‘ЧЕРНАЯ ДВУШКА’
‘ЧЕРНАЯ ДВУШКА’
РАЗСКАЗЪ.
II.
‘Черная девушка’, Ге Григорий Григорьевич, Год: 1898
Время на прочтение: 23 минут(ы)
За кулисами холодно, мрачно. Сквозь тусклое окно, затянутое слоемъ пыли, гд-то тамъ, на высот поддугъ, еле пробиваются лнивые октябрьскіе лучи. Желтый язычокъ огня стеариноваго огарка сильно колышется на изрзанномъ и исчерченномъ карандашами стол, суфлеръ, жась отъ сквозняка и держа ладони рупоромъ, надрывается, откидываясь то вправо, то влво. Темная бездна за его спиной гудитъ отраженными голосами.
Репетиція идетъ довольно бойко, большинство бормочетъ роли по тетрадямъ, въ пальто, съ зонтиками и палками въ рукахъ. Спектакль репетируемой пьесы долженъ состояться сегодня, стараются запомнить главнымъ образомъ мста.
Кончивъ свое ‘явленіе’, выхожу покурить. Состояніе духа отвратительное… Положимъ, городъ хорошій, театральный, платятъ исправно, но уже такова участь актера: вчно быть недовольнымъ, вчно желать чего-то лучшаго, а лучшее никогда не приходитъ.
Спустившись въ корридоръ, я задумчиво иду мимо каменныхъ арокъ. Папироса вынута, вотъ уже чиркнула спичка — вспыхнулъ огонекъ, и я испуганно отшатываюсь, изъ темной ниши неожиданно выступаетъ впередъ какая-то черная фигура. Я успваю разглядть сверкающіе глаза, руки, судорожно поднятыя къ горлу… Спичка погасла, красный червячокъ конвульсивно искривился, почернлъ — мы остались въ темнот.
— Кто это?..
Тихо… Я вглядываюсь въ темноту… Черная фигура — здсь, въ двухъ шагахъ… Мн слышно ея взволнованное дыханіе.
— Кто здсь?..
Вторично не получивъ отвта, поворачиваю обратно и длаю нсколько шаговъ.
— Не уходите… не уходите!..— вдругъ раздается дрожащій полушопотъ.
Возвращаюсь.
— Вамъ кого-нибудь надо?
— Васъ…
‘Гмм… Значитъ, одна изъ ‘психопатокъ’… Сейчасъ будетъ благодарить за высокое, за ‘блаженство дивныхъ минутъ’… и въ конц концовъ попроситъ фотографическую карточку или по меньшей мр вручитъ таковую для надписи’.
— Что прикажете?
— Ахъ, это трудно… Только, ради Бога, не смйтесь… Мн такъ стыдно… такъ страшно…
‘Ну вотъ, вотъ…’
— Помилуйте, смяться?.. Тутъ такъ темно — пройдемъ въ фойе.
— Ахъ, нтъ, ради Бога, не надо!.. Мн такъ страшно… такъ много, много надо сказать… Простите, я васъ безпокою, но я… я уврена… мн такъ показалось… вы такой добрый…
‘Вдь вотъ, никогда не начнутъ сразу, непремнно подходы!..’
Я вдругъ озлился, ужъ почему — не знаю… Просто съ утра былъ золъ.
— Вамъ, вроятно, карточку?..
— Какую?— удивилась незнакомка.
— Мою карточку?..
— Нтъ… зачмъ?.. Мн совсмъ не то…
— Ну-съ?..
— Мн необходимо поговорить съ вами, много-много сказать… Я уврена, что только вы, одинъ вы… Ахъ, такъ не скажешь…
Она внезапно схватила мои руки, прижала ихъ къ своей груди и, вся трепеща, задыхаясь, стала бормотать умоляющимъ голосомъ, съ сильнымъ южнымъ акцентомъ, ударяя на ‘о’:
— Прошу, прошу васъ, позвольте мн придти къ вамъ!.. Я должна вамъ открыть свою душу… У меня никого нтъ… Вся моя жизнь — въ этой надежд… Ради Бога, позвольте!..
Тутъ я узналъ ее.
Съ мсяцъ тому назадъ, у насъ, за кулисами, появилась какая-то странная черная двушка, очень бдно одтая, очень застнчивая. Она постоянно улыбалась не совсмъ обычной улыбкой, потупляла глаза и жалась къ декораціямъ. Изъ-за портала или ободранной лсной кулисы вчно выглядывала ея склоненная голова. Говорили, что антрепренерша разршила незнакомк присутствовать на всхъ репетиціяхъ, что эта двушка — просто помшанная, мечтавшая поступить въ актрисы.
Первое время косились, потомъ стали заговаривать, подтрунивать, потомъ просто издваться надъ ней самымъ пошлымъ и грубымъ образомъ. То въ двухъ шагахъ отъ портала, гд наврное пряталась черная, сутуловатая фигура двушки, говорили невозможныя сальности, то надвали ей на голову внокъ Офеліи и увряли, что она — олицетворенная героиня Шекспира.
Бдняжка краснла, терялась, съ жалкой улыбкой прятала лицо и никогда никому не отвтила рзко, даже обиженно.
Какъ-то репетируя, я просто утомился видомъ напряженно стоящаго человка, схватилъ стулъ, отнесъ его за кулису и поставилъ передъ незнакомкой, предлагая ссть. Она задохнулась, судорожно оперлась о спинку стула и, не найдя, видимо, словъ, опустила голову.
Я продолжалъ репетировать, искоса поглядывая въ сторону ‘черной двушки’. Одно время она точно снимала съ своего лица паутину, потомъ, робко озираясь, медленно опустилась на самый кончикъ стула, сгорбилась и, вытянувъ шею впередъ, принялась ловить каждое мое слово.
Этотъ зритель невольно заставилъ меня играть… Чортъ знаетъ изъ какого самолюбія я воодушевился, поднялъ тонъ, и репетиція пошла ‘въ голосъ’, что называется — во всю.
Съ тхъ поръ черная двушка больше не появлялась. Постепенно о ней забыли — и вотъ…
— Если вамъ угодно, я съ большимъ удовольствіемъ, но… вашъ визитъ… За нами, актерами, большой глазъ…
— Ахъ, мн все равно!.. Пусть говорятъ, пусть… Я уврена, вы, вы… Позвольте придти!..
— Сдлайте одолженіе! Когда?..
— Я всегда могу… Умоляю васъ!..
Эпизодъ со стуломъ былъ еще свжъ, поэтому, продолжая быть галантнымъ, я сказалъ:
— Репетицію мы окончимъ черезъ часъ: я къ вашимъ услугамъ отъ трехъ до пяти. Вечеромъ спектакль.
— Въ три можно, да?.. Я приду!..
— Сдлайте одолженіе. Вамъ угодно подождать, или…
— Нтъ, нтъ, я знаю, гд вы живете.. Я сама приду… Благодарю, благодарю васъ!..
Она порывисто сжала мою руку и утонула въ темнот.
Возвращаясь на сцену, я уже забылъ свою галантность и, признаться, посылалъ къ дьяволамъ всхъ психопатокъ на свт. Отъ трехъ до пяти надо было успть пообдать, прочесть роль, отдохнуть, отъ пяти до шести напиться чаю, собрать вещи и къ началу седьмого уже сидть въ уборной передъ зеркаломъ, а тутъ… Значитъ — обдать наскоро, значитъ — не спать…
Звонокъ.
Незнакомка скользнула въ прихожую, какъ тнь, и замерла словно въ ожиданіи побоевъ.
— Вы аккуратны.
— Я помшала… Я надодаю…
— Ахъ, нисколько, помилуйте, очень радъ…
Я чувствовалъ себя тоже нсколько взволнованнымъ, какъ каждый холостякъ, впускающій къ себ молодую женщину и желающій быть чрезвычайно любезнымъ.
Не снимая драповой кофты, гостья вошла въ комнату, служащую мн и гостиной, и кабинетомъ, и столовой. Замтивъ приборъ на стол, она всполошилась.
— Ахъ, вы будете обдать?.. Пожалуйста, пожалуйста, обдайте, прошу васъ!..
— Что вы, помилуйте, я совсмъ не голоденъ… Обдъ не уйдетъ.
Я страшно хотлъ сть, но настойчиво придвинулъ кресло къ письменному столу и жестомъ пригласилъ гостью его занять.
Она сла, восторженно, робко оглядывая стны.
Тамъ висли лавровые и серебряные внки, мои портреты въ роляхъ, все это убранное красными и блыми лентами съ золотыми надписями. Всюду, на стульяхъ, на диван, валялись разноцвтныя подушки отъ подношеній.
Пока незнакомка жадно пожирала своимъ блестящимъ взоромъ мои трофеи, я усплъ разсмотрть ее впервые при полномъ освщеніи.
Это была двушка лтъ двадцати, сутуловатая, очень блдная, очень нервная, съ желтыми дряблыми щеками, выпуклыми глазами цвта туманнаго неба, съ искривленной улыбкой на влажныхъ губахъ. Вздернутый носъ съ круглыми ноздрями и ямка на подбородк придавали ея лицу что-то необыкновенно дтское, наивное, въ то же время сильно развитая грудь, постоянно двигающіеся пальцы, игра синеватыхъ тней на лиц говорили о натур страстной, чувственной, живущей глубоко и сильно.
Преодолвая волненіе, гостья принялась стягивать съ себя нитяныя перчатки, очень ветхія, распустившія усики вокругъ дыръ на пальцахъ… Руки… ахъ, женскія руки! какъ он много говорятъ!.. ея руки были обезображены множествомъ заусеницъ и объденными ногтями.
— Вы постоянно живете здсь?
— Нтъ, я прізжая.
— А! Давно вы пріхали?
— Да… нтъ… къ началу спектаклей… Я изъ деревни… У тетки хуторъ… Я тамъ почти постоянно…
— Вы, вроятно, очень любите театръ?
Она даже отшатнулась.
— О!.. Разв можно не любить театръ?!.. Я… ахъ, вы будете смяться… я съ дтства грежу театромъ, какъ помню себя… Я постоянно играю сама… У насъ глушь… На хутор я, тетка и рабочіе… Управлюсь съ хозяйствомъ и ухожу съ книжкой въ садъ или въ степь… Тамъ я играю, играю… Вы знаете, я лазаю по деревьямъ, какъ мальчикъ… (она стала говорить все быстрй и быстрй). Такъ взлзу на дерево, качаюсь на втк и читаю стихи… Меня тетка хотла выдать замужъ за… ну, это все равно… Тамъ есть одинъ помщикъ… не совсмъ богатый, но и не бдный… Я и убжала сюда…
— Вотъ какъ!.. Значитъ, вы бглая?.. улыбнулся я.
— Не совсмъ. Тетка знаетъ, гд я, и уже два раза писала. Пусть!.. Я вдь не робкая… Я опять убгу, и ужъ такъ… А можетъ быть и вернусь…
Она хрустнула пальцами, потомъ спохватилась.
— Ахъ!.. Вдь я вамъ не сказала своей фамиліи!..
— Пожалуйста, не трудитесь.
— Нтъ, нтъ, вдь я не боюсь… Но она такая смшная… Меня зовутъ Вереска… Она не годится для сцены?.. правда?..
— Вереска?.. Мм.. да… пожалуй.
— А имя мое Елена… Елена Вереска.
— Позвольте ужъ и отчество.
— Назаровна…
— Елена Назаровна… Вашъ отецъ, вроятно, малороссъ?..
— Да, онъ умеръ.
— Это замтно.
— Что?
— Не то, что онъ умеръ, а что вы — малороссіянка… У васъ, довольно сильный акцентъ.
Гостья испугалась.
— Неужели? Это нехорошо?..
— Для сцены?.. Нехорошо… Но вдь акцентъ можно исправить, хотя малорусскій акцентъ — одинъ изъ самыхъ упорныхъ.
— О, я исправлю, я исправлю!..
— Вы желаете поступить на сцену?
— О, да, да… но я не знаю, смю ли?.. На сцену!.. Боже мой, Боже мой!..
Черная двушка даже задохнулась и опять хрустнула пальцами.
— Ну, вотъ мы и договорились. Вы желаете поступить на сцену и не знаете, есть ли у васъ талантъ, какъ вообще начинаютъ?
— Да.
— Вы желаете, чтобы я проврилъ васъ и затмъ указалъ путь къ началу?…
— Да, да!.. Умоляю!..
Она сложила руки и вся потянулась ко мн, какъ люди сильно врующіе тянутся къ икон.
Съ каждой минутой я убждался, что имю дло не съ обыкновенной барышней или дамой, какія обращались ко мн десятками съ той же просьбой. У тхъ всегда бывало одно изъ трехъ побужденій: или жажда блистать мишурой въ чаду атмосферы подмостковъ, или разсчетъ подороже продать себя съ выставки, гд товаръ искусно подкрашенъ и пикантно обнаженъ, или — нужда. Послднее — рже всего. О любви къ искусству ради искусства я не говорю, какъ о такомъ исключеніи, котораго, признаться, не встрчалъ. Положимъ, вс он дышали этой любовью, вс он умирали безъ театра, вс готовы были даже на отчаянныя жертвы — лишь бы служитъ ‘высокому и прекрасному’, ‘пробуждать чудныя чувства’, обнажать порокъ, воспвать добродтель и красоту во имя блага, но… поскобливъ вс эти восторги и умиранія, всегда можно было найти побужденія боле простыя.
Впервые я почуялъ не то. Ужъ одно качаніе на втвяхъ подъ собственную декламацію чего-нибудь да стоило.
— Надо мной вс смются,— продолжала она еле слышно: — меня считаютъ помшанной… Ахъ, они не добрые!..
— Вы говорите про нашихъ актеровъ?
— Да… Я, правда, странная…
‘Положимъ, зайцы-то у тебя въ голов скачутъ’…— подумалъ я.
Она какъ будто прочла мою мысль.
— Это отъ одиночества… Вдь я росла совершенно одна, въ степи…
— Какъ же вы познакомились съ театромъ?
— Изъ книгъ. Я много-много читала, все, что пришлось, и лечебники, и журналы… что попадется, то и читаю. Пробовала учиться по-французски — учебникъ нашла у священника,— да не вышло, многихъ листовъ не хватало.
‘Должно быть, небогатый, но и не бдный помщикъ ей книги носилъ’…
Она и тутъ меня поймала.
— ‘Ниву’ привозилъ мн тотъ… Женихъ мой…— Вереска улыбнулась.— Ахъ, нтъ, нтъ!.. Я за него все равно бы не пошла…
— Отчего же?
Она добросовстно обдумала мой глупый вопросъ и просто отвтила:
— Не люблю его…
— Онъ, должно быть, старше васъ?..
— Ахъ, нтъ, нтъ… но онъ… нехорошій… не знаю… нтъ… я просто не могла бы его любить… А вамъ зачмъ это?
Я немного сконфузился.
— Видите ли… Когда ко мн обращаются двицы съ такими же просьбами, какъ у васъ, я обыкновенно совтую имъ выйти замужъ. Сцена для большинства — очень горькое поприще. Она такъ часто не оправдываетъ и сотой доли надеждъ, что лучше постараться выйти замужъ, чмъ всю жизнь потомъ бороться и съ нищетой, и съ закулисными дрязгами.
Тутъ я произнесъ своими словами монологъ Кина къ Анн Демби. Вереска слушала не шевелясь, и когда, давъ волю своей краснорчивой желчи, я умолкъ,— съ глубокимъ изумленіемъ произнесла:
— Такъ что же?
— Какъ? Вамъ этого мало?..
— Жертвы… тмъ лучше!.. Разв можно безъ жертвъ?… Чмъ больше, тмъ лучше!.. тмъ дороже!.. Ахъ, жить для театра, подъ насмшками, или когда ненавидятъ… А игра? Вдь этого не отымутъ?..
— Бываетъ, что и отымутъ. Станутъ обходить ролями, станутъ…
— Ну, я уйду, пойду искать, гд лучше…
— А жить на что вы будете?
— Я живу теперь на шесть рублей въ мсяцъ и уже счастлива, потому что меня пускаютъ даромъ въ театръ.
Лучистый огонь засвтился въ ея выпукло-срыхъ глазахъ, спина выпрямилась, лицо сдлалось строгимъ, только едва замтная судорожная улыбка подрагивала на губахъ.
Странно созданъ человкъ! Меня вдругъ охватила не то зависть, не то грусть… Чего мн было жаль? Утраченной вры въ возможность жить для искусства, исковерканныхъ надеждъ, смерти въ себ самомъ того живого духа, который оправдываетъ вс условности нашей профессіи и на самомъ дл обращаетъ въ чистыхъ жрецовъ? Или я почуялъ въ своей собесдниц силу, и по актерской замашк уже ревновалъ ее къ своему богу?
Какъ бы то ни было, пройдясь по комнат, я остановился передъ книжной полкой и, по минутномъ размышленіи, досталъ почему-то Надсона.
— Давайте читать.
— Сейчасъ?
— Чего же откладывать? Рано или поздно… Вы Надсона читали?
— Нтъ…
— А вообще вслухъ читали когда-нибудь?
— Очень мало… тетк…
— О знакахъ препинанія, тон, колорит понятіе имете?
— Нтъ… Надо останавливаться на знакахъ препинанія?
— Да… Но тмъ лучше, что вы совсмъ неопытная,— значитъ, увидимъ самый корень. Читайте такъ, какъ бы вы читали тетк,— или нтъ: какъ бы вы читали самой себ, качаясь на втк.
Я открылъ книгу и случайно попалъ на стихотвореніе ‘Грезы’.
— Ну-съ!..
Она долго задыхалась и снимала съ лица паутину, какъ тогда, за кулисами. Пальцы трепетно разстегивали кофту, обтрепанное вороново крыло на шляпк съ поломанными перьями дрожало.
— Прочтите сначала про себя.
Черная двушка, шевеля губами, впилась въ стихотвореніе. Я закурилъ папиросу, продолжая наблюдать. Брови Елены Верески то сдвигались, то поднимались кверху, лицо озарялось то радостью, то печалью, то восторгомъ, то тоской ожиданія…
Дверь въ прихожей взвизгнула.
Появилась Матрена. Свирпо поглядвъ на гостью, она подняла свой грязный передникъ.
— Обдать подавать, что-ли?..
Я замахалъ рукой.
— Подождите, посл…
— Простынетъ, чего жъ его ждать? Плиту погасили.
— Хорошо, хорошо, уходите.
Матрена собрала что-то на своихъ губахъ лакированными пальцами, глубоко вздохнула и, шлепая туфлями, уплыла.
Моя гостья даже не оглянулась: она, очевидно, ничего не видла и не слышала.
— Прочли?
— Да.
— Нравится?
— О, да!..
— Итакъ — давайте вслухъ.
Я забился подальше на диванъ, чтобы не смущать дебютантку.
Вереска погладила лобъ, провела пальцами по измятой срой рубашк, вылзшей изъ-подъ верхней одежды.
— Снимите кофточку, такъ неудобно.
— Нтъ, ничего… Сейчасъ…
Еще минуты дв колебанія — и экзаменъ начался.
Боже мой, что это было за чтеніе!.. Нтъ возможности передать, изъ чего оно состояло. Едва слышно вылетали обрывки фразъ, полуслова, полудыханія. Невольно рисовалось поле сраженія, гд вс воины передрались и лежали полумертвые въ неописанномъ хаос, перемшавшись съ пушками, ружьями, издавая стоны и глухіе, отрывистые вздохи.
Я зналъ стихотвореніе, но долго ничего не могъ разобрать. Малорусскій акцентъ отчетливо покрывалъ общую кашу неожиданныхъ звуковъ. Можно съ увренностью сказать, что такъ — никто въ мір никогда не читалъ.
По временамъ я едва удерживалъ порывы безумнаго смха, но… какое-то неуловимое предчувствіе чего-то глубоко зарытаго въ необыкновенномъ чтеніи ‘черной двушки’ — глушило мой смхъ.
Я не далъ ей дочитать до конца и всталъ.
— Хорошо… позвольте… Да довольно… Я уже вижу…
Она откинулась на спинку стула, ея блдное лицо покрылось потомъ, глаза устремились въ одну точку, еще видимо не оторвавшись отъ образовъ пира, робкаго пажа и прекрасной королевы, восптыхъ въ стихотвореніи.
— Простите… я въ затрудненіи… Такъ вообще не читаютъ, — заговорилъ я, съ трудомъ подбирая слова.
Она вдругъ перебила:
— Я разднусь…
И не ожидая моихъ услугъ, медленно, съ кошачьимъ изгибомъ, стала стягивать съ себя кофту.
— Позвольте я помогу…
— Не надо… благодарю васъ… Жарко.
По первому взгляду на ситцевую рубашку можно было отгадать, что корсетъ отсутствовалъ.
Оправивъ измятые рукава, гостья вытерла глаза пуховымъ шарфомъ, взоръ ея все еще былъ устремленъ на пажа и королеву…
Я ждалъ вопросовъ, оханья — ничуть не бывало, и молчали мы довольно долго.
— Это Надсонъ?— спросила она.
— Да.
— Тутъ все его стихи?
— Его… Но это вс… Онъ не много усплъ написать.
— Отчего?
— Умеръ…
Она вздрогнула и задумалась, потомъ еле внятно прошептала послдній стихъ, на которомъ я прервалъ ее: ‘Такъ въ дтств я мечталъ’…
— Мн можно будетъ унести эту книгу? Я скоро принесу назадъ…
— Можно, можно, пожалуйста.
Опять мы оба замолчали… Положеніе становилось глупымъ.
— Итакъ, давайте объясняться, — ршилъ я приступить къ длу.— Я уже сказалъ вамъ, что такъ не читаютъ, но дло не въ томъ. Главное — у васъ сильный акцентъ, прежде всего надо его искоренить… Но это въ будущемъ, а теперь — прочтите-ка мн что-нибудь наизусть. У васъ вдь есть какіе-нибудь излюбленныя стихотворенія или отрывки?..
— Есть…
— Что же?
— Я много знаю изъ Пушкина…
— Вотъ и прекрасно.
— Хотите ‘Русалку’?
— Очень хочу.
Черная двушка, теперь ставшая на половину срой, поднялась со стула.
— Вы не сметесь?..
— Помилуйте!..
Она неровно сдлала два шага, приглаживая пальцами обихъ рукъ пряди желтовато-каштановыхъ волосъ, свисшихъ на виски.
— Снимите шляпку, она стсняетъ.
— Да… да…
Резинка, зацпившись за гребень, щелкнула. Двушка положила шляпку на столъ, скрестила руки на груди, прижавъ ладони въ ключицамъ, потомъ, подойдя къ стн, прислонилась бокомъ, почти спиной ко мн,— такъ и начала читать…
Опять долженъ сказать: никогда ничего подобнаго я не слыхалъ… Это не было ни чтеніе, ни игра… это была сама жизнь, сама правда. Условность сценическихъ положеній всегда принудитъ хотя бы генія придать любому моменту незамтную искусственную окраску въ боле напряженномъ голос, въ движеніяхъ рукъ, головы. ‘Черная двушка’ не имла понятія ни о какихъ условностяхъ театра. Она разучивала свои роли на деревьяхъ, въ стогахъ сна, на берегу рки, въ кустахъ сирени, или въ безсонныя ночи на своей узкой и жесткой кровати, разметавшись въ жару вдохновенія, устремивъ воспаленные глаза въ темноту, наполненную яркими живыми образами. Сказать, что это былъ экспромптъ самороднаго таланта — нельзя. Правда, передо мной несомннно обнажался талантъ огромный, самобытный, но въ то же время я видлъ страшную по своей болзненной оригинальности работу, работу нсколькихъ лтъ, упорную, кропотливую… Она сжилась съ этой сценой, она ее перечувствовала во всхъ мелочахъ, и теперь, управляемая вдохновеніемъ, гармонично развивала въ длинной цпи едва уловимыхъ оттнковъ… Не было возможности услдить, поймать ту спайку, которая разграничивала артиста отъ изображаемаго лица: они сливались цльно и неизмнно.
Говорила и Наташа, и князь, что усложняло задачу, ставило ее на почву рискованной подражательности. Меня поразило, какъ просто и легко вышла изъ этого положенія Елена Вереска. Не было противной актерской мгновенной смны интонацій,— говорила одна русалка, рчи князя шли какъ бы отъ нея, какъ бы передаваемыя ею, поэтому, слегка освщенныя горькой ироніей, он были согрты ея собственнымъ горемъ.
И откуда степная дикарка взяла эти натуральныя паузы, иногда необычайно длинныя, но одухотворенныя цлой гаммой ощущеній, проносившихся на ея мертвенно-блдномъ лиц? Я ясно видлъ, что все это переживалось, что любовь, страхъ, ожиданіе, жгучая душевная боль потрясали ее съ ногъ до головы, можетъ быть, даже выпукле, чмъ это могло быть въ дйствительности.
Начала она тихо, какъ обыкновенно тихо разговариваютъ о самыхъ интимныхъ вещахъ два взволнованныхъ любовника. Признаніе о беременности совершенно не походило на все слышанное мною до сихъ поръ. Наши ученицы или актрисы придаютъ фраз выраженіе стыдливаго упрека, он опускаютъ голову и выжимаютъ изъ себя признаніе отрывистымъ лепетомъ.
Вереска-Наташа уже любила ребенка, въ ея голос прозвучала тоска, страхъ за участь своего дтища, бросаемаго отцомъ, глаза смотрли прямо въ глаза любовника съ мутнымъ огнемъ страданія и уже зародившагося презрнія къ этому жалкому отродью, способному на подлую измну во имя условности свта.
На признаніе князь восклицаетъ: ‘Несчастная’! Это восклицаніе на сцен почему-то всегда отдаетъ комизмомъ. Неудачно ли оно поставлено Пушкинымъ, или вина актеровъ, не умющихъ избжать водевильнаго оттнка,— не знаю, скорй виновна актриса, своимъ вышеприведеннымъ институтскимъ тономъ не дающая настроенія ни публик, ни князю. Елена Вереска и тутъ выручила партнера. Ея князь не глупо испугался и не отшатнулся, какъ ужаленный, онъ не скоро нашелъ дыханіе для злополучнаго слова, а найдя, все еще подавленный стыдомъ, подъ горящимъ взоромъ любовницы, скользнулъ имъ по воздуху, потупясь въ сторону… Такимъ образомъ сцена вышла какъ разъ наоборотъ въ смысл общепринятыхъ интонацій.
А вотъ и монологъ — одинъ изъ классическихъ у Пушкина.
Что можетъ быть нелпе монолога на сцен?.. Нуженъ огромный талантъ, огромная сила выразительности, чтобы сохранить иллюзію правды. Произносить на сцен монологи такъ, какъ Вереска произнесла монологъ ‘Русалки’, конечно, нельзя: ее бы никто не услышалъ. Она его продумала. По едва уловимому шопоту, я, сидя въ трехъ шагахъ, еле разбиралъ отдльныя мста… Но это опять была сама жизнь,— самая тонкая, художественная правда, какую только мн приходилось встрчать. Идя наперекоръ актерскому шаблону, къ концу монолога Вереска совсмъ затихла, но я невольно дрожалъ, такъ какъ передо мной шевелилось что-то безумное, страшное… Когда она сдлала движеніе къ рк, я уже не сомнвался, что Наташа утонетъ вотъ сейчасъ, на моихъ глазахъ… и еслибы теперь передъ этой ‘черной двушкой’ была рка — она бы непремнно бросилась и утонула…
Никогда не забуду одного движенія въ послднее мгновенье. Наташа прижала къ себ ребенка, своего еще не родившагося ребенка — да такъ и бросилась… Можетъ быть, этотъ жестъ, взятый въ отдльности, вышелъ бы на сцен смшнымъ или уродливымъ,— не берусь судить, но въ общемъ тон исполненія онъ былъ страшно силенъ и драматиченъ. По крайней мр я не улыбнулся, а, глубоко потрясенный, вскочилъ. Наташа спускалась на дно рки, т.-е., скорчившись, лежала на моей кушетк лицомъ внизъ. Минута пролетла въ молчаніи, потомъ раздались подавленные стоны… Они наростали все сильнй и сильнй, наконецъ рыданія вырвались наружу.
Стоитъ женщин заплакать — ей сейчасъ же подаютъ воду. Я это зналъ, но самъ воды никогда не пью,— значитъ, графина у меня не оказалось, а извлекать воду изъ умывальника я счелъ неудобнымъ, и мн оставалось бжать въ кухню. Тамъ, разумется, пришлось торговаться съ Матреной изъ-за стакана. Она все еще негодовала, что я не обдаю, угрожая выбросить обдъ свиньямъ, которыхъ, впрочемъ, во двор не было…
Возвращаюсь обратно съ стаканомъ — Елена Вереска уже диво хохочетъ. На мои упрашиванія выпить воды — мотаетъ головой… Я утомился и слъ… Сосди… Боже мой, что должны были думать сосди!..
Къ счастью, истерика была непродолжительна, хохотъ постепенно перешелъ въ всхлипыванія, потомъ въ икоту… По многимъ признакамъ я догадался объ отсутствіи носового платка у гостьи, и принесъ ей свой… Просморкавшись, вытеревъ глаза и лицо, ‘черная двушка’ сразу проглотила всю воду и встала.
— Вамъ надо обдать… Простите…— прошептала она съ растерянной улыбкой, щуря припухшія, красныя вки…
— Нтъ, не безпокойтесь, еще есть время…
— Вы вечеромъ играете… Я пойду…
И опять ничего не спрашиваетъ!.. Взяла свой пуховый шарфъ, однимъ движеніемъ надла шляпку, потянулась за кофтой…
Я не противорчилъ и помогъ одться. Когда нитяныя перчатки тоже оказались на мст, гостья вдругъ пошатнулась и сла.
— Дайте еще воды… пожалуйста…
Снова пришлось бжать въ кухню…
Второй стаканъ такъ же залпомъ былъ осушенъ до дна, но Вереска уже не встала, а, положивъ ногу-на-ногу, охватила колно обими руками и глубоко задумалась.
Я понялъ, что настала очередь говорить.
— Видите ли, Елена Назаровна, я вамъ прямо скажу: такъ постоянно играть нельзя. Жизни не хватитъ и на годъ. Это не искусство.
Я обстоятельно развилъ свой взглядъ, совтуя обратить вниманіе на главное, что ложилось преградой между нею и театромъ — на ея здоровье: временно ухать въ деревню, забывъ про всякія роли, стихи, и зажить одной растительной жизнью…
Она глухо отвтила:
— Я прожила такъ, какъ вы говорите, девятнадцать лтъ, и еслибы не книжки и не роли, то наврное сошла бы съ ума.
На это я указалъ, что самымъ убійственнымъ ядомъ для нея было — при страстной любви къ искусству — сомнніе въ возможности служить ему, но что теперь… Я говорилъ о ея оригинальномъ талант, блестящемъ будущемъ, убждая заняться прежде всего леченіемъ…
‘Черная двушка’ качала головой.
— Нтъ… нтъ… только не въ деревню… Меня вылечитъ одинъ театръ… Я знаю… Здсь, за кулисами, я ожила… Вдь я была еще хуже… Тетка и то говорила, что меня уже надо посадить въ больницу, потому и сватала за помщика… Ужасъ, ужасъ!.. Нтъ, ради Бога!.. умоляю васъ!.. Не надо въ деревню!..
Я растерянно пожалъ плечами.
‘Чортъ знаетъ! можетъ быть, ты и права’,— мелькнуло въ голов.
— Какъ же быть?.. Надо, значитъ, пристроиться къ трупп…
— О, да, да!..
— Попробуемъ…
Вереска такъ и вспыхнула, безумная радость озарила ее всю. щеки окрасились румянцемъ, глаза заискрились… Она даже похорошла.
— Вы съ антрепренершей знакомы?..
— Да… немного… Я просилась въ труппу,— она отказала, но разршила бывать на спектакляхъ и репетиціяхъ…
— Гмм… Значитъ, жалованья не дастъ…
— Я не прошу жалованья…
— Да вдь и шесть рублей на улиц не валяются… Вотъ что… не знаю, выйдетъ ли прокъ,— я переговорю съ режиссеромъ, попрошу его занимать васъ на выхода… Статистки получаютъ у насъ по 30 копекъ въ вечеръ, на десять вечеровъ разсчитывать можно, значитъ три рубля будутъ обезпечены… Вы хорошо пишете?..
— Нтъ, скверно…
— Я думалъ насчетъ переписки ролей… Ну, да ужъ какъ-нибудь рублей 15 наскребте…
Затмъ я назначилъ ‘черной двушк’ часы для подготовительныхъ занятій.
Прощаніе было трогательно. Трепеща отъ восторга, Вереска сжимала мои руки и все переспрашивала, правда ли, что у нея есть способности.
Уже совсмъ уходя, она вспомнила о Надсон, вернулась, бережно прижала его къ груди… Какъ на грхъ — гребень вылетлъ изъ волосъ, и т распустились. Двушка торопливо закрутила ихъ, не глядя въ зеркало, и наконецъ вышла за порогъ, вся красная, съ припухшими вками, съ космами, торчащими изъ-подъ шляпки въ разныя стороны.
На мой послдній поклонъ въ корридор она вдругъ звонко разсмялась.