеніе. Какой-нибудь легенькій степной буравчикъ, во время котораго въ район волости заблудится человкъ съ двсти и человкъ съ пятокъ отдастъ Богу душу, или волкъ, вышедшій изъ лсочку и посмотрвшій на мужицкую лошаденку, да и на васъ самихъ съ нескрываемымъ аппетитомъ — все это возвращаетъ къ жизни, напоминаетъ, что надо по добру по здорову удирать и отъ волчьяго аппетита, и отъ бурана. Такое временное удаленіе отъ ‘мста’ вашихъ собственныхъ волненій даетъ вамъ возможность спокойне обсудить ваше трудное положеніе. Именно, благодаря этимъ непродолжительнымъ отлучкамъ куда нибудь въ ‘чужое’ мсто (напр. въ городъ), является возможнымъ придти къ положительнымъ выводамъ, которые, оказывается, находились у васъ и въ деревн, что называется ‘подъ носомъ’, но въ деревн вы не могли придти къ нимъ, даже не могли думать о томъ, чтобы придти къ какимъ-нибудь выводамъ, потому что были поглощены исключительно воспринятіемъ своихъ и чужихъ сапоговъ въ смятку.
Выводы эти, какъ я ужъ сказалъ, оказываются совершенно азбучными. Именно: деревня дйствительно не знаетъ вашей таблицы умноженія и умножаетъ по своему, потому то и потому то, вслдствіе чего и получаются сапоги въ смятку. Ваша обязанность — по крайней-мр такъ говоритъ вамъ ваша совсть — требуетъ, чтобы вы, такъ или иначе, сдлали извстною настоящую таблицу умноженія. Сдлать это необходимо, не сдлать — безстыдно. Разобравшись въ путаниц своихъ и чужихъ сапоговъ въ смятку, остается только ршить вопросъ, какъ это сдлать? Задавая себ этотъ вопросъ, вы чувствуете, что безплодныя мученія и ужасы миновались, возвращаетесь въ деревню въ состояти человка, который былъ боленъ, чуть не при смерти, но поправился, очувствовался. И вслдъ за тмъ начинается второй періодъ, также неизбжный для человка, такъ или иначе приткнувшагося къ интересамъ деревни, періодъ работы надъ практическимъ ршеніемъ вопроса — какъ? Слабый, но искренній человкъ, на первыхъ же порахъ, не можетъ не ршить этого вопроса иначе, какъ въ смысл собственнаго своего устраненія, сознанія своего безсилія, неумлости, непорченности и необходимости влачить жизнь въ той сред, которая сдлала его неспособнымъ. Тотъ же, кто почувствуетъ себя неспособнымъ уйдти, тотъ, кто, хотя-бы и колеблясь на первыхъ порахъ, будетъ въ ршеніи труднаго вопроса присматриваться къ тому, какъ ршаетъ его дйствительное положеніе современной деревни, и его собственная совсть, будетъ крпнуть, закаляться, душевно рости, свтлть, такъ какъ ршеніе вопроса, даваемое деревней, въ высшей степени многознаменательно.
Припомнивъ слышанныя мною въ банк слова старика насчетъ предбудущихъ временъ и невольно соглашаясь съ нимъ, что нарождающемуся деревенскому поколнію, пожалуй, и дйствительно не придется жертвовать причитающимся дивидендомъ, я не могъ вновь, въ сотый разъ не остановиться на вопросахъ: да почему же это должно случиться? Какіе для этого есть резоны и вообще почему деревенскія дла принимаютъ такое теченіе, что впереди всякому мало-мальски всматривающемуся въ нихъ рисуется нчто суровое, трудное, даже жестокое? И какъ только эти вопросы пришли мн въ голову, такъ и поднялись всевозможныя, отрывочныя воспоминанія и факты, которые заставили меня не то чтобы вновь пережить, а вновь пересмотрть т явленія деревенской жизни, которыя привели къ выводамъ предыдущей главы.
Мн пришлось боле или мене близко видть (не скажу — знать) дла и порядки трехъ деревень, лежащихъ почти рядомъ, въ мстности, которая считается житницею русской земли, эти три деревни, почти уже сливающіяся другъ съ другомъ — такъ близко подходятъ крайніе дворы одной къ крайнимъ дворамъ сосдней деревни — въ земельныхъ отношеніяхъ, въ размрахъ расходовъ, мірскихъ и казенныхъ, разнятся другъ отъ друга самымъ существеннымъ образомъ. Да и народъ въ одной не таковъ, какъ въ другой, а въ другой не таковъ, какъ въ третьей: въ одной народъ розиня, въ другой — первый работникъ, въ третьей и розиня, и лнивый, да еще и плутоватый. Такую разницу объясняютъ весьма существенныя причины: такъ, напримръ, село Солдатское, самое большое изъ всхъ трехъ деревень, образовалось изъ поселенныхъ въ этой мстности солдатъ какого-то изъ гвардейскихъ полковъ. При императриц Екатерин II, одинъ изъ солдатъ этого какого-то гвардейскаго полка, находясь на караул во дворц (такъ здсь разсказываютъ старожилы), услыхалъ, или какимъ-то образомъ узналъ, что существуетъ заговоръ, донесъ объ этомъ, и въ награду за такой поступокъ, вся рота или полкъ были пожалованы землями и угодьями въ наилучшей мстности Россіи. Земли и угодій было такъ много, и они приносили жителямъ села Солдатскаго такъ много доходу, что жили они ‘лучше не надо’, катались какъ сыръ въ масл… Деревенское преданіе, касаясь этихъ блаженныхъ временъ, рисуетъ ихъ, къ сожалнію, только въ вид пьянства: ‘иной, разсказываютъ, ужъ совсмъ готовъ, лежитъ на земл, подняться не можетъ… ну, такимъ, братецъ ты мой, прямо въ ротъ лили’. Разсказываютъ еще объ одной ‘пятерк’, женщин, которая пришла изъ Питера вмст съ переселенными солдатами, разсказываютъ для того, чтобы доказать, какой это былъ, народъ холеный, блоручка… Пошла было однажды эта ‘пятерка’ въ поле отъ скуки: ‘Дай, говоритъ, пойду попробую отъ нечего длать, какъ это деревенскія бабы жнутъ… взяла серпъ и пошла. Вотъ простой деревенскій мужикъ и видитъ: пришла питерка на берегъ озера, на берегу пшеница ростетъ, а у берега въ вод — камышъ. Пришла она и стала, поглядитъ на пшеницу, потомъ на камышъ поглядитъ, думала-думала, и стала камышъ серпомъ жать…— ‘Ты что это, говоритъ ей ‘простой’ мужикъ:— длаешь тутъ?— Жну!— Что жнешь-то?— Надо быть хлбъ!.. Засмялся мужикъ, говоритъ:— Эхъ ты, дура петербургская, хлбъ-то вотъ онъ, а это камышъ!’ Удивилась питерка и говоритъ:— ‘А я, говорить, думала, это хлбъ, больно онъ на видъ красивъ!’ Такъ разсказываютъ про питерскихъ пришельцевъ ‘просите’ деревенскіе мужики, рисуя ихъ полную неумлость въ хозяйств и вмст съ тмъ доказывая, что и при такой-то неумлости люди села Солдатскаго могли жить припваючи. Съ тхъ поръ, втеченіи ста слишкомъ лтъ, село, надленное въ начал всевозможными льготами, понемногу теряло ихъ: такъ часть земли, очень значительную, они сами продали, а деньги пропили, да и казна поурзала ихъ, но все-таки, угодьевъ осталось такое количество, что село Солдатское — ршительно богаче остальныхъ двухъ деревень, и можетъ продолжать пьянство предковъ безъ посрамленія. У него три мельницы, дающія до двухъ тысячъ рублей въ годъ чистаго дохода, рыбныя ловли, дающія пятьсотъ рублей дохода, и два кабака, приносящіе міру полторы тысячи рублей чистыми деньгами.
Сосдняя съ нимъ деревня также значительно отличается отъ обыкновенной, перенесшей барщину и несущей на своихъ плечахъ новые порядки деревни. Какъ могло случиться, что крестьяне этой деревни, считаясь постоянно въ удльномъ вдомств, попали таки лтъ съ шестьдесятъ-семьдесятъ тому назадъ въ крпостную зависимость. я не знаю — знаю только, что, находясь и въ крпостной зависимости, они все-таки избгли всхъ суровостей барщины. Старики — люди, которымъ лтъ подъ шестьдесятъ — разсказываютъ про свою послднюю госпожу, какъ про женщину крайне добрую: конечно, скала и она, безъ этого ужъ никакъ невозможно, но, бывало, разсказываютъ, смотритъ она, матушка, какъ скутъ, а сама плачетъ, какъ чуть мало-мало — сейчасъ: дурнота со мной! перестаньте! будетъ! Да и такія жертвы барыня приносила не изъ-за того, чтобы выбить изъ человка какія-нибудь матеріальныя выгоды, а по справедливости, сущей правд, какъ утверждаютъ старожилы, скла для собственной ихъ, старожиловъ, пользы. Почтенные историки деревни утверждаютъ даже, что мропріятія происходили почти только не* лихимъ постомъ, на первой недл, посл масляницы: на масляниц въ деревн, въ старыя времена, катались съ горы. Катались на длинныхъ обмороженныхъ колодахъ, садилось мужчинъ и бабъ на каждую колоду человкъ по шести. На это катанье любила смотрть барыня. Для нея выносили кресло и становили его на такое мсто, съ котораго ей было все видно. Сидитъ барыня въ кресл и примчаетъ: какой мужикъ съ ка кой бабой детъ, ежели мужикъ противу себя посадилъ свою жену — хорошо. Ежели же чужую жену или — чего Боже сохрани — двицу, это барын непріятно. Однакожъ, всю масляницу, аккуратно каждый день являясь въ кресл смотрть на катанье, она все примчала, да примчала, а въ чистый понедльникъ приказывала позвать мужиковъ, виновныхъ въ безнравственности. Бабъ за безнравственность также она скла, но у себя на дому, и притомъ бабъ скли бабы, а не мужики — ‘ну, а ужъ сами знаете, какое можетъ быть бабье сченіе!’ Отъ этого разладинскія бабы и не знаютъ страху.
Былъ, однакожъ, въ исторіи раэладнискаго крпостнаго періода одинъ эпизодъ, который грозилъ закрпостить и этихъ баловней судьбы въ самомъ дл по настоящему. Одинъ сосдній помщикъ, прельстившись состояніемъ Разладинской помщицы, задумалъ на ней жениться. Помщица была старая двица и боялась замужества, ввривъ охрану своихъ дней надежному человку изъ дворовыхъ. Говорятъ, это былъ верзила вершковъ пятнадцати, силачъ и скроменъ, какъ красная двица. Помщикъ, сдлавшій двиц-помщиц предложеніе, получилъ отказъ. Но такъ какъ человкъ этотъ былъ истинный сынъ своего времени, то и не задумался надъ средствомъ къ достиженію цли инымъ путемъ, очень обыкновеннымъ по тогдашнему: онъ пригласилъ барышню покататься, по дорогъ завернулъ вмст съ нею въ церковь отслужить молебенъ ‘своему ангелу’, и здсь, неожиданно для барышни, вмсто молебна началось внчаніе съ помщикомъ: все было заране подлажено, закуплено, и т. д. На кривъ барыни явился тотъ же ея охранитель дворовый, не попавшій въ церковь, и, разломавъ церковныя, уже запертыя двери, выручилъ свою госпожу. Посл смерти, она отказала ему Дыбки, а разладинскимъ мужикамъ даромъ отдала всю землю, такъ какъ умерла бездтною и безъ наслдниковъ. Благодаря этому подарку, налоги, платимые разладинскими мужиками, никогда въ общей сложности не превышали двухъ рублей, даже въ ныншнемъ году они платятъ всего навсе только рубль девять гривенъ.
Третья деревня, раздленная отъ Разладина только помщичьей усадьбой, обыкновенная русская, бывшая крпостная деревня, у’нея мало земли, она платить большіе налоги — больше Разладила и Солдатскаго, не иметъ почти никакихъ постороннихъ доходовъ, кром двухъ сотъ рублей съ кабака, и работаетъ въ пот лица. Она знала крпостные порядки доподлинно, знала барщину, барина, дворню, претерпла вс крпостныя тяготы, и теперь несетъ на плечахъ своихъ новые порядки. Больше о ней покуда сказать нечего. Надюсь, что читатель изъ вышеприведеннаго очерка видитъ, какая существенная разница въ матеріальномъ обезпеченіи отличаетъ вс три деревни одну отъ другой. На основаніи этой разницы, зная недеревенскую, а обыкновенную таблицу умноженія, можно вывести такія заключенія: с. Солдатское, пользующееся угодьями и достаткомъ — живетъ лучше Разладина, у котораго нтъ угодьевъ, доходныхъ статей, но Разладило, неплатящее почти никакихъ податей — должно пользоваться большимъ достаткомъ, жить вольнй, вольготнй, чмъ третья деревня, которая и платитъ много, и земли иметъ мало, да и земля отрзана далеко отъ деревни. Послдняя деревня несомннно должна жить хуже другихъ, потому что лежитъ она на неудобномъ мст, воды у нея мало, крошечный ручеекъ въ аршинъ ширины, и никакикъ доходныхъ статей нтъ. Такъ гласитъ обыкновенная таблица умноженія. Деревенская-же гласитъ вотъ какъ:
Хуже и глупй изъ всхъ трехъ деревень живетъ самая богатая, именно с. Солдатское. Несмотря на то, что доходомъ съ оброчныхъ статей, съ мельницы, съ рыбной ловли, и т. д., которые въ буквальномъ смысл съ значительнымъ излишкомъ покрываютъ ршительно вс мірскіе, волостные, земскіе, казенные и всякіе иные платежи, такъ что должны ежегодно оставаться лишнія на общественныя нужды деньги, и ужь ни въ какомъ случа, ни одному изъ жителей нтъ надобности вынимать деньги на уплату повинностей изъ своего кармана, несмотря на все это, жители с. Солдатскаго умютъ устроить такъ, что каждый годъ имъ недостаетъ денегъ, и въ ныншнемъ, напримръ, году, они ухитрились собрать съ души еще по три рубля, несмотря на то, что за мельницу, отданную въ аренду, имъ именно въ ныншнемъ году дали сразу пятьсотъ рублей лишку. Деньги, разумется, растрачиваются — но не объ этомъ рчь теперь. Я прошу читателя, знающаго обыкновенную таблицу умноженія, представить себ всю непостижимость результата, который является при примненіи ея къ распорядкамъ, господствующимъ въ с. Солдатскомъ. Я беру окладной листъ, считаю количество душъ (конечно, платежныхъ, а не человчьихъ), считаю количество требуемыхъ казной, земствомъ, волостью и самимъ селомъ платежей, прибавляю даже цлыя дв сотни рублей на непредвиднные расходы, хорошенько не имя даже возможности опредлить ихъ, потому что, что-же когда-нибудь затвала какая-либо деревня сама для себя? Вс ея доходы идутъ только на то, что извстно подъ словомъ ‘подати’. Больныхъ своихъ на общественный счетъ она въ больницу не возитъ, сиротъ, нищихъ на общественныя суммы не питаетъ, вотъ разв одно: село Солдатское очень часто ссылаетъ по мірскимъ приговорамъ своихъ одножителей въ Сибирь, вотъ на такіе-то расходы, и на другіе ни мной, ни селомъ совершенно непредвидимые, а и кладу дв сотни. Получается у меня сумма, причемъ оказывается, что сумма эта съ значительнымъ избыткомъ покрывается суммою получаемыхъ селомъ доходовъ, которые а также прошу читателя класть на счеты по порядку, за то-то столько-то, и т. д. У меня получается остатокъ, а на дл недостаетъ цлой тысячи рублей. Впослдствіи я узнаю причину, но теперь, на первыхъ порахъ, я въ недоумніи. Какимъ образомъ выходитъ эта недостача? Отчего с. Солдатское до сихъ поръ, съ самаго основанія, не подумало завести хоть какую-нибудь школу, хотя въ виду воинской повинности, а въ Сибирь ссылать своихъ сыновей выучилось? Отчего народъ с. Солдатскаго неряшливъ, распущенъ, наглъ, жаденъ и глупо-форсистъ? Отчего именно въ сел, гд есть вс условія для мірского довольства, и для извстной порядочности ежедневнаго обихода, такое неряшливое разгильдяйство, общественная безсвязица и безтолковщина: куча нищихъ, есть воры, куча мірскихъ грабителей, и т. д., и т. д. Годъ тому назадъ, въ с. Солдатскомъ у мужика сгорла изба. Мужикъ, посл пожара, поджегъ сосда, выгорла улица, тотъ, у кого въ этой улиц сгорлъ послдній домъ, на слдующую ночь поджегъ слдующаго, кого Богъ спасъ, пожаръ вылъ еще улицу. Оставалась нетронутою другая, нетронутая пожаромъ улица. Тутъ ужъ, какъ разсказываютъ, для поджога избирались депутаты отъ улицы выгорвшей. ‘Мы погорли, а они нтъ!’ Подожгли и эту нетронутую улицу. Выгорло почти все село. Теперь оно выстроилось.
Не мене страннымъ покажется вамъ и положеніе сосдняго разладинскаго мужика: земля у него есть, и родитъ она хорошо, налога почти не платитъ, а посмотрите на разладинскаго мужика — изба гнилая, солома гнилая, самъ мужикъ вялъ, тупъ, и понятіемъ не твердъ, все поддакиваетъ, а оказывается и не понимаетъ, о чемъ рчь, постоянно жалуется на бабъ, бабы вишь ему досаждаютъ, женъ бьетъ, а самъ трусъ первой руки, ‘пужлп’ передъ бариномъ, передъ подрядчикомъ, вообще передъ чаювкомъ, затетъ какое-нибудь дло, не уметъ себя держать совершенно. Баринъ, какъ существо высшее, подавляетъ его однимъ своимъ видомъ. Разладинецъ, разговаривая съ бариномъ, теряется, бормочетъ ни всть что, ухмыляется во весь ротъ, даже фигурой показываетъ, что ‘мы вашей милости’ что угодно, а дла сдлать ни съ бариномъ, ни съ подрядчикомъ не уметъ. Наймется отвезти, положимъ, ночью на станцію, самъ ходитъ, проситъ: нужда, а, глядишь, и не прідетъ — лнь встать отъ бабы, на печи тепло, а на двор холодно, потомъ на бабу сердится. Никакой ‘ряды’ правильной съ нимъ длать нельзя или очень трудно, ничему онъ не знаетъ настоящей цны, а по нужд соглашается на всякую цну, ‘сбиваетъ цну дуромъ’, потому что чувствуетъ, что работа его будетъ плоха, чувствуетъ, что мало-мальски изъ порядочной деревни мужикъ всегда перебьетъ у него и сдлаетъ лучше. А, взявшись за дло, только клянчитъ, удивляется, какъ это все трудно, и безпрестанно ропщетъ на цну. Словомъ, разладинскій мужикъ — мужикъ ‘брюзга’.
— У васъ кто теперича служитъ-то? спрашиваетъ мужикъ третьей деревни (будемъ называть ее Барской).
— Такой-то.
— Разладинскій?
— Разладинскій.
Барскій мужикъ подумалъ и говоритъ:
— Ничего человкъ-то… а только что ‘набрюзжитъ’ онъ вамъ… И дйствительно — ‘набрюзжалъ’. Ничего худаго не сдлалъ — а именно только набрюзжалъ, больше и лучше этого нельзя о немъ ничего сказать.
Такъ разладинцы ‘брюзжатъ’ во всхъ своихъ длахъ. Бабы, которыхъ разладинскіе мужики бранятъ, немного лучше, потому что большею частію берутся изъ чужихъ, работящихъ деревень, но и т скоро раскисаютъ съ этими брюзжащими мужиками. Брюзжатъ они безъ толку и въ мірскихъ длахъ: начнутъ сдавать кабакъ, сдадутъ одному, а завтра другому, и съ обоихъ возьмутъ мдный грошъ, а потомъ опомнятся и сообразятъ, что лучше взять съ одного да побольше. Былъ у нихъ подъ горой отличный и единственный родникъ, изъ котораго вся деревня изъ-поконъ вка пользовалась водой, родникъ былъ у рчки, выше уровня ея на аршинъ. Ни съ того ни съ другого міряне взяли и отдали на рчк мсто подъ мельницу, отдали такъ зря, за десять цлковыхъ въ годъ. Мельникъ сдлалъ плотину, перегородилъ рчку и она залила грязной дрянной водой отличный родникъ, оставивъ всю деревню безъ воды. ‘—И какой дуракъ это выдумалъ?’ сердятся они другъ на друга, старые на молодыхъ, молодые на старыхъ, и пьютъ гнилую воду…
Вообще разладинцы, стоя въ промежутк между мужиками с. Солдатскаго и д. Барской, какъ будто находятся подъ вліяніемъ и тхъ и другихъ. Не платя податей, они чувствуютъ себя какъ бы въ нкоторомъ родств съ привилегированными обывателями с. Солдатскаго, и перенимаютъ у нихъ разные вздоры. Солдатскіе пьянствуютъ на сходкахъ то и дло, то у нихъ мельницу снимаютъ, то они луга сдаютъ, то ‘отвальныя, то привальныя’. И эти тоже пялятся въ пьяницы, хотятъ быть пьяны отъ мірскихъ доходовъ, взяли вотъ отдали мельницу — пили два дня, кабакъ отдали двумъ, съ одного пили и съ другого, и распились бы Богъ знаетъ какъ, еслибы оба кабатчика не отказали имъ въ вин. Ничего хорошаго, впрочемъ, и въ этомъ дл разладинцы не изобрли. Недавно ихъ навострили солдатскіе на такую штуку, солдатскіе взяли у разладинскихъ какіе-то кустики, всего цлковыхъ на двадцать, а раэладинскіе взяли у солдатскихъ кусокъ выгона. Солдатскіе, какъ люди, знающіе до тонкости питейное дло, выдумали пить такъ: сегодня ставятъ вино они за кустики, а завтра разладинцы за выгонъ. Пропили съ обихъ сторонъ наврное рублей на двадцати. Староста было поудержалъ ихъ, сказалъ: ‘міряне честные, вдь вонъ за новымъ кабашникомъ еще два ведра недопито — берите съ него чмъ покупать-то!..’
Міряне отвчали:
— То два ведра особенныя, кабашныя, мы съ кабака ихъ и выпьемъ, а это дло тоже особенное, особенно и пить будемъ. Ты не разговаривай, а собирай, почемъ съ души придется…
Въ другой разъ староста тоже повоздержалъ было ихъ.
— Міряне честные! сказалъ онъ:— пейте вы кабашное вино вмсто пастушьяго (пастуха нанимали).
Но міряне сказали:
— Ты зубы не заговаривай! Кабашное вино мы съ кабака сопьемъ, а пастушье вино — пить надо особенно. Ты вотъ разочти, почемъ съ души приходится, примромъ сказать, на четыре ведра… А кабацкія два ведра мы въ сухое время допьемъ, когда ни мельничныхъ, ни пастушьихъ паёвъ не будетъ.
Ужъ нечего сказать — охотники. А пить, какъ слдуетъ, тоже не умютъ. Но объ этомъ посл.
Съ другой стороны, не имя даровыхъ доходовъ, разладинцы должны работать, нести на плечахъ трудную обузу земледльческаго труда. Въ этомъ отношеніи, жители д. Барской также подавляютъ ихъ. Барскіе — мастера работать, привычны къ работ, у нихъ работа ‘горитъ огнемъ’. Разладинцы завидуютъ ямъ, но угнаться не могутъ, они наровятъ съобезьянить съ барскаго мужика, гонять своихъ женъ на работу, говоря: ‘—Ишь вонъ барскія бабы-то какъ работаютъ, она важная съ мужемъ но эвтихъ поръ въ грязи пачкается на работ — не то что ты, идолъ эдакой преображенный’. И точно — пачкается и онъ съ своей бабой, и дйствительно въ грязи пачкается, настоящей работы нту. И хозяйскій снарядъ, и самъ онъ — все это плоховато: сбруя рвется, запряжка кой-какая, руки неразвязны, силишки мало. Лнь. ‘—Ка-кая у насъ работа! Разв это возможно сказать, настоящая напримръ работа!’ въ припадк самоуничиженія говоритъ разладинецъ… Кабы мы барскіе были… ну, такъ… Тамъ работа! А то что это? У насъ дутъ на. работу эво когда — солнце-то эво ужь гд!.. А барскій небось темно еще — а ужь онъ въ пол. И дни у насъ все зря… Да и бабы ихнія…’ И тутъ разладинецъ начинаетъ бранить сначала вообще разладинскяхъ бабъ, потомъ свою жену въ частности, и, наконецъ, всхъ своихъ сельчанъ разбираетъ каждаго порознь, и каждый порознь оказывается, по его разговору, и дуракъ, и подлецъ, и воръ, человкъ котораго хуже нтъ. Такъ они вс разбираютъ другъ друга — а на видъ они вс люди мягкіе, льстивые, съ масляными глазами, придешь — не знаютъ гд посадить, а за глаза первые ругатели и сплетники…
Какъ ни покажется страннымъ, а лучше всхъ живетъ и умнй всхъ глядитъ крестьянинъ дер. Барской. Онъ есть истинный современный крестьянинъ, несущій всю массу крестьянской тяготы, безъ всякаго послабленія изъ-поконъ вку, онъ платитъ большія подати, и бьется круглый годъ исключительно надъ земледльческой работой и покрываетъ подати, да мало того, живетъ несравненно аккуратнй, чище и разладинскихъ и солдатскихъ. Въ Барскомъ не рдкость встртить умницу, человка, твердаго, желзнаго характера, человка, изучившаго до тонкости свои отношенія къ людямъ, съ которыми ему приходится длать дло, а длаетъ онъ и берется длать дла только такія, какія доподлинно знаетъ. Предлагали имъ возить навозъ въ селитринные бурты и деньги давали хорошія — не похали и угощеніемъ не соблазнялись, отказались, ‘потому, дло это на наше!’ До послдняго времени они не заводили кабака, находились между ними люди, которые съумли оберегать міръ отъ этой бды. Раздловъ семейныхъ у нихъ мало — въ этомъ безсилье, а имъ нужна сила для работы, работа у нихъ на первомъ план, и дйствительно кипитъ въ рукахъ. Работаютъ вс отлично, мальчикъ плачетъ — ‘тятька, жалючи его, на работу не взялъ’. Словомъ, крестьянинъ, боле другихъ претерпвшій на своемъ вку, слдовательно, какъ вамъ думается, боле угнетеннный (онъ пережилъ крпостное право), надленный плохой землей, обремененный налогами, вопреки всмъ смысламъ, вопреки всмъ таблицамъ умноженія всхъ частей свта, оказывается порядочне, положительно умне, даровите, зажиточне и честне то со крестьянина, который, имя доходы, покрывающіе вс посторонніе платежи или платя сущую бездлицу и, слдовательно, имя вс условія для того, чтобы собственная его домашняя, личная жизнь была лучше, достаточнй, вольнй, чтобы забота его о мірскомъ дл была шире, и т. д., и т. д., оказывается, что такой крестьянинъ, ничего не выдумалъ, кром кабака, живетъ бдно, пьяно, фальшиво, къ ближнему равнодушенъ, равнодушенъ къ міру, къ себ, къ семь!.. Мало того, вы видите, что отлично обставленная въ матеріальномъ отношеніи деревня какъ бы лишена даровитыхъ людей, есть міроды и міроопивалы, а умнаго, характернаго мужика нтъ, но, напротивъ, обиліе фальшивыхъ мужичонковъ, которые за рубль продадутъ отца родного, наобщаютъ съ три короба, а ничего не сдлаютъ, не дорого возмутъ соврать, надуть и т. д.
Что же означаетъ эта непонятная тайна непонятной деревенской таблицы умноженія?
Посл долгаго и мучительнаго опыта, мысль ваша какъ будто начинаетъ докапываться до корня этой удивительной тайны, нить къ познанію, какъ мн кажется, существа деревенскаго житья-бытья, даетъ вамъ одно, повидимому, весьма незначительное обстоятельство. Разговаривая до сего времени, вы очень часто слышите въ разговор слово ‘барщина’, но не придаете этому никакого значенія, какъ длу прошлому, мало-по-малу, однако, оказывается, что хотя все, что заключается въ многозначительномъ слов ‘барщина’ и, дйствительно, дло прошлое, но что и теперь слды этого прошлаго далеко не изглажены. Въ послдствіи вы убждаетесь въ значеніи барщины для пониманія современной деревни, въ такой степени, что уже не довольствуетесь простымъ признаніемъ за ней извстныхъ результатовъ, но невольно должны признать, что въ современной деревн нтъ такого явленія, нтъ въ характер деревенскихъ людей ни одной существенной черты, нтъ даже ни одного обычая, которые бы вполн не объяснялись барщиной, а главное только барщиной.
Въ самомъ дл, что такое была эта крпостная барщина? Въ общихъ чертахъ, это была никогда и никмъ и никому необъясняемая работа цлой деревни на одинъ господскій домъ. Безъ разговоровъ, безъ объясненій, деревня должна была работать изо дня въ день, изъ года въ годъ. Баринъ, которому принадлежала деревня, могъ мняться, быть то злымъ, то добрымъ, но для деревни вс эти перемны ничего не значили: работы одинаково требовали вс: и консерваторы, и либералы и даже радикалы, словомъ, всевозможные сорта людей, поселявшихся въ господскомъ дом, кто бы тамъ ни жилъ, отъ деревни требовалось одно — ‘работа’, заполонявшая большую часть дня года, всей жизни, работа не на себя. Этотъ коренной принципъ барщины укрплялся въ народ всевозможными способами, и, въ конц концовъ, все это, вмст взятое, выработало совершенно опредленный идеалъ для существа, носящаго названіе мужика. Идеалъ требовалъ, во-1-хъ, безпрекословнаго исполненія чужихъ требованій, во-2-хъ, требовалъ, чтобы у исполнителя было глубоко вкоренено убжденіе въ томъ, что все остальное, все его житьишко со всми животишками, составляютъ дла, нестоющія вниманія.
Такъ какъ такой идеалъ тяготлъ надъ всмъ почти русскимъ крестьянскимъ людомъ, тяготлъ неумолимо, сотни лтъ, то сообразно съ нимъ и выработался типъ крестьянина — населяющаго громадное большинство русскихъ деревень. Такой оставленный намъ барщиной въ наслдство крестьянинъ, во-первыхъ, неустанный работникъ. Въ пот лица, изо-дня въ день онъ бьется надъ работой, во-вторыхъ, аккуратная уплата податей — для него первая забота, передъ которой меркнуть вс личныя заботы, въ-третьихъ, это — человкъ, который отвыкъ разсуждать объ чемъ бы то ни было, онъ только спрашиваетъ: ‘сколько требуется’, ‘почемъ сойдетъ съ души’. Раскладка всхъ этихъ душевыхъ рублей и копеекъ составляетъ почти единственный предметъ общественныхъ деревенскихъ сходокъ. ‘Своихъ’ деревенскихъ предметовъ для разговоровъ на сходкахъ нтъ — отучены. И въ-четвертыхъ, наконецъ, онъ — неусыпный работникъ: работать, ‘биться на работ’ — вотъ цль жизни, нить, связующая дни И годы въ цлую жизнь человческую. Онъ покоенъ, уставъ и измучившись на работ, потому, что сдлано то, что именно требовалось, онъ сына женитъ насильно, потому что ‘беретъ работницу хорошую’, а остальное — ничего не стоитъ. Мало устать на работ, мало просто измяться, спасть съ тла, превратиться въ тнь: тотъ — хорошій работникъ, кто не знаетъ ‘устали’ въ работ, у кого ‘горитъ огнемъ’, кто ‘лютъ’, и еще лучше ‘золъ на работу.
Вотъ во имя этого-то идеала и продолжаетъ жить крестьянинъ, какъ жилъ при барщин. Тамъ, гд барщина царила вполн, тамъ мужикъ, въ буквальномъ смысл, остался такимъ же, какимъ былъ и при крпостномъ прав, такъ же до свту вызжаетъ въ поле, такъ же бьется изъ-за податей, такъ же молча, съ незадумывающимся равнодушіемъ, исполняетъ все, что ему прочитаетъ староста, и, исполнивъ, вновь продолжаетъ маяться надъ работой, самъ перебиваясь кое-какъ или припрятывая достатокъ. Въ такихъ деревняхъ у крестьянъ есть совершенна опредленный взглядъ на себя и на божій свтъ, и, благодаря этому, они знаютъ, что длаютъ, изъ-за чего бьются. Вотъ почему оказывается, что бдная, заваленная работой и налогами деревня, не имющая никакихъ постороннихъ доходовъ, надленнная сравнительно худшей, чмъ у сосдей, землей и, притомъ, въ маломъ количеств, живетъ лучше, аккуратнй, умнй и благообразнй той деревни, гд идеалъ барщины почему-нибудь ослабленъ.
А кажется, какъ бы тутъ-то, при достатк, не подумать о себ? Разв мало дйствительно своихъ нуждъ? Сколько въ сел однихъ ребятъ, которые ростутъ неграматными, не умютъ ны сосчитать, ни прочесть или написать письма, не знаютъ, что такое солнце или мсяцъ, откуда берутся деньги, словомъ, не знаютъ ровно ничего. Сколько въ деревн нищихъ, убогихъ, калкъ, сиротъ, бездомныхъ, случайно несчастныхъ и оставленыхъ на произволъ судьбы. Обо всемъ этомъ должна бы заботиться неугнетенная чужой заботой мысль, но она не заботится, потому что не знаетъ’ что объ этомъ надо заботиться… Мірскія дла состоять исключительно въ раскладк и питіяхъ водки по разнымъ случаямъ. Если не раскладка, то водка — ничего другого не бываетъ. Какъ справедливо и тщательно разработанъ процессъ всевозможныхъ длежей и раскладокъ — объ этомъ было уже говорено. Теперь слдуетъ упомянуть о томъ, какъ разработанъ процессъ мірскаго питія, потому именно слдуетъ, что къ разработк этого процесса потрачена масса крестьянскаго ума, такая масса, какой, за исключеніемъ процесса длежа — не потрачено ршительно ни на одну изъ общественныхъ деревенскихъ нуждъ. Каждая деревня пьетъ на свой образецъ, на свой манеръ, по опредленному ритуалу: такъ, Барскіе пьютъ рдко, и къ питію приглашаются только старики-власти, потому что нтъ такихъ случаевъ, которые давали бы возможность заполучить съ кого-нибудь много вина. Но и тутъ уже опредлено — съ кого начинать перваго, кому второй стаканъ, и какимъ путемъ стаканъ долженъ слдовать отъ одного края засдающихъ до другого и обратно. Впрочемъ, сравнительно, здсь пьютъ главныхъ образомъ на свои престольные праздники: на Ивана Постителя, на Ивана Богослова — варятъ пиво, подливаютъ въ пиво водки и пьютъ такъ зря, сколько влзетъ, три дня, три ночи, безъ просыпу. Но до полнаго совершенства питейный ритуалъ доведенъ въ Солдатскомъ, здсь выработано множество программъ мірскихъ питій на всевозможные случаи и на всевозможныя количества ведеръ водки.
Кажется, еслибы случилось, что ‘всему’ солдатскому міру была поставлена только одна косушка, и тутъ ее роспили бы по правиламъ, и тутъ нашлись бы для распитія ея извстные, выработанные оттокъ порядки. Въ самомъ дл, разв не серьёзный вопросъ — какъ роспить, положимъ ведро вина, поставленное цлому міру, человкамъ эдакъ тремъ стамъ, и притомъ роспить такъ, чтобы выпито было по совсти и безъ обиды? Въ виду ясной для всякаго серьёзности этого дла, мірская мысль въ совершенств разработала ритуалы роспитія одного ведра, двухъ, трехъ и т. д., вплоть до такого количества ведеръ, боле котораго не запомнятъ столтніе старожилы. Одно ведро пьютъ вовсе не такъ, какъ пьютъ два, смотря по количеству ведеръ, къ питію привлекаются — то исключительно власти, считая въ томъ числ и стариковъ, такъ какъ ‘старики’ — дйствительная власть, при извстномъ количеств привлекаютъ къ питію, хром властей, нкоторыхъ изъ жителей, имющихъ вс права занять въ недалекомъ будущемъ мста стариковъ, затмъ есть случаи, когда право на часть мірского вина присвояется и обыкновеннымъ обывателямъ, но тоже въ извстномъ порядк, съ извстнымъ выборомъ, по указанію стариковъ, или по дворамъ, а наконецъ, бывали и такіе случаи, когда вина хватаетъ на весь міръ. Это, впрочемъ, рдко. ‘По дворамъ’ пьютъ тоже разно: по одному стакану получаетъ всякій глава дома — если же придется по второму. то этотъ второй стаканъ глава дома можетъ, по усмотрнію своему, уступить брату, живущему съ нимъ или сыну, но иметъ полное право выпить и самъ. Необходимо, слдовательно, въ видахъ абсолютной справедливости, до тонкости изучить ведро и стаканъ — его объемъ и мру, умть взглянуть на стаканъ, опредлить количество такихъ стакановъ въ ведр, и сообразно полученному цифровому результату — назначить тотъ или другой питейный ритуалъ. И на дл существуютъ знатоки, которые даже, ‘поболтавъ’ ведро, изъ котораго уже пито, по звуку знаютъ сколько тамъ осталось ‘вотъ этакихъ’ стакановъ, и сколько такихъ, такъ что старикамъ и властямъ остается только опредлить: какой именно стаканъ пускать въ ходъ, чтобы дло было сдлано честно, благородно, по божески. Но знать стаканъ и ведро далеко еще не все, такое знаніе есть еще только часть полнаго знанія дла: необходимо еще знать воспріимчивость каждаго мірскаго желудка къ питіямъ. Не думайте, что это дло шуточное, а главное, не думайте, что око не играетъ никакой роли вообще въ взглядахъ деревня на справедливость людскихъ отношеній. Въ самомъ дл, міръ очень хорошо знаетъ, что вотъ этотъ человкъ валится съ пятаго стакана, этого не свалишь десятью, а вотъ этотъ и со второго теряетъ ноги, руки и голову… Спрашивается, если, положимъ, на душу, входящую, на основаніи количества ведеръ, въ число допущенныхъ въ питію, приходится по шести стакановъ, и если одинъ изъ допущенныхъ валится съ третьяго, а другой со второго, то не слдуетъ ли позаботиться объ остающихся имъ стаканахъ, и подумать о томъ, чтобы они получили правильное, справедливое назначеніе, а не были бы выпиты такъ ‘зря’ какой-нибудь первой попавшейся глоткой? При пьянств ста, полутораста человкъ, имющихъ право на участіе въ питіи, постоянно случаются, во-первыхъ, совершенно непьющіе, во вторыхъ, валящіеся подъ лавку со второго стакана, съ третьяго, съ пятого и т. д., вслдствіе чего получается извстное количество питій, требующихъ новаго порядка, новаго церемоніала, которое нельзя игнорировать. Вотъ почему, всякое, главнымъ образомъ, большое питіе, начавшись по одному плану, можетъ перейти множество разныхъ степеней и закончиться питіемъ по плану, совершенно другому, чмъ началось. Вотъ почему, при питіяхъ, людей, глазющихъ на питье, гораздо боле, чмъ пьющихъ, и глазютъ они не даромъ: порядокъ питья легко можетъ измниться почему-нибудь и т, кому въ данную минуту приходится только глазть, чрезъ какое-нибудь мгновеніе, могутъ быть призваны къ участію. Почемъ знать, что кто-нибудь не свалится со второго стакана, хотя до сихъ поръ валился только съ третьяго?
Само собою разумется, что если до такой совершеннйшей степени разработанъ вопросъ о томъ, какъ пить вино, то немене совершенно разработаны и изслдованы вопросы, касающіеся поводовъ, по которымъ и слдуетъ и можно пить. И точно, мірское вниманіе не упустило изъ виду самыхъ ничтожнйшихъ, самыхъ крошечныхъ поводовъ для того, чтобы міръ могъ имть даровое вино, или для того, чтобы ставить вино на свой счетъ. Я не говорю ужь о такихъ вещахъ, какъ сдача мірскаго имущества въ аренду — тутъ пьютъ долго и много, и берутъ мяо со многихъ, не говорю также о такихъ поводахъ, которые не требуютъ никакой выдумки и узаконены повсюду: каемъ пастуха, выборъ старосты, разборъ мелкихъ сельскихъ ссоръ, обидъ и т. д. Всякому извстно, что безъ вина въ подобныхъ случаяхъ никоимъ образомъ обойтись нельзя. Нтъ, а говорю о такихъ выдумкахъ, которыя не могутъ придти въ голову никому, кром людей, не одинъ годъ изучавшихъ и изучавшихъ вполн спеціально данный предметъ.
Человкъ, который, въ крайнюю минуту (когда вино выпито, міръ желаетъ еще по стаканчику, но не можетъ выдумать — за что вить?) съуметъ указать на подлежащей опиванію предметъ, если не уважается міромъ, то цнится имъ какъ человкъ умный и знающій. Такъ называемые въ здшнихъ мстахъ ‘каштаны’, или иначе міроды, про которыхъ сами міряне говорятъ, что ‘онъ на десять рублей пользы міру сдлаетъ, а на тридцать убытку’, тмъ не мене нетолько терпятся міромъ, но частію даже и уважаются, во-первыхъ, потому, что никто лучше каштана не знаетъ мірскихъ длъ, а во-вторыхъ, потому, что все это знаніе почти только тмъ и хорошо, почти потому только и нужно мірянамъ, что оно выручаетъ ихъ въ трудныя минуты недостатка вина, давая возможность отыскивать къ продолженію прерваннаго пьянства предлоги. Спрашивается, кто изъ сотни человкъ мірянъ, недоумвающихъ надъ вопросомъ о томъ, кого и по какому случаю опивать, вспомнитъ, что вотъ такой-то Иванъ Мироновъ по весн бралъ изъ мірского лсу, не въ чередъ, сорокъ кольевъ для плетня, и что, слдовательно, долженъ поклониться за это міру? А міродъ знаетъ, ибо онъ, какъ паразитъ, только и живетъ тмъ, что цпляется за другихъ. И вотъ, къ Ивану Миронову посылаютъ депутацію ‘взять хомуты’, или ‘снять’ телегу съ передковъ и передки доставить на сходку. Иванъ Мироновъ, большею частію и неприглашаемый лично на сходку, долженъ явиться сюда за хомутами и за передками, и ‘долженъ’ поставить міру вина, такъ какъ ни безъ хомута, ни безъ передка ему невозможно существовать.
Чтобы не утомлять читателя перечисленіемъ всевозможныхъ елочныхъ придирокъ, которыя міръ пускаетъ въ ходъ, когда дло касается такого вполн самостоятельнаго, вполн принадлежащаго мірскому благоусмотрнію дла, какъ мірское питье водки, я разскажу только слдующій случай. Выше я говорилъ, что разладинскіе мужики за десять рублей уступили какому-то крестьянину право на устройство мельницы. Крестьянинъ сдлалъ мельницу и плотину. Мельница самая первобытная, бдная, деревенская, плотина узенькая, съ небольшимъ въ аршинъ ширины и не боле, какъ сажени въ три длины. Но дло въ томъ, что одинъ берегъ рчонки принадлежитъ разладницамъ, а другой обывателямъ села Солдатскаго, т. е. плотина ‘примыкаетъ’ къ разнымъ берегамъ. Вотъ эту то ‘примычку’ и явились пропивать сначала Солдатскіе мужики, а потомъ, по обезьяньему своему нраву, и разладинцы. ‘— ‘Станови четыре ведра!’ категорически объявили мельнику солдатскіе депутаты. ‘— За что это?’ — ‘Какъ за что? за примычку!.. Видишь, чай, примыкаетъ’… ‘—Да что вы, лшіе эдакіе, сьума вы спятили?..’ ‘—Ну, такъ загородъ постановимъ, пропущать народу не будемъ съ нашего берега!..’ Что тутъ длать? Разумется, поставилъ. Только что было отдлался отъ однихъ, ползутъ другіе, разладинцы… ‘Вы чего, дьяволы безголовые!..’ ‘—Примыкаешь, бормочутъ, четыре ведра… а то загородъ постановимъ’…
Мельникъ не могъ не поставить вина разладинцамъ, нужда научитъ кирпичи есть, но за то все время, когда міръ пьянствовалъ, мельникъ, блдный отъ гнва, дрожащій всмъ тломъ отъ волненія, на чемъ свтъ пушилъ стариковъ… Ничего, пили!
Разладинцы пьютъ глупо, безъ толку, вообще это не настоящіе крестьяне. При всякомъ пить, у нихъ старики отдляютъ себ извстную часть, и остальное отдаютъ міру. ‘Старичишки’, какъ ихъ здсь величаютъ, обыкновенно по жадности своей, всегда захватятъ столько, что, при всемъ стараніи, не успваютъ выпить въ одинъ сходъ, и допиваютъ на другой день. Міряне пьютъ тоже безъ всякаго разсудка, одинъ еле живъ плетется домой, а другому капли не досталось. Но, несмотря на эту, во всемъ разладинскомъ ощущающуюся распущенность и безтолочь, и здсь былъ на моихъ глазахъ случай, доказавшій мн, что еслибы да разладинцамъ хорошая мірская школа, въ род той, какую выработали солдатскіе мужики, то и они не плошали-бы въ мірскихъ длахъ: одинъ ‘подносчикъ’ (такой чинъ на питейныхъ сходахъ, конечно, чинъ выборный) отлилъ по дорог изъ кабака, куда ходилъ за мірскимъ виномъ, бутылку мірского вина. Ведро онъ отправилъ на сходъ съ первымъ встрченнымъ односельцемъ, а самъ съ бутылкой пошелъ домой, гд его ждалъ пріятель. Они не успли выпить съ нимъ по одному стакану, какъ обиженный міръ нагрянулъ на преступника. На міру, даже такомъ разгильдяйномъ, нашлись уже на столько опытные люди, что, ‘по хлюпанью’ водки въ ведр, догадались о краж, о томъ, что подносчикъ отлилъ… Міръ оцпилъ домъ подносчика со всхъ сторонъ. Подносчикъ, его пріятель и вся семья подносчика, стали защищаться. Конечно, прежде всего были заперты ворота, благодаря чему произошла въ буквальномъ смысл осада: въ дл были и колья, и камни, и возжи…
Крестьянскій умъ, талантъ, мысль, вообще вся сила его при родной даровитости, какъ видите, дйствуетъ и тутъ: отрицать ее нтъ никакой возможности, но все это, какъ на зло, загнано и дйствуетъ въ такомъ замкнутомъ кругу, практикуется надъ такими явленіями деревенской жизни, которыя не имютъ для насущныхъ дйствительнйшихъ интересовъ деревни либо совершенно никакого значенія, либо имютъ значеніе весьма отдаленное. Въ обоихъ случаяхъ крестьянскій умъ, работаетъ и работаетъ сильно, много наблюдаетъ всевозможныя мелочи, знаетъ и видитъ человка насквозь, не жалетъ своей спины, рукъ, силъ, стремится не обидть, не обчесть человка, но, какъ только дло коснется дйствительно общественнаго дла, такого дла, которое бы принесло міру существеннйшую пользу, облегчило бы положеніе его, которое бы помогло поступать мірскому человку дйствительно по-божески, въ такихъ-то, именно, длахъ, какъ на грхъ, въ мірскомъ деревенскомъ жител исчезаетъ все: внимательность, наблюдательность, даже исчезаетъ самая тнь справедливости. Для такихъ длъ не выработано ни ритуаловъ, ни порядковъ, ни обычаевъ, нтъ ничего, въ длахъ, не имющихъ для деревни никакого значенія, кром вреда (какъ напримръ пьянство) или въ длахъ, которыя имютъ значеніе только для постороннихъ деревн вдомствъ, все выяснено, опредлено, лучше не надо. Нельзя не заплатить въ срокъ оброка, аренды, но смотрть, какъ мрутъ ‘горлушкомъ’ дти, можно, нельзя Ивану Миронову простить сорока кольевъ, нельзя оставить не пропитою перемычку, и можно за вино на волостномъ суд сдлать всякую несправедливость, можно растратить крестьянскую казну въ сотни, тысячи рублей…
Чмъ инымъ, какъ не тмъ, что современный крестьянинъ еще и не пробовалъ жить въ своихъ собственныхъ интересахъ, что онъ даже отвыкъ примчать ихъ въ обиходахъ собственнаго своего житьишка — объясните вы себ, напримръ, такую сцену.
Мельница. У мельницы и, на плотинахъ нсколько телегъ съ зерномъ, ожидающихъ своей очереди, на телегахъ, и около телегъ и на земл крестьяне, и старые, и молодые. На гор стоитъ новенькій домикъ арендатора мельницы, купца. Купецъ сидитъ у отвореннаго окна, въ ситцевой рубах, пьетъ чай и отираетъ потную шею и красное лицо полотенцемъ…
— Глянь! говоритъ одинъ изъ ожидающихъ.— Ишь красномордый чортъ, чай пьетъ!..
— И то пьетъ!..
— Я, братцы, считалъ, считалъ, которую это онъ зудитъ, такъ и бросилъ, все ему хозяйка подаетъ, да подаетъ…
— Какъ не лопнетъ!
— Ну, нтъ, братъ! Его не разопрешь! Ужь онъ на этомъ дл, чай, наладился…
— Да, ему только и дла, что чай пить!
— А то что-же? сиди — да пей. Больше ничего!
— Только и дловъ!..
— Сиди, да попивай чаекъ-го!..
— Нашъ братъ, дуракъ, бьется, бьется иной разъ изъ за копейки до поту, а тутъ вонъ ничего не длаетъ, блыхъ рукъ не мараетъ, а деньгу гребетъ, да чаевъ распиваетъ… Ишь вонъ, какъ клещъ налился!..
Многіе изъ лежащихъ на телегахъ и на земл около телегъ мужиковъ, вздыхаютъ…
— А, какая хитрость-то! Выстроилъ вонъ анбаръ, больше ничего, а онъ, анбаръ-то, тысячи дв аккуратно кажиный годъ ему въ карманъ кладетъ… А нашъ братъ, кряхти изъ за каждой малости.
На эту тэму отовсюда слышатся коментаріи и дополненія, да и трудно, говоря о крестьянскомъ жить быть, чувствовать недостатокъ въ матеріал.
Но подойдемъ въ разговаривающимъ и спросимъ:
— Чья это мельница?
— Наша!
— Вы какіе сами-то?
— Солдатскіе.
— Общественная мельница?
— Общественная, вонъ, энтому — вонъ (указаніе на гору) чайто пьетъ… ему отдаемъ.
И затмъ слдуетъ разсказъ, какъ бы желающій доказать безсовстность вотъ этого человка, который сидитъ и чай пьетъ. Судите сами, что онъ сдлалъ. Изъ поконъ вку близь мельницы стоялъ небольшой сарай, который нанимали у крестьянъ скупщики хлба. Скупая его по деревнямъ, въ разныхъ мстахъ мелкими партіями, они и свозили его въ одно мсто, къ мельниц, потому что весной вода въ рк, на которой стоитъ мельница поднимается на дв сажени, на сажень идетъ выше плотины. Изъ Волги проходятъ сюда баржи (въ послднее время даже пароходъ сталъ проходятъ каждую весну), забираютъ хлбной грузъ и вывозятъ его въ Волгу, ‘вонъ этотъ, что чай-то пьетъ’, злодй этотъ, арендовавъ у крестьянъ мельницу, вмст съ вольницей арендовалъ и анбаръ, но вмсто дрянного, выстроилъ большой хорошій сарай, и каждую зиму, за пять мсяцевъ, никакъ не больше, получалъ съ этого анбара, не шевеля пальцемъ въ буквальномъ смысл, не мене двухъ тысячъ рублей. Тонъ, которымъ разсказываютъ про это злодйство, какой-то погребальный, обида слышится въ немъ явная — и дйствительно обидно смотрть, какъ это человкъ сидитъ, пьетъ чай и получаетъ деньги… Но объ томъ, чтобы кому-нибудь изъ мірянъ пришла мысль самимъ взять да выстроить анбаръ, самимъ назначить человка мірского, который бы смотрлъ за мельницей, представляя міру отчетъ, объ этомъ никто не заикнется, нтъ ‘на такія’ дйствительно общественныя дла ни выработанныхъ порядковъ, ни ритуаловъ. И поврьте, это тоже барщинный результатъ. Крестьянинъ можетъ только копошиться въ своей нуждишк или проявлять свои дарованія у кабака, настоящія-же доходныя дла длаетъ другой, мужику хорошо если достанется при этомъ ‘положенный’, по питейному регламенту, стаканчикъ вина, а ужь подлинный доходъ — это дло не мужицкое. Это какъ бы свыше предназначено для лицъ совершенно деревн постороннихъ…
Другимъ рзкимъ примромъ, до какой степени крестьянинъ, изъ самомъ дл, отвыкъ отъ дйствительно нужныхъ мірскихъ длъ, пожегъ служить то, что казенныя и удльныя земли, or* дающіяся въ аренду по весьма незначительной цн и въ большомъ количеств повсюду, попадаютъ въ руки крестьянъ деміи только изъ вторыхъ рукъ, т. е. сначала они попадутъ въ руки купца, человка, арендующаго цлый участокъ, а потокъ разберутся по клочкамъ и за тройную цну крестьянами. Объявленія о продаж и отдач въ арендное содержаніе земельныхъ и лсныхъ угодій постоянно разсыхаются по волостнымъ правленіямъ, даже и сельскимъ старостамъ, но на моихъ глазамъ не было случая, чтобы само общество ршилось бы не дать себя въ обиду: напротивъ, знаютъ, но какъ-будто ждутъ, когда и сто возьметъ землю.— ‘Кто взялъ луга-то?’ — ‘Городской какой-то!’ — ‘Гд его приказчикъ-то?’ — Тамъ-то.— И идутъ къ приказчику, который, отдавъ вчера по одному рублю за десятину, беретъ сегодня по три, по четыре и по шести. Беретъ деньги и пьетъ чай, а народъ глядитъ на него (издали, неблизко), и негодуетъ:
— Ишь красномордый! знай брюхо паритъ, да денежки собираетъ!…
Надюсь, что читатель пойметъ, почему въ предшествовавшемъ очерк направленій и размровъ деревенской общественной мысли я не коснулся той ‘крпкой думы’, которая гнететъ кацдую крестьянскую голову ‘дома’, у его домашняго очага, не на сходк, не у кабака, а подъ соломенной крышей своего дома. Браться за эту тэму въ бгломъ очерк, имющемъ къ тому-же цль остановить вниманіе читателя на извстныхъ опредленныхъ явленіяхъ, во-первыхъ, мн не подъ силу: такъ эта ‘крпкая дума’ многостороння и мучительна, и, во-вторыхъ, потому, что дло это трудное и требуетъ разработки обстоятельной. Имя возможность только поверхностно остановиться на этой сторон многочисленныхъ крестьянскихъ заботъ, мы можемъ указать лишь на то, что крестьянская дума одинока. Въ этомъ-то именно и заключается горе деревни: общественная мысль хлопочетъ о податяхъ, о расходахъ на земство, на волость, на множество разновидностей всевозможныхъ сборовъ, или разработываетъ кабачный ритуалъ, и драма деревенской избы, тягота крпкой думы, подъ соломенной крышей, не выбралась изъ подъ крыши на сходку. Какъ встарь здсь мужъ училъ жену ‘за косу’ и ни кто не касался, такъ и теперь ‘подъ сердитую руку’, та же коса отвчаетъ за неизлечимую семейную неправду, какъ встарь слезами выплакивали горе по ‘Ванюшк’, который былъ бы отцу работничкомъ, и всей семь заступникомъ, да вдругъ номеръ, такъ и теперь, какъ встарь, вс религіозныя врованія, вс мысли о Бог и мір, о солнц красномъ и бломъ свт, все это и теперь, въ громадномъ большинств случаевъ, пытливая крестьянская голова, сколько бы она ни билась, ни мучилась, не ршитъ иначе какъ ршалось прежде, т. е. окончитъ признаніемъ извстной картины страшнаго суда со зміемъ за начало и конецъ всего этого дла. Словомъ, какъ въ сдую старину, такъ и теперь вс возможныя религіозныя, семейныя, психологическія и глубокія общественныя задачи, волнующія каждый крестьянскій домъ, ршаются или по старинному, т. е. вымучиваются и оканчиваются этимъ безплоднымъ взмучиваніемъ собственной головы, или вовсе никакъ не ршаются… А. въ нихъ-то все и дло: только бы они-то выбрались изъ подъ низенькой соломенной крыши, только бы они сдлались достойными хотя такого вниманія, какимъ, напримръ, пользуется ‘еще непролитая’ примычка, и въ деревн въ самомъ дл станетъ тсно, въ самомъ дл станетъ душно въ крестьянской изб. Какъ только это случится, конецъ кабаку, конецъ деревенскому навозу, деревенской пьяной драк, деревенской безпомощной болзни, безслдной смерти…. Деревня немедленно ‘укупятъ’ столько земли, сколько хватитъ глазъ, и не будетъ ждать ни горнаго передла, ни ‘генеральной межи’. Деньги найдутся немедленно. Анбаръ будетъ выстроенъ гораздо лучше, чмъ выстроилъ его красномордый, мельница будетъ въ исправности, да, пожалуй, и паровую задумаютъ, учитель будетъ не такой, который самъ ничего не знаетъ, или не такой, который бьется изъ-за куска хлба и котораго гнететъ презрніемъ всякая деревенская шваль изъ породы Титъ Титычей, а настоящій, знающій дло человкъ.
Словомъ, какъ только зародится забота о своемъ, такъ тотчасъ-же русская деревня вновь начнетъ жить, мыслить и залечивать нравственныя язвы, унаслдованныя отъ барщины, иначе, все останется попрежному: кабакъ, грязь, оторванная коса, нужда неисходная и всяческая тснота. Останется нчто трудное, скучное, даже невозможное. Подумайте въ самомъ дл, возможно-ли жаловаться на тсноту, напримръ? Это у насъ-то, въ Россіи, тсно, нтъ мста, это у насъ ‘народъ бьется изъ-за земли’!
Какъ-же вывести на дневный свтъ ‘крпкую’ деревенскую думу?
Всякій разъ, когда задаешь себ этотъ вопросъ, утомленная обыденными порядками мысль непремнно, невдомо почему, просто, кажется, ни съ того, ни съ другого, вдругъ выдвигаетъ такой вопросъ: ‘—А откуда ‘возьмутъ’ жалованье имъ?..’ Это ужь такъ, какъ-то само собой является: до такой степени [повсюду много всевозможныхъ жалованій, и до такой степени не длается кругомъ даже ничтожнйшихъ вещей, безъ того, чтобы длающій не соприкасался съ какимъ-нибудь сундукомъ. Какое обиліе людей, примыкающихъ къ сундукамъ и какъ длиненъ самый радъ сундуковъ — судить не намъ, пусть читатель представитъ себ это дло самъ, и ему будетъ понятно, почему, при ршеніи такого труднаго вопроса, каковъ деревенскій, какъ будто ни съ того ни съ сего возникаетъ мысль о какомъ-то жаловань. Не зная еще всей трудности деревенскаго дла, а въ одномъ изъ предшествовавшихъ отрывковъ, попробовалъ было оцнить по деревенски оплачиваемые теперь знанія и труды, и, между прочимъ, предложилъ врачу курицу въ вознагражденіе за медицинскую помощь крестьянину. За эту курицу одинъ врачъ не то что обругалъ меня, а съ непостижимою и постыдною злобою ‘осрамилъ’ въ собственной газет. Теперь я понимаю эту злобу, и говорю себ: ‘по дломъ, не прикасайся съ такими требованіями къ человку, помазанному уже по губамъ земскимъ окладомъ рублей тысячи въ три, правда, за ‘санитарный надзоръ’ надъ территоріей не мене Германской Имперіи. Нтъ, такихъ помазанныхъ окладами не оторвешь отъ земскаго или иного сундука — какая тутъ въ самомъ дл курица! Ошибка моя была велика, и я понесъ за нее достойное наказаніе, тмъ боле достойное, что ни о какихъ жалованьяхъ и окладахъ въ настоящемъ дл не можетъ быть и рчи.
… Вспомнился мн разговоръ съ однимъ крестьяниномъ. Крестьянинъ — человкъ молодой. Очень часто онъ заходитъ ко мн, сидитъ, молчитъ и смотритъ, что я длаю. Сидитъ молча часа два, три, потомъ уйдетъ. Иной разъ разговорится. Впрочемъ, о современной крестьянской молодежи мы имемъ намреніе говорить особо, по возможности подробно, поэтому и полная характеристика молодого парня будетъ подробно изложена впослдствіи. Теперь же скажу, что парень кой о чемъ крпко думаетъ, хотлъ бы кое-что знать, видть, но покуда ни до Чего опредленнаго не додумался: думаетъ часа четыре подрядъ, вздохнетъ, а не то плюнетъ и вздохнетъ, и уйдетъ.
Разговоръ зашелъ о новомъ волостномъ писар, опредленномъ на мсто того, который, какъ извстно читателю, видвшему мои деревенскія замтки, уволенъ по случаю расхищеній волостныхъ суммъ вмст со старшиною.
— Ну, что-жь хорошъ новый-то писарь?
— Ничего, пущай…
— Не мотаетъ мірскихъ денегъ?
— Нту, покуда что не слышно…
— Аккуратенъ?
— Знамо, что… А хуже прежняго-то!
— Какъ хуже? Вдь дло свое онъ справляетъ?
— Какъ не справлять, справляетъ — ничего…
— Деньги не воруетъ, не тратить?
— Это что говорить.
— А вдь тотъ дла запустилъ и деньги мірскія бралъ.
— Да объ этомъ и рчи нтъ. Размотали деньги до послдней полушки. Что худо, того ужь хвалить нельзя, а ужь что хорошо, тоже объяснить слдуетъ.
— Что-жъ въ немъ было хорошаго?
— А вотъ что: разговорчивъ былъ. Только вотъ это самое. Больше ничего въ немъ и не было стоющаго. Ну, а разговорчивъ, типъ ужь насчетъ этого цны нту! Къ нему, бывало, зайдешь по своему длу — дла не сдлаешь, а не оторвешься, сидлъ бы, да слушалъ. А этотъ что! Отъ этого слова путнаго не дождешься. Такая необоюдная дубина!
— Да вдь дло-то длаетъ!
— Да, онъ длаетъ, пёсъ съ нимъ и съ дломъ, длай его. Про то говорю: старый писарь и дла не длалъ, да былъ обоюдный человкъ, разговоромъ былъ хорошъ. Обо всякихъ, напримръ, длахъ, обо всхъ предметахъ, или то война, напримръ, или же тамъ про разныя статьи, какъ печатаютъ — до всего доходилъ, все зналъ, говоритъ — не наслушаешься. Вотъ чмъ былъ хорошъ, а насчетъ ддовъ, такъ это для нашего брата все одно, хорошъ ли онъ, худъ ли, нашему брату не велика прибыль.
И такъ хвалятъ того самаго писаря, который на мірскія деньги, какъ извстно изъ учета, выписывалъ газеты. Поврьте, что даже простой разговоръ, не о томъ, о чемъ ‘калякаютъ’ міряне, и тотъ въ деревенской жизни новость, и притомъ очень большая.
Между тмъ, какъ извстно, въ деревн не видать ‘разговорчиваго человка’, хотя ему и было бы о чемъ поговорить здсь, и говорилъ бы онъ всегда отъ сердц, хотя и о самыхъ -обыкновенныхъ вещахъ, потому что всегда его рчи возбуждаются фактами окружающей дйствительности, а частица его рчей — нтъ, нтъ, да и перейдетъ прямо въ жизнь, на глазахъ ‘разговорчиваго человка’. А вдь ‘разговорчивыхъ’ людей у насъ немало, да разговариваютъ-то они все въ пустыхъ мстахъ, таи, гд вовсе въ нихъ и не нуждаются. Не только ‘разговариваютъ’, а даже прямо подаютъ сами себя, истощаясь, изнывая въ чисто-теоретическихъ разглагольствіяхъ.
Нкоторое время зналъ я здсь одного молодого человка. Андрей Василичь Соловецкій былъ сынъ причетника, человка, обремененнаго семьей, нуждой во всхъ возможныхъ видахъ, въ такомъ удивительномъ совершенств разработанныхъ на русской земл, неволя заставила жениться, неволя заставила гнуть шею передъ батюшкой, передъ всмъ приходомъ, передъ каждымъ міродомъ, и притомъ передъ каждымъ отдльно, на свой образецъ, гнуть изъ-за того, что семья, которую человкъ не желалъ имть, но которую нельзя бросать. Можете представать весь холодъ такого существованія, весь гнетъ уваженія, всю громадность размровъ поруганія надъ человческимъ достоинствомъ. Андрей Васильичъ съ дтства не слыхалъ ничего, кром горькаго, слезнаго ропота отца, матери, дтей на свое существованіе на безвыходность изъ ужасовъ этого существованія.
Всякому извстно, что причетникъ, съ семьей человкъ въ шесть, всегда бднй бднаго мужика, что для него, для его дтей крестьянскій дворъ, гд все свое, гд никто его не сгонитъ съ насиженнаго мста — предметъ зависти, Андрей Васильичъ до четырнадцати лтъ оставался неграматнымъ, вс эти годы работалъ около дома, какъ работаетъ простой мужикъ, онъ зналъ, какъ ходить за скотиной, какъ ее убирать, пасти, зналъ, какъ пахать, боронить, радовался при урожа, горевалъ — и горько — въ засуху, словомъ, вся крестьянская забота была ему также близка, какъ и всякому крестьянину. Но, кром этой заботы, онъ, какъ человкъ, поставленный въ худшія условія, чмъ любой крестьянскій мальчикъ, завидуя, изучилъ, примтилъ все хорошее въ крестьянскомъ жить-быть, примтилъ, потому, что въ его жизни этого не было, мало того, какъ членъ семьи, которая то ожесточается на судьбу, то, измученная, покорно возлагаетъ надежды на Бога, онъ не разъ въ жизни, вмст съ семьей, имлъ случай быть дйствительно спасаемымъ — и именно крестьяниномъ. Въ глухую зимнюю ночь, во время отсутствія отца, который ушелъ въ городъ хлопотать о перевод въ другое мсто и не возвращался, и не шелъ домой цлый годъ, когда семья съла все, что было въ дом, когда ребята буквально ‘кричали’ отъ голода, мать сказала маленькому Андрею: ‘пойдемъ!’ И пошли они за господскіе амбары воровать… Андрей Васильичъ до сей поры не забылъ этой ночи, этого ужаса, который охватилъ его душу отъ воя втра, отъ страха быть пойманнымъ и отъ жгучаго стыда…
И вдругъ — Господь спасъ ихъ: ‘откуда ни возьмись’ — крестьянинъ. Кажется, онъ темною ночью пробирался изъ лсу съ мірскими дровами… Онъ самъ зналъ нужду, и сразу понялъ, зачмъ пономариха съ сыномъ толкутся за амбарами…
— Власьевна! сказалъ онъ тихо.— Что ты это!.. Парнишку заморозишь!.. Сажай его — довезу до дому.
Довезъ, далъ и дровъ, и хлба. Буквально спасъ.
Черезъ годъ, отъ отца пришло письмо: оказалось, что онъ получилъ мсто уже въ другой губерніи, куда дошелъ пшкомъ, а не писалъ потому, что писать было нечего — не поможешь, цлый годъ онъ по грошамъ собиралъ деньги на перездъ семьи и теперь вотъ посылаетъ десять рублей. Онъ знаетъ, что за эти деньги нельзя дохать — такъ далеко онъ забрался — но пишетъ, что больше нтъ, достать негд, какъ знаете, (больше моихъ силъ нтъ!’ На перездъ за однихъ только лошадей требовалась сумма, по крайней мр, разъ въ семь боле присланной, и что же, опять Богъ спасъ и опять въ лиц крестьянина: нашелся человкъ, ‘пришелъ самъ’, который взялся отвезти и за десять рублей — ради Христа потрудиться… Отвезъ, да еще всю дорогу, около мсяца, кормилъ семь человкъ…
Немного, правда, было такихъ случаевъ въ жизни Андрея Васильича, но то, что было, оставляло слдъ неизгладимый, вковчный, навки посвало въ сердц впечатлніе красоты души этого заскорузлаго, грубаго, безжалостнаго крестьянина… Такимъ образомъ, Андрей Васильичъ зналъ крестьянина, какъ человкъ подневольный, больше, чмъ крестьянинъ зналъ самъ себя, онъ зналъ его и грубость, и безпечальность, и желаніе гнутъ въ дугу, но зналъ и силу крестьянскаго великодушія, и доброту, и пониманіе чужой нужды, бды…
На четырнадцатомъ году, отецъ хотлъ отдать его въ мужику въ кузню, въ ученики. Мать заступилась и, посл цлаго мсяца жестокихъ ссоръ съ отцомъ, настояла на томъ, чтобы везти неграматнаго, уже четырнадцатилтняго мальчика въ духовное училище. Въ город, въ семинаріи у Андрея Васильича былъ братъ, тоже съ дтства измученный нуждой и уже знавшій, что вся будущая жизнь его — та же нужда, такъ какъ сердце говорило ему, что отецъ не долго наживетъ, что вся семья только и надется на него. И вотъ ему предстоитъ уже помочь семь: помстить въ училище неграматнаго парня… Какія все задачи достаются на долю этихъ тружениковъ! Какъ, въ самомъ дл, помстить неграматнаго въ училище, гд требуется экзаменъ? Но находятся добрые люди, совтуютъ, ‘выбираютъ время’, и Андрей Васильичъ попадаетъ въ училище… Выбранъ былъ какой-то особенный моментъ, когда могло совершиться такое дло, жена смотрителя, женщина горячая, суетится, спшитъ, задумаетъ что — все вдругъ, въ субботу смотритель и смотрительша здили ко всенощной въ седьмомъ часу, тутъ, обыкновенно, въ дом идетъ содомъ — смотрительша, въ суетахъ, шумитъ, торопится… Смотритель, обыкновенно, самъ не свой, тоже какъ оглашенный… Все это было изслдовано и устроено такъ, что неграматнаго малаго всунули къ смотрителю въ самый разгаръ сборовъ ко всенощной… Какъ я слдовало ожидать, смотритель, ‘обыкновенно въ это время какъ оглашенный’, бормоталъ въ попыхахъ — ‘не время’, ‘не время’, его просили проэкзаменовать, потому что мальчику негд жить и надо либо поступить сейчасъ на казенный счетъ, либо хать назадъ. Смотритель, задавая какой-нибудь вопросъ, конечно, въ попыхахъ, спрашивалъ: ‘Кто сотворилъ міръ?’ Но жена не давала покою, и экзаменъ прерывался… Въ попыхахъ, наконецъ, смотритель, какъ бы выбившись изъ силъ, сказалъ: ‘Ну, пусть остается…’ И оба съ женой, еле переводя духъ отъ усталости, ухали ко всеношной, а неграмагный былъ принятъ.
Семинарскаго житья-бытья Андрея Васильича я описывать не буду. Труженикъ-братъ на своихъ плечахъ вынесъ его изъ бды, которая ежеминутно могла разразиться, ежели бы открылся обманъ. Работая до упаду днемъ надъ своими уроками, онъ по ночамъ работалъ съ братомъ: одновременно онъ учился читать и писать и наизусть, со словъ брата, выучивалъ вс заданные уроки. Черезъ годъ такой муки, Андрей Васильичъ, наконецъ, справился, сталъ настоящимъ неподдльнымъ ученикомъ, пошелъ по обыкновенной семинарской дорог и пошелъ хорошо.
Я познакомился съ нимъ въ то время, когда онъ проживалъ У дальняго родственника изъ духовныхъ, верстахъ въ десяти отъ той деревни, гд пришлось жить и мн. Кто-то изъ зазжихъ крестьянъ, услыхавъ, что въ контору требуется гранатный человкъ, ли переписки прошлогоднихъ счетовъ и отчетовъ, указалъ на Андреа Васильича, присовокупивъ, что парень этотъ больно добёръ, только бы ему маленько съ длами справиться’.
Написали Андрею Васильичу записку съ предложеніемъ работы, предложили рубль серебромъ въ сутки и сказали, что работы хватитъ на мсяцъ, а то и на два. Пріхалъ немедленно въ восторженномъ состояніи, съ множествомъ плановъ: главное, хать учиться. До прізд, Андрей Васильичъ сейчасъ же слъ за работу и недли дв подрядъ корплъ надъ всевозможными счетами, казалось, онъ ни о чемъ другомъ, и не думаетъ, какъ только объ этихъ счетахъ, о томъ, чтобы рублей не записать въ копейкахъ, а если придется сходить куда-нибудь, такъ только по дламъ, все насчетъ тхъ же цифръ, рублей и копеекъ, а между тмъ его деревенское происхожденіе, его знаніе деревенской жизни, деревенскихъ рчей, манеръ, лицъ, все-таки сдлали то, что онъ въ эти дв недли нетолько зналъ деревню, но уже вошелъ и въ ея интересы. Прпюмните, какое значеніе въ жизни его имла деревня, и вы, надемся, поймете, что не войти въ деревенскіе интересы для Андрея Васильича не было возможности. Прошло два мсяца, счеты были окончены, а Андрей Васильичъ не могъ хать, все дла, то то, то другое. Онъ продолжалъ проживать, т. е. семь и обдать вой гд, гд застигнуть обстоятельства.
Свалился съ крыши человкъ, плотникъ, лежитъ и не дышетъ. Разумется, никто не знаетъ, какъ и чмъ помочь.
— Позови-ко Андрей-то Васильича!.. говорить народъ.
Андрей Васильевичъ приходитъ. Оказывается необходимымъ спиртъ.
Сторожъ-солдатъ, находящійся среди зрителей, объявляетъ, что у него есть, напримръ, одна штука, и бжитъ за ней. Скоро онъ возвращается съ бутылкой, въ которой какая-то жидкость.
— На-ко, погляди, что такое. Она стоитъ въ чулан ужь второй годъ, не то лекарство, не то что, пёсъ ее знаетъ, что такое. Пробку объдаетъ и дымъ валитъ… А штука крпкая — одно слово!
— Чего лучше! говорятъ, въ толп, обдай ему спину-то, оно жаромъ его очувствуетъ.
Бутылка дымится и точно объла пробку, но что такое въ ней, никому неизвстно.
— Ишь пёсъ какой, лютая, шельма!.. толкуютъ въ толп.
А Андрей Василичъ сгораетъ со стыда, онъ также не знаютъ, что за пёсъ въ бутылк, и вотъ настоялъ на томъ, чтобы не поливали этою жидкостью спины плотника, но горько пожаллъ о своемъ невжеств. Плотникъ очнулся, а Андрей Васильичъ, разыскавъ какой-то старый лечебникъ, всецло отдался изученію его… Стыдъ незнанія, такъ осязательно доказанный ему жизнію, мучитъ его. Куда ни пойдетъ — лечебникъ у него въ рукахъ.
— Что, Андрей Васильичъ, жена моя помираетъ быдто, говоритъ мужикъ.
— Чмъ она больна? давай я по лечебнику…
— Да пущай ее помираетъ… Право…
— Какъ такъ, зачмъ?
— Не по душ мн она… Пущай, не трогъ ее помираетъ… а то ей хуже будетъ… Изъ всхъ сердцовъ она меня выводитъ… потому хитрая, язвенная женщина. Меня на ней насильно женили.
Идетъ разсказъ о насильственной женитьб, о зломъ характер жены, которая виновата тмъ, что не спросила у жениха до свадьбы, хочетъ ли онъ взять ее, а пошла съ перваго слова… Андрей Васильичу есть что сказать, хоть все, что онъ и говоритъ все вещи старыя, всмъ извстныя. Но тутъ въ деревн он нужны.
— А лечить все-таки лечи. Это нельзя… Позжай къ фельдшериц, привези…
— Куда я въ евтакую погоду… Это и санъ замерзнешь.
— Позжай, непремнно…
— Да у меня лошадь споролась, играла, да на колъ грудью наткнулась, на лвую переднюю не ступитъ.
— Да что же ты за чортъ посл этого! Безсовстный ты человкъ! Мало колотилъ ты ее, теперь бросилъ умирать какъ собаку! Найми у мужика, ежели своей лошади нтъ.
— На что я найму? У меня и гроша за душой нту.
— Ну, такъ я теб найму. Подемъ со мной.
— Да по мн — нанимай.
Андрей Васильичъ занимаетъ рубль серебромъ у мужика, члена банка. Мужикъ даетъ ему деньги и говоритъ:
— Ты вотъ что, Андрей Васильичъ, ты хошь и три возьми, да распутай ты меня съ банкой съ эстой!.. Вдь ночей не сплю. Народъ говоритъ — нажился… Черти эдакіе. А я теб по чистой вотъ, по совсти, какая бываетъ у человка совсть, напримръ, чистая…
— Ладно, ладно…
И еще разъ, жизнь втянула Андрея Васильича въ маленькое, но серьёзное дло — въ семейную драму… Поправившись, больная идетъ къ нему благодарить, и разсказываетъ, что во время болзни родные, мать родная и сестры, выбрали у нея изъ сундука все до нитки: ‘думали, умру!’ ‘Мужъ въ ту пору, тоже моей смерти дожидался, а теперь вотъ, когда Богъ помогъ встать, заступаться сталъ’. Мужъ точно сталъ совсмъ другой, горой стоитъ за жену или за имущество — неизвстно… И опять Андрей Васильичу, какъ человку деревенскихъ интересовъ, нельзя не вступится въ дло.
Покуда онъ участвуетъ во всхъ семейныхъ сходкахъ, покуда, онъ съ величайшими усиліями добивается ‘уступовъ’, т. е. покуда, благодаря ему, родители возвращаютъ взятыя вещи, возвращаютъ медленно, съ промежутками, по полотенцу, по пар чулокъ, народный говоръ тянетъ его въ банкъ — ‘разбери!’ Но прежде, нежели взяться за дло и разобрать какъ слдуетъ, надо отдать рубль серебромъ члену, котораго обвиняютъ въ растрат. Андрей Васильичъ ршается наняться на эту работу у товарищества. Происходитъ самый обыкновенный наемъ.
— Много-ль теб надо-то?
— Да вы дайте мн, чтобъ хватило на ду и на табакъ.
— Много-ль?
— Да рублей восемь.
— Это въ годъ, что ли?
— Какъ въ годъ, въ мсяцъ!
— У-у-у, ты Боже мой! Куды этакую прорву… Это и совсмъ банку пристановить надо… Табаку на столько рублевъ.
— Дураки вы этакіе! кричатъ кто-нибудь изъ тхъ, кто разслышалъ въ чемъ дло.— И на пищу и на табакъ.
— Больно жирно восемь-то рублевъ… Этакъ по восьми-то Рублевъ будемъ продать, такъ намъ и съ банкой надо по міру пойти.
— Да вы сосчитайте, много ли я прошу-то.
— Клади на щетахъ!.. Давай щеты! Это лучше всего!
— Онъ теб на сорокъ нащитаетъ! Щеты-то велики!
— Клади, клади!.. Будетъ галдть, дьяволы!
Раздается стукъ щетъ.
— Клади, говоритъ Андрей Васильичъ: — на харчи хоть по пятнадцати копеекъ въ сутки…
— Куды — столько! Это раззоръ…
— Да ты скажи, горячась вопіетъ Андрей Васильичъ: — почемъ говядина? Ну, почемъ фунтъ мяса?.. Ну?
— Теперь поди постъ!
— Я говорю — ты скажи цну? Какая цна?
— Ну, три копейки…
— Ну, три фунта девять…
— Да это лопнешь съ трехъ-то фунтовъ…
— Лопну или не лопну — это дло мое! А меньше трехъ фунтовъ мн въ день нельзя. Попадется кость — въ ней тоже фунтъ цлый пропадетъ всу-то.
— Врно! раздается голосъ.
— За три заплати, а ужь трехъ фунтовъ никогда не принесешь.
— Вр-р-она-а! утверждаютъ нсколько голосовъ.
— Такъ какъ же ты хочешь, чтобы на обдъ и на ужинъ хватило меньше трехъ фунтовъ!.. съ горькимъ упрекомъ говоритъ Андрей Васильичъ.
— Что ты его слушаешь, раздаются сочувственные голоса.— Онъ самъ не знаетъ что у него языкъ болтаетъ… Ладно! Бери на три фунта — чего тамъ, авось не прошь.
Едва улаживается дло съ мясомъ, какъ вопросъ о курительномъ табак вновь поднимаетъ цлую бурю, и только посл весьма продолжительныхъ преній, оранья, брани, перекоровъ — дло ршается въ пользу Андрея Васильича.
— Ладно! Пущай! говорятъ одни.