Человек в сорном ящике
Человек в сорном ящике
Человек в сорном ящике, Кармен Лазарь Осипович, Год: 1901
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Лазарь Кармен
Тряпка все четыре времени года жил в сорном ящике.
Ящик этот, четырехугольный, большой, вымазанный снаружи дегтем, помещался на набережной, и, когда над нею спускались сумерки, он чрезвычайно походил на гроб.
Ящику было двадцать лет, и все двадцать лет щедрой рукой сыпали в него всякие отбросы, гнившие и плодившие мокриц, червей, мух и миазмы.
Набережная особенно богата отбросами, и ящик поэтому пустовал редко. В нем можно было найти всегда в изобилии корки арбузов, тряпки, битое стекло, черную шелуху зерен, обрывки рогож, перезревшие лимоны и падаль.
И каждый день в разные часы к ящику приплетались портовые ‘воробьи’ (посметюшки) и тряпичники, рылись и выуживали все то, что в их глазах представляло ценность. Все же прочее оставлялось на съедение прожорливым червям, мухам, голодным портовым собакам, курам, кошкам и огромной величины крысам, в большом числе перекочевавшим сюда из никуда не годной, лежащей вверх дном по соседству баржи.
Ящик таким образом, давая приют всяким отбросам, вполне оправдывал свое назначение.
Он охотно оказал приют и Тряпке, как одному из человеческих отбросов, когда тот раз в зимнюю и суровую ночь подрался из-за не хватившей ему на ночлег копейки с приютским сторожем.
Тряпке ящик понравился. Он нравился ему больше приюта и жесткой приютской койки.
В ящике было куда лучше. Тело тонуло в отбросах, как в пуховиках, и Тряпка в истоме потягивался, свободно дыша и не чувствуя зловонных газов, плывших над ним в полуаршинном пространстве от крышки.
Лежит он, бывало, в ящике зимою и, как кот, потягивается. А за ящиком зверем лютым мечет пурга. Она треплет пакгаузы и эстакаду, кроет снегом набережную и всех тех, у кого не хватило четырех копеек на ‘хату‘ [*].
[*] — На ночлег. (Прим. автора.)
Тряпка с первой же ночи, проведенной в отбросах, объявил окончательную войну чистоте, приюту, всем людским толкам, плюнул на всех и переселился в ящик.
И он поступил совершенно логично. Он рассуждал так: ‘В ящике — гниль, сор, черви, а в приюте этого добра еще больше. Если в приюте червей нет, то штифты (паразиты) есть. Штифт стоит червя. В приюте за то, что штифты тянут у тебя соки, плати четыре копейки. Хоть тресни, не возьмут меньше. А тут, в ящике, если черви из тебя тянут соки, то никто платы с тебя не требует. Дальше: в приюте почитай каждую ночь облава. Поднимут тебя с койки и давай пытать. Кто ты? Какого звания? Откуда? Где документ? Душу вымотают — и ступай этапом. А в ящике этого нет. Кто в ящик заглянет?’
Рассуждая так, он стал устраиваться в новой ночлежке, как у себя дома.
Сперва, чтобы не продувало, он забил все щели паклей, выстелил потолок сахарной бумагой и рогожей и стал поодиночке выживать собак, кур и кошек.
Этих выжить удалось скоро, но не то было с крысами. Крысы оказались злыми, зубастыми, и между ними и Тряпкой завязалась глухая и упорная борьба, длившаяся месяц.
Часто ночью он нащупывал у себя на груди крысу.
Злая, взъерошенная, с оскаленными зубами, она готовилась прыгнуть и прокусить ему горло.
И он выжидал.
Несколько секунд человек и животное, спорящие из-за ужасной норы, глядели друг на друга горящими глазами, выжидали момента, и вдруг Тряпка вытягивал руку. Два пальца его — средний и указательный — клещами стискивали крысе горло.
Крыса меж пальцев хрипела, кусалась, царапалась, и, когда она околевала, Тряпка, весь потный от этой борьбы, ловко подбрасывал ногой кверху крышку, и дохлая крыса вылетала за борт из ящика.
Тряпка таким образом передушил всех крыс, пострадав при этом одним пальцем и куском уха, и с тех пор вздохнул свободнее. Он стал единственным хозяином этого ящика.
И потянулись для него блаженные дни и ночи.
Он, можно сказать, весь день спал. Работал он мало. Разве на полчасика сорвется, тут-там настреляет с возов два-три пудика кардифа или антрацита, отвинтит у рельс с полдюжины гаек, нащиплет в агентстве из кип хлопок и все это сплавит торговке.
Он добудет потом на вырученные деньги водку, напьется и вползет назад в ящик.
Весна ли на дворе, зима, осень, лето — все равно ему. Он захлопнет крышку, так как не выносит света, солнца и мелькающих в облаках чаек. Он ничего не выносит. Все противно ему, и он рад пьяным зарыться в своих отбросах поглубже, дабы по горло пребывать в грязи, пребывать во мраке, дабы ничего не видеть вокруг себя и не слышать.
Тряпка был эгоист и чужд правил гостеприимства.
Часто в ночь, когда лил дождь или завывала метель, в ящик царапались с жалобным воем и мяуканьем собаки и кошки. Они искали пристанища. Тряпка слышал, но зарывался глубже и затыкал уши.
А жалобный вой и мяуканье не умолкали всю ночь.
Но царапались и стучались к нему не одни собаки и кошки. Стучались и люди. Люди, пребывавшие в таком же положении, в каком и собаки. Они не имели, где преклонить голову.
Раз ночью постучалась мать-тряпичница.
Лил дождь, гремел гром, и сверкала молния. Казалось, дождь зальет всю пристань. К несчастной, обезумевшей матери жались дети, трое детей, голодных и полуодетых. Их не пустили в приют, и все четверо дрогли. Им оставалось лечь на набережной.
— Кто там?! — прохрипел сердито Тряпка.
— Я!
— Кто я?!
— Женщина!
— Убирайся к черту!
— Я не одна. Со мной дети. Пусти. Теперь дождь, куда они денутся? — взмолилась мать.
— Мне что за дело!
— Побойся бога!
— Проваливай!
Так надоедали ему каждую ночь. Каждую ночь стучался к нему то один, то другой, и он рычал на всех, как зверь, осыпая ругательствами, посылая всех к черту и пуская нередко в ход кулаки и железный крюк, как только субъект казался назойливым.
Только раз он смягчился и разделил свое ложе. Тот, с которым он разделил его, был человек почти нагой, с ввалившимися от продолжительной голодовки щеками, тощий и промерзший.
Человек этот постучался зимой в два часа ночи.
— Кто там? — спросил Тряпка.
— Больной, голый человек, — отбарабанил тот зубами. — Ради бога, пустите. Силы меня покидают. Я замерзаю.
— Ступай в приют!
— У меня четырех копеек нет.
— Так околевай. Беда большая! Одним скотом будет меньше! — И Тряпка повернулся на другой бок.
Наступило молчание.
Метель тем временем за ящиком разыгрывалась сильнее. Слышно было, как трещат под ее напором эстакада и пакгаузы.
— Ради Христа, впустите! — опять раздалось за ящиком.
Тряпка освирепел, схватил крюк и хотел было стукнуть по голове надоедавшего, но раздумал.
— Черт с тобой, лезь! — крикнул он, подбросив ногой крышку.
Человек не заставил себя просить и свалился в ящик.
— Легче, чуть не задушил! — ощетинился Тряпка.
Тот смолчал и всецело отдался теплоте, исходящей из преющих под ним отбросов. Он ворочался, зарывался ногами и руками, и мало-помалу члены его согрелись.
— Голоден? — резко спросил Тряпка.
— Голоден.
— А долго не жрал?
— Два дня.
— На, жри! — И, порывшись под собой, он вырыл из своей ужасной кладовки кусок бурака и сунул ему его в руки.
Тот схватил бурак с жадностью.
— Ты кто? — спросил потом Тряпка.
— Сам видишь, — последовал резкий ответ.
— Ого! Да я ведь тебя согрел и спас от смерти. Без меня замерз бы. Ах ты, свинья, свинья!
— Сам свинья! — галантно ответил, потягиваясь, разогревшийся субъект.
— Поругайся-ка еще, так я тебя вышвырну.
— Смотри, как бы я тебя не вышвырнул. Что, ты арендовал ящик? Ящик общественный, и все могут им пользоваться!
Тряпка взвыл, как зверь, схватил неблагодарного за горло и подбросил ногой крышку, желая справиться с ним, как справлялся с крысами, но субъект не дался. Он схватил Тряпку также за горло, и между ними завязалась борьба.
— Пусти! — прохрипел уступчиво Тряпка.
Тот пустил. Наступило перемирие.
— А большая вы, должен я вам сказать по совести, ско-о-тина! — проговорил, отдохнув, Тряпка.
— И вы не меньше!
Тряпка на этот раз проглотил пилюлю спокойно.
— Право, вы веселый человек! — сказал немного погодя Тряпка и потрепал своего соночлежника по плечу. — Нельзя ли поинтересоваться, ‘как дошли вы до жизни такой’?!
— Так же, как и вы!
— Понимаю и вполне сочувствую. Вы не любите, когда зондируют вашу почву. Я то же самое. Спокойной ночи! — зевнул Тряпка и добавил: — Если вам, коллега, в ящике не нравится, можете вылезть и лечь в клепки. Этой неделей два человека в клепках замерзло.
— Покорнейше благодарю вас.
— Не за что!
Через минуту оба уже храпели, а в ящик по-прежнему царапались и стучались.
Тряпка жил так или, вернее, гнил пять лет с лишком. Пять лет были у него даровой дом, даровая постель, и он так освоился со своим ящиком, что считал его своею собственностью, а не собственностью города, и, уходя, часто дерзал запирать его. Он обзавелся даже для этой цели особым замочком.
Уйдет он, а тряпичники соберутся, сядут в кружок и ждут, пока он не соизволит вернуться, открыть ящик и не разрешит им порыться.
Впрочем, запирая ящик, он имел на это веские данные.
Тряпичники со свойственной им жадностью разбирали все в нем содержимое и нередко оставляли Тряпку без постели, отчего он всю ночь злился и от злости бился головой о ящик.
Пять лет такой жизни дали свои результаты.
Тряпка облепился язвами, нарывами, и место теперь было ему наравне с отбросами только в сорном ящике.
Нечего удивляться поэтому, что путь к прежней человеческой жизни был у него отрезан, что люди, даже дикари — братья, — стали его сторониться, что стивадоры и форманы отказывали ему в работе в трюмах, что скорпионы (таможенные надсмотрщики) гнушались его обыскивать и что его не пускали в харчевни.
Тряпка захандрил, глубже ушел в отбросы, перестал вылезать из ящика и по целым дням лежал в нем, надсаживая грудь и горло страшными проклятиями и ругательствами по адресу всего человечества. Он призывал на всех всякие язвы и ночью подымал в ящике, колотясь о стенки его руками, ногами и головой, такой шум, что стражник каждые четверть часа подходил и грозил ему кутузкой…
— Вот, рекомендую, фрукт, ананас! — послышалось однажды над ящиком.
Тот, кто произнес эти слова, был моряк. Круглолицый и с весело бегающими глазами.
Тряпка вздрогнул и вскинул голову.
Пять человек — моряк, дама и трое штатских, нагнувшись, разглядывали его с любопытством.
— Да-а-с, фрукт! — согласился кто-то.
Тряпка заскрежетал зубами.
— Диоген современный! — сострил один. — Посторониться бы, а то мы ему солнце заслоняем. Ха-ха!
— Ну и падение! — покачал головою другой.
— Бывает и хуже! — послышалось из ящика.
— Ты кто? — спросил моряк.
— Такой же, как и вы, человек! — злобно ответил Тряпка.
— А почему тебе не лежать в приюте?
— Потому что здесь мне больше нравится.
— Удивительно! — развел руками моряк. — И какое у них удовольствие спать в грязи и гадости. Первобытные люди!
— Совершенно правильно. Вы правду сказать изволили. Мы люди — совсем первобытные и отстали от культуры.
— А почему отстали? Вон дикари на островах в Австралии и те культурнее вас.
— Культурнее, точно! А потому, что, надо полагать, в Австралии давно уже заведены учреждения, именуемые банями, где дикари парятся. Так?! А у нас, в порту, таких учреждений еще не имеется. Когда они заведутся, тогда и культура у нас заведется. Пардон! — И Тряпка совсем невежливо захлопнул крышку…
Единственным другом Тряпки был Блямба.
Блямба был тряпичником и жил где-то далеко за городом, в канаве.
Угловатый, сухой и старый, он аккуратно являлся каждый день и перешаривал все в ящике.
Тряпка отличал Блямбу от всех прочих, симпатизировал ему и вечно что-нибудь да припасал ему.
— На вот, возьми! — часто говаривал Тряпка, указывая ему то на кусок рогожи, то на кость или веревку. — Это я для тебя спрятал.
— Покорнейше благодарю.
Блямба выуживал крюком указанное и продолжал шарить дальше. Он шарил, чуть не задевая флегматично посматривавшего на него Тряпку.
— А ну-ка, — говорил Блямба, — повернись, дай теперь тут порыться.
И Тряпка покорно, как дитя малое, поворачивался. Бывало, крюк Блямбин нечаянно застрянет в лохмотьях Тряпки.
— Легче, — замечал тогда Тряпка, — а то и меня, пожалуй, захватишь. Рогожа я тебе, что ли, или баранья кость?!
Блямба ухмылялся.
Порывшись и устав порядком, тряпичник доставал обыкновенно свою каменную, с отбитым краем у горловины, трубку, насыпал в нее махорку, облокачивался о край ящика и начинал сообщать новости. Тряпка слушал.
Известно, какие могут быть новости у тряпичника.
— Нынче, — сообщал он, — стекло и тряпки в цене падают. Прошлым годом за пуд тряпок десять копеек давали, а нонче — семь, за стекло то же самое. Ох-хо!…
— М-м! — мычал из своей норы Тряпка. Блямба сплевывал по направлению к эстакаде и
продолжал дальше:
— Вчера в Массовском приюте скоропостижно умер один нищий. Сорок целковых нашли у него в жилете.
— М-м!… Блямба!
— Что такое?
— Когда я околею?
— Должно быть, скоро.
— А ты почем знаешь?
— Уж я знаю. Вижу. Больно уж ты стал похож на тряпку. У тебя вон гной завелся. Ишь, прыщей-то и нарывов сколько у тебя повылазило!
— А был я человеком, Блямба! — вздыхал Тряпка.
— Был, верно! И я был человеком. Вон и эта тряпица, что возле тебя валяется, тоже ‘человеком’, холстом, парусом была. Несло ее по ветру…
— И меня несло, — вздыхал опять Тряпка. — А куда всю эту гниль сплавляешь? — в сотый раз интересовался он, тыча ногой в мешок Блямбы.
— На завод, на фабрику. Ну, положим, не все. Только тряпки, кости, стекло да бумагу. Остальное идет за город.
— А что с остальным делают за городом?
— Сваливают в кучу.
— И что дальше?…
— Лежит себе эта куча и гниет. Трескают ее, себе на здоровье, черви, мочит ее дождь, тащат собаки и крысы.
— Так-с! А ты возьми меня с собой, Блямба! — горько усмехался Тряпка.
— Ишь что выдумал. Ты мне на что дался?! Что я с тобой делать стану?! Кость возьму, из нее сахар сделают, из тряпки — бумагу, а из тебя нешто патоку гнать будут?!
— И то правда. А как думаешь, Блямба, мог бы я быть еще человеком?
— Почему же нет! — задумчиво отвечал тряпичник. — Вытащить бы тебя из ящика, свести в баню да хорошенько выпарить, губкой и мылом вымыть, остричь, залечить твои язвы и одеть на тебя чистую сорочку. А можно! Да только — вот, некому…
— Блямба, — прерывал Тряпка дрожащим голосом, — выходит, нет мне спасения и надо мне околевать в ящике?!
— Выходит! Ну, прощай, некогда. Надо на завод поспеть еще. Ох-хо!
Тряпичник выколачивал трубку, засовывал ее в правый сапог, взваливал на плечо мешок и уходил.
После такого разговора Тряпка нервно захлопывал крышку, по горло зарывался в отбросы и спустя несколько минут в душном и тесном, как могила, ящике раздавалось сдавленное и глухое рыдание.
Тряпка, всеми забытый, одинокий и предоставленный на гниение, рыдал, как ребенок.
— Тряпка, а Тряпка! — раз окликнул его Блямба.
— Что?!
Блямба достал свою трубку, запыхтел ею и, не торопясь, сообщил:
— А слышал? Стражник говорил мне, что ящик этот снимут завтра отседова, бо на этом месте пакгауз будут строить.
Сказанное произвело впечатление.
В ящике послышалась возня, и из отверстия вынырнула облезшая голова Тряпки. Тряпка был страшен. Вместо носа на лице у него зияла дыра, а вместо глаз гноились две щелки.
Блямба выронил трубку.
— Ну и патрет! — воскликнул он.
— Ты говоришь правду?! — прохрипел Тряпка, хватая Блямбу крючковатыми и припухнувшими пальцами. — Ящик снимут?!
— Да, правда!
Тряпка почернел и выпустил Блямбу.
— Куда же я денусь? — с дрожью в голосе и растерянно спросил Тряпка.
— Куда знаешь!
Разговор этот происходил вечером.
Солнце садилось и гаснущими лучами золотило набережную. Отовсюду тянулись, обгоняя друг друга, зашабашившие лесники, угольщики, полежальщики и сносчики.
Сверкнул у брекватера маяк.
— Ну, прощай, ох-хо! Грехи наши тяжкие! — вздохнул Блямба и тяжело взвалил на свои острые и дряхлые плечи мешок.
Он взял потом в правую руку крюк, съежился и заковылял по направлению к эстакаде.
А Тряпка, наполовину высунувшись из своего ящика, глядел ему вслед мрачным и тусклым взглядом.
Надвинулись сумерки. По набережной, по брекватеру и судам замелькали огоньки. Замелькали огоньки и вверху, в высоко висящем над портом городе. Кругом вместе с вечерней прохладой разлилась тишина.
Тряпка поглядел в одну, в другую сторону, нырнул в ящик и захлопнул крышку.
Ящик на следующий день убрали.
Куда делся Тряпка — неизвестно.
Источник текста: Л. Кармен ‘Рассказы’, М: Художественная литература, 1977.
OCR Busya, 22.05.2008.