Г. Д. Гребенщиков
Г. Д. Гребенщиков
Через проливы
Через проливы
Путевой очерк
Путевой очерк
Через проливы, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1920
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Мы вышли в Мраморное море в пять часов дня. Но через час пути внезапно пароход остановился против Сан-Стефано, где находился один из лагерей для русских беженцев. Слухи об этом лагере самые тяжелые.
Пароход стоит час, стоит три, стоит пять часов… В восемь часов вечера, когда часть дам собралась для ужина в кают-компании первого класса, у пианино появился высокий офицер. Он взял несколько аккордов и запел довольно чистым тенором что-то из Чайковского, но публика шумела и не давала слушать. Его сменила певица. Взяв одну высокую, очень красивую ноту, она оборвала ее… Визгливый дамский шум продолжался. Потом, уступая просьбам нескольких мужчин, у пианино появилась певица цыганских романсов. Шум слегка спал, дамы даже стали аплодировать, когда певица выкрикнула задорное:
Не хочу я жить без шампанского
И без табора, без цыганского!..
Но одна из дам желчно вставила:
— Надоели они до смерти!.. От самого Севастополя, вот уже целый месяц, кудахчут и кудахчут…
Я взглянул на говорливую и сразу понял ее желчность. Она была слишком серенькой по сравнению с большинством ее соседок, столь разнообразно кокетливых и молодых, одетых почти изящно, несмотря на долгое сидение в женской толпе на пароходе.
С нею сидела высокая блондинка с длинной и тяжелой русою косой и доверчиво ласковым взглядом. По ее ленивым жестам и словам, по ее улыбке и манерам слушать я понял, что она росла где-то в старинной усадьбе на Украине, была любимицей ласкового деда и не знала ни каких печалей.
За спиною у меня, возле стола сидела шумная дамская компания, возглавляемая стройным моряком, который то и дело укрощал своего двухлетнего наследника. Его жена, молоденькая блондинка, все время чистила ногти, пудрилась, смотрела в зеркало, и на этот раз это занятие показалось тем милым ощипыванием, которое необходимо всем хорошеньким птичкам.
Такое же время чистились и окружавшие ее молодые дамы, как нарочно очень крупные, мало говорившие и полнотелые, с той пшенично-пышной ленцой, которою столь богаты наши москвитянки. Особенно одна была пышна, красива, и сиреневый шелковый вязаный жакет так плотно облегал ее в меру округленную фигуру. Ее крупчатые руки в широких золотых браслетах так плавно вскидывались к белокурым волосам, чтобы поправить прическу, а нежный профиль матового лица всем и всегда посылал такую мягкую, слегка наивную и простодушную улыбку, что на женщине невольно останавливались взгляды женщин и мужчин.
Поместительный салон был переполнен молодыми женщинами. Переполнен и салон второго класса, переполнены все каюты. Женщины гуляют по палубе, женщины толпятся около камбуза в очереди за кипятком, женщины пестрой толпою около уборной третьего класса стирают белье. И ярче всех бросались в глаза женщины-матери. Все они были так молоды и в своем материнстве неопытны, что казались девочками, играющими в живые, капризные куклы. Присутствие крошечных детей, их писки, шалости, капризы — оживляли все женское общество, и все молодые, почти девичьи лица, делались еще красивее оттого, что освежались такими хорошими глазами, улыбавшимися детям.
Одна из дам, из зависти к матерям, нянчила плюшевого мишку и, когда пошла спать, то заставляла своего мишку прощаться со всеми своими соседками и детьми.
— Покойной ночи!.. — говорила она, подделываясь под детский лепет. Дамы и дети беззаботно кивали ей головками, смеялись, а одна дама даже перекрестила мишку.
И вдруг в салон ворвался вихрь тревожных возгласов, вопросов, женских взвизгов…
— Вы слышите?.. — кричали дамы. — Нас хотят высадить в Сан-Стефано?..
— А здесь, говорят, ‘Корнилов’ окружен кемалистами, и мы в мешке!
— Не совсем так, — повышает голос безусый офицер. — Сейчас получено радио, что американцы взяли Севастополь, и вся наша эскадра пойдет обратно в Крым!..
Дамы вдруг притихли, устремив глаза на юношу. А у него на губах играла ехидная улыбочка, и несколько дам враз выкрикнули:
— Ну, конечно же, он врет, по обыкновению!..
На минуту юноша делается героем и несет какие-то турусы на колесах, а потом громогласно и беззаботно спрашивает:
— Нет, теперь уже серьезно: признавайтесь, кто из дам минной бригады еще не брал ванну?.. Пожалуйста, поторопитесь, ибо корниловские дамы меня съели — очередь за ними!..
Это выступление внесло успокоение, но не надолго. Перед сном дамы снова расшумелись и разнесли тревогу по каютам:
— Что будет?.. Почему ‘Корнилов’ боится идти дальше?.. Почему нельзя идти без ‘Корнилова’?..
— Господи! Уж скорее бы через эти проклятые Дарданеллы!.. — плаксиво и громко молится одна из многих.
А ко мне, под лестницу в коридоре, где я на чужих тюках устроил свою постель, доносится бас старой важной барыни о том, как она когда-то, лет пятьдесят тому назад, была в окрестностях Марселя и как в старом замке, у именитого маркиза на балу, очаровала всех гостей своею грацией в танцах. Было странно слышать старческий речитатив, рисующий грезы молодости и былого.
Мимо прошла в свою каюту сухонькая, маленькая старушка с книжкой в руках. Я заметил ее старомодную шляпу еще днем. Она то читала, то ходила по палубе — сосредоточенная, молчаливая и одинокая.
— Россию в себе носит! — подумал я и вспомнил о России, закутанной теперь, как саваном, снегами, безмолвной, одинокой и необозримой, страшным трупом распластавшейся среди пяти морей…
В коридоре пахло сероводородом. Ложе мое было неудобно. Ногами я мешал проходившим мимо, а голова лежала у двери одной из кают, и обитатели этой каюты так сильно хлопали дверью, что мне казалось, будто меня бьют по голове. По лестнице надо мною непрерывно громыхали ногами, прыгали дети. На меня сыпался мусор, а когда несли котелки и помои, то расплескивали на мою постель. Я лежал, укрывшись с головой, и думал только об одном: как бы не заболеть!
Лежал и слушал не умолкавший гул десятков женских голосов, и невольно спрашивал себя:
— Что-то ждет нас в Африке?
Рано утром вышел на палубу. Море кипело от волнения, небо было низкое и серое, а свежий ветер играл белыми барашками на волнах и свистел в ушах.
Неподалеку стоял, дымя всеми тремя трубами, ‘Корнилов’, а за ним маячило скромными постройками константинопольское предместье Сан-Стефано, в котором, приникнув к глинистой земле, примолкло несколько тысяч русских воинов-изгнанников.
— Почему мы не едем? — докучливо вставал вопрос. И целый день на разные лады этот вопрос изводил всех женщин.
И только вечером, в глубоких сумерках, ‘Корнилов’ медленно и величаво повернулся, моргнул нам электричеством прожектора и двинулся во тьму бушующего моря. Наш пароход пошел за ним покорно и опасливо, как подсудимый под конвоем стражи.
Ночью над моей постелью появился брезентовый вентилятор. Он выкачивал из нашего коридора зловоние и посылал взамен струю холодного ветра с дождем. Я плохо спал, видел кошмарные сны. Меня лихорадило, но утром я встал и вышел на палубу.
Мы проходили мимо Галлиополи…
Здесь свыше десяти тысяч русских воинов только что нашли свой вынужденный тяжкий отдых. Сердце больно сжималось при воспоминании о Карпатах, о тысячеверстных фронтах великой войны, о многомиллионной русской армии.
Старый усатый офицер мрачно говорил кому-то:
— Сюда на днях придет Врангель делить участь своей армии… Холодно и голодно живут тут люди…
Из-за мыса в заливе показалась целая флотилия русских судов, и среди них черный и угрюмый инвалид ‘Георгий Победоносец’. И армия, и русская эскадра, и мы, свободные граждане России, наконец-то, в долгожданных, открывающих нам ворота в Европу проливах! Какая жуткая, жестокая ирония судьбы!
А вот и Дарданеллы!..
Все уже пролив, все шире горы, кое-где маячащие полуразрушенными фортами. Вот из воды торчат три мачты затонувшего корабля — свежая жертва скитающихся в море мин. хмуро громоздятся тучи над горами смутной толпой нагромождают душу разные непрошеные думы, коварные и скорбные, смешные и обидные, какие только могут быть навеяны местом, временем и обстановкой.
И когда на следующий день среди мрачных и пустынных островов Эгейского моря пароход наш раскачало, когда почти все четыре сотни женщин беспомощно лежали и со слабым стоном наполняли закупоренный пароход тяжелым желудочным запахом, я живо представил всю бренность земной жизни вообще и нашей современной, в частности. Как никогда, я здесь почувствовал, как жестокая судьба полными горстями берет живой людской материал России и небрежными швырками разбрасывает его во все концы земного шара.
Но так как ни одна капля воды, ни одна пылинка в природе не умирает бесследно, то я был эпически уверен в том, что эта горстка молодых и жизнеспособных женщин, брошенных в далекую чужую почву, не погибнет без следа и рано или поздно даст свой плод, всегда необходимый для утверждения жизни и для торжества над смертью, витающей над нашей родиной.
А потому — что бы нас ни ожидало впереди — пусть продолжают звучать молодые, еще бодрствующие голоса, и звенит беззаботный смех и лепет маленьких детей, не поддающихся зыбкой качке среди черных островов чужого моря.
Исходник здесь: http://grebensch.narod.ru/