Черная кошка
Черная кошка
Черная кошка, По Эдгар Аллан, Год: 1843
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Эдгар По — Английская и американская литература на страницах томской дореволюционной периодики.
Томский государственный университет, Томск, 2010.
Перевод: Илья Л.
В оригинале: Е.А. Рое ‘The Black Cat’, 1843.
Перевод опубликован в ‘Сибирской жизни’. 1908. No 54 (16 марта). С. 2-3.
Распознаваниеи проверка орфографии: Кошка под дождем (Читайте рассказ ‘Кошка под дождем’ Эрнеста Хемингуэя)
Я совсем не жду и не требую, чтобы вы верили этой очень странной и вместе с тем очень обыкновенной истории, о которой я рассказываю. И в самом деле, было бы безумием с моей стороны ожидать этого, когда мои собственные чувства сомневаются в том, что я испытал.
И не смотря на то, я не сумасшедший, — и, вне всякого сомнения, мне это не снилось. Но завтра — я умру, а сегодня мне хотелось бы облегчить свою душу. Мое настоящее намерение представить свету коротко, ясно и без комментариев ряд простых обыкновенных событий. Но, следуя одно за другим, эти события меня напугали, — меня замучили, — меня уничтожили.
Несмотря на то, я не буду стараться их разъяснять. Меня лично они преисполнили одним только ужасом, многим другим они покажутся скорее странными, чем ужасными.
Впоследствии может быть найдется такой ум, который причислит мой фантом к обыкновенным происшествиям, ум более спокойный, более логичный и гораздо менее возбужденный, чем мой, который в тех обстоятельствах, которые я рассказываю с ужасом, найдет только обыкновенное следствие обыкновенных причин и фактов.
С детства я отличался послушностью и добротой своего характера. Я был настолько нежен сердцем, что благодаря этому стал игрушкой для своих товарищей. В особенности я безумно любил животных, и родители позволили мне обладать целой коллекцией любимцев. Я проводил с ними почти все свое время и никогда не был так счастлив, как когда их кормил и ласкал.
Эта особенность моего характера увеличивалась по мере того, как я рос, и, когда я стал мужчиной, я сделал ее главным источником своих удовольствий. Тем, которые ощущали любовь к верной и умной собаке, мне нет надобности объяснять силу или род удовольствий, которые при этом можно получить. В бескорыстной любви животного, в этой жертве своим существом есть нечто, чтосхватывает прямо за сердце того, который часто имел случай убеждаться в фальшивой дружбе и эфемерной верности нормального человека.
Я рано женился и был счастлив, найдя в моей жене склонность, соответствующую моей. Заметив мое расположение к домашним любимцам, она не пропускала случая доставить мне такого роду удовольствие. У нас были птицы, золотые рыбки, красивая собака, кролики, маленькая обезьяна и — кошка.
Кошка эта была замечательно красиво и сильное животное, совершенно черная, и невероятно умная. Говоря об её уме, жена моя, которая, в сущности говоря, была довольно суеверна, часто ссылалась на старое распространенное поверие, по которому все черные кошки представляют из себя замаскированных колдуний. Конечно, она говорила не совсем серьезно, — и, если я упоминаю об этом, то только потому, что это пришло мне как раз в голову.
Плутон — так звали кошку — был мой любимец, мой друг. Я сам его кормил, и он следовал за мной дома повсюду, куда я ходил. Было даже трудно удерживать его следовать за мной, когда я выходил на улицу.
Наша дружба продолжалась таким образом, несколько лет, во время которых мой характер и мой темперамент, благодаря демону излишества — стыжусь в этом сознаться — потерпели некоторые радикальные и скверные изменения.
Я становился со дня на день все более угрюмым, вспыльчивым и совершенно не заботился о чувствах других. Я позволял себе быть очень грубым по отношению к жене. Наконец, я даже стал ее поколачивать.
Мои бедные любимцы должны были, конечно, тоже почувствовать изменение в моем характере. Не только, что я о них более не заботился, я даже скверно с ними обращался. Что касается Плутона, я относился все-таки к нему с некоторым почтением, которое не допускало меня обращаться с ним скверно, между тем как я совершенно не чувствовал угрызений совести, мучая кроликов, обезьяну и даже собаку, когда случайно или влекомые дружбой, они попадались мне на дороге.
Но болезнь моя все более и более охватывала меня — ибо какое зло может сравниться с алкоголем! — и, наконец, даже сам Плутон, который теперь становился стар, и потому был иногда неприятен, — даже сам Плутон начал ощущать следствия моего злого характера.
Однажды ночью, когда я возвратился домой совершенно пьяным по выходе из одного кабака в предместье города, который я часто посещал, я вообразил себе, что кошка избегает моего присутствия. Я схватил ее, но она, испуганная моим гневом, укусила меня зубами слегка за руку. Я не узнавал себя более. Моя собственная душа, казалось, улетела из моего тела и невероятная дьявольская злость, насыщенная водкой, проникла во все фибры моего существа. Я вытащил из своего жилетного кармана перочинный ножик, открыл его, схватил бедное животное за горло и в мгновение ока выпустил ему глаз из орбиты! Я краснею, я горю от стыда, я дрожу при мысли об этой проклятой жестокости.
Утром, когда сознание возвратилось ко мне, когда исчезли пары вина, задурманивавшие мою голову после ночной попойки, я почувствовал в себе наполовину ужас, наполовину укоры совести по поводу преступления, которое я совершил, но это было в высшей степени слабое и нетвердое чувство и на душу мою оно не произвело никакого впечатления. Я опять окунулся в излишества и скоро утопил в вине всякое воспоминание о моем поступке.
А между тем выздоровление кошки шло очень медленно. Орбита потерянного глаза представляла, правда, ужасный вид, но кошка, по-видимому, уже не чувствовала боли. Она расхаживала по обыкновению по дому взад и вперед, но, как и следовало ожидать, мое приближение приводило ее в сильнейший ужас. Во мне осталось все-таки немного моих прежних чувств, чтобы быть, прежде всего, огорченным этой очевидной антипатией со стороны создания, которое когда-то меня так любило.
В ночь после дня, когда мной совершен был этот жестокий поступок, я был разбужен от сна криком: пожар! Занавеси у моей постели были в пламени. Весь дом пылал. Только с большим трудом нам удалось избежать гибели — моей жене, прислуге и мне.
Разрушение было полное. Все мое последнее погибло, и я предался с тех пор отчаянию.
Я не пытаюсь установить связь между фактом и причиной, между фактом и причиной, между жестокостью и разрушением, я стою поверх этой слабости. Но я передаю ряд фактов, и я не хочу пропустить ни одного события. На следующий день после пожара я посетил развалины. Стены были разрушены за исключением одной, и это единственное исключение была внутренняя стена, не толстая, расположенная почти посреди дома и к которой прислонялось изголовье моей кровати. Камень на этом месте почти повсюду воспротивился действию огня — факт, который я объясняю тем, что она была недавно только ремонтирована.
Вокруг этой стены собралась густая толпа народу и несколько человек рассматривали, по-видимому, часть стены с тщательным и живым интересом. Слова ‘странно’, ‘замечательно’ и тому подобные выражения возбудили мое любопытство.
Я приблизился и увидел на белой поверхности стены изображение громадной кошки, положенное подобно барельефу. Изображение было передано с замечательнейшей точностью…
Однажды ночью, когда я сидел наполовину пьяный в одном кабаке очень низкого пошиба, внимание мое вдруг привлек какой-то черный предмет, находившийся на верхушке одной из громадных бочек с водкой или с ромом, которые составляли главную меблировку комнаты. Несколько минут я пристально глядел на верхушку этой бочки, меня очень удивляло то, что я никогда до сих пор не замечал никакого предмета там наверху.
Я приблизился и дотронулся рукой до него. Это была черная кошка, по крайней мере, такая же толстая, как Плутон, она очень походила на него, за исключением одного пункта.
На всем туловище Плутона не было нигде белой шерсти. У этой же были большие, белые, но неопределенной формы пятна, которые покрывали почти всю грудь.
Только что я дотронулся до нее, как она быстро поднялась, громко замурлыкала, начала тереться об мою руку и, казалось, была в восторге от моего внимания. Это было как раз то, что я искал.
Я сейчас же предложил хозяину купить ее у него, но этот человек не требовал её от меня обратно, — он её не знал — никогда прежде не видел.
Я продолжал ее ласкать, а когда я собирался возвратиться домой, животное выказало желание следовать за мной. Я допустил это и, идя по дороге, время от времени наклонялся и гладил ее. Когда мы пришли, она почувствовала себя и у меня как дома и сейчас же стала большим другом моей жены.
Что касается меня, я почувствовал скоро в себе антипатию по отношению к ней. Это было как раз наоборот чем-то, что ожидал, но, не знаю, как и почему — ее очевидная привязанность ко мне возбуждала во мне отвращение и утомляла меня. Понемногу эти чувства отвращения и досады, все более и более увеличиваясь, достигли, наконец, того, что я стал ее ненавидеть. Я избегал эту тварь, но чувство стыда и воспоминанье о моем первом жестоком поступке не допускали меня обращаться с ней плохо.
В продолжение нескольких недель я удерживался не бить кошку и не мучить ее, но постепенно и нечувствительно я дошел до того, что смотрел на нее с несказанным ужасом и молча избегал ее, как зачумленного воздуха.
Что, вне сомненья, увеличило мою ненависть к этому животному, это открытие, которое я совершил на утро после того, как привел ее домой. Она, как и Плутон, была лишена одного из своих глаз.
Однако это обстоятельство сделало ее еще более дорогой для моей жены, которая, как я уже сказал, в высшей степени обладала той нежностью чувств, которая когда-то была моей характеристической чертой и частым источником самых простых и чистых удовольствий.
Не смотря на то, любовь кошки ко мне, казалось, увеличивалась, несмотря на мое отвращение к ней. Она следовала по моим следам с таким упорством, которое невозможно объяснить читателю. Каждый раз, как только я садился, она терлась у ножек моего стула или вспрыгивала ко мне на колени, непрерывно и нежно ласкаясь ко мне. Если я вставал, чтобы пройтись по комнате, онавертелась у меня под ногами, так что я чуть не падал, или же, уцепившись своими длинными и острыми когтями за мои брюки, стараласьтаким образом, добраться к груди.
В эти минуты я испытывал желанье убить ее, уничтожить. Мне мешало всегда в этот момент воспоминание о моем первом преступлении, но главным, в чем я должен сейчас сознаться — какой- то ужас, который я испытывал перед этим животным.
Мое постоянно плохое расположение духа дошло, наконец, до того, что я стал чувствовать ненависть ко всему на свете вообще и ко всякому проявлению доброты в особенности, жена моя, которая, однако, никогда не жаловалась, была обыкновенно безответной жертвой, выносившей мои внезапные, частые и бесчисленные вспышки бешенства, которым с тех пор я слепо предавался.
Однажды она сопровождала меня за какой-то домашней надобностью в погреб того старого зданья, где нас заставила жить наша бедность. По крупным ступеням лестницы за мной последовала кошка. Вертясь под ногами, она чуть не опрокинула меня и этим довела меня до бешенства, до сумасшествия. Подняв топор и в гневе забыв тот мальчишеский страх, который до сих пор удерживал мою руку, я замахнулся на животное ударом, который был бы смертельным, если бы он был нанесен, как я этого хотел, но этот удар был задержан рукой моей жены.
Это вмешательство привело меня в более чем дьявольское бешенство, я вырвал руку из рук моей жены и всадил ей мой топор в череп. Она упала на месте, мертвая, не издав ни одного крика.
Совершив это страшное убийство, я принялся немедленно и решительно прятать труп.
При помощи инструментов я совершенно свободно вытащил часть кирпичей из стены, и, аккуратно прислонив тело к внутренней стене, я поддерживал его в этом положении до тех пор, пока не восстановил всю стену совершенно так, как она была раньше. Пользуясь цементом, песком и краской, со всевозможными предосторожностями я приготовил штукатурку, которая ничем не отличалась от старой, и тщательно покрыл сю кирпичи. Когда я кончил, я увидел с удовлетворением, что все было сделано как нельзя лучше. На стене не было заметно никакого следа беспорядка. Я убрал самым тщательным образом весь мусор, очистил так сказать почву. Затем я торжествующе осмотрелся вокруг и сказал самому себе: ‘Здесь, по крайней мере, мой труд не пропал даром!’
Первое мое движение потом было — найти животное, которое было причиной этого великого несчастья, потому что я твердо решил все-таки убить ее. Если бы я действительно нашел её в этот момент, участь её была бы очевидна, но, по-видимому, хитрое животное испугалось моей ярости и позаботилось не попадаться мне на глаза при моем настоящем расположении духа.
Она не показывалась в продолжение всей ночи, — и таким образом, это была первая хорошая ночь, — со дня её появления в доме, — которую я проспал крепко и спокойно, да, я спал, имея на своей душе это тяжкое преступление!
На четвертый день со дня убийства в дом явился неожиданно отряд полиции и произвел тщательный обыск. Несмотря на то, будучи уверенным, что спрятанное мною они ни за что не найдут, я не почувствовал никакого смущения. Они заставили меня сопровождать их в их поисках. Они не оставили ни одного уголка, ни одного закоулка не осмотренным. Наконец, в третий или четвертый раз они сошли в погреб. Ни одного мускула не дрогнуло в лице моем, сердце мое билось спокойно, как у человека, который спит со спокойной совестью.
Я расхаживал с одного конца погреба на другой, я скрестил руки на груди и свободно прогуливался то там, то здесь. Полиция была вполне удовлетворена и приготовилась уходить.
Клокотавшая в груди моей радость была слишком сильна, чтобы я мог ее сдерживать. Я горел желанием сказать, торжествуя, по крайней мере, одно слово, только одно слово, чтобы вдвое усилить их убеждение в моей невиновности.
Господа, — сказал я, наконец, когда отряд их стал опять подыматься по лестнице, — Я очень рад, что успокоил ваши подозрения относительно меня. Я желаю всем вам доброго здоровья и рекомендовал бы вам побольше вежливости. Между прочим, будь сказано, господа, вот — вот дом, замечательно хорошо построенный, — возбужденный желанием сказать что-нибудь с непринужденным видом, я сам не знал, что говорил, — я могу сказать, этот дом построен восхитительно, эти стены, вы уже уходите, господа? — эти стены замечательно прочны!
И тут, безумно издеваясь, я сильно ударил палкой, которую имел в руке, как раз по тому месту стены, внутри которой находился труп моей супруги.
Ах! Да спасет меня Бог и избавит от когтей дьявола! Едва звук моего удара раздался в окружавшем нас молчании, как из могилы ответил мне голос! — жалобный, сперва сдавленный и прерывающийся, как плач ребенка, затем вскоре выросший в непрерывный крик, звонкий, душу раздирающий, ненормальный и нечеловеческий, вой, визг, наполовину ужаса, наполовину торжества, — какой может быть только в аду, ужасные звуки, исходящие одновременно из горла обреченных муке грешников и торжествующих своим падением дьяволов!
Объяснить вам, что я думал в эту минуту было бы безумием. Я чувствовал, что падаю, и оперся на противоположную стену. В течение минуты полицейские оставались неподвижно на ступеньках лестницы, одержимые ужасом. Но затем дюжина сильных рук с яростью уперлась в стену. Она упала моментально.
Уже большей частью истлевший и покрытый запекшейся кровью труп стоял перед глазами зрителей. На голове его, широко раскрыв красный рот и сверкая своим единственным глазом, сидело это отвратительное животное, чья хитрость довела меня до убийства и чьи завывания отдали меня в руки палача. Не заметив этого, я замуровал это чудовище в могилу!