Черная Птица, Эмар Гюстав, Год: 1893 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 126 минут(ы)

Густав Эмар

Черная Птица

Глава I. Знакомство с господином и госпожою Курти

Лионель Арман де Лесток Курти, родом француз, семья которого поселилась в Луизиане в конце царствования Людовика XIV, родился в Новом Орлеане в 1818 году. Поступив в армию Соединенных Штатов в качестве драгунского лейтенанта, он стал быстро продвигаться по службе. Живя почти постоянно на границе индейских владений ради охранения колонистов и предупреждения нападения краснокожих на новые поселения, он провел целых пятнадцать лет в непрерывных походах и стычках, подчас очень серьезных. Произведенный на тридцать втором году, после одного блестящего дела, в полковники, он взял отпуск, который и провел у родных в Новом Орлеане. Здесь он женился на прелестной молодой девушке лет двадцати, тоже француженке по происхождению, ее звали Лаурой Люси де Перриер. По всем признакам, брак должен был стать счастливым, каким и оказался на самом деле.

Когда срок отпуска кончился, полковник Курти, поцеловав жену, вернулся на свой пограничный пост, но, получив тяжелую рану в одном деле, принужден был подать в отставку. Сидячий образ жизни, на который он был теперь обречен, сильно тяготил его, привыкшего к деятельной жизни на воздухе. Но он не решался жаловаться, так как больше всего на свете боялся огорчить жену, которую обожал и от которой имел двух прелестных детей, мальчика и девочку, — грациозных крошек, серебристый смех и милый лепет которых легко рассеивали мрачные складки на лбу полковника, но эти складки сейчас же снова собирались на его мужественном лице.

Раз вечером госпожа Курти, сама уложив по обыкновению детей спать, так как она никому не доверяла этой обязанности, — распорядилась, чтобы приготовили чай, и стала слушать рассказ мужа о его прежней жизни, о битвах и красотах природы, которые он разворачивал перед ней, невольно сопровождая свои воспоминания плохо скрытыми вздохами. В разгар одного из описаний чудной местности госпожа Курти вдруг положила руку на плечо мужа и сказала мягким, звучным голосом:

— Как, должно быть, прекрасно то, о чем ты говоришь!

— О, да! — ответил полковник, подавляя вздох.

— Не правда ли, мой дорогой Лионель, — продолжала она, — ты сожалеешь об этом просторе, об этой деятельной жизни, полной неожиданности и интереса? Ты должен задыхаться в узких улицах нашего города, в стенах этих домов!

— Что делать, милая Лаура, ведь, я уже не солдат! Мне остается только свыкнуться с теперешним положением.

— Да, и ты страдаешь еще более от того, что, из боязни огорчить меня, стараешься не показать этого.

— Лаура! — вскричал он.

Молодая женщина продолжала с некоторым волнением, немного насмешливо:

— И причина этого — только одно нежелание высказаться.

— Это еще что ты там болтаешь!

— Я говорю, милый Лионель, что ты эгоист, ты не понимаешь, что я тоже страдаю, что я чувствую себя почти несчастной.

— Ты страдаешь? Ты несчастна, ты, Лаура? О, Бог мой! — вскричал он в тяжелом волнении.

— Да, друг мой, — сказала она, — и еще по твоей вине.

— По моей вине!

— Конечно! Как, ты не замечал, милый Лионель, с какой радостью, если не сказать с восторгом, я слушаю каждый вечер твои интересные рассказы? Ведь я задыхаюсь не меньше тебя в этом городе, я думаю о том, как хорошо было бы нашим детям расти на свободе и свежем воздухе, и тихонько спрашиваю себя, что заставляет тебя жить в этой каменной тюрьме, которую даже солнце не в состоянии согреть, когда мы могли бы быть так счастливы на какой-нибудь плантации на границе?!

Слова жены подействовали на полковника, как удар грома. Не зная, слышит ли он их во сне или наяву, он смотрел на нее с таким комическим удивлением, что та покачала годовой и сказала со смехом:

— Теперь ты все знаешь!

— Так ты говорила серьезно? — спросил он нерешительно.

— Никогда в жизни не говорила серьезнее, Лионель!

— Ты хочешь жить на границе, на новых землях?

— Я считала бы себя счастливой тогда.

— Но в таком случае почему ты не сказала мне об этом раньше?

— Я ждала, — ответила она с очаровательной улыбкой, — я надеялась, что тебе самому придет в голову эта мысль. Но когда увидела, что ты упрямо хранишь молчание, то поняла, что должна заговорить первая.

— Благодарю, дорогая, я счастлив, что так вышло. Но подумала ли ты о том, что перед нами откроется совсем новая жизнь?

— Я этого и хочу, мой друг. Я знаю, что всякое начало трудно, но у меня хватит мужества, ведь не даром же я жена солдата! Кроме того, разве мы не обязаны принести кое-какие жертвы в интересах наших детей?

— О да, душа моя, ты права, как всегда, итак…

— Итак? — повторила она с любопытством.

— Раз ты так сильно хочешь этого, я попробую исполнить твое желание.

— Спасибо, Лионель, и ведь это будет скоро, не правда ли? — настойчиво сказала она.

Вернувшись к себе в комнату и убедившись, что никто не может ее подслушать, госпожа Курти бросилась в кресло, залилась слезами и долго не могла успокоится. Она еще никогда не уезжала из Нового Орлеана, в котором выросла и где жили ее родные, друзья, все ее знакомые. Все ее занятия и удовольствия сосредоточивались в этом городе, где сложились привычки ее тихой жизни. Перспектива жизни на новых землях, о которой ходило столько мрачных легенд, пугала ее: каково будет ей, такой нежной, деликатной, страшно застенчивой — среди грубого населения, почти не тронутого цивилизацией? — Но вдруг она выпрямилась с решительным видом и улыбнулась сквозь слезы.

— Бедный Лионель! — проговорила она. — Ведь он так добр и великодушен! Пусть он будет обязан мне своим счастьем! В этом будет заключаться моя награда.

Она поднялась с кресла и опустилась на колени перед аналоем, потом поцеловала детей, как это делала каждый вечер перед сном, и заснула, прошептав:

— Они, мои сокровища, тоже будут счастливы на новом месте. Сам Бог внушил мне эту хорошую мысль!

На другой день полковник Курти уехал в Вашингтон. Поездка его затянулась на целый месяц. Наконец он вернулся, сияющий от радости.

— Ну, что же? — спросила его жена, как только кончились первые поцелуи и объятия. — Доволен ли ты результатом поездки?

— Я даже и не надеялся на то, что все так отлично удастся! — ответил полковник, потирая от удовольствия руки. — Дело устроилось самым великолепным образом. Я получил именно то, что хотел, и совершенно даром. Военный министр очень любезно заявил мне, что по моим старым заслугам я имел бы право и небольшую плантацию, если бы захотел.

— И прекрасно, значит, тебя еще не забыли, это очень приятно. А где же находится эта плантация?

— Недалеко от Красной реки, в пятистах милях от Малых Скалистых гор: я тебе покажу на плане. Это огромное пространство, перерезанное лесами и долинами: масса воды, воздуха, солнца, особенно солнца. О, мы будем так счастливы, и все это благодаря тебе, милая Лаура!

— Если бы это было действительно так, мой друг!

Полковник стал делать приготовления к отъезду. К нему вернулась его прежняя живость и деятельность, и он хлопотал без устали. Действительно, приготовления к такому путешествию, как на новые земли, — не легкое дело, особенно в том случае, если уезжают с тем, чтобы совсем поселиться на новом месте: приходится покупать массу вещей и предвидеть все до мельчайших подробностей. Полковник был богат, денежный вопрос не смущал его. Больше всего беспокоил его состав служащих, которых надо было взять с собой, но ему помог в этом простой случай. Гуляя как-то по улицам Нового Орлеана, он встретился с дюжиной своих бывших драгун, которые мечтали только о том, чтобы отправиться вместе с ним. Кроме того, он запасся четырнадцатью неграми — десятью мужчинами и четырьмя женщинами. Обеспечив себя с этой стороны, полковник озаботился тем, чтобы были подводы для перевозки съестных приписав, запасся одеждой, семенами, лошадьми, волами, овцами, курами, утками, наконец мебелью, всякой утварью, да и мало ли чем еще! Всего и не перечислить! Вместе с этим огромным поездом должны были двинуться в путь и рабочие — плотники, каменщики, кузнецы и каретники.

Наконец после двух месячной безостановочной работы все было готово, подводы нагружены и день отъезда назначен. Полковник решил уехать раньше один, чтобы все устроить к приезду семьи, за которой он должен был прибыть в Новый Орлеан. Ему приходилось уезжать от своих на целых шесть месяцев, потому что госпожа Курти была не совсем здорова и не могла сейчас же отправиться в такой дальний путь, ей не оставалось ничего другого, как терпеливо ждать возвращения мужа. Полковник уехал со своими служащими, и скоро подводы скрылись из глаз провожавших среди пыльной дороги.

Глава II. Плантация издали

Быстрый рост белого населения Соединенных Штатов, благодаря постоянному наплыву рабочего класса из Европы, с каждым днем все более и более раздвигает границы этой великой северо-американской республики, и вместе с тем индейцы отодвигаются все более к западу, уступая свои владения и углубляясь в высокие саванны и таинственные прерии. Но, прежде чем удалиться навсегда из земель, где они так долго наслаждались мирным счастьем, краснокожие обменивают их на участки, лежащие в других местностях, или же просто продают свои владения по всем правилам торговли. Эти-то новые земли разделяются на участки большей или меньшей величины и различные по доходности и отдаются по самым низким ценам, а иногда и вовсе даром, бывшим офицерам, солдатам и переселенцам из Европы, которые приезжают в Америку с целью нажить себе собственность, которой им не удалось приобрести у себя на родине. Значение этих участков все увеличивается: на землях, столько лет остававшихся пустынными, дикими, лишенными всякой доходности, вырастают, точно по волшебству, деревни и города, завязываются сношения с соседями, устраиваются пути сообщения, торговля и промышленность развиваются, богатства все прибывает и в несколько лет цивилизация успевает уже оказать на страну свое благотворное влияние.

Так создаются новые штаты, которые вступают в состав американского союза, пустыня исчезает, уступая перед непреклонным трудом, поразительная деятельность эмигрантов и прогресс, который никогда не стоит на месте, совершенно преобразуют эти земли, где в течение стольких лет хозяйничали только дикари и хищные звери.

Был прекрасный вечер в последних числах мая 1858 года. Трое всадников, красиво сидевших на сильных, чистокровных лошадях, ехали рысью вдоль одного из довольно значительных притоков реки Красная, названия которой еще не было в то время на картах. Эти путешественники, вооруженные с ног до головы, были одеты в живописные костюмы луизианских плантаторов и принадлежали к чистой белой расе. Немного впереди шел человек, в котором легко можно было признать индейца по тому быстрому и размеренному шагу, свойственному краснокожим, который дает им возможность не отставать от лучшей лошади, бегущей рысью. Первый из всадников, по-видимому главный из трех, подозвал к себе знаком индейца и добродушно обратился к нему:

— А что, мой милый, должно быть, уж нам не доехать сегодня?

— Так! — ответил индеец гортанным голосом, и продолжал на чистом английском языке: — Мой отец слишком быстр: Черная Птица назначил ему пятый час дня, когда солнце удлинят тени деревьев до тех высот.

— Да, — возразил, смеясь, всадник, — но посмотри на тени деревьев: они становятся все длиннее, а между тем еще ничто не напоминает о том, чтобы мы приближались к нашей цели. Кругом нас настоящая пустыня.

— Мой отец нехорошо смотрел, — сказал индеец с оттенком насмешки. Скоро он увидит лучше.

— Где же это?

— За горами.

— А они очень далеко отсюда?

— Вот они! — сказал индеец, протягивая руку.

Действительно, шагах в полутораста перед ними, в том месте, где река делала довольно крутой поворот, ее путь перерезала громада скал, через которые вода пробила себе брешь. Эта масса воды, падающая или, вернее, скользящая в нижний бассейн, представляла необыкновенно живописное зрелище.

Спустя некоторое время дорога стала почти незаметно подниматься вверх, что не мешало лошадям идти с прежней скоростью. Впрочем, на самом повороте реки берега ее круто обрывались вправо и влево, образуя довольно значительную разницу в уровне выше и ниже по ее течению, но и здесь подъем почти не был заметен, так как отличался большой пологостью.

Дойдя до хребта, который представлял собой самую высокую точку пути, Черная Птица остановился и, обернувшись к всаднику, показал рукой направо и произнес с гримасой, которая должна была изобразить улыбку:

— Пускай мой отец посмотрит теперь.

Всадник сдержал поводья и, взглянув в указанном направлении, с трудом удержал крик удивления при виде волшебной картины, развернувшейся перед его глазами не более как в полумиле от него. Это был настоящий оазис, полный зелени, жизни и движения, который, казалось, возник среди голой и бесплодной пустыни по мановению волшебного жезла. То была плантация кофе и сахара, на которой жизнь так и кипела. На огромное пространство тянулись поля пшеницы, овса, риса, сахарного тростника, кофейного дерева: и эти поля перерезали там и тут купы деревьев, скрывавших простенькие, но изящные домики и обширные мастерские. На верху лесистого холма стоял дом с двумя флигелями, украшенный башенками с правой и левой стороны. Над центром здания, выстроенного из огромных дубовых бревен, возвышалась башня с коньком наверху. Фундамент был сложен из больших камней, основательно скрепленных цементом, и поднимался на 10-12 футов от земли. Обширный и глубокий ров опоясывал весь дом, в который можно было проникнуть только по подъемному мосту. Но в данный момент мост был опущен. Таким образом, это изящное и красивое здание, в котором, по-видимому, жил владелец плантации, представляло из себя солидную и надежную крепость.

Очень большой и красиво распланированный парк спускался с холма и захватывал часть равнины. За домом росла роща столетних деревьев — очевидно, последних представителей того девственного леса, который здесь некогда стоял, густая стена их, оборудованная многими бойницами, окружала дом, образуя вторую линию охраны.

С того места, где остановился путешественник, он мог разглядеть мельчайшие детали этого удивительного пейзажа. Он наметил также массу рабочих, рассеянных всюду на полях, и большие стада, которые паслись на искусственных лугах.

— Да это чудо что такое! — вскричал путешественник. — Так это и есть плантация полковника Курти? — спросил он у проводника.

— Да! — лаконически ответил индеец.

— Но ведь это совсем неслыханное дело! Как он добился того, чтобы в такое короткое время так изменить до неузнаваемости неблагодарную почву пустыни?

Индеец несколько раз качнул головою.

— Белый господин — мужчина, — сказал он. — Великие мужи Запада — не старые болтливые женщины: чего они хотят, то они и могут! Работа — это их жизнь. Творец мира покровительствует им, потому что они добры, справедливы и жалостливы к несчастным.

Путешественник с удивлением обернулся на говорившего: ему никогда не приходилось слышать, чтобы индеец отзывался так об американцах, этих заклятых врагах красной расы, которую они преследуют без устали и без милосердия и которую поклялись уничтожить.

— Так ты любишь белых? — спросил всадник.

Странная улыбка скользнула по лицу краснокожего, осветив на мгновение его мрачное и суровое выражение.

— Только этих! — ответил он. — Черная Птица — великий и славный вождь своего племени. Он никогда не забывает ни благодеяний, ни обид. Неблагодарность — это порок белых, признательность — добродетель краснокожего. Кровь вождя принадлежит до последней своей капли великому белому вождю и его семье, других он не знает и не заботится о них.

Наступило короткое молчание. Всадник ехал, задумавшись над словами индейца, которые поразили его. Проводник первым прервал молчание.

— Пускай мой отец посмотрит! — сказал он протягивая руку по направлению к дому. — Мой отец, конечно, заметил уже! Вот сам великий белый вождь, он выходит из большого каменного дома, он направляется в эту сторону, он идет к моему отцу, наверное, для того, чтобы предложит ему приют у себя.

— Это правда, — ответил всадник, — едем же навстречу! Неловко дожидаться его здесь.

Он сделал знак, и все четверо тронулись в путь. Менее чем за десять минут они поравнялись с полковником, и в то же мгновение путешественник и Курти испустили одновременно радостный крик: ‘Вильямс’! ‘Лионель’! — и заключили друг друга в объятия.

— Так вы решились-таки навестить меня в моем уединении? — сказал с чувством полковник. — Какой приятный сюрприз! Моя жена будет очень рада вас видеть.

— Что, она уж привыкает понемногу к этой жизни на границе, о которой ходят такие темные легенды?

— Моя жена поистине героиня. Нам немало пришлось терпеть в первое время от наглости населения и от нападений, даже довольно серьезных. Но Лаура была просто поразительна! Она исполняла свои обязанности так весело и с таким самоотвержением, что действовала на нас ободряющим образом, честное слово! Просто не верится, чтобы женщина, такая нежная и робкая на вид, могла обладать такой твердостью характера, мужеством и самопожертвованием! Что еще прибавить к этому? Сердце у нее широкое, она готова на все, если дело касается того, чтобы оказать какую-нибудь услугу. Словом, это наш ангел хранитель, и здесь все ее обожают.

— Вот это похвала! — ответил Вильямс. — Ну а что ваше юное потомство?

— Растут, как настоящие шампиньоны! Люси, старшая моя дочь, уже помогает в доме, хотя ей всего тринадцатый год, это уже совсем маленькая женщина и правая рука матери. Джордж — тот отчаянный сорванец! Я никогда не видел более подвижного и шаловливого ребенка.

— Но ведь ему всего одиннадцать лет, пусть себе пока побесится немного, потом, с возрастом, его бурный характер будет все более и более стихать и успокаиваться.

— Я и не запрещаю ему шалить. Шумные, горячие натуры оказываются часто самыми лучшими.

— Вы правы. Но расскажите о ваших младших дочерях, я их совсем не знаю.

— И сами в этом виноваты, милый мой! Они родились на плантации, куда вы являетесь сегодня в первый раз (не примите этого за упрек). Но успокойтесь, вы их сейчас увидите. Дженни, моей третьей, десять лет, она кроткая, нежная и немного застенчивая, но у нее прекрасное любящее сердечко. Последний мой наследник мальчик девяти лет, он очень мил и по характеру похож на Дженни, его зовут Джемсом.

— Честное слово, вы живете, как в раю: чудесная жена и четверо прелестных детей — да вы, наверное, счастливейший человек в мире!

— Это так и есть, мой друг, я так счастлив, что по временам даже пугаюсь своего счастья!

— Ну вот! Просто наслаждайтесь и не думайте ни о каких ужасах.

— Я так и делаю.

— И прекрасно.

— Но, сам не знаю почему, я с некоторых пор чувствую беспокойство.

— Беспокойство! Но почему же, Курти?

— Сам не знаю, может быть, это предчувствие какого-нибудь несчастья.

— Ну, полно шутить!

— Я вовсе не шучу, друг мой, вот уж с месяц как у меня появились плохие соседи.

— Соседи? В таком пустынном месте?

— Да, в четырех—пяти милях отсюда, они явились вечером, расположились лагерем и, вместо того чтобы отправляться далее, живут с тех пор здесь.

— Что вам за дело до этих людей? У вас с ними нет ничего общего.

— Так-то так, но меня пугает их близость.

— Пугает за вас самого?

— Бог мой, конечно, нет! Но я боюсь за своих.

— Но в чем же, наконец, дело?

— Я боюсь, как бы эти люди не были скваттерами: их много появилось в этих местах за последние месяцы, а раньше они никогда не жили здесь.

— А, черт возьми! Это было бы скверно. Но уверены ли вы, что это скваттеры?

— По крайней мере, очень похоже, по всем признакам.

— Было уже у вас столкновение с ними?

— Нет, пока еще нет, они только поселились очень близко от границы моих владений!

— Пока они не явятся к вам, нечего и толковать об этом.

— Да, но я теперь всегда настороже.

— Это очень благоразумно! Но, однако….

— Тс! Мы пришли, и больше ни слова об этом: моя жена не должна ничего знать.

— Вполне разумно.

— Мы поболтаем на досуге, ведь вы пробудете у нас некоторое время?

— Даже месяц, если вы ничего не имеете против.

— Ну, скажем, уж два месяца!

— Будь по вашему! Вы видите, что я не церемонюсь с вами.

— Я вам за это только благодарен!

С этими словами оба друга подошли к подъемному мосту, где их ждала госпожа Курти, окруженная детьми, стараясь разглядеть издали гостя, так неожиданно нарушившего уединение их тихой жизни среди пустынной местности.

Глава III. Глава, из которой узнается масса интересных вещей

Как только дети узнали приехавшего, они бросились к нему навстречу, хлопая в ладоши, испуская радостные крики и не слушая матери, которая напрасно пробовала удержать их около себя. Впрочем, попытки ее были очень слабые, и скоро она сама приняла участие в выражении шумного восторга, двинувшись, хотя и медленно, навстречу к путешественнику, отважившемуся на такой смелый подвиг, как приезд в их пустыню.

Вильямсу Гранмензону было пятьдесят пять лет. Лицо его, в высшей степени симпатичное, было красиво, с правильными чертами и добрым, немного беспечным взглядом. Он был высокого роста, хорошо сложен и имел очень изящные руки. Он приходился дальней родней Курти и был сильно привязан ко всей семье. Рано овдовев, он не захотел женится вторично, убежденный — основательно или нет, это уж его дело — в том, что ему не найти второго такого же ангела, каким была его покойная жена и память о которой он хранил как святыню в глубине своей души. Очень богатый и бездетный, он перенес всю свою нежность и любовь на Люси, старшую дочь полковника и свою крестницу.

— Наконец-то вы к нам приехали, — сказала госпожа Курти, протягивая ему руку. — Так вы еще не совсем нас забыли?

— Вас забыть! — живо вскричал приезжий. — Нет, вы не могли так подумать — вы слишком хорошо знаете меня!

— Я не хочу вас упрекать, но ведь вот уже восемь лет, как мы не виделись. В последний раз вы были у нас в Новом Орлеане.

— Сознаюсь в этом.

— Не огорчай его больше, — вступился полковник. — Вильямс обещал мне провести с нами целых два месяца.

— Правда ли это, по крайней мере? — спросила молодая женщина.

— Я бы с удовольствием остался у вас навсегда. Где же может быть лучше, чем здесь? Я останусь у вас, пока вы меня не прогоните! — прибавил он, смеясь.

— В добрый час, вот это я понимаю.

И она протянула Вильямсу руку, которую тот горячо пожал.

С самого приезда Гранмезон сделался в буквальном смысле жертвой детей плантатора. Люси как старшая и потому более сдержанная, чем другие дети, крепко поцеловала своего крестного отца, зная, что пользуется его особенной любовью, а потом, слегка толкнув в его объятия своего маленького брата и сестру, сказала ему с покровительственной улыбкой:

— Вот, крестный папа, мой младший брат и сестренка! Они еще не знают вас, но я им часто рассказывала, какой вы добрый, так что они уже любят вас.

Дети, застенчивые и дикие, смотрели глазами испуганных газелей на высокого старика, которого они никогда не видели, но который выглядел таким добрым, что они готовы были полюбить его.

— Правда это? — спросил Гранмезон, поднимая детей на руки и целуя их. — Так вы любите меня, мои крошки?

— О да, крестный папа! — ответили в один голос оба маленьких дикаря, уже наполовину прирученных.

— Боже мой, что за славный народ — дети! — вскричал добряк со слезами на глазах. — И какое счастье иметь детей, если они похожи на этих!

— Я тоже очень люблю вас, — сказал Джордж, — и охотно поцелую вас. Но сначала пойду посмотреть, позаботились ли о вашей лошади. Ведь я мужчина! — прибавил он с комической важностью.

— Вот это хорошо, иди, только возвращайся поскорее.

— О, об этом не стоит и говорить: карманы вашего пальто слишком подозрительно оттопырены, чтобы там не нашлось для меня какого-нибудь сюрприза.

— Ах ты, хитрец! — сказал Гранмезон, грозя ему пальцем.

— Однако, Джордж, что ты там болтаешь?! — строго заметила госпожа Курти.

— О, мама! — живо вскричала Люси. — Не брани Джорджа. Ведь он сказал это, потому что знает привычки моего крестного папы.

— Вот это хорошо сказано! — проговорил Гранмезон.

— Спасибо, сестричка, ты добра, как и всегда.

И Джордж, нежно поцеловав сестру, выкинул какое-то радостное антраша и убежал.

— Ветреная голова! — сказала госпожа Куртис, следя глазами за сыном с той нежной улыбкой, которая свойственна только настоящим матерям и ясно выражает всю их безграничную любовь.

— Да, у него ветер гуляет в голове, но он славный и сердечный мальчик.

— О да, крестный папа, Джордж, правда, большой шалун, но так добр, что на него нельзя сердиться.

— Так что, ему все сходит с рук?

— Люси боготворит своего брата и балует его! — сказала госпожа Курти.

— Конечно, мама, ведь он же мой брат.

— Гм! Моя крестная дочь умеет заговаривать зубы.

Девочка улыбнулась, видимо польщенная этим мнением.

— Крестный папа, вас ждет завтрак.

— И правда, я совсем и забыла об этом! — вскричала госпожа Курти.

— Это очень понятно, мама, ведь у тебя так много дел, что ты можешь иногда забыть что-нибудь.

— Ну смотрите пожалуйста, — произнесла мать с сияющим взглядом, — что вы на это скажете?

— Я повторю, что моя крестница тонкая дипломатка, и поэтому-то, конечно, все и любят ее, как она этого достигает — это уж ее секрет.

— О, мой секрет очень простой!

— Посмотрим-ка, в чем он состоит?

— В том, чтобы быть умной, слушаться маму и папу, чтобы подавать хороший пример младшим братьям и сестре — ведь я самая старшая.

— Да это уж совсем взрослая маленькая женщина! О, если бы у меня была такая дочь!

— Но ведь я и люблю вас как отца.

— И то правда! — вскричал Гранмезон растроганно и прибавил: — Из детей, рассуждающих так логично, вышли бы самые красноречивые ораторы конгресса!

— Потому что они говорят от чистого сердца и видят вещи в их настоящем свете. Сердце ребенка — это зеркало, в котором отражаются все впечатления, дурные и хорошие, такими, каковы они есть на самом деле.

Разговаривая таким образом, они вошли в столовую, где был приготовлен завтрак. Одна только Люси отстала немного от других, чтобы поздороваться с Черной Птицей, индейским вождем, к которому она питала особенное пристрастие.

— А! — вскрикнул Гранмезон, оборачиваясь назад. — Моя крестница ведет серьезный разговор с проводником индейцем. Так она знает его?

— Черную-то Птицу! Мы его все здесь знаем и любим: это славный воин и честный человек, хотя и краснокожий. Он друг Люси и находится под ее особым покровительством.

— Как? Она дружна с этим индейцем?

— Бог мой, ну да, я после расскажу всю эту историю, но сначала вам надо подкрепиться.

— Я могу отлично слушать и в то же время есть и пить. Мне очень интересно узнать поскорее, отчего завязалась дружба между моей крестницей и этим дикарем.

— И вы останетесь довольны. Слушайте только меня хорошенько!

— Я весь обратился в слух.

И Гранмезон в то же время стал уничтожать вкусные кушанья, поставленные перед ним, с волчьим аппетитом истого путешественника.

Для большей ясности рассказа мы заменим госпожу Курти, чтобы дать возможность читателю узнать всю истину целиком, которую мать прелестной девочки знала только отчасти. Люси же сама была слишком скромна, чтобы выставить себя в настоящем свете, и не рассказывала матери всей правды.

За девять или десять месяцев до начала нашей истории мать послала Люси отнести лекарства к одному из фермеров, жена которого была довольно серьезно больна. Так как дорога была не близкая, она поехала верхом на спокойном пони в сопровождении великолепной ньюфаундлендской собаки, которые так часто встречаются на приисках в Северной Америке. Собака эта, по имени Добряк, была не старше полутора лет, но огромного роста и обладала чудовищной силой, для девочки, которую собака очень любила, она представляла вполне солидный конвой. Поэтому, когда Люси выезжала куда-нибудь из дому, она всегда брала с собой Добряка, в обществе которого ей не могли быть страшны никакие встречи. Поговорив с фермером и исполнив поручение матери, девочка стала уже подумывать об обратном пути: было четыре часа дня, дорога предстояла не близкая, и Люси не хотела заставить мать беспокоиться. Итак, она попрощалась с семейством фермера, села на своего пони и поехала домой, перед лошадью бежал Добряк, играя по своему обыкновению роль разведчика. Доехав до тропинки, хорошо известной ей и сокращавшей дорогу на целых полчаса, Люси, не задумываясь, свернула на нее, хотя тропинка была неудобная для езды и почти пустынная. Беззаботно двигаясь вперед, она напевала вполголоса одну из хорошеньких рождественских песенок, которой научила ее мать, срывала цветы с кустов и смотрела своими глазами газели на птичек, которые, выглядывая из густой зелени, точно посылали ей свой привет. Вдруг Добряк, спокойно бежавший до этого времени впереди, стал обнаруживать беспокойство и тихонько ворчать.

— Что с тобой, мой Добряк? — сказала девочка, оглядываясь по сторонам.

Собака посмотрела на хозяйку тем выразительным, почти человеческим взглядом, каким смотрят эти умные животные. Потом она тихонько залаяла и в одно мгновение исчезла в густом кустарнике, окружавшем с обеих сторон тропинку. Люси, слегка встревоженная, поехала скорее, как вдруг Добряк снова показался из кустов, испустив долгий и такой пронзительный вой, что она вздрогнула от страха. Затем собака кинулась на нее сзади и, встав на задние лапы, стала тянуть ее вниз за юбку, смотря на нее при этом особенно трогательно и точно умоляя сойти с пони. Девочка, как воспитанная умной матерью, от которой слышала рассказы, развившие в ней находчивость в разных случаях, не боялась каких-нибудь вымышленных опасностей.

— Чего ты хочешь от меня, Добряк?

Животное удвоило свои старания.

— Ты хочешь, должно быть, чтобы я сошла с лошади?

Добряк тихонько залаял.

Тогда Люси, не колеблясь более, соскочила на землю и, привязав пони, чтобы он не убежал, сказала, лаская умную собаку:

— Ну а теперь, что мне надо делать?

Добряк залаял, бросился вперед и сейчас же вернулся назад, точно приглашая ее следовать за собою. Люси сейчас же поняла, чего хотела от нее собака.

— Ну иди вперед, Добряк, — сказала она, лаская ее, — а я пойду за тобой.

Собака не заставила повторять это приказание и пустилась бежать. Но, добежав до одного места в кустах, она, вместо того чтобы скрыться в них, остановилась, точно давая время своей госпоже подойти к ней.

— Ну что же станем теперь делать? — сказала весело Люси.

Собака взглянула на нее, помахала хвостом и скрылась в кустах. Девочка пошла за ней следом. Ей не пришлось идти долго: шагах в шестнадцати от нее, наполовину скрытый в кустах, лежал на земле человек, неподвижно, точно мертвый.

При виде его Люси побледнела и вздрогнула, она сделала даже невольное движение, чтобы убежать прочь, но почти сейчас же поборола нервное волнение и, видя, что собака лижет руки этого человека, медленно, но решительно подошла к нему.

Это был индеец, тело его было разрисовано, как у воина, а оружие лежало рядом на земле. Девочка нагнулась к нему и, хотя с некоторым колебанием, смешанным с чувством отвращения, положила правую руку ему на лоб.

— Он еще жив! — прошептала она. — Я должна спасти его, если только возможно.

Она бросилась на дорогу, уже без всякого колебания, сняла чемоданчик, привязанный на спине пони, и вернулась бегом в кусты, где ждал ее Добряк, добровольно взявший на себя обязанность сторожа при бедном индейце в отсутствие своей хозяйки. Увидев ее, он радостно завизжал, помахивая хвостом точно в знак благодарности Люси, к которой вернулось все ее самообладание, как только она поняла, что дело идет о спасении человека. Девочка поспешно открыла чемоданчик и вынула оттуда все необходимое для перевязки, так как увидела на груди индейца рану, из которой текла кровь. С удивительной быстротой и лов костью она перевязала его, предварительно промыв рану хорошенько. Потом откупорила маленькую склянку с крепкой солью и поднесла ее к носу раненого. Странное зрелище представляла собой двенадцатилетняя девочка, нежная и миниатюрная, самым старательным образом ухаживающая в глухом лесу за дикарем-великаном свирепого и отталкивающего вида благодаря своему раскрашенному телу и улыбающаяся ему кротко, между тем как ее собака лизала руки раненого. Прошло немало времени, пока раненый не подал признаков жизни и не пришел в себя. Он бросил вокруг себя растерянный взгляд, потом, когда сознание окончательно вернулось к нему, произнес несколько слов, которых Люси не поняла.

— Вы чувствуете себя лучше, не правда ли?

— О! — произнес индеец с трудом. — Моя дочь спасла меня, она добра. Сам Владыка жизни послал ее ко мне, чтобы вернуть меня на землю, когда я видел уже леса, в которых охотятся мои предки.

— Это Бог устроил так, что моя собака нашла вас здесь и привела меня. А потом уж я сделала, что могла, чтобы вернуть вас к жизни. Выпейте вот это, — прибавила она, поднося к его губам ром, смешанный с водой. — Это возвратит вам силы.

— Это сама жизнь влилась в мои члены, — сказал индеец, выпив напиток и возвращая стакан девочке. — Моя дочь великая чародейка! Я обязан ей жизнью.

— Нет, я вовсе не чародейка! — ответила с улыбкой Люси. — Но мои папа и мама учили меня, что надо всегда делать добро, когда только можешь.

— Отец и мать моей дочери — умные и добрые люди, и они, должно быть, счастливы, что имеют такую дочь.

— Вы можете их скоро увидеть, если только вы в силах идти: мы не далее как в четверти версты от нашего дома.

— Хорошо, — ответил индеец. — Черная Птица — не убогая старуха, а воин и вождь своего народа, и попробует отправиться в путь.

— Ну, в таком случае выпейте еще глоток, это вас подкрепит.

— Нет, вождь не станет больше пить, он чувствует себя сильным. Вот смотри!

Индеец собрал все свои силы и попробовал подняться на ноги, но голова у него закружилась, он зашатался и едва не упал.

— Обопритесь на мое плечо, я сильнее, чем кажусь на вид! — вскричала Люси, быстро подбегая к нему.

— Нет, — сказал индеец, мягко отклоняя ее. — Пусть моя дочь оставит меня одного: она увидит, что в силах сделать воля вождя.

Действительно, в скором времени, опираясь на свое ружье, Черная Птица сделал несколько шагов. Но едва он вышел из кустов на дорогу, как силы оставили его, он покачнулся и принужден был опереться о дерево.

— Постойте, — сказала Люси, — я сейчас сяду на своего пони и через полчаса вернусь к вам с помощью.

Индеец печально покачал головой.

— Нет, нет, — проговорил он, — что будет со мной, когда моя дочь покинет меня?

— Но ведь я сейчас же вернусь с нашими людьми, обещаю вам это, вождь! — ответила девочка.

— Нет, нет, Черная Птица не хочет расстаться с Лесным Шиповником, он пойдет тоже! Пусть только моя дочь даст ему лекарства.

Люси протянула ему стакан, и индеец осушил его одним духом.

— Идем, — сказал он, возвращая пустой стакан. — Теперь Черная Птица достаточно силен.

И он бодро пустился в путь.

Глава IV. Глава, в которой читатели обстоятельно знакомятся с героиней этой правдивой истории

Уже много времени прошло с тех пор, как Люси уехала из дому на ферму. Солнце давно село, наступила ночь, а она все не возвращалась. Ее отец и мать страшно беспокоились, стараясь придумать, что бы могло случиться с нею. Она не могла оставаться так долго на ферме. Не заблудилась ли она по дороге? Но это было почти невероятно. Полковник и его жена не знали, что делать. Управляющий плантацией, посланный к фермеру, успел вернуться, но по его расстроенному лицу видно было, что он привез дурные вести. Действительно, ему сказали там, что Люси выехала с фермы около половины четвертого, и с тех пор никто ее не видел. Очевидно, с ней случилось какое-нибудь несчастье. Но какое? Всего самого худшего можно было ожидать при подобных обстоятельствах. По распоряжению полковника десять человек, верхом на лошадях, бросились в разные стороны на поиски бедной девочки. С госпожой Курти сделался нервный припадок, после которого она почти лишилась чувств. Розыски продолжались около трех часов, но не привели ни к какому результату, как вдруг по слышался громкий лай.

— Это лает Добряк! — вскричал полковник. — Я узнаю его отрывистый лай. Он никогда не покидал моей дочери, что может значить этот лай?

— Наверное, он зовет нас на помощь! — сказал управляющий. — Ведь вы знаете, какой он умный. Откуда слышится лай?

— Звуки доносятся с той глухой тропинки, которую мы прозвали тропинкой краснокожих.

— Но моя дочь не рискнула бы поехать по этой запущенной и почти непроходимой дорожке.

— Эта тропинка сокращает дорогу, полковник. Во всяком случае, на этой тропинке происходит в данное время кое-что очень интересное для нас, и нам не мешало бы поехать по направлению к ней.

— Пожалуй, вы правы, боюсь только, что это окажется напрасной надеждой.

— Как знать! Ведь известно, что Добряк никогда не покинет мисс Люси.

— Это правда, собака верна ей, как тень. Так идем же скорее туда, раз она нас зовет. Вперед, друзья мои, вперед!

Пригнувшись к гривам лошадей, отряд верховых поскакал по направлению к тропинке краснокожих.

Несмотря на свое мужество и необыкновенную энергию, Черная Птица не в силах был дойти до дома плантатора, как ни близко было расстояние до него: он слишком много потерял крови и силы его истощились. Несколько раз он падал, и после этого ему стоило большого труда подняться на ноги. Два раза он даже терял сознание. Наконец, он не в силах уже был встать с земли и лежал неподвижно, не обнаруживая признаков жизни.

Тогда Люси пришла в полное отчаяние.

Она не решалась бросить несчастного дикаря, которому уже оказала столько услуг, и не знала, что ей делать. Ее силы тоже приходили к концу! Давно уже прошел тот час, когда она должна была вернуться домой, и она живо рисовала в своем воображении беспокойство родителей. В таком состоянии ее застала ночь, тогда ее отчаяние сделалось безграничным. Надо, однако, отдать справедливость Люси: в течении всех этих долгих часов, таких тяжелых и тревожных, ей ни разу не пришло в голову бросить раненого, которого она так счастливо спасла от смерти, напротив, мысль о нем только и поддерживала энергию ее доброго и великодушного сердца, для которого выше всего стоял долг. В то время как она ухаживала за несчастным, Добряк, который ни на шаг не отставал от своей госпожи, вдруг с громким лаем бросился вперед.

— В чем дело? — спросила себя Люси. — Уж не поехали ли искать меня? — И, бросив сострадательный взгляд на раненого, который все еще лежал без признаков жизни, она прибавила: — Какое это было бы счастье! Он был бы тогда спасен.

По обыкновению, она забывала о себе, думая только о других. Скоро раздался топот лошадей.

— Едут! — вскричала она, сжимая руки в волнении.

Отчаянный лай Добряка перешел в радостный визг.

— Это мой отец! — вскричала Люси. — Теперь он спасен! (Под ним она разумела индейца.)

Почти в тоже мгновение несколько всадников, вооруженных факелами, показались на тропинке.

— Папа! — крикнула Люси и бросилась к нему, заливаясь слезами. Полковник поднял дочь на руки и стал осыпать ее самыми страстными ласками.

— Злая девочка! — проговорил он, все еще покрывал ее лицо поцелуями. — Как ты встревожила меня и мать!

— О, я знаю это! Я сама была в отчаянии, что не могла вернуться вовремя.

— Как, не могла вернуться? Так тебя задержали против твоей воли?

— О нет, никто меня не задерживал! Но я не могла вернуться, хотя и хотела этого, простите меня!

И из ее хорошеньких глаз опять полились слезы.

— Ну не плачь же, моя Люси, осуши свои глазки. Я прощаю тебя, только ты расскажи мне все толком.

— Конечно, расскажу, папа! — ответила Люси, обнимая отца.

— Ну вот и отлично. А теперь нам надо скорей торопиться домой.

— О да, отец, я очень хочу поскорее обнять маму. Но я не могу его бросить. Несчастный! Что с ним тогда будет?

— С кем? О каком несчастном ты говоришь? Что все это значит?

— Это бедный раненый индеец, которого нашел Добряк в кустах еле живым и которому мне удалось, кажется, спасти жизнь.

— Что ты там болтаешь, малютка?

— Я говорю правду, папа!

— Ты спасла жизнь какому-то человеку?

— Насколько это было в моих силах.

— Где же он?

— Здесь, в кустах, где Добряк стоит, точно на часах.

— И ты говоришь, что это краснокожий?

— Да, это индейский вождь, он сказал мне, что его зовут Черная Птица.

— Он ранен?

— У него рана на груди. Когда я его нашла, он лежал в луже крови.

— И ты не испугалась?

— О да, испугалась, папа, и даже очень, но вспомнила, что вы мне говорили и чему всегда учили, и это придало мне мужества, так что я попробовала помочь ему.

— Это хорошо, очень хорошо, Люси! Ты поступила, как и следовало поступить, повинуясь голосу сердца и принципам гуманности: спасать человеческую жизнь — это великое и славное дело! Вместо того чтобы бранить тебя, я поздравляю тебя с твоим хорошим поступком.

— Так вы не сердитесь на меня за те огорчения, которые я вам причинила? — скромно спросила Люси.

— Бедная милая моя девочка! — сказал полковник, обнимая и прижимая дочь к своей груди. — Посмотрим же на твоего раненого.

— Вы сжалитесь над ним, не правда ли, хотя он только индеец? — спросила Люси дрожащим голосом.

— Все люди равны, когда они страдают, дитя мое! — ответил полковник. — Я сделаю все, чтобы твое доброе дело не осталось втуне.

— О, благодарю! — вскричала Люси с волнением.

Скоро они дошли до места, где лежал раненый. Черная Птица только начал приходить в сознание после глубокого обморока. Полковник сошел с лошади и подошел к индейцу, который делал усилия подняться с земли и сесть.

— Вы чувствуете себя лучше, вождь? — спросил приветливо полковник.

— Черной Птице хорошо! — ответил тот медленно гортанным голосом. — Лесной Шиповник вернул его к жизни! Без нее он через несколько часов отправился бы в лес, чтобы охотиться со своими предками в благословенных местах!

— Хорошо, вождь, и — с Божьей помощью — мы закончим, надеюсь то, что моя дочь так успешно начала. Вам нечего меня опасаться: в моих намерениях нет ничего дурного.

— Вы — отец Лесного Шиповника, разве я могу вас бояться? Отец такой дочери должен быть добрым! Пускай мой брат делает со мной что хочет, я вполне доверяю ему.

— И это доверие не будет обмануто, вождь, я велю перевести вас в свой дом, где за вами будет самый тщательный уход, какой только потребуется в вашем положении.

— Мой отец хорошо сказал, и Черная Птица благодарит его! Он не забудет этого.

По распоряжению полковника Леон Маркэ сейчас же устроил носилки, которые покрыли плащами и положили на них раненого, чтобы перенести его таким образом домой. Но, так как шествие с носилками могло двигаться только очень медленно и с большими предосторожностями, то полковник послал вперед человека к своей жене, чтобы успокоить ее, что Люси найдена, находится вне опасности и что она ее скоро увидит здоровой и невредимой. Эти добрые вести моментально вылечили госпожу Курти точно по волшебству, прекратив ее мучительное беспокойство, и ей захотелось пойти навстречу дочери, хотя бы только до подъемного моста, что она и исполнила. Здесь она ждала около трех четвертей часа, пока наконец не увидела вдали огоньки, мерцавшие среди ночной темноты: это был свет факелов. Затем она услышала топот лошадей, которые скакали галопом. Вскоре она различила еще неясные силуэты двух всадников, они ехали во главе отряда. Ее сердце забилось: это были ее муж и дочь. Тогда начались объятия и бесконечные поцелуи.

— Нехорошая девочка! — вскричала госпожа Курти, обнимая дочь, после того как первое волнение немного утихло.

— Милая Лаура! — сказал полковник. — Не брани дочь и не упрекай ее, а напротив — поздравь за то, что она воспользовалась уроками, которые мы ей давали, и так успешно применила их на практике.

— Что ты хочешь этим сказать? — вскричала она с удивлением. — Что сделала Люси?

— Великий и великодушный поступок, за который нельзя достаточно расхвалить ее! Вот там несут одного человека, индейского вождя, опасно раненного: он обязан жизнью нашей Люси. Это и было причиной, задержавшей ее в дороге и доставившей нам столько страха.

— Боже мой, неужели это возможно? Неужели Люси действительно сделала это?

— Посмотри, вот и сам раненый!

— О, дорогое дитя мое! — вскричала мать.

Черную Птицу уложили в постель в одной из комнат, предназначенных для гостей. Люси поместилась у его изголовья и с этой минуты исполняла обязанности сиделки все время, пока длилась его болезнь, которая затянулась надолго, потому что рана была из очень тяжелых. Наконец больной стал поправляться. Поговорка индейцев, что ‘неблагодарность есть порок белых, а благодарность — добродетель краснокожих’, вполне оправдалась в данном случае. Черная Птица чувствовал живую признательность к полковнику и его жене за все заботы о нем, чувство же его к Люси переходило все границы чувств, внушенных благодарностью за благодеяние: это была не просто признательность, а какое-то обожание, доходящее до фанатизма, той, которой он обязан был спасением, и он без колебания и с радостью отдал бы за нее свою жизнь. Было еще одно существо, к которому индеец питал искреннюю привязанность, и это существо было не кто иной, как Добряк, который первый нашел его умирающим и привел к нему ту, которая спасла его.

Наконец, после четырех долгих месяцев страданий, Черная Птица окончательно выздоровел и к нему вернулись его прежние силы. Однажды рано утром, когда солнце еще только показалось на горизонте, он явился к полковнику и его жене, горячо поблагодарил их за все то, что они сделали для него, и выразил желание вернуться к своим. Полковник подарил ему на прощанье прекрасную степную лошадь, дал на дорогу пороху, пуль и провизии и ласково сказал:

— Мой брат, как свободный человек, может вернуться к своим, но этот дом будет всегда открыт для него, и, когда только он пожелает вернуться, ему будут всегда рады.

Тогда Черная Птица повернулся к Люси, которая стояла возле матери, склонился перед нею и, взяв ее руку, почтительно поднес ее к губам, а потом прижал к своему сердцу, проговорив взволнованно:

— В этом доме остается моя дочь, Лесной Шиповник!

С этими словами он оставил плантацию. После того он часто приходил дня на три или на четыре к полковнику, где его всегда встречали с удовольствием: но больше и искреннее всех радовалась его приходу Люси.

Рассказ госпожи Курти о знакомстве с Черной Птицей и хорошем поступке ее дочери, который мы только что передали, занял немало времени и очень заинтересовал Гранмезона, которому захотелось похвалить девочку, но Люси, вероятно подозревая об этом, нарочно не показывалась во время рассказа. После того как она долго разговаривала с Черной Птицей, она проводила его на половину расстояния выстрела от дома и довела до индейской хижины (калли), выстроенной совершенно так, как строит себе дома племя команчей, к которому принадлежал Черная Птица. Внутреннее устройство хижины вполне гармонировало с внешним видом, так что можно было легко перенестись мысленно в пустынные земли индейцев.

— Когда вождь будет приходить навещать своих друзей, — сказала Люси индейцу со своей милой улыбкой, — он будет жить в своем калли . Может быть, это сделает его посещения более частыми и продолжительными. Это я велела построить этот калли, нравится он вождю?

— У Лесного Шиповника — нежное и деликатное сердце! — ответил индеец с волнением. — Как может не нравиться то, что она делает? Черная Птица благодарит ее!

И он почтительно поцеловал ей руку, как это обыкновенно делал.

Этот калли, или простая хижина, был построен Леоном Маркэ, управляющим плантацией, по просьбе девочки и с позволения полковника.

Глава V. Возвращение к прошлому, чтобы лучше осветить настоящее положение дел

Нам надо теперь немного вернуться назад, чтобы определить положение героев нашей истории в тот момент, когда она начинается.

Леон Маркэ, управляющий плантацией, долго служил под начальством полковника в качестве помощника лейтенанта и затем лейтенанта, это был человек испытанной честности, которая вошла в армии даже в поговорку. Но, к сожалению, он не получил достаточного образования, кроме того, у него не было состояния и умения заставить оценить себя по заслугам, чего добиваются чуть не силой люди менее робкого десятка, чем он. С такими данными у него не было, понятно, никаких шансов добиться рано или поздно более высокого положения. Он был очень привязан к полковнику, который давно ценил его и уважал. Когда полковник получил землю, первой его заботой было найти безукоризненно честного и умного человека, к которому он мог бы питать полное доверие. Нелегкая была вещь найти такого человека, но, к счастью, полковник вспомнил о своем бывшем лейтенанте.

— Вот кого мне надо! — вскричал он. — С ним я мог бы спать совершенно спокойно, уверенный в том, что все идет отлично, — конечно, если только он примет мое предложение.

В тот же день он написал своему бывшему лейтенанту и послал письмо с нарочным, чтобы быть уверенным, что оно дойдет по назначению. Через две недели лейтенант сам явился к полковнику. Он подал в отставку и принял, не колеблясь, все условия полковника. Полковнику оставалось только гордиться выбором, который он сделал. Как все старые солдаты, Леон Маркэ был прежде всего человеком долга: всякое отданное приказание было для него священно, и он даже не допускал мысли о том, чтобы не исполнить его. Он был еще не стар — ему было тридцать восемь лет, — высокого роста и поистине атлетического сложения. Он превосходно ездил верхом и владел оружием с удивительным искусством и верностью прицела. С восхода и до захода солнца, а зачастую и часть ночи, разъезжал он верхом на своей лошади по плантации, он наблюдал за всеми работами, которые здесь производились, тем более что полковник, имея к нему безграничное доверие, дал ему все полномочия, что было конечно, большой честью для управляющего, но в то же время налагало на него громадную ответственность, так как ничто не делалось без его приказания.

Раз утром, еще до восхода солнца, управляющий шагом объезжал восточную границу плантации, осматривая огромным девственный лес, девять десятых которого, если не больше, находилось на участке полковника. Ему нужно было для неотложных работ большое количество досок, и он искал какой-нибудь ручеек или речку, чтобы поставить пильную мельницу, из деревьев, старых, как сам мир, окружавших его густой стеной со всех сторон, могли выйти чудесные доски, которые можно было бы сплавлять по воде до того места, где в них встречалась бы надобность. Он осмотрел уже несколько источников, пересекавших плантацию, но все они не представляли тех преимуществ, которые он искал: все, за исключением одного, протекали слишком далеко от того места, где можно было употребить доски в дело. И вот он отправился наследовать этот единственный подходящий к его требованиям источник, как вдруг ему послышались вдали, за деревьями, какие-то голоса. Леон Маркэ сейчас же соскочил с лошади, привязал ее к дереву и с ружьем в руке углубился в чащу, ступая с величайшей осторожностью, чтобы не спугнуть тех, кого он хотел застать врасплох.

В этом направлении лес оканчивался широкой лужайкой, какие часто встречаются в девственных лесах. Через несколько минут управляющий достиг этого места, но прежде чем проникнуть на лужайку, он спрятался в кустах позади стены деревьев. Его глазам представилось пестрое и живописное зрелище. Это был лагерь переселенцев или цыган, пять тяжелых повозок, очень глубоких и крытых просмоленным холстом, были связаны вместе цепями, образуя форму звезды, свободное пространство между ними было занято грудами разных вещей. Все это вместе составляло маленькое укрепление, способное выдержать довольно продолжительное нападение. Внутри лагеря было отгороженное место, разделенное на две части, и в нем находилось около двадцати пяти лошадей, коровы, овцы, козы и три или четыре свиньи. Несколько красивых кур бродило там и сям, роясь в земле с самым беззаботным видом.

Три хижины, сплетенные из древесных веток, стояли таким образом, что из них получался треугольник, та, которая соответствовала вершине треугольника, была, очевидно, предназначена для кухни, другие же две служили жилым помещением для странных и неизвестных путешественников, которые здесь поселились, — эмигрантов или скваттеров. Огромный костер посреди лагеря, горевший, очевидно, в течение всей ночи, почти потух уже.

Это был час пробуждения, и переселенцы принимались за свои утренние дела. Всех людей было немного, и управляющий легко сосчитал их: всего восемь мужчин и две женщины. Судя по их взаимному сходству, они все принадлежали к одной семье.

Мужчины чистили лошадей и задавали им корм, женщины же, из которых одна была уже немолодая, а другая только что вышла из детского возраста, доили коров, коз и кормили их. Отец и его семеро сыновей, гиганты с суровыми, наводящими страх лицами, усердно работали, не обмениваясь ни одним словом. Все делалось в строгом порядке, быстро и дружно. Отец, высокий, еще бодрый и крепкий старик, обладал, по-видимому, несмотря на преклонный возраст, необыкновенной силой, его длинная седая борода, косые глаза, узкий лоб, длинные, седые, всклокоченные волосы придавали ему отталкивающий вид, а изношенное платье, грязное и почти в лохмотьях, доканчивало впечатление от его внешности, — впечатление далеко не из приятных и успокоительных.

Сыновья очень походили на отца, у них был тот же свирепый, мрачный и коварный вид, та же необыкновенная физическая сила, только одежда их была чище, не так изношена и даже носила следы бессознательного кокетства. Самому младшему из них было не более двадцати одного года.

Мать была высокой и сильной, уже немолодой женщиной, черты лица ее были жесткие, взгляд — высокомерный. Впрочем, под целой сетью лучистых морщин, которыми года и заботы избороздили ее лицо, сохранились чистые и благородные линии, по которым можно было догадаться, что она была очень красива в молодости.

Дочь ее, молодая девушка лет шестнадцати-семнадцати самое большее, была поразительно хороша, со своими белокурыми волосами, глазами испуганной газели, маленьким ртом с розовыми губками и жемчужными зубками, и тем не менее она очень походила на свою мать. Очевидно, что и та была такою же в этом возрасте. Одежда обеих женщин была из самых простых и даже жалких, но отличалась изысканной чистотой.

Две огромные собаки, помесь волка и ньюфаундленда, вооруженные страшными клыками, дополняли состав этой странной и подозрительной семьи. Эти люди находились слишком далеко от того места, где сидел в засаде управляющий, чтобы он мог разобрать то, что они говорили между собой.

— Гм! — сказал сам себе управляющий. — Вот странные соседи! Счастье еще, что, по всей вероятности, они не останутся здесь надолго, а направятся к западу, к новым поселениям. Впрочем, если они не во владениях полковника, я не имею права сказать им что-нибудь, по крайней мере в настоящую минуту, потом видно будет, во всяком случае я не потеряю их из виду!

Рассуждая таким образом, управляющий вернулся туда, где оставил лошадь, вскочил в седло и продолжил свое исследование, которое в конце концов, привело к самым благоприятным результатам. Как он и предполагал, источник, на котором он хотел построить водяную пильную мельницу, удовлетворял всем требованиям, какие только можно было к нему предъявить.

Вечером того же дня управляющий, ужиная по обыкновению с полковником, за столом которого ему всегда ставили прибор, сообщил об успехе своих утренних поисков, а затем рассказал и о странном лагере эмигрантов, который ему удалось случайно открыть на самой границе его владений.

— А вполне ли вы уверены, мой милый Маркэ, — ответил полковник, — что эти так называемые эмигранты не скваттеры?

— Мне приходила уже в голову эта мысль, полковник! — заметил бывший лейтенант. — Вид у этих людей был более чем подозрительный. Но так как они остановились не на вашей земле, я не считал себя в праве явиться к ним и позволить себе какие-нибудь замечания по их адресу. Люди подобного сорта по большей части в высшей степени обидчивы, принимают все близко к сердцу и всегда готовы от слов перейти к драке. Вы сами знаете это, полковник! Лучше поэтому потерпеть и действовать по отношению к ним с величайшей осторожностью.

— Я совершенно согласен с вами, мой друг. Но только осторожность не должна опуститься до слабости, в особенности в такой стране, в какой мы живем.

— Я знаю это, полковник! Будьте спокойны. Если я только поймаю их на месте преступления, то не дам им спуску.

— И вы будете совершенно правы. Сильный и внезапный отпор с нашей стороны покажет им, с кем они имеют дело, и может избавить нас от скучных и долгих хлопот.

— Я того же мнения.

— Как вы думаете, давно они поселились на этой поляне?

— Не сумею сказать вам это положительно, но, насколько я мог убедиться, они, должно быть, устроились в этом лесу дней восемь или десять тому назад.

— Как, уже так давно?

— Да, полковник.

— Как же могло случиться, что вы открыли их присутствие только сегодня утром?

— Очень просто, в той стороне тянется огромный девственный лес, в котором мне приходится бывать крайне редко. Сегодня меня привел на поляну случай, и если бы только я не услышал недалеко от себя голоса, то, вероятно, прошел бы мимо этих людей, совершенно не заметив их.

— Вы правы! — сказал полковник.

Он задумался, видимо соображая что-то, но через несколько минут заговорил:

— Сам не знаю почему, но это событие так интригует и беспокоит меня. Согласны ли вы отправиться со мной завтра к этим людям, чтобы разузнать, каковы их намерения?

— Я к вашим услугам, полковник. В котором часу желаете предпринять эту экскурсию — потому что ведь, могу вас в том уверить, это будет настоящая экскурсия?

— Ну что ж, и отлично, это будет прогулкой для меня. Заходите за мной в десять часов утра, я буду к тому времени готов и буду вас ждать.

— В точности исполню ваше желание, полковник!

Верный своим привычкам старого солдата, Леон Маркэ явился на следующее утро с военной аккуратностью ровно в назначенный час. Полковник был совершенно готов, так что оставалось только сесть на лошадей и тронуться в путь. Старый лейтенант знал характер полковника как свои пять пальцев, он знал, что, несмотря на безграничную доброту, которой тот отличался, он мог быть при известных обстоятельствах очень резок и беспощаден, а главное — что он очень легко выходил из себя, этой-то способности полковника терять самообладание и горячиться управляющий больше всего и боялся. Поэтому, прежде чем идти за ним, он принял некоторый меры пред осторожности, о чем, конечно, благоразумно умолчал. Дорога была неблизкая. Полковник, желая одним ударом убить двух зайцев, воспользовался этой прогулкой, чтобы ознакомиться с некоторыми работами на месте их производства, а если они были еще только в проекте, то хотя бы с выбранным для них местом. Частые остановки сильно задержали в пути наших всадников, так что было уже около двух часов пополудни, когда они только доехали до поляны в лесу. Но за одни сутки, которые протекли со вчерашнего дня, положение дел совершенно изменилось, и то, что было так просто вчера, страшно усложнилось теперь.

Скваттеры — теперь уже не могло оставаться сомнений, что это были они, — вполне ясно открыли свои намерения.

Спустя некоторое время после отъезда управляющего они принялись за дело по части грандиозной рубки леса, не принимая в расчет границ участка, на котором они поселились самым спокойным образом. С лихорадочной деятельностью расчистили они уже большое пространство земли, считая в том числе и поляну, и в данный момент были заняты проведением канала в один из источников, чтобы дренировать свои владения, захваченные таким простым образом, без всякого судебного процесса.

Управляющий был поражен и не верил своим глазам: смелость и энергия этих людей, захвативших чужую землю, переходила все границы возможного.

Что же касается полковника, то он пришел в ярость и, не помня себя, пустил лошадь во весь дух на скваттеров и, без дальнейших объяснений, стал наносить им удары своим хлыстом.

Очевидно, что дело, начатое таким образом, не могло кончиться мирно.

Застигнутые врасплох таким грубым нападением, которого они никак не могли ожидать, скваттеры в первую минуту разбежались во все стороны, но, подумав немного и видя перед собой только двоих людей, устыдились своего малодушного бегства и вернулись назад. Затем они вооружились ружьями и устроили себе за деревьями засаду, решившись, по всей вероятности, встретить нападение отпором. Со своей стороны, полковник сожалел уже о том, что погорячился, так как от этого положение дел не только не улучшилось, но стало, напротив, еще хуже и на мирное соглашение не оставалось почти никакой надежды.

Благодаря мерам предосторожности, принятым скваттерами, полковник и его управляющий оказались в центре круга, составленного из восьми направленных на них ружей. Положение было критическое.

— Ну, а теперь мы потолкуем, — произнес грубый голос, в котором слышалась злорадная насмешка.

И старый скваттер вышел из-за огромного дуба, с самым спокойным видом сделал шагов двадцать по направлению к полковнику, потом остановился, скрестил руки на своем ружье, которым упирался в землю, и, обернувшись на сыновей, о присутствии которых можно было судить только по торчавшим из-за деревьев дулам ружей, обратился к ним со словами:

— Главное, внимание, дети! При малейшем угрожающем движении одного из этих господ, стреляйте в них! Расправьтесь с ними, как с кроликами или как с диким терновником саванн!

— Так, так! — ответили семеро молодых людей в один голос. — Будь спокоен, отец, мы знаем свое дело и не дадим маху!

— И отлично! — сказал отец.

Минуты две или три длилось молчание. Затем скваттер снова заговорил, обратившись на этот раз к полковнику:

— Кто вы такой? Что вам надо? По какому праву вы напали на нас? Отвечайте, я слушаю.

— Кто я? Я — собственник этой земли. — ответил любезно полковник. — Чего я хочу? Наказать вас так, как вы того заслуживаете. По какому праву я напал на вас? По праву, принадлежащему всякому человеку, которого воры и разбойники пытаются разорить и ограбить. Что вы можете ответить на это?

— Очень немногое, — возразил старый скваттер со своей мрачной и насмешливой улыбкой. — Я скажу только, что если хочешь сделать то, что вы теперь собираетесь, то надо быть для этого достаточно сильным, что вы по своей доброй воле попали в осиное гнездо, что я могу вас убить и сделаю это, если вы не примете тех условий, которые я вам сам поставлю.

— Я не принимаю никаких условий от людей вашего сорта! Вы ничего от меня не добьетесь!

— Гм! Я полагаю, что вам не худо было бы пораздумать немного, прежде чем заходить так далеко.

— Я уже подумал, и мое решение твердо, я не изменю его.

— Берегитесь!

— И вам бы не мешало поберечься! — заметил старый лейтенант.

— Этот еще чего там болтает? — насмешливо спросил старый скваттер.

— Я говорю, — возразил управляющий, — что вы ошиблись относительно своего положения: даю вам две минуты на то, чтобы опустить ружья и скрыться в каком-нибудь укромном месте! — прибавил он, спокойно вынимая часы из кармана и следя за минутной стрелкой.

Взрыв страшного хохота со стороны скваттеров был единственным ответом на это явление.

— Две минуты прошли, — невозмутимо произнес управляющий, кладя часы обратно в карман, и вдруг крикнул громовым голосом:

— Вперед!

И он, и полковник бросились на скваттеров. В это время произошло что-то совсем неожиданное. Сильный шум внезапно нарушил тишину леса, шум, в котором можно было различить крики, проклятия, вопли и выстрелы, смешанные со странным топотом.

Старый скваттер хотел вскинуть на плечо ружье, но повалился на землю, сшибленный грудью лошади управляющего, и не успел опомниться, как его уже основательно связали по рукам и ногам и сделали совершенно беспомощным. В ту же минуту около тридцати человек выехало на поляну, увлекая за собою сыновей скваттера, его жену и дочь. Молодые люди были связаны, а трое из них даже ранены, так как вели в течение нескольких минут отчаянную борьбу, прежде чем сдаться, женщины были свободны. Все это произошло менее чем за пять минут.

Благоразумные меры, предпринятые управляющим, спасли жизнь полковнику, потому что скваттеры, без сомнения, не поколебались бы убить его, зная, что им нечего надеяться на пощаду в том случае, если ими завладеют.

— Ну? — произнес полковник, обращаясь к старому скваттеру. — Что вы скажете, если я применю к вам и ко всей вашей разбойничьей шайке закон Линча?

— Я беспомощен, как дитя! — отвечал скваттер. — Делайте со мной, что вам будет угодно. Вы держите меня в своих руках, и я не в силах защищаться.

Жена и дочь скваттера бросились на колени перед полковником и умоляли его, с криками и слезами, о пощаде. Тот подумал с минуту.

— Я, со своей стороны, — заявил он наконец, — не стану ставить вам условий. Вы свободны и можете отправляться куда угодно со всем вашим добром, за исключением ружей, которые сломают сейчас в вашем присутствии. Вы обязаны своей жизнью просьбам жены и дочери, не забывайте этого, и главное — берегитесь появляться снова в этих местах: во второй раз вам не удастся отделаться так дешево, как теперь.

Скваттер и его сыновья не произнесли ни слова, в душе у них кипела ярость. Час спустя они покинули лес.

В ту минуту, когда полковник возвращался на плантацию в сопровождении Вильямса Гранмезона, управляющий подошел и, отведя его в сторону, сказал:

— Полковник, мне необходимо переговорить с вами, время не терпит. Меня известили, что менее чем в десяти верстах отсюда заметили тех самых скваттеров, которых мы выгнали из ваших владений. Надо непременно принять какие-нибудь меры.

Оставив своего друга на попечении жены, полковник последовал за управляющим, и оба они отошли в сторону, чтобы никто не помешал им обдумать план действий, который следовало предпринять во избежание грозящей опасности.

Глава VI. О том, как неожиданно прервано было совещание полковника с его другом

Полковник присоединился к своей семье только тогда, когда позвонили к ужину. Он извинился перед Вильямсом Гранмезоном, что его задержали неотложные распоряжения, которые надо было отдать рабочим. Но Вильямс, слушавший с большим интересом рассказ госпожи Курти, едва заметил отсутствие своего друга, хотя и принял его объяснения, по обыкновению, с самой любезной улыбкой.

Полковник во время своего длинного разговора с Леоном Маркэ условился с ним, что они расскажут Вильямсу об опасности, которая нависла над плантацией, чтобы он также мог быть настороже и обеспечил себя от какого-нибудь неприятного события насколько возможно скорым возвращением в Новый Орлеан.

Ужин прошел очень весело, дети изощрялись друг перед другом в остроумных выходках, радостно возбужденные благодаря прелестным подаркам, которыми Вильямс битком набил свой чемодан и карманы широкого сюртука. Люси и Джордж, как старшие, были наиболее щедро оделены, как и следовало ожидать, но и младшие дети, которых Вильямс знал только по письмам полковника, не были им забыты. Люси получила от своего крестного отца две прекрасные книги, интересные и в то же время поучительные, с массой гравюр и, кроме того, кусок лионского шелка на платье и накидку с капюшоном и рукавами, чтобы одевать в сырые и свежие вечера, девочка была на седьмом небе от радости и не знала, как и благодарить своего крестного отца за такой приятный сюрприз. Но самым счастливым и гордым своим подарком был, без сомнения, Джордж, так как Вильямс, давно зная его мужественный и буйный характер, привез ящик, обшитый русской кожей и содержащий превосходный карабин. Подарок этот пришелся как нельзя более кстати и невозможно было бы придумать чего-нибудь более подходящего. С семилетнего возраста мальчик брал правильные уроки гимнастики, верховой езды и фехтования у Леона Маркэ — лучшего учителя, какого только можно было бы достать, и Джордж, который очень любил эти физические упражнения, делал в них быстрые успехи. А за последние два года, когда Джемс тоже стал принимать участие в этих уроках, Джордж сделался, так сказать, учителем своего брата, так что к двенадцати годам он удивительно развился физически: высокий, стройный, красиво сложенный, он казался по крайней мере на три года старше своего настоящего возраста.

Но кроме этих физических упражнений, Джордж, как и его брат и сестры, должен был серьезно заниматься иностранными языками, науками, музыкой и рисованием. Специально для этого полковник пригласил учителя и гувернантку, которые под его неусыпным руководством, должны были научить детей всему, что им следовало знать, чтобы занять впоследствии почетное место в обществе, в котором им предстояло жить.

Итак, подарок Вильямса доставил Джорджу величайшую радость. Ужин прошел очень весело, и вечер был чудесный.

Около десяти часов вечера полковник захотел сам проводить своего друга в назначенную для него и роскошно меблированную комнату. Попрощавшись уже и пожелав спокойной ночи, полковник вдруг остановился в дверях и сказал с чувством:

— Ты устал?

— Я! Ни капли! Я проехал сегодня всего несколько миль. Прошлую ночь я провел на плантации у Рукета, на берегу притока Красной реки.

— Знаю, это в трех или четырех милях отсюда!

— Вот именно. Эти Рукеты — милейшие люди. Они ухаживали за мной, как за каким-нибудь принцем, и сегодня утром не хотели меня отпускать.

— Узнаю этих гостеприимных людей! — сказал полковник. — Но, конечно, ты желаешь теперь спать?

— Честное слово, нет! Уверяю тебя, что я привык ложиться очень поздно. В Новом Орлеане, как ты помнишь, разумеется, живут скорее ночью, чем днем.

— Это верно.

— Так что, откровенно говоря, я нахожу тот час, когда вы ложитесь спать, немного ранним.

— И что же из этого следует?

— Что я не усну раньше часу или двух.

— Я понимаю тебя. Не стесняйся со мной, милый друг. Мы расходимся рано ради детей, которым надо ложиться вовремя. Ведь дети, ты знаешь, требуют продолжительного сна, но я и мой помощник, Леон Маркэ, ложимся позже.

— Прекрасный человек этот Маркэ! — заметил Вильямс.

— И испытанной верности! — прибавил полковник. — Это чистый клад для меня. В былое время он служил лейтенантом под моим началом. Я был очень счастлив, что нашел его и взял к себе.

— Да, он, по-видимому, очень предан тебе.

— Он готов для меня в огонь и в воду. Я уж и счет потерял всем случаям, когда он мне спас жизнь.

— О-о!

— Верно, мой друг. И вот, по вечерам, когда все в доме улягутся спать, мы с ним проводим чудесные часы вдвоем за стаканом грога, покуривая сигары и трубки и болтая о прошлом, что всегда имеет столько прелести для старого солдата.

— Но это просто восхитительно! — воскликнул Вильямс.

— Прибавь к этому, — заметил полковник, — что ночи в этих местах удивительно хороши, небо усыпано звездами, а воздух напоен ароматом, все время слышишь какие-то таинственные звуки, глухие и гремящие, неизвестно от чего происходящие и которые кажутся могучим дыханием заснувшей природы.

— И ты, неблагодарный друг, — вскричал Вильямс, — вместо того, чтобы предложить мне принять участие во всех этих прелестях, которыми я не могу наслаждаться в городе, невозмутимо пожелал мне спокойной ночи и оставил меня на произвол судьбы! О, это дурно, Лионель, это поистине преступление и оскорбление дружбы!

— Ты прав, — улыбнулся полковник. — Но я думал, что ты устал. Ведь вы, городские жители, не приспособлены к жизни на плантациях и не закалили себя на открытом воздухе, довольно какого-нибудь пустяка, чтобы вы раскисли и расхворались. Как же я мог решиться?..

— Та-та-та, твои слова не имеют ни малейшего смысла, и твой предлог никуда не годится. Просто ты эгоист и хочешь захватить все только себе самому. Подумай, мой друг, что, оказывая мне гостеприимство, ты тем самым налагаешь на себя обязанность заботиться о моем счастье и развлечениях во все время, что я пробуду у тебя.

— Это справедливо, и я сделаю в этом отношении все, что только будет в моих силах.

— Я буду безжалостен и не уступлю своего права ни на йоту, так и знай наперед. И, для начала, я требую, чтобы меня не оставили одного, точно старого беззубого льва, а позволили мне провести славный вечерок, или, вернее, ночь, в обществе твоем и этого милейшего Леона Маркэ, которого я уже полюбил до безумия, даром, что почти не знаю его, но последнее обстоятельство нисколько не беспокоит меня, так как мы познакомимся еще.

— Ну раз уж ты так сильно желаешь этого, иди за мной!

— В добрый час! Я буду следовать за тобой по пятам.

Они вышли из комнаты и направились прямо в помещение управляющего, которое было в конце коридора.

Леон Маркэ ожидал их прихода с нетерпением.

Полковник сиял от удовольствия: он заставил своего друга самого напроситься на то, чтобы быть членом их интимных собраний, чего он сам сильно желал. Действительно, Вильямс Гранмезон был умным человеком, и его мнение в таком серьезном деле, как обсуждение мер, которые следовало принять при настоящих обстоятельствах, могло иметь большое значение.

Полковник и его друг вошли в гостиную, очень скромно, но уютно меблированную. Три больших окна выходили на просторный балкон, где стоял стол, на котором было расставлено несколько бутылок разной формы, сахарница, стаканы, графины с замороженной водой и ящики с сигарами. Синее небо усеяно бесчисленными яркими звездами, которые сверкали, как бриллианты. Луна щедро изливала на землю бледный меланхолический свет своих молочно-голубых лучей. Мошки кружились, резвясь, в легком тумане, окутывавшем землю, который постепенно становился все светлее и прозрачнее, пока воздух не сделался так чист, что можно было окинуть взором далекий горизонт. Глубокая тишина царила в этой чудной задремавшей природе, которая, казалось, только что вышла из рук Творца.

Полковник представил Леона Маркэ своему другу, и затем все трое уселись на балконе. Несколько минут длилось молчание.

Величие и гармония природы действуют так сильно, что впечатлительные натуры бессознательно испытывают что-то вроде религиозного экстаза при виде того грандиозного зрелища, которое открывается перед их глазами, и охотно отдаются мечтам, имеющим странную прелесть и уносящим их из этого мира в другой, лучший, созерцая который они забывают обо всем на свете.

Наконец, без видимой причины, трое мужчин внезапно вздрогнули, точно очнувшись от своих сладких грез: машинально проведя рукой по влажным лбам, они бросили вокруг себя отуманенный, еще не вполне сознательный взгляд и удобнее уселись в своих креслах. Очарование рассеялось — они упали с облаков на землю.

Леон Маркэ, в качестве хозяина, стал предлагать прохладительные напитки.

— Вот, рекомендую, настоящий ямайский ром, выбирайте себе гаванские сигары, я ручаюсь за их качество!

Мужчины закурили, изредка обмениваясь двумя-тремя незначащими и неинтересными фразами: они, если можно так выразиться, сидя у моря, ждали погоды. Между тем время шло, и надо было покончить с серьезным вопросом, единственной целью настоящего собрания.

По знаку полковника, Леон Маркэ открыл огонь, представив как простое воспоминание, не имеющее важности, рассказ о том, что произошло несколько месяцев назад между собственником плантации и скваттерами.

Вильямс Гранмезон слушал управляющего с величайшим вниманием. Когда тот умолк, полковник, видя, что его друг задумался о чем-то, посмотрел ему прямо в лицо и сказал слегка насмешливо:

— Ну, друг Вильямс, как ты находишь эту историю? Полагаешь ли ты, что мы хорошо выпутались из беды?

Вильямс покачал головой.

— Я нахожу эту историю очень интересной, но мне трудно поверить ей.

— Все рассказанное — от начала и до конца — правда! — живо возразил полковник.

— Ну тогда позвольте мне вам сказать, что у вас в руках было удивительное счастье, но что по собственной вашей ошибке и благодаря великодушию благородной души, не имевшему здравого смысла, вы его не только в настоящее время упустили из рук, но и совершенно потеряли надежду когда-либо получить в будущем. Таково мое мнение, если вы желаете его знать!

— Но ведь сам ты не стал бы действовать при подобных обстоятельствах иначе?

— Конечно, стал бы! Напротив, я был бы неумолим и без всякого колебания применил бы закон Линча к этим жалким людям, которые — можешь быть в этом совершенно уверен — не пощадили бы тебя, если бы держали в своих руках, как ты держал их в своих.

— Как! И это ты говоришь таким образом?

— Ты хочешь, наверное, знать мое искреннее мнение, Лионнель?

— Да, друг мой!

— Прекрасно. Для меня теперь ясно, что эта история была рассказана господином Маркэ не случайно, что у тебя была известная цель, когда ты задумал открыть ее мне.

— Быть может.

— Не быть может, а наверняка!

— Ну, положим, что так. Я именно спрашиваю у тебя твое мнение и очень дорожу им.

— Отлично, ты будешь удовлетворен.

— В добрый час, мы слушаем!

— Слушай мой друг и, главное, поучайся! Ты знаешь, что я — только мирный гражданин, никогда не сделавший ни одного выстрела из ружья, если не считать того, что несколько раз стрелял случайно в воробьев, да и то промахивался из религиозного чувства. И мое искусство в этом отношении таково, что я в десяти шагах промахнулся бы в корову из лучшего ружья в мире. Но хотя я и стреляю плохо, это не мешает мне, как я полагаю, верно рассуждать.

— Я знаю это, старый друг, и в этом еще нет большого греха!

— Об этом и речи нет, я знаю сам, чего я стою! Не забывай о том, дорогой Лионнель, что то, что хорошо, остается хорошим навсегда, а напротив — что дурно, то и всегда будет дурно.

— Ты прав.

— А если ты сам сознаешь это, то почему же сделал такую грубую ошибку?

— Как это?

— Ты сейчас поймешь.

— Посмотрим, посмотрим! — сказал лейтенант, потирая от удовольствия руки, казалось, он уже заранее соглашался с мнением Вильямса.

— Вы сейчас увидите, в чем дело, если желаете. Вы имели дело с разбойниками, которые не признают ни веры, ни закона. Ты, друг Лионнель, попался в руки этой разбойничьей шайки, как настоящий скворец, и не знаю уж, как бы ты и выпутался из беды, если бы наш друг Леон Маркэ так ловко не принял умных мер предосторожности.

— Узнаю его, я опять обязан ему своей жизнью! — сказал полковник, пожимая руку своего старого лейтенанта.

— К чему это! — ответил управляющий. — Разве мы не в расчете с вами, полковник?

— В расчете! Хорошо сказано! — сказал с улыбкой Вильямс. — Но будем продолжать. Счастье внезапно меняется: разбойники, считавшие себя победителями, должны просить у тебя пощады. И что же, умоляют они тебя о помиловании? Нет, напротив — они выражают жажду мстить тебе! И ты, вместо того, чтобы сейчас же повесить их без всякого снисхождения, унижаешь их своим глупым великодушием. Твоя снисходительность дурной пробы увеличивает их ненависть к тебе, невольно выставляя им все величие твоей души. Еще глупее то, что ты даешь им доказательство того, как не доверяешь им, тем, что велишь сломать у них на глазах их оружие. Несомненно, что эти разбойники, — а они не могут быть никем другим — никогда не простят тебе всего этого, и — с их точки зрения — они будут сто раз правы!

— Это верно! — проговорил управляющий, несколько раз утвердительно кивнув головой.

— Положим, что так, — заметил полковник, кусая губы. — А что бы ты сделал на моем месте, Вильямс?

— Бог мой, дело совсем просто, дорогой Лионнель. У тебя было целых два средства выйти с честью из того капкана, в который ты сам добровольно попался, неизвестно ради чего.

— Извини, я…

— Дашь ли ты мне договорить?

— Да, продолжай… Но я не вижу этих двух средств, о которых ты говоришь.

— Сейчас ты их увидишь. Это просто до чрезвычайности, только слушай хорошенько.

— Да, я слушаю так, что не пророню ни словечка. Я весь обратился в слух.

— Нельзя было колебаться: надо было или повесить их, или уж простить.

— Понятно!

— Дай мне закончить.

— Сделай одолжение.

— Раз они были бы повешены, — мужчины и женщины, все вместе, — все было бы кончено. Кто мертв — тот мертв и не может напоминать о прошлом!

— Совершенно верно, но…

— Дай договорить, я сейчас кончу!

— Пожалуйста!

— Или я помиловал бы их.

— Ну а что же я сделал?

— Ты сделал глупость.

— Гм!

— Нечего говорить ‘гм’! Вовсе не так легко давать помилование, как ты воображаешь, и в особенности разбойникам с такими силами. Что касается меня, я бы сказал им: ‘Дети мои, вы потеряли партию, которую считали выигранной, вы славные люди, но вас, вероятно, натолкнула на ваш поступок крайняя нужда, кроме того, я уверен, что вы не знали, что находитесь на моей земле, вы думали что имеете право делать на ней что угодно, но вы ошиблись. Я не поставлю этого в вину — это может со всяким случиться. По берегу реки Красной немало земель, не имеющих хозяев, и вам не трудно будет найти подходящий вашим требованиям участок, до которого никому не будет никакого дела. Если у вас не хватает провианта, то я могу вас снабдить им. Если у вас недостаток в оружии, порохе и пулях, я доставлю вам все это. Расстанемся же добрыми друзьями, и верьте мне, что все, что только я мог бы сделать для вашего удовольствия, я сделаю в пределах возможного, потому что я тоже не богат’. Тогда разбойникам, обязанным тебе многим, не осталось бы ничего другого, как благодарить тебя. У них не было бы никакой причины желать тебе зла, они уехали бы с благодарностью, и все было бы покончено между тобою и ими, потому что у них не оставалось бы ни малейшего предлога не только мстить тебе, но даже и сердиться на тебя.

— Да, во всем этом много правды, но, к несчастью, теперь уже поздно об этом сожалеть!

— Очевидно, что эти негодяи только выжидают удобного случая, чтобы отомстить тебе, и как только этот случай представится, они не упустят его!

— Как ты это легко говоришь! — произнес полковник.

— А, бог мой! Я говорю, что думаю. Как знать? Быть может, этот случай представился уже им, и они вернулись сюда ускоренным маршем, чтобы привести в исполнение план такой мести, какая тебе и во сне не снится.

— Ты не ошибаешься, Вильямс! Ты роковым образом, совершенно бессознательно, являешься пророком.

— Я, пророком? Ты шутишь!

— Ничуть. То событие, о котором тебе рассказывали, случилось уже много времени тому назад, Вильямс.

— Ну так что же?

— А то, милый друг, что моему старому лейтенанту, Леону Маркэ, было дано сегодня знать, всего несколько часов тому назад, что эта разбойничья шайка спешно вернулась в наши края.

— Возможно ли?

— Это положительно верно, — сказал управляющий, — я знаю эти сведения от вполне надежного человека, к которому имею полное доверие.

— Гм! В этом мало утешительного! — возразил Вильямс. — Удивительная удача для меня, приехавшего сюда развлечься! Если так будет продолжаться и дальше, то я получу много удовольствия! Что же вы предполагаете предпринять?

— Защищаться, черт возьми! — вскричал полковник.

— Это само собой разумеется, но надо быть в силах это сделать.

— У нас до шестидесяти человек, которые постоят за себя и в которых мы уверены.

— Это недурно. Но, очевидно, эти негодяи ловко расставили свои западни и приняли меры предосторожности на будущее.

— Не знаю, я ничего не нахожу возможным предпринять, раньше чем их план действий не выяснится.

— Гм! Сначала следует обезопасить детей и женщин.

— Я и сделаю это прежде всего.

— И ты будешь прав. Впрочем, если бы можно было… В это время под балконом послышался довольно сильный шум.

— Тише! — произнес управляющий.

Он поднялся, схватил ружье и, нагнувшись над перилами балкона, крикнул, щелкая пружиной ружья:

— Кто там?

— Друг! — ответил чужой голос.

— Странная вещь! — пробормотал управляющий.

Не колеблясь ни минуты, он спустил с перил балкона веревочную лестницу, которой, очевидно, часто пользовался, чтобы уходить из дому, не привлекая внимания кого-нибудь.

— Поднимайтесь, — сказал он.

Глава VII. В которой маленькая Люси доказывает свой ум и нежное сердце

Несколько секунд длилось молчание.

Все трое мужчин ждали, испытывая беспокойство и некоторую тревогу. Под балконом раздался приятный и размеренный, но едва слышный свист.

— Это Черная Птица! — прошептал управляющий.

— Что бы это могло значить? Он свистнул в свою очередь. Почти в то же мгновение веревочная лестница натянулась, большая тень вынырнула из темноты парка и шагнула на балкон. Управляющий не ошибся: это был Черная Птица, вождь команчей.

— Что случилось? — спросил полковник.

Вместо ответа Черная Птица потушил огонь, поднял на балкон веревочную лестницу, увлек троих мужчин за собой в гостиную и старательно, бесшумно запер дверь. Когда все это было кончено, он стал говорить, или, вернее, ворчать, пожимая плечами:

— Белые люди — безумцы! Безумцы, что сами отдают себя в руки своих врагов, которые подстерегают их в тени с захода солнца.

— Так мы в опасности? — живо произнес полковник.

Закрыв окна и задвинув ставни, Черная Птица зажег свечи, потом молча взглянул на полковника, описав вместо ответа круг около своей головы указательным пальцем правой руки.

— Неужели нам грозит опасность быть скальпированными? — вскричал полковник содрогаясь.

— Да, — лаконично ответил индеец. — Все будут скальпированы. И белые мужчины, и женщины, и дети — никого не пощадят. Понял ли мой отец? Затем, после смерти белых воинов, — грабеж и поджог каменных хижин.

Невозможно было бы сообщить более кратко столько печальных известий! Мужчины были совсем подавлены.

— Какое индейское племя может расставлять нам такие капканы? Ведь у нас не было никаких ссор с краснокожими? — спросил полковник.

Черная Птица пожал плечами.

— Краснокожие — воины, — сказал он, гордо выпрямляясь. — Перед тем, чтобы выступать против неприятеля, они посылают ему стрелы, возвещающие о войне. Индейцы — не враги белых: враги их — это люди их расы!

— В таком случае, — сказал управляющий, — это скваттеры с лугов Зеленой реки?

— Да, это старый белый дуб и его семь сыновей.

— Меня не обманули, — заметил управляющий, — сведения, которые я получил, оказываются верными!

— Я выследил их! — прибавил индеец.

— Что же теперь нам делать? — проговорил полковник.

— Белые вожди и Черная Птица будут держать великий совет!

— Будем совещаться! — согласился полковник.

Краснокожие и белые, живущие на границе, не идут никогда на предприятие, — какого бы рода оно ни было, — не устроив предварительно совещания, чтобы обсудить все меры, какие надо принять для нападения или самозащиты.

Черная Птица закурил ‘трубку мира’, затянулся несколько раз, потом передал ее своему соседу, который последовал его примеру и передал следующему. Так переходила трубка от одного к другому, пока не потухла, после чего Черная Птица сделал воззвание к Ваконде , ‘господину жизни’, и объявил совет открытым.

Прежде чем начать обсуждение вопроса, индеец ясно и точно объяснил положение дел. Мы дадим здесь краткий пересказ этих объяснений, выслушанных тремя американцами с живейшим интересом.

За несколько минут до ужина, когда Черная Птица, сидя на корточках в своей хижине, жарил на горячих угольях большие куски мяса, которые вместе с несколькими сладковатыми картофелинами составляли его вечернюю еду, кто-то тихонько толкнул решетку с воловьей шкурой, служившей дверью хижины, и индеец увидел, к своему удивлению, хорошенькую Люси, или Лесной Шиповник, как он называл ее. Девочка казалась взволнованной, почти испуганной. Индеец с участием спросил, что с ней, и тогда она рассказала следующее:

— Час тому назад я возвращалась домой от кузнеца Пьера Марто, которому носила мамин ключ, чтобы он поправил его. Когда я шла каштановой рощицей, которая примыкает к большому водопаду, Добряк, сопровождавший меня, вдруг два или три раза залаял коротким лаем и стал ворчать с угрожающим видом, встав передо мной, точно для того, чтобы защищать меня. Я схватила собаку за ошейник, чтобы не дать ей броситься на кого-нибудь, и осмотрелась вокруг. В ту же минуту из чащи кустарника вышла высокая женщина со злым лицом в жалкой одежде, ее седые волосы падали в беспорядке, закрывая отчасти лицо. Она остановилась посреди тропинки, в четырех или пяти шагах от меня.

— Придержите вашу собаку, — сказала она мне хриплым голосом, который она впрочем старалась смягчить. — Это славный пес, и я не хочу сделать ему зла!

Хотя вид этой женщины испугал меня, я сдержала себя и, поласкав и успокоив Добряка, спросила ее, кто она такая.

— Не бойтесь, я не желаю вам зла! — ответила она мне.

— Если вам нужна помощь, — сказала я, совсем забыв про свой страх, — то идите за мной, бедная женщина! Мои отец и мать добры и дадут вам все, что вам только нужно.

— Я не прошу милостыни, — возразила женщина грубым голосом, — и мне ничего не нужно. Я ищу вас уже несколько часов, чтобы дать вам добрый совет.

— Говорите, сударыня, я вас слушаю!

— Скажите вашему отцу, что есть люди, которые не забывают добра, и другие, более многочисленные, которые помнят только зло. Те, которых он пощадил, мечтают только о мести: это люди, которые жаждут крови и убийства. Но две женщины, только они одни, сохранили в своем сердце благодарность за благодеяния, забыв об оскорблении, я — одна из этих женщин. Пусть ваш отец будет настороже — ему угрожает ужасная опасность, ему и всей его семье. Нельзя терять ни минуты, если вы хотите спасти его и всех тех, кто вас любит. Прощайте, я исполнила мой долг, предупредив вас, но не могу сказать вам ничего больше. Торопитесь!

Проговорив последние слова, женщина быстро скрылась в кустарниках, из которых вышла, и я сейчас же поспешила к вашей хижине, вождь. Ведь я еще ребенок, быть может, мой отец и не поверит мне или подумает, что я слишком легко дала убедить себя этой незнакомой женщине и что опасность не так велика, как я говорю. Но вы — вождь, вы — воин, ваше слово имеет вес, и если вы скажете: ‘вот что произошло’, — вам поверят!

— Хорошо, — ответил индеец с добродушной улыбкой. — Моя дочь молода, но у нее уже большая мудрость. Она хорошо сделала. Она поведет Черную Птицу в лес, вождь увидит след ноги женщины, пойдет по следу и откроет истину.

— Спасибо, вождь, это хорошо. А что мне надо делать?

— Моя дочь будет молчать, вождь заговорит, как только узнает все!

Люси обещала ничего не говорить, так как понимала важность хранить тайну при таких обстоятельствах. По просьбе вождя, она привела его на то самое место, где увидела незнакомую женщину. Черная Птица внимательно рассмотрел следы от ее ног и потом, поблагодарив девочку, сказал ей:

— Пускай моя дочь, Лесной Шиповник, возвращается в каменную хижину: вождь напал на след. Теперь все пойдет хорошо!

Ночь уже почти наступила, был час ужина. Ни кто не заметил долгого отсутствия Люси. Таким образом, ей не надо было отвечать на вопросы, которые, пожалуй, смутили бы ее, и она заняла за столом свое обычное место, не обнаруживая ни малейшего беспокойства. Казалось, ее ум еще более развился от совершившихся событий, и она сумела понять важное значение того, что, быть может, должно было скоро произойти.

Оставшись в лесу один, Черная Птица сейчас же пошел по следу незнакомой женщины, обнаруживая при этом то поразительное чутье и остроту зрения, которыми и обладают только американские краснокожие. Следы шли по направлению к Красной реке. Индеец переплыл реку и на другом берегу, с того места, где он нашел пирогу, спрятанную в дупле дерева и в которой женщина переплыла реку, снова пошел по ее следам. Они привели его в лагерь, маленькую деревушку, ночные огни которой он заметил еще издали. Черная Птица сделал значительный обход, чтобы никто не мог отгадать, с какой стороны он пришел, а затем решительным шагом направился прямо к лагерю.

Как он и подозревал, это был лагерь скваттеров. Число их можно было считать до шестидесяти, причем женщины и дети составляли по крайней мере половину. С ними были их пожитки, в изобилии провизия всякого рода, домашний скот, они были вооружены с ног до головы.

Женщина, по следам которой шел Черная Птица, вернулась в лагерь значительно раньше, чем краснокожий. Вождь, не показывая вида, что видит ее, спокойно уселся около одного из ночных огней, потом он спустил возле себя на землю свою сумку, открыл ее, достал оттуда кое-какую провизию и принялся есть, не заботясь, казалось, о том, что происходило вокруг него.

Все люди, находившиеся в лагере, принадлежали к белой расе, исключая нескольких негров. Они внимательно следили за поведением индейца, но не трогали его: таким образом поступают обыкновенно индейцы с путешественниками и переселенцами, которые встречаются им в пустынных местностях. Краснокожие, никогда не отказывая в гостеприимстве всем, кто ищет приюта в их хижинах, считают себя, не без основания, вправе ожидать того же и от белых. В конце концов их всегда принимают если не с радостью, то по крайней мере равнодушно, во всяком случае, им никогда не отказывают, если они хотят сесть или лечь возле ночного огня. Они приходят и уходят, и никто об этом не тревожится. Этот обычай гостеприимства в кочевой жизни так твердо установился, что приобрел, так сказать, силу закона для пустынных местностей, и всякий, кто бы попытался не следовать этому закону, заслужил бы негодование и презрение к себе всех своих товарищей.

Несколько скваттеров, один за другим, разместились около индейца. Один из них, старик, взял спустя несколько минут бутылку, выдолбленную из тыквы, откупорил ее, поднес ко рту и, порядочно отпив, протянул ее затем краснокожему, проговорив добродушным тоном:

— Хлебните глоточек, индеец! Ночь свежая, это согревает, это ведь виски!

— Спасибо! — ответил вождь, отклоняя бутылку.

— Как, вы отказываетесь? — с удивлением вскричал старик.

— Черная Птица — вождь команчей! — гордо произнес краснокожий.

— Ну, тогда другое дело! — сказал старик, отпивая вторично такую же обильную порцию, как и в первый раз. — Тогда это не стыдно.

— Мой старый отец не знал этого? — любезно ответил вождь.

Скваттер знал, что индейское племя команчей никогда не употребляет крепких спиртных напитков, почему и не должен был обидеться на отказ индейца выпить из его бутылки.

— Так вы из команчей? — переспросил он через минуту.

— Черная Птица — из команчей озер, он — вождь своего племени.

— Команчи озер — храбрые воины, я видел их на войне.

Индеец наклонил голову при этом лестном комплименте.

— Вождь возвращается к своему племени? — сказал старый скваттер.

— Пока еще нет! Черная Птица увидит свое племя только в полнолуние. Он охотится уже три лунных недели со своими молодыми людьми на бизона в землях кендиасов, союзников своего племени.

Наступило молчание. Старик задумался, а индеец набил свою трубку и закурил ее.

— Мой брат, вождь команчей, — снова заговорил скваттер равнодушным голосом, — друг плантаторов с реки Красной?

— Воин краснокожий — не друг плантаторов, мой старый отец хорошо знает это!

— Это правда. Плантаторы с их проклятыми новыми участками истребляют всю дичь, и краснокожие не могут больше находить пищу для своих жен и детей.

Индеец опустил голову, и его взгляд сверкнул ненавистью. Этот ответ, хотя и немой, был достаточно многозначителен.

Старик перетолковал его в смысле, наиболее выгодном для своих интересов и планов, которые копошились в его голове.

— Молодые люди вождя находятся, без сомнения, еще очень далеко, в прериях?

— В шести часах ходьбы отсюда, самое большее.

— Расстояние небольшое, если его проехать на лошади.

— Вождь потерял свою лошадь.

— Я найду для него лошадь, если надо!

Индеец повернул голову в сторону старика и посмотрел ему прямо в лицо.

— Старый отец хочет сделать предложение своему другу команчу? — спросил он с особенно выразительной улыбкой.

— Быть может! — ответил старик.

— Уши вождя открыты! — значительно произнес Черная Птица.

— У вождя много молодых людей?

— Нет, четыре раза столько, сколько пальцев на моих двух руках, и один раз столько, сколько пальцев на моей правой руке, — этого довольно, чтобы охотиться в прериях на бизона.

— О, о! — сказал, смеясь, скваттер. — Сорок пять воинов! Можно многое сделать с такими силами, потому что ведь это все, без сомнения, отборные воины?

— Самые храбрые воины племени!

— Славно! Вот это хорошо!

Скваттер снова замолчал. Что-то мешало ему открыть свои тайные мысли: есть вещи, которые очень трудно высказать.

Черная Птица, сидя на земле с руками, сложенными на груди, казалось, готов был заснуть, его глаза точно закрывались сами собой.

— Черт возьми! — вскричал вдруг скваттер. — Если только вам угодно, ведь я могу обеспечить вам большое число меховых шкур, которые не будут вам ничего стоить, не считая прекрасного оружия в количестве, достаточном для того, чтобы снабдить ружьями все ваше племя.

— О! — ответил индеец. — Мой старый отец любит смеяться, он очень веселый.

— Я нисколько не шучу, а напротив — говорю очень серьезно!

— Нет! Где мой отец найдет эти прекрасные меха и великолепное оружие? Разве они произрастают в прериях, как деревья и трава?

— Нет, не совсем так, хотя вождь и найдет их в прериях.

— Хорошо! Я понимаю. Мой отец нашел богатый клад и хочет поделить его содержимое со своим другом, вождем команчей.

— Вы не отгадали, вождь. Если и может быть в этом деле речь о кладе, то этим кладом является дом самого богатого плантатора по ту сторону реки Красной.

— О-о! Но плантатор, о котором говорит старый отец, не отдаст своих мехов и своего оружия.

— Это верно.

— Ну так как же?

— Мы сами возьмем их у него!

— Это правда, я и не подумал о таком способе! Так мой старый отец сделает это?

— Да! — ответил старик с выражением плохо скрытой ненависти.

— Тогда друзья старого отца и молодые люди Черной Птицы разделят все между собой по-братски: половина ему, половина — мне.

— Нет вождь. Я иду на это дело не ради корысти, а из мести.

— Старый отец ненавидит плантатора?

— Да! Я сочту себя отомщенным только в том случае, если увижу его распростертым у своих ног.

— Хорошо, мои молодые люди помогут старому отцу. Но он должен сдержать свое обещание относительно мехов и оружия!

— Клянусь вам в этом, вождь, головою моей дочери, которую люблю больше всего на свете.

— Хорошо! Мой старый отец может рассчитывать на друзей команчей. Где Черная Птица должен соединиться с бледнолицыми?

— Завтра, как только взойдет луна, в лугах Зеленой воды!

— Вождь будет там в одиннадцатом часу ночи, как условлено.

— Значит, с этим кончено, вождь. Когда вы предполагаете ехать за вашими молодыми воинами?

— Если бы у меня была лошадь, я бы поехал сейчас же: путь далекий, и нельзя терять ни минуты, чтобы явиться в назначенный час.

— Это правда. Но не беспокойтесь об этом: я беру на себя снабдить вас лошадью.

— О! В таком случае все обстоит благополучно. Где эта лошадь?

— Пусть вождь идет за мной, лошадь готова!

Им не пришлось идти далеко, прекрасная черная лошадь в полной упряжи стояла привязанной к дереву.

— Вот она, — сказал старик. — Поезжайте, вождь, и не забудьте чего-нибудь.

— Черная Птица никогда ничего не забывает!

— Тем лучше! Потому что, если вы меня обманете…

— Вождь сказал уже, что будет со своими молодыми воинами на лугах реки Зеленой, и будет там! — высокомерно ответил индеец.

— Хорошо, буду рассчитывать на это!

Спустя две минуты вождь оставил лагерь, пустив лошадь во весь опор. Но как только он очутился в зеленом лесу и из лагеря уже нельзя было ни видеть его, ни слышать стук копыт лошади, Черная Птица сделал крутой поворот и с быстротой вихря устремился в темную ночь по направлению к плантации. В одиннадцать часов вечера он кончил миссию, великодушно взятую им на себя, и сигналом дал знать о своем присутствии трем мужчинам, сидевшим на балконе.

— Теперь, — проговорил индейский вождь, окончив рассказ о своем расследовании, — что думают мои друзья и какие меры намереваются они употребить в дело, чтобы избежать капкана, в который надеются их поймать скваттеры?

— Я предчувствовал опасность, — сказал Вильямс, — но этим и ограничивается все, что я мог сделать: я слишком несведущ в вещах, касающихся жизни в таких пустынных местностях, чтобы рискнуть высказать свое мнение в таком важном вопросе.

— На сколько человек можем мы рассчитывать? — спросил полковник управляющего.

— Человек на сорок, самое большее, полковник, но все это храбрый и преданный народ!

— Я знаю это. К несчастью, этого оказывается недостаточно после того, что нам сказал вождь.

— Правда, — заметил вождь, — скваттеров столько же, а у нас еще и женщины, и дети.

— Это верно, — сказал полковник. — Итак, надо рассчитывать человек на двадцать пять или тридцать, самое большое: мы совершенно не знаем планов разбойников и должны оберегать женщин и детей.

— Увы! — произнес Вильямс.

— Что делать? — спросил полковник.

— Спросим совета у вождя, — сказал управляющий. — Черная Птица — такой же мудрый советчик на совещаниях, как и храбрый воин в бою: у него, наверное, есть в голове какая-нибудь идея, недаром же он проследил этот опасный след до самого его конца и отправился в лагерь разбойников.

— Посмотрим! Говорите, вождь, что бы вы стали делать в нашем положении? — спросил полковник.

Вождь поднялся со своего места, запахнулся в плащ, сделанный из шкуры бизона, и, простирая правую руку вперед, произнес:

— Пусть слушают мои братья: великий вождь будет говорить!

Присутствующие придвинулись ближе к индейцу, который начал так:

— Цель, которую имеют скваттеры, — это месть. Чтобы достичь ее, они прибегнут сначала к пожару, чтобы поселить тревогу и страх среди защитников плантации. Прежде всего надо поместить женщин и детей в такое убежище, где до них не могли бы добраться.

Вот что сделал бы Черная Птица: за два часа до восхода солнца собрал бы женщин и детей, велел бы им сесть на лошадей и повез бы их за две или три мили, в место, которое он один знает и где они могут быть в безопасности, пока не кончится бой, потом вождь продолжал бы свой путь и соединился бы с молодыми воинами, с помощью которых, встав посреди разбойников, он уничтожил бы их усилия и в известный момент обезоружил бы их, в чем ему помогли бы и воины плантации, руководимые сильной рукой их вождя. Разбойники ничего не предпримут до прибытия воинов команчей, которых они считают своими союзниками и к которым питают доверие. Черная Птица сам поведет их к большому каменному дому, в котором устроят засаду бледнолицые. По знаку вождя воины его ударят на разбойников спереди, в то время, как воины команчи нападут на них сзади, и скваттеры будут взяты, как животное в норе, обезоруженные и связанные по рукам и по ногам раньше, чем поймут, что с ними происходит, не успеют даже подбросить особых стрел, чтобы поджечь дом.

— Это превосходный план, — живо сказал полковник, — именно тем, что так прост и легко исполним. Он наверняка удастся.

— Он и удастся, за это я отвечаю! — заметил управляющий, который за время своей военной практики имел частые нелады с индейцами.

— Я вполне разделяю ваше мнение, — сказал Вильямс. — Но, с вашего позволения, сделаю одно маленькое и невинное примечание, хотя и вовсе не критическое, избави меня Бог от этого!

— Посмотрим, что это будет за примечание! — проговорил полковник.

— Вот в чем дело: если мы так уверены в успехе, — а на этот счет не может быть ни малейшего сомнения, я гордо заявляю это, — то для чего же удалять отсюда женщин и детей? Разве они не могут спокойно остаться здесь спрятанными в доме, который предоставляет полную безопасность, как солидная крепость?

— И в самом деле, — заметил полковник, — к чему им уезжать?

— Это замечание кажется мне довольно справедливым! — сказал управляющий, взглянув на вождя. Тот улыбнулся с несколько сомнительным видом.

— Сколько женщин и детей на плантации? — спросил индеец.

— Всех около шестнадцати или двадцати, — сказал управляющий, — и из них несколько одного года и меньше.

— Хорошо! — ответил вождь, все еще улыбаясь и считая что-то про себя.

— Объяснитесь, мой друг! — сказал полковник.

— Ответить на это легко, а объяснить еще того легче. Чтобы битва оказалась удачной, — мой брат знает это, — надо все предвидеть и, насколько возможно, иметь на своей стороне все шансы.

— Это одна из тех неоспоримых истин, против которых ничего нельзя возразить.

— О! — произнес индеец. — Женщины не рассуждают, когда их дети в опасности, а дети рассуждают и того менее, их действиями руководят любопытство и страх. Крик, неожиданно вырвавшийся у женщины или ребенка, заставит врага встрепенуться, насторожиться и переменить свои намерения, и тогда наш план, успех которого мог бы быть обеспеченным, рухнет из-за неосторожности, страха или любопытства! Пусть мои братья подумают об этом хорошенько. Женщины и дети будут удалены всего на два или три часа, что же это значит в сравнении с общим спасением?!

При последних доводах индейского вождя, доводах, несомненно, важных, трое мужчин склонили головы, и спустя несколько минут вполне присоединились к плану Черной Птицы.

Между тем нельзя было терять ни минуты, и потому сейчас же приступили к исполнению плана, который был только что принят.

Глава VIII. Люси выставляет себя с очень выгодной стороны и берет на себя ответственность за свои поступки

Как мы сообщали уже, план обороны был обдуман и принят полковником, Вильямсом, Леоном Маркэ и Черной Птицей. Теоретически все было предусмотрено, но как бы дело пошло на практике — одному Богу известно, потому что, к несчастью, от теории до практики еще очень далеко: самые прекрасные и удивительно составленные на бумаге планы часто внезапно разбиваются о непреодолимые препятствия, когда дело доходит до их исполнения. Одна из поговорок — этих мудрых изречений народа, как говорят, — гласит, что ‘кто не принимает в соображение непредвиденных случайностей, тот всегда ошибается в расчете’, что, конечно, очень неприятно. Так случилось и на этот раз.

Женщины не рассуждают, когда дело касается их, детей: любовь матери бессознательна, как и все сердечные влечения. Ребенок — это все для матери, она живет им одним, видит только его, и если дело идет о его жизни — самая кроткая и мягкая мать находит в себе силы, чтобы противостоять самым логичным доводам. Так было и на плантации: женщины отказались покинуть дом и скрываться со своими детьми вдали от всякой помощи. Откровенно говоря, они были правы, не желая покидать мужей, братьев, друзей. Совет вождя команчей, строго логичный с точки зрения нравов краснокожих, являлся нелепостью для белой расы, стоявшей на такой ступени цивилизации, когда невозможно принимать подобных мер. Действительно, индейцы в военное время, прежде чем вступать в битву, прячут своих жен в чаще леса, чтобы спасти их от жестокости врагов, и женщины, с детства привыкшие к кочевой жизни в прериях и лесах, к жизни под открытым небом, и не затрудняющиеся в добывании себе пропитания, находят вполне естественным, что их отцы, мужья и братья поступают с ними таким образом: во время этой добровольной ссылки, иногда очень продолжительной, образ их жизни почти не меняется. Индейцы знают все это очень хорошо, почему и не беспокоятся о них, так как уверены, что по окончании войны найдут их совершенно такими же, какими они были и раньше. Но у цивилизованных народов другие нравы, другие условия жизни, идеи и обязанности. Основы их семейной жизни более прочны и глубоки. Благодаря нравственным связям муж обязан — как по закону, так и в силу привязанности — содержать и охранять свою жену, которая привыкла находить в нем поддержку.

Это различие между индейской и цивилизованной женщиной и затрудняло исполнение плана, задуманного Черной Птицей.

Все, что удалось добиться полковнику от жены, это ее согласия удалиться с детьми и служанками в маленький деревянный домик, который в первое время служил временным жилищем для всей семьи, но был оставлен, как только большой дом принял обитаемый вид. Этот домик, остававшийся меблированным, помещался, собственно говоря, за чертой плантации, но был как раз на дороге к тому месту, где разбойники назначили свое свидание, именно — в пяти километрах от него. Здесь, судя по всему, госпожа Курти и ее дети могли быть тем более в безопасности, ибо разбойники не подозревали, очевидно, о существовании этого убежища и все их усилия должны были быть направлены против большого дома. В случае же каких-либо исключительных обстоятельств не могло составить труда защитить скрывавшихся в нем людей.

Итак, озаботились тем, чтобы быстро перенести в домик съестные припасы и то, что могло оказаться необходимым для пребывания в нем в течение восьми или десяти дней, это было, во всяком случае, более чем достаточно для того, чтобы обеспечить существование дорогих для всех существ.

Полковник настоял, чтобы Вильямс и двое слуг негров отправились вместе с его женой и детьми — не для того, чтобы охранять их, так как ему казалось, что опасность была немыслима, но чтобы успокоить их тревожное состояние и придать им бодрости. Вильямс сначала противился, и он, и его слуги, по его мнению, могли бы принести пользу во время битвы, оставаясь рядом с полковником. Но последний продолжал настаивать на своем, госпожа Курти и дети также присоединились к нему, так что, в конце концов, ему не оставалось ничего другого, как уступить, хотя он и ворчал, что на его долю достается роль ленивца. На самом же деле полковнику давно была известна неловкость Вильямса в тех случаях, когда надо пускать в ход оружие, кроме того, он знал, что тот не имеет никакого понятия о характере схваток на границе, почему и не может принести пользы, и что негры его — чистые горожане, не видевшие другого огня, кроме того, который разводили на кухне. Но если полковник и не рассчитывал на храбрость своего друга, тот мог, тем не менее, оказать отличные услуги, охраняя госпожу Курти и детей.

Наконец настало время расставаться. Хотя разлука не могла быть продолжительной, тем не менее прощание было тяжелое. У госпожи Курти сжималось сердце, так как ей казалось, что она больше не увидит мужа, и она настойчиво умоляла его позволить ей и детям вернуться в большой дом и разделить с ним те случайности, которые могли произойти. Но полковник отказал ей в этом и впервые за все время их совместной жизни побранил свою жену, хотя у него самого стояли в глазах слезы.

— Негодные эти скваттеры, — сказал Джордж, сердито топнув ногой. — Пусть-ка явятся сюда! Я испытаю на них мой новый карабин. А ты взял свой, Джемс? — спросил он брата.

— Да, да, у меня ружье с собой! Будь спокоен, я также буду убивать скваттеров, если они вздумают напасть на нас.

Печально прошел этот день в домике. Потом наступила ночь, и вместе с надвигавшейся темнотой общее тревожное состояние увеличилось. Госпожа Курти, чувствовавшая себя нездоровой, просила Люси, как старшую, присмотреть за тем, как будут ложиться спать дети.

— Будь спокойна, мама, — ответила девочка, — спи хорошенько и поправляйся скорей! Вильямс, считая, что они здесь в полной безопасности, уже давно удалился в свою комнату.

Когда Дженни заснула, Люси сделала знак брату Джорджу и повела его в гостиную, в которой никого не было.

— Будем говорить тихонько, — сказала она, — не надо, чтобы нас услышали. Мне нужно переговорить с тобой об очень важных вещах! Могу я довериться тебе, Джордж?

— Да, сестрица! — сейчас же ответил мальчик, внутренне польщенный словами сестры.

— Ты никому не скажешь без моего позволения о том, что я тебе открою по секрету, и будешь меня слушаться?

— Конечно, Люси!

— Дай мне честное слово.

— Клянусь, что никому не проболтаюсь! — гордо проговорил Джордж, поднимая правую руку.

Ничего нельзя было себе представить смешнее и в то же время интереснее этого таинственного совещания двоих детей: старшей было тринадцать лет и несколько месяцев, а младшему только что минуло двенадцать. Но положение было очень серьезное, и оба, казалось, сразу повзрослели благодаря тяжелым обстоятельствам, отлично понимая, что им предстоит важная роль в тех событиях, которые подготовлялись.

— Слушай, Джордж! Мама очень плохо чувствует себя и не в силах будет распорядиться, если что-нибудь случится, потому что ведь мы должны быть готовы ко всему.

— Это правда, Люси, — отвечал Джордж, — и мы должны позаботиться об ней.

— Хорошо! Я очень рада слышать это от тебя: это доказывает, что ты понимаешь то положение, в котором мы находимся, и что я могу рассчитывать на тебя.

— Во всем решительно! — вскричал он горячо. — К тому же у меня карабин и…

— Пока еще дело обойдется и без твоего карабина. Выслушай меня, Джордж.

— Говори, сестренка!

— Мой крестный папа такой добряк! Я его ужасно люблю.

— И я также! — вставил Джордж.

— Да! Но в случае опасности — что он может сделать?

— Ровно ничего, это правда.

— Разве он в состоянии защитить нас?

— Не думаю, что бы мог! — проговорил мальчик с убеждением.

— Не то, что бы он не захотел этого сделать, напротив, — возразила девочка, — но просто потому, что он не будет знать, что ему делать. Мой крестный папа никогда не выезжал из Нового Орлеана, он не знает здешних мест и не подозревает о том, что происходит в поселениях и какие опасности угрожают стране.

— Он не умеет владеть и ружьем! — презрительно заметил Джордж.

— Это верно, — подтвердила улыбаясь Люси, — и вполне естественно. Я подозреваю, что и негры не больше его умеют стрелять. Надо поэтому, чтобы мы при случае защищали себя сами, а также и маму, которая так добра и так любит нас.

— О, да! — сказал с волнением Джордж. — Бедная мама! Но как же мы сумеем защитить себя? Можно ли что устроить нам?

— Это будет не трудно, если ты согласен слушаться меня.

— Ведь я тебе дал уже честное слово!

— И ты сдержишь его, чтобы ни случилось?

— Я клялся, Люси! Вспомни, что я сын солдата!

— Ну хорошо. Теперь выслушай меня, я сейчас тебе все скажу.

— Говори!

— Ты, Джемс и я — мы должны взять на себя все.

— Джемс еще очень молод! — сказал Джордж, качая головой.

— Это правда, но он все-таки поможет нам, и мы не можем обойтись без него.

— Положим, что и так, продолжай.

— К тому же мы будем руководить им. Да и то, что нам предстоит делать, вовсе не трудно.

— Я слушаю, говори.

— Теперь половина одиннадцатого, все в доме спят. Если принять меры предосторожности, то никто не будет ничего подозревать! — продолжала девочка, которая принимала все более важный вид по мере того, как открывала задуманный ею план.

— О, что касается слуг, то они не пошевелят и пальцем, если даже и услышат нас: они слишком ленивы и трусливы для этого. Впрочем, все это не мешает нам принять меры предосторожности.

— Так и надо. Дело состоит в том, чтобы все приготовить на случай, если на нас будет нападение.

— Ты права, Люси. Но как мы это сделаем?

— Ты всегда всем затрудняешься, а между тем не может быть ничего проще этого.

— Я не говорю, что совсем не знаю, что делать, я только не знаю всего….

— Нам надо втроем перенести все съестные припасы, одеяла и матрацы в повозки, запрячь лошадей, не забыть взять вино, бисквиты, а также корм для лошадей, наконец, иметь под рукой все необходимое, чтобы быть совсем готовыми к внезапному отъезду, если придется бежать отсюда.

— Понимаю, все это совсем не трудно и можно с этим справиться меньше чем за час.

— Это не все.

— Что же еще?

— Когда все будет готово, мы спрячем свечи, но не будем их тушить, потому что они могут нам пригодиться, и потом будем тайком наблюдать в окна, не покажутся ли разбойники.

— А когда они явятся, я стану стрелять по ним! — живо вскричал Джордж.

— Нет, это только выдаст наше присутствие, а надо, чтобы они как можно дольше не знали, что в этом доме кто-нибудь есть.

— Ты права.

— Ты хорошо меня понял?

— Совершенно!

— Тогда будем спешить. Пойди, разбуди Джемса!

Джордж поднялся и сделал несколько шагов, но потом остановился и быстро вернулся к сестре.

— В чем дело? — спросила та с некоторым нетерпением.

— Ты забыла самое важное! — сказал он.

— Я?

— Да, Люси!

— Что же именно?

— Так как мы не будем сопротивляться…

— Было бы очень неосторожно сопротивляться! — перебила Люси с живостью.

— Это верно, но тогда нам надо устроить баррикаду, чтобы у нас было время убежать, пока разбойники станут ломать двери, которые, к счастью, довольно прочны и займут их надолго.

— Ты прав, Джордж, как я не подумала об этом!

— У тебя явилась прекрасная мысль, сестра, а я только дополняю ее, вот и все! — ответил мальчик самодовольно. — Но если двери будут заставлены баррикадами, как же мы убежим?

— Не беспокойся об этом: я знаю потайной ход, который мне как-то случайно показал папа много времени тому назад, я и не думала тогда, что когда-нибудь он мне пригодится.

— В таком случае, все обстоит великолепно, я сейчас разбужу Джемса и вернусь через шесть минут.

Он вышел из комнаты, счастливый той важной ролью, которую дала ему сестра, и спустя несколько минут вернулся в сопровождении брата, у которого были еще заспанные глаза, потому что он был разбужен слишком быстро и энергично, и во взгляде его стояло выражение удивления и недоумения.

Джемсу было десять лет, но он был высокий и сильный для своего возраста. Это был очень тихий, кроткий, неразговорчивый и застенчивый мальчик. Но под спокойной, почти боязливой внешностью скрывались задатки, которым надо было только окрепнуть, чтобы обратиться в твердость духа и непоколебимое мужество. Сам он, конечно, и не подозревал о своих силах, еще не пробившихся наружу и таившихся пока в глубине его души, где они тихонько росли, чтобы при подходящем случае — как это обыкновенно бывает — сразу заявить о своем существовании. Джемс был очень любящим и ласковым ребенком. Он нежно любил своих родителей, брата и сестер, но питал особенную слабость к Люси: она была его поверенной, его другом, он доверял ей свои детские тайны, и она целовала, одобряла его, утешала, если у него было горе, осушала его слезы добрыми и ласковыми словами, радовалась его радостям и потихоньку наделяла его лакомствами. Правда, Джемс был в большой дружбе и с братом Джорджем, но пылкий и буйный характер последнего представлял резкий контраст с его тихой и вдумчивой натурой. Благодаря этому несходству в отношениях Джемса к брату проглядывало некоторое недоверие и почти боязливое чувство, со своей стороны, Джордж, слишком порывистый и мало проницательный для того, чтобы понять сокровища доброты, даже снисходительности, скрытые под холодной, почти недружелюбной внешностью, объяснявшейся природной робостью его младшего брата, видел в нем ребенка, не способного ни к какой самостоятельной деятельности. Говоря о Джемсе, он принимал всегда снисходительный тон, презрительно сжимая губы и прибавляя непременно, что ‘ведь он еще совсем маленький!’

Когда Джемс вошел в комнату, Люси поцеловала его, потом в нескольких словах познакомила с положением дел и открыла во всех подробностях задуманный ею план. К большому удивлению Джорджа, Джемс понял с полслова мысль сестры и сразу схватил ее во всех мелочах!

— Ты права, — сказал он с волнением, — мы должны позаботиться о нашей доброй маме. Я тебе помогу, насколько буду в силах. К несчастью только, у меня силы небольшие. Что надо делать? Я готов начать.

— О! — заметил Джордж. — Ты так молод и не силен, что не можешь нам очень-то помочь!

— Как знать? Искреннее желание и мужество чего-нибудь да стоят. Папа часто нам это говорил, и самое лучшее, что я могу сделать, это следовать тому совету, который он нам дал.

— Как хочешь! — ответил Джордж, значительно пожимая плечами.

На самом деле он не понял слов брата и, сказать правду, совершенно искренно считал себя выше Джемса.

— Теперь, когда мы обо всем переговорили и условились относительно плана действий, — сказала Люси, зажигая два фонаря, — не станем терять времени.

Потом она вручила один фонарь Джемсу, прибавив: ‘Пойдемте все вместе!’

Трое детой вышли из комнаты на цыпочках, чтобы не разбудить никого в доме. Люси замыкала шествие. Из предосторожности, она потушила лампу в гостиной, которая теперь погрузилась во мрак. Таким образом, ничто не выдавало снаружи, что в домике кто-нибудь есть: не видно было никакого света, не слышно ни звука.

Дети принялись за дело. Люси руководила работами с такой уверенностью и так умно, как нельзя было ожидать от ребенка ее возраста, а Джорж и Джемс трудились от души. Трогательно было видеть, с какой охотой, бодростью и старанием работали они все, чтобы хорошенько исполнить трудную задачу, взятую ими на себя из-за любви к матери.

Но трудность дела превышала их слабые силы, часто им приходилось помогать друг другу, соединяясь вместе, чтобы перенести что-нибудь тяжелое или поставить перед входной дверью массивную мебель. Ничто не могло остановить их или отнять у них бодрость, и они трудились без устали, подбодряя друг друга. Самое трудное было устроить баррикады перед дверями и низенькими окнами домика. Всего было две двери и четыре окна. Двери были дубовые, изнутри обитые железными полосками, такими же толстыми железными перекладинами были снабжены и ставни окон. Кроме того, в ставнях имелись узкие отверстия, через которые можно было легко стрелять в случае нападения.

Движимые любовью к матери, дети менее чем за два часа сделали такую работу, за которую им, наверное, при иных обстоятельствах даже в голову не пришло бы взяться, настолько казались бы им непреодолимы все сопряженные с нею трудности. Надо еще прибавить, что у наших юных тружеников был помощник с поистине поразительной силой, очень важной в данном случае. Это был не кто иной, как Добряк, огромная собака Люси. По знаку хозяйки, умное и преданное животное делало все, что от него требовалось, не только охотно, но даже с видимой радостью. И — если говорить откровенно — в течение всего времени, пока длилась эта работа, Добряк сделал больше чем трое детей вместе взятых, несмотря на все их старания.

Заставив основательно двери и окна под наблюдением Люси, занялись погрузкой двух телег одеждой, одеялами, бельем, съестными припасами, словом — всем, в чем только могла представиться надобность, если бы пришлось бежать и внезапно покинуть дом. Все было взято, считая здесь и корм лошадям, и оружие, и уголь, и кухонную посуду для стряпни. Когда все было уложено, Люси еще раз осмотрела телеги, чтобы убедиться, что все в порядке и ничего не забыто. В одной из телег, где были сложены матрацы, одеяла и подушки, девочка нарочно оставила довольно много свободного места. Сделав последний обзор, она застегнула просмоленное полотно, служившее покрывалом для повозок, потом дети запрягли лошадей, предварительно накормив их хорошенько, чтобы придать им сил для длинного путешествия по пустынной местности, во время которого нельзя будет отдыхать. Когда покончено было с телегами и лошадьми, Люси зажгла фонари в конюшне и сарае, расположив их таким образом, что не видно было света снаружи, это было очень важно на случай торопливых сборов, чтобы избежать смятения и потери времени, когда придется спасаться бегством.

Добряка Люси оставила сторожить повозки и лошадей: она знала, что можно было вполне положиться на него в том отношении, что он не станет лаять, а прибежит к ней при малейшей тревоге, чтобы предупредить ее.

Затем дети сошлись в одной из низких зал, в которых они старательно устроили баррикады, здесь они могли спокойно разговаривать, так как их не могли заметить снаружи.

— Ну, что мы теперь станем делать? — спросил Джордж, важно потирая лоб.

— Я думаю, — сказала Люси, — что было бы важно наблюдать за тем, что делается вокруг дома, чтобы вовремя узнать о приближении неприятелей, которые, наверное, явятся сюда.

— Хочешь, я обойду вокруг дома? — храбро предложил Джордж.

— Боже тебя сохрани от этого, — живо вскричала Люси, — это значило бы открыть наше присутствие здесь разбойникам, у которых, наверное, есть шпионы на плантации!

— Что же тогда делать?

— Мне кажется, — тихо проговорил Джемс, — что, спрятавшись на крыше, которая образует род террасы, можно было бы, не подвергаясь опасности и не рискуя быть увиденным, наблюдать за всем, что будет происходить вокруг нас, даже на большом расстоянии от дома.

— А! — вскричал Джордж. — Вот это славная мысль! Как она пришла тебе в голову, братишка?

— Не знаю, да это и не важно, довольно того, чтобы она была хороша.

— Да, это самое главное, — заметила Люси, нежно целуя брата. — Спасибо, Джемс, твоя мысль превосходна, и мы воспользуемся ею. Действительно, это лучшее средство, которое мы можем употребить, чтобы узнавать о ходе событий, не возбуждая подозрений шпионов, которые, без сомнения, бродят вокруг нас.

Двое мальчиков взяли свои ружья и взобрались на крышу с помощью лестницы, а затем ползком пробрались в разные стороны крыши.

Люси, убедившись в том, что братья хорошо разместились на крыше, вернулась в комнаты и на цыпочках прошла в спальню матери, успокоившись в том, что та спала мирным и ровным сном, и, загородив свечку, села в кресло около изголовья дорогой больной.

Глава IX. В которой Вильямс Гранмезон узнает, что его крестница хитрее, чем он предполагал

Прошло не более четверти часа с тех пор, как Люси, побуждаемая любовью к матери, закончила все приготовления — не к защите, — об этом девочка не думала ни минуты, — но к бегству, чтобы избавить свою мать от последствий нападения разбойников на домик, — последствий, которые могли стать непоправимыми, ввиду болезненного состояния здоровья госпожи Курти. Мертвая тишина воцарилась в окрестностях, ночь, освещенная фантастическим светом луны и бледным блеском звезд, была восхитительна. В воздухе, необыкновенно чистом и прозрачном, не слышно было дуновения ветерка.

Пробило полночь на часах, стоявших на подставке из палисандрового дерева в спальне больной. Люси машинально считала удары.

Вдруг раздался глухой шум, похожий на отдаленный удар грома. Девочка вздрогнула и почувствовала, что бледнеет.

— Скваттеры нападают на наших, — прошептала она дрожащим голосом. — Схватка началась. Боже мой! Как-то она кончится?

Но, произнося эти слова, Люси не трусила: она недаром была дочерью солдата и отличалась мужеством и преданностью. Если она дрожала, то не за себя, а за свою мать, достаточно было проследить за направлением ее взгляда, чтобы убедиться в этом.

Удостоверившись, что мирный сон матери не был потревожен глухими раскатами, она поднялась с кресла, осторожно оставила спальню, пробежала остальные комнаты и подошла к лестнице, которая вела на платформу, затем быстро, не переводя дух, стала подниматься по ступенькам. Когда голова ее очутилась на уровне террасы, Люси остановилась и шепотом позвала Джорджа. Мальчик сейчас же подполз к сестре.

— Это ты, Люси? — спросил он тихонько.

— Мне послышался глухой шум, что это значит?

— Это значит, что там бьются. Папа и наши друзья схватились со скваттерами! — отвечал Джордж.

— Боже мой! Бедный папа! — прошептала Люси, складывая руки. — Уверен ли ты, Джордж, что нападение уже началось?

— Конечно. Можно видеть издали, как горят хижины, точно зажженные спички. Сомнения не может быть.

— Увы! Что мы будем делать, Джордж? — вскричала Люси. — И бедная наша мама! Какое печальное пробуждение ждет ее!

— Надо сейчас же разбудить ее! — сказал Джордж.

— Не будем торопиться, — живо проговорил Джемс, который подошел к ним, услышав голос сестры. — Пока еще нам не угрожает никакая опасность. Сражение далеко от нас. Мы же со своей стороны совершенно приготовились, так что достаточно будет нескольких минут, чтобы убежать от разбойников.

— Да, — заметила решительно Люси, — не будем поддаваться страху, пока опасность далеко от нас. Джемс прав, мы здесь хорошо спрятаны от врагов. Кто знает, быть может, наше присутствие здесь и не будет вовсе открыто?!

— Во всяком случае, — прибавил Джемс, — для чего же будить маму раньше, чем мы не будем уверены, что на нас нападают?

— Ну подождем, я и не желаю ничего другого, — сказал Джордж, — но будем осторожны и не выдадим себя.

— Если мы будем внимательно следить, нам нетрудно будем судить о положении дел и узнать, когда наступит момент для бегства! — заметил Джемс.

— Само собой разумеется, — ответил Джордж, — иди, Люси, вернись к маме, а мы возвратимся опять на наши наблюдательные посты.

— Хорошо, — сказала Люси, — до свидания!

Она скрылась и, ступая легко, как птичка, стала пробираться в спальню матери. Но, не доходя до этой комнаты, она, к своему крайнему удивлению, неожиданно очутилась в гостиной лицом к лицу с Вильямсом. Люси не могла удержать крика удивления.

Вильямс, одетый в свое дорожное платье, спокойно заряжал пистолет, ружье, уже заряженное, лежало на столе.

— А, деточка, куда ты это бежишь? Я думал, что уж ты давно лежишь в постели и спишь!

Люси покачала своей хорошенькой белокурой головкой, улыбнулась милой улыбкой и проговорила с гордостью:

— Я совсем не ложилась и не спала, крестный папа!

— Так, дитя, но бессонные ночи совсем не для таких маленьких девочек, как ты. Поверь мне и лучше отправляйся спать.

— Крестный папа, — сказала Люси, не отвечая на слова Вильямса, — позвольте мне потушить эту лампу, которую вы зажгли: свет так легко увидеть с дороги. Хотя ставни и закрыты, но достаточно одного лучика, чтобы наше убежище было открыто шпионами скваттеров!

— Честное слово, это верно! — вскричал Вильямс, ударяя себя но лбу. — Но если я потушу лампу, то как же мы будем видеть в темноте?

— Не беспокойся об этом, крестный папа, — сказала девочка, решительно потушив лампу, — с нас будет довольно и моего фонаря.

— Как хочешь, Люси, знаешь, я и не знал, что ты такая осторожная, и искренно выражаю тебе свое приятное удивление по этому поводу.

— О, крестный папа! — сказала грустно Люси. — При тех условиях, в которых мы живем, дети сами учатся рассуждать и поневоле становятся благоразумными, так как этому учат их постоянные опасности.

— Это верно, совершенно верно, — пробормотал Вильямс, качая головой. — Какое печальное существование для бедных детей! Постоянно бояться чего-нибудь, жить под вечным страхом! Это даже не значит жить!

Спохватившись, он проговорил громко:

— Ты, конечно, знаешь, что на плантацию напали разбойники?

— Да, крестный папа.

— И ты не трусишь?

— О, да, очень. Я боюсь за маму, которая так больна!

— И то правда. Лучше ли ей?

— Да, ей нужен только отдых и спокойствие. К несчастью, я боюсь, как бы скваттеры не открыли, где мы скрываемся.

— Этого, конечно, можно опасаться. Что нам тогда делать? Вот вопрос, на который, я думаю, довольно трудно ответить.

— Почему же трудно, крестный папа? — спросила с любопытством Люси.

— По многим причинам, деточка!

— Ну, разберем эти причины, мой добрый крестный папочка! Скажите мне хоть некоторые из них, пожалуйста, я так хочу их знать!

— Ну, ничего не поделаешь, приходится тебе уступить.

— Как и всегда, папочка. Я слушаю!

— Во-первых, я боюсь напугать тебя своими словами.

— Будьте спокойны, меня не легко напугать.

— Представь только, что разбойники открыли этот уединенный домик и начинают его атаковать.

— Одно неизбежно вытекает из другого.

— Что нам остается тогда делать? Каковы наши средства защиты против разбойников? Мои два негра да я — вот и весь отряд, и я подозреваю к тому же, что мои негры отчаянные трусы.

— Я уверена даже в этом, крестный!

— Надо будет постараться как можно скорее спастись бегством, но я не знаю еще, удастся ли это.

— Почему же нет?

— Очень просто, дорогая, потому что твоя мать больна и не может стоять на ногах, а тем более идти в течение нескольких часов. И это еще не все: три или четыре негритянки твоей матери совсем обезумели от страха и не способны помогать нам во время бегства. Наконец, твоя сестра и братья только затруднят наше бегство, потому что не могут перенести утомительной дороги.

— Так вы думаете, крестный…

— Я думаю, что в том положении, в котором мы находимся, самое лучше, что мы можем сделать, — это довериться разбойникам, ведь все-таки это белые как никак, быть может, они еще и не убьют нас.

— Может быть, крестный папа!

— Я знаю, что нельзя быть уверенным в этом! — живо вскричал Вильямс. — Вот почему и дрожу — не за себя, дорогая моя девочка, но за вас, за твою мать, твою сестру, братьев и тебя. Пусть меня убивают — я уже стар, и смерть может явиться ко мне, когда ей угодно, — она не испугает меня.

— А что, мой крестный папа, — произнесла Люся с загадочной улыбкой, — что, если бы у нас была возможность бежать?..

— Я бы не колеблясь воспользовался этой возможностью.

— Правда?

— Черт возьми! Надо быть дураком, чтобы не испытать средства спастись! Но ты понимаешь, что эти средства должны быть верными.

— Я и говорю о таких.

— Но я безумец! Я брежу и ты тоже, деточка! Ведь мы сидим в капкане, из которого нам не удастся выкарабкаться. Надо смириться с этим положением. Это несчастье, я и сам это отлично знаю, но что же делать, если иначе поступить невозможно, лучше уж сейчас же сдаться, это будет самое благоразумное!

— Я не согласна с вами, крестный.

— Да, в самом деле?

— Совсем не согласна.

— А все-таки тебе придется уступить, бедное дитя, я знаю, что ты мужественная девочка и с силой воли, но…

— Крестный папа, с силой воли можно многое сделать.

— Увы! Это прекрасно в теории, но…

— Я не знаю, что вы хотите сказать, но, так как слишком долго объяснять вам то, что думаю, доставьте мне удовольствие и пойдемте со мной.

— Куда это?

— Вы сами увидите.

— Ого! Знаешь, дитя, ты меня интригуешь!

— Подождите, крестный папа, вы собственными глазами увидите сейчас то, что вас интересует.

— Ну что ж, если хочешь, пойдем.

— В добрый час!

Они вышли из гостиной. Люси шла впереди с фонарем в руке. Спустившись с лестницы, девочка остановилась.

— Смотрите сюда! — сказала она.

— А, эта дверь основательно заставлена, ее нелегко будет открыть!

— Не правда ли?

— Конечно. Кому пришла в голову такая прекрасная мысль?

— Я после скажу это вам. Сначала осмотрите окна нижних комнат и эту вторую дверь.

— Но почему же ты не сказала мне этого прежде? Мы тут в настоящей крепости и можем выдержать осаду! — вскричал он в восторге.

— О, вы уж слишком далеко заходите, крестный, в вашем восхищении!

— Честное слово, нет, девочка! Я говорю то, что думаю. Но кто же мог устроить все эти баррикады? Так здесь есть в доме люди, которых я не видел и которых твой отец оставил, чтобы сделать все это и защищать нас в случае нападения?

— Увы, нет, крестный! Здесь никого нет, кроме нас.

— Тогда я теряюсь в догадках и отказываюсь отгадывать.

— Но вы еще не все осмотрели, крестный! — сказала весело Люси.

— Разве есть еще что-нибудь?

— Конечно, пойдемте со мной.

— Нет сомнения, что я все это вижу во сне, — проговорил Вильямс. — Я сплю, это очевидно. Укуси-ка мой мизинец, деточка!

— Не стоит трудиться, вы вовсе не спите.

— Ты полагаешь?

— Совершенно уверена в этом.

— Ну, если уж ты не сомневаешься в этом, мне нечего больше сказать. Куда же мы идем?

— Вы увидите сами, крестный.

— Это верно. Ты настоящий живой логогриф. Надо отдать тебе справедливость, ты умеешь заинтересовывать.

— Вам это не нравится?

— Я этого не говорю.

— Тогда идем.

Когда Люси показала Вильямсу два уложенных и запряженных фургона и оседланных лошадей в конюшне, он отказывался верить своим глазам: то, что он видел, превышало все границы возможного. Он смеялся, плакал и целовал свою крестницу, не помня себя от радости.

— Мы спасены! — вскричал он с восхищением. — Все предусмотрено, все сделано. Но скажи же мне наконец, дитя мое, кто совершил это чудо?

— Вы непременно хотите это знать?

— Полагаю, что хочу очень!

— В таком случае, крестный, — сказала Люси, бросаясь на шею к своему крестному отцу, — автора этого чуда зовут… Она остановилась и посмотрела на Вильямса.

— Зовут?.. — спросил он.

— Любовью!

— Как? Что ты говоришь?

— Это правда, крестный. Это наша любовь к родителям вдохновила нас, дала нам силы, необходимые для того, чтобы исполнить задачу, результаты которой так удивили вас.

— Скажи лучше: ‘восхитили’. Так, значит, это ты и твои друзья, которые…

— Да, крестный.

— Но ведь от этого с ума можно сойти! Такое самоотвержение поразительно! Обними меня еще раз, деточка!

— Сколько только вам будет угодно! Но я должна предупредить вас, что у нас был помощник, без силы которого мы бы пропали. Без него нам никогда не удалось этого сделать.

— А! В таком случае представь его мне, я счастлив буду пожать ему руку.

— Вы хотите сказать — лапу? — проговорила Люси, смеясь от всей души.

— Гм! Как же это так?

— Я хочу сказать, что это помощник никто иной, как мой славный Добряк.

— Как, он? И это правда?

— Конечно, крестный папочка!

— Черт возьми, я не хочу быть обвиненным в том, что не держу своего слова! — вскричал он смеясь.

— Так вы пожмете ему лапу? — весело спросила Люси.

— Нет, насмешница, но я докажу ему свою благодарность так, что ему это доставит удовольствие, я в этом уверен…

Он позвал Добряка, приласкал его и стал кормить хлебом и сахаром. Не можем умолчать о том, что тот принял как ласки, так хлеб и сахар с несомненным признаком самого живого удовольствия.

— Ну, что вы на это скажете, сударыня?

— Скажу, что вы такой чудесный и что я вас люблю всей душой.

— Ну и отлично! Я тебя тоже люблю! Но где же твои братья? Неужели, покончив с делом, они улеглись спать?

— О, крестный, как вы можете так думать про них!

— Но ведь я их не видал до сих пор, ты должна согласиться с этим. Почему они не были с тобой?

— Просто потому что они оба сторожат на террасе, на крыше дома, чтобы вовремя заметить неприятеля и предупредить нас, если только скваттерам придет в голову направиться в эту сторону.

— Хорош я, нечего сказать! — вскричал Вильямс. — Мне надо было самому догадаться об этом! Но это великолепно! Ни одного ложного шага, ни одной ошибки, ничего не забыто! Я буду всегда это помнить!

— Чтобы бранить нас за это? — проговорила Люси с лукавым видом.

— Чтобы любить вас и осыпать ласками, всех, сколько вас ни есть! Честное слово, теперь я не жалуюсь на положение, в котором мы находимся, потому что видел и испытал то, чего — не будь такого положения — я, быть может, никогда бы не имел счастия видеть и испытать. Благодарю, дети мои, вы мне вернули на час мою молодость и былую свежесть чувств. Как это хорошо. Бог мой! Как хорошо быть любимым и самому любить так сильно!

Он вытер непрошенную слезу, которая заблестела на его ресницах. Наступило молчание. Вильямс задумался.

Уже с некоторых пор стрельба слышалась все ближе и ближе, распространяясь, по-видимому, на большое пространство. Сухой, потрескивавший звук выстрелов раздавался безостановочно и с необыкновенной силой. Огромное зарево окрасило небо красным отблеском: это горели домики рабочих, которые разбойники подожгли из чувства мести к их хозяину. По временам влажный ночной ветерок доносил до обитателей нашего дома глухие крики, вызывая у них ужас: они понимали, что если разбойники в конце концов одолеют защитников плантации, то не замедлят открыть и их убежище.

— Надо во что бы то ни стало покончить с этим! — сказал вдруг Вильямс, топнув ногой. — Всякая уверенность лучше, чем эта неопределенность положения, полная ужаса.

— Что же вы хотите сделать?

— Черт возьми! Я хочу со своей стороны попробовать быть полезным, до сих пор я играл довольно-таки незавидную роль во всем этом деле. Но теперь настало время выйти и мне на сцену!

— Я не понимаю вас, крестный папа, но вы пугаете меня!

— Успокойся, деточка: ничего нет страшного в том, что я собираюсь сделать!

— Что же это в таком случае?

— Я просто думаю разбудить моих двух негров, Аполлона и Януса, и послать их на разведку. Хотя они и трусливы, но обладают хитростью и ловкостью. Я уверен, что они живо принесут нам самые свежие и верные новости с поля битвы.

— Но как же они выйдут из дому? Надо будет, значит, открыть дверь?

— Ах ты, хитрая девочка! Ведь если ты заставила обе двери, так уж, значит, мы не нуждались бы в них на случай бегства?!

— Конечно, крестный папа! Есть потайной ход, который показал мне папа. Но думаете ли вы, что было бы благоразумно в том положении, в каком мы теперь находимся, доверить такой важный секрет слугам, хоть и преданным, быть может, но во всяком случае трусливым? Ведь именно потому, что они так трусливы, их нетрудно будет запугать и выведать все, что угодно!

— Черт знает, что за логика у этого ребенка! — вскричал Вильямс. — Как рассуждает эта девочка! Честное слово, ты права, дитя мое, потому что тайну, которую доверил тебе твой отец, надо хранить до последней минуты. Так будет лучше для всех!

— Спасибо, крестный папочка, но тогда как же сделать, чтобы послать негров на разведку? Надо бы все-таки узнать что-нибудь верное о том, что происходит в большом доме.

— Это верно, дитя, непременно нужно узнать. Как же нам иначе знать, следует ли нам оставаться здесь или бежать? Надо выйти из этого неопределенного положения!

Он ударил себя по лбу, в надежде, не осенит ли его какая-нибудь удачная мысль, но вдохновение совершенно покинуло его в данную минуту, и он, несмотря на все свои старания, не мог ничего выдумать.

— Крестный! — скромно произнесла Люси, тихонько трогая его за руку.

— А? Что? Чего тебе, малютка?

— Мне кажется, я нашла средство, как выйти из нашего положения.

— Хорошо, меня это нисколько не удивляет. Ты исполнена такой мудрости, что еще заставишь меня поверить в существование фей!

— О, крестный папа! — улыбнулась Люси.

— Я говорю тебе то, что думаю. Но в чем же твое средство? Рассказывай!

— Оно очень простое…

— Самые простые средства — всегда самые лучшие! — проговорил Вильямс наставительным тоном. — Ну, говори, дитя, я слушаю.

— Мне кажется, что если приотворить немного окно, то негры легко спустятся из него с помощью веревки, таким же способом они могут и подняться наверх, тем более что окна не выше, чем на четыре или пять метров от земли.

— Вот это идея! Великолепно, восхитительно! И как я не додумался до этого сам! Нет, что и говорить, у этой девочки отличная голова! — вскричал Вильямс, целуя Люси. — Подожди минуточку! Где мне достать веревки?

— Они в передней, вы увидите там целый клубок веревок в углу налево, около стола.

— Отлично, я найду их, не беспокойся об остальном.

И он быстрыми шагами вышел из гостиной, а через четверть часа вернулся в сопровождении Аполлона и Януса: последний нес толстую связку веревок.

Негры были, по-видимому, не слишком довольны тем доказательством доверия, какое собирался дать им их господин.

Вильямс оглянулся кругом, но Люси не было в комнате.

— Славно! — вскричал он с нетерпением. — Куда же она девалась? У этого ребенка ртуть вместо крови в теле, она ни минуты не может оставаться спокойно на месте! Куда же она пошла вместо того, чтобы ждать меня здесь? Что же я теперь буду делать?

Негры тайком обменялись взглядами: после таких слов своего господина бедняги считали себя уже спасенными. Но их надежда не замедлила рассеяться как дым: послышались торопливые шаги, и почти в ту же минуту вошла Люси.

— Как, вы уже успели вернуться, крестный! — вскричала она. — Однако вы скоро это сделали!

— Дело не в этом, сударыня! А почему вы меня не дожидались, как я сказал вам?

— Я пошла предупредить братьев.

— А! Хорошо! Но какое же дело твоим братьям до того, скажи на милость?

— Очень большое, мне кажется!

— Как же это так? Не угодно ли тебе объясниться по крайней мере?

— Конечно, крестный! Если бы я не предупредила братьев, то они, увидев двух негров, спускающихся из окна, могли бы подумать, что те покидают нас, изменяют, и, пожалуй, выстрелили бы в них.

— Ну я вижу, что ничего не умею предугадывать, но, к счастью, ты ничего не забываешь.

Негры задрожали всем телом при одной мысли о той опасности, какой они могли бы подвергнуться, если бы девочка не предупредила ее вовремя.

— Что мы теперь станем делать?

— Мы откроем это окно.

— Ну, марш за работу! И живо, дети мои, у нас времени немного.

Негры молча повиновались.

— Хорошо ли вы поняли мои приказания?

— Да, господин! — ответил Янус.

— Повтори, что я сказал.

— Вы посылаете нас на разведку, чтобы узнать, не собираются ли скваттеры в эту сторону.

— Так, а еще что?

— Мы должны, — продолжал Янус, — подойти как можно ближе, но так, чтобы нас не заметили, и как только точно узнаем, в каком положении дела, поскорее вернуться назад.

— Так, верно. Привяжите покрепче эту веревку. Хорошо! Еще одно слово: когда вы вернетесь, вы ударите три раза в ладоши и произнесете только одно слово: ‘Люси’. Хорошо ли вы поняли меня?

— Да, господин!

— Ну, тогда отправляйтесь в путь!

Оба негра влезли на окно, обхватили руками веревку и благополучно сползли по ней на землю, потом они пустились бегом и почти моментально исчезли в густом кустарнике.

Вильямс втащил веревку, запер окно и ставни и, усевшись в кресло, со вздохом облегчения произнес:

— Теперь будем ждать их возвращения!

— Да, крестный папа, а я воспользуюсь этим временем, чтобы посмотреть, не надо ли чего маме.

— Так, так, ступай, деточка!

Девочка тихонько и осторожно вошла в спальню своей матери.

Глава X. Как хитрый вождь команчей обманул старого скваттера, который сам думал обмануть его

Теперь мы вернемся к полковнику и его друзьям, которых мы давно уже покинули, слишком увлекшись — сознаемся в этом откровенно — одной очаровательной девочкой, по имени Люси, такой доброй, преданной и развитой не по летам.

Тот план действий, который был выработан на общем совете полковником, индейским вождем, управляющим и Гранмезоном, был приведен в исполнение от начала до конца, за исключением того пункта, который касался удаления женщин и детей плантатора: как мы говорили уже, они согласились только перейти в другой домик.

Черная Птица, согласно решению совета, вскочил верхом на лошадь и во весь дух помчался в лагерь своих воинов. В час, назначенный старым скваттером, он был уже на лугах Зеленой реки. Он привел с собой не сорок пять воинов, как обещал, а сто двадцать самых отборных и самых храбрых своего племени.

Черная Птица был не только необыкновенно храбрым вождем, но и обладал испытанной проницательностью и хитростью, в другой среде, чем та, в которой ему приходилось упражнять свои таланты, он в своей военной ловкости и хитрости не уступил бы самым тонким и опытным дипломатам. Он далеко не доверял словам старого скваттера и подозревал, что тот не сообщил ему своих настоящих намерений относительно тех средств, которые рассчитывал пустить в ход для того, чтобы захватить врасплох плантаторов, и той действительной силы, какою он располагал для этого предприятия. Что же касается до обещаний, на которые скваттер был так щедр по отношению к нему, то Черная Птица слишком хорошо и с давних пор знал этих бродячих охотников, не имевших ни веры, ни законов, это позорное пятно белой расы, к которой они принадлежат и которую бесчестят своим вероломством, любовью к грабежу и в особенности жестокостью, далеко превышающей свирепость самых безжалостных из краснокожих, — слишком хорошо, повторяю, знал все это, чтобы поверить хоть одному слову старого разбойника.

На расстоянии версты от лугов Зеленой реки Черная Птица разделил свой отряд на две части: одну — в сорок пять человек, над которой он сам принял команду, и другую — из семидесяти пяти воинов, начальство над которыми поручил своему другу, очень опытному старому вождю, прозванному Аллигатором за его хитрость, на которого Черная Птица мог вполне положиться, что бы ни случилось. Оба вождя отошли в сторонку, выкурили трубку мира и стали держать совет, длившийся около получаса, затем, когда они согласились во всех пунктах, присоединились к воинам, которые все время совещания неподвижно и молча сидели на своих лошадях, точно изваяния из флорентийской бронзы. Вожди церемонно раскланялись друг с другом и расстались.

Аллигатор расставил свой отряд в линию по индейскому обычаю, потом встал во главе его, повернул направо и не замедлил скрыться во мраке ночи вместе со своими воинами. Черная же Птица, напротив, продолжал быстро ехать вперед со своими сорока пятью воинами, которых он оставил около себя. Он ехал с такой быстротой, что в полночь был уже в прериях, среди зеленых волн, — как раз в тот момент, когда и скваттеры подъезжали туда с противоположной стороны. Встретившись, белые и краснокожие приветствовали друг друга самым любезным образом, обнаруживая признаки живейшей дружбы. Это было в порядке вещей, но Черная Птица с первого же взгляда заметил, что скваттеров было больше полутораста, среди них вождь узнал многих разбойников прерий. Индеец ожидал подобного и предвидел измену со стороны союзника. Предупрежденный таким образом, он держался настороже, притворяясь, разумеется, что ничего не замечает.

— Добро пожаловать, вождь! — сказал старый скваттер, приближаясь к нему с добродушным выражением лица.

— Старый отец видит, что Черная Птица держит свое слово! — ответил индеец.

— А я еще вернее сдержу свои обещания! — поспешил уверить старый скваттер.

Черная Птица вместо ответа только склонил голову.

— Мой брат, — продолжал скваттер, — может совершенно самостоятельно атаковать дом плантатора, который мы осадим только после того, как разграбим и уничтожим сахарные, кофейные и рисовые плантации и подожжем хижины негров и рабочих. Каждый свободен действовать, как ему угодно, на свою собственную ответственность. Что скажет на это мой краснокожий брат?

— Черная Птица скажет: ‘Это хорошо!’

— Но постойте!

— В чем дело?

— Был договор между всеми союзниками.

— Уши вождя открыты, чтобы слушать.

— Вся добыча, полученная союзниками, должна быть снесена в одно место.

— Для чего?

— Чтобы разделить ее между всеми и чтобы у каждого была одинаковая часть.

— Кто решил это?

— Все вожди.

— Черная Птица — один из первых вождей своего племени, и он отсутствовал, когда было постановлено это решение на совете.

— Сознаю, что поступили неправильно, но что сделано, то сделано!

По лицу индейца скользнула загадочная улыбка: неожиданно представлялся случай, которого он ожидал, а он был не из таких людей, чтобы упустить его.

— Мои бледнолицые братья будут держать новый совет.

— Это невозможно! — сказал любезно скваттер.

— По какой причине?

— Нет времени! Итак, вы не признаете этого условия?

— Нет!

— Почему?

— Черная Птица уже сказал: потому что этот договор был принят в его отсутствие.

— Однако мне кажется…

— Старый отец не прав. Вождь команчей не повинуется никому, и его пленные должны принадлежать только ему. Добыча, захваченная им, — его собственность. Он ничего не делит, все должно идти в его хижину.

— Ну, ну, вождь, вы уж чересчур обидчивы!

— Черная Птица сказал и не повторит своих слов. Он уходит со своими воинами.

— Вождь не сделает этого!

Черная Птица пожал плечами.

— Прощайте! — сказал он.

— Итак, вождь уезжает со своими воинами?

— Тотчас же.

— Куда он едет?

— Туда, куда идет ягуар, когда он охотится. Черная Птица свободен и может идти куда хочет.

— В таком случае вы становитесь против нас.

— Разве я сказал это седому отцу?

— Нет, но таково ваше намерение, я в этом уверен! Ну подумайте же хорошенько! В то время, как мы напрасно спорим, наши друзья начинают уже приступать к делу.

Действительно, скваттеры и разбойники, составившие, очевидно, заранее план действия, рассыпались по всем направлениям и уже подожгли несколько одиноко стоявших хижин. В разных местах раздавалась стрельба — нападете началось. Слышались злобные, отчаянные крики, и видно было при свете зарева от пожара, как женщины и дети, обезумев от страха, спасались бегством в то время, как мужчины старались схватить разбойников. Однако, несмотря на быстроту атаки, начатой сразу в нескольких местах, опытный глаз краснокожего вождя заметил, что разбойники, при всех их усилиях и том видимом успехе, который, казалось, увенчивал их труды, начинали отступать, и это совершалось тем легче, что они сражались беспорядочно, не имея вождя, который управлял бы их действиями. Единственный человек, который еще, пожалуй, мог бы изменить и поправить положение, был старый скваттер, но его задерживал Черная Птица, и он не мог принять участие в атаке.

— Закончим скорее разговоры! — вскричал он. — Ваше счастье в ваших руках. Я дам вам все, чего вы только потребуете.

— Вождь сказал уже ‘нет’. Слишком поздно!

— Но это измена! — вскричал скваттер раздраженно.

— Ты лжешь: Черная Птица никогда не был изменником по отношению к своим друзьям! Смотри, вот мой ответ!

И раньше, чем скваттер понял угрожавшую ему опасность, Черная Птица схватил томагавк, висевший у него за поясом, размахнулся им над головой несчастного и нанес такой страшный удар по его черепу, что скваттер упал, не успев произнести ни звука. Один прыжок — и вождь был уже на противнике, добил его, скальпировал, потом вскочил на коня и испустил военный крик. Этот крик был повторен с двух сторон со страшной силой, а из третьего места раздалось неистовое ‘ура’!

В то время как Черная Птица устремился во главе своих воинов на разбойников, Аллигатор стал атаковать их с другой стороны. Напуганные разбойники бросились бежать по единственному направлению, которое казалось им свободным. Но едва достигли они опушки леса, как были встречены страшной стрельбой: рабочие плантации с полковником и управляющим во главе бросились на них со штыками, разбойники были окружены. Но они не принадлежали к людям робкого десятка, напротив, отчаяние удвоило их мужество, тем более что, не щадя никогда своих врагов, они знали, что им нельзя ждать пощады ни от плантаторов, ни от краснокожих. Произошла, таким образом, страшная, отчаянная схватка, результатом которой было то, что почти все остались тут же на месте и только немногим удалось прорвать цепь, которая их окружала, и исчезнуть во мраке ночи. Десять рабочих было убито, Черная Птица ранен.

Полковника имел сердце настоящего солдата, он был настолько же свиреп в сражении, как добр и сострадателен после победы. Он велел поднять раненых разбойников, перенести в походный госпиталь и перевязать их также старательно, как и своих людей. Когда с этим было покончено, он отправил нескольких человек в разные места плантации, чтобы увериться, что опасность миновала. Только тогда, освободившись от забот, полковник подумал о своей семье и направился к домику, который служил убежищем. Его сопровождали лейтенант и Черная Птица: последний уверял, что ранен не тяжело и о нем не надо беспокоиться.

Трое мужчин были уже недалеко от домика, когда начало рассветать. Едва собирались они выйти из лесу, как заметили на близком расстоянии друг от друга двух негров. Полковника встревожило это обстоятельство.

— Что бы это значило? — прошептал он. — Неужели разбойники появились в этой стороне?

Управляющий и вождь обменялись взглядом, полным опасения.

— Идем! — сказал полковник. — Быть может, мы беспокоимся понапрасну.

Они вышли из лесу и оказались на открытом пространстве, в середине которого стоял домик, выглядевший таким мрачным и молчаливым, точно он был покинут своими обитателями.

— Странно, — заметил управляющий. — Судя по тому, что мы видели, была отчаянная битва, а между тем двери и окна заперты. Очевидно, осаждавшие не проникли внутрь дома. Что же произошло? Надо узнать.

— Не беспокойтесь, я беру это на себя, — сказал Черная Птица, старавшийся побороть боль, которую причиняла ему его рана. — Пускай мой друг посмотрит за белым вождем, а я войду в дом и открою двери и окна.

— Как вам угодно! — ответил тот и присоединился к полковнику.

Вождь распустил лассо, привязанное к его поясу, и забросил его на крышу дома так, что петля зацепилась за ее острие. Тогда Черная Птица натянул лассо, чтобы удостовериться в его прочности, и начал с невероятной силой и ловкостью карабкаться вверх, упираясь коленями и пользуясь всеми неровностями стены, как подпорками. Ночь была светлая, видно было как днем. Индеец отыскал трап, сообщавшийся с нижними этажами, и, наклонившись вниз, заметил лестницу. Тогда он стал осторожно спускаться по ней и очутился на площадке первого этажа. Здесь он остановился на минуту, чтобы передохнуть, а затем, несмотря на рану, бодро пустился в путь, хотя темнота внутри была такая, хоть глаз выколи. Но никакое препятствие не могло удержать храброго команча. Он шел дальше и дальше, пока не добрался до комнаты госпожи Курти. Здесь на столе горел ночник.

Вождь вздохнул с облегчением и, оглянувшись кругом, заметил фонарь. Тогда он зажег его и возобновил свои поиски. Комнаты, как наверху, так и внизу, были пусты: дом был покинут. Однако ничто не обнаруживало, чтобы бегство совершено было внезапно, под влиянием какой-нибудь опасности: все было в порядке, и каждая вещь стояла на своем месте. Итак, обитатели оставили дом вполне добровольно. Но почему госпожа Курти и ее дети покинули убежище и каким образом устроили они свой отъезд? Вот чего Черная Птица не мог объяснить себе, тем более что все двери и окна были основательно заставлены целыми баррикадами изнутри. Беглецы не оставили после себя никаких признаков, которые могли бы направить на их след. Вооруженный фонарем, Черная Птица тяжело спустился с лестницы, останавливаясь на каждой ступеньке, потом стал очищать проход к одной из дверей, которую ему наконец и удалось открыть.

Полковник и управляющий очень беспокоились, что вождь так долго не показывался, и, не зная, чему это приписать, решились попытать невозможного, чтобы только выйти из неопределенного и мучительного положения, — как вдруг дверь открылась и в ней показался Черная Птица.

— Ну? — спросил его полковник.

— Неприятель не был в доме, — ответил вождь уже сильно ослабевшим голосом, — ничего не тронуто в комнатах, все в порядке!

— Но моя жена? Мои дети? Мой друг Вильямс? Почему же они не показываются? — вскричал полковник с возраставшим беспокойством.

— Потому что дом покинут.

— Покинут!

— Да, все уехали.

— Каким образом?

— Все доказывает, что бегство было добровольное и что ничто не принуждало их бросать дом.

Глава XI. Каким образом Вильямс захотел очутиться в роли лесного бродяги и как он понял, что был не прав

Что же произошло на самом деле в домике? Почему план бегства был приведен в исполнение? Сейчас мы объясним это.

Когда Люси, расставшись со своим крестным отцом, Вильямсом Гранмезоном, вернулась в комнату матери, она очень удивилась, увидев, что больная уже совершенно одета и полулежит в кресле-качалке. Госпожа Курти улыбалась: ее бледность исчезла: легкий румянец разлился по лицу, взгляд был спокоен. Она притянула к себе дочь и несколько раз поцеловала ее.

— Какая ты неосторожная, дорогая мама! — вскричала девочка, ласкаясь в свою очередь к матери.

— Успокойся, милая Люси! — отвечала госпожа Курти. — Мне теперь хорошо, я уже больше не страдаю. Несколько часов крепкого сна уничтожили — надеюсь, навсегда, — все признаки нервного припадка, осталась только легкая усталость.

— Правда ли, мамочка? — тревожно спросила Люси.

— Уверяю тебя, что это так, моя дорогая!

— Но зачем же вы поднялись среди ночи?

— Как знать! — сказала госпожа Курти каким-то странным голосом. — Может быть и лучше, чтобы я была готова?..

— Для чего же, мамочка?

— Почем я знаю? Вдруг нам придется внезапно уехать!

Мать и дочь с минуту смотрели друг на друга со странным выражением на лицах, потом упали друг другу в объятия.

— Так вы знаете все, не правда ли? — спросила Люси немного смущенно.

— Я присутствовала при твоем длинном разговоре с крестным отцом, хотя ты и не видела меня.

— Так вы нас слышали?

— Конечно, я поступила не очень деликатно и не советую тебе когда-нибудь следовать моему примеру, но я хотела все знать! Я желала точно знать, какие опасности от меня скрывают.

— И кроме того, — сказал смеясь Вильямс, показываясь на пороге комнаты, — до сих пор не найдено другого средства, чтобы хорошо слышать, кроме подслушивания.

— Фи, господин Вильямс! — вскричала госпожа Курти тем же добродушным тоном. — Если я и позволила себе это, то только ради исключительности случая, иначе я бы не решилась!

— Ба! Ведь мы в своей семье! И потом за последние два часа я узнал вашу дочь: она слишком умна, чтобы пускать в ход это средство иначе, как в таких же отчаянных положениях, как наше.

— Хорошо! Вы загладили вашу вину, и я вас прощаю.

Она протянула ему руку, на которой он запечатлел почтительный поцелуй.

— Благодарю! А теперь позвольте мне присоединиться к Люси, чтобы побранить вас.

— Нет, не браните меня, мой друг, вы оказались бы не правы. Уверяю вас, что я чувствую себя отлично, мое нездоровье было чисто нервного характера. То, что я узнала, радикально вылечило меня, так как показало мне моих детей такими, каковы они на самом деле.

— Как это?

— Выслушайте меня. Что было причиной страданий, которые меня мучили и наконец совсем сломили мои силы? Убеждение, что если случится несчастье, мне невозможно будет защищать и охранять моих детей!

— И что же?

— Теперь я самая счастливая из матерей! Я нисколько не боюсь за них: не я буду их оберегать, а напротив, — они защитят меня. Мать такой дочери, как Люси, и таких сыновей, как Джордж и Джемс, должна гордиться, потому что знает, что она не одна и может найти опору в самоотвержении дочери и мужестве сыновей.

И, заключив Люси в объятия, она прижала ее к своему сердцу, проливая слезы радости и любви.

— Мама, дорогая мама! — проговорила Люси. — Ты забываешь мою сестру Дженни, а она тоже ужасно любит тебя. Если ее нет возле тебя, то потому что она немного устала.

— Ты права, милочка, с моей стороны это неблагодарно — забыть бедняжку Дженни, так как я знаю, что она всегда ведет себя умницей!

— Спасибо, — ответила девочка радостно, — Дженни будет очень счастлива, когда я скажу ей это.

Вдруг в окно донесся стук торопливо бегущих ног, удары в ладоши и имя ‘Люси’, произнесенное отчаянным голосом. Девочка бросилась из комнаты, открыла окно гостиной и бросила из него конец веревки.

Веревка была сейчас же схвачена, и двое негров прыгнули в комнату, потом они вытащили веревку, закрыли окно и заставили его ставнями. Все это было сделано с такой быстротой, какую дает только страх. Когда они почувствовали себя в безопасности, возбуждение, поддерживавшее их до этого времени, сразу упало, и они опустились на паркет, дрожа и бросая кругом растерянные взгляды с очевидной целью — убедиться, что им нечего было опасаться.

То, о чем мы так долго рассказывали, произошло на самом деле с быстротой молнии. Люси действовала инстинктивно, не рассчитывая и не размышляя. Госпожа Курти и Вильямс еще не пришли в себя от изумления, как уже все было кончено.

— А, вот вы и вернулись, мои милые! — сказал Вильямс, входя в гостиную в сопровождении госпожи Курти. — Что значит весь этот шум? Неужели вы едва не оказались в руках неприятеля?

— О, нет, масса, мы слишком осторожны для этого! — отвечал Аполлон.

— Что же в таком случае произошло?

— О, масса, — возразил негр, — мы встретили двух цветных людей с плантации!

— Вы хотите сказать — двух негров?

— Это одно и то же, масса.

— Что вам сказали эти люди?

— Ничего ровно, масса, они бежали, преследуемые более чем пятьюдесятью скваттерами, и так устали, что не могли бежать дальше. Мы пустились бежать так быстро, как только могли. На плантации все горит. Леса полны скваттеров, разбойников из прерии и дикарей. О, какое несчастье, масса! Стрельба не прекращается, нам всем придется умереть! О! О!

— Замолчи, дурак, ты не знаешь сам, что говоришь. Страх отнял у тебя и те крохи ума, которыми ты был оделен. Во всем этом нет ни слова правды!

— О, масса! Янус и я, мы видели это сами.

— Тебе только казалось, что ты это видел.

— Я думаю, — заметила госпожа Курти, — что, хотя многое в этом рассказе можно приписать страху, в нем есть доля правды. Как ты полагаешь, Люси, моя милочка?’

— Дорогая мама, если уж вы мне позволяете сказать свое мнение, то я скажу, что эти люди ничего не видели, ничего не слышали и преспокойно скрывались все время в кустах.

— Гм! — сказал Вильямс. — Я полагаю, что ты преувеличиваешь, думая таким образом.

— Почему же, крестный папа? Всем известна трусость этих людей, кроме того, они и лгуны, как все негры. Можно ли доверять их словам? Возможно ли, спрашиваю я вас, чтобы мой отец, который так храбр и имеет таких преданных помощников, как Черная Птица, который так любит нас и командует уж не знаю сколькими отборными воинами своего племени, — чтобы они могли быть побеждены кучкой разбойников, которые хотят только одного — грабить?

— Так ты, значит, такого мнения, что мы должны здесь остаться?

— Да. Подумайте только, как огорчен будет мой отец, когда, прогнав разбойников, поспешит сюда, чтобы обнять нас — и не найдет нас здесь?

— Ты права, — сказала госпожа Курти. — Наш долг — остаться здесь!

— Если бы только мы не подвергались настоящей опасности, как теперь! — заметил Вильямс.

— Боже мой, милый Вильямс, как я огорчена, что вы приехали к нам как раз в такое тяжелое время!

— Почему же так? Напротив, я чувствую себя прекрасно. По крайней мере, это вывело меня из моей спокойной и монотонной жизни, дало мне новые впечатления.

— Не слишком ли уж сильные? — прервала госпожа Курти.

— Ба! Немножко больше, немножко меньше, об этом не стоит беспокоиться! Итак, мы остаемся!

— Да, по крайней мере, до тех пор, пока это будет возможно.

— Так и сделаем.

Негры вышли из комнаты и, по приказанию своего хозяина, вооружившись ружьями, отправились караулить на крыше дома.

Это приказание не вызвало с их стороны неудовольствия, потому что они чувствовали себя на этом посту в полной безопасности, почти недоступными для неприятеля.

Люси и ее мать разбудили Джонни, на тот случай если бы пришлось спасаться бегством. Вильямс, оставшись один в гостиной, принялся прогуливаться взад и вперед, отдавшись своим мыслям. Несмотря на дурную репутацию, которая установилась за ним, он не имел вида струсившего человека. Эта одинокая прогулка продолжалась более получаса, ничем не потревоженная. Вильямс приоткрыл окно и время от времени высовывался из него, чтобы окинуть взглядом окрестности и увериться, что все по-прежнему спокойно. Убеждаться в этом было нетрудно, потому что ночь была светлая и можно было видеть далеко но все стороны. Бросив последний взгляд на окрестности, Вильямс вынул великолепные часы из кармана жилета.

— Четверть третьего, — сказал он в полголоса, — надо только запастись терпением! Все это прекрасно кончится.

Он потер руки и прибавил:

— Это, однако, очень забавно, и такие волнения только молодят меня. Эта маленькая Люси — настоящее сокровище! Все равно лучше, если бы это милое семейство расквиталось за свой страх!

Но едва успел он докончить последние слова, как случай, который, очевидно, злорадно подстерегал его, — каждый знает, как любят случаи разрушать все построенные людьми комбинации, — захотел, по-видимому, неожиданно изобличить его во лжи. В кустарнике послышался внезапно сильный шум, раздались два выстрела, и почти тотчас же дюжина людей, вооруженных с ног до головы, выбежала из лесу.

— Бог мой! — вскричал Вильямс. — Я, кажется, слишком рано успокоился. Это меняет положение дел.

И он осторожно оглянулся кругом. Выбежавшие люди, в которых по одеже легко было признать скваттеров и разбойников прерий, остановились перед домом, который они недоверчиво рассматривали, и стали быстро и шепотом разговаривать между собой.

— Гм! Они совещаются. Не дадим же им обдумать план нападения!

Разговаривая таким образом сам с собой, Вильямс вытянул руку и достал великолепный карабин, который стоял в углу, прислоненный к стене.

— Ничего не может быть проще, как нанести первый удар! — и прибавил, смеясь: — А полковник уверен, что я не сумею выстрелить из ружья! Хотел бы я, чтобы он был здесь. Он увидел бы, так ли я неловок, как он думает.

Затем, нимало не заботясь об опасности, которой он подвергался, Вильямс широко распахнул окно, поднял на плечо карабин и два раза спустил курок. Двое людей упали.

— Это меньшее, чего можно было ожидать, — сказал он, закрывая снова окно, и с поразительным хладнокровием стал снова заряжать ружье. В ту же секунду с платформы раздалось со страшным треском пять ружейных выстрелов.

— Гм! По-видимому, они поняли там наверху мой сигнал. Отлично, посмотрим же на результаты!

И он поспешил отворить окно. Все выстрелы попали в цель.

— Славно! — вскричал Вильямс. — Никого больше нет. Те, в кого не попали, скрылись в лесу. Не годится ждать их возвращения.

— Они, должно быть, пришли в ярость от оказанного им приема, а мы не в состоянии долго выдержать в этом деревянном домике, который они легко подожгут, и он вспыхнет как спичка. Бог мой! Печально спасаться таким образом, точно трусу, перед разбойниками, не имеющими ни законов, ни веры. Имей я только троих или четверых смельчаков, я бы продержался здесь, чего бы это ни стоило, — даю голову на отсечение! Но добрая, милая госпожа Курти, которую я знал еще совсем крошечной, и эти славные дети, такие нежные и преданные, — не могу же я подвергать их таким опасностям?! Нет, это невозможно! К тому же, я дал слово самому полковнику. Что он подумает обо мне, которому он доверил дорогие для него существа, чтобы охранять и оберегать их?! Надо ехать! Это приказывают долг и дружба. И нельзя колебаться в этом.

Согласно своей укоренившейся привычке, Вильямс, думая, что он один, произнес этот длинный монолог громко, не заметив, что уже несколько минут, как госпожа Курти слушала его, остановившись на пороге гостиной. Полагая, вероятно, что наступил момент прервать этот монолог, госпожа Курти подо шла к своему старому другу и проговорила, тихо опуская ему руку на плечо.

— Ну, расстроенный человек, ждут только вас. Что вы тут делаете?

— Я…

— Вы мечтали, как всегда, не правда ли?

— Честное слово, это очень возможно. Но разве мы уезжаем?

— Конечно. Или вы хотели бы выдержать осаду этих разбойников?

— Я! Боже меня сохрани!

— Если так, то пойдемте.

— Я готов.

Люси открыла потайной выход на двор, к которому из конюшен и сараев вел подземный ход, достаточно широкий для того, чтобы могли проехать всадники и даже телеги, нагруженные вещами. Этот подземный ход постепенно спускался все ниже и наконец кончался пещерой на прогалине, на склоне холма, по крытого лесом.

Оба негра Вильямса правили фургонами, госпожа Курти, ее служанки и Дженни поместились в повозке, приспособленной для этого, Вильямс, Люси, Джордж и Джемс ехали верхом, пони госпожи Курти и лошади негров были привязаны ко второму фургону.

Когда старательно закрыли потайной выход, все пустились в путь.

— У тебя что-то печальный вид, — сказал Вильямс своей крестнице. — Тебе грустно?

— Да, крестный папа! — ответила та, подавляя вздох.

— Отчего же?

— Потому что нам не следовало уезжать.

— О! О! А разбойники-то?

— Эти разбойники были просто беглецами, они бродили без всякой цели. Я уверена, что вслед за ними мы увидели бы наших друзей. Заметили ли вы, что мы дали семь выстрелов, а они с своей стороны не отвечали нам тем же?

— Должно быть, они бросились в лес, чтобы объединиться со своими.

Девочка покачала головой.

— Их было всего семь, крестный папа, и все они остались на месте.

— Быть может, ты и права, — возразил задумчиво Вильямс. — Бегство наше было немного поспешным!

— Даже чересчур поспешным.

—

Но у тебя, должно быть, есть какая-нибудь идея в голове, раз ты говоришь мне все это.

— О, ведь я не могу рассуждать, как взрослая!

— Это правда. Но взамен опытности, которая приходит только с годами, ты доказала в течение последних часов, что обладаешь редкой проницательностью. Я должен далее признать, что ты оказала всем нам очень важные услуги!

— О, крестный папа! Вы уж чересчур хвалите меня и преувеличиваете мои заслуги!

— Нет, то, что я говорю — только голая правда. Ну а теперь поведай мне откровенно свою тайную мысль.

— Для чего же, крестный?

— Ты так часто оказывалась права в течение этой ночи, что, может быть, и теперь правда будет на твоей стороне.

— Вы хотите этого?

— Я прошу тебя об этом.

— Ну, так я убеждена, что мы делаем ошибку, быть может, непоправимую, если и дальше продолжим наше бегство.

— Что же бы стала ты делать?

— Надо остановиться там, где мы теперь находимся. Здесь мы подождем час, потом я вернусь в дом, ведь мы еще недалеко отъехали, и уверена, что найду там отца, который ждет нашего возвращения.

— Что заставляет тебя это предполагать?

— Сама не знаю, я не сумею этого объяснить, но чувствую, что говорю правду. Мое сердце чует, что так есть на самом деле.

— Это еще ничего не доказывает, положим. Напротив, я со своей стороны думаю, что самое лучшее, что мы можем сделать, — это удалиться как можно скорее из этих мест и прямо ехать в Новый Орлеан.

— Но кто же покажет нам дорогу?

— Я и мои негры: мы только что проделали этот путь и хорошо знаем его.

— Я сделала все, что только было в моих силах, крестный папа! — печально сказала девочка. — Поступайте теперь, как угодно.

Было около полудня, когда они добрались до пещеры, и все маленькое общество расположилось отдыхать. Жара была тропическая. В ожидании пока зной спадет, все разместились походным лагерем на опушке густого леса, кругом было мрачно, пустынно и дико. В то время как госпожа Курти и дети пробовали немного отдохнуть после стольких волнений, которые им пришлось испытать, Вильямс со своими неграми знакомился с окрестностями, чтобы сориентироваться и найти дорогу, которая могла бы как можно скорее привести их в Новый Орлеан. К своему большому удивлению, Вильямс, выйдя из пещеры и увидев широкую панораму, развернувшуюся перед его глазами, не узнал ни одного из тех мест, которые обратили на себя его внимание во время путешествия на плантацию. Вильямс путешествовал в первый раз и был совершенно не знаком с пустыней. Никогда в жизни не выезжал он из города, в котором родился. Теперь он впервые рискнул выбраться из четырех стен. При всех своих прекрасных качествах, он обладал странностью некоторых людей — никогда ни в чем не сомневаться и считать себя способным добиться всего, чего бы только ему ни вздумалось. Ему даже и в голову не приходило, что для того, чтобы отправляться в такой длинный путь, надо хорошо знать дорогу.

Внимательно осмотрев местность, он принужден был сознаться себе, что решительно не знает, где находится, но никогда бы в жизни он не признался кому бы то ни было в своей ошибке. Он решил, в видах исследования местности, отправиться вперед со своими неграми, еще менее сведущими, чем он. Сначала все шло прекрасно, и он наконец попал в места, которые уже видел и которые были несомненно по дороге в Новый Орлеан. Наконец после нескольких часов странствования по саванне он решил вернуться в лагерь, но положение оказалось более сложным, и бедным Вильямсом овладело смущение.

Идя вперед, он не оставлял на деревьях никаких знаков, по которым мог бы найти обратный путь, а шел наугад, надеясь на счастливый случай, вероятно, в течение двух или трех часов, употребленных им на поиски, он изменил направление, а найти дорогу по солнцу было невозможно, потому что погода переменилась и небо покрылось тучами. Словом, после напрасных поисков он, около шести часов вечера, страшно утомленный, опустился на землю в мрачном отчаянии. Единственная жалоба, вырвавшаяся из его уст, была следующая:

— Я несу заслуженную кару! Люси права. В ее маленькой головке больше здравого смысла, чем во всей моей огромной особе. Не следовало мне бродить по незнакомой местности, где нет ни дорог, по которым можно было бы ориентироваться, ни людей, у которых можно бы расспросить о том, что нам надо.

В лагере между тем царило беспокойство.

Вильямс отправился на разведку около одиннадцати часов утра, становилось уже темно, а он все не возвращался. Госпожа Курти разговаривала с детьми об этом долгом отсутствии, которое она не знала как объяснить. Каждый высказывал свое мнение.

— Милая мама, — сказала Люси, — мой крестный не знаком с этими местами. Пожалуй, он заблудился!

— Да хранит нас Бог от такого несчастия!

— Да, — заметил Джордж, — он заблудился: иначе он давно бы вернулся назад. Вероятно, он думал, что в пустыне можно также гулять, как по улицам Нового Орлеана! — прибавил он ехидно.

— Молчи, Джордж, это нехорошо, то, что ты говоришь.

— Мамочка!

— Пожалуйста, ни слова больше… Что же нам делать? — прибавила мать.

— Идти искать! — сказала Люси.

— Но кому же идти?

— Я пойду, если вы ничего не имеете против.

— Я иду с тобой! — сказал Джордж.

— Нет, — заметила девочка, — ты останешься с мамой, а меня проводит Джемс.

— Очень охотно! — отозвался мальчик, вставая.

— Постойте, дети! Неужели вы думаете, что я соглашусь потерять вас всех?

— Но ведь нельзя же нам оставить крестного отца бродить но саванне!

— К сожалению, нельзя, это правда!

— Успокойтесь, мама, мне не грозит никакая опасность. Вы знаете, я много гуляла с Черной Птицей. Вождь научил меня находить следы и не теряться в незнакомой местности. Я уверена, что со мной ничего не случится!

— Люси!

— Я послушаюсь вас, если вы непременно потребуете, чтобы я осталась, но, пожалуйста, пустите меня.

— О, злая девочка! — вскричала мать. — Делай, что хочешь!

Люси не заставила себя просить второй раз и пошла в сопровождении Джемса собираться в путь, через пять минут они уже уехали. Топот удалявшихся лошадей вывел бедную мать из задумчивости.

— Люси, Люси! — вскричала она рыдая. — Вернись, я не хочу, чтобы ты уезжала! Вернись!

Но дети были уже далеко и не слышали ее возгласов. Невозможно описать беспокойство госпожи Курти. Около восьми часов вечера Джордж прибежал к ней.

— Мама, мама! — вскричал он. — Перестань плакать, вот и они! Я уверен, что это они.

Действительно, вдали, в полутьме, блестели красным огоньком факелы, медленно приближаясь к лагерю.

Прежде чем покинуть место стоянки, Люси дала понюхать своему ньюфаундленду Добряку платье Вильямса и потом велела умному животному искать его. Кроме того, она не забыла отмечать дорогу, чтобы не заблудиться на обратном пути. Но главным образом она рассчитывала на поистине удивительный инстинкт собаки, который, как она надеялась, доставит их назад целой и невредимой.

Меньше чем через два часа Добряк привел детей к тому месту, где Вильямс, обессиленный отчаянием, лежал на земле.

Люси к Джемс уже некоторое время слышали крики и даже настоящий вой: это плакали несчастные два негра, убивавшиеся возле своего господина, который лежал в забытье, побежденный усталостью, так как сделал столько верст, что мог бы три раза дойти прямой дорогой до Нового Орлеана. Первой заботой Люси было подать помощь своему крестному отцу, именно — смочить его виски свежей водой и влить ему в рот несколько капель рому. Со своей стороны и Джемс тоже не терял времени: справедливо сообразив, что Вильямс не в силах будет держаться на лошади, он велел неграм смастерить наскоро носилки.

Заботы Люси увенчались успехом: Вильямс глубоко вздохнул и открыл глаза. Сначала он, казалось, ничего не видел кругом, но вдруг у него что-то блеснуло в глазах, на лице появилось выражение счастья и несказанной благодарности.

— О! — вскричал он слабым, едва внятным голосом, который, однако, скоро окреп и принял обычную твердость, — О, Люси! Так, это ты меня спасаешь от верной смерти!

— Не будем говорить об этом, крестный папочка, — весело ответила девочка, — разве я не крестная ваша дочка? Как бы то ни было, вы теперь оправились и выглядите отлично. Забудем прежние неудачи и вернемся как можно скорее в лагерь, где моя мама просто умирает от беспокойства, поджидая нашего возвращения.

— Охотно верю этому. Бедная, дорогая Лаура! Сколько ей пришлось вынести! Как она должна дрожать за тебя и твоего брата!

Он попробовал приподняться, но это оказалось ему не под силу, так как он был еще слишком слаб. Тогда Джемс сказал неграм, чтобы они тихонько подняли его и положили на носилки.

Затем все тронулись в обратный путь, впереди радостно бежал Добряк, показывая дорогу. Возвращение продолжалось более четырех часов, потому что приходилось двигаться очень медленно, а от времени до времени даже останавливаться и делать короткий привал, чтобы дать возможность неграм отдохнуть и набраться сил.

Возвращение в лагерь было настоящим триумфом. Госпожа Курти плакала и смеялась в одно и то же время, и целовала своих детей, в особенности Люси, самопожертвование которой спасло Вильямсу жизнь.

Глава XII. О том, каким образом пожар может принести пользу

Только через три дня Вильямс окончательно поправился от тех тяжелых испытаний, которые ему пришлось пережить.

Для него, привыкшего к утонченной роскоши и довольству, чья жизнь протекала до сих пор так тихо и мирно, было нелегко очутиться в недрах пустыни, вдали от всякой помощи, в результате его тщеславное хвастовство было сломлено навсегда. К несчастью, это случилось слишком поздно, чтобы исправить то зло, которое он, сам того не подозревая, причинил близким ему людям.

— Невежество — это величайшее из зол, как сказал какой-то ученый! — произнес Вильямс в виде публичного покаяния.

И он первый заговорил о том, чтобы вернуться назад и через подземный ход войти снова в покинутый ими домик.

— Ах, мой друг, — кротко заметила госпожа Курти, — если бы вы сейчас же сообщили мне ваш разговор с Люси, скольких несчастий мы могли бы избежать!

— Правда, это было бы гораздо лучше.

— Дорогая мама, — сказала Дженни, краснея, как вишня, — и мне приходило в голову то же самое, что Люси.

— Почему же ты не сказала мне этого сейчас же?

— Но я просто не решилась сказать!

— Милые дети, — заметила госпожа Курти, — в том ужасном положении, в котором мы теперь находимся, каждый должен высказывать все мысли, какие только приходят ему в голову.

— Тем более, — прибавил Вильямс, — что дети вообще обладают непосредственным и верным чутьем и здравым смыслом и действуют по влечению сердца. Если бы Дженни имела смелость высказать вслух то, что она думала, быть может, все наши несчастия уже давно бы теперь кончились.

— О, прости меня, мама! — вскричала девочка.

— Забудем об этом, — сказала госпожа Курти, — должно быть, мы недалеко от пещеры. Почему бы нам не вернуться сейчас же назад?

— Милая мама, ничто не мешает нам вернуться в пещеру, но боюсь, что это все-таки нам не удастся!

— Почему бы нам и не вернуться к пещере, если мы отъехали от нее всего на каких-нибудь несколько миль?

— Это правда, конечно, но ведь ты знаешь, что расстояние в пустыне очень трудно определить, все зависит от того, чтобы хорошенько изучить то направление, по которому едешь, и отмечать некоторые места по дороге, чтобы по ним разыскать затем обратный путь. Но мы не сделали этого, когда выехали из пещеры, мы отправились наудачу, сворачивая то направо, то налево в поисках удобного места для стоянки и не заботясь о направлении, по которому едем.

— Итак, по-твоему, мы заблудились?

— Увы, да! Посмотрите кругом: все эти леса, долины, холмы так похожи друг на друга, — они нисколько не отличаются от других таких же лесов, долин и холмов. Как найти дорогу в этом невероятном хаосе!

— Конечно, мы не сумеем этого сделать. Но твоя собака Добряк? Ведь у нее превосходное чутье и необыкновенный инстинкт: она может легко найти ту дорогу, которую мы ищем.

Девочка печально покачала головой.

— Ты сомневаешься в этом? — сказала мать, от внимания которой не ускользнуло это безнадежное движение.

— Добряк не найдет дороги, милая мама, потому что невозможно дать понять ему, чего я от него хочу.

Было решено, что они останутся стоять лагерем на том же месте, чтобы не углубиться еще дальше в незнакомые места. Люси, Вильямс, оба негра и Добряк должны были одни отправиться на поиски дороги, а Джордж и Джемс — остаться оберегать госпожу Курти, Дженни и негритянок.

Поиски тянулись несколько дней и имели единственным результатом то, что все были измучены до полного изнеможения. Люси не жаловалась и была настоящим олицетворением терпения, мужества и поразительного самоотвержения. Вильямс первым признал полную бесполезность бесцельных поисков, которые и не могли увенчаться успехом. Он откровенно высказал это госпоже Курти, которая, поняв наконец всю тщетность бесплодных усилий, решилась отказаться от надежды найти пещеру. Тогда оставалось только сняться с места и отправиться вперед, направляя путь к востоку.

После долгого странствования по голой пустыне, на которой не видно было ни одного дерева, беглецы добрались наконец до опушки огромного леса и расположились на отдых под его первыми деревьями. Около десяти часов вечера разразилась гроза и пришлось искать приют под густыми ветвями. Но в четыре часа утра гроза утихла, и небо стало снова лазорево-голубым, усеянным бледными звездами.

Американские леса состоят обыкновенно из одного вида деревьев и защищены — приблизительно на протяжении одного километра — целой чащей непроходимого кустарника и лиан, сквозь которые можно пробиться только с топором в руке. Растительность уменьшается, утончается и исчезает по мере того, как света становится менее и солнце не в силах проникнуть в чащу. Тогда эти леса принимают дикий и внушительный вид, деревья растут по прямым линиям, образуя огромные аллеи, исчезающие из виду по всем направлениям, в то же время не видно около них ни одной травинки. Деревья — все одного и того же вида — до такой степени похожи друг на друга, растут так симметрично, что их невозможно отличить, и те, кто недостаточно знаком с жизнью в этих местностях и не умеет ориентироваться, после нескольких шагов теряют верное направление и, не в силах найти его снова, кружат на одном месте.

Таков был и тот лес, через который надо было проехать нашим беглецам.

Как только солнце поднялось довольно высоко, Люси и Вильямс отправились знакомиться с местностью.

Вернулись они довольно разочарованные, в особенности Вильямс, который очень сожалел, что не последовал советам Черной Птицы.

— Никогда нам не удастся пробраться сквозь этот лес! — сказал он уныло.

— О, крестный папа, как вы можете так говорить! — ответила Люси, — Подумайте только, что по ту сторону леса должна быть совсем близко пещера!

— Ну что же? — спросила госпожа Курти, когда разведчики вернулись к месту стоянки.

— Ужасно! — сказал только Вильямс, который еще находился под живым впечатлением того, что видел. — Если мы только вступим в этот чудовищный лес, то уже никогда не выйдем из него.

— Крестный папа! — сказала с упреком Люси.

— Я должен сказать правду, как она ни ужасна! — возразил тот. — Здесь вовсе нет протоптанных дорожек, только одни узкие и прямые ряды деревьев, бесконечно убегающие вдаль. Придется бросить фургон и навьючить вещи на лошадей. Что с нами будет, если даже предположить, что нам посчастливится не заблудиться, хотя это кажется мне невозможным?!

Девочка молчала: крестный отец говорил правду, и ей нечего было ответить на это.

— Что мы будем делать? — проговорила госпожа Курти. — Мы совсем обессилели и остались почти без припасов.

— Мама, — сказала Люси, — сколько раз отец и вы говорили нам: ‘Будьте настойчивыми, не теряйте бодрости, кто упорно добивается своего, того и Бог не оставляет!’

— За себя я не боюсь, — сказала госпожа Курти, — но у меня не хватает мужества смотреть на ваши страдания!

— О, мама, дорогая мама! — вскричала Дженни. — Мы вовсе не страдаем, а терпеливо переносим наше положение!

— Если бы ты знала, — заметил Джемс, — как мы с Джорджем гордимся тем, что можем тебя охранять и беречь твой сон!

— О да, милая мама, — горячо отозвался и Джордж, — мы с Джемсом теперь стали совсем взрослыми мужчинами!

— Что касается меня, дорогая мамочка, — сказала с решительным видом Люси, — то я говорю тебе от имени всех нас, что мы привезем тебя к папе, которого мы все так любим и к которому уже скоро вернемся!

Когда все немного успокоились после этой простой, но в то же время трогательной сцепы, разговор продолжался.

— Надо, однако, покончить с этим вопросом, — заметил Вильямс. — Зачем нам здесь останавливаться?

— Увы, я сама не знаю, что будет лучше! — печально ответила госпожа Курти.

— Но ведь не можем же мы остаться здесь! — сказала Люси.

— Почему бы и нет? — спросил Вильямс.

— По многим причинам, крестный папа! Прежде всего потому, что здесь нет воды для питья, потом — мы тут не будем достаточно защищены, нам доказала это гроза, разыгравшаяся сегодня ночью. Кроме того, здесь нет дичи, а не можем же мы питаться только нашими припасами?!

— Это все основательные доводы! — сказал Вильямс.

— Да, — прибавила госпожа Курти, — но думаешь ли ты, что мы все это найдем в лесу?

— Нет, не думаю, мама!

— В таком случае я возвращаюсь к прежнему своему вопросу: что же нам делать?

— Мне кажется, я отыскала средство! — проговорила Дженни.

— Какое средство, моя девочка?

— Средство иметь хорошую воду.

— В чем же оно?

— Посмотрите сюда, в эту сторону, разве вы не замечаете там внизу массу деревьев?

— И то правда, — радостно воскликнула Люси. — Дженни спасет нас всех.

— Каким это образом? Я еще ничего не понимаю! — сказала госпожа Курти.

— Эти деревья, такие свежие и развесистые — в то время как по всем другим направлениям не видно ни одного похожего, — показывают, что здесь есть какой-нибудь источник воды, вероятно, впадающий в реку Красную, с его помощью мы скоро найдем дорогу домой. — В какую бы реку он ни впадал, там, наверное, есть сколько-нибудь воды.

— А в воде рыба! — закричал радостно Джемс.

— Совершенно верно, — заметил, смеясь, Джордж. — По крайней мере у нас будут сразу питье и еда!

— Эти деревья совсем близко от нас. Мы должны сейчас же запрячь лошадей и отправиться туда! — сказал Джемс.

— Да, это будет самое лучшее, что мы только можем сделать! — подтвердил и Вильямс.

— Едемте, — сказала госпожа Курти, обнимая и целуя Дженни, которая сияла от радости, что ей удалось сделать такое важное открытие.

Час спустя маленький караван расположился лагерем на берегу довольно широкой речки с чистой, как кристалл, водой, казалось, она перерезала лес насквозь. Скоро наловили рыбы и зажарили ее на костре. Вода оказалась превосходной. Наши беглецы приободрились и стали надеяться на лучшее будущее.

— Ну, что же мы теперь предпримем? — спросил Вильямс.

Погода стояла восхитительная, и путешественники мирно беседовали после ужина.

— Вот что нам надо сделать, — сказала Люси. — Необходимо, не покидая берега реки, которая не позволит нам заблудиться больше того, что уже есть, устроить в лесу тропу, чтобы можно было укрыться там под большими деревьями, потому что теперь как раз сезон гроз и нам непременно нужен кров.

— Вполне разумно! — заметил Вильямс.

— Но как мы проведем тропу? Ведь мы не пионеры и не лесные бродяги!

— Это правда, крестный папа, но мы имеем в своем распоряжении очень простое средство.

— Ба! Какое же это?

— То, которым пользуются индейцы, крестный папа: поджечь деревья.

— Бог мой! Это идея! Мы славно осветим лес.

— Вовсе не так уж сильно, как вы думаете, крестный папа. Только одна опушка будет гореть, да и то не вся, но этого будет достаточно для наших целей.

— Честное слово, это превосходная мысль!

— Тем более что огонь, кроме того что откроет перед нашими глазами более обширные виды, еще может оказать нам другую важную услугу.

— Не буду этого отрицать, деточка. Но когда мы за это примемся?

— С восходом солнца, крестный.

— Почему же не сейчас?

— Потому что нам необходимо принять меры предосторожности.

— Какие же, например?

— Во-первых, самим уйти отсюда, а затем занять такое место, где бы мы могли не бояться зверей, которых, должно быть, выгонит лесной пожар как раз в нашу сторону.

— Бог мой! Это требует размышления. Ты права, дитя мое, примемся за дело завтра.

На другой день, за два часа до восхода солнца, беглецы отправились на довольно высокий холм на берегу реки, на вершину которого фургоны въехали без особенного труда.

Вильямс, Джордж и Джемс собрали хворост в четыре или пять больших куч, на расстоянии одна от другой, и подожгли их, как только увидели, что маленький караван достиг вершины холма. Потом они вскочили на лошадей и поскакали во всю прыть к о стальным.

Величественное зрелище представлял лес, объятый пламенем, с его столетними деревьями, которые корчились и горели со страшным треском, похожим на удары грома. Множество разных животных покинули свои логовища и, гонимые пожаром, бросились искать нового приюта под другими деревьями. Быть может, лес выгорел бы весь целиком, если бы не разразилась страшная гроза, которая залила пожар ливнем, не стихавшим больше восьми часов. На третий день, с восходом солнца, воздух был наполнен целыми облаками дыма, но огня уже не видно было.

Лес выгорел на довольно значительном пространстве и таким образом перед нашими беглецами открылась великолепная дорога. На пятый день наш караван пустился в путь и стал огибать реку. Под вечер была выбрана купа столетних деревьев, где и разместились на ночлег. Через несколько часов все общество погрузилось в глубокий сон, но было внезапно разбужено громким лаем Добряка.

— Боже мой! — вскричала Люси, протирая глаза. — Что случилось?

Она вскочила на ноги одним прыжком и хотела позвать Добряка, но вдруг остановилась на месте, как вкопанная, и стала прислушиваться. Ей почудилось точно кто-то говорит недалеко от нее. Вдруг она испустила радостный крик и бросилась к кому-то с распростертыми объятиями: это был ее отец, Черная Птица, управляющий и человек двенадцать рабочих с плантации сопровождали его.

Когда первое волнение немного улеглось, дело объяснилось. Оказалось, что Черная Птица долго находился между жизнью и смертью, так как его рана все не заживала. Наконец, через двое суток, еще не вполне поправившись, он во что бы то ни стало захотел отправиться на поиски беглецов. Лай Добряка помог ему напасть на их след и открыть их присутствие.

Люси рассказала до мельчайших подробностей все, что произошло с ними с той поры, как беглецы покинули дом. Подчеркивая самоотверженность своих братьев и сестры, девочка совсем не упоминала о том, что сделала сама, но эта скромность с ее стороны только придала еще большую цену той настоящей роли, которую она играла во всем этом деле. Полковник, несмотря на то, что он был закаленным, суровым и испытанным солдатом, плакал как ребенок, слушая ее рассказ, и даже сам Черная Птица был взволнован.

Нельзя описать радость полковника по поводу свидания со своей семьей, которую он считал потерянной навеки. Затем госпожа Курти сообщила мужу о самоотверженном поведении детей, в особенности же Люси.

— Не считая того, что и я обязан ей жизнью, — прибавил Вильямс с чувством. — Без нее я погиб бы безвозвратно в этой пустынной местности. Я этого никогда не забуду!

Глава XIII. В которой Черная Птица обнаруживает дипломатические таланты

Все общество вернулось на плантацию. Черная Птица уехал к своему племени. К Вильямсу Гранмезону возвратились вся его ясность ума, беззаботность и прежняя веселость. Он не упускал случая восхищаться умом и детской грацией своей крестницы. Та была более чем когда-нибудь любимицей всех: ее поступки в то смутное и опасное время, которое им пришлось пережить, значительно подняли ее в глазах всех и в особенности отца и матери, которые с каждым днем все более и более уважали умственные и душевные качества своей удивительной дочери. Люси, напротив, не подозревала даже о той важной роли, которую ей отводили, и заботилась только о том, чтобы быть полезной и приятной всем окружающим: казалось, что в таком препровождении времени только и заключалось для нее счастье. Тем не менее тот, кто сумел бы читать в глубине ее души, увидел бы, что у нее было одно чувство и мысль, внушенные великодушием, но предметом которых не были окружавшие ее непосредственно люди.

Случалось даже, что минутами эти мысли так сильно овладевали ею, — а это бывало довольно часто, — что на ее чистом лбу появлялось легкое облачко.

О чем же мечтала мисс Люси?

Если читатель согласен последовать за нами до хижины, которую она выстроила для Черной Птицы, он не замедлит узнать это.

Прежде чем покинуть плантацию и вернуться домой с воинами своего племени, у Черной Птицы был длинный разговор с мисс Люси, который закончился следующими словами вождя:

— Ваконда (Бог) полюбил Лесной Шиповник и говорит ее устами, желание моей дочери будет исполнено. Черная Птица отправится на поиски двух женщин и не вернется назад, пока не найдет их!

Читатель, вероятно, уже догадался, что женщины, о которых говорил Черная Птица, — те самые, которых мы видели среди скваттеров: старуха, которая, из чувства благодарности за то, что отец Люси помиловал ее мужа и сыновей, пришла к Люси и дала ей такой полезный совет, и ее дочь, благодаря этим двум женщинам были избавлены от верной смерти те, кого Люси любила больше всего на свете, — ее отец, мать, братья, сестра, Вильямс Гранмезон, наконец, она сама. И от какой смерти! Им предстояло или быть убитыми, или погибнуть среди пламени!

Чувство благодарности к этим женщинам не давало ей покоя. Что с ними сделалось? Люси не знала этого. Очевидно, они не сопровождали скваттеров во время их атаки на плантацию, которая кончилась для них так неудачно.

Женщин не нашли ни среди мертвых, ни среди раненых, кроме того, Черная Птица, убивший в прериях старого скваттера ударом томагавка, видел там сыновей его, но не заметил ни жены, ни дочери, которые, очевидно, оставались в лагере, недалеко от берега реки Красной, куда вождь дошел по следам старухи.

Люси предчувствовала горе и отчаяние этих двух женщин, потерявших всех своих родных (семь братьев были убиты все до единого) и оставшихся теперь совсем одинокими в чужой пустынной местности во власти самых свирепых разбойников, лесных бродяг и пиратов прерии. Кто защитит их теперь? Кто позаботится об их пропитании? Кто станет для них охотиться, ловить рыбу, а в случае надобности и красть для них?

У старой женщины, несмотря на ее суровый и высокомерный вид, было не злое сердце: это доказывал ее поступок, а дочь ее, очень похожая на нее внешне, должно быть, имела с ней сходство и в нравственном отношении.

Какие несчастья или преступления могли довести человека, который был мужем одной из женщин и отцом другой, до того жалкого состояния, до какого он опустился, увлекая за собой при своем падении и обеих женщин?

Теперь этот человек искупил все грехи. Но они, не сделавшие, быть может, ничего дурного в своей жизни, несли еще большую кару, что было несправедливо. Как загладить хотя бы сколько-нибудь эту несправедливость и смягчить печальную участь этих женщин?

Люси знала, что ее отец и мать, склад души которых походил на ее собственный, согласятся на все ее просьбы по поводу этих женщин, если только они будут разумны, но захотят ли они сами принять доказательства симпатии со стороны тех, которые были причиной смерти мужа и детей для одной из них и отца и братьев для другой?

Казалось, трудно установить мирные и дружеские отношения между хозяевами плантации и этими несчастными, положение которых было почти невозможно исправить. А между тем как раз именно этой целью и задалась мисс Люси, решив во что бы то ни стало добиться своего.

Поступок жены скваттера, который спас жизнь всей семье, глубоко тронул Люси. Но, помимо этого чувства, было еще что-то, что влекло ее к этой женщине, что-то говорившее ей, что не следовало судить ее по внешности и что в ней, под грубой оболочкой, таятся сокровища доброты, мужества и самоотвержения. Поэтому она хотела во что бы то ни стало разыскать и увидеть снова эту женщину, чтобы — если только это было хоть сколько-нибудь возможно — доставить ей спокойствие, довольство и счастье.

И почему это было невозможно? Затруднения, правда, были очень велики, но Люси была убеждена, что когда возьмется за правое и доброе дело, то непременно получит помощь свыше, так как само небо встанет на ее сторону, и, следовательно, правда должна восторжествовать.

Под влиянием этих мыслей Люси отправилась поделиться своими желаниями с Черной Птицей, которого считала за лучшего человека, способного помочь ей достигнуть цели, которую она себе поставила. И она не ошиблась в расчетах: Черная Птица вполне понял ее.

Он уехал. Поручение, взятое им на себя, состояло, во-первых, в том, чтобы отыскать этих женщин, а во-вторых, разузнать, как они живут, и собрать самые точные сведения на их счет, насколько только это окажется возможным, не только относительно их настоящей, но и прошлой жизни. Наконец, ему поручено было также выразить старой женщине желание Люси видеть ее и в случае, если та согласится, исполнить это желание — назначить свидание в каком-нибудь месте, которое было бы не слишком далеко от плантации.

Индейский вождь пропадал целую неделю. Как только он вернулся, к нему в хижину сейчас же явилась Люси.

— Ваконда покровительствует моей дочери, — сказал ей Черная Птица. — Все, что она не предпринимает, удается ей!

— Вождь, — ответила Люси, — великий воин и умный человек: он умеет побеждать все препятствия и добиваться того, что задумает. Нашел ли он этих двух женщин?

Тогда Черная Птица рассказал на своем своеобразном языке, с помощью жестов и знаков, то, что ему удалось узнать и что он сделал. Его рассказ можно вкратце передать следующим образом.

Оказалось вполне верным, что из семи сыновей старого скваттера ни один не остался в живых после их нападения на землю плантатора: сорок пять воинов команчей, под командой Аллигатора, положили на месте многих из тех, кто хвастался, что ограбят плантацию и перережут горло хозяевам.

Те из скваттеров, лесных бродяг и разбойников прерий, которым удалось избежать пуль белых защитников каменного дома и воинов, во главе которых стоял Черная Птица, бросились в лагерь на берегу реки Красной, чтобы завладеть всем тем, что осталось после их товарищей, погибших в атаке: скотом, хлебом, палатками, порохом, ружьями и т. д. Все эти вещи оста вались под охраной женщин. Но Аллигатор понял их намерение, он считал, что добыча, найденная ими в лагере, — как бы она ни была мала, — окажется более на месте в руках храбрых команчей, чем у этих негодных скваттеров или разбойников прерий. Он созвал всех своих воинов, которым уже нечего было здесь делать, так как неприятелей больше не осталось, велел им следовать за собой и направился к лагерю на реке Красной. Там уже распоряжалось человек пятнадцать разбойников, явившихся первыми с поля битвы или бежавших: они хватали все, что только попадет под руку, убивая прикладами ружей или закалывая женщин, которые пытались остановить грабеж. Та же участь грозила жене старого скваттера (теперь уже вдове, хотя она еще не знала этого) и дочери его, когда Аллигатор и его воины налетели на лагерь как вихрь и вторично обратили в бегство эту кучку жалких и подлых людей.

Несчастные женщины, ожидавшие своих мужей и увидевшие вместо них воинов команчей, не знали, надеяться ли им или страшиться. Они не знали, что это означает, и все одновременно засыпали воинов вопросами, а когда узнали, что скваттеры разбиты и что очень немногим из них удалось избегнуть смерти, то — смотря по темпераменту — некоторые принялись отчаянно кричать, другие же предались мрачному и безмолвному горю.

Внимание Аллигатора было в особенности привлечено вдовой и дочерью старого скваттера, так как последняя обладала действительно поразительной красотой.

Так как в общем у команчей не было никакой вражды со скваттерами, и даже, ведя одинаковый образ жизни, они иногда оказывали друг другу взаимные услуги, то Аллигатор был затруднен тем, что ему следовало предпринять относительно этих женщин.

Всех женщин было тридцать и детей двенадцать. Следовало ли отнять у них все их имущество и припасы и таким образом обречь их на медленную голодную смерть, так как, очевидно, другого результата не могло быть в этом случае?

Если бы эти женщины были индианками, дело было бы другое: краснокожие добывают себе средства к пропитанию там, где женщины белых умирают с голоду. Индианки могут в крайности питаться жабами, мышами, змеями, ящерицами, пауками, червями, травами, даже особого рода илом, находящимся на дне некоторых рек, женщины же белой расы скорее умру т, чем станут поддерживать свое существование подобной едой. Аллигатор не отличался особенно нежным характером, но он боялся не угодить Черной Птице, который, как ему было известно, придерживался некоторых гуманных взглядов, вообще мало распространенных среди краснокожих, но относительно которых команчи были более восприимчивы. Вот почему он решил сделать всех этих женщин своими пленницами, заняв лагерь и сделав распоряжение, чтобы никакое насилие не было произведено над этими несчастными и чтобы им оказывалось даже внимание и уважение, пока Черная Птица, извещенный о положении дел, не решит их участи.

Но где пропадал Черная Птица? Очевидно, он был в каменном доме.

Послан был воин на разведку, который принес известие: вождь тяжело ранен, но белые надеялись спасти его. И Аллигатор решил ждать, пока не выздоровеет Черная Птица.

Черная Птица, как мы уже знаем, поправился и вернулся к своему племени, то есть поднялся к озерам, так как его воины уже давно покинули ту местность, где они охотились с ним на бизонов. Они ушли согласно его приказанию, но он не знал, что часть их, под начальством Аллигатора, оставалась в лагере на реке Красной, ожидая, пока Черная Птица окончательно поправится. Следствием такого недоразумения было более продолжительное отсутствие вождя команчей, который, вернувшись к своим, где рассчитывал найти и Аллигатора, должен был отправиться на поиски своего товарища, с которым и встретился наконец в лагере на берегу реки Красной. Вместе с этим была исполнена и его задача по поискам вдовы и дочери старого скваттера: они были у него теперь в руках и таким образом первая часть его поручения оказывалась исполненной. Он мог распоряжаться их жизнью. Но как они встретят его? Знали ли они, что это был он, который — как он выражался сообразно своим верованиям — ‘послал белую собаку охотиться в землю его предков’? Это был очень важный вопрос, потому что, если бы вдова скваттера знала в точности, как обстояли дела, это возбудило бы в ней, как и в дочери ее, отвращение к нему и недоверие к тому, что он имел ей предложить.

Но было маловероятно, чтобы несчастные женщины могли знать подробности смерти скваттера: бежавшие с поля битвы вернулись в лагерь только ограбить имущество погибших в сражении и мало заботились о том, чтобы сообщить несчастным женщинам обстоятельства битвы, в которой они потерпели полную неудачу: женщины же со своей стороны думали только о том, чтобы вымолить себе пощаду, и им было не до вопросов. С другой стороны, и команчи Аллигатора не дали времени низким грабителям сделать какие-либо сообщения, да и сами не могли многого знать: до такой степени неожиданна и свирепа была схватка, в которой трудно было что-нибудь разобрать.

Как бы то ни было, надо было действовать, и Черная Птица объявил прежде всего пленницам, что они свободны, но что он желает знать, как распорядятся они своей свободой. Есть ли у кого-нибудь из них друзья или родные в этих местах, к которым они захотели бы вернуться?

В таком случае, сказал он, воины племени команчей проводят их до жилищ их близких. Если же у них нет здесь никого, то он советовал им обратиться к покровительству владельца каменного дома, который справедлив, добр и благороден, и с его помощью найти на плантации средства для удовлетворения своих потребностей.

Некоторые из женщин выразили желание, чтобы им дали возможность вернуться в Чикаго, где они надеялись найти средства к пропитанию. Другие объявили, что не желают ничего лучшего, как зарабатывать себе хлеб, работая на владельцев плантации. Что касается вдовы скваттера, то она сказала, что просит только одного — чтобы ее с дочерью оставили на свободе оплакивать тех, которых они потеряли, когда же Черная Птица пробовал возражать ей, она прибавила, что во всяком случае никогда не примет помощи со стороны убийц мужа и сыновей.

— Мать моя, — заметил ей Черная Птица, — не знает тех, кто сломил Белый Дуб и его семерых сыновей. Седая Голова хотел обмануть воинов из племени команчей, и тогда те вооружились против скваттеров. Это они главным образом разбили бледнолицых и повергли их на землю. Если бы мою мать осветили лучи истины, она поняла бы, что это сам седой старик затеял несправедливый бой с воинами племени команчей и с хозяевами каменного дома. Ваконда любит справедливость и наказывает тех, чье сердце не признает законов. Моя мать, — прибавил он, — очень хорошо знает это сама, так как сочла себя обязанной предупредить господина из каменного дома о тех злостных планах, которые Седая Голова построил против него.

При этих словах вдова скваттера, которая до сих пор не плакала, вдруг закрыла лицо руками и разразилась рыданиями, судорожно потрясавшими все ее тело. Тогда дочь взяла ее голову обеими руками и прижала к своей груди, потом, склонившись к ней лицом, тоже залилась слезами.

После минуты молчания Черная Птица продолжал:

— В тот день, когда моя мать поступила таким образом, ее озарил своим светом сам Ваконда, и если Великий Дух не мог помешать тому, чтобы Седая Голова и его семь молодых сыновей пали мертвыми во время сражения, то он благословил ту, у которой хватило мужества пожертвовать самыми дорогими чувствами сердца и благородно исполнить свой долг. И теперь, когда моя мать пережила смерть Белого Дуба и сыновей, она приобрела себе среди тех, которых спасла от смерти, семью, которая будет более привязана к ней из чувства благодарности, чем та, с которою ее связывали узы родства.

— Они убили моих сыновей! — проговорила, рыдая, несчастная мать.

— Это не они убили их, а мои воины, — возразил Черная Птица. — Седая Голова обманул их, и они отомстили за себя. Что будет теперь делать моя мать?

— Мне остается только умереть, так как у меня нет больше сил жить! — ответила с трудом вдова скваттера.

— Рассудок моей матери помутился от горя. Она забывает, что у нее есть обязанности, которые ей надо исполнять, и что у нее остается еще дочь.

— Это правда! — вскричала бедная старуха, отодвигая от себя дочь и всматриваясь в нее сквозь слезы с некоторым удивлением.

Потом она прибавила: — Бедное дитя! Какую ужасную участь я тебе приготовила!

И, заключив дочь в объятия, она в свою очередь прижала ее страстно к своей груди и стала покрывать ее лицо поцелуями.

Когда Черная Птица дошел до этого места в своем рассказе, Люси не могла больше сдерживать волнение и сама залилась слезами. Но это продолжалось несколько минут, затем она снова овладела собой и на губах ее даже заиграла улыбка, хотя на ресницах еще сверкали слезы точно жемчуг, она просила Черную Птицу рассказывать дальше.

Вождь передал продолжение своего разговора с вдовой скваттера.

— Моя мать, — сказал Черная Птица, когда ему показалось, что вдова немного успокоилась, — горячо любит свою дочь и дочь отвечает ей тем же. Это значит, что они обе достойны быть любимыми. Ваконда благоволит к справедливым и добрым людям: он не допустит, чтобы моя мать и ее дочь остались одинокими среди пустынной местности.

— Вождь — благородный воин, он принимает участие в несчастных, — ответила старая женщина. — Не может ли он указать нам средство, как отправиться в Чикаго?

— У Черной Птицы нет такого средства, о котором спрашивает его мать, но он может легко достать его при посредстве Лесного Шиповника, своего друга и дочери владельца каменного дома. Но для этого надо, чтобы моя мать сама поговорила с Лесным Шиповником.

— Вождь очень мудр, но не ошибается ли он, возлагая надежду на дочь плантатора? Если это та прелестная девочка, с которой я только раз говорила по поводу того дела, о котором только что упоминал вождь, то она, по-видимому, слишком молода, чтобы быть нам полезной, что же касается ее родителей, то они, узнав, что дело касается тех несчастных, которые уже один раз вымолили пощаду для своих близких, сейчас же отвернутся от них и не захотят сделать им добра.

— Моя мать несправедливо судит о Лесном Шиповнике и ее родителях, потому что плохо знает их. Лесной Шиповник любима Господином жизни. Она — великая чародейка и имеет большое влияние на своих родителей, которые любят ее самой горячей любовью. У владельца каменного дома — справедливое сердце, способное понять мысли других людей, он умеет отличать добрых от злых, и ничто не заставит его отвернуться от вас и изменить своему стремлению делать добро. Он поймет, что моя мать не принимала участия в поступках Седой Головы, которому она повиновалась только нехотя.

Сопротивление вдовы скваттера было, по-видимому, совершенно побеждено.

Тем не менее, ей было неприятно показаться перед приличными людьми в тех лохмотьях, которые служили ей и ее дочери одеждою, так как им уже давно не представлялось случая обновить свои костюмы, а жизнь в дикой местности не приспособлена для того, чтобы беречь платье.

— Справедливое сердце и честная жизнь — лучшие украшения женщины! — просто ответил Черная Птица.

Было затем условлено, что вождь вернется в каменный дом предупредить мисс Люси о том, что послезавтра она увидит вдову и дочь скваттера около домика, где семейство Курти скрывалось во время нападения и где та, которую Черная Птица прозвал Лесным Шиповником, так сильно поразила умом и находчивостью своего крестного отца Вильямса Гранмезона.

Глава XIV. Мисс Люси дает новые доказательства своего нежного сердечка и ума

Люси горячо поблагодарила Черную Птицу за то, что он исполнил в точности ее поручение, и затем спросила у него совета, надо ли ей сейчас же предупредить родителей об ее сношениях с женщинами из лагеря с реки Красной, или же следует сначала подождать, что скажет ей завтра вдова скваттера.

Люси не представляла себе, что будут делать эти женщины в Чикаго: очевидно, они встретили бы там одних чужих для себя людей, у которых не было бы никакого основания принимать в них участие, между тем как здесь ее родители могли иметь только одно желание — вознаградить их возможно лучше за ту огромную услугу, которую они им оказали, и этим вознаграждением было бы то, что они обеспечили бы им спокойное и приятное существование при исполнении нетрудных и приличных обязанностей. То, что ей только что рассказал Черная Птица по поводу данных им обещаний женщинам, оставшимся в лагере скваттеров (с тем условием, если хозяйка каменного дома подтвердит их), подало ей мысль и относительно тех обязанностей, которые можно было бы предложить этим женщинам, в которых она принимала такое участие: они могли бы руководить работами своих товарок. Люси несколько раз слышала от отца и управляющего Леона Маркэ, что у них большой недостаток в рабочих руках, в особенности для таких сельских работ, которые обыкновенно исполняют женщины, как сбор фруктов, хлеба, сахара, кофе и т. д. Таким образом, сразу же находилась работа для жен скваттеров, а вместе с тем и для тех двух женщин, дела которых она принимала особенно близко к сердцу. Можно было, следовательно, одновременно оказать пользу плантации и отблагодарить тех, к которым она чувствовала признательность. Да и чего только не заслуживала та женщина, которая, чтобы исполнить свой долг и предотвратить страшное преступление, не поколебалась выдать мужа и сыновей, которые и расплатились жизнью за попытку исполнить свои злостные намерения?!

Вождь команчей думал, что можно сейчас же сообщить обо всем Курти, потому что все равно нельзя было приходить к какому-нибудь решению без согласия с его стороны. По просьбе Люси, он взял на себя передать ему то, что она придумала.

Как родителям Люси, так и Вильямсу стало совестно, что они не подумали раньше о судьбе несчастных женщин, самоотверженный поступок которых спас все население плантации, а для них стал причиной потери близких людей и самого ужасного горя.

И все они покрывали поцелуями Люси, благодаря ее за ее счастливую находчивость. Решено было собрать совет, чтобы потолковать о предстоящих переменах на плантации. Дело было очень важное, так как касалось того, чтобы ввести в свои владения тридцать женщин, о которых ничего не было известно и которые могли принести один вред, если бы обладали испорченными и вероломными характерами, или же, напротив, способствовать процветанию плантации, если бы оказались трудолюбивыми и хорошего поведения. Нелегко было находить женщин, которые бы соглашались работать на новых участках земли, и поэтому в том случае, если бы они оказались хорошими работницами, это стало бы настоящим счастьем для плантации.

Таким образом, созван был семейный совет, на котором немедленно стали обсуждать этот вопрос, ибо нельзя было терять времени: на другой день в десятом часу дня вдова скваттера должна была уже ждать Люси и Черную Птицу около домика. В этом совете принимали участие муж и жена Курти, Черная Птица, Вильямс Гранмезон и управляющий Леон Маркэ. Вильямс спросил у индейского вождя, каковы были женщины, находившиеся в лагере на реке Красной. Черная Птица мог на это ответить только то, что их всех осталась двадцать одна: девять были убиты скваттерами и разбойниками, бежавшими с поля битвы, чтобы ограбить лагерь, а раньше их было тридцать, из них двенадцать принадлежали к белой расе, а девять были негритянки. Это было все, что мог сообщить честный команч. Члены совета сильно затруднялись, откуда им почерпнуть сведения о нравственной стороне интересовавших их женщин. Тогда Вильямс Гранмезон напомнил, что представляли из себя скваттеры вообще, эти настоящие разбойники, подонки общества, которых выбрасывают недра городов, это люди, способные на все. Это были скваттеры (нищие, бродяги, авантюристы и воры), которые, когда в Нью-Йорке хотели устроить центральный парк на пустовавшей земле, которую они занимали, едва не сожгли весь город: они уверяли, что земля на которой они построили какие-то жалкие деревянные и земляные хижины, принадлежала им по праву давности, так как они первые завладели ею. Когда же их решили выселить оттуда, их ярость не знала границ: они бросились в лучшие кварталы города с факелом в одной руке и револьвером в другой, и потребовалась помощь регулярного отряда национальной гвардии, который присоединился к полиции и дал настоящее сражение этим опасным бродягам, продолжавшееся целых два дня с неслыханным ожесточением с обеих сторон, в этом сражении было убито несколько тысяч этих жалких людей. Оставшиеся в живых скрылись в окрестностях, где живут и до сих пор. И разве не так действовали те скваттеры, — прибавил Вильямс, — которые явились сюда, чтобы убить нас? Каковы же могут быть женщины в этом сборище бродяг, воров и разбойников? Какой пример подадут они тем разбойникам, которых мы уже имеем у себя? Какие нравы принесут они с собой?

Леон Маркэ сказал, что относительно того, что касалось мужчин, Вильямс был совершенно прав, хотя положение дел и изменилось за последние годы и теперь среди скваттеров есть много людей скорее несчастных, чем преступных, но не сходился с ним в его мнении относительно жен скваттеров, он уверял, что большинство из них доходило до такого печального состояния отчасти оттого, что они не могли противодействовать деспотизму своих мужей, которые заставляли их за собой следовать под угрозой смерти, отчасти же потому, что мужья рисовали перед их глазами перспективу великолепных поместий, приобретенных даром и с затратой очень малого труда: земля ничего не стоила, а из леса можно было выстроить целые дворцы, в саваннах же стоит только походить несколько дней, и тогда достанешь себе целые стада бизонов и столько лошадей, сколько только пожелаешь. Часто случалось, что мужья, говорившие таким образом, сами верили своим словам, обманутые в свою очередь какими-нибудь лживыми рассказами. Кроме того, ничего не было невозможного в том, чтобы подобные надежды осуществились и на самом деле для мужественных и трудолюбивых людей, которые явились бы на новую землю в большом числе и со всеми нужными инструментами. Конечно, к этому прибегали только в крайности, когда не имели уже никаких средств пропитания в городе: тогда шли завоевывать пустыню, то есть обрабатывать ее. Но когда встречались со страшными препятствиями и начинали терпеть крайнюю нужду, легко вовлекались в грабеж и разбой. По большой части, однако, в женщинах возбуждало отвращение подобное существование и они терпели его только по принуждению. По крайней мере, Маркэ готов был поклясться в том, что это верно относительно вдовы и дочери старого скваттера: он видел их всего два раза, но этого было достаточно, чтобы убедиться, что они невинные жертвы, и такое лестное мнение о них только оправдывается, по его словам, их поступком.

Госпожа Курти согласилась с мнением Леона Маркэ. Она прибавила, что надо сделать попытку изменить людей к лучшему и что, во всяком случае, им нечем особенно рисковать: надо только учредить легкий надзор над этими женщинами и при малейшем проступке одной из них отправлять виновную в Чикаго, причем путевые издержки вычитать из ее жалованья.

Полковник был одного мнения со своей женой, и таким образом на совете было принято решение, согласное с желанием хорошенькой Люси.

Назавтра, немного ранее десяти часов великолепного июньского дня Люси Курти верхом на своем пони и Черная Птица, также верхом, в сопровождении Добряка, который прыгал и радостно лаял, отправились по направлению к домику, где они должны были встретить вдову и дочь скваттера. Но, к великому удивлению их, они не нашли там никого. Тогда они решили, что женщины просто запоздали и сейчас явятся. Люси пришло в голову поехать им навстречу по тому направлению, откуда они должны были прийти, но так как могло случиться, что они почему-нибудь явятся с другой стороны, она просила Черную Птицу подождать около домика, чтобы не вышло недоразумения. И Люси уехала в сопровождении Добряка, который бежал в тени ее пони.

Домик был расположен недалеко от того места, где Леон Маркэ месяц тому назад в первый раз увидел старого скваттера с его женой, дочерью и семью сыновьями. Читатель припомнит, вероятно, что это место находилось среди девственного леса, который Леон Марко исследовал с целью отыскать какой-нибудь источник воды, подходящий для того, чтобы поставить на нем пильную мельницу, проектируемую им. Со стороны домика и большого дома лес, кончавшийся углом, слегка заходил за пределы плантации, в саванну, которая тянулась далеко по обеим берегам реки Красной до лагеря скваттеров, где воины из племени команчей под начальством Аллигатора охраняли женщин, найденных ими там. По тропинке, пересекавшей этот угол леса, и ехала теперь Люси со своим Добряком. Прошло с четверть часа, как вдруг девочке послышались где-то отчаянные крики. Добряк, чуя опасность для своей хозяйки, сейчас же бросился вперед и исчез за поворотом тропинки.

Снова раздались крики, точно призывавшие на помощь, и Люси старалась угадать направление, откуда они доносились, как вдруг Добряк снова показался, отчаянно лая. В несколько прыжков он очутился около лошади, и тогда лай этого верного и умного животного сделался еще более настойчивым и сильным: Люси поняла, что Добряк просит ее поторопиться, так как, должно быть, произошло что-то необыкновенное.

— Идем, идем! — сказала она ему. — Веди меня!

Тогда Добряк, перестав лаять, бросился вперед, а молодая наездница поехала за ним рысью: она не могла пустить своего пони в галоп, потому что узкая дорожка все время сильно извивалась.

Между тем крики все продолжались, становясь посте пенно ближе и яснее, скоро не могло уже быть сомнения в том, что кричали женщины. Как раз в это время Люси выехала из леса, и перед ней открылось бесконечное пространство, поросшее травою вышиной в метр, легкий ветерок, пробегая по этому обширному зеленому лугу, вздымал на нем волны, как на море.

Крики здесь стали уже пронзительными, но как внимательно ни смотрела Люси во все стороны, она не могла заметить ничего, кроме огромного пестрого ковра, который окружал ее со всех сторон.

Лай Добряка, совсем потонувшего в высокой траве, недалеко от того места, где была Люси, один только и выдавал его присутствие, так как она не только не видела его, но не могла даже заметить его следов в траве, которые привели бы ее к нему. С другой стороны, крики внезапно прекратились, так что можно было думать, что уже все было кончено…

Как, неужели она опоздала? Исчезла ли самая опасность или же жертвы уже обессилели от страданий?

Люси стояла неподвижно, оцепеневшая от ужаса. Вдруг Добряк снова вынырнул из травы с отчаянным лаем. Остановившись перед лошадью, он посмотрел своей госпоже прямо в глаза, и лай его сделался еще более бешеным. Потом он повернулся в ту сторону, откуда явился, сделал несколько прыжков вперед, снова вернулся к девочке, явно приглашая ее следовать за собой. Тогда Люси вполне поняла, что ей нечего было бояться, очевидно, никто не мог сделать ей зла, ей не угрожала опасность ни со стороны людей, ни со стороны животных, иначе Добряк не действовал бы таким образом. Теперь она была уверена, что дело касалось только того, чтобы спасти кого-нибудь, как тогда индейца, и решилась следовать за собакой, но она еще испытывала легкий страх, который не могла побороть в себе. И она стала медленно двигаться вперед среди моря травы, почти совсем скрывавшей ее пони. Ехать приходилось с крайней осторожностью, сообразуясь с движениями Добряка, который каждую секунду поворачивал голову к своей хозяйке, словно давая понять, что она не должна ехать быстрее его. Сначала молодая девушка ехала по ровному месту, но затем местность стала мало-помалу повышаться, наконец Люси въехала на холм, с вершины которого перед ней открылось ужасное зрелище: две женщины (в одной из них Люси сейчас же узнала вдову скваттера, а другая, вероятно, была ее дочь), на расстоянии нескольких метров от нее, выбивались из сил, стараясь выбраться из зыбкого места, в которое они погрузились уже по пояс. Лица женщин выражали ужас, чувствуя, что их все больше и больше тянет в глубину и что у них нет сил бороться с опасностью, они, тем не менее, бессознательно бились из инстинктивного чувства самосохранения, но потеряли уже голос от испуга и не могли больше звать на помощь…

Насколько ужасно было положение этих несчастных женщин, настолько же поведение Добряка было трогательно.

Бедное животное хотело непременно помочь несчастным, но его удерживал от этого инстинкт опасности: он ощупывал, все продолжая лаять, почву, которая, как он чувствовал, уходила у него под ногами, и не решался броситься к женщинам, сознание беспомощности выражалось у него в жалобном вое.

Люси стояла на месте, точно парализованная во всех движениях этим ужасным зрелищем и тоже не в состоянии произнести ни слова. Но через секунду на глазах у нее показались слезы, она вышла из состояния оцепенения и стала искать средство помочь погибавшим женщинам. Но что было делать? Она сейчас же сообразила, что не следовало делать попыток приблизиться к несчастным жертвам: это значило бы встать в такое же положение, в каком были они сами, и сделаться для них бесполезной. Если бы у нее только была длинная веревка, чтобы бросить им! Но веревки не было. Ей пришла в голову мысль об уздечке ее пони, но та была слишком коротка.

Вдруг она вспомнила, что видела в лесу, на тропинке, длинную сломанную ветку дерева… Она вскрикнула от радости и сказала, обращаясь к женщинам:

— Не теряйте бодрости! Не шевелитесь! Я нашла средство спасти вас!

И, повернув пони назад, она исчезла из виду. Через десять минут она уже вернулась, вооруженная очень длинной и гибкой веткой, привязанной к седлу и волочившейся за лошадью. Ветка была длиной, по крайней мере, в четыре метра, этого было более чем достаточно, чтобы вытащить женщин, не рискуя самой попасть в болото. Люси слезла с лошади, осторожно подошла как можно ближе к тому месту, где почва начинала уже делаться зыбкой, и протянула шест (это слово подходило к найденной ею ветке), вдове скваттера, та в свою очередь протянула руку дочери, и Люси без особенного труда вытащила обеих на твердую почву. И как раз вовремя, потому что, когда Люси вернулась к ним со своей веткой (настоящей ветвью спасения), они погрузились в болото уже почти по плечи.

В то время как Люси спасала их, не было произнесено ни одного слова. Как только женщины увидели себя вне опасности, силы оставили их и они упали в обморок. Люси достала флакон с нюхательной солью и дала понюхать обеим женщинам по очереди, отчего они почти сейчас же пришли в себя. Едва вернулось к ним сознание, как явился Черная Птица.

Встревоженный долгим отсутствием Люси, он решился покинуть свой пост и отправился по лесной тропинке вплоть до открытого места, поросшего травой, где Добряк, почуявший его приближение, выбежал к нему навстречу и провел до своей хозяйки. Вождь был поражен случившимся и спрашивал женщин, каким образом они могли попасть в это торфяное болото, когда им было так легко избежать его, если бы они шли самым берегом реки, где была верная тропинка.

Вдова скваттера ответила, что, боясь опоздать, она уговорила дочь сократить дорогу, идя по диагонали. И это она, мать, первая ступила на зыбкую почву, дочь ее прибежала к ней на помощь и была втянута в свою очередь. Сначала они могли кричать о помощи и кричали из всех своих сил, но, когда почувствовали, что погрузились по колено в полужидкую теплую массу, похожую на ил, и что их втягивает все глубже и глубже какая-то страшная бездна, с которой всякая борьба с их стороны была бы бесполезна, — тогда, лицом к лицу с такой ужасной смертью, ими овладело какое-то оцепенение и они не в силах были произнести ни звука. О, как они были благодарны тому ангелу, который явился в эту минуту перед ними и вырвал их каким-то чудом из страшной могилы, где они теперь были бы уже похоронены! Они целовали ноги Люси, у которой, после предыдущего чрезмерного напряжения нервных сил, наступила реакция, и она вдруг почувствовала себя дурно: она побледнела как полотно, ее начала бить дрожь. Но, не желая поддаваться охватившей ее слабости, девочка употребляла все усилия, чтобы держаться на ногах, и только прислонилась к своему пони.

Черная Птица быстро открыл сумку, где находил напиток, оказавший ему когда-то такую большую услугу, и заставил девочку проглотить несколько капель, после чего краска снова показалась на ее бледном лице и в то же время живительная теплота разлилась по всем ее членам. Через несколько минут она уже совершенно оправилась.

Теперь, конечно, вдова скваттера не могла уже ни в чем отказать Люси.

— Мы, моя дочь и я, — вполне в вашем распоряжении, — сказала она ей. — Делайте с нами, что только вам будет угодно!

— Я буду счастлива, — ответила Люси, — если сумею хоть сколько-нибудь утешить вас в ваших несчастиях. Я хочу, чтобы вы познакомились с моими родителями, которые так добры и испытывают к вам такую признательность. Мы поговорим вместе с ними, посоветуемся и, если вам не понравится то, что вам будет предложено, вам дадут возможность вернуться в Чикаго и устроиться там приличным образом.

Мать и дочь согласились с предложением Люси, и все отправились по дороге к большому дому.

Не будем передавать тех поздравлений и выражений восторга, предметом которых сделалась Люси со стороны своих родных и всех обитателей плантации, когда стало известно, что она спасла жизнь еще двоим. Но ее отец и мать, покрывая ее лицо поцелуями и слезами радости, говорили ей в то же время, что она поступила неосторожно, так как слишком рисковала своей жизнью.

— Что случилось бы, — заметил ее крестный отец, — если бы и ты была втянута в страшную бездну?

— Добряк пришел бы мне на помощь!

— Но ведь ты отлично знаешь, что тогда и он погрузился бы в болото, и вместо помощи тебе, в результате оказалась бы только лишняя и ненужная никому жертва.

— Быть может. Во всяком случае, у меня оставалась бы еще одна надежда: Черная Птица не замедлил бы явиться, а так как при нем всегда есть его лассо, то он бросил бы его нам и спас бы нас всех.

— Но ты могла бы успеть погрузиться в болото и исчезнуть из глаз!

— Вовсе нет! Я гораздо меньше, слабее и легче, чем эти дамы, и потребовалось бы больше времени для того, чтобы болото покрыло меня с головой. Да и Черная Птица явился как раз вовремя, чтобы спасти погибавших, в случае если бы моя ветка оказалась бесполезной.

Так старалась скромная девочка умалить свою заслугу, ту опасность, которой она подвергалась, и то мужество, которое она выказала. Ее крестный отец перестал упрекать ее и только любовался ею с восторгом.

— И затем, — продолжала Люси, — хотите я докажу вам, что ничем ровно не рисковала? Ну так знайте же, что, когда я приближалась к краю болота, чтобы протянуть ветку, я держалась за уздечку моего пони, так что с помощью этой уздечки сумела бы выскочить на твердую землю, если бы даже почва стала уступать под моими ногами.

Тогда госпожа Курти еще раз поцеловала дочь и сказала, что берет назад слова ‘злая и неосторожная девочка’, которыми только что назвала ее.

Неделю спустя вдова скваттера совершенно свыклась с порядками и жизнью на плантации, также как и ее дочь. Все знали уже теперь историю этой несчастной женщины. Она принадлежала к хорошей бретонской семье из окрестностей С.-Мало. Во время далекого плавания она вышла замуж за капитана парохода, с которым, спустя несколько лет, поселилась на острове С.-Пьерр, где ее муж, человек вспыльчивый и грубый, натворил бед, его обвинили в злоупотреблениях, и он бежал в Соединенные Штаты. Здесь, перекочевывая из города в город — из Бостона в Нью-Йорк, из Нового Орлеана в Чикаго, — он опускался все ниже и ниже и кончил тем, что ушел в дикую, пустынную местность, уведя за собой и несчастную жену. Из десяти детей оставалось в живых восемь к тому времени, когда Леон Маркэ встретил скваттера в первый раз на прогалине девственного леса. Сыновья походили на отца: у них был такой же характер, та же вспыльчивость, грубость и нахальство. Мать и дочь были жертвами этих людей, отец постоянно угрожал им смертью. Но в той глуши, где они жили, несчастным немыслимо избавиться от этого ужасного тиранства. Кроме того, госпожа Обер (это было имя вдовы скваттера) считала, что ее обязанности, как жены не позволяли ей бросить мужа, которому, несмотря на его дурное обращение с ней, она беспрекословно повиновалась. В конце концов смерть мужа и сыновей стала настоящим избавлением как для нее, так и для ее дочери, которая была вылитым портретом своей матери в физическом и нравственном отношении. Теперь она чувствовала себя вполне счастливой среди честных людей, которые употребляли все усилия, чтобы заставить ее забыть прошлое. Госпожа Курти поставила ее во главе мастерской полотен, и для вдовы было большим утешением это полезное и вместе с тем почетное занятие. Что же касается до Генриеты Обер, то она помогала матери исполнять ее обязанности.

Обе они питали ко всему семейству Курти безграничную преданность, Люси же была их идолом.

Других женщин из лагеря с реки Красной, пожелавших остаться на плантации, пристроили — смотря по их силе, уму и способностям — к разным работам в полях и дома, и почти все они старались, как только могли, чтобы только не возбудить неудовольствия хозяев и не быть отосланными в Чикаго, желавших же возвратиться снабдили на дорогу несколькими долларами и шкурами бизонов, а в провожатые дали воинов Аллигатора, которые должны были довести их почти до самого города.

Не прошло и года, как Генриетта Обер сделалась госпожой Маркэ. Свадьбу отпраздновали в Новом Орлеане, где молодые и остались на месяц у Вильямса Гранмезона.

* * *

Эту несложную историю рассказал мне много лет тому назад сам полковник Курти.

Люси превратилась теперь из прелестного ребенка в образцовую мать. Ее сестра Дженни и братья, Джордж и Джемс, пользуются большим уважением в Новом Орлеане, где они принадлежат к высшему обществу. Полковник, его жена и Вильямс Гранмезон еще живы и чувствуют себя счастливыми, что, конечно, вполне естественно. Госпожа Обер умерла на плантации на руках у дочери и зятя Маркэ — арендаторов полковника Курти, а в ближайшем будущем — и собственников этого прекрасного поместья, управлять которым им помогают четверо сыновей — здоровые молодцы, ростом и силой (но только этим) напоминающие своего дедушку и дядей, убитых во время нападения на ту самую землю, процветанию которой они теперь способствовали всеми своими силами.

Добряк умер от старости у своей хозяйки, любимый всеми.

Черная Птица дважды в год приходил провести пару недель у Лесного Шиповника и приносил ей в виде подарка меха, которые и заставлял ее принимать от него. Остальное время года он большею частью проводил на плантации, которую принял под свое покровительство и которую охранял с помощью своих воинов против малейших покушений на нападение со стороны скваттеров или степных разбойников.

Конец

————————————————

Первое издание перевода: Черная птица. Роман. — Санкт-Петербург: П. П. Сойкин, ценз. 1899. — 148 с., 20 см. — (Сочинения Густава Эмара)