Чемпион погоды
Чемпион погоды
(The Champion of the Weather)
(The Champion of the Weather)
Перевод Зиновия Львовского
Чемпион погоды, О.Генри, Год: 1911
Время на прочтение: 5 минут(ы)
О. Генри
Источник текста: Издательство ‘Мысль’ Ленинград, 1925 г.
Сканирование — А. А. Хижняк (katran2000@mail.ru) 10.12.2002г.
Если бы заговорить о Киова Резервейшен (земля, отведенная для индейцев в С. Ш. А. — прим. пер.) со средним нью-йоркским жителем, он, вероятно, не знал бы: имеете ли вы в виду новую политическую плутню в Альбани, или же лейт-мотив из ‘Парсиваля’? Но там, в Киова Резервейшен, имеются сведения о существовании Нью-Йорка.
Наша компания выехала на охоту в Резервейшен.
Бед Кингзбюри, наш проводник, философ и друг, как-то ночью, в лагере, жарил на рашпере кусок мяса антилопы. Один из нас, молодой человек с рыжеватыми волосами, в безукоризненном охотничьем костюме, подошел к огню, чтобы закурить папиросу, и небрежно бросил Беду:
— Хорошая ночь!
— Да, — сказал Бед,— хорошая, насколько может быть хорошей всякая ночь, не имеющая рекомендательного штемпеля Бродуэя.
Молодой человек, действительно, был из Нью-Йорка, но всех нас удивило, как Бед это угадал. Поэтому, когда мясо было готово, мы попросили его открыть нам свою систему рассуждений. А так как Бед был нечто в роде территориальной говорильной машины, то он произнес следующую речь:
— Как я узнал, что он из Нью-Йорка? Ну, я сейчас же понял это, как только он бросил мне те два слова.
Я сам был в Нью-Йорке несколько лет назад и отметил некоторые знаки на ушах и следы копыт в ранчо Мангаттан. (Мангаттан — главная часть Нью-Йорка. прим. пер.)
— Нашли Нью-Йорк несколько отличным от Панхендля, не так ли, Бед? — спросил один из охотников.
— Не могу сказать,— ответил Бед,— во всяком случае, он поразил меня не более чего-либо другого. На главной тропе в этом городе, называемой Бродуэй, много путников, но почти все они из того же сорта двуногих, какие бродят вокруг Чейенна и Амарильо. Сперва меня как бы ошарашила толпа, но вскоре я сказал сам себе: ‘Слушай, Бед, они такие же обыкновенные люди, как ты, и Джеронимо, и Гравер Кливлэнд, и ватсоновские парни, так что нечего тебе волноваться и смущаться под твоей попоной’. Ко мне вернулись мир и спокойствие, как будто я снова был на земле племени Киова, на пляске призраков или на празднике жатвы.
Я целый год копил деньги, чтобы закрутиться в Нью-Йорке. Я знал человека, по имени Семмерс, который живет там, но не мог найти его, так что мне пришлось в одиночестве вкушать опьяняющие развлечения разжиревшей метрополии.
Некоторое время я был так захвачен суетой и так возбужден электрическим светом и шумом фонографов и воздушных железных дорог, что забыл об одной из насущных нужд моей западной системы природных потребностей. Я никогда не отказывал себе в удовольствии вокального общения с друзьями и чужими. Когда за границами территорий для индейцев я встречаю человека, которого никогда раньше не видел, то уже через девять минут я знаю его доход, его религию, размер воротничка и характер жены, а также сколько он платит за одежду, за пищу и за жевательный табак. У меня дар — не быть скупым на разговоры.
Но этот Нью-Йорк создан на идее воздержания от речи. К концу трех недель никто не сказал мне ни единого слова, за исключением лакея в съестном учреждении, где я питался. А так как его синтактические выпаливания были не чем иным, как плагиаризмом карты кушаний, то он никак не мог удовлетворить мои желания, заключавшиеся в том, чтоб кого-нибудь зацепить. Если я стоял рядом с кем-нибудь у бара, он отворачивался и кидал на меня взгляд Бальдвин-Циглера, точно подозревая, что я спрятал в себе северный полюс. Я начал жалеть, что не поехал на каникулы в Абилен или Вако, потому что там, в этих городах, мэр с удовольствием выпьет вместе с вами, а первый встречный скажет вам свое среднее имя и попросит участвовать в лотерее на музыкальный ящик. Однажды, когда я особенно жаждал общения с чем-нибудь более разговорчивым, чем фонарный столб, какой-то человек в кафе говорит мне:
— Прекрасный день!
Он был чем-то в роде распорядителя в этом кафе и, как я полагаю, видел меня там много раз. Лицо у него было рыбье и глаза, как у Иуды, но я встал и обнял его одной рукой.
— Простите,— говорю я,— разумеется, сегодня прекрасный день! Вы — первый джентльмен в Нью-Йорке, понявший, что сложные формы речи, обращенной к Виллиаму Кингзбюри, не потрачены даром. Но не находите ли вы, — продолжаю я, — что утром было немного свежо, и не чувствуете ли вы, что сегодня будет дождь? Но около полудня была, действительно, восхитительная погода. Все ли благополучно у вас дома? Хорошо ли идут дела в кафе?
Так вот, представьте себе, сэр, что этот тип отворачивается от меня и уходит, не сказав ни слова!
И это после всех моих усилий быть приятным! Я не знал, как и чем это объяснить. В тот же вечер я получил записку от Семмерса, заезжавшего из города, в этой записке он сообщил мне адрес своей стоянки. Я отправляюсь к нему и веду хороший, старого времени, разговор с его домашними. Я рассказываю Семмерсу про поступок этого койота в кафе и прошу его разъяснить мне, что это значит.
— О! — ответил Семмерс,— он вовсе не намеревался начать с вами разговор. Это нью-йоркская манера. Он видел, что вы были частым посетителем его кафе, и сказал вам два-три слова, чтобы показать, что он дорожит вашими посещениями. Вам не следовало продолжать. Дальше этого мы не идем с незнакомыми людьми. Можно, конечно, рискнуть бросить слово или два о погоде, но мы не делаем из этого базиса для дальнейшего разговора и знакомства.
— Билли,— говорю я,— погода и ее разветвления для меня серьезный сюжет! Метеорология — одно из моих слабых мест. Ни один человек не может затронуть при мне вопрос о температуре, или о влажности, или о веселом солнечном сиянии—и вдруг вильнуть хвостом и не довести разговора до конца, т.-е. до падения барометра. Я снова пойду к этому человеку и дам ему урок искусства непрерывного разговора… Вы говорите, что нью-йоркский этикет разрешает ему два слова и не разрешает ответа? Ну, так он превратится у меня в бюро погоды и докончит то, что он начал со мной, попутно делая родственные замечания и о других предметах.
Семмерс отговаривал меня, но я рассердился и поехал по уличной железной дороге обратно в кафе.
Тот молодец еще был там и расхаживал по комнате в роде заднего корраля, где стояли столы и стулья. Несколько человек сидели вокруг стола, пили и насмехались друг над другом.
Я позвал этого человека в сторону, загнал его в угол и расстегнулся достаточно для того, чтобы ему был виден мой тридцативосьмилинейный револьвер, который я носил заткнутым под жилет.
— Извините,— сказал я,— Не так давно я был здесь, и вы воспользовались случаем сказать мне, что сегодня хорошая погода. Когда я попытался подтвердить ваше заявление, вы повернулись ко мне спиной и ушли. А теперь,—говорю я,— продолжайте свою дискуссию о погоде. Слышите вы, помесь шпицбергенской морской кукушки с устрицей в наморднике? Вы, лягушечье сердце, страшащееся слов.
Молодец смотрит на меня и старается улыбнуться, но, видя, что я не смеюсь, становится серьезным.
— Что ж,— говорит он, не спуская взора с рукоятки моего револьвера:— день был почти прекрасный, хотя слишком теплый…
— Дайте подробности, вы, соня с мукой во рту! — говорю я: — дайте мне спецификацию, ярче обведите контуры! Если вы начнете говорить со мной отрывисто, то сами дадите сигнал к буре.
— Вчера было похоже на дождь, но сегодня утром погода разыгралась. Я слышал, что фермерам в северной части штата очень нужен дождь.
— Вот это верный тон! — сказал я. — Стряхните с своих копыт нью-йоркскую пыль и станьте настоящим приятным кентавром. Вы сломили лед, и мы с каждой минутой все ближе знакомимся. Мне кажется, я спрашивал вас о вашей семье?
— Все здоровы, благодарю вас,—сказал он.— У нас… у нас новый рояль.
— Вы входите в роль,—говорю я,— ваша холодная замкнутость наконец проходит. Последнее замечание о рояле делает нас почти братьями. Как зовут вашего младшего?—спрашиваю я.
— Томас,— отвечает он.— Он сейчас только поправляется после кори.
— Мне кажется, что я всегда знал вас, — говорю я.— Но еще один вопрос: хорошо ли идут дела в кафе? —
— Порядочно, — говорит он. — Я немного откладываю.
— Очень рад, — говорю я. — Теперь возвращайтесь к своему делу и цивилизуйтесь. Оставьте погоду в покое, если не хотите говорить о ней по каким-то личным причинам. Это — сюжет, естественно относящийся к общественности и к заключению новых знакомств… И я не потерплю, чтобы его подносили мелкими дозами в таком городе, как этот.
На следующий день я свернул свои одеяла и пустился в обратный путь из Нью-Йорка. Некоторое время после окончания рассказа Беда мы еще оставались у огня, затем все стали устраиваться на ночь.
Разворачивая свое одеяло, я услышал, как молодой человек с рыжеватыми волосами сказал что-то Беду, и в его голосе звучал страх:
— Как я уже говорил, м-р Кингзбюри, в этой ночи есть что-то, действительно восхитительное. Приятный ветерок, яркие звезды и прозрачный воздух соединились, чтобы сделать ночь удивительно привлекательной.
— Да,— подтвердил Бед: — это прекрасная ночь!