Человек, который нашел себя, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1917 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 9 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Аверченко А.Т. Собрание сочинений: В 13 т.

Т. 10. В дни Содома и Гоморры

М.: Изд-во ‘Дмитрий Сечин’, 2017.

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НАШЕЛ СЕБЯ

— Кто вы такой?

— Это не важно.

— Кто вас ко мне направил?

— Сам пришел. По вывеске.

— Что вам нужно?

— Хочу у вас работать.

— А что вы умеете?

— Ничего.

— Это уже кое-что, как сказал один человек, получив по физиономии. Однако, вы же что-нибудь раньше делали?

— Ничего.

— Но ведь жить же как-нибудь надо было?

— Я и жил.

— А питаться?

— Вот этого именно я и не делал. Голодал, как индус в неурожайный год. Впрочем, я думаю, оно по мне и так видно.

Говоривший эти слова был молодым, но уже сгорбившимся парнем, с длинными обезьяньими руками, впалой грудью и давно не бритой щетиной на худом скуластом лице. На шее болтался красный грязноватый шарф, не закрывавший, однако, чудовищного кадыка, бешено прыгавшего и катавшегося по всему горлу при каждом слове его обладателя…

Собеседник скуластого парня был человеком совсем другого сорта: маленький, с огромным лицом, в центре которого оазисом собрались в крохотную кучку глаза, нос и рот, так что от носа до любого из двух, далеко загнанных назад ушей нужно было долго ехать по пустынной, болотистой, без единого возвышения и растительности местности. Волосы на голове напоминали редкую щетину, которая остается на поле после работы косцов, а короткие толстые руки обладали такой завидной гибкостью, будто внутри вместо костей были проложены резиновые рукава…

Разговор происходил в одиннадцать часов утра, в помещении паноптикума, принадлежащего короткому господину — Пуговицыну, по сцене Шарлю Нумикато, чревовещателю и фокуснику.

В данный момент Шарль стоял, облокотившись на стеклянный ящик с тяжело дышащим смертельно раненным турком внутри, а гость, опершись плечом на цоколь бюста Луккени, бросал косые любострастные взгляды на голую ногу разметавшейся в сладком сне венецианки.

— Отчего он дышит? — спросил практически настроенный гость, указываю на умирающего турка. — Ведь публики все равно нет. Прикрутите его.

— И верно! Этот подлец Гараська вечно позабудет выключить завод.

И, нагнувшись, Шарль уверенной хозяйской рукой в один момент пресек смертельную агонию несчастного турка.

— Так вернемся к нашему разговору, — вяло сказал хозяин, соображая, что ему можно выжать из ленивого, но смекалистого гостя. — Хотите, я вас буду резать и прокалывать иголками по способу факиров? Очень интересно, и можно сорвать пару-другую сборов.

— Резать? Стоит ли? — с сомнением сказал длинный парень, щурясь на голую грудь нюрнбергской мученицы, подверженной пытке ‘вырывания грудей железной лапой’. — Стоит ли? Нет ли чего-нибудь полегче? Я все-таки два класса уездного кончил.

— Уж и не знаю, что еще легче этого. Ну, вспомните: может, вы все-таки хоть что-нибудь делали за свою жизнь?

— Вот только одно и делал: голодал.

— Так и черт с вами, — вдруг побагровел хозяин. — Голодайте и впредь!!

— И буду, — ощетинился парень. — Наплевать. А вы не кричите. А то я вас так крикну… Сорок дней буду голодать, а кричать на себя не позволю.

— Серьезно, можете сорок дней голодать? — с внезапной задумчивостью в лице спросил Шарль.

— Да уж, знаете ли, могу похвастаться. Что-что, а это я умею.

— Голубчик… хотите, сделаем дело? Голодайте у меня. За сорок дней я вам заплачу тысченку и, кроме того, с каждого посетителя вы имеете пятак, исключая детей и нижних чинов.

— Пятак? — переспросил настроившийся еще более практически парень. — Гривенник.

— Гм… Но только имейте в виду, кроме стакана воды в день, — ничего. Условия: ящик, бока стеклянные, верх цельного дерева, припечатанный полицейскими печатями, две щели для воздуха, воронка для воды — контракт на сорок дней.

— Да вы хоть на ночь бы погулять меня выпускали.

— Милый друг! Вы с ума сошли! Верьте совести — не могу. Ведь это в интересах дела — стеклянный ящик, печати и прочее. Раз публика поверит — она валом пойдет, а ежели вас выпускать, какой же тут контроль, согласитесь сами. Никакого интереса.

— Только условие, — значительно сказал парень, блеснув на хозяина стальными зрачками хронически голодных глаз. — Перед посадкой накормить меня как следует.

— Что вы, дяденька, что вы! Я думаю — наоборот, вам нужно в день открытия сеансов перекусить еле-еле. Тогда и переход будет незаметнее и подготовка этакая получится.

— Много вы понимаете, — алчно щелкнул зубами парень. — Да вы не беспокойтесь. Я такой человек, что есть, так есть, голодать, так голодать. Уж вы будьте благонадежны.

— Гм!.. Ну, чудесно. Айда в контору — закрутим афишу позвончее.

У входа в паноптикум публика с большим любопытством останавливалась перед огромными цветными афишами, гласившими, что:

‘С дозволения (лира) начальства.
В известном паноптикуме и музеуме
Шарля Нумикато (настоящего)
состоится ряд захватывающих сеансов
под названием:
ЧУДО ОРГАНИЗМА
или
Я НИЧЕГО НЕ ЕМ.

Научный, глубоко поразительный опыт неядения, показанный знаменитым сирийский голодателем Мак-Чамбок, интересующим в настоящее время все научные круги Европы, как загадка, действительно — что же это такое? — Все мы, наши друзья и знакомые едим три-четыре раза в день и все время слышим: ох как я голоден, а тут человек в стеклянном запечатанном ящике будет не есть, не пить (кроме одного стакана воды), и будет так сорок дней, сорок ночей голодать, подобно ковчегу, носившемуся в свое время с Ноем во главе, в удостоверение чего будут приложены полицейские печати и полный контроль почтеннейшей публики, которая не оставит нас своим посещением.

На премьеру (посажение Мак-Чамбока в ящик, запечатание его и первые моменты голодания) плата повышена.

От дирекции: ввиду непонятия г-ном Мак-Чамбок никакого другого языка, как сирийского, все разговоры публики

с ним воспрещаются, также всякий шум, чтобы не нервничать знаменитого голодателя.

Дирекция Шарль Нумикато (настоящий)’

——

Густая, благоговейно настроенная толпа окружала стеклянный ящик, в который, кряхтя и шмыгая носом, усаживался Мак-Чамбок. Несмотря на предостережения хозяина, поел он в ближайшем трактирчике довольно плотно, оправдываясь тем, что ‘это же ведь на сорок дней — так чего ж’, — и теперь его мучила изжога.

Но наружно он сохранил мрачное спокойствие, выпячивая впалую грудь и то и дело поправляя бретельки розового трико, в которое облек его хозяин для внушения большего уважения публики к знаменитому сирийцу.

— Сели? — спросил хозяин. — Алло? Чебоксары Дашнакцутюн?

— Латипак, — уныло ответил сириец, потирая синие от холода лапищи.

— Закрывай крышку! Ваше благородие, господин околоточный, можете накладывать печати. Научный факт совершился.

Оркестр из скрипки, пианино и кларнета грянул туш. Публика бешено зааплодировала.

‘Сириец’, нахмурив брови, сидел в своем ящике под взглядом сотни глаз и хотя чувствовал себя героем, но никак не мог найти подобающую важности момента позу: то опирал небритый подбородок на огромные ладони синих рук, то закладывал их за спину, то одну клал на грудь, а другой гладил узловатое, розовое, как семга, колено в заштопанном трико.

Выпучив глаза и притаив дыхание, благодушная публика рассматривала его, как некую чудесную и страшную рыбу в знаменитом неапольском аквариуме.

— Дышит, — заметил кроткий гимназист.

— А чего ж ему не дышать. На это уговору не было.

— Много времени прошло, как он сидит?

— 18 минут.

— А ведь действительно ничего не ест.

— Подумаешь, важность. Этак и я могу ничего не есть.

— Тю на тебя! Большой дурак вырос, а ума не вынес. Ты-то, может, и 18 часов ничего не поешь, зато потом так взвоешь, чтоб тебе чем попало глотку заткнуть. А ему, брат, еще сорок дней, сорок ночей голодать.

— Так чего же мы, идиоты, сегодня пришли. Нам надо было дней через пять прийти.

— Да я и приду. А сейчас я явился для установления научного факта.

— Установил? Доволен?

— Не ваше дело.

Молоденькая дама капризно выдвинула нижнюю губку и протяжно спросила своего спутника:

— Что ж он так сидит и ничего больше не делает? Это скучно.

— То есть? — забеспокоился на все готовый, чтобы развлечь даму своего сердца, кавалер.

— Сидит он и ничего не делает.

— Как ничего не делает? Он голодает.

— Но ведь этого не видно. Вот и на том диванчике сидят два чиновника. Раз они ничего сейчас не едят — они тоже голодают?

— Виноват, Анна Викентьевна. Это разница: он голодает запечатанный, а они, может, перед обедом голодают.

— Все-таки, если бы он в это же время что-нибудь пел или танцевал…

— Анна Викентьевна! В ящике же! Голодает же! При чем тут пение?

Господин, опоздавший к торжеству запечатывания, запыхавшись, подлетел к ящику и ахнул:

— Уже? Запечатали? Жаль. Однако вид у него совсем не голодный.

— Сорок минут всего сидит, господин. Откуда ж тут голодному виду взяться.

— Да, положим, вы правы. Хозяин! А водой его когда поить будут?

— Завтра об эту пору. Милости просим.

— А у него довольно-таки дурацкий вид в этом ящике, — заметил приказчик Евгюков. — Пойдем, Мишель. Я решил каждый день приходить сюда и проверять печати, чтобы не было жульничества.

— Эй, ты, как тебя… хозяин! — подошел к Шарлю лабазник Сытов. — Нельзя ли через сорок дней твоего ассирийца ко мне на обед пригласить? Любопытно мне, как он на харч накинется.

— Нет-с, ему тогда много пищи нельзя давать. По удостоверению медицинских светил, в первые дни ему нужно постепенно привыкать к пище: сначала стакан молока, потом корочку хлебца и так далее.

— А я думал, — разочарованно промямлил Сытов. — Ну и шут с ним. На что он мне в этом разе…

Публика скучающе глазела на задремавшего сирийца и понемногу расходилась.

Скоро паноптикум опустел. И только смертельно раненный турок, по недосмотру нерадивого Гараськи, дышал еще мучительно и тяжко, да Клеопатрина змейка поворачивала зеленую голову, медленно увязая в полной смуглой руке безвременно погибшей египетской царицы.

III

Была темная глухая ночь…

Полоска яркого света показалась в щели двери, за которою спал хозяин паноптикума Шарль Нумикато, он же Сергей Пуговицын (настоящий).

Потом полоска света сделалась шире и, наконец, в освещенном прямоугольнике показалась маленькая широкая фигура Шарля.

Как заботливый хозяин, Шарль даже среди ночи не поленился подняться с постели с единственной целью — взглянуть на свой лучший аттракцион — все ли в порядке и как себя чувствует эта легендарная курица, которая должна нанести ему много золотых яиц…

Сириец мирно спал, свернувшись калачиком на дне ящика и положив под голову тюфячок, на котором он сидел днем.

Грудь его спокойно и мирно дышала, но когда свет фонаря упал ему на глаза, веки дрогнули и сириец, сладко зачмокав губами, вдруг проснулся.

— Кто тут? — испуганно спросил он. — Вы, хозяин?

— Я, голубчик, я. Я, мой дорогой. Спи. Я только пришел взглянуть, все ли в порядке?

Сириец потянулся, сел на своем тюфячке и, почесывая костлявую декольтированную грудь, хмуро сказал:

— Оно, собственно, не все в порядке.

Шарль вздрогнул:

— Именно?!

— Именно то, что я есть хочу.

— Ну, что ж, — примирительно заметил Шарль, хотя сердце его болезненно сжалось. Всего теперь и осталось тридцать девять дней. Тридцать девять денечков потерпи. А потом…

— Да вам легко говорить: потерпи, — недовольно пробормотал голодающий. — Вы, небось, ужинали, а я с обеда крошки во рту не имел. Который час?

— Три с четвертью. Спи, голубчик, спи. Я пойду.

Он закрыл фонарь и повернулся, чтобы уйти, но вдруг за своей спиной услышал глухой и несмотря на это решительный голос:

— Хозяин!

— Н-ну?

— Хозяин… Мне так хочется есть, что я уже раздумал. Выпустите меня из этой проклятой мышеловки. Я лучше буду что-нибудь другое делать.

Целый вихрь разноцветных кредиток закружился в мозгу хозяина, улетая от него, как стая вспугнутых птиц, куда-то далеко-далеко… Навсегда.

Глухо простонал Шарль, хватаясь рукой за свою огромную круглую голову.

— Мерзавец ты! Бродяга несчастный! Зарезать ты меня хочешь? Я афиши на неделю выпустил, околоточного мазал, пристава мазал, весь город о тебе шумит, а ты… Нет, ты будешь у меня сидеть, босяк несчастный!

— Есть хочу! — угрюмо и веско сказал голодатель.

— Извольте видеть — насидел. Наголодался. Чего ж ты мне, анафема, голову морочил?!

— Я раздумал, — солидно возразил сириец. — Имею же я право раздумать. Нет, ты меня, голубчик, лучше выпусти отсюда. Теперь, брат, рабов нет. Все свободные. Мало ли кого можно в ящик засадить. Все равно, если не выпустишь, завтра при публике такой скандал закачу, что тебе же хуже будет. Ну?

Низко опустил голову бедный Шарль… он ясно чувствовал, что если бы даже и удалось сегодня уговорить этого голодателя, все равно его не хватило бы на сорок дней. Да что там на сорок — и четырех дней не выдержит это животное.

Шарль зажег электричество, подошел к ящику, злобно сорвал печати и, стащив крышку ‘из цельного дерева’, яростно прорычал:

— Вылезай, падаль! Вон!!

Сириец молча вылез из ящика, сладко потянулся и примирительно заметил:

— Черт же его знал, что оно так выйдет… Я думал, что выдержу. Значит, мы так и рассчитаемся: за один день голодания 25 целковых да по гривеннику входных — рублей 40. Но, конечно, раз я сидел не целые сутки — можно и скинуть: будет с меня предовольно и пятидесяти монет.

— Вон! — рявкнул хозяин, бешено потрясая короткими, извивающимися, как куски змеиного тела, руками.

— Ну, брат, без выражений. Не люблю, — значительно сказал парень, как перышко отбрасывая хозяина с пути и направляясь прямо в его комнату. — А нет ли пожевать чего? Опустел я, братец ты мой, как барабан. Шутка ли? Семь часов ничего не ел.

На столе стояли остатки ужина хозяина и его гостя, околоточного надзирателя: полгуся, окорок и полдюжины крупных яиц.

Не обращая внимания на хозяина, сириец схватился за гуся и, разорвав его, как кусок ваты, в пять минут обчистил, ободрал, обглодал до самых крупных костей. Мелкие же трещали под его страшными челюстями, как зернышки кофе в кофейной мельнице.

При этом кадык его прыгал и бегал по горлу самым страшным образом.

Ел…

Хозяин застыл у другого конца стола в немом изумлении и ужасе, а ‘гость’, отхватив ножом фунта полтора окорока, в три приема втянул, всосал, впитал в себя весь сочный огромный кус… Под ловкими обезьяньими руками с машинной скоростью замелькала отбрасываемая скорлупа яиц, а облупленные яйца, как ядра в жерло пушки, забивались молниеносными автоматическими движениями. Губы жадно хлопали, челюсти чавкали, уши шевелились на бледном от жадности лице, как две огромные пиявки, и весь вид ‘сирийца’ был так неистов, что хозяин бессильно опустился на стул и только нашел в себе силу пролепетать:

— Вы всегда… так?

— Нет, — пробормотал сириец, въедаясь в мякоть большого хлеба. — Только когда голоден.

— А вы часто… так голодны?

— Всегда.

— Голубчик…

Взор Шарля загорелся новым бодрым огоньком. Он встрепенулся и с мольбой протянул сирийцу дрожащие толстые руки.

— Голубчик! Не будем рвать нашего контракта… Только изменим его. А? Я буду показывать знаменитого обжору… А? Вы только не обижайтесь. Это такая аттракция, что…

— А как же афиша? — заботливо спросил сириец, поглядывая на хозяина из-за обглоданной кости окорока.

— Черт с ним! Объявлю, что по незнанию сирийского языка не понял вас и вместо обжоры принял за голодателя. Голубчик! Вы двадцать французских булок и целого гуся съедите в вечер?

— Ну-ну, не жмитесь, — недовольно сказал сириец. — Могли бы и фунтика три колбасы подбросить… и дюжинку-другую яичек…

— Благодетель! — простонал Шарль, повисая на длинном парне, как летучая мышь на осине. — Ведь это еще больше шуму сделает, чем дурацкое голодание.

— Да это я могу, — жадно прорычал парень, счищая с себя хозяина. — Жалко, что уже поздно…

— А то?..

— А то можно бы и сейчас начать.

——

Как трудно, читатель, среднему человеку найти себя, и еще вопрос, кем был бы Христофор Колумб, если бы не ударился в мореплавание?.. Не был ли бы он жалким портовым грузчиком лимонов на чужих кораблях, и была ли бы тогда открыта Америка?

И не вправе ли мы предположить, что бедный, ничтожный трамвайный вагоновожатый таит никем не открытые способности государственного строительства, а из директора департамента общих дел на самом деле, при благоприятных условиях, выработался бы гениальный смазчик вагонов?

Так и наш сириец, который после долгих и напрасных мучений вдруг, в одну темную осеннюю ночь, наконец-таки:

— ‘Нашел себя’.

Научный, глубоко поразительный опыт неядения, показанный знаменитым сирийский голодателем Мак—Чамбок… — Подобного рода гастролеры нередко развлекали непритязательную публику до революции, но что характерно, тяга к таким увеселениям нисколько не иссякла и в нэповский период. В знаменитую ‘Чукоккалу’ было вклеено объявление 1923 г., восхищавшее Б. Пастернака изысканностью слога и неповторимостью формы. Начиналось оно так: ‘ПРИЕХАЛ ЖРЕЦ Северо-Американской Индийской Знаменитости Ясновидящий Оккультист Психолог. Великий поэт мышлитель телепатии и ясновидения не на ограниченное расстояние. Любитель всемирной публики, указатель судьбы, отгадчик чужих мыслей…’ и т.д.

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НАШЕЛ СЕБЯ

КОММЕНТАРИИ

Читайте также: