Борисъ Лазаревскій
РАЗСКАЗЫ.
Томъ третій
КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО ‘EOS’.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
1908 годъ.
Черезъ окно.
Черезъ окно.
Через окно, Лазаревский Борис Александрович, Год: 1908
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Въ столовой ссорились. Потряхивая своей красивой головкой, Катя старалась говорить тихо, но это не удавалось, и она слегка подвизгивала.
— И пускай разстрливаютъ, и пускай вшаютъ и пускай порятъ, такъ имъ идіотамъ и нужно! Чего они добиваются?— чтобы вс сдлались богатыми? такъ вдь это же ерунда!… Поврь, душечка, что никто дйствительно невинный не пострадалъ и никогда не пострадаетъ…
Миша, ея родной братъ, уже третій годъ числившійся студентомъ перваго курса, почти не возражалъ. Онъ ходилъ взадъ и впередъ по комнат и, опустивъ голову, думалъ, что, если Катя часто произноситъ слово ‘душечка’ — значитъ сердится, и убждать ее въ чемъ бы то ни было — безполезно.
— Нтъ, ты мн вотъ что скажи, съ какой это стати я теперь нахожусь каждую минуту подъ страхомъ, что Костика могутъ убить? А вдь мн волноваться вредно, я кормлю ребенка, у меня молоко можетъ пропасть… Съ какой стати Костикъ теперь долженъ ночевать въ казармахъ?… Ты думаешь, это легко: цлый день пробыть на ногахъ, въ пальто, не снимая (она выговорила: не сымая) ни шашки, ни кобуры съ револьверомъ и потомъ спать, не раздваясь, и чортъ знаетъ гд? Ты объ этомъ думалъ, умная твоя голова? Эта настоящая служба государству, а не то что галдть вмст съ жидами на вашихъ дурацкихъ митингахъ… А что, душечка, молчишь?…
Миша не вытерплъ и, какъ только могъ, спокойно отвтилъ:
— Послушай, твой мужъ въ сущности семь лтъ барствовалъ и получатъ жалованье. Долженъ же онъ, когда нибудь, если не рискнуть собственной особой, то хоть почувствовать, что онъ нуженъ, конечно, съ очень условной точки зрнія. Это во-первыхъ. Ну-съ, а во-вторыхъ, т, которые по твоему ‘галдятъ’ на митингахъ — въ теченіе весьма долгаго времени почти голодали… Но они и теперь совсмъ не желаютъ стать богатыми, а хотятъ только быть сытыми и хотятъ чтобы ихъ дти учились читать и писать, а не воровать изъ нужды… Теб двадцать четыре года, а между тмъ ты точно дитя, которое видитъ настоящую ужасную жизнь, только черезъ окно… Ты всю юность веселилась, а они нищенствовали.
— Нищенствовали! А на водку, небойсь, денегъ хватало…
— На счетъ водки ты бы лучше помолчала такъ какъ неизвстно, кто ее больше выпилъ, они или…
Изъ спальни тихо отворилась дверь и старушечій голосъ полушопотомъ произнесъ:
— Барыня, а барыня, Зоичка проснулась, будете кормить, али нтъ?…
— Сейчасъ! Вотъ видишь своими дурацкими проповдями только ребенка разбудилъ,— всего отъ тебя и пользы…
Катя поднялась съ диванчика, привычнымъ жестомъ потрогала подъ пеньюаромъ свои груди, есть ли въ нихъ молоко и, поднявъ голову, быстро ушла.
Въ столовую вошелъ денщикъ Соломаха, посмотрлъ на часы и, осторожно переступая сапогами, началъ накрывать на столъ.
Миша слъ на подоконникъ и задумался. Какъ-то само собою установилось, что каждое воскресенье онъ бывалъ у сестры и здсь обдалъ. Прежде онъ не врилъ, что несходство во взглядахъ на причины бдствій Россіи можетъ его поссорить съ близкими и когда-то горячо любимыми родственниками. Но сегодня и тонъ и голосъ Кати были особенно непріятны. Хотлось молча взять фуражку, надть пальто и уйти, и въ то же время казалось, что этимъ онъ признаетъ себя побжденнымъ и вообще это выйдетъ не умно.
‘Я самъ виноватъ, плыло въ голов у Миши, не нужно было съ ней объ этомъ говорить. Катя политически необразована и понимаетъ только, что происходитъ безпорядокъ, но не понимаетъ, что причиной этого безпорядка не люди, въ которыхъ стрляютъ, а обстоятельства, въ силу которыхъ они не могутъ жить въ самомъ обыкновенномъ смысл слова. Если даже великаго философа посадить въ сундукъ безъ воздуха, то онъ начнетъ тамъ биться головой о стнки, не думая о томъ, разобьетъ ли онъ ее *себ самъ, или у него срубитъ ее, за произведенный шумъ,— палачъ’…
‘Я увренъ, что Костикъ это понимаетъ, онъ, не дуракъ, но боится за свою шкуру. Онъ даже боится читать газеты, въ которыхъ детально разбирается страшная правда. Инстинктъ ему подсказываетъ, что, узнавъ правду, можно невольно перестать врить неправд, и онъ ищетъ спасенія въ невдніи. Должно быть, во времени Нерона умные римляне также боялись разговаривать съ христіанами и читать евангеліе, гд сказано, что убивать нельзя. Вотъ въ роман Сенкевича ‘Quo vadis’ Виницій, какъ только глубоко вникнулъ въ слова Лигіи, такъ ужъ и не могъ вернуться къ своимъ. А Костику, хочешь не хочешь, нужно быть со своими, иначе двадцатаго числа жалованья не получишь да еще и подъ судъ угодишь и потеряешь счастье обладать такой женщиной, какъ Катя. И боится онъ, несчастный, не только читать, но даже и говорить обо всемъ томъ, чему служитъ’…
— Ваше благородія, дозвольте узять съ окна грахвинъ, сказалъ Соломаха.
Миша посмотрлъ на него, подвинулся и сказалъ:
— Возьми. Почему ты называешь меня ваше благородіе?
— Такъ что на васъ пуговицы…
— А разв благородство въ пуговицахъ?
— Тошно такъ…
Соломаха хитро улыбнулся и понесъ графинъ на столъ.
— Пожалуйста, ты мн прислугу не развращай… самъ ни во что не вришь, такъ хочешь, чтобы и онъ ни во что не врилъ… визгливо прокричалъ изъ спальни голосъ Кати.
Миша покраснлъ и опять задумался, а когда оглянулся, то увидлъ, что возл него уже стоитъ, съ ребенкомъ на рукахъ, Катя. Дома она всегда ходила въ мягкихъ туфляхъ и поэтому шаговъ ея не было слышно. Лицо у Кати было хмурое, серьезное. Зоичка тянула мать одной ручкой за кружевной воротникъ пеньюара, а другой размахивала и улыбалась.
— Славная двчурка, что ждетъ ее впереди? сказалъ Миша.
— Все хорошее, отвтила Катя, и вдругъ глаза ея посвтлли и по губамъ пробжала улыбка. Она сла на стулъ и начала оправлять на дочери платьице. Ея взглядъ внимательно слдилъ за всякимъ движеніемъ маленькихъ ручекъ и ножекъ.
Она уже четыре года была замужемъ. До Зои родился только мертвый мальчикъ, посл похоронъ котораго Катя долго плакала. А когда, сравнительно легко, явилась двочка здоровая и хорошенькая, то вся до сихъ поръ безсмысленная жизнь вдругъ стала интересной и серьезно-радостной.
Кто хвалилъ Зоичку, тотъ былъ другомъ и тому все прощалось, а у кого не находилось для ребенка ласковаго слова, того Катя ненавидла и даже боялась.
Миша любилъ дтей и дти всегда шли къ нему на руки и не капризничали. Онъ отлично умлъ подражать звукамъ и кошки, и собаки, и даже козла. Зоичка часто прислушивалась къ нимъ, а потомъ вдругъ откидывала свою русую головку назадъ и такъ весело смялась, что всякому хотлось поцловать милую двочку. За это Катя прощала брату многое, чего не простила бы никому другому и даже искренне жалла, что онъ заблуждается и поступилъ въ университетъ, а не въ военное училище.
‘Такой способный и такъ погибаетъ… Повсятъ когда-нибудь!’ говорила она и печально вздыхала.
Она думала о Миш такъ же, какъ Миша о Костик: ‘онъ и радъ бы говорить и поступать иначе, но тогда ему пришлось бы уйти отъ товарищей-студентовъ…’
Часы медленно и мягко пробили три. Слышно было, какъ на кухн что-то вкусно шипло.
— Ну, что жъ. Нтъ бднаго Костика… Опять, какъ и въ прошлое воскресенье, будемъ обдать только вдвоемъ, грустно сказала Катя. Позвони, Миша, пусть Соломаха даетъ борщъ.
Катя поцловала Зоичку, передала ее няньк и, застегнувъ, однимъ движеніемъ, верхнюю пуговицу пеньюара, сла за столъ. Миша тоже слъ и согнулся, какъ будто ему было холодно. Вошелъ Саломаха и вопросительно поднялъ голову.
— Давай борщъ, сказала Катя.
Обдали молча и безъ аппетита. Миша скоро положилъ свою ложку. Кат тоже не хотлось сть, но докторъ сказалъ, что отъ жидкой пищи будетъ больше молока, и она заставила себя окончить всю тарелку. Потомъ она вздохнула и, ни къ кому не обращаясь, произнесла:
— За всю недлю только и обдалъ два раза дома…
Катя протянула руку и хотла позвонить, но въ это время мимо двери быстро прошелъ Соломаха.
— Разв быль звонокъ съ улицы? радостно крикнула Катя.
— Тошно такъ, былъ.
Она вскочила и сіяя глазами, побжала въ переднюю. Тамъ уже топали четыре ноги барина и денщика. Застучалъ по столу ремень портупеи.
Костикъ прошелъ прямо въ спальню переодться въ тужурку. Слышно было, какъ онъ поцловалъ сначала нжно дочурку, а потомъ звонко жену.
Соломаха принесъ еще приборъ и рысью побжалъ къ буфету доставать водку. Миша сидлъ, нахмурившись. Когда вошелъ Костикъ, они молча поздоровались, но Миш показалось, что офицеръ при этомъ улыбнулся.
‘Вроятно, онъ меня ненавидитъ за то, что я студентъ, и терпитъ мое присутствіе только потому, что не хочетъ огорчать жену. Но я не буду, не буду у нихъ больше бывать’… думалъ Миша.
Низенькій, коренастый брюнетикъ, еще очень молодой для чина штабсъ-капитана, Костикъ глядлъ изподлобья. Лицо у него было желтое, какъ у японца, и озабоченное. Густые волосы были острижены ежикомъ, небольшіе красивые усы шевелились вмст съ каждымъ словомъ.
Онъ выпилъ рюмку водки, закусилъ варенымъ мясомъ съ горчицей и сейчасъ же налилъ другую.
— Очень усталъ? спросила Катя.
— Не такъ усталъ, какъ нездоровится. Съ утра тошнитъ и тошнитъ. Нашъ докторъ говоритъ, что это отъ нервовъ, но конечно вретъ сукинъ сынъ. Просто вчера поужиналъ плохими сардинками,— вотъ и причина.
— Если бы ты мн написалъ, я бы теб котлетъ прислала.
— Куда же бы ты прислала, если цлый день гоняютъ изъ одного конца города въ другой.
Въ словахъ Костика задрожали обида и злость. Брови его шевелились съ каждымъ глоткомъ. Окончивъ тарелку, онъ вытеръ усы, посмотрлъ на Мишу и спросилъ все тмъ же дрожащимъ голосомъ:
— Скажите хоть вы мн, когда же окончится вся эта ерунда? Кому отъ нея легче? Мн кажется, что всмъ тяжело и больше ничего. Нтъ, въ самомъ дл, скажите, когда же можно будетъ, наконецъ, вздохнуть свободно?…
Весной 21-то мая, на именины Костика, Миша выпилъ съ нимъ на брудершафтъ. Но ‘ты’ они говорили другъ другу рдко, обыкновенно тогда, когда Костикъ бывалъ пьянъ или находился въ особо хорошемъ расположеніи духа. Теперь слово ‘скажите’ прозвенло у Миши въ ушахъ, какъ бранное. Онъ пожалъ плечами, покраснлъ и, немного задыхаясь, отвтилъ.
— Мн кажется, что всякое явленіе прекращается тогда, когда бываютъ устранены вызывавшія его причины. Въ данномъ случа, я думаю, безпорядки стихнутъ, какъ только эксплоатація рабочаго труда приметъ боле правильныя формы,— не хищническія. Что же касается насилій и вообще бурныхъ проявленій недовольства, то эти непріятности уничтожаются съ поднятіемъ общаго уровня образованія народныхъ массъ. Укротители удивляются, почему ихъ, въ буквальномъ смысл страшныя усилія, не имютъ успха. Но отвтъ простъ: потому что укрощаемымъ все равно нечего терять… Вотъ и все…
— А по моему не все, сказалъ Костикъ уже боле спокойнымъ тономъ. Во всей этой бд виноваты, главнымъ образомъ, агитаторы…
Миша недоврчиво тряхнулъ головой, но, почувствовавъ другой тонъ Костика, и самъ заговорилъ спокойне:
— Вы смшиваете слдствіе съ причиной… На этотъ вопросъ хорошо отвтилъ польскій писатель Сенкевичъ. Онъ сказалъ, что огонь сразу и быстро можетъ зажечь только хорошо высохшее топливо. А кто въ данномъ случа сушилъ это топливо, я ужъ не знаю… Кстати, помните вы героевъ Сенкевича: христіанку Лигію и влюбленнаго въ нее язычника Виниція. Она слабая, нжная, а онъ сильный смлый и въ то же время несчастный, несчастный, какъ левъ въ клтк… Да… И счастье пришло къ нему тогда, когда онъ полюбилъ не только Лигію, но еще и ея вру…
Катя перебила:
— Н-ну уже пошелъ чепуху городить! Скажите, пожалуйста, какой богомольный христіанинъ нашелся, а самъ два года не говлъ, вдь я же знаю! Нечего мн очки втирать… И причемъ здсь Сенкевичъ? Разв ты полякъ?— Вдь ты же не полякъ! Не слушай его, Костикъ. Лучше разскажи, какъ ты провелъ эти сутки и гд былъ бунтъ?
Миша замолчалъ и подумалъ: ‘никогда я больше къ нимъ не прійду, ни за что и никогда…’
Костикъ тоже не сразу отвтилъ и всмъ троимъ было тяжело. Соломаха принесъ котлеты и огурцы. Слышно было, какъ въ спальной нянька говорила все одну и ту же прибаутку:
И кувшинчикъ молочка,
И кусочекъ пирожка…
а Зоичка смялась.
Костикъ сълъ дв котлеты, досталъ изъ-за буфета бутылку пива, откупорилъ ее и налилъ себ и Миш.
— Въ самомъ дл, разскажи, что у васъ тамъ было? повторила Катя.
Почувствовавъ себя сытымъ, Костикъ заговорилъ уже совсмъ просто и, видимо, очень сокращая разсказъ, чтобы поскоре уйти въ кабинетъ и лечь.
…— Почему-то ночью ожидали какихъ-то необыкновенныхъ событій, поминутно бгали къ телефону и ничего не случилось, а только не спали. Въ восемь часовъ утра я задремалъ, а въ десять опять телефонъ, и меня разбудили. Бглымъ шагомъ на фабрику Александрова… На двор слякоть, мерзость… Толпа подъ воротами колышется и ничего не разберешь. Орутъ…
Солдаты топчутся, сколько не командуй ‘смирно’.— Пыхтятъ, волнуются. Ну, слава Богу разогнали безъ единаго выстрла — собственно не мы, а кавалерія. Въ два часа было приказано возвратиться въ казармы. Тутъ со мною вдругъ случилась рвота. Подполковникъ и докторъ посовтовали идти домой. Меня подсмнилъ капитанъ Шустовъ. Вотъ и все… Передъ моимъ отъздомъ говорили, что на завод Гариссона началась та же самая исторія. Это не далеко отъ насъ, но, вроятно, тоже обойдется,— достаточно будетъ и нагаекъ… Охъ, и надоло же все это, страсть! Спина болитъ. Слушай, Кэтъ, я не могу больше сидть, пойду разднусь по ночному и лягу. Чаю я сейчасъ не буду пить. Соломаха!
— Чего извольте?
— Слышишь, кто бы ни пришелъ,— гони. Разв по служб. И вообще не смть меня будить, ни подъ какимъ видомъ, пока я самъ не проснусь.
— Слушаю.
— Ну вотъ… и когда будешь убирать со стола, не греми посудой.
Костикъ звнулъ, потянулся и началъ разстегивать тужурку. По дорог въ спальню онъ взялъ съ буфета принесенную Мишей газету. За нимъ пошла Катя и все таки понесла стаканъ чая съ вареньемъ.
Миша потоптался въ передней, подумалъ постучаться ли ему въ дверь кабинета, чтобы попрощаться иди нтъ, потомъ надлъ пальто, взялъ фуражку и молча вышелъ.
Костикъ съ трудомъ снялъ одинъ сапогъ, затмъ другой и грузно легъ на кровать, такъ что въ матрац застонали пружины. Катя хотла подссть къ нему, но увидвъ, что мста мало и придется попросить мужа подвинуться,— отошла къ окну. Ей хотлось приласкаться, но она знала, что усталый Костикъ не любилъ никакихъ выраженій нжности. Онъ долго смотрлъ въ газету, потомъ бросилъ ее на полъ возл кровати и сказалъ:
— Такую чепуху пишутъ, что даже читать тошно! Ну, иди, голубчикъ, и, ради Бога, не буди меня пока я самъ не проснусь. Спина болитъ…
Катя поцловала мужа въ високъ и, хотя была въ мягкихъ туфляхъ, пошла на цыпочкахъ до самой спальни
Нянька держала Зоичку на одномъ колн. Приподнявъ на ея спинк сорочку, она разсматривала небольшое красное пятнышко на дтскомъ тл.
— Должно, клопъ укусилъ, сказала она, увидвъ барыню, и откуда ему взяться,— еще вчера пересмотрла всю постельку.
Катя ускорила шаги.
— Ай, ай, ай… Почему же вы, Ирина, не сказали мн этого раньше? Такъ вотъ отчего она бдненькая сегодня такъ плохо спала.
Зоичка слегка кряхтла. Отъ неудобной позы личико ея покраснло, но она чувствовала, что все это нужно затмъ, чтобы ей не было больно, и молчала искоса поглядывая то на няню, то на мать.
Затмъ ее посадили на Катину постель и дали въ ручку костяное кольцо, а сами принялись внимательно пересматривать каждую скадочку въ дтской постельк. Не нашли ничего, но все-таки позвали Соломаху и велли еще разъ осмотрть и выбить матрацикъ на двор.
Катя распустила волосы и стала причесываться, Зоичка что-то гудла, потомъ затихла положила головку на большую мамину подушку и мрно засопла носикомъ. Катя увидла это въ зеркал, обернулась къ няньк и прошептала:
— Спитъ… возьмите сами у Соломахи матрацикъ, а то войдетъ — настучитъ сапогами…
Нянька, чуть шаркая ногами, вышла.
Катя прикрыла Зоичку одяльцемъ, зажгла на туалет спиртовую лампочку, положила на нее щипцы и, чуть откинувъ голову, стала водить гребешкомъ по своимъ длиннымъ, прекраснымъ, какъ у феи Раутенделейнъ, волосамъ.
На улиц день еще не погасъ, но уже нельзя было разсмотрть лицъ людей идущихъ по противоположному тротуару,— а ихъ было много и шагали они быстро и непокойно. Катя ихъ не видла. Въ зеркал отражалась только ея собственная фигура, часть кровати, розовое плюшевое одяло и спокойное личико Зоички.
По середин улицы звонко и непріятно, выстукивая подковами лошадей, на рысяхъ, прохалъ взводъ казаковъ.
Катя задержала гребешокъ въ рук, подошла къ окну и отодвинула кисейную занавску. Но казаковъ уже не было видно.
Очень быстро прошли по середин мостовой околоточный надзиратель и трое городовыхъ. Околоточный высоко поднялъ правую руку и непрерывно ею махалъ, должно быть, что-то объясняя городовымъ,— крайній изъ нихъ часто забгалъ впередъ, чтобы лучше слышать.
Когда они прошли, опять долго никого не было видно. Издалека послышался и вдругъ стихъ ревъ толпы,— будто шумъ моря.
Лицо Кати стало серьезне. Одна бровь чуть поднялась и опустилась. Зоичка вдругъ тихо застонала, зачмокала губами, а потомъ громко заплакала. Катя подбжала къ ней и поправила подушку. Но двочка уже не спала и тянулась на руки. Прильнувъ къ розовому соску, она дловито задвигала губками, поглядывая вверхъ на лицо матери. Катя сла на кровать положила ногу на ногу,— такъ было удобне.
‘Опять на улиц скандалъ, опять, вроятно, рабочіе бунтуютъ. Ахъ, чтобъ имъ пусто было! Жить не даютъ…’ думала она.
Вошла нянька, сдлала сладкую, улыбающуюся физіономію и пропла:
— А барышня наша ужъ и проснулась, немного же наспала…
Кат эти слова почему-то не понравилось. Она нахмурилась и вмсто отвта сказала:
— Готовьте ванночку.
На улиц опять прокатился ревъ и что-то щелкнуло, будто выстрлъ изъ револьвера. Потомъ грубо и настойчиво зазвучали шаги людей, идущихъ въ ногу. Катя много разъ слыхала этотъ звукъ на смотрахъ и теперь поняла, что идутъ солдаты.
На душ что-то испуганно заметалось и сами задрожали ноги. Мелькнула мысль пойти разбудить Костика, но Катя дошла только до дверей, опять вернулась и остановилась у окна. Очень хотлось смотрть на улицу.
О безпорядкахъ она только читала и слыхала отъ мужа, но сама ихъ никогда не видала. Зоичка оторвалась отъ груди и капризно потряхивала головкой. Катя машинально пересадила ее на лвую сторону и также машинально застегивала дрожавшей правой рукой блузу. А глаза смотрли на улицу.
Подъ окнами весь тротуаръ и часть мостовой уже заняли рабочіе. Одинъ изъ нихъ, съ жиденькой бородкой и серьезными глазами, постоянно оборачивался, видимо успокаивая товарищей.
Толпа колебалась и все увеличивалась.
Задніе выпирали на середину улицы переднихъ. Казалось, что вс они вотъ-вотъ должны двинуться и пойти также ровно, какъ и солдаты. Но они стояли и громко о чемъ-то совтовались между собою. Голоса то повышались, то понижались. Съ лвой стороны вдругъ кто-то свистнулъ пронзительно и непріятно.
Возл другого окна стояли няньки, кухарка и Соломаха. Катя не замтила, когда они вошли. Невдомая сила, точно во сн, упрямою, стальною рукою держала ее за шею и не пускала назадъ. Зоичка вертлась на рук. Катя машинально гладила ее по спинк, машинально прищелкивала пальцами и все-таки не могла отойти. Мысль о томъ, что солдаты могутъ причинить ей — жен офицера — какую-нибудь непріятность не приходила въ голову. И тмъ непонятне было почему такъ неровно и сильно бьется ея сердце.
Опять послышался мрный топотъ солдатскихъ ногъ. Заходя справа, отдленіями, люди въ срыхъ шинеляхъ развернулись въ два ряда, прямо противъ окна.
Но цвту околышей на ихъ фуражкахъ Катя узнала, что это часть полка, въ которомъ служить и Костикъ. Сердце начало постукивать неровно. Разумъ ничего не могъ предсказать съ точностью, но инстинктъ говорилъ, что черезъ нсколько минутъ начнется ужасъ.
На правомъ фланг роты стоялъ съ рыжей разввающейся бородой капитанъ Шустовъ, котораго Катя хорошо знала. За нимъ виденъ былъ молоденькій подпоручикъ. Шустовъ поднялъ и потомъ опустилъ обнаженную шашку и что-то громко закричалъ. Словъ нельзя было разслышать, но чувствовалось, что капитанъ очень сердитъ.
Уже опять шелъ дождикъ, мелкій, затяжной, но никто изъ бывшихъ на улиц его не замчалъ.
‘Слава Богу, что Костикъ дома, Слава Богу…’ думала Катя.
Совершенно неожиданно надъ головами рабочихъ, кувыркаясь въ воздух, мелькнулъ какой-то блестящій точно золотой предметъ и, съ металлическимъ звономъ упалъ на грязную мостовую, возл самыхъ ногъ офицеровъ. Шустовъ прыгнулъ назадъ и толкнулъ подпоручика.
Катя увидла, что этимъ предметомъ была небольшая, мдная, кухонная кастрюля. И нельзя было понять зачмъ и откуда ее бросили, изъ толпы рабочихъ, или со второго этажа дома. Вслдъ за кастрюлей на мостовую шлепнулось, хотя и не долетло до солдатъ, объемистое березовое полно.
Молоденькій безусый мастеровой заложилъ два пальца въ ротъ и пронзительно свиснулъ, другіе оглянулись на него и засмялись.
Шустовъ что-то скомандовалъ.
Солдаты сразу повернулись влво и сдлали нсколько шаговъ по направленію къ казенной винной лавк, помщавшейся въ первомъ этаж громаднаго едва виднаго Кат дома. Капитанъ опять крикнулъ и вс солдаты, какъ на ученьи, опять повернулись кругомъ. Теперь ей видно было только унтеръ-офицера и четырехъ правофланговыхъ. Ружья ихъ сразу поднялись и уже глядли на Катю и рабочихъ, стоявшихъ слва. Снова промелькнулъ и отошелъ въ сторону Шустовъ.
Передніе рабочіе подались назадъ и прижали еще плотне стоявшихъ на тротуар. Многіе бросились въ сторону, но опять вернулись, и ихъ глаза стали шире.
‘Вроятно, и тамъ солдаты’,— подумала Катя.
Длинная рыжая борода Шустова чуть дрогнула. Онъ произнесъ только одно слово. Проигралъ рожокъ: тата-ти… и сейчасъ же раздался залпъ, не громкій и нестройный будто желзнымъ прутомъ быстро провели по деревянному частоколу.
Катю удивило, что совсмъ мало было дыму.
Человкъ десять стоявшихъ впереди мастеровыхъ грузно повалились. Одинъ въ толп сталъ на четверинки, но сейчасъ же свернулся на сторону и на губахъ у него показалась кровь.
Удивилъ Катю еще звукъ простой и, вмст съ тмъ, непонятный,— точно на ламп стекло лопнуло и со звономъ упало. Щелкнуло что-то въ стн и слышно было, какъ по обоямъ посыпался песокъ штукатурки. И когда Катя, въ полъ секунды, сообразила, что это была пуля, пролетвшая возл самой головки Зоички,— то вдругъ, сами собой, подогнулись колни и вся улица и воздухъ стали блдно-зелеными.
Нянька, кухарка и Соломаха обернулись отъ страннаго шума. Барыня грузно опустилась на полъ и лицо у нея было блое, какъ бумага. Зоичка упала у нея съ рукъ, отчетливо стукнулась головкой объ уголъ туалетнаго столика, вскрикнула и сильно покраснла. Прошло секунды дв, пока она набрала воздуху и заплакала опять громко и протяжно. Нянька взвизгнула и подбжала къ нимъ..
Соломаха боялся поврить глазамъ. У него мелькнуло въ голов, что если съ барыней дурно, то ей лучше сумютъ помочь нянька и кухарка, а пока нужно разбудить барина. Ужасъ широкими, холодными лапами обнялъ его, какъ во сн. Нижняя челюсть сама собой запрыгала. По дорог въ кабинетъ онъ опрокинулъ ведро и не услыхалъ стука.
Костикъ лежалъ на спин съ открытымъ ртомъ и громко храплъ. Въ комнат сильно пахло сапогами и потомъ. Соломаха взялъ барина за плечо и потрясъ. Костикъ что-то пробормоталъ и зачмокалъ губами.
— Ваше… ваше!.. произнесъ, задыхаясь, Соломаха и потрясъ за плечо сильне,
— Ваше… ваше…
Костикъ открылъ глаза и они сейчасъ же стали злыми.
— Ваше… ваше… повторилъ Соломаха.
— Какого чорта нужно? Я же русскимъ языкомъ говорилъ, чтобы меня не будили!!!
— Ваше… ваше… опять повторилъ, съ тоскою въ голос, Соломаха и оглянулся, точно ожидая, что стны ему помогутъ сказать то, что нужно. Но камни, изъ которыхъ он были сдланы, молчали такъ же, какъ и люди, давшіе залпъ изъ ружей..