Алексей Чапыгин
Чемер
Рассказ
Оригинал здесь: СовЛит
. стр. 39 .
Рослый парень, Иван Рылов, с красным от натуги лицом, внес в токарное отделение завода три металлических болванки и с грохотом опустил их около одного из стаканов.
— Так возить зачнешь — сорвешься! — крикнул один токарь.
— Ни што-о! Сила есть, — ответил парень и, переставив крепкие ноги, вытер грязным фартуком корявое вспотевшее лицо.
Звенящие стружки сверкали вокруг станков, шипели ремни приводов, взвизгивали резцы токарей. В движении машин и работы не слышно было, как шумно, с хрипом вздыхала широкая, но плоская грудь чернорабочего. Рылов не долго стоял — повернулся к выходу, а в отделение вошел мастер, пузатый человечек, на коротких, толстых ногах и, заглушая шум машин, крикнул:
— Рылов, тебя директор зовет!
— Уй, а для че я ему, Карп Лукич?
— Велено скоро, фут в фут, не рассуждай!
— Дай ему отдышаться!
— Один Рылов на все отделение болванки таскает, — раздались голоса токарей.
— Мне что, пареньки — зову по приказу!
— Гони других! По отхожим сидят…
Карп Лукич не стал слушать токарей и, живо повернувшись, пошел, а выходя, сказал Рылову:
— Жалованья прибавят — иди, паренек!
Токаря хорошо знали, что Рылов впечатлителен и суеверен, — боится темноты, одиночества, — что Рылов лучший работник. Старательного парня отпускать из отделения не хотелось. Кто-то пошутил:
— Вестимо, направит в покойницкую!
— Прощавайте, токарики, ежели что.
— Сторожем в калильное не соглашайся-а!
стр. 40
Идя к директору, Рылов думал:
— Врут робя! ни што ежели… Покойницкой при заводе нету…
* * *
На стенах директорской комнаты Рылову бросились в глаза большие листы — по зеленому белые. На листах по белому черным намалеваны колеса и гайки. В комнате — светло по низу, по верху плавает сумрак.
За большим столом — директор. Его лицо в тени. Темный живот с пиджаком и жилетом освещены, на животе поперек — золотая цепочка. Белая рука директора, легко постукивая по зеленому полю стола, протянута и сжата в кулак.
Директор говорит ровно, тихо и когда качает головой, то на голове по средине белый пробор блестит.
Инженер, в форменной одежде, сидит сбоку стола, он курит и неторопливо отвечает директору.
‘Сам дилехтур… ни што-о’, — думает Рылов, стоя у порога.
Парень слушает слова господ, но почти не понимает ни слова, хотя его голова по величине может вместить в себя маленькую голову сухопарого инженера и голову директора.
— Всегда в пустяках не сходимся мы, Петр Петрович, но… оба напоминаем полководца на поле брани: как мне, так и вам безразлична жизнь или смерть человеческой единицы… Это взгляд верный! Полководцу, а также и руководителю большого предприятия нужно знать, как лучше направить и использовать мускульную энергию толпы… Психология толпы во все века одинакова — толпа больше ценит строгость и неуклонность, чем сентименты, мало свойственные самим низам… Но вот вы за специалистов, я же за простую механическую единицу…
— Еще раз позвольте вас спросить, Василий Максимыч, о разнице досмотра — специалист смотрит за прокалкой или человек от сохи?
— Но говорю же вам, Петр Петрович, — смотреть должен мастер, а поддерживать кучи угля на котлах — работа элементарная… Теперь остановите ваше внимание на специалистах: первое, народ своевольный, он быстро разберется в том, что говорят о пребывании у котлов люди науки: ‘токсическое влияние на организм’. Подавай ему отпуск, страховку и прочее. Кстати, специалист на простой работе начнет скучать, неаккуратно посещать завод… потребует прибавки чаще, а повышать жалованье не нужно…
— Это, конечно, так, но рабочему нужно уметь не только сыпать уголь, а еще и огонь умерять… До свидания.
Инженер встал, пожал руку директора и вышел.
Парень отодвинулся от дверей, чтоб не запачкать грязным костюмом барина.
— Как твоя фамилия?
— Рылов, господин дилехтур!
— Давно ты на заводе?
стр. 41
— Полгода, господин.
— М… мм… сколько получаешь?
— Полтора рубли в день…
— Я слышал, что ты исполнял тяжелую работу?
— Ни што-о! Ежели так — мы привычны, господин ди…
— Пора отдохнуть тебе!
Рылов грузно переступил с ноги на ногу, пот его сразу одолел, и, утирая корявое лицо рукавом пиджака, он подумал: ‘Неужели расчет? уж ежели что — старался — даже одышка…’.
Директор что-то писал, опустив причесанную голову к столу, подняв голову, он сказал:
— Я решил дать тебе легкую работу…
‘Слава Богу безоблыжно!’ мелькнуло в голове парня. Он взглянул вскользь на свои большие, черные, в красных ссадинах руки и ответил:
— Ежели что — грудь ноет, а так — мы привычны.
— Ты любишь свою деревню, Рылов?
— Ни што! Деревню-ту люблю, ежели, господин…
— Послужишь, отпуск в деревню дадим, — будешь и там, пока гостишь, жалованье получать.
— Я к городку обык — ни што-о!..
— Наш завод большой… кроме прочего всего, он заготовляет для войны снаряды.
— Слыхал это нынче…
— Итак, Рылов… бомба на войне — смерть врагу, но слава родной стране… ну, скажем, слава твоей деревне… Всякое дело рабочего, который находится при выделке снарядов, священно: оно защита страны, рабочий все равно, что солдат… Вот ты — большой, годный в гвардию человек, — случись война, пойдешь воевать, а на таком заводе, как наш, тебя на службу не потребуют.
— Понимаю, ежели…
— Понимаешь? Это мне и нужно. Еще надо предупредить тебя, Рылов, предостеречь, что завистников много… всякий завистник — первый враг директора завода. Начнет говорить: ‘Берегись! Начальство поручило тебе вредную работу… на ней ты можешь заболеть, умереть…’.
— Спаси Бо… ежели…
— Помолчи! — строго сказал директор и зорко поглядел на Рылова. — Если такие люди найдутся, ты их примечай и говори мне или тому инженеру, который сидел вот тут.
— Ни што ежели и говорить…
— Запомни — о таких непременно говори! — Опять голос директора прозвучал строго, и зоркие глаза смутили парня.
— Понимаю, господин дилехтур!
— С сегодняшнего вечера ты мной назначен на новую работу и будешь получать не полтора, а пять рублей в день…
— Коли ладно дело-то… — Рылов снова вспотел, но вспотел от радости.
стр. 42
— Дело легкое: сторожить оболочки… впрочем, иди и поскорее разыщи того мастера, который тебя ко мне послал: от него узнаешь все.
— Прощавайте, господин!
— Будь здоров! Ты кажется из крепких, а? Ха, ха…
Директор милостиво рассмеялся.
Рылову стало весело, он, сжимая шапку в руке и поворачиваясь к дверям, сказал:
— Сила есть! Вот грудь кабы ежели…
* * *
— Еще один паренек! Говорил ведь я — торопись, а ты, дюйм в дюйм, с этими жеребцами-токарями мешкаешь… Ну, проздравляю, — сказал мастер и похлопал по широкой спине Рылова — вот тебе ключ. Калильное отделение вон там, длинное такое, в конце двора — вон оно! Дверь отопри и припри плотно… В отделении найдешь котлы, на котлах примечай, фут в фут, уголь кучей лежит, подгорает, а ты, ежели куча угля понизилась, подсыпь лопаткой — в отделении угля много…
— Понимаю ежели, Карп Лукич.
— Знай, похаживай — дело хлебное и вольное… один себе. Угля подсыпал, хоть ты лежи, хочешь сиди… после гудка запри дверь на ключ…
— Уй, просто дело-то!
— Легкое, ха, ха, ха…
Мастер тоже посмеялся, но Рылову его смех уж не понравился, он подумал:
‘Чего это они с дилехтуром грают?’
* * *
На большом заводском дворе сгущался мрак.
Рылов крупными шагами высокого человека подошел к зданию калильного отделения.
Не доходя до двери, в сумраке увидал, как из высокой, почерневшей двери, на которой кто-то нарисовал мелом большой шестиконечный крест, беззвучно вышел высокий, худой человек, с глубоко запавшими глазами.
Дверь отделения легко, бесшумно отворилась и почти незаметно закрылась сама собой…
Рылов, вздрогнув, попятился: костлявый был одет, как он и при фартуке, лицо корявое, длинноволосое, но сходное с ним.
— Христе! Господи! Ты что ли был ежели, эй? — пробормотал Рылов.
Рылов видел, что встречный, исчезая в сумраке, перекрестился.
— Хрещеный, вишь, а как я… ни што!
Что-то холодное, как льдина, было зажато в кулаке Рылова. Это был ключ отделения. Стуча зубами от суеверного страха, Рылов долго не мог попасть ключом в замок, а когда отпер дверь, то на него пахнуло душным воздухом.
стр. 43
По стене отделения уныло горели три газовых рожка, один от другого на некотором расстоянии.
Длинное помещение напомнило парню деревенскую церковь у входа на кладбище в ночное время, только около продолговатых огоньков не было икон да под ними не стояли гроба.
Рылов перекрестился и, подбадривая себя, сказал:
— Ну, бойся! Спужался, шальной, ни весть чего…
Хотел запеть песню, а запел молитву, но за работу принялся бодро.
На трех котлах, стоящих врытыми в земляной пол, уголь, пылавший синим огнем, осел. Парень взял из кучи у стены на лопату угля и подсыпал. В один котел он опустил конец железной лопаты, а когда вытащил, то лопата засеребрилась.
— Можно хошь ведра лудить… ежели оно…
Попробовал лопатой содержимое второго котла, там тот же расплавленный свинец. От котлов к стеклянному потолку, утонувшему в синем, медленно струился голубой, сладковатый дым.
— Чемер! Угарно, вишь, и страховито ежели… ни што…
До гудка Рылов расхаживал по отделению, стараясь больше петь песни, чем молитвы и думал:
‘В этакой хоромине страховито одному, а зря это она мне оказалась схожей с церквой — ни што!’
Когда взвыл гудок, парень торопливо воткнул лопату в кучу угля и, запирая отделение, облегченно вздохнул свежим воздухом двора. Потом передал ключ дежурному в конторе.
— Сгадаю вот… посчастливит на новой работе, ай нет? — Рылов верил в приметы. — Ладно, ежели первой встрену по пути Иру хозяйкину… Божимая душенька, а кого иного, то по старому зачнет, чижало на старой-то, вишь, грудь ныла и дышалось болько…
По дороге почти до дому Рылов не встретил никого, кто бы обратился к нему, но, не доходя немного до квартиры, у стены нежилого дома, с окнами давно заколоченными досками, зашевелилась в сумраке какая-то тень. От стены на панель выдвинулся нищий, загораживая парню дорогу.
Рылов вздрогнул: костлявая рука протянулась к нему.
— На пропитанье рабу Божьему!
Рылов вскинул глаза: в монашеском платье, в лохмотьях перед ним стоял сгорбленный старик, без шапки, с голым заостренным черепом, узенькие глаза прятались в морщинах почерневшего от грязи и времени лица.
Рука Рылова плохо слушалась, когда он сунул ее в карман пиджака, а нищий каким-то костяным голосом, мало похожим на человеческий, заговорил, переминаясь медленно ногами в язвах:
— Чесо, раб Божий, зришь мя? Се человек! Ты с любовию озрись, не так… Се обносок тела моего — ибо я был, как ты, ты станешь, как я… Судьба подобия Божия, странника по свету, во веки веков одна и та же…
— На, прими на здоровье! Бог с тобой…
стр. 44
Рылов достал двугривенный, сунул в руку нищего и спешно пошел дальше.
— На здоровье… ха, ха, ха… хи, хи! — заливался сумасшедшим смехом за спиной уходящего парня нищий.
— Заначка не ладная! Аль не посчастливит? Ни што-о…
* * *
По обыкновению, у дверей квартиры Рылова встретила маленькая русая девочка, дочь хозяйки. Ребенок радостно вскрикнул:
— Рыло пишол! Мама-а.
— Желанна ты моя! Зачем не раньше…
Рылов подхватил девочку на руки, пряча широкое лицо в пушистые волосы.
— Не нюкай! Ай, Рыло — мама, он нюкает голову — секотно.
В дверях кухни появилась хозяйка, полная, румяная, тоже русая, как и девочка: с русыми густыми бровями, с хитрыми глазами, которые от русых ресниц казались золотистыми. Женщина сказала девочке певучим, полушутливым голосом:
— Он любит тебя — зачем, Ира, так зовешь Ивана Михайловича. Рылов, а не рыло. Рыло не хорошее слово, — обращаясь к Рылову, она прибавила: — Вы уж извините, Иван Михайлович, вольная она у меня, скапризничает, так на образа лезет — снимай да давай. Без батьки родилась и без батьки растет.
Рылов сказал:
— А все недомекаю — спросить тебя хочу, Степанида Петровна, где ее батюшка? Кто он?
— Где знать какой! Я тоже вольная — их трое было: кто разберет, чья она, моя Ира, а вот люблю ее… Видите, какая я даже на язык вольная. Иная с десятью пережила — не скажет, а я не боюсь — чего таить-то, что было. Да, с Ирой-то занялись — забыла я — у вас землячок сидит, Иван Михайлович, ждет.
Когда Рылов вошел в комнату угловиков, то увидал на своем сундуке у окна парня, деревенского соседа.
— Петрунька! Здорово-ко, милой.
Приземистый, русый, слегка хмельной парень встал с сундука, пожал Рылову протянутую руку.
— В деревню, Ваня, собрался, вишь, а перед ездой по землячкам маюсь, — сказал парень.
Рылов вынул из кармана плотно смятый ситный. К его приходу на окне всегда стоял медный чайник с заваренным чаем, прикрытый полотенцем. За лишним стаканом Рылов сходил на кухню, налил гостю и себе горячего. Гость принял от Рылова стакан чаю, спросил, указывая на кровать на козелках у сундука:
— Твоя одра?
— Моя!
стр. 45
Парень выплеснул чай под кровать земляка и, вынув из кармана штанов сороковку, сказал:
— Не примат душа горячего. Вот горького, давай-кось, спробуем.
Он подул в стакан и налил водки.
— Вали!
— Не, не обучился, — сказал Рылов и, прихлебывая чай, помолчав, заговорил: — Пить тебе, Петруня, тоже мал след, едешь в деревню, може, кабы не водка, и ты бы работал тутотка…
— Можно жить здесь, конешно, Ваня, только не лежит душа к городной работе… в деревне пашешь да пляшешь — ежели не на глине пашня, все горе прочь, а тут тебе всякий городовой — ваше благородие, — нишкни.
— Поди, вот, деньги-то пропил, а с чем поедешь, коли мало не соскопил?
— Что верно, Ваня, то в аккурат! Деньгу, было, зашиб, да она царю пошла в кабак. Туда всякие капиталы гожи.
— Мы с тобой, Петруня, вместях росли, в бабки играли, рыбу удили… помнишь — кислое молоко у твоей тетки в праздный день хлебали.
— А ты, Ваня, дело зачал и не делом кончаешь. Все помню — только выручи на чугунку-то.
— Я не затем… то само собой, что мое, то твое. Сколь надо-то?
— Рублев двадцать надо.
Рылов полез рукой под подушку, достал старый кошелек, спрятанный про запас.
— Тут двадцать три. Возьми… я и поголодаю, ни што, а тебе в дороге на хлеб гожи все…
— Возьму — карман не сломят… Ты вот мало получаешь — скопил, я и много зашиб, да растряс… и то сказать, на военное дело может в скорости пойдут. Худо, земляк… — опустив низко голову, как бы в раздумьи проговорил парень. — Не то хорошо, корявый! — он пожал Рылову локоть большой руки, — хорошо, Ваня, ей Богу, что ты не занимаешься водкой, завлекательная она, ежели по природе польется, а твоя природа, что моя — вся пьяная. Батя твой пьет иной раз, да приговаривает — помнишь?
— Я родителев не осуждаю, — серьезно сказал Рылов, — грех!
— Грех не грех, а батя твой, когда во образе находится — сверху питого пьет, да приговаривает: ‘Пей в красу, чтоб опереться на носу’. Помнишь? Хе, хе-е… помнишь, Ваня, как мы с тобой малышами колюху в реке вилками кололи. Ты раз уколол налима да большанского. А портки-то у тебя засучены до самых пазух и ты с налимом на радостях рысью, ну бежать. Падаешь да бежишь. Граял я на тебя, глядел…
— Помню! с измалетства помнится долго…
— Ну, извини. Я еще выпью и на чугунку.
— Лучше не пей, Петрушко! Право. Приедешь, всей деревне кланяйся. Родителю скажи: иную я должность заполучил. Скоро еще денег пошлю, да ежели что отпуск будет даден — сам приеду… Эх, Перша! Опять бы нам рыбы половить…
— Приезжай! Лучить поедем, ночью, с козой, с огоньком на козе…
стр. 46
Острогой-то, шух, шух — глядишь, либо налим, либо щука… прости-кось! Большой ты мой, корявый… Век не забуду — выручил на последние… Был ведь я у земляков да побогаче тебя, а как от берега шестом оттолкнули. С горя я эту стклянку к тебе волок — думал: разопьем вместях, а ты, вишь не научился… Полагал зарез — придется молодцу пятьсот верст пешком смонуть… Не пей, ей Богу не пей. Батя твой… ну, не буду, не любишь родителей оговаривать… прости-кось…
Парни расцеловались, и земляк ушел.
Рылов, проходя кухней, умыл грязное лицо и руки, а, вернувшись в угол, увидал маленькую Иру, она сидела на его сундуке, ела положенный на окно ситный. Обтерев мокрое лицо, Рылов сказал ребенку:
— Ах ты, моя робя-а! — Он посадил ребенка на колени. — Дайкось я тебе из ситного ягодок дам.
Парень, выковыривая из ситного изюм, отдавал девочке, она ела, смеялась и хлопала его по груди маленькими руками.
— Рыло. Ты колявый!
— Ни што, мой божимый!
— А ты в баньке мойся — будешь гладкий: я куклу примываю, — она гладкая… Пусти, к маме с бабой хочу!
— Поди с Богом!
* * *
Свои два фунта ситного, обыкновенно, Рылов с’едал за чаем с большой охотой, сегодня же не мог, — не было аппетита. Сахар казался ему особенно сладко-приторным, он думал:
— Что это? Хоть без сахару пей…
Чтоб провести время, как всегда делал, парень хотел было итти к хозяйке, но выжидал, ясно слыша за стеной чужой старушечий голос:
— А не тужи ты, милая. Годы твои не велики — мужички тебе найдутся… не всяк мужичек любит бабу сухую, как рыба тарань, иной выбирает с телом, чтоб было на кого платье надеть, чтоб у бабоньки мяса висели, а не то что… Мужичек только завсегда пугливой, как конь — ежели сразу безо всего с обратью приступишься, так тому и конец: не поймаешь! А ты перво дело погладь его по мордочке, да кусок, как коню, покажи. Обедом подкорми, а можно да льзя и рубаху, портки простирни — не гнушись… там уж само дело наладится, сам, когда надо будет к тебе подберется, голову подставит: ‘На, мол, надевай узду-то скорее да веди в церковь’. Так завсегда, милая! Ну, я пойду.
Слышно было, как хозяйка поцеловала гостью, звала заходить и как та ответила:
— Заходить-то зайду, да не часто — вишь своих много… доглядывать, стряпать тоже…
— Баба, посяй! — послышался голосок Иры.
— Прости-кось, дитятко!
стр. 47
Хлопнула дверь на лестницу и зазвенел крюк запора.
Когда хозяйкины шаги вернулись в комнату, Рылов решил:
— Теперича можно!
Он взял с подоконника кусок зеркала, взглянул на себя и пригладил волосы. Парень вошел к хозяйке.
— У меня, Степанида Петровна, сегодня день ладный…
— Что-й так, Иван Михайлович?
— На новую должность дилехтур перевел. Заместо полутора буду получать пять рублев в день.
— Ой, да это вишь благодать вам Господня! Не каких-нибудь сорок рублей, будете огребать полторы сотни… уж истинно ладный день. Вы, Иван Михайлович, в комнатку перебирайтесь, теперь надо чисто жить, а в углу известно — чисто не проживешь: вши-то, как ни пасись, общие — перебредают… Жилице я откажу со следующего месяца — деньги запустила, не платит. В углу живете — мне стеснительно лишний раз к вам зайди-ть, в комнате иное дело, ежели не гнушаетесь, я загляну чайку попить, посидеть…
— Уй, что вы, Степанида Петровна! Я рад коли ежели…
— Так-то ладнее, Иван Михайлович…
— Мама! Гони Рыло — он челный, — сказала Ира и полезла к Рылову на колени.
— Черный, а сама лезешь? Ты уши ей надери, Иван Михайлович, чтобы некрасиво не звала.
— Лицо в ямках. Тут ямки… тут…
— Ямки у многих, Ирушка… и черный да белый — хороший, чистый человек. Ведь вы женчинами не балуетесь — я не примечала?
— Не люблю зря… и водки тоже…
— Не пьете и не курите?
— Не курю…
— Сущий клад мужичек! — и, хитро поблескивая светлыми глазами, прибавила с усмешкой: — может, Иван Михайлович, жалованье баловства не дозволяло? Бывает так.
— Родителю обвещал держать себя…
— Ну, а как родитель-то, ежели бы вы на вдове женились?
— Все можно… на счет женитьбы не обвещался.
Провожая Рылова в его угол и, видя, что другие жильцы еще не вернулись, Степанида Петровна мягкой, теплой рукой обхватила парня за шею сзади. Он радостно встрепенулся и, нагнувшись, подставил лицо:
— Уй, ты желанна!
Поцеловав его торопливо, она шепнула:
— Желанна, так и ладно, но покеле не…
Она быстро ушла, вся раскрасневшаяся…
Вытянувшись во весь рост на постели, повернувшись на живот, Рылов подмял грудью жесткую подушку и, глядя в окно через крыши невысоких домов на огни улиц, размышлял:
‘Не думал, не чаял прибавки — привалило счастье! Что значит дилехтур-то…
стр. 48
Теперь на хорошей отчего бы и не жениться. Затем люди маются по свету…’.
Ему долго не спалось. За окном вдали он видел большой черный мост, по мосту прыгали пятна огней, кто-то как будто пробегал мимо их — огни мигали. Под арками моста тусклая даль искрилась теми же золотыми, круглыми огнями — огни аль не огни? Да это Степанидушкины глаза!
Он пригнул голову в сторону хозяйкиной комнаты и прошептал тихо, тихо:
— Желанна… а, желанна?..
Повернувшись на спину, почувствовал во рту сладкую слюну, — кажись, сахару не кусал много…
Утром Рылов проснулся раньше, чем всегда.
Двор дома, где жил он, был извозчичий. Рылов слышал, как шумели извощики, тпрукали и понукали с окриками лошадей.
Потом заблеял озябший за ночь козел, любимец двора.
Вот громко жалобным воем загудел гудок ближайшей фабрики.
— Скоро наш запоет…
Где-то рядом, в чужой квартире, с плачем раскашлялись дети. Рылов подумал:
— Больные… Не дай Бог… милые эки…
Там же начали пилить и колоть дрова, — в комнате угловиков, где жил парень, с потолка стала осыпаться штукатурка.
— Чего тут вставать! А глаза-то у Степанидушки золотые.
— Иван Михайлович! Кипяток готов.
— Встаю! Степанида Петровна, я чичас…
* * *
‘Дилехтур, грит, ‘доноси’. Оченно я бажу ябедничать… Может начальству лестно, что всякий друг на дружку с языком пойдет, — думал Рылов, подсыпая на котлы уголь. — Токарики ежели с обеда завсегда шутят: ‘сторож с покойницкой! Из мертвецкой!’ Пошто, робя? Може здесь сторожа мрут? Не домекаю… Ежели байна — то оно подходящее…’
Порой из труб под котлами, сквозь трещины земли и глины вырывался огонь. Огонь лизал оранжевыми языками кучи угля и кругом котлов двигались золотые воронки. Тогда подступиться к котлам было трудно. Уголь на котлах синел и таял быстро.
В сумраке, особенно вечером, Рылову казалось, что бесчисленные злые глаза подглядывают за ним, в отделении все более становилось душно и жутко, парню тогда хотелось бежать в кочегарню и кричать:
— Меньше топите!
Рылов знал, что не поможет его крик, и безвольно, весь какой-то размякший, ложился на земляной пол, упорно глядел в дальний, темный угол, а сам пытливо шептал:
— Пошто это мертвецкая?
Не раз Рылову казалось, что он в бане, теплой и душной. Он видел, что
стр. 49
кругом стоит густой, голубой пар, кружащий голову. Подняв лицо вверх, разглядывал глянцевитые, синие клочья стеклянной крыши. Уголь, сгорая, потрескивал и напоминал банных сверчков. С потолка капало.
— Байна…
В дальнем углу Рылов настойчиво искал всякий раз шаек, не находил, а сегодня наглядел что-то и, испуганно разглядывая это что-то, шептал:
— По-ошто-о?..
Парню вдруг показалось, что из темного угла может выйти кто-то страшный — он оглянулся, ища двери, но в голубом тумане дверей не видно было и Рылов пополз туда наугад…
Дверь в отделение отворилась — Карп Лукич пришел глядеть прокалку.
— Полгода не прослужил, а уж пополз, дюйм в дюйм! Диви бы маленький, а такому да ядреному стыдно. Стыдно, паренек!
Рылов бледный поднялся с пола.
— Страховито мне чтой-то, Карп Лукич!
— От страха есть хорошее лекарство, паренек. Ужо я смотр кончу, посоветуемся, а пока дверь-то отделения открой, но не широко…
Открыв дверь, Рылов, как всегда, видел, что мастер длинным крючком вроде кочерги с деревянной ручкой ходил и, разрыв на котлах уголь, доставал из жидкого свинца блестящие штуки, ловко вскидывал их кверху и вновь погружал в свинец.
— Я, паренек, уголь-то поскидал, так ты, фут в фут, когда уйду — подбавь его, а то свинец сверху захолонет — все дело сгадишь, ломать придется… брак в счет поставят, — делая свое дело, покрикивал парню мастер.
Кончив осмотр, Карп Лукич вернулся к дверям, грузно нащупал задом место на скамье у стены, сел и, отдуваясь, сказал Рылову.
— Садись! Ты, паренек, завсегда с собой бери выпивку — помни только: перепить вредно. Рюмочку-две выпить пользительно, — ни вдоль, ни поперек, дюйм в дюйм, мыслей не будет. Всю дурь, как пальцем сощелнет. Я завсегда выпиваю с умом, а разве меня видали в заводе пьяным? Пью так: рюмочку перед чаем да закуской, две-три после обеда, тебе беспременно пить надо, чтоб сласть в глотке не копилась…
— Беда мне доскучила эта сласть — днем и ночью, потом брюхо чтой-то зачало маять… зубы тоже крошатся, а иной раз хватит тя, будто паралик — насилу разомнешься… Смеются да грают люди: ‘В покойницкой, говорят, служишь!’ Мне, Карп Лукич, не до граю ежели…
— Наплюй в глаза смехунам! Все жеребцы токаря, поди-кось?
— А все одно хто! ‘Дилехтур, говорят, умеет обрядить человека в деревянный кафтан, только завлекись ему…’.
— Что ж ты не скажешь, кто это так?
— Я не жалюсь, Карп Лукич, а страховито бывает, когда сумеречно.
— Пить беспременно надо, паренек!
— Родитель у меня пьет — не бажу глядеть!
— До свиного рыла, конешно, дотянуть не хорошо, но ежели пить с головой, то спасенье. Да вот что — завтра получка, а ты, дюйм в дюйм, приходи
стр. 50
в ресторан ‘Бережной’, я тебя слатенькой угощу, — всю хворь сымет. Сласть не от одной горечи прячется, она хмельного боится… Кстати скажешь мне, кто так про директора говорит…
— Уй, нет, Карп Лукич!
— Там увидим — приходи!
Карп Лукич, было, поднялся со скамьи, но Рылов его удержал:
— Хочу твоего сказа послушать, ты пожилой, как мой родитель.
— Скажу, что надо, паренек!
— Лишние думы, Карп Лукич, може от одинокости, так лажу я жениться.
— Правильное понятие, — живал холостым, живу и женатым. Пил я тогда больше, а женитьба удержала от большого худа. И то скажу: мысли о бабе в голову лезут, бывало, идешь да этакую с улицы торговку купишь… Пьяному все ладно, глаза пялишь, целуешь — чистенькая, нарядная, хоть под венец. Ночь проспишь, глаза на купчую вскинешь, а ее как чорт подменил, как старый горшок, вся в трещинах, царапинах. Маска тоже в пятнах, не приведи Бог… Только для ради ночи да пьяных кобелей была она в свое время, фут в фут, ровненько пудрой замазана.
— Уй, Карп Лукич, таких-то боюсь!
— Боишься, паренек, так по диаметру женитьба тебе в самый раз.
Карп Лукич, напомнив Рылову притти завтра в ресторан ‘для обучения’, приказал подсыпать на котлы угля и ушел.
Прошло больше месяца Рылов пробовал пить сладкую и горькую — помогало — сахар не казался приторным, только грудь ныла все больше и живот болел сильнее, а зубы крошились…
* * *
Рылов знал, что сегодня хозяйка поздравит его с новосельем, и прихватил на всякий случай бутылку водки с белой головкой.
Действительно, его вещи из угла были перенесены в комнату, а на небольшом столе у окна постлана чистая скатерть, на столе стоял его чайник, прикрытый чайным полотенцем с расшитыми концами. В углу, справа от стола, висел образ, и золотился огонек лампадки. Была суббота.
— Выпью сегодня ладом… будь, что будет, а Степаниду сговорю, тошно без ей…
Степанида Петровна встретила парня у порога в комнате и заговорила певуче-ласково:
— Живите-ко по иному, Иван Михайлович. С переборкой вас!
— Вот спасибо. Я чичас деньги…
— Поспеете. Не пропадут, а с жилицы едва получила.
— С ребенком она, жалко ежели что…
— Всех голых одной грудью не закроешь… жалко! Нынь в стирке, а вот ужо занавеску к окну прилажу, зеркало то подобрала для вас, нарошно купила… на провизию дадите, так и обед готовить буду… белье ваше собрала, со своим выстираю — за одно дрова жечь, рассчитаетесь.
стр. 51
— Уй, хорошо, Степанидушка. Только маяты тебе много…
— Пуще всего Степанидушкой не зовите. Память у всех нас короткая, обычка скорая, при чужих назовете — зачнут худое говорить… Людям всего показывать да сказывать не надо… люди, Иван Михайлович, рады худому, ябедой да охулкой больше век живут!
— Ладно. Ежели что — я буду вас звать Степанидой Петровной.
— Вот так! Скоро весна, комнатка маленькая и так теплая, а еще бок плиты к стенке приткнут, жарко зачнет, можете на тераске спать.
— Тепла не бажу!
— Знаю, не любите — на тераске прохладно. Иной, какой то, Иван Михайлович, стали вы не в пример как бы из благородных: глаза больше, светлее, щеки и лоб побелели, шадринок мало знать, а это уж как у господ. Еще бы вам черную шляпу с полями, волосы длинные, костюмчик модный наладить, тресточку, и будете барин-барином.
— Все будет, Степанидушка! Степанида Петровна… Ужо еще получку — две заработаю, тогда ежели и новое заведу.
Когда хозяйка ушла по своим делам, Рылов, оглянув еще раз убранство нового жилья, сходил, умылся, причесался. Наскоро оглядев лицо в дешевое зеркало, поставленное на рыночный комод, подумал:
— По шадровитой роже и покупка ежели…
Перед тем, как пить чай, он вынул из кармана пальто бутылку водки и кусок колбасы.
Почти не пив чаю, Рылов опорожнил посудину, а колбасу неохотно жевал и думал:
— Степанидушка заигрывает, а замуж не идет…
— Рыло, и я иду! — забежала в комнатку Ира и полезла к хмельному парню на колени.
Рылов, как всегда, сунул пахнущее водкой лицо в волосы ребенка. Он тяжело дышал и тихонько покашливал.
Ира соскользнула на пол, взглянула на парня и бежала с криком:
— Мама! Рыло стлашный.
— Вишь врет, сученка! — рассердился Рылов и усмехнулся недоброй усмешкой. — Дай-кось!
Пошатываясь, парень встал, подошел к комоду и еще раз взглянул на себя в зеркало: в зеркале было не такое лицо, каким знал себя Рылов раньше. На него глядело что-то чужое, злое, с выпуклыми, влажными глазами. Широкий, искривленный рот полуоткрыт, из рта кое-где торчат ломанные, почерневшие зубы.
— К чорту! Рожа не моя — косая… — разозлился парень, — он схватил зеркало, бросил на пол, тяжелым сапогом растоптал.
Не раздеваясь, упал вниз лицом на кровать и сумбурным сном беспокойно заснул.
Утром шумело в голове, ныла грудь особенно тяжко, и была тошнота.
— Пущай тошнит, лишь бы брюхо не болело да сласти не чуять…
стр. 52
Хозяйка сама принесла в комнату Рылова кипяток. Покачала русой головой, подбирая осколки зеркала, и с укором в певучем голосе сказала:
— Не счастливо зеркало разбить, а на новосельи совсем худо. Чтой-то вы наделали, Иван Михайлович?
— Куплю ежели новое хорошее…
— А то чем худо? С косинкой немножко, ну, да…
Рылов, превозмогая головную боль, заговорил:
— Так как же, Степанида Петровна? Я ведь душу маю, денно и нощно о тебе думаю, коли ежели люблю, и вся жисть в тебе. Жениться бы в скорости.
Золотистые глаза хозяйки засветились лукавым огоньком:
— Чегой-то Ирка напужалась вчерась от вас, Иван Михайлович?
— Мало ли что ребенку втемнится…
— Зачем спешить? Поживем-ко так… И так не полиняю я, лишняя-то позолота с меня сошла, медь из-под золота не боится… Вот ежели, Иван Михайлович, венцом голову закрепить — иные законы, а вольная полюбовница завсегда вольна. И то сказать: карахтера вашего еще не вызнала, только знаю, что плохие калоши узнаешь в мокреть — лихого мужа, аль жену — после венца… Сойдемся ближе, да друг дружку восчувствуем — тогда иное.
— Уй, так не ладно, Степанида Петровна!
— Что не ладно, Иван Михайлович? Уж коли баба приспела к вам, на вас идет и окромя венца да закону ничего не боится, так вам-то чего бояться? Вас не убудет.
— Не жил с тобой, а и так притягала — поживем, да удумаешь ежели что покинуть, так я в та поры куда? Нож ведь мне!
— Ну, Бог милостив, дорог кажинному человеку много…
С этого дня Рылов стал много пить…
* * *
— Мама! Рыло опять пьяный… — закричала как-то раз из комнаты Рылова маленькая Ира, но на колени не садилась.
— М-мо-л-чи-и! — Парень поймал девочку и втащил на колени, она вырывалась и кричала. — Чего ты, сученка-а?
— Пусти к маме!
— Ирушка — м-молчи-и!
— Стлашной… пяной… к маме я…
— А-а, вот!
Рылов поднял высоко девочку, перевернул в воздухе и бросил, как шапку к порогу.
— Ирушка! Бедная моя девочка, что он тебя ударил? Выгнал? — допрашивала Степанида Петровна.
Ира визгливо без слов плакала и косилась на пьяного Рылова.
Рылов сидел у стола с повисшей длинноволосой головой. Парень поднял растрепанную голову и, глядя мутным взглядом на комод, где стояло новое, купленное им зеркало, закричал:
стр. 53
— Ежели что — всех в дребезги! Дилехтуры и все к чорту-у! Сученки, барина захотели? вишь, барин я-а!.. Зубы… Морда покойницкая, волосья, что поп. К чорту!
Он стал рвать на себе волосы и рубаху…
Полуголый, с окровавленным, бледным лицом, в судорогах, парень упал на пол…
* * *
Тяжелый день. К котлам подступиться было нельзя, но Рылов с каким-то остервенением работал — ему было жутко в отделении — работой парню хотелось отогнать жуткое чувство. Хмель с утра выдохся, а про запас выпивки не было.
Рылов, горбясь, кашляя и сплевывая кровью, бросал сквозь стенки огненных воронок на котлы уголь. Уголь трещал и светился, то рыжим, то синим огнем.
— Ежели что, дилехтуры, штоб вас!..
В кочегарке, казалось, решили спалить огнем отделение с Рыловым. Огонь, вырываясь и вспыхивая около котлов, плясал и посвистывал, как ошалевший.
— Жги! Трещи — жарь коли что… фу-у!
Парень выбился из сил, бросил лопату и свалился на кучу угля у стены. Как только вытянулся на животе, то стал глядеть в дальний угол. Жуткое чувство подступало, пугая.
— Знамо покойницкая, теперича да… понимаю ежели… а будь, что будет! Вот беда, коли судрога хватит — враз изойдешь…
Огонь стал утихать. Рылов решил не обращать внимания на дальний угол и стал разглядывать внимательно красноватые языки в трех местах на стене: — газ уныло и слабо просвечивал сквозь голубой туман, но там, куда не хотелось глядеть Рылову, застучали кости явственно и все ближе, ближе… Кто-то как бы насильно повернул его шею. Рылов с испугом взглянул туда, куда не хотел глядеть: там в углу поднялся густой, синий дым, дым плыл по отделению, имея какой-то страшный облик…
Захолонув от затылка до пят, выпучив дико глаза, парень видел, как страшное подплыло к дальнему котлу, остановилось, над углями, растопырились большие, костистые пальцы, без ногтей…
Рылова била лихорадка… Дрожа, он замечал, как, когда опускались к котлам синие руки страшного, от них словно от ветра загорались угли удушливым, синим огнем-чемером…
— Ко мне идет ежели…
Дернув из последних сил одервеневшее тело, парень, сбивчиво творя молитву, пополз к дверям…
* * *
За окнами террасы — тепло по летнему, пестро от блеска многих огней и иллюминаций. Уж поздно, но улица гудит и шумит пьяными шагами и голосами прохожих.
Сегодня самый большой день трезвости: на заборах и в трамваях с утра расклеены афиши с крупными надписями, пестрящие именами известных благотворителей
стр. 54
и докторов, устраивавших по всему городу лекции ‘О вреде пьянства’.
У потолка террасы, под жестяным колпаком слабо горит лампа.
Степанида Петровна убирает со стола остатки ужина. На конце стола, упершись костлявой спиной в стену, сидит на табурете, согнувшись над тарелкой, Рылов и, чавкая широким ртом, в котором осталось мало зубов, пережевывает кусок жирного мяса. Хозяйка с засученными рукавами в розовом, шелковом платье, в белом переднике, ловко и неторопливо ставит грязные тарелки одна на другую. Русые косы туго заплетены и модно расположены на ее красивой голове. От слабого света лампы под золотистыми ресницами мягко поблескивали зрачки глаз, но румяные губы Степаниды Петровны сложены в решительную и жесткую полуулыбку.
Иногда она искоса взглядывала на Рылова, который медленно звонко чавкал — по подбородку у него за вспотевшую, сморщенную манишку тек жир. Большие руки держали у рта кость крепко, но неуверенно.
— Так-то, Иван Михайлович, — проговорила она.
— А-а-м!.. — промычал Рылов.
— Не по ветру мои слова: плохие калоши узнаешь в сырую погоду, а лихого мужа — после свадьбы.
Со стуком кинув кость на тарелку, Рылов пьяным голосом ответил:
— Как донное грузило на уде ко дну тянет — твоя любовь мне… пью больше ежели оно к закону придти-ть хочется, а ты что? Ты — чует сердце — все от меня дальше и женой не желаешь… Об этом слезно прошу — душа моя мается!..
— А, нет, уж! Бог миловал — не вышла и не выйду за вас, — ни какой корысти нету выдти-ть. Пить зачали, что ни день — все шибче, а карахтер у вас… у-у какой! Редко как бы и ладно, то как ветер сорвет, зачнете вешши бить, да кидать… ночью и то кидаете вешши без угомону… Сегодня еще на тераске проспите, постельку налажу, а завтрево, угодно, так в прежний свой угол пожалуйте. Комнату вашу сдаю, — денег не платите, а мне за квартиру спуску нету — подай…
— Не моги, сученка, трогать мои вещи! — вскочил на ноги и, пошатнувшись, ударил по столу кулаком Рылов.
— Ну, беда какая! Как это не смей, Иван Михайлович? Квартера моя и воля моя… С этой ночи я вам не полюбовница… Хватит меня с вас, да и худо вам… гляди-кось, ночью вы, как утопленник, холодный, мокрый — два — три раза в ночь надо вам рубаху менять… полы все кровью заплевали… женчину вам даже и вредно ласкать.
— Молчи ежели… Уй, молчи! Лютый нож твои слова…
Парень с треском упал на скрипучий табурет, сунул острые локти на стол, уронил на ладони волосатую голову — по концам длинных волос, прижатых ладонями к лицу, закапали слезы…
— Сгноил… потерял я себя, Степанидушка-а!
— Жалко мне вас, Иван Михайлович… передумала я… сердце мое отходчивое, оставьте ко вешши-то у меня, да поезжайте в деревню, — может наладитесь, вернетесь, а там виднее.
стр. 55
— Некуда нынь ехать… чую ежели что про себя… дума не та, зло на душе…
— Чтой-то закручинились?.. Зло спокиньте — от него правды во век нету…
— Жисти мне мало, Степанида Петровна! За деньги прельстился, шальной был… Дилехтуры погубители мои…
— Ну, чтой так? Может еще уберегете себя. Чего вешать голову, Иван Михайлович? Отдохните… вернетесь, деньги заработаете потом…
— Нету мне ежели, никакого потом! Лицо зачало синет… Судрога, брюхом маюсь, а на одно еще гож…
— Уж на что это гожи? Видно худое что… а в комнате покель живите, Бог уж с вами! Иру только не пугайте — боится она вас.
— В комнате? Да-а… возьми, Степанидушка, мои вещи — все возьми!
— Коли уедете, то я не за антирес хлопочу, сохранны будут…
— Блазнители! Дилехтуры… теперь ежели что понял… вещи возьми-и… Слышь?
* * *
Даже хмурой ночью на террасе с большими покосившимися окнами было полусветло, — через низкие сараи и флигели двора высокие соседние дома, обступившие деревянный домишко, где жил Рылов, освещали террасу до поздней ночи призрачным светом. Тогда лишь, когда потухали огни кругом, терраса погружалась в сумрак. На террасе у стены стоял большой платяной шкап, которому в квартире не было места. Под шкапом по ночам крысы, забежавшие со двора, грызли кости, с возней и стуком, таская их из ведра. Кости Степанида Петровна вываливала в ведро на террасу, чтобы при случае продать тряпичникам, не впуская чужих в квартиру.
Стук костей в сумраке пугал и раздражал обыкновенно хмельного Рылова, он кидал в шкап все, что попадало под руку.
Чтоб не жечь лампу, скупая хозяйка повесила на террасу образ с лампадкой. Лампадка горела только ночью. Боясь света, крысы реже воровали и грызли кости.
Образ Спасителя, повешенный в углу, не нравился Рылову: он напоминал ему лицо когда-то встреченного им нищего монаха. Образ был писан тусклыми красками старообрядческих мастеров. Кругом головы Христа вился резной, серебряный венчик. Желтая, благословляющая двумя перстами рука, была тоже заключена в обломок серебряной ризы.
Убрав стол, Степанида Петровна на полу террасы вынесла и разложила матрац, постлала простыню и, откинув конец одеяла, пошла к себе.
— Ты ежели, Степанидушка, не со мной: — грузно падая на одеяло, спросил Рылов и тяжко закашлялся.
— Вот, Бог-от и наказал, Иван Михайлович! Говорите не дело, так и кашлюха сдолила.
— Обр-а-а-з, как нищий! Не бажу… — отдышавшись проговорил парень.
— Образ? Выдумываете всякое… — обернулась она в дверях в прихожую. — Конец и все тут! Пожили, погрешили — Бог простит.
Она улыбнулась и ушла.
стр. 56
— Не за что прощать, ежели… потом… придется — ни што…
Рылов тяжело поднялся с постели, укрепился на ногах и пошел в квартиру.
Роясь в ящике стола и комода, он слышал за стеной старушечий чужой голос:
— Завсегда так, милая, — мужичок, как шалить почнет, воли ему давать нельзя, не можно, тогда бери, как конька на кодол… худой окажется, то ворота настежь, — поди мужичок, гуляй, да воли с меня не сымай!
— Чужие, вишь… уговорщицы. Сученки! — проворчал Рылов и, найдя то, что искал, сунул за голенище сапога.
— Вы чтой-то забыли, Иван Михайлович? — дрогнувшим голосом спросила хозяйка, выпроводив гостью, старуху и наблюдая за парнем в щель незапертой плотно двери.
Рылов повернул лицо к ней, шатаясь на ногах ответил:
— Желанна моя! Брось пропащего — спи, худа тебе не сделаю, Бог с тобой… Чужих ежели не слушай… подь!
Он вернулся на террасу, вынул из-за голенища нож, положил под подушку и разделся.
Потом, смутно белея, сползал в дальний угол, взял откупоренную бутылку пива и приполз обратно.
— Прельстители… хмельное и все — вся жисть!
Глотнул пива, но под шкапом завозились крысы. Рылов, оторвав бутылку от губ, выпучив на шкап глаза, крикнул:
— Цыц! — и швырнул бутылку в шкап, она глухо ударившись, стуча, откатилась к окну в полосу лунного света, из нее медленно на пол полилось пиво.
* * *
Не раз на завод парень брал ножик, но его тянуло домой.
Ночью старался на террасе спать с открытой головой и, просыпаясь, часто вглядывался в образ, осиянный блеском лампадки…
— Примстилось… все одно ему, — Бог молчит…
* * *
Когда стало вечереть, Рылов, подбросив на котлы угля, ушел из отделения:
— Пущай без меня изойдет чемер…
Во всех отделениях было светло. Шипели и постукивали машины.
— Ни што-о… сегодня-а…
Обойдя двор, парень подошел к решетке завода, выходящей на реку.
Сумрак мало сгущался, белые ночи еще не пришли, но уже чувствовались, — фонарщики в городе не зажигали огней.
За решеткой завода все тонуло в серой дымке теплого вечера, было безветрено.
Рылову почему-то казалось, что он видит сон: сонно блестят сквозь сумрак огни за рекой.
стр. 57
‘Сон, не сон… жисть не жисть… голос не то…’, — не окончив мысли, он сплюнул соленым, но от решетки не отошел и видел, как на слабой ряби волн переливаются мутные пятна огней.
Не сразу разобрал, откуда огни, но старался разобраться во всем и во все вдуматься, как будто бы жил последний вечер.
— Огни рыбацки… Эх, кабы к Петрухе, к родителю, да рыбки бы…
С едва заметными очертаниями под мостом тихо, без шума, как во сне, скользит длинная полоса лодок, пятнами огней.
Люди почти не двигаются, черные, без лиц и глаз. Мимо, по берегу, в сумраке идут те же люди без лиц, без глаз…
За рекой бегут лошади, стучат копытами, а не понять, кто: может быть не лошади, как будто кто-то что-то вколачивает…
— Ни што…
Один только светлый кусок не далеко в стороне почему-то злит Рылова: словно забытый сумраком, блестит одиноко нахальным светом круглый фонарь.
— Лесторан ‘Бережной’… пьяная болесть… ни што!..
Рылов все-таки встряхивается и уходит в глубину двора.
— Ни што теперича…
Парень видит, как в нарядном директорском флигеле светятся два окна.
— Во, во, энто ежели…
Он тихо, почти крадучись, идет к окнам.
Низ окон — матовый, верх — глянцевый, сквозной. За одним окном близко чернеет знакомая спина, и блестят приглаженные волосы. Через комнату у дверей стоит рослый парень с шапкой в руке, глаза глядят к окну.
— Сменка мне! Ладно, ежели что…
Рылов спешно ушел в калильное.
* * *
Он зачем-то обошел все отделение и особенно внимательно, вытянув шею, разглядывал дальний угол, а в дверях стоял мастер и кричал:
— Фут в фут, по диаметру! Вижу, паренек, что пришла пора дать тебе отпуск.
Рылов обернулся, схватил с земли лопату и кинулся к мастеру:
— А хто ежели меня к слатенькой обучил?! — захрипел он.
Мастер, не запирая дверей, попятился.
— Ты, коротышка-а! Наша природа грудью болит вся, от водки — уй, ты — убью!
Мастер исчез на дворе, а Рылов из дверей крикнул:
— Ужо вам, дилехтуры!..
Он бросил лопату, пощупав за коленищем нож, вышел за двери…
Шагнул бледный, с искривленным ртом, как бы что-то вспомнив, поднял длинную, потную руку и перекрестился…