Человек из ресторана, Шмелев Иван Сергеевич, Год: 1911

Повесть
Время на прочтение: 146 минут(ы)
Скачать в PDF 


 Иван Шмелев. Человек из ресторана 




 Ольге Шмелевой 



 Человек мирный и выдержанный при моем темпераменте -- тридцать восемь 

 лет, можно так сказать, в соку кипел,-- но после таких слов прямо как ожгло 

 меня. С глазу на глаз я бы и пропустил от такого человека... Захотел от 

 собаки кулебяки! А тут при Колюшке -- и такие слова!.. 

 -- Не имеете права елозить по чужой квартире! Я вам доверял и комнату 

 не запирал, а вы с посторонними лицами шарите!.. Привыкли в ресторанах по 

 карманам гулять, так думаете, допущу в отношении моего очага!.. 

 И пошел... И даже не пьяный. Чисто золото у него там... А это он мстил 

 нам, что с квартиры его просили, чтобы комнату очистил. Натерпелись от него 

 всего. В участке писарем служил, но очень гордый и подозрительный. И я его 

 честью просил, что нам невозможно в одной квартире при таком гордом 

 характере и постоянно нетрезвом виде, и вывесил к воротам записку. Так ему 

 досадно стало, что я комнату его показал,-- и накинулся. 

 'За человека не считаете' и то и се!.. А мы, напротив, с ним всегда 

 очень осторожно и даже стереглись, потому что Колюшка предупреждал, что он 

 может быть очень зловредный при своей службе. А у меня с Колюшкой тогда 

 часто разговор был про мое занятие. Как он вырос и стал образованный, очень 

 было не по нем, что я при ресторане. Вот Кривой-то, жилец-то наш,-- фамилия 

 ему Ежов, а это мы его промежду собой звали,-- и ударил в этот пункт. По 

 карманам гуляю! Чуть не зашиб я его за это слово, но он очень хитрый и 

 моментально заперся на ключ. Потом записку написал и переслал мне через 

 Лушу, мою супругу. Что от огорчения это он и неустройства, и предлагал 

 набавить за комнату полтинник. Плюнул я на эти пустые слова, когда он и 

 раньше-то по полтинникам платил. Только бы очистил квартиру, потому прямо 

 даже страшный пo своим поступкам... И на глаза-то всегда боялся показаться 

 -- все мимо шмыгнуть норовил. Но с Колюшкой был у меня очень горячий 

 разговор. Я даже тогда пощечину ему дал за одно слово... И часто он потом 

 мне все замечания делал: 

 -- Видите, папаша... Всякий негодяй может ткнуть пальцем!.. 

 А я смолчу и думаю себе: молод еще и не понимает всей глубины жизни, а 

 вот как пооботрется да приглядится к людям -- другое заговорит. 

 А все-таки обидно было от родного сына подобное слушать, очень обидно! 

 Ну лакей, официант... Что ж из того, что по назначению судьбы я лакеи! И 

 потом, я вовсе не какой-нибудь, а из первоклассного ресторана, где всегда 

 самая отборная и высшая публика. К нам мелкоту какую даже и не допускают, и 

 на низ, швейцарам, строгий наказ дан, а все больше люди обстоятельные бывают 

 -- генералы, и капиталисты, и самые образованные люди, профессора там и 

 вообще, коммерсанты и аристократы... Самая тонкая и высокая публика. При 

 таком сорте гостей нужна очень искусственная служба, и надо тоже знать, как 

 держать себя в порядке, чтобы не было какого неудовольствия. К нам принимают 

 тоже не с ветру, а все равно как сквозь огонь пропускают, как вес равно в 

 какой университет. Чтобы и фигурой соответствовал, и лицо было чистое и без 

 знаков, и взгляд строгий и солидный. У нас не прими-подай, а со смыслом. И 

 стоять надо тоже с пониманием и глядеть так. как бы и нет тебя вовсе, а ты 

 все должен уследить и быть начеку. Так это даже и не лакей, а как все равно 

 метрдотель из второклассного ресторана. 

 -- Ты,-- говорит.-- исполняешь бесполезное и низкое ремесло! Кланяешься 

 всякому прохвосту и хаму... Пятки им лижешь за полтинники! 

 А?! Упрекал меня за полтинники! А ведь он и вырос-то на эти полтинники, 

 которые я получал за все -- и за поклоны, и за услужение разным господам, и 

 пьяным, и благородным, и за разное! И брюки на нем шились на эти полтинники, 

 и курточки, и книги куплены, которые он учил, и сапоги, и все! Вот что 

 значит, что он ничего-то не знал из жизни! Посмотрел бы он, как кланяются и 

 лижут пятки, и даже не за полтинник, а из высших соображений! Я-то всего 

 повидал. 

 Когда раз в круглой гостиной был сервирован торжественный обед по 

 случаю прибытия господина министра. и я с прочими номерами был приставлен к 

 комплекту, сам собственными глазами видел, как один важный господин, с 

 орденами по всей груди, со всею скоростью юркнули головой под стол и подняли 

 носовой платок, который господин министр изволили уронить. Скорей моего 

 поднял и даже под столом отстранил мою руку. Это даже и не их дело -- по 

 полу елозить за платками... Поглядел бы вот тогда Колюшка, а то -- лакей! 

 Я-то, натурально, выполняю свое дело, и если подаю спичку, так подаю по 

 уставу службы, а не сверх комплекта... 

 Я как начал свою специальность, с мальчишек еще, так при ней и остался, 

 а не как другие даже очень замечательные господа. Сегодня, поглядишь, он 

 орлом смотрит, во главе стола сидит, шлосганисберг или там шампанское тянет 

 и палец мизинец с перстнем выставил и им знаки подает на разговор и в 

 бокальчик гукает, что не разберешь, а другой раз усмотришь его в такой 

 компании, что и голосок-то у него сладкий и тонкий, и сидит-то он с краешку, 

 и голову держит, как цапля, настороже, и всей-то фигурой играет по одному 

 направлению. Видали... 

 И обличьем я не хуже других. Даже у меня сходство с адвокатом 

 Глотановым, Антон Степанычем,-- наши все смеялись. Оба мы во фраках, только, 

 конечно, у них фрак сшит поровней и матерьялец получше. Ну, живот у них, 

 правда, значительней и пущена толщенная золотая цепь. А тоже лысинка, и 

 вообще в масть. Только вот бакенбарды у меня, а у них без пробрития. А если 

 их пробрить да нацепить на бортик номер, очень бы хорошо сошли заместо меня. 

 И у меня бумажник, но только разница больше внутренняя. У них бумажник, 

 конечно, вздут, и выглядывают пачечки разных колеров, и лежат вексельки, а у 

 меня бумажник сплющен и никаких колеров не имеется, а заместо вексельков вот 

 уже три недели лежат две визитные карточки: судебного кандидата Перекрылова 

 на двенадцать рублей, по случаю забытых дома денег, и господина Зацепского, 

 театрального певца, с коронкой, на девять рублей по тому же поводу. Вот уже 

 они три недели не являются и думают не платить, но это -- подожди, мадам! 

 Таких господ и у нас немало, и если бы платить за всех забывающих, так не 

 хватило бы даже государственного банка, я так полагаю. Есть которые без 

 средств, а любят пустить пыль в глаза и пыжатся на перворазрядный ресторан, 

 особенно когда с особами из высшего полета. Очень лестно подняться по нашим 

 коврам и ужинать в белых залах с зеркалами, особливо при требовательности 

 избалованных особ женского пола... Ну, и не рассчитают паров. И нехорошо 

 даже смотреть, как конфузятся и просматривают в волнении счет и как бы для 

 проверки вызывают в коридор. Даже с дрожью в голосе. Потому стыдно им перед 

 особами. Ну, на страх и риск и принимаешь карточки. И выгодно бывает, когда 

 в благодарность прибавят рублика два. Это ни для кого не вредно, а даже 

 полезно и помогает обороту жизни. И тут ничего такого нет. Сам даже Антон 

 Степаныч, когда завтракают с деловыми людьми, очень хорошо говорят про 

 оборот капитала, и у них теперь два дома на хорошем месте, и недавно их 

 поздравляли еще с третьим, по случаю торгов. А потом, с ними ведут дружбу 

 Василь Василич Кашеротов, 'первой помощи человек', как у нас про них 

 говорят. У них всегда при себе пустые вексельки, чтобы молодым людям из 

 хорошего семейства дать в момент и получить пользу. А совсем на моих глазах 

 в люди вышли и в знакомстве с такими лицами, что... Даже состоят как бы в 

 попечителях при женском монастыре и любитель, особливо обожают послушниц -- 

 и достигают, по своему влиянию и жертвам. Даже по случаю такой их 

 специальности насчет вексельков будто некоторые очень шикарные дамы из 

 семейств бывают с ними в знакомстве. Да-а!.. Что значат деньги! А сами из 

 себя сморщены, и изо рта у них слышно на довольно большое расстояние, ввиду 

 гниения зубов. Конечно, жизнь меня тронула, и я несколько облез, но не 

 жигуляст, и в лице представительность, и даже баки в нарушение порядка. У 

 нас ресторан на французский манер, и потому все номера бритые, но когда 

 директор Штросс, нашего ресторана, изволили меня усмотреть, как я служил 

 им,-- у них лошади отменные на бегах и две любовницы,-- то потребовали 

 метрдотеля и наказали: 

 -- Оставить с баками. 

 Игнатий Елисеич живот спрятал из почтения и изогнулся: 

 -- Слушаюсь. Некоторые одобряют, чтобы представительность... 

 -- Вот. Пусть для примера остается. Так специально для меня и 

 распорядились. А Игнатий Елисеич даже строго-настрого наказал: 

 -- И отнюдь не смей сбрить! Это тебе прямо счастье. Ну, счастье! 

 Конечно, виду больше и стесняются полтинник дать, но мешает при нашем деле. 

 Вообще вид у меня очень приличный и даже дипломатический -- так, 

 бывало, в шутку выражал Кирилл Саверьяныч. Кирилл Саверьяныч!.. Ах, каким я 

 его признавал и как он совсем испрокудился в моих глазах! Какой это был 

 человек!.. Ежели бы не простое происхождение, так при его бы уме и хорошей 

 протекции быть бы ему в государственных делах. Ну и натворил бы он там 

 всего! А у него и теперь парикмахерское заведение, и торгует духами. Очень 

 умственный человек и писал даже про жизнь в тетрадь. Много он утешал меня в 

 скорбях жизни и спорил с Колюшкой всякими умными словами и доказывал суть. 

 -- Ты, Яков Софроныч, облегчаешь принятие пищи, а я привожу в порядок 

 физиономии, и это не мы выдумали, а пошло от жизни... 

 Золотой был человек! И вот когда во всем параде стоишь против 

 зеркальных стен, то прямо нельзя поверить, что это я самый и что меня, 

 случалось, иногда в нетрезвом виде ругнут в отдельном кабинете, а раз... А 

 ведь я все-таки человек не последний, не какой-нибудь бездомовный, а имею 

 местоположение и добываю не гроши какие-нибудь, а когда семьдесят, а то и 

 восемьдесят рублей, и понимаю тонкость приличия и обращение даже с высшими 

 лицами. И потом, у меня сын был в реальном училище, и дочь моя, Наташа, 

 получила курс образования в гимназии... И вот при всем таком обиходе иной 

 раз самые благородные господа, которые уж должны понимать... Такие тонкие по 

 обращению и поступкам и говорят на разных языках!.. Так деликатно кушают и 

 осторожно обращаются даже с косточкой, и когда стул уронят, и тогда 

 извиняются, а вот иногда... 

 И вот такой-то вежливый господин в мундире, и на груди круглый знак, 

 сидевши рядом с дамой в большущей шляпе с перьями,--и даму-то я знал, из 

 какого она происхождения,-- когда я краем рыбьего блюда задел, по тесноте их 

 друг к дружке, за край пера, обозвал меня болваном. Я, конечно, сказал -- 

 виноват-с, потому -- что же я могу сказать? Но было очень обидно. Конечно, я 

 получил на чай целковый, но не в извинение это, а для фону, чтобы пыль 

 пустить и благородство свое перед барыней показать, а не в возмещение. 

 Конечно, Кирилл Саверьяныч, по шустроте и оборотливости ума своего, обратил 

 все это в недоумение, которое постигает и самых прославленных людей, и 

 всетаки это нехорошо. Он даже говорил про книгу, в которой один ученый 

 написал, что всякий труд честен и благороден и словами человека замарать 

 нельзя, но я-то это и без книги знаю, и все-таки это нехорошо. Хорошо 

 говорить, как не испытано на собственной персоне. Ему хорошо, как у него 

 заведение, и если его кто болваном обзовет, он сейчас к мировому. А ты 

 завтра же полетишь за скандал и уже не попадешь в первоклассный ресторан, 

 потому сейчас по всем ресторанам зазвонят. А ученый может все писать в своей 

 книге, потому его никто болваном не обзовет. Побывал бы этот ученый в нашей 

 шкуре, когда всякий за свой, а то и за чужой целковый барина над тобой 

 корчит, так другое бы сказал. По книгам-то все гладко, а вот как Агафья 

 Марковна порасскажет про инженера, так и выходит на поверку... Ужинали у нас 

 ученые-то эти. Одного лысенького поздравляли за книгу, а посуды наколотили 

 на десять целковых. А не понимают того, с кого за стекло вычитает метрдотель 

 по распоряжению администрации. Нельзя публику беспокоить такими пустяками, а 

 то могут обидеться! Они, по раздражению руки, в горячем разговоре бокальчик 

 о бокальчик кокнут, а у тебя из кармана целковый выхватили. Это ни под какую 

 науку не подведешь. 

 Поглядишь, как Антон Степаныч деликатесы разные выбирает и высшей 

 маркой запивает, так вот и думается -- за какой такой подвиг ему все сие 

 ниспослано -- и дома, и капиталы, и все? И нельзя понять. И потом, его даже 

 приятели прямо жуликом называют. Чистая правда. Как был ежегодный обед 

 правления господ фабрикантов, у которых Антон Степаныч дела ведет по судам и 

 со всеми судится, то были все капиталисты, и даже всесветный миллионер 

 Гущин. И за веселым обедом -- сам слышал -- этот самый господин Гущин 

 хлопнет 

 Антон Степаныча по ляжке и вытянет: 

 -- Да уж и жу-у-лик ты, золотая голова! 

 И все очень смеялись, и Антон Степаныч подмигивал и хвастал, что не на 

 их лбу гвозди гнуть. А как прибыли потом француженки на десерт, так одна 

 попробовала тоже господину Гущину потрафить и тоже Антон 

 жуликом, а у ней все выходило --зу-у-лик,-- так погоди! Очень из себя 

 господин Глотанов вышли и в нетрезвом виде, конечно, крикнули: 

 -- Всякая... такая... тоже!.. Очень резкое слово произнесли и 

 употребили жест. И такой вышел скандал, что только при уважительном 

 отношении к нашему ресторану осталось без последствий. А у девицы все платье 

 зернистой икрой забрызгали... Целый жбан перекувырнули! Всего бывало. 

 Смотришь на все это, смотришь... А-а... Несчастные творения бога и 

 творца! Сколько перевидал я их! А ведь чистые и невинные были, и вот 

 соблазнены и отданы на уличное терзание. И никакого внимания... Придешь, 

 бывало, домой, помолишься богу и ляжешь... А за стенкой Наташа. Тихо так 

 дышит... И раздумаешься... Что ожидает ее в жизни? Ей не останется от нас 

 купонов и разных билетов, выигрышных и других, и домов многоэтажных, как 

 получили в наследство барышни Пупаевы, в доме коих я тогда квартировал. 

 Поживали мы тихо и незаметно, и потом вдруг пошло и пошло... Таким 

 ужасным ходом пошло, как завертелось... Как раз было воскресенье, сходил я к 

 ранней обедне, хотя Колюшка и смеялся над всяким религиозным знамением 

 усердия моего, и пил чай не спеша, по случаю того, что сегодня ресторан 

 отпираем в двенадцать часов дня. И были пироги у нас с капустой, и сидел 

 парикмахер и друг мой, Кирилл Саверьяныч, который был в очень веселом 

 расположении: очень отчетливо прочитал Апостола за литургией. И потому 

 говорил про природу жизни и про политику. Он только по праздникам и говорил, 

 потому что, как верно он объяснял, будни предназначены для неусыпного труда, 

 а праздники -- для полезных разговоров. И когда заговорил про религию и веру 

 в вышнего творца, я, по своему необразованию, как повернул потом Кирилл 

 Саверьяныч, возроптал на ученых людей, что они по своему уму уж слишком 

 полагаются на науку и мозг, а бога не желают признавать. И сказал это от 

 горечи души, потому что Колюшка никогда не сходит в церковь. И сказал, что 

 очень горько давать образование детям, потому что можно их совсем загубить. 

 Тогда мой Колюшка сказал: 

 -- Вы, папаша, ничего не понимаете по науке и находитесь в 

 заблуждении.-- И даже перестал есть пирог.-- Вы,-- говорит,-- ни науки не 

 знаете, ни даже воры и религии!.. 

 Я не знаю веры и религии! Ну, и хотел я его вразумить насчет его слов. 

 И говорю: 

 -- Не имеешь права отцу так! Ты врешь! Я, конечно, твоих наук не проник 

 и географии там не учился, но я тебя на ноги ставлю и хочу тебе участь 

 предоставить благородных людей, чтобы ты был не хуже других, а не в холуи 

 тебя, как ты про меня выражаешь...-- Так его и передернуло! -- А если бы я 

 религии не признавал, я бы давно отчаялся в жизни и покончил бы, может быть, 

 даже самоубийством! И вот учишься ты, а нет в тебе настоящего 

 благородства... И горько мне, горько... 

 И Кирилл Саверьяныч даже в согласии опустил голову к столу, а Колюшка 

 мне напротив: 

 -- Оставьте ваши рацеи! Если бы,-- говорит,-- вам все открыть, так вы 

 бы поняли, что такое благородство. А ваши моления богу не нужны, если только 

 он есть! 

 Ведь это что такое! Я ему про веру и религию, а он свое... Клял я себя, 

 зачем по ученой части его пустил. Охапками книги таскал и по ночам сидел, 

 сколько керосину одного извел. И еще Васиков этот ходил к нему из управления 

 дороги, чахоточный... И злой стал, прямо как чумный, и исхудал... 

 Я на него пальцем погрозил за его слово о творце, и Кирилл Саверьяныч 

 так это на пего посмотрел,-- очень он мог так, и рот, бывало, скосит,-- а 

 тот как вскочит! И стал всех... и даже... известных лиц ругать и называть 

 всякими словами, так что было страшно, и Кирилл Саверьяныч пришел в 

 беспокойство и все покашливал и поглядывал в окно. 

 -- Напрасно старались! -- прямо кричит.-- Знаю, какого вам благородства 

 нужно! Тут вот чтобы!..-- в пиджак себя тыкать стал.-- Так я буду лучше 

 камни по улицам гранить, чем доставлю вам такое удовольствие! Прямо как 

 сумасшедший. А? Зачем я-то старался? Зачем просил господина директора 

 училища, чтобы от платы освободили? И только потому, что они у нас в 

 ресторане бывали и я им угождал и повара Лексей Фомича просил отменно 

 озаботиться, они, в снисхождение моим услугам, сделали льготу. И три раза 

 прошения подавал с изложением нужды, и счета... сколько раз укорачивал,-- 

 можно это при сношении с марочником на кухне,-- и внимания добился. И за все 

 это такие слова! 

 Но тут уж сам Кирилл Саверьяныч стал ему объяснять: 

 -- Вы,-- говорит,-- еще очень молодой юноша и с порывом и еще но 

 проникли всей глубины наук. Науки постепенно придвигают человека к 

 настоящему благородству и дают вечный ключ от счастья! -- Прямо замечательно 

 говорил! -- Вера же и религия мягчит дух. И вот,-- говорит,-- смотрите, что 

 будет с науками. Я,-- говорит,-- сейчас, конечно, парикмахер, и если бы не 

 научное совершенство в машинах, то должен бы ножницами наголо стричь десять 

 минут при искусстве, как я очень хороший мастер. А вот как изобрели машинку, 

 то могу в одну минуту. Так и все. И придет такое время, когда ученые 

 изобретут такие машины, что все будут они делать. И уж теперь многое 

 добывают из воздуха машинами, и даже сахар. И вот когда все это будет, тогда 

 все будут отдыхать и познавать природу. И вот почему надо изучать науки, что 

 и делают люди благородные и образованные, а нам пока всем терпеть и верить в 

 промысел божий. Этого вы не забывайте! Я вполне одобрил эти мудрые слова, но 

 Колюшка не унялся и прямо закидал Кирилла Саверьяныча своими словами: 

 -- Не хочу вашей чепухи! А-а... По-вашему, пусть лошадка дохнет, пока 

 травка вырастет? Вам хорошо, как вы духами торгуете да разным господам морды 

 бреете не своими трудами! Красите да лак наводите, плеши им прикрываете, 

 чтобы были в освеженном виде!.. 

 Кирилл Саверьяныч осерчал, как очень самолюбивый, и даже поперхнулся. 

 -- Евангелие,-- говорит,-- сперва разучите, тогда я с вами буду 

 толковать! Я философию прошел! Вы сперва с мое прочтите, тогда... Я вашего 

 учителя научу, а не то что... 

 И пальцем себя в грудь. Ну, и мой-то ему тоже ни-ни... Тот пять -- он 

 ему двадцать пять! Тоже много прочитал. 

 -- А-а... Вы на Евангелие повернули! Так я вам его к носу преподнесу! 

 Веру-то вашу на все пункты разложу и в нос суну! Цифрами вам ваши машины 

 представлю, лохмотьями улицы запружу! Такого вам Евангелия нужно?! Вы,-- 

 говорит,-- на нем теперь бухгалтерию заносите за бритье и стрижку!.. 

 И прямо как бешеная собака. Очень он у меня горячий и чувствительный. 

 Ну, и здесь тоже бог не обидел. Бегает по комнате, пальцами тычет, кулаком 

 грозит и пошел про жизнь говорить, и про политику, и про все. И фамилии у 

 него так и прыгают. И славных и препрославных людей поминает... и печатает. 

 И про историю... Откуда что берется. Очень много читал книг. И вот как надо, 

 и так вот, и эдак, и вот в чем благородство жизни! 

 Кирилл Саверьяныч совсем ослаб и только рот кривил. Но это он так 

 только, для вида ослаб, а сам приготовлял речь. И начал так вежливо и даже 

 рукой так: 

 -- Это с вашей стороны один пустой разговор и изворот. Это все насилие 

 и в жизни не бывает. Подумайте только хорошенько, и вам будет все явственно. 

 Я очень хорошо знаю политику и думаю, что... 

 А Колюшка как стукнет кулаком по столу -- посуда запрыгала. Он широкий 

 у меня и крепкий, но очень горяч. 

 -- Ну, это предоставьте нам, думать-то, а вы морды брейте! 

 Очень дерзко сказал. А Кирилл Саверьяныч опять тихо и внятно: 

 -- Погодите посуду бить. Вы еще не выпили, а крякаете. И потом, кто это 

 вы-то? Вы-то,-- говорит,-- вот кончите ученье, будете инженером, мостики 

 будете строить да дорожки проводить... Как к вам денежки-то поплывут, у вас 

 на ручках-то и перчаточки, и тут туго, и здесь, и там кой-где лежит и 

 прикладывается. И домики, и мадамы декольте... С нами тогда, которые морды 

 бреют-с, и разговаривать не пожелаете... Нет, вы погодите-с, рта-то мне нс 

 зажимайте-с! Это потом вы зажмете-с, когда я вас брить буду... И книжечки 

 будете читать, и слова разные хорошие -- девать некуда! А ручками-то 

 перчаточными койкого и к ногтю, и за горлышко... Уж всего повидали-с -- 

 девать некуда! А то правда! Правда-то, она... у Петра и Павла! 

 Прямо завесил все и насмарку. Необыкновенный был ум! Колюшка только 

 сощурился и в сторону так: 

 -- Вам это по опыту знать! А позвольте спросить, сколько вы с ваших 

 мастеров выколачиваете? 

 И только Кирилл Саверьяныч рот раскрыл, вдруг Луша вбегает и руками так 

 вот машет, а на лице страх. Да на Колюшку: 

 -- Матери-то хоть пожалей! Погубишь ты нас! Кривойто ведь все слышал!.. 

 Ах ты, господи! О нем-то мы и забыли, которого гнать-то все собирались. 

 Очень по всем поступкам неясный был человек. Раньше будто в резиновом 

 магазине служил, и жена его с околоточным убежала. Снял у нас комнатку с 

 окном на помойку и каждый вечер пьяный приходил и шумел с собой. Сейчас 

 гитару со стены и вальс 'Невозвратное время' до трех ночи. Никому спать не 

 давал, а если замечание -- сейчас скандалить: 

 -- Еще узнаете, что я из себя представляю! Думаете, писарь полицейский? 

 Не той марки! У меня свои полномочия! 

 Прямо запугал нас. И такая храбрость в словах, что удивительно. 

 Время-то какое было! А то бросит гитару и притихнет. Луша в щелку видала. 

 Станет середь комнатки и волосы ершит и все осматривается. И клопов свечкой 

 под обоями палил, того и гляди -- пожар наделает. Навязался, как лихорадка. 

 Так вот этот самый Кривой -- у него левый глаз был сощурен -- 

 появляется вдруг позади Луши в новом/пиджаке, лицо ехидное, и пальцем в нас 

 тычет с дрожью. И по глазу видно, что готов. 

 -- Вот когда я вас устерег! Чи-то-ссс?! Вы меня за сыщика признавали, 

 ну так номером ошиблись! Я вам поставлю на вид политический разговор! 

 Чи-то-ссс!.. Знаю, что вовсе дурашливый человек, да еще на взводе, молчу. 

 Колюшка отворотился -- не любил он его, а Кирилл Саверьяныч сейчас 

 успокаивать: 

 -- Это спор по науке, а не насчет чего... И не желаете ли стаканчик 

 чайку... 

 Вообще тонко это повел дело. 

 -- И мы,-- говорит,-- сами патриоты, а не насчет чего... И вы, 

 пожалуйста, не подумайте. У меня даже парикмахерское заведение... 

 А Кривой совсем сощурился и даже боком встал. 

 -- Оставьте ваши комплименты! Я и без очков вижу отношение! Произвел 

 впечатление?! Чи-то-ссс? Я, может, и загублю вас всех, и мне вас очень даже 

 жалко, по моему образованному чувству, но раз мною пренебрегли и гоните с 

 квартиры, как последнюю сволочь, не могу я допустить! И ежели ты холуй,-- 

 это мне-то он,-- так я ни у кого... Очень нехорошо сказал. Как его Колюшка 

 царапнет стаканом -- и залил всю фантазию и пиджачок. Вскочили все. Кирилл 

 Саверьяныч Колюшку за руки схватил, я Кривому дорогу загородил к двери, 

 чтобы еще на улице скандала не устроил, Луша чуть не на коленки, умоляет 

 снизойти к семейному положению, и Наташа тут еще, а Кривой выпучил глаза, да 

 так и сверлит и пальцем в пиджак тычет. Такой содом подняли... А тут еще 

 другой наш жилец заявился, музыкантом ходил по свадьбам и на большой трубе 

 играл, Черепахин по фамилии, Поликарп Сидорыч, сложения физического... И 

 сейчас к Наташке: 

 -- Не обидел вас? Пожалуйста, отойдите от неприятного разговора... 

 И сейчас на Кривого: 

 -- Я вам голову оторву, если что! Насекомая проклятая! Сукин вы сын 

 после этого! При барышне оскорбляете!.. И его-то я молю, чтобы не 

 распространял скандала, но он очень горячий и к нам расположен. Так и 

 норовит в морду зацепить. 

 -- Пустите, я его сейчас отлакирую! Я ему во втором глазе затмение 

 устрою! Сибирньга кот!.. 

 А Кривой шебуршит, как вихрь, и нуль внимания. И Кирилл Саверьяныч его 

 просил: 

 -- Вы молодого человека хотите погубить, это недобросовестно! Это даже 

 с вашей стороны зловредно! Дело о машинах шло и сути жизни, а вы вывернули 

 на политическую подкладку... 

 А тот себя в грудь пальцем и опять: 

 -- Я знаю, какая тут подкладка! Он мне новый пиджак изгадил! Я не 

 какой-нибудь обормот!.. У меня интеллигентные замашки! 

 -- Это мы сделаем-с...-- Кирилл Саверьяныч-то.-- Отдадим в заведение и 

 все выведем. У меня и брат двоюродный у Букермана служит... 

 -- Дело,-- кричит,-- не в пиджаке! Вы на пиджак не сводите! Тут материя 

 не та! У меня кровь благородного происхождения, и ничто не может меня 

 удовлетворить! Я, может, еще подумаю, но пусть сейчас же извинения просит!.. 

 Я, конечно, чтобы не раздувать, Колюшке шепотом: 

 -- Извинись... Ну, стоит со всяким... 

 -- И пиджак мне чтобы беспременно новый! А Колюшка как вскинется на 

 меня: 

 -- Чтобы я у такого паразита!.. 

 -- А-а... Я паразит? Ну, так я вам пок-кажу!.. Сейчас в карман -- раз, 

 и вынимает бумажку. Так нас всех и посадил. 

 -- А это чи-то-ссс?! Паразит? Сами желали-с, так раскусите циркуляр! До 

 свидания. 

 И пошел. Кирилл Саверьяныч за ним пустился, а я говорю Колюшке: 

 -- Что ты делаешь со мной? Я кровью тебя вскормилвоспитал, от платы 

 тебя освободили по моему усердному служению... А?! И ты так! Что теперь 

 будет-то? 

 -- Напрасно,-- говорит,-- себя беспокоили и всякому каналье служили! Не 

 шпана за меня платила, которая сама сорвать норовит... А Кривой, пожалуй, и 

 не виноват... Где падаль, там и черви. 

 -- Какие черви? 

 -- Такие, зеленые...-- И смеется даже!.. 

 -- Да ты что это? -- говорю ему строго,-- Что ты из себя воображаешь? 

 -- Ничего. Давайте чайку попьем, а то вам скоро в ваш ресторан... 

 -- Ну, ты мне зубы не заговаривай,-- говорю.-- Ты у меня смотри! 

 -- Чудак вы! Чего расстроились? Я вас хотел от оскорбления защитить 

 -- Хорошо,-- говорю,-- защитил! Теперь он к мировому за пиджак подаст, 

 в полицию донесет, какие ты речи говорил... Сам видишь, какой каверзник! Он 

 теперь тебе а в училище может повредить... 

 А тут Кирилл Саверьяныч бледный прибежал, руками машет, галстук на себе 

 вертит в расстройстве чувств. 

 -- Ушел ведь! Должно быть, в участок! И меня теперь с вами запутают... 

 Меня все знают, что я мирный, а теперь из-за мальчишки и меня! Ты помни,-- 

 говорит.-- Я про машины говорил, и про науку, и насчет веры в бога и 

 терпения... Теперь время сурьезное, а мне и без политики тошно... Дело 

 падает... 

 Схватил шапку и бежать. И пирога не доел. Что делать! Хотел за ним, 

 совета попросить, смотрю -- а уж без двадцати двенадцать: в ресторан надо. А 

 день праздничный, бойкий, и надо начеку быть. 

 Иду и думаю: и что только теперь будет! Что только будет теперь! 

 ill И как раз в тот день чудасия у нас в ресторане вышла. Игнатий 

 Елисеич новое распоряжение объявил: 

 -- С завтрашнего дня чтобы всем номерам подковаться для тишины! 

 Шибко у нас смеялись, а мне не до смеху. Слушаешь, что по карточке 

 заказывают и объясняют, как каплунчики ришелье деландес подать, а в голове 

 стоит и стоит, как с Кривым дело обернется. А тут еще господин Филинов, 

 директор из банка,-- у них очень большой живот, и будто в них глист в сто 

 аршин живет, в животе,-- который у нас по всей карте прошел на пробах, очень 

 знаток насчет еды, подняли крышечку со сковородки -- и никогда не велят 

 поднимать, а сами всегда и даже с дрожью в руке -- и обиделись. Сами при 

 пятнадцатом номере заказывали, чтобы им шафруа из дичи с трюфелями, а 

 отправили назад. 

 -- Я,-- говорят,-- и не думал заказывать. Это я еще вчера пробовал, а 

 заказал я...-- заглянул в карту и ткнул в стерлядки в рейнском вине.-- Я 

 стерлядки заказал! Пожалуйте! А я так явственно помнил, что шафруа, да еще 

 пальцем постучали, чтобы французский трюфель был. И метрдотель записал на 

 меня ордер на кухню. Хоть сам ешь! Да на кой они мне черт и шафруа-то! В 

 голове-то у меня -- во-от! 

 И что такое с Колюшкой сталось, откуда у него такие слова? Рос он, рос, 

 и не видал я его совсем. Да когда и видеть-то! На службу уходишь рано, 

 минуту какую и видишьто, как он уроки читает, а придешь ночью в четвертом 

 часу -- спит. Так и не видал я его совсем, а уж он большой. И не вспомнишь 

 теперь, какой же он был, когда маленький... Точно у чужих рос. И не 

 приласкал я его как следует. Времени не было поласкать-то. 

 И вот не по нем была моя должность. А я так располагал, что выйдет он в 

 инженеры, тогда и службу побоку, посуду завести и отпускать напрокат для 

 вечеров, балов и похорон. И домик купить где потише, кур развести для 

 удовольствия... Очень я люблю хозяйство! И Луше-то очень хотелось... И сам 

 ведь я понимаю, какая наша должность и что ты есть. Даже и не глядят на 

 лицо, а в промежуток стола и ног. У нас даже специалист один был, 

 коннозаводчик, так на спор шел, что одним пальцем может заказать самое 

 полное на ужин при нашем понимании. Без слова чтобы... И как что не так -- 

 без вознаграждения. Отсюда-то вот и резиновые подкладки на каблуки. Игнатий 

 Елисеич так и объяснил: 

 -- Был директор в Париже, и там у всех гарсонов, и никакого стуку. Это 

 для гостей особенно приятно и музыке не мешает. 

 А потом заметил у меня пятно на фраке и строго приказал вывести или 

 новый бок вставить. А это мне гость один объясняли, как им штекс 

 по-английски сготовить, и ложечкой по невниманию ткнули. Гости обижаться 

 могут! 

 Чего ж тут обижаться! Что у меня пятно на фраке при моем постоянном 

 кипении? А что такое пятно? Вон у маклера Лисичкина и на брюках, и на 

 манишке... А у господина Кашеротова, если вглядеться, так везде, и даже 

 тут... Обижаются... А я не обижаюсь, что мне господин Эйлер, податной 

 инспектор, сигаркой брюку прожгли? А образованный человек -- и учитель 

 гимназии, и даже в газетах пишут -- господин... такая тяжелая фамилия... так 

 налимонился ввиду полученных отличий, что все вокруг в кабинете в пиру с 

 товарищами задрызгали, и когда я их под ручки в ватер выводил, то потеряли 

 из рукавного манжета ломтик осетрины провансаль, и как начали в коридоре 

 лисиц драть, так мне всю манишку, склонивши голову ко мне на грудь, всю 

 манишку и жилет винной и другой жидкостью из своего желудка окатили. 

 Противно смотреть на такое необразование! А как Татьянин день... уж тут-то 

 пятен, пятен всяких и по всем местам... Нравственные пятна! Нравственные, а 

 не матерьяльные, как Колюшка говорил! Пятна высшего значения! Значит, где же 

 правда? И, значит, нет ее в обиходе? К этому я ужасно в последнее время 

 склоняюсб. 

 ' И почему Колюшка так все знал, будто сам служил в ресторане? Кто же 

 это все узнает и объясняет даже юношам? Я таких людей не знаю. Все вообще на 

 это без внимания у нас. Но кто-нибудь уж есть, есть. Если бы повстречать 

 такого справедливого человека и поговорить! Утешение большое... Знаю я про 

 одного человека, очень резко пишет в книгах и по справедливости. И ума 

 всеогромного, и взгляд строгий на портрете. Это граф Толстой! И имя ему Лев! 

 Имя-то какое -- Лев! Дай бог ему здоровья. Он, конечно, у нас не бывает и не 

 знает, что я его сочинения прочитал, какие мог по тесноте времени и Колюшка 

 предлагал. Очень замечательные сочинения! Вот если бы он зашел к нам да сам 

 посмотрел! И я бы ему многое рассказал и обратил внимание. Ведь у нас не 

 трактир, а для образованных людей... А если с умом вникнуть, так у нас вся 

 жизнь проходит в глазах, жизнь очень разнообразная. Иной раз со всеми 

 потрохами развертывается человек, и видно, что у него там за потроха, под 

 крахмальными сорочками... Сколько людей всяких проходит, которые, можно 

 сказать, должны учить и направлять нас, дураков... И какой пример! 

 И вот тогда, в то самое воскресенье, на моих глазах такое дело 

 происходило. И кто ж это? Очень образованный человек и кончил курс наук в 

 училище, в котором учат практической жизни, и потому называется оно -- 

 практическая академия. Значит, все на практике. Всю жизнь должна показывать 

 на практике. И ведь сын благородных родителей и по званию коммерции 

 советник, Иван Николаевич Карасев. Неужели же ему в практической академии не 

 внушили, как надо снисходить к бедному человеку, добывающему себе пропитание 

 при помощи музыкальных способностей и музыки!.. 

 Чего-чего только не повидал я за свою службу при ресторанах, даже 

 нехорошо говорить! Но все это я ставлю не так ужасно, как насмеяние над 

 душой, которая есть зеркало существа. 

 Этот господин Карасев бывают у нас часто, и за их богатство им у нас 

 всякое внимание оказывается, даже до чрезвычайности. Сам директор Штросс 

 иногда сидят с ними и рекомендуют собственноручно кушанья и напитки, и 

 готовит порции сам главный кулинар, господин Фердинанд, француз из высшего 

 парижского ресторана, при вознаграждении в восемь тысяч, он и по винам у нас 

 дегустатор, и может узнать вино даже скрозь стекло. И берет даже с поваров 

 за места! Очень жадный. А Игнатий Елисеич с Карасева глаз не спускает и меня 

 к ним за мою службу и понимание приставляет служить, а сам у меня 

 выхватывает блюда и преподносит с особым тоном и склонив голову, потому что 

 прошел высшую школу ресторанов. 

 Приезжают господин Карасев в роскошном автомобиле с музыкой, и еще 

 издали слышно, как шофер играет на аппарате в упреждение публики и экипажей. 

 И тогда дают знать Штроссу, а метрдотель выбегает для встречи на вторую 

 площадку. 

 Пожалуй, они самый богатый из всех гостей, потому что папаша их 

 скончался и отказал десять миллионов и много фабрик и имений. Такое 

 состояние, что нельзя прожить никакими средствами, потому что каждую минуту 

 у них, Игнатий Елисеич высчитал, капитал прибывает на пять рублей. А если 

 они у нас три часа посидят, вот и тысяча! Прямо необыкновенно. А одеваются 

 каждый раз по последней моде. У них часы в бриллиантах и выигрывают бой, 

 ценою будто в десять тысяч, от французского императора из-за границы куплены 

 на торгах. А на мизинце бриллиант с орех, и булавка в галстухе с таким 

 сиянием, что даже освещает лицо голубым светом. Из себя они красивы, 

 черноусенькие, но рост небольшой, хоть и на каблуках. И потом, голова очень 

 велика. Но только они всегда какието скучные, и лицо рыхлое и томительное 

 ввиду такой жизни. И, как слышно, они еще в училище были больны такой 

 болезнью, и оттого такая печальная тоска в лице. К нам они ездили из-за 

 дамского оркестра, замечательного на всю Россию, под управлением господина 

 Капулади из Вены. 

 Наш оркестр очень известный, потому что это не простой оркестр, а по 

 особой программе. Играет в нем только женский персонал особенного подбора. 

 Только скромные и деликатные и образованные барышни, даже многие окончили 

 музыкальную консерваторию, и все очень красивы и строги поведением, так что, 

 можно сказать, ничего не позволят допустить и гордо себя держат. Конечно, 

 есть, что некоторые из них состоят за свою красоту и музыкальные способности 

 на содержании у разных богатых фабрикантов и даже графов, но вышли из 

 состава. Вообще барышни строгие, и это-то и привлекает взгляд. Тут-то и 

 бьются некоторые -- одолеть. Они это играют спокойно, а на них смотрят и 

 желают одолеть. И вот поступила к нам в оркестр прямо красавица, тооненькая 

 и легкая, как девочка. С лица бледная и брюнетка. И руки у ней, даже 

 удивительно,-- как у дити. Смотреть со 5* 



 стороны одно удовольствие. И, должно быть, нерусская: фамилия у ней была 

 Гуттелет. А глаза необыкновенно большие и так печально смотрят. 

 Я-то уж много повидал женщин и девиц в разных ресторанах: и артисток, и 

 балетных, и певиц, и вообще законных жен, и из высшего сословия, и с 

 деликатными манерами, содержанок, и иностранных, и такой высшей марки, как 

 Кавальери, признанная по всему свету, и ее портрет даже у нас в золотой 

 гостиной висит -- от художника из Парижа, семь тысяч заплачено. Когда она 

 раз была у нас и ужинала в золотом салоне с высокими лицами, я ей 

 прислуживал в лучшем комплекте и видел совсем рядом... Так вот она, а так 

 я... Но только, скажу, она на меня особого внимания не произвела. Конечно, у 

 ней тут все тонко и необыкновенно, но все-таки видно, что не без подмазки, и 

 в глаза пущена жидкость для блеска глаз, я это знаю... но барышня Гуттелет 

 выше ее будет по облику. У Кавальери тоже глаза выдающие, но только в них 

 подозрительность и расчет, а у той такие глаза, что даже лицо освещается. 

 Как звезды. И как она к нам поступила -- неизвестно. Только у нас смеялись, 

 что за ней каждый раз мамаша-старушка приходила, чтобы ночью домой 

 проводить. 

 И вот этот Иван Николаевич Карасев каждый вечер стали к нам наезжать и 

 столик себе облюбовали с краю оркестра, а раньше все если не в кабинете, то 

 против главных зеркал садились. Приедут к часу открытия музыки и сидят до 

 окончания всех номеров. И смотрят в одно направление. Мне-то все наглядно, 

 куда они устремляются, потому что мы очень хорошо знаем взгляды разбирать и 

 следить даже за бровью. Особенно при таком госте... И глазом поведут с 

 расчетом, и часы вынут, чтобы бриллиантовый луч пустить прямо в глаз. Но 

 ничего не получается. Водит смычком, ручку вывертывает, а глаза кверху 

 обращены, на электрическую люстру, в игру хрусталей. Ну, прямо -- 

 небожительница и никакого внимания на господина Карасева не обращает. А тот 

 не может этого допустить, потягивает шлосганисберг пятьдесят шесть с 

 половиной -- семьдесят пять рублей бутылочка! -- и вздыхает от чувства, а 

 ничего из этого не выходит. И вот сидели они тогда, и при них для 

 развлечения директор Штросс, а я в сторонке начеку стою. Вот Карасев и 

 говорит: 

 -- Не понимаю! -- резко так.-- И в Париже и в Лондоне. И я удивлен, 

 что... 

 Очень резко. А как гость горячо заговорил, тут только смотри. Даже наш 

 Штросс задвигался, а он очень спокойный и тяжелый, а тут беспокойство в нем 

 и сигару положил. Подбородок у него такой мясистый, а заиграл. Притронулся к 

 руке господина Карасева, а голос у него жирный и скрипучий, так что все 

 слышно. 

 -- Глубокоуважаемый... У нас не было еще... но как угодно... для 

 музыки... 

 И сигару засосал. А Карасев так ему горячо: 

 -- Вот! Это у меня правило, и я желаю оценить... И я всегда... 

 А Штросс не отступается от своего. 

 -- У вас,-- говорит,-- тонкий вкус, но я не ручаюсь... И что-то 

 шепотом. Уж и хитрый, хоть и неповоротливый по толщине. Сказывали, будто он 

 уж заговаривал с барышней в коридоре, но она очень равнодушно обошлась. А 

 Карасев плечами пожали и меня пальцем. Вынимает карточку и дает мне: 

 -- Сейчас же к Дюферлю, чтоб букет из белых роз и в середку черную 

 гвоздику! И чтобы Любочка собрала! Она мой вкус знает. Живей! 

 Вижу, какое дело начинается. А-а, плевать. Покатил я за букетом, а в 

 мыслях у меня, сколько он мне за хлопоты отвалит. Вот и дело с Кривым 

 уладим, дам ему трешник за пиджак... А как вспомнил про его слова -- хоть 

 домой беги. Вот что внутри у меня делается. 

 Подкатил к магазину, а там уж запираются. Но как показал карточку -- 

 отменили. Хозяин, немец, так и затормошился. Руки потирает, спешит, барышень 

 встормошил... 

 -- Сейчас, сейчас... Где нож? Проволочки скорей!.. Мальчишку пихнул, 

 схватил кривой ножик и прямо в кусты. 

 Сказал я ему, что барышне Любочке приказали делать, а он и не вылезает. 

 Тогда я уж громче. Выскочил он из цветов, вынул из жилетки полтинник и сует: 

 -- Скажите, что она... Ее сейчас нет, но скажите, что она... Я по их 

 сделаю, уж я знаю... Для молодой девицы букет или как? 

 И барышням по-французски сказал, а те смеются. Сказал я -- для кого. 

 -- А-а... в ресторане? Хорошо. И вдруг красную розу -- чик! 

 -- Из белых наказали,-- говорю.-- И гвоздику черную в середку. 

 -- Да уж знаю! -- И опять с барышнями по-своему, а те улыбаются.-- 

 Будет с гвоздикой. 

 И посвистывает. Роскошный букет нарезали, на проволочки навертели, 

 распушили, а красную-то растрепали на лепестки и внутри пересыпали. И вышел 

 белый. А черная гвоздика, как глаз, из середки глядит. Лентами с серебром 

 перехватил -- и в бант. Потом поднес лампочку на шнурке к стеклянному шкафу 

 и кричит: 

 -- Наденька, выберите на вкус... Нюточка!.. Стали они спорить. Одна 

 трубку с серебряной змейкой указывает, а другая не желает. 

 -- Им,-- говорит,-- Фрина лучше... Я его знаю вкус. А немец и 

 разговаривать не стал. 

 -- Змею -- это артистке, а тут Фрина лучше, раз в ресторане... 

 И вытащил из шкафчика. Почему Фрина -- неизвестно, а просто женская 

 фигурка вершков восьми, руки за голову, и все так, без прикрытия. Букет ей в 

 руки, за голову, закрепил во вставочку, и вышло удобно в руках держать за 

 ножки. Потом на ленты духами спрыснул и в станок, в картон поместил. 

 -- Осторожней, пожалуйста... И скажите, что Любочка. Не помните... 

 Сам даже дверь отворил. Только я наверх внес, сейчас Игнатий Елисеич 

 подлетел, букет вытянул и на руку от себя отставил. И языком щелкнул, как 

 фигурку увидал. 

 -- Вот так штучка! -- И пальцем пощекотал. Очень все удивлялись и 

 посмеялись. Потом через всю белую залу для обращения внимания понес. Встал 

 перед Иваном Николаевичем, а букет на отлете держит. Очень красиво вышло. А 

 тот ему: 

 -- Дайте на стол! -- даже строго сказал и платочком обтерся. 

 Очень им букет понравился, и директор хвалил. А тот все: 

 -- Вот мой вкус! Очень великолепно? 

 -- Очень,-- говорит,-- хорошо, но она как взглянет... Она от нас в 

 театр все собирается... 

 -- Пустяки...-- И пальцами пощелкали. А тут пришел офицер и занял 

 соседний столик, саблей загремел. Оркестр играет номер, а барышни уж 

 заметили, конечно, букет и поглядывают. Не случалось этого у нас раньше. Ну, 

 в кабинетах бывали подношения разным, а теперь прямо как на театре. А 

 Капулади и не глядит. Водит палочкой, как со сна. Конечно, ему бы поскорей 

 программу выполнить и фундамент заложить. А барышня Гуттелет такая бледная и 

 усталая смычочком водит, как во сне. А офицер вытащил из-за борта стеклышко, 

 встряхнул и вставил в глаз. Отвалился на стуле и на оркестр устремил в 

 пункт, где она в черном платье с кружевами и голыми руками сидела. 

 Уж видно, на что смотрит. Вот, думаю, и еще любитель. Много их у нас. 

 Почти все любители. А он вдруг меня стеклышком: 

 -- Вот что... гм... Вижу, будто ему не по себе, что я им в глаза 

 смотрю, а сам о них думаю. Точно мы друг друга насквозь видим. 

 -- Это,-- говорит,-- давно этот оркестр играет? -- И глаза отвел. 

 А я уж понимаю^ что не это ему знать надо. Я их всех хорошо знаю,-- все 

 больше обходом начинают. 

 -- Так точно,-- говорю.-- Третий год... Как не знает... И раньше бывал 

 у нас. Знает, отлично знает. 

 -- А-а-а...-- А потом вдруг и перевел: -- Кто эта, справа там от 

 середки, худенькая, черненькая:? 

 Вот ты теперь, думаю, верно спросил. 

 -- Нам неизвестно... Недавно поступили. 

 А тут оркестр зачастил -- к концу, значит. Карасев и дал знать 

 метрдотелю: 

 -- Подайте мамзель Гуттелет! Игнатий Елисеич поднял букет кверху и 

 опять его на руку отставил и так держит, что отовсюду стало видать, и 

 дожидается. И все стали смотреть, а директор поднялись и вышли. А барышни 

 так спешат, так спешат, понимают, что сейчас необыкновенное подношение 

 будет, и, конечно, интересуются, так что Капулади палочкой постучал и реже 

 повел. А та-то, как опустила глаза от люстры, посмотрела на букет и как бы 

 не в себе стала. Только Капулади все равно. Водит и водит палочкой, как 

 спит. Потом сделал вот так, точно разорвал слева направо, и кончилось. 

 Сейчас метрдотель перегнулся, даже у него фалды разъехались и хлястик 

 показался от брюк,-- очень пузастый он,-- и букет через подставки подает 

 двумя руками. Очень торжественно вышло и обратило большое внимание. А 

 барышня даже откинулась на стуле и опустила руки. И Игнатию Елисеичу 

 пришлось попотеть. Все протягивал букет в очень трудном положении, как из-за 

 стульев что вытаскивал, и стал у него затылок вроде свеклы. И даже боком 

 изогнулся, чтобы барышню от публики не заслонить. Потом его Иван Николаевич 

 распушил. А как он протягивал, сам-то Иван Николаевич тоже напряглись в 

 направлении букета и лафитничек держат у губ, будто пьют за здоровье. А у 

 метрдотеля голос густой, и на всю залу отдалось: 

 -- Вам-с... букет вам-с от Ивана Николаевича Карасева!.. 

 Но только это сразу кончилось. Капулади увидал, как та удивлена, сам 

 взял букет и поставил на пол у нотной подставки. Потом сразу палочкой 

 постучал, и вальс заиграли. А господин Карасев приказали мне директора 

 пригласить. Конечно, стало очень понятно, для чего букет. И все принялись 

 барышню рассматривать. А меня даже один гость знакомый, старичок, 

 пивоваренный заводчик, господин Арников, очень отважный насчет подобных 

 делов, подозвали и задали вопрос: 

 -- Это Карасевская, что ли, новенькая, хе-хе?.. Ничего товарец... 

 Вот. Как знак какой поставлен. Это и я пойму. Артисткам там -- другое 

 дело, а тут ее и не слыхать в музыке. Это уж обозначение, что, мол, желаю 

 тебя домогаться и хочу одолеть! 

 Так явственно помню я все, потому что этот самый Карасев и потом меня 

 очень беспокоили, а у меня дома такое тревожное положение началось. С 

 Кривого-то и началось... И много хлопот мне в тот вечер выдалось по 

 устройству замечательного пира, а на душе -- как кошки... Посмотришь на окна 

 и думаешь: а что-то дома? Ноет и ноет сердце. И все кругом -- как какая 

 насмешка. И огни горят, и музыка, и блеск... А посмотришь в окно -- 

 темно-темно там и холодно. Рукой подать, за переулком, дом барышень 

 Пупаевых, а на заднем дворе, во флигельке,-- вонючий флигелек и старый,-- 

 Луша халаты шьет на машинке для больницы... И думается: а что завтра-то? 

 А господин Карасев с директором свое: 

 -- Она, конечно, слышала обо мне? Я ей могу место устроить в хорошем 

 театре... И у меня такая мысль пришла, чтобы нам троим поужинать... 

 А Штросс ему наперекор, хоть и вежливо: 

 -- У нас от них подписка отбирается... и у нас аристократический тон и 

 семейный... Вы уж простите, глубокоуважаемый... 

 А господин Карасев, конечно, привыкли видеть полное удовлетворение 

 своих надобностей и настойчиво им: 

 -- Я не по-ни-маю... я не с какой стороны... а из музыки... 

 И директор им объясняет: 

 -- Будьте спокойны, я поста-ра-юсь, но... А офицер вдруг поднялся и -- 

 к Капулади. Как раз играть кончили. Поздоровался за руку и в ноты пальцем 

 что-то... И барышням поклонился и про ноты. В руки взял и головой так, как 

 удивлен. Капулади прояснел, стал улыбаться, и усы у него поднялись, а 

 барышни головки вытянули и слушают, 

 как офицер про ноты им. Пальцем тычет 

 плечами пожимает. Пожимал-пожимал, на подставку облокотился и 

 саблей-то букет и зацепи! И упала Фрина набок. Но сейчас поднял и к 

 барышне Гуттелет с извинении все оглядывается, куда поставить. И спрашивает 

 V она вся пунцовая стала и головкой кивнула. Он мне > час пальцем: 

 -- Унесите. Мамзель просит убрать! Куда убрать? Я было замялся, а он 

 мне строго так: 

 -- Несите! Что вы стоите? Мамзель просит убрать! А тут метрдотель 

 налетел и срыву мне: 

 -- В уборную снести! И понес я букет мимо господина Карасева. Прихожу, 

 а офицер с барышнями про игру разговаривает, и лицо такое умное. 

 -- Я,-- говорит,-- сам умею... Могу слышать каждую ноту... Это даже 

 удивительно, как... Дамская игра,-- говорит,-- много лучше... 

 А с Капулади по-французски. А тот, как кот, жмурится и головой качает: 

 -- Та-та... снаток... приятно шюство... та-та... Еще буду играть. 

 Проснулся совсем, палочку взял и очень тонкую музыку начал. 

 А господина Карасева взяло, вот он и говорит Штроссу: 

 -- Это кто такой, лисья физиономия? 

 -- А это князь Шуханский, гусар... 

 -- А-а... прогорелый!..-- И перстнями заиграл. А потом так радостно: 

 -- У меня план пришел!.. Всему оркестру ужин?.. Ну, это-то возможно или 

 как?.. Я член из консерватории... Вы скажите... 

 А Штросс уж не мог тут ничего и говорит: 

 -- Конечно, они всегда получают у нас ужин... Ежели согласятся... 

 -- От вас зависит!.. Вашу руку!.. А я-то стою позади и вижу аккурат его 

 затылок. Он у них очень широкий, и на косой пробор, и выглажен. Стою и 

 думаю... А-ах, сколько же вас, таких прохвостов, развелось! Учили вас наукам 

 разным, а простой науке не выучили, как об людях понимать... Отцы деньги 

 наколачивали, щи да кашу лопали, с людей драли, а вы на такое употребление. 

 И все ниспровержено! Смотрю ему в затылок и вижу настоящую ему цену! 

 Потом директор Штросс потолковали с Капулади и барышнями и говорит: 

 -- Ничего не имеют против, а напротив... 

 -- Вот видите, какой у меня всегда хороший план! Теперь, прошу вас, 

 обдумаем, чтобы все было как следует и чтобы очень искусственно и сервировка 

 тонкая... А тот ему, уж в хорошем настроении: 

 -- Я бы предложил в гранатовом салоне. Ваша мысль очень хорошая... 

 И пошли на совет... Еще бы не хорошая! На сорок персон ужин со всеми 

 приложениями! 

 Ну, и вышло так, что, я полагаю, долго в конторе счет выписывали и 

 баланц выводили. Велели такого вина пять бутылок, которое у нас очень редко 

 и прямо в натуральном виде подают, в корзине, и бутылки как бы плесенью 

 тронуты. Несут на серебряном блюде двое номеров и осторожно, потому что одна 

 такая бутылка стоит больше ста рублей и очень старинного происхождения. А 

 такое у нас есть, и куплено, сказывали, у одного поляка, у которого погреба 

 остались от дедов невыпитыми и который пролетел в трубу. Более ста лет вину! 

 И крепкое и душистое до чрезвычайности. 

 Сто двадцать пять рублей бутылка! За такие деньги я два месяца мог бы 

 просуществовать с семейством! Духов два флакона дорогих, по семи рублей, 

 сожгли на жаровенке для хорошего воздуха. Атмосфера тонкая, даже голова 

 слабнет и ко сну клонит. Чеканное серебро вытащили из почетного шкафа, и 

 хрусталь необыкновенный, и сербский фарфор. Одни тарелочки для десерта по 

 двенадцати рублей! Из атласных ящиков вынимали, что бывает не часто. Вот 

 какой ужин для оркестра! Это надо видеть! И такой стол вышел -- так это 

 ослепление. Даже когда Кавальери была -- не было! 

 Зернистая икра стояла в пяти серебряных ведеркахвазонах по четыре 

 фунта. Мозгов горячих из костей для тартинок -- самое нежное блюдо для дам! 

 У нас одна такая тартинка рубль шесть гривен! Французский белянжевин -- 

 груша по пять целковых штучка... Такое море всего, такие деликатесы в 

 обстановке! И потом, был секрет: в каждом куверте по записке от господина 

 Карасева лежало на магазин Филе -- получить конфект по коробке. 

 Отыграл оркестр до положенного часу, убрали барышни свои скрипочки и 

 собрались. А уж господин Карасев так это у закусочного стола хлопочут, как 

 хозяин, и комплименты говорят: 

 -- Мне очень приятно, и я очень расположен... Пожалуйте начерно, чем 

 бог послал... 

 Все так стеснительно, а Штросс как корабль плавает с сигарой и очень 

 милостиво так себя держит, с барышнями шутят. И вдруг господин Карасев 

 пальцами так по воздуху и головой по сторонам: 

 -- Кажется, еще не все в сборе... А Капулади уж большую рюмку водки 

 осадил и икрой закусывает с крокеточкой, полон рот набил и жует, выпуча 

 глаза. 

 -- А-а-а... Мамзель Гуттелет нэт... голєва у ней... и мамаша 

 прикодиль... 

 -- А-а-а... Пожалуйста... кушайте... Только и сказал господин Карасев. 

 И так стало тихо, и барышни так это переглянулись. И такая у него физиономия 

 стала... И смех и грех! Сервировали ужин! А Капулади чокается и вкладывает. 

 И Штросс чокается, и господин Карасев тоже... чокается и благодарит. И лицо 

 у них... физиономия-то у них, то есть... необыкновенная! А там-то, в 

 конторе-то... счетик-то... баланц-то уж нанизывает Агафон Митрич, нанизывает 

 безо всякого снисхождения. Да с примастью, да по тарифу-то, самому 

 уважаемому тарифу... Да за хрусталь, да за сервизы, да за духи, да за... 

 Вышел я в коридор, смотрю -- офицер-то и идут. 

 -- Что это, свадьба здесь? -- спрашивает про пир-то в гранатовом 

 салоне. 

 -- Никак нет,-- говорю.-- Это господин Карасев всю музыку, весь 

 оркестр, ужином потчуют. 

 Сморщил лоб и пошел. И хотел я ему сказать, какой у них приятный ужин 

 получился, но, конечно, это неудобно. Наше дело ответить, когда спрашивают. 

 А очень была охота сказать. IV 

 Пришел я из ресторана в четвертом часу. Луша дверь отперла. Всегда 

 отпирала она мне, сон перебивала. И вот спрашиваю ее про Кривого. 

 Оказывается, не приходил. И гадала она на него весь вечер, и все фальшивые 

 хлопоты и пиковки. Пустое, конечно, занятие, но иногда выходит очень верно. 

 И все казенный дом выходил -- значит, как бы в участке заварил кляузу. 

 Фальшивые-то хлопоты... 

 -- Чует,-- говорит,-- мое сердце... Вон у Гайкина-то сына заарестовали. 

 Уж не он ли это?.. Еще Гайкин-то тебя все про Кривого пытал, будто он у него 

 денег просил на резиновую торговлю... 

 И растревожила она меня этими словами так, что не могу уснуть. А это 

 верно, у Гайкина, лавочника, сына действительно заарестовали. Совершили 

 обыск и нашли книги недозволенные. А он был студент, и мой Колюшка у него 

 раньше книгами пользовался, но потом я сам забрал две книги и самому Гайкину 

 отнес. А Кривой всегда у них в лавке пребывал, будто за папиросами, и все 

 приставал к старику резиновый магазин в компании открыть. Так это мне вдруг 

 -- а ведь Кривой это! Утром сам проговорился спьяну... А про сыщиков я знал, 

 что они рассеяны везде, но только их трудно усмотреть. А Кирилл Саверьяныч 

 даже одобрял для порядка и тишины. Но я-то знаю, что они могут быть очень 

 вредны. Агафья Марковна, сваха, рассказывала, потому что сватала одного 

 сыщика, и он ей открыл, как они избавляют от разорения. И когда меня 

 обокрали и унесли часы, сыщик все разыскал, и я дал ему за хлопоты красную, 

 но если насчет людей, то может быть очень вреден. Сказал я Луше, что нет ли 

 у Колюшки каких книг, но она меня успокоила. Пытала она Колюшку весь вечер, 

 и он ей побожился, что ничего нет. 

 -- Он,-- говорит,-- охапку какую-то снес вечером к Васикову... И скажи 

 ты, -- говорит,-- этому Васикову, чтоб он к нам лучше не ходил. Он все 

 Колюшку сбивает... Так мы и решили. И я даже хотел просить Кирилла 

 Саверьяныча, чтоб он принес ему хороших книг, настоящих. Про историю у него 

 были, от которых он умный стал. И вдруг звонок ударил. 

 Соскочил я босой, отпер. Оказывается, Кривой, и в очень растерзанном 

 виде. Нового пиджака на нем уж нет, а какая-то кофта, и лицо прямо 

 убийственное. Так это у меня сперва поднялось против него, не хотел 

 допускать. Но не могу слова найти, как ему сказать, а дорогу ему загородил. 

 И он молчит. А потом вдруг тихо так и твердо: 

 -- Вот и я! Ну, что же? Могу я войти в свою квартиру? Гордо так, а 

 голос не свой. Однако не входит, а как бы и просится. И хоть и в кофте, но 

 все равно как во фраке, и по тону слышно, что может затеять скандал. И 

 боится как будто. Дрожание у него в голосе. Ну, думаю, завтра я тебя, друга 

 милого, обязательно выставлю, только ночь переночуешь. И говорю ему строго, 

 что спать пора и зачем так оглушительно звониться. А он вдруг как проскочит 

 у меня под рукой и говорит: 

 -- Чи-то-сс? -- прямо к лицу и винным перегаром. II как шипенье голос у 

 него стал.-- Звонки для звона существуют! Заведите английские замки! 

 И скрылся в свою комнату. Плюнул я на эти дерзкие слова. А Луша мне 

 покою не дает: 

 -- Болит у меня сердце... Поговори ты с ним подоброму. Он спьяну-то 

 тебе скажет, жаловался он на нас или нет. А то я ни за что не усну... 

 Томление во мне... Но я терпеть не могу пьяных и сказал, что не пойду на 

 скандал. И уж стал я засыпать, Луша меня в бок: 

 -- Послушай-ка, Яков Софроныч... Что это он там... урчит что-то... Даже 

 за душу берет, а ты как бесчувственный. Выпроводи ты его, что ли... 

 Стали мы слушать. Поглядел я в переборку, где обои треснули,-- свету 

 нет, но слышно, как у него постель скрипит и какие-то неприятные звуки. Так 

 и рыкает. За сердце взяло, как неприятно. Как из нутра у него выскакивает. 

 Постучал я -- без последствий. А Луша требует: угомони да угомони. 

 -- Может, он при расстройстве что скажет... Поди! Зажег я свечку и 

 прошел к нему. Вижу -- лежит Кривой на кровати одемшись, ткнулся головой в 

 си-тцевую подушку и рыкает. 

 -- Прохор Андрияныч...-- спрашиваю.-- Что это у вас за комедия опять? 

 Мы тоже спать хотим... Так непозволительно себя ведете и еще по ночам спать 

 не даете... Вывернул он голову и одним глазом на меня уставился, как не 

 понимает. А лицо у него в слезах и страшный взгляд. 

 -- Ничего, ничего... У меня тут...-- И показал на грудь. Первый раз 

 услыхал я настоящий его голос. И очень жалко посмотрел, будто его гнать 

 хотят. Знал я, что у него жена с околоточным сбежала и сынок у него на пятом 

 году помер. Это он Черепахину открыл. И сказал я ему тогда по душам: 

 -- Вы лучше объяснитесь начистоту. За пиджак я вам заплачу хоть три 

 рубля... Зла мы вам не хотели, а вы на нас так ополчились... Будете вы нам 

 зло делать, вы скажите? Вы сами объявили, что сообщите, и перевернули наш 

 семейный разговор... и мы вас опасались, это правда... Скажите все, и мы 

 разойдемся по-мирному... Что же делать, раз ваша такая специальность... Но 

 не губите людей! 

 А он привстал и головой так: 

 -- Так, так... Вы очень добрый человек... Продолжайте... 

 -- Вы,-- говорю,-- не думайте, что мы бесчувственные какие... Только 

 скажите от сердца и не доводите до неприятности... А вот даже как: я вам 

 даже пирожка принесу закусить, чтобы вы не думали... 

 Сказал, чтобы его в чувство ввести и открыть его планы!. А он подался 

 ко мне, уставил глаз и шипит: 

 -- Чи-то-сс? Пир-рожка-а? Это вы что же, на смех? На тебе пирожка! Ты 

 вот, сукин сын, такой мерзавец, Кривой... Вы меня все Кривым!.. а мы тебе 

 пирожка?.. А? Вам за пирожок надо покою ночного? Купить меня пирожком? А 

 утром вы мне пирожка предложили? Вы два пирога пекли и не предложили!.. 

 Из-за вас меня Гайкин из лавки попросил!.. Я вам прощаю! 

 И так рукой торжественно, и сел на кровать. Слышу вдруг -- топ-топ. 

 Колюшка из-за двери голову выставил и меня за плечо: 

 -- Что это вы его, с квартиры гоните? 

 -- Ничего я не гоню! -- говорю.-- А вот опять... не в себе... 

 А тот действительно голову в руки и трясется. Смотрю, Колюшка сморщился 

 и подходит к Кривому, и голос у него дрожит: 

 -- Оставьте, пожалуйста... Что за пустяки и как вам не стыдно!.. 

 Тогда Кривой поднялся, запахнул свою кофту и так трагически: 

 -- Можете гнать! Меня сегодня из участка выгнали, теперь вы!.. Конец! 

 -- Как,-- говорю,-- выгнали? за что? Ничего не пойму. А он срыву так: 

 -- Гоните в шею! Сейчас прямо на улицу, в темноту! Вы только погоните 

 -- и я в момент! Не беспокойтесь... И не вовсе пьян, а так странно. Схватил 

 подушку, гитару со стены сорвал, под кровать полез, шарит там, юлит, 

 подштанники вытащил и в простынку увязывает, книжку из-под матраса трепаную 

 достал, графа МонтеКриста. И увязал в узелок. 

 -- Думаете, места не найду? Я и без места могу... Все равно... 

 Шебаршит и шарит вокруг себя. Опять из узла все выкидывать стал. 

 -- Можете себе присвоить! Не надо мне ничего... За квартиру получите из 

 имения... Я рассчитываюсь... До свиданья! 

 Пошел было, но я его за руку -- стой! 

 -- С ума,-- говорю,-- не сходите и скандалу не делайте... Куда вы 

 пойдете, раз ночь на дворе?.. 

 Посмотрел он на окно и назад повернул, на кровать сел. Тощий он был и 

 взъерошенный, и глаза какие-то такие. Видать было, что положение его очень 

 отчаянное, а только храбрится в нетрезвом виде. Знал я, что у Луши он 

 тридцать копеек занимал и вечером обещал принести и не принес. Очень упрямый 

 и сам стирал свои рваные подштанники в комнатке, чтобы люди не видали. И 

 насилу признался, что в участке служит, а все хвастал, что приказчиком в 

 резиновом магазине. А это он раньше в резиновом-то был, а потом, после 

 расстройства, запил и в писаря пошел. 

 И спать-то мне хочется, а он сидит и томит. Вот я и говорю: 

 -- Не принимайте к сердцу... Прогнали -- другое место найдете... Мало 

 ли местов!.. 

 А он мне гордо так: 

 -- Во-первых, меня не прогоняли! Я сам приставу в морду плюнул! У меня 

 тетка в имении, у ней сто тысяч в банке!.. Чи-то-ссс?! Извините-с... Я не 

 какой-нибудь обормот! 

 -- Ну и хорошо, и не напускайте на себя... 

 -- Ну, это не ваше дело! Выговоры мне! А может, я наврал? Чи-то-ссс?! И 

 не знаете, гнать меня или нет. Вот молодой человек мне пиджак изгадил, а я, 

 может, все его пиджаки и брюки уничтожил одним почерком пера?! Чито-ссс?! 

 Вижу, что спятил -- и ломается. А Колюшка стоит бледный, и губы у него 

 трясутся. 

 -- Ничего-с... я шучу -- и все наврал. Никогда я сыщиком не был! Не был 

 я сы-щи-ком! Чи-то-ссс? Запомните это! Хорошенько запомните!! А-а... 

 стереглись! Гайкину напели! Он бы мне дело в компании открыл -- шинами 

 торговать... Лезет человек в мурью, а вы его так вот, так... кулаком в 

 морду?! Нате вот, плюньте мне в морду, нате!.. Молодой человек! Плюньте!.. 

 Вы про политику можете говорить... понимаете все... плюньте!.. Вашего 

 парикмахера склизкого позовите... плю-уй-те!.. 

 Реветь начал и все тянет: у-у-у... Колюшка его трясти стал за плечо. 

 -- Что вы говорите? Неправда!.. Мы не такие!.. А тут Луша из-за двери 

 выглядывает. Увидел он ее и поднялся. 

 -- А вы, Лукерья Семеновна, не тревожьтесь... Я вам тридцать копеек 

 завтра... вот с гитары... я еще не все пропил... успокойтесь... 

 И вдруг Черепахин и входит в одном белье. 

 -- Простите за костюм... Да ты угомонишься? Как вошь в пироге! Наталью 

 Яковлевну и всех будишь! Черт ты после этого! 

 Но я его остановил и говорю, что человек до умопомешательства дошел. А 

 он очень горячий и всегда за нас. 

 -- Знаю, какое у него помешательство! Ему бы теперь ассаже на 

 двугривенный! Так ты прямо скажи, и так дам, а то важничаешь... 

 А Кривой посмотрел так укоризненно и загорелся: 

 -- Все супротив меня! Ну, так знайте! Я всем присчитал: и приставу, 

 подлецу, и дорогой супруге, и всем!.. И всем вам язык покажу! Будьте 

 покойны! Итоги подведены. Простите меня, молодой человек! А тридцать копеек 

 и за квартиру за двенадцать дней получите... Вот с гитары... 

 И подает Луше гитару. А она замахала руками и не берет. 

 -- Я предложил... как знаете... Ну-с, прощайте, до радостного утра! 

 Сделал шаг вперед и стал руку протягивать, а сам глазом нас сверлит. А 

 Черепахин ему: 

 -- Пошел ты! Ломается, как обезьяна... Это в тебе даже и не искренне, а 

 так, одна трагедия глупая... 

 -- Ну, как угодно... Как угодно... 

 И вдруг свечу у меня и потушил. 

 -- Занавес,-- говорит,-- опущен! 

 Такой странный оказался человек. Напустил-напустил на себя... Легли мы, 

 а на душе муть. 

 Слышу, чиркнул спичкой за переборкой. Пригляделся я глазом в щель -- 

 Кривой лампочку на стенке зажег. Потом стал узелок свой вытряхивать и все 

 головой качает. Потом поднялся, послушал и гитару на стенку повесил, а 

 подштанники и графа Монте-Криста под кровать сунул. Остановился середь 

 комнаты и осматривается. На углы посмотрел, на иконку в уголочке. Глаза 

 ладонями закрыл и затряс головой. Потом за волосы себя дергать стал, да 

 накрепко. Потом подошел к оконцу на помойку и смотрит. Прижался носом к 

 стеклу и смотрит. И в тишине слышно, как над головой, где у нас машинист с 

 железной дороги жил, граммофон камаринского играет. А там именины были. А 

 Кривой все в окно глядит, в темень... Так я и заснул. 

 А наутро, только на службу идти, уж Колюшка в училище ушел,-- 

 неприятность. Управляющий домов барышень Пупаевых, Емельян Иваныч Ландышев. 

 Так и так, с первого числа надбавка вам в пять рублей! 

 -- Почему такой, надбавка? Прошлый год набавляли... 

 -- По плану. Обязательно ведено... Я ни при чем, с меня спрашивают. У 

 барышень расходы большие, и им не хватает. Даже обижаются на меня... 

 -- Это ваш произвол,-- говорю.-- Я знаю очень хорошо барышень, они 

 образованные и стараются для попечительства. У них вывеска даже... 

 А он мне и говорит: 

 -- Это ничего не составляет, а каждый хочет себе пользы. Сами они не 

 доходят, а с меня спрашивают... Хотите -- платите, не хотите -- как 

 хотите... 

 Вот как! Как заколдованный круг. И накалили же меня этими прибавками и 

 надбавками! Да-а... Я это теперь очень хорошо понимаю. Сами не доходят... 

 Музыкальные вечера у них и ужины... И в попечительствах пекутся... барышни 

 Пупаевы, дай им бог здоровья... Они все науки проходили в пансионах и за 

 границу ездят, и им, конечно, не хватает. И сами лотереи устраивают и 

 салфеточки вышивают... И как же им можно проникать в дела, когда это даже и 

 не барышнины дела! Нежны они очень и тонки, и им, конечно, не хватает... Эх, 

 не то говорил ты, Кирилл Саверьяныч, не то! От этого оборот! Оборот 

 капиталов! Что тебе за прически и локоны по сто рублей с головы платят? Так 

 и мне двугривенные платят эти барышни Пупаевы и другие... Ну, так и я им 

 платил рублями, и они принимали, потому что это их не касается! Знаю я, 

 какой это оборот! на собственной шкуре знаю я всех этих барышень Пупаевых и 

 других, дай им бог здоровья! Да они и без здоровья здоровы, потому что поют 

 и играют... 

 А квартир нет. Много домов настроено, а жить негде, потому что все 

 хотят иметь доходы по плану. И так меня это расстроило... 

 v Постучался я к Кривому, чтобы поговорить как следует в трезвом 

 состоянии, но он спал и дверь запер на крючок, И Луша-то сказала, пусть 

 проспится после куража, а то злой будет. И стали мы рассуждать -- гнать его 

 или оставить. Что с него возьмешь, как он без места! И тетка-то его с ветру. 

 И раньше, бывало, все про тетку, а потом отрекался. Такой гордый человек! И 

 так все обернул ночью, что словно мы его обидели. А это в нем происхождение 

 такое капризное. Хвастал, что у него мать из дворянской крови и содержанкой 

 жила у губернатора и, может, он даже сын губернатора, а не золотарика. 

 Черепахину все изливал: 'Мне бы надо по малой мере чиновником быть и 

 начальствовать, а я до такой ступени опустился. Но только я письмо в газеты 

 накатаю и отца своего, подлеца, так изображу, что его с места прогонят, или 

 пусть мне тыщу рублей пришлет,-- велосипедными шинами торговать буду!' Такие 

 вокруг себя сети распространил, думает -- и не узнают, а просто стыдно ему 

 было при его положении. Вот и врал. 

 Пришел я в ресторан, а в официантской наши очень горячо рассуждают. А 

 это Икоркин. Маленький такой и черненький, как блоха, но очень цепкий и 

 может говорить. И Икоркиным-то его прозвали па смех -- очень любил, как 

 поступил, икорку с ложечек и тарелок слизывать. Оказывается, общество 

 устраивается для всех официантов, для поддержки. Вот Икоркин и требовал, 

 чтобы записывались, по полтиннику в рассрочку. Но только нас метрдотель 

 разогнал и оштрафовал Икоркина на рубль за грубость. Потом мне: 

 -- Бери букет, который барышня забыла, вези на квартиру! Карасев 

 записку прислал, велел. 

 Поставили в картонку, пошел я по адресу. И не спросил, нужен ли какой 

 ответ, дорогой уж вспомнил. Пришел, на третий этаж поднялся. Старая барыня 

 отперла. Что такое? Букет барышне от господина Карасева из ресторана. 

 Плечами пожала и зовет: 

 -- Аля, что такое? Букет тебе!.. Вышла та, тоненькая такая, в фартучке, 

 прямо как девочка. Вырвала у барыни картонку, и ушли они. Слышу, разговор у 

 них горячий по-французски. И та кричит и другая... А я жду, будет ли ответ 

 какой. А ко мне девочка вышла черненькая и мальчишка. Стоят и смотрят. 

 Мальчик еще спросил меня, кто я такой, а потом и говорит: 

 -- Там наша Аля работает, где обедают... А девочка мне куклу принесла 

 показать, такая занятная. И вдруг барышня выбегла ко мне и так гордо: 

 -- Можете идти, не будет ответа!.. 

 Так гордо, что я и не думал от нее. И лицо такое злое сделала. 

 Мальчишку дернула за руку, так и отскочил, и за мной дверью -- хлоп! Как 

 вылетел я все равно! Плюнул даже. Провались они все, а я еще ее пожалел. И 

 день этот выдался очень горячий, потому что в золотом салоне свадебный ужин 

 на двести персон -- сын губернатора женился на дочери фабриканта Барыгина, 

 по двадцать рублей с персоны без вина! А в угловой гостиной юбилей делали 

 директору гимназии. И метрдотель в наказание, что букет я от офицера принял, 

 отрядил меня к юбилею. А юбилей -- что! Чиновники!.. Только разговоpы, и еще 

 рассматривают -- двугривенный или пятиалтынный... 

 Начались завтраки. И уморил тут меня пакетчик! Вот поди ты, что значит 

 капитал! Прямо даже непонятно. Мальчишкой служил у пакетчика, а теперь в 

 такой моде, что удивление. Домов наставил прямо на страх всем. И ничего не 

 боится. Ставит и ставит по семь да по восемь этажей. Так его господин 

 Глотанов и называет -- Домострой! А настоящая его фамилия -- Семин, Михаила 

 Лукич! Выстроит этажей в семь на сто квартир и сейчас заложит по знакомству 

 с хорошей пользой. Потом опять выстроит и опять заложит. Таким манером домов 

 шесть воздвиг. И совсем необразованный, а вострый. И насмешил же он меня! 

 По случаю какого торжества -- неизвестно, а привез с собою в ресторан 

 супругу. И в первый раз привез, а сам года три ездит. Как вошла да увидала 

 все наше великолепие, даже испугалась. Сидит в огромной шляпе, выпучив 

 глаза, как ворона. А я им служил и слышу, она говорит: 

 -- Чтой-то как мне не ндравится на людях есть... Чисто в театре... 

 А он ей резко: 

 -- Дура! Сиди важней... Тут только капиталисты, а не шваль... 

 Она ежится, а он ей: 

 -- Сиди важней! Дура! 

 А она свое: 

 -- Ни в жисть больше не поеду! Все смотрят... А он ее -- дурой! Умора! 

 -- А мне так,-- говорит,-- наплевать на всех, что смотрят! 

 Даже не так сказал, а по-уличному. 

 -- На всех,-- говорит,-- мне... Я привык к свету... Нехорошо сказал. 

 Я-то, я-то понимаю даже их необразование. И манит меня: 

 -- Человек! Дай мне чего полегше...-- Прищурился на нее и говорит: -- 

 Дай мне... соль! 

 А она так глаза выпучила -- не понимает, конечно. А он-то и доволен, 

 что дуру нашел. А сам недавно за артишоки бранился. 

 -- Я,-- говорит,-- думал, что мясо на французский манер, а ты мне 

 какую-то репу рогатую подаешь! Бона! И как принес я им камбалу, он и говорит 

 супруге: 

 -- Вот тебе соль, ешь -- не бойся... Это рыба, в море на сто верст в 

 глубине живет! 

 Умора, ей-богу. И сам-то не ест и никогда в компании не ел, а тут для 

 удивления заказал. А она шевельнула вилкой и говорит: 

 -- Чтой-то как она и на рыбу не похожа... А не вредная? 

 Да как распробовала, в пару-то, аромат от нее, и назад: 

 -- Да она тухлая совсем... Михаила Лукич! Не понимает, что такой от нее 

 запах постоянный. Тухлая! Уж и смеялся он, вот как покатывался! 

 -- Эту рыбу-то только француженки употребляют... ду-ура!.. 

 А она чуть не плачет, красная, как свекла, стала и в прыщах. 

 -- Мне бы,-- говорит,-- лучше белуги бы... А он-то ей: 

 -- Не страми ты меня перед лакеями, ешь! Тут за порцию три с 

 полтиной!.. 

 И ни малейшего стыда! А она ест и давится. И случилось нехорошо -- в 

 салфетку даже. А он ей угрожает: 

 -- Дура! Никогда больше не возьму. Необразованная!.. Сейчас подозвал 

 меня и так важно: 

 -- Дай ей... ар-ти-шоков! Вот! Это уж на смех. Потому где ей с 

 артишоками управиться? Вот какие люди. А сам-то, сам! Как-то привез в 

 кабинет девочку лет пятнадцати, так... портнишечку, и напоил. Самому лет 

 пятьдесят, а она девчоночка совсем. И ту-то, ту-то тоже кормил 

 по-необыкновенному, потешался. Устриц давал, лангустов, миног... Нарочно с 

 метрдотелем совещался, как бы почудней. Портнишечку!.. 

 Все своими глазами видел и сам служил. И как иной раз мерзит и мерзит. 

 И образованные тоже... И никто не скажет... И ничего! Хамы, хамы и холуи! 

 Вот кто холуи и хамы! Не туда пальцами тычут!.. Грубо и неделикатно в нашей 

 среде, но из нас не отважутся на такие поступки... И пьянство, и жен бьют -- 

 верно, но чтобы доходить до поступков, как доходят, чтобы догола раздевать 

 да на четвереньках по коврам чтобы прыгали -- это у нас не встречается. Для 

 этого особую фантазию надо. Теперь меня не обманешь, хоть ты там что хочешь 

 говори всякими словами, чего я очень хорошо послушал в разных собраниях, 

 которые у нас собирались и рассуждали про разное... Банкеты были 

 необыкновенные, со слезой говорили, а все пустое... Уж если здесь нет 

 настоящего проникновения, так на момент только все и испаряется, как после 

 куража. Вон теперь полнм-полны рестораны, и опять бойкая жизнь, опять все 

 идет как раньше... Эх, Колюшка! Твоя правда! Теперь и сам вижу, что такое 

 благородство жизни... И где она, правда? Один незнакомый старик растрогал 

 меня и вложил в меня сияние правды... который торговал теплым товаром... А 

 эти... кушают, и пьют, и разговаривают под музыку... Других не видал. 

 И смеялась девчоночка-то, портнишечка-то, смеялась... как коньяком ее 

 повеселили... И потом, потом туда... У нас такой проход есть... плюшем 

 закрытый проход... Чистый, ковровый и неслышный проход есть. И потом в этот 

 проход прошли... 

 В номера проход этот ведет, в особые секретные номера с разрешения 

 начальства. И само начальство ходит этим проходом. Тысячи ходят этим 

 проходом, образованные и старцы с сединами и портфелями, и разных водят и с 

 того, и с этого хода. На свиданье... И был там у нас -- и сейчас есть -- 

 Карп, аховый насчет делов этих. Как порасскажет, что за этими проходами 

 творится! Жены из благородных семейств являются под секретом для подработки 

 средств и свои карточки фотографические под высокую цену в альбом отдают. И 

 альбомы эти с большим секретом в руки даются только людям особенным и 

 капитальным. Там стены плюшем обиты, и мягко вокруг, и ковры... и голос 

 пропадает в тишине, как под землей. И уж с другого конца выходят гости с 

 портфелями, и лица сурьезные, как по делам... А девицы и дамы чрез другие 

 проходы. И все это знают и притворяются, чтобы было честно и благородно! 

 Теперь ничему не верю, хоть ты мне в лепешку расшибись в приятном разговоре. 

 Тысячи в год проживают, всє прошли, все опробовали -- и еще говорят, что за 

 правду могут стоять! Один пустой разговор. И вот проходы... И сам Карп чуть 

 однажды не полетел, а очень испробованный и крепкий человек. Криком одна 

 кричала и билась, так постучал он в дверь. И такой вышел скандал за 

 беспокойство, что чуть было наш ресторан со всеми проходами не полетел! 

 И вот как подавал я им артишоки, замутило-замутило меня, дрожание такое 

 в груди. Неприятность, конечно, дома, а еще у меня сердце нехорошее, жмется 

 и бьется: капли ландышевые пью. И так мне подкатило, хоть тут в зале ложись, 

 терпения нет. Пакетчик меня пальцем манит, а я идти не могу. И вдруг товарищ 

 подходит и говорит: 

 -- Скорей, жена тебя спрашивает что-то... Перемогся я, подошел к столу. 

 -- Нарзану мне дай, а ей солянки... Побежал я в официантскую, а Луша 

 сидит в платочке, бле-едная... 

 -- Скорей, скорей! Кривой повесился!.. Околоточный послал... 

 Не понял я сперва, только испугался. А она чуть не плачет: 

 -- Скорей, скорей! Полна квартира народу... никого нет... 

 Стал одеваться, пальто никак не вздену. А та-то мне: 

 -- Скорей, скорей... запутает он нас... околоточный сказал... 

 Прибежал я на квартиру. Народ со двора в окна лезет, а в квартире 

 полиция. Вошел в его комнатку, а уж он на полу лежит, как был, в рваной 

 кофте... На ремешке он задавился от брюк. На спине лежит, руки так свело и в 

 кулаки, как грозится. А на лицо как взглянул... страшныйстрашный. Языком 

 дразнится. Один глаз сощурен, а другой выперло, смотрит. Еще ночью так все 

 рожи корчил. Околоточный наш, Александр Иваныч, у окошечка сидит, курит, в 

 руке записку держит, и строгий. И околоточный-то знакомый: ему по дешевке 

 вино иной раз доставлял, после балов которое... Нам метрдотель с уступкой 

 продавал. 

 -- Ждать тебя мне тут? Что это у вас тут за безобразие?! И пальцем в 

 Кривого, и морщится. Точно я сам его удавил. 

 -- Что знаешь, какие причины? Нет ли чаю стакана... И всегда 

 обходительный был, а тут даже про чай строго. А я совсем расстроился, ничего 

 не понимаю. 

 -- Неприятность тебе будет...-- И запиской по ладошке хлопнул.-- Сын 

 где? Его я должен спросить... Чернил! Сейчас ему чернил и чаю подали, 

 ждем... 

 -- Прикройте его чем... Связался с дрянью, вот и... Голову закройте! 

 Даже и его взяло. А Черепахин тут как тут. 

 -- Почему вы так выражаете про мертвое тело? Занесите в протокол! 

 -- А ты,-- говорит,-- кто такой? Вон отсюда! Тут допрос. Кто он такой? 

 А тот очень горячий и сейчас зуб за зуб: 

 -- Почему мне 'ты' говорите? Я совместный квартирант и хочу показание 

 дать о причинах. Я все знаю. И начал так развязно, смешком: 

 -- Вот как было. Утречком так, часов в десять, конечно, выхожу я из 

 ватерклозета, смотрю... 

 Но околоточный ему сейчас: 

 -- Вон! Сам вызову! Очистить комнату! 

 Всю публику выгнал из квартиры. Остались дворник да пачпортист наш, а 

 Черепахину арестом пригрозил за противодействие. Насилу я его увел. 

 -- Ну-с, теперь по пунктам... И читает записку, что вот с квартиры его 

 гнали... 

 -- Так. Вы гнали его, значит, с квартиры... Гнал? Объяснил все и про 

 ночь рассказал. Записал -- и дальше: 

 -- Это не важно, а вот... Вслух прочитал все письмо. Оказывается, он на 

 всех доносы написал и про нас и теперь боится суда. И очень обижен на всю 

 жизнь. И про стакан помянул, и про разговоры. Прочитал околоточный и 

 сморщился. 

 -- Вот какая канитель! Должен дознание вести, тут про политику... Какие 

 слова твой сын про политику говорил? Лучше чистосердечно... все равно 

 записка в производство пойдет... Вот какая канитель!.. 

 Отрекся я, и Луша тоже, а Черепахин из-за двери кричит: 

 -- Знаю, меня извольте допросить! Так я даже удивился на него. Так был 

 расположен -- и вдруг. А околоточный обрадовался. 

 -- Позвать его! Что про политику? Твое показание по пункту! 

 А тот, вижу, хитрое лицо сделал и начал: 

 -- Не твое, а ваше! Про политику -- нуль, а вот как было: утречком, 

 конечно, выхожу я из ватерклозета, смотрю... 

 Прямо на смех. Уж потом сам мне говорил: чтобы обозлить. Сейчас его 

 околоточный выгнал и пригрозил. А я на Кирилла Саверьяныча сослался: 

 уважаемый человек и знакомый околоточному. Сейчас за ним погнали: 

 неподалечку, через улицу жил. 

 Пришел очень сильно испуганный, с околоточным за руку и по отчеству и 

 очень умно стал объяснять: 

 -- Разве вы меня не знаете? Разве,-- говорит,-- я могу в моем 

 присутствии позволить насчет чего?.. Я привержен к администрации, и мне даже 

 обидно с вашей стороны такое недоразумение... 

 А околоточный в записку: 

 -- Что же делать, раз я по обязанности долга... Я очень хорошо знаю... 

 А Кирилл Саверьяныч посмотрел на Кривого и говорит: 

 -- Даже после смерти напакостил! И все из пиджака! А околоточный сейчас 

 в протокол: 

 -- Из какого пиджака? Объяснитесь. Кирилл Саверьяныч бородку оттянул и 

 сделал лицо очень умное и даже как обиделся. 

 -- А вот как. Сидели мы за пирогом и рассуждали... про жизнь. И Кривой 

 слушал у двери. И тогда молодой человек, их сын -- ученик реального училища, 

 стал укорять его, вот этого самого Кривого, зачем он так исполняет свои 

 обязанности, то есть пьянствует, и сказал, что это так не годится... и 

 вообще... нельзя так в политике жизни... Вот она и есть политика... политика 

 жизни... обиход... Так сказать, если выразить по-ученому... 

 -- Верно! -- подтвердил и околоточный.-- Это понятно. 

 -- Вот. Необразованный человек не поймет, конечно, а образованный... 

 это понятно... И я ему, этому самому Кривому, стал объяснять даже из 

 Евангелия... насчет властей и про жизнь... А он вдруг обозвал всех нас 

 холуями...-- это вы обязательно запишите! -- и тогда молодой человек, а их 

 сын, действительно бросил на пол стакан в его направлении и попал в пиджак и 

 забрызгал... Вот он обиделся и сказал, что донесет на всех, и побежал в 

 участок. Это сущая правда. 

 Так складно у него вышло. Ну, конечно, что тому, раз он мертвый? А то 

 бы канитель. Время очень строгое было. И околоточный подтвердил: 

 -- Был он там, верно, и наскандалил. Мы его совсем прогнали. Но это не 

 относится... 

 И зачеркал в протокол. А Кирилл Саверьяныч в окошечко смотрит. И вдруг 

 с чего-то обиделся и опять: 

 -- Не понимаю, при чем тут я... От работы отрывают... А околоточный 

 ему: 

 -- Нам пуще эти канители надоели, но закон такой.-- И мне запрос: -- 

 Какой донос он на вашего сына послал и куда? Тут в записке есть... 

 И показал перышком на Кривого. 

 -- Да какой же донос, раз он пьяный был! -- говорю. 

 -- Мало ли что! Пьяные-то и проговариваются. О чем донос? 

 Да что я, святой дух, что ли? Такой придира! А тут Колюшка и входит из 

 училища. Как узнал все, так и окаменел. 

 А околоточный сейчас его на допрос: 

 -- Объясните показание! Вот что он в письме пишет... Прочитал ему. 

 Колюшка смотрит на него и как ничего не понимает. 

 -- Ну-с,-- говорит.-- Какой донос он послал и куда? А Колюшка стоит 

 помертвелый и шепотом так: 

 -- Мы его, мы... Господи! И за голову схватился. А околоточный -- чирк 

 в протокол. 

 -- Что это значит? -- спрашивает.-- Тут у вас путаница... Как же это 

 вы? Что -- вы?.. 

 Кирилл Саверьяныч тут осерчал. 

 -- Что же, вы подозреваете, что они его удавили? Он нравственно 

 думает... от обиды... Он же сам в письме пишет!.. Может быть, и меня вы в 

 чем подозреваете? 

 -- Не подозреваю вас,-- говорит,-- а все-таки странно. Как же это вы... 

 Вы скажите чистосердечно... А мой-то взглянул на Кривого, сморщился и убежал 

 из комнаты. А околоточный мне строго: 

 -- Вернуть его! Я именем... требую. Позвать! Побежал я за Колюшкой. А 

 он уткнулся головой в окно, так в шинели и стоит. Обернулся да как зыкнет: 

 -- Уйдите! Не могу я, не могу! 

 Я его и так и сяк -- нет! 

 -- Вот,-- говорит,-- что мы сделали! И это я, я... Прихожу в комнату к 

 ним, а околоточный что-то оправляется и шепотком с Кириллом Саверьянычем. И 

 лицо у него ничего, не строгое. А Кирилл Саверьяныч сделал такую злую 

 физиономию и вдруг на меня: 

 -- Не понимаю вашего сына! -- На 'вы' стал.-- И Александр Иваныч 

 удивляется... Как он у вас неразвит и глуп! 

 А околоточный ничего. 

 -- Он, должно быть, протокола испугался... Ну, какнибудь покончим...-- 

 Дал подписать и щелкнул портфель.-- Доносы меня беспокоят... Хотя вы не 

 беспокойтесь, потому что я так и записал, что нашел труп с явными признаками 

 удавления... самоубийства. Мм-да-а... А Кирилл Саверьяныч меня ногой. А 

 околоточный в окно смотрит и думает. 

 -- Ну-с, мы его сейчас заберем... Погода-то какая! Опять грязь... 

 А Кирилл Саверьяныч опять меня ногой. Велел околоточный брать Кривого и 

 в карету помощи. Понесли его и гитару забрали и что было, какое имущество. 

 Ну, конечно, я проводил околоточного в сени и попросил, чтобы вообще... не 

 было какой канители... И он любезно мне: 

 -- Ничего, теперь, кажется, все ясно... Кляузник такой был... Отлично 

 его знаю. 

 Вернулся я в квартиру, а Кирилл Саверьяныч как накинется на меня: 

 -- Вот как вы цените отношение! И меня запутали! Я из-за вас теперь в 

 протокол попал? Запутали вы меня! Из-за всякого мальчишки... Он у вас на 

 язык невоздержан, а я тут по чужому делу! У меня и так расходов много... 

 Нет, мне надо быть подальше... Я теперь вижу... как к людям снисходить... 

 А тут Колюшка и влетел: 

 -- Пожалуйста! Можете уходить... Вон! 

 -- Как 'вон'! Ты... смеешь? Он при тебе смеет? меня? Это он мне-то! 

 Щенок! дрянь эдакая, шваль, молокосос! Тебя еще пороть надо, мерзавца 

 безмозглого! Я тебе еще покажу, какие ты слова говорил! 

 Я совсем растерялся, а Колюшка одно и одно: 

 -- Вон! Вон! Папаша в вас не нуждается, в вашем снисхождении! 

 А у того глаза заюлили, не знает, что сказать. Даже позеленел. 

 -- Твое,-- говорит,-- мерзавец, счастье, что свидетелей нет, а по 

 закону я отца не могу притянуть! И я сам, сам ухожу... сам! Ноги моей не 

 будет! -- Потом скосил на меня глаза и кипит: -- Только у таких и могут быть 

 такие... хулиганы! 

 Ни за что обидел и ушел. Чуть было мой его не растерзал. Схватился, но 

 я его за руку удержал. Потом ушел к Наташе в комнату и затворился. Вот как 

 обернулось! Такая неприятность, и даже Кирилл Саверьяныч, которого я уважал, 

 оказался таким занозливым. А тут еще донос какой-то Кривой послал... 

 Пошел я к Луше -- на постель прилегла от сердца,-- она мне: 

 -- Мочи моей нету... засудят Колюшку... Вот какой негодяй оказался... 

 Что он про него написал? Возьмут его, как Гайкина сына... 

 Дал ей капель и пошел к Колюшке. Дергаю дверь -- не отпирает. С крючка 

 сорвал. Сидит над столом и голову на руки положил. 

 -- Чего ты бесишься? -- говорю.-- И человека вооружил... Ведь он со 

 злобы на тебя донести может, про твои слова! Донос на тебя есть уж... Ведь к 

 нам полиция может каждую минуту... Может, у тебя какие книги есть от 

 Гайкина... 

 А он на меня, вместо того чтобы успокоить: 

 -- Вы-то хороши! Он при вас на мертвого врал, а вы... Мамаша мне 

 сказала... И оставьте меня в покое! И по виску себя кулаком. 

 -- Неужели это из-за меня он? Господи! Папаша! Даже мне обидно стало, 

 по правде сказать. Посторонние интересы, что Кривой повесился, он к сердцу 

 принимает, а что нам будет -- без внимания. И говорю ему: 

 -- Чужой тебе приболел, а мы для тебя что? плюнуть да растереть. Вот ты 

 как! Я же о тебе забочусь... Ответь ты мне, есть у тебя какие книги? 

 А он мне: 

 -- Уйдите вы прочь! -- Кулак сжал и в подушку ткнулся. 

 -- Да пощади ты,-- говорю,-- хоть отца! Я из себя для вас жилы тяну, 

 свету не видал... Что ты геройствуешь-то? Ведь из тебя оттябель выйдет! -- 

 стал ему рацеи читать.-- Какой из тебя полезный член выйдет? Скандал за 

 скандалом... в квартире человек удавился, нам неприятность... С человеком 

 меня поссорил! А он сколько раз меня поддержал... Протекцию тебе оказал, как 

 в училище поступать... через знакомство с учителем... 

 А он ногой -- раз! -- о кровать. 

 -- Так ты так! -- говорю.-- Ну, теперь я все вижу! Это твой Васиков 

 долгоногий тебя с пути сбил! Как стал к тебе ходить с книжками, так ты как 

 другой стал... Ну, так чтоб духу его у меня в квартире не было! Ответишь ты 

 мне? -- кричу.-- Всех выгоню! И Пахомова не пущу! Его, подлеца, выгнали за 

 грубиянство, а он к тебе ужинать ходит? Ты его, дармоеда, кормишь! 

 Пронял его. Встал он, посмотрел так на меня и головой качает. Потом я 

 уж понял, что не надо бы так. Бедный парнишка был Пахомов этот и больной. 

 Прачка его мать была, а его выгнали из училища за плохое поведение... Так он 

 до места к Колюшке ходил, очень бедный... Вот Колюшка мне и говорит: 

 -- И вам не стыдно? -- Правду, конечно, он сказал.-- Не стыдно вам?! 

 Куска пожалели! Не ждал я от вас этого. Сами рассказывали, как нужду 

 терпели, корочки от каши после рабочих в реке размачивали... Будьте покойны, 

 не придет... Но только знайте... я и сам освобожу от расходов... Может быть, 

 и для меня жалко? 

 И заплакал. Смотрю, стоит у стола, скатерть теребит. И курточка на нем 

 вздрагивает, заплаточка на локте... и поясок перекосился. Вот как сейчас его 

 вижу. И штаны выше щиколоток поднялись, голенища видны. И так мне его вдруг 

 жалко стало. Такое расстройство, а тут еще сами друг другу обиду делаем. 

 -- Да,-- говорит,-- вы там, в вашем ресторане, с господами 

 очерствели... 

 Потом вдруг и вынимает из пазухи конверт. 

 -- Вот вам от директора письмо. 

 Так все во мне и оборвалось. 

 -- Какое письмо? зачем? 

 -- Прочитайте...-- И отвернулся. Никогда никаких писем раньше не было, 

 а тут вдруг... Отпечатал я письмо, руки у меня -- вот что... дрожат, смотрю 

 -- бумага с номером, и написано на машинке, что приглашает меня на 

 завтрашний день к двенадцати часам сам директор... Для разговора о сыне 

 Николае Скороходове. Спросил я его, о чем говорить приглашают, а он только 

 плечами пожал. 

 -- Может быть,-- говорит,-- из-за Мартышки... учитель у нас есть... У 

 меня с ним столкновение вышло... 

 -- Какое столкновение? Что такое? 

 -- Он меня негодяем при всем классе обозвал... Я отговаривал на войну 

 деньги собирать, а он высказал, что только негодяи могут не сочувствовать... 

 А сам сына по знакомству от мобилизации освободил. Ну, я и сказал ему -- это 

 как называется? А он из класса ушел. Должно быть, за этим и вызывают... 

 -- И ты,-- говорю,-- так сказал? Колюшка! Что ж ты наделал?! 

 -- Да, сказал. Я ничего не боюсь, пусть хоть' и выгонят... Думаете, что 

 очень мне их диплом нужен? И так его достану. 

 -- Как так? Значит,-- говорю,-- все мои труды и заботы на ветер? 

 -- Нет. Я вам очень благодарен. Я теперь по крайней мере все понимаю. 

 Они требуют, чтобы я извинение попросил у Мартышки, но я у него просить не 

 стану! Поглядел я на образ и сказал в горе: 

 -- Вот тебе Казанская Божия Матерь... при ней говорю, как мне тяжело! 

 Колюшка,-- говорю,-- попроси извинения!... 

 -- Нет, не могу. Может быть, меня и не выгонят еще... Только полгода 

 всего и учиться-то осталось... И оставим, пожалуйста, этот разговор... Все 

 обойдется... Так это все скрутилось сразу. А тут еще Наташка из гимназии 

 пришла и чуть не плачет: 

 -- Мне замечание начальница сделала... чуть не оборванкой назвала... Не 

 пойду я в гимназию! Новое платье мне нужно, у меня все заштопано, и швы 

 побелели... И все на высоких каблуках, а у меня стоптано все... Шварк книги 

 под кровать -- и реветь от злости. Каторга окаянная! Как сказал я ей про 

 Кривого, так и села. И такое томление тогда на меня напало, хоть сам в петлю 

 полезай... Вот какая полоса нашла. 

 Плюнул я на всех и пошел в ресторан. Хоть на людях забыться! А какое 

 там забыться! Хуже, хуже это чужое веселье раздражает... 

 VI Прямо как несчастье какое наслал на нас Кривой. И такое меня зло 

 разобрало: зачем я их по ученой части пустил? Год от году Колюшка занозистей 

 становился, и Наташка с него перенимала. Рядиться стала, локоны начала 

 взбивать, с гимназистами на каток бегать стала, в картинную галерею... И 

 все-то не по ней, и все претензии: и квартира у нас плохая, и людей 

 настоящих не бывает, и подруг ей совестнo в гости позвать. Требовать стала, 

 чтобы Луша обязательно в шляпке ходила. поправлять в разговоре стала даже: 

 'До сих пор, говорит, 'куфня' говорите и 'ндравится'... Учительница какая 

 нашлась, а сама себе дыр не зачинит. Совестно приглашать! 

 -- Чего тебе, глупая,-- спрашиваю,-- совестно, а? Вот тебе комната, и 

 приглашай... Я тебе запрещаю? 

 -- Вы ничего не понимаете! Какая у нас обстановка? Диван драный да 

 половики со шваброй? 

 Пожалуйте! Это дрянь-то! Семнадцать лет всего -- и разговаривать! А я 

 знал, знал, чего ей совестно! Материто она все высказала. Что я служу в 

 ресторане! Наврала подругам, что я в фирме служу. В фирме! Дура-то! Боялась, 

 что подруги узнают. А у них там больше дочери купцов, вот ей и совестно. И 

 ведь наврала, в бумаге наврала! Велели им на листках написать про домашних, 

 кто чем занимается, а она и написала про фирму. Стыдно, что отец официант в 

 ресторане! Вот какое зрение у них! Швыряй отец деньгами, да с любовницами, 

 да по проходам,-- им не будет стыдно! Что же, это ее в училище так обучили? 

 И насмотрелся я на это опровержение! Сколько раз, бывало, начнет какой 

 что-нибудь такое высказывать супруге или там которая с ним из барынь, вроде 

 замечания... Да вот как-то доктор Самогрузов и скажи супруге: 

 -- Чешешься ты, как кухарка... волосы у тебя в разные стороны... 

 Так она вся в жар: 

 -- Как тебе не стыдно при лакеях мне!.. 

 Стыдно при лакеях! А не стыдно и похуже чего, и не только при лакеях, а 

 прямо на всеобщем виде? Не стыдно, что ногами трутся, как кобели? Ей-богу! 

 Как в компании парочками рассядутся, чтобы вперемежку, для интереса в 

 разговоре, так после ликеров-то, под столом-то... ногами-то... Из рюмочек 

 тянут, а глаза запускают с вывертом. Знаю я им цену настоящую, знаю-с, как 

 они там ни разговаривай по-французски и о разных предметах. Одна так-то все 

 про то, как в подвалах обитают, и жалилась, что надо прекратить, а сама-то 

 рябчика-то в белом вине так и лущит, так это ножичком-то по рябчику, как на 

 скрипочке играет. Соловьями поют в теплом месте и перед зеркалами, и очень 

 им обидно, что подвалы там и всякие заразы... Уж лучше бы ругались. По 

 крайности сразу видать, что ты из себя представляешь. А нет... знают тоже, 

 как подать, чтобы с пылью. 

 А то вот как голод был... Мы, конечно, всегда сыты при нашем деле, а 

 вот как приехал к поваренку отец и начал он на кухне плакаться, как тут у 

 вас всего очень много, а у них там хлеб из осиновой коры пекут, так у нас 

 разговор пошел, и Икоркин всех донял. Так сказал, даже Игнатий Елисеич 

 хвалил: 

 -- Тебе бы,-- говорит,-- Икоркин, попом быть! По копейке с номера стали 

 отчислять в день, рубль двадцать копеек. 

 И Икоркин каждый месяц отправлял в комитет заказным и нам квитанцию 

 представлял. 

 -- Смотрите, послал, а не себе в карман, как другие делают. 

 И в газетах было. Ну, и в залах у нас кружки стояли и тоже сборы 

 делались. Поужинают в компании, к ликерам приступят, господи благослови, вот 

 один какой и начнет соболезновать: вот мы, дескать, тут прохлаждаемся и все, 

 а там дети с голоду помирают. И сейчас какой-нибудь барыньке шляпу в ручку, 

 и она начинает: 

 -- Жертвуйте, господа! Иван Петрович, Петр Иваныч! Ну, от своей 

 бедности! Ну-у же... 

 И ей это большое удовольствие, и кривляется, и так, и тянет, и 

 глазами... Ну, и соберут рублей десять, а по счету ресторану рублей сто 

 уплатят. 

 А то артистка одна к нам со своей компанией ездила, так та себя на 

 распродажу пускала. И очень много смеху у них бывало. Ручку голую поцеловать 

 до локотка -- три рубля, к плечу там -- пять, а к шейке -- красненькая... И 

 так всю исцелуют, что... Один красное пятно ей насосал, штраф наложили по 

 суду сообща. И вышел раз скандал. Сидел с ними в кабинете один, очень 

 мрачный из себя, фабрика у него была канительная, Иван Иваныч Густов, вот 

 который застрелился от скуки жизни. Так он так-то вот встал и говорит: 

 -- Дам вам на голодающих вот это! -- и вытащил бумажник.-- Тут у меня 

 десять тысяч, сейчас из банка взял. Я вам расценок устрою всем. Всем вам в 

 хари плюну -- и на голодающих?! 

 Матушки, что вышло! И бумажником об стол хватил. Ему тут двое карточки 

 суют, с артисткой обморок, на диван ее потащили, с кулаками лезут, а он их 

 отстранил одним взмахом', положил бумажник в карман, да и говорит: 

 -- Плевка жалко! 

 И пошел. А потом в газетах было, что десять тысяч на голодающих от 

 неизвестного посетителя ресторана нашего. Вот это я понимаю! 

 И вот пошел я в ресторан, а сердце совсем расстроилось, и никак в себя 

 прийти не могу. А при нашем деле верткость нужна и тревоги чтобы -- ни-ни. 

 Потому как тревога -- так все равно как из кармана. А нельзя не идти -- две 

 экстренности: свадьба и юбилей. И с маху, не успел и за дело взяться как 

 следует, а тут три дюжины тарелок в угловую гостиную понес, да замлело 

 что-то во мне-и врастяжку. По десять целковых дюжина! Второй раз только за 

 всю службу. Первый раз хрусталю наколотил на двадцать четыре целковых, 

 баккара, посклизнулся на апельсинную корочку и сварил. Да вот в этот раз. 

 Сейчас метрдотель. Сварил? Сварил. Заплотишь. У нас это просто -- из залога 

 берут. И так мне после этого сделалось, что лег бы куда, забился бы куда в 

 дырку, чтобы не видно было, лежал бы и плакал. Обида одолела. А тут 

 туда-сюда, счета, марки из отделения в отделение сортируешь, то по буфету, 

 то по кухне, то по сервировке, то в счете не так что-то... Все помни, что 

 кто заказал. Первое наше дело -- ноги и память. Весь как на струне. А как 

 что неладно вышло, так весь день и пойдет одоление. 

 Закончились обеды, сервировали в угловой, и уж съезд. Пошли и пошли. А 

 народ все капризный и раздражительный, учителя эти. Редко у нас бывают, 

 та-ак, раз в год по обещанию, зато уж тут с напряжением: дескать, мы тоже 

 все понимаем. Приступили к закуске, то-се... И пошли гонять. Распорядитель 

 юбилея у них был -- метрдотеля за пояс заткнет, и голос зычный. Того нет, 

 другого нет, метрдотеля сюда, да почему икры только в трех вазах, да почему 

 больше форшмаки да тефтели, да рыбного чтобы больше, да балыка, да лососины, 

 да омаров... Знают, что в цене! Это по шесть-то рублей с персоны, конечно, 

 без вина! Думал, что ему еще глазков маринованных поднесут за шесть-то 

 рублей! 

 Совсем я закружился.' И вот как рок какой! Ну, точно вот нарочно! Несу 

 пирожки, смотрю -- он! Его превосходительство, Колюшкин директор. И такой на 

 меня страх напал, что чуть блюдо не выскочило. В глаза ему попасть боюсь. И 

 как нарочно -- куда ни станешь, отовсюду его видать. Такой он широкий, 

 выпуклый, как ящик какой. Взглянешь -- и он точно глядит. И вот будто у него 

 что против меня в мыслях есть. 

 И как стал пирожками с икрой обносить, чуть блюдо держу. И как 

 приказали им на тарелочку положить, я им волованчиков огратен, и 

 крокеточков, и зернистой икры вдоволь наложил -- они очень эту закуску 

 обожали -- и стал опять следить за ними. И когда они последнюю крокеточку в 

 рот сунули, подняли голову и на меня уставились очень ласково. Очень я 

 испугался. Вот, думаю, сейчас спросит. А они пожевали-пожевали, проглотили и 

 пальцем мне. Вмиг предстал и жду. А они так ласково посмотрели мне в лоб и 

 говорят: 

 -- Дай-ка мне еще икорки... и вот этих еще... Я им еще крокеточков и 

 икры, как на порцию. 

 Но только они меня как бы и не признали. Очень возможно, что и забыли, 

 потому что я года три тому, как к ним в последний раз являлся и прошение о 

 плате подавал. Так весь вечер их вид для меня как казнь была. И как начали 

 рыбу подавать, потребовали, чтобы я им мозельвейну дал. 

 А праздновали не то чтобы юбилей, а награждение. Директора гимназии, 

 старичка, повысили в попечители. Вот все и собрались на обед, чтобы 

 праздновать. И сейчас после рыбы речи наступили. А как речи, тут уж движение 

 прекращается. Стой и слушай. И очень хорошо говорили, что надо растить 

 поколение для пользы народа и чтобы больше свету. И тосты говорили, и пили 

 за все. И решили телеграмму послать. Это у нас всегда. Поговорят-поговорят 

 -- и сейчас кому-нибудь телеграмму. 

 А у меня так сердце и мозжит, и так захолодает, что сколько раз выбегал 

 я на кухню. Выбежишь в сени, снежку приложишь под манишку к сердцу -- и 

 отпустит. А небо все-то звездами усеяно... И так там хорошо, и далеко, и 

 тихо, а у нас -- ад. А тут, на кухне, скандал еще. Повар Семен опять 

 бунтовать пришел. Его за пьянство прогнали, так он на моих глазах с ножом 

 кинулся на старшого и рассек ему котлетным ножом руку, и сам зарезаться 

 хотел... Пришел опять наверх, а тут огни и блеск и оркестр играет... Даже 

 удивительно, как в волшебном царстве. Стали с юбилея расходиться, и не мог я 

 томления одолеть, как стал директор Колюшкин собираться. Стал у двери и жду. 

 И решение во мне такое, чтобы, как пройдет мимо, напомнить им про себя и про 

 Колюшку попросить. Идет он к двери, ласково так посмотрел на меня и говорит: 

 -- Человек, там я на окошке грушу оставил и еще что-то... 

 Побежал я к окну -- приметил уж я, что они там грушу положили и 

 мандаринов,-- прибавил еще пару слив белых и поднес. Он их сейчас в задний 

 карман мундира запихнул и дал мне полтинник. А я и говорю ему вослед: 

 -- Ваше превосходительство... дозвольте попросить... А он обернулся и 

 так сердито: 

 -- Я вам, кажется, дал?! 6 И. С. Шмелев, т. 1 161 

 И пошел. А тут меня распорядитель кликнули. Он, значит, думал, что я 

 еще на чай захотел... не понял... Убраться бы и идти домой, ноги не ходят, и 

 состояние такое ужасное, а разве с юбилея-то их скоро прогонишь? Заплатили 

 денежки, так надо их оправдать. Вина допивали под руководством ихнего 

 распорядителя. И загонял он меня с бутылками! Все бутылки по счету проверил, 

 высчитал на бумажке, что осталось, и распорядился по-хозяйски. Очень насчет 

 этого дела оказался способный человек, хоть и учитель. 

 -- Початые,-- говорит,-- мы жертвуем для прислуги, за эти вот со счета 

 долой, пусть ресторан примет, а вот этот пяточек,-- хорошие отобрал! -- ты в 

 кулечек упакуй и завтра в свободную минуту вот по карточке снесешь на 

 квартиру. 

 Порылся в кошельке и тридцать копеек дал. И допивали они початое очень 

 долго, но только был уже свободный разговор, и очень горячо рассуждали про 

 этого, которого поздравляли. И разобрали его по всем статьям и начистоту. 

 Под конец у нас всегда так, начистоту... И так много было работы в ту ночь, 

 часа два в порядок приводили угловую гостиную. Очень все задрызгали и 

 окурков натыкали по всем местам, даже в портьеры. Так что Игнатий Елисеич 

 нам выговор задал, что не смотрели. Поди-ка поговори! И какие жадные! Так 

 это прямо удивительно. Все, что рассчитал метрдотель с распорядителем ихним, 

 все как есть очистили. И ведь не то чтобы съесть, айв карман. Конечно, по 

 части фруктов. И каждый так улыбнется и скажет: 

 -- Ребятам, что ли, взять... на память... И уж как один сделал, так и 

 пошли -- на память. И у одного даже мундир просочился -- на грушу сел. 

 Конечно, надо же свои шесть целковых отъесть. И ведь тоже знают -- как и 

 что. Закуску обработали умеючи. Икры там, омаров и балыка -- и звания не 

 осталось. Вмиг сервировали. И разговаривают, а уж руку натрафят без промаха. 

 И у нас, конечно, тоже свой план. Закуску подставлять с переменами, чтобы 

 сперва погорячей чего и потяжелей, а уж там на прикрас пустить из легкого. 

 Так они тоже это очень хорошо понимают... Сосисички на сковородках, 

 тефтельки там и форшмаки не осадили сгоряча... Пять раз лососины прирезали и 

 балыка. И, конечно, ресторан наш немного заработал. А к концу еще 

 неприятность. Прислали горничную с квартиры от одного, что на юбилее был. 

 Барин портсигар серебряный оставили на столике. Искать -- нет. Всех номеров 

 опросили -- никто не видал. А у нас бывает, что и бумажники оставляют, и мы 

 их в контору сдаем. А такую-то дрянь, ему и цена-то пятнадцать целковых! -- 

 кто позарится. Так и не нашли. Может быть, и из гостей кто по забывчивости в 

 карман сунул на манер чужих спичек. На этот счет у нас бывало. Одна барыня 

 подняла так-то вот брошку в зале, повертела, поглядела так по сторонам и... 

 в платочек. И я это видел. И она это видела, и вся как маков цвет, а не 

 отдала. А как я скажу метрдотелю? И барыня-то незнакомая... Может, и ее это 

 брошка. А утром к нам от фабриканта присылают -- не у вас ли брошку жена 

 потеряла в пятьсот рублей? Вот и портсигар... Но только нам репутация дороже 

 денег. VII 

 Сказался я метрдотелю, что завтра приду к двум часам. Пришел домой в 

 четыре, а у нас еще свет. А это все мои в одну комнатку сбились и спят при 

 огне. Страшно им, что Кривой повесился. Наташка на диванчике прикорнула. 

 Колюшка так на столе голову положил. Как сиротинки какие. Только Луша не 

 ложилась, потому что жутко ей в спаленку нашу идти -- рядом с той комнатой, 

 где Кривой обитал. 

 Поднял Колюшка голову и смотрит тяжело так. И сразу похудел, одни 

 глаза. 

 -- Чего ж ты не ложишься? -- спрашиваю. Молчит. А Луша мне: 

 -- Измаял он меня. Хоть ты-то его успокой. Все твердит -- из-за нас да 

 из-за нас... И так-то тот все мерещится, а он еще тут... Спасибо еще 

 Черепахин Наташку все развлекал, конфеты ей принес с бала... 

 Посмотрел я -- дверь в комнатку Кривого закрыта и даже стул приставлен. 

 Так вот и мерещится, как он там лежит на полу и кулаками грозится. Стал я 

 Колюшку успокаивать. Рассказал, что директора видел и он очень веселый был и 

 ласковый, а он мне вдруг сердито так: 

 -- Будете завтра говорить с ним, так держите себя как следует... А то 

 привыкли кланяться!.. 

 Очень он меня этими словами уколол. 

 -- А вот ты,-- говорю,-- привык с отцом зуб за зуб! Ты вот, может, 

 последнего человека жалеешь, какого-то Кривого, который нам напакостил через 

 свою гордость... Он,-- говорю,-- и удавился-то нарочно у нас, а ты своему 

 отцу в глаза тычешь! 

 б* 



 А он мне с такой укоризной и даже головой стал качать: 

 -- А вы еще про религию говорите! Религиозный человек!.. 

 Тогда я в расстройстве был и так, конечно, про Кривого сгоряча сказал, 

 а он меня не мог извинить. 

 -- А ты,-- говорю,-- после этого скот, а не сын! Дармоед ты!.. Вот что! 

 Он повернулся и пошел в коридорчик, где спал. А мне бы хоть бить кого, 

 хоть убежать бы... Рванул я Наташку с дивана, обругал... А она со сна 

 смотрит -- ничего не понимает. Пошел, водки выпил прямо из графина. Залить 

 бы все... Я очень много тогда перестрадал и потом. Ах, как я болел Колюшкой! 

 И не приласкал я его за всю жизнь, а обижал часто... Друг дружку обижали... 

 Характер-то у него во-от... каменный... 

 Легли мы с Лушей спать, и она стала приставать, чтобы переехать с 

 квартиры. Не останусь и не останусь здесь ни за что! Во всех углах, говорит, 

 куда ни пойдешь, все представляется, как дразнится. И мне-то -- вот стоит в 

 дверях и смотрит, как той ночью... А у нас очень крысы полы грызли тогда,-- 

 ну прямо как царапается кто под полом. Лежим и думаем, и сон не берет. А 

 Луша и говорит: 

 -- Поликарп-то Сидорыч как странно стал себя вести... Сегодня весь 

 день, как ты ушел, по комнате кружился и себя за голову щупал. А пришел с 

 бала и Наташке колечко поднес... Говорит, на улице нашел. И совсем 

 новенькое, с красным камушком. Просил принять по случаю семейного несчастья. 

 Ничего это, что она взяла? Рублей пять стоит... 

 -- Что ж тут такого? -- говорю.-- Он к нам очень расположен... 

 -- Да. Если, говорит, откажетесь принять, я все равно в помойку брошу. 

 У меня, говорит, никаких сродственников нет, а вам удовольствие... Положил 

 ей на руку, а сам в комнату скрылся... 

 А это он из расположения. Очень он любил сестру свою, Катеньку. Она в 

 портнихах жила и померла от несчастной любви, выпила нашатырного спирта. 

 Рассказывал мне. С молодым человеком жила, а тот женился... Черепахин-то 

 того на улице поймал и кулаком убил до смерти, но суд его оправдал, и 

 присудили только к церковному покаянию. Очень это сильно на него 

 подействовало, и он к нам так и прицепился, что нет у него никого на свете. 

 И зашибал он часто, как тоска нападала. А как выпьет, так все грозился 

 подвиг какой ни на есть совершить, чтобы себя ознаменовать. И очень его 

 специальность мучила, насчет трубы. Только и разговору: связала и связала 

 меня труба на всю жизнь. И Наташка-то его все дразнила: 

 -- Что это вы, Черепахин, такой большой,-- а он очень высокий и 

 могущественный,-- и такими пустяками занимаетесь, в трубу играете?.. Если бы 

 вы на рояли могли играть, а это даже и не музыка!.. 

 А он весь покраснеет и руки начнет потирать. 

 -- Все равно, и это как музыка, только, конечно, не для женского уха... 

 А если бы у меня были деньги, я бы на рояли стал... У меня очень пальцы 

 способны для рояли... И как растопырит, такой смех -- как вилы. А та его на 

 трубе заставляет играть, а он стесняется. 

 -- Ну, тогда я от вас конфет не возьму и разговаривать с вами не буду. 

 И начнет он марш трубить, а она рада и покатывается. Такая насмешница. 

 А он для нее был как ягненок, очень хорошего характера для нее-то. 

 Стала она как-то смеяться, что такая у него фамилия -- от черепахи, так 

 он совсем расстроился и дня два из комнаты не показывался. А потом вдруг 

 заявился и говорит: 

 -- Вы, Наталья Яковлевна, про фамилию мою сказали... Не хотел я 

 говорить, а теперь должен сказать. Она такая необыкновенная, потому что я от 

 разбойников произошел... 

 Очень нас насмешил. Чудак был!.. 

 -- Не от черепахи я, а от разбойников. Мой дедушка был в шайке и 

 кистенем бил со страшной силой, и как ударит но голове, так череп -- ах! Вот 

 его и прозвали. И это в суде записано, и можете даже справиться во 

 Владимирской губернии... И песня даже есть про моего деда, и помер он на 

 каторге... И сам я тоже очень страшной силы человек и могу пять пудов одной 

 рукой вытянуть!.. 

 Схватил при нас железную кочергу и петлей свернул, как бечевку. А как 

 Луша забранилась на него, он опять напрямь вытянул. 

 -- И если вас, Наталья Яковлевна, кто посмеет обидеть, вы мне только 

 прикажите... Я с тем человеком поступлю как с кочергой!.. 

 Лежим мы с Лушей и раздумываем, и слышу я, как в коридорчике словно как 

 чвокает что. Луша мне и говорит: 

 -- Никак Колюшка?.. Что такое с ним творится... А я ей ни-ни, что к 

 директору завтра потребован, чтобы пуще не расстраивать прежде времени. 

 Вышел я в коридорчик и слушаю: очень тяжело вздыхает. Чиркнул спичкой, 

 а он как вскочит... 

 -- Ай! Испугали вы меня!.. Я ему и стал говорить от сердца: 

 -- Зачем ты и себя и нас мучаешь? Колюшка, милый ты наш сын... голубчик 

 ты мой! Вот ты плачешь... А он с гордостью мне: 

 -- Ничего я не плачу! Представляется вам... А тут спичка и погасла. 

 Подошел я к нему и сел рядышком. Обнял его в темноте, и так мне его 

 жалко стало... Худой он был -- ребра слышны, хоть и жилистый и широкий по 

 кости. 

 И он ко мне притискался. Молча так посидели. Поласкал я его тут молча, 

 по щеке потрепал. Так меня тогда взяло за сердце. 

 Только раз один за всю жизнь так его приласкал. И стал я ему на ухо 

 говорить, чтобы Луша не услыхала: 

 -- Попроси завтра прощения у учителя!.. Ну мало ли и мне обид делали? 

 Люди мы маленькие, с нами все могут сделать, а мы что... А ты бери пример с 

 Исуса Христа... 

 -- Не могу, папочка... не могу!.. Через слезы сказал. И никогда так 

 раньше меня не называл -- папочка. И как-то даже совестно мне сделалось и 

 хорошо, очень нежно сказал. 

 -- Я не человек буду после... я не могу!.. Так меня унижали, так 

 мучили... Вы не знаете ничего. Таких, как я, кухаркиными детьми зовут. Нет, 

 нет! Не стану!.. Вскочил и меня за руки схватил. 

 -- Знайте, что я на гадости не пойду... Я ваш сын, и я рад... Может, я 

 совсем другой был бы... Папочка, вы ложитесь... вы устали... Ах, папочка!.. 

 Так мне тяжело, так тяжело... 

 За плечи меня схватил, сам дрожит... И тогда я перекрестил его в 

 темноте. 

 -- Попроси прощения... Мать убьешь, Колюша... У ней сердце больное... 

 -- Не мучайте... не могу!.. А Луша из комнаты звать стала: 

 -- Что такое? Что вы шепчетесь? Да поди ты, Яков Софроныч... жуть... 

 Так и расстались. И не лег я спать. Такое нашло на меня, что я долго 

 молился в ту ночь, все молитвы перечел, какие знал. И за Колюшку, и за 

 упокой души Кривого. А с Лушей припадок случился от удушья, кричала все, 

 чтобы фортки открыть... Всю ночь фортки от ветру бились, точно кто в окошки 

 стучал. 

 Vlll Так я помню этот день явственно. Разбудила меня Луша: 

 -- Зима на дворе... Смотри, какой снег валит... Светло так стало в 

 квартире, а за окнами стена белая, сыплет густо-нагусто. Стал я в сюртук 

 облекаться, а Луша и спрашивает -- зачем. Сказал, что по делу ресторана в 

 одно место. 

 А сюртук очень ко мне идет, и стал я очень представительный. Пошел. По 

 дороге в часовню Спасителя зашел, свечку поставил. Прихожу в училище. 

 Швейцар при училище был очень из себя солидный, с медальями, и орденами, и 

 нашивками, и такой взгляд привычный, но встретил очень услужливо. Потому у 

 меня фигура складная и, потом, шуба хорошая, с воротником под бобра, как 

 барин я солидный. Как обо мне доложить, спросил. Сказал я, что вот по 

 письму. Тогда он карточку визитную попросил, а у меня нет, и подал мне 

 бумажку -- написать, кто и по какому случаю. Понес наверх, а меня в боковую 

 комнату проводил. 

 Как на суд я пришел. И к людям я привык, но в таких местах робею. А тут 

 хуже суда, все от них зависит, и нельзя никуда жаловаться. Барыня там еще 

 сидела в шляпе, очень хорошо одета, в черном платье со шлейфом. Присел я с 

 краю, очень в ногах слабость почувствовал, в коленках. Всегда так у меня в 

 коленках дрожание бывает, когда тревожно: служба нам на ноги первое дело 

 влияет. И строго там у них все. Шкапы огромные, а за стеклами разные фигуры 

 из алебастра, горки, и звезды, и головы. А на шкапах чучела птиц и банки. И 

 портреты на стопах в рамах, и часы огромные, до полу, в шкапу. Так маятник 

 -- чи-чи. Тихо так, а он -- чи-чи. А у меня сердце разыгралось. И барыня не 

 в себе. Встала, к окошку подошла, пальцами похрустела и вздохнула. И вдруг 

 мне говорит: 

 -- Как долго... Видите, хочу вас спросить... Я своего мальчика перевожу 

 из гимназии в третий класс... Как вы думаете, могут без экзамена принять?.. 

 У него всє награды... 

 А тут я, по привычке, привстал и говорю -- не могу знать. Она так 

 оглянула и ни слова. Да, ей вот тревога, могут ли без экзамена принять, а у 

 меня... А тут швейцар обе половинки настежь, и входит сам директор, его 

 превосходительство. И совсем другой, чем в ресторане. В мундире, голову в 

 плечи и вверх, и взгляд суровый. Пальцем приказал швейцару двери закрыть. И 

 сперва к барыне. Поговорил ничего, ласково, и отпустил. Потом ко мне. Както 

 сбычился и с ходу руку сует. А я запнулся тут -- у меня шапка в руке была... 

 Я ему поклонился, а он так взглянул мне в лицо, и так как-то вышло неудобно. 

 Руку-то я его не успел взять, а уж он свою убрал за спину и смотрит мне в 

 лоб. 

 -- Что вам угодно? -- важно так спросил и опять мне на лоб посмотрел. 

 Подал я ему письмо и сказал насчет сына... Тогда он так пальцем сделал 

 и скоро так: 

 -- Д-да! -- как вспомнил.-- Д-да! Скороходов?.. Понял я, по глазам его 

 понял, что он меня теперь признал. Сморщился он как-то неприятно, пальцами 

 зашевелил и как из себя стал выкидывать на воздух: 

 -- Да, да, да... Мы не знаем... Положительно не знаем, что с ним 

 делать! Положительно невозможен! Я не могу понять! Положительно не могу! 

 К шкапу стал говорить, а рукой все по воздуху сечет и голосом все выше 

 и выше. А у меня в ногах дрожанье началось и в сапогах как песок насыпан. И 

 внутри все захолодало. А он все кричит: 

 -- Это недопустимо! У нас училище, а не что!.. Вы своего сына знаете? 

 -- Простите,-- говорю,-- ваше превосходительство! Он всегда уроки 

 учит... 

 А он и сказать не дал: 

 -- Не про уроки я говорю! Он разнузданный! Он дерзость сказал! 

 -- Простите,-- говорю,-- ваше превосходительство! Он не в себе был... У 

 нас расстройство вышло... семейное дело... 

 Хотел объяснить им про Кривого, но он и слова не допустил. 

 -- Это не касается!.. Он дерзость сказал учителю! 

 -- По глупости, ваше превосходительство... Я,-- говорю,-- его строго 

 накажу. Дозвольте мне объяснить... Но он так разошелся, так закипел, что 

 никакого внимания. 

 -- Дайте сказать! -- кричит.-- И это не все! Тут гадости!.. 

 И вынимает из кармана два письма. 

 -- Вы знаете... это кто писал мне... донос? Кто это? что это? 

 И в руки сует. Так мне сразу Кривой и метнулся в голову. 

 -- Что это? Вы об этом знали? Что это, я вас спрашиваю? 

 Верчу я письма и совсем растерялся. Вижу -- такой крючковатый почерк, с 

 хвостиками, как раз Кривого писание. Так и мне записку писал про извинение, 

 крючками и усиками. 

 -- Это,-- говорю,-- у нас жилец жил, писарь участковый... Он на нас со 

 злобы... Дозвольте сказать... А он и слушать ничего не хочет, осерчал 

 совсем. 

 -- Прошу меня избавить!.. Примите меры!.. Я бы,-- говорит,-- дал знать 

 в полицию, но не хочу марать училище... 

 И так горячился, так горячился. 

 -- К нам,-- говорит,-- посторонние с улицы лезут и дрязги несут... 

 Очень много в короткое время насказал и про свои заботы. И пальцем все, 

 пальцем, как не в себе. Разгасился весь, дергается... Я слово, он десять... 

 Сказать-то не дозволяет. 

 -- Ваше превосходительство,-- говорю, вижу, что он устал от 

 разговора.-- Он заботливый и всегда уроки учит и уважает всех... А вот у 

 нас, извините сказать, Кривой, жилец был, который вчера удавился, так он это 

 со зла написал... 

 А он уж отдохнул и слушать не хочет. И опять стал рукой трясти. 

 -- Довольно, довольно! Не желаю слушать дрязги! Это не касается... Я 

 вам прямо говорю! Если ваш сын в классе не попросит прощения у учителя, мы 

 его уволим из училища!.. 

 -- Ваше превосходительство! Помилуйте! Он все сделает и прощения 

 попросит у всех учителей... Я ему прикажу и устыжу при всех... Я,-- 

 говорю,-- целый день при деле и даже часть ночи, в ресторане, а он без моего 

 глазу рос... А он мне так на это спокойно: 

 -- Должны соблюдать правила!.. Для нас все одинаковы, кто угодно. У нас 

 и сын нашего швейцара учится, и мы рады... Но мы никому не дозволим 

 непокорства, хоть бы и сыну самого министра!.. 

 И опять стал нотацию читать, и что не хочет никого губить, а не может 

 дозволить заразу, потому что у них пятьсот человек. И я стал просить 

 потребовать сюда Колюшку, чтобы ему прочитать при них наставление. Он сейчас 

 пуговку нажал и приказал: 

 -- Позвать Скороходова из седьмого класса! И давай по комнате ходить, 

 как в расстройстве, и волосы ерошить. Красный весь сделался, воды отпил. А я 

 притих и стою. А часы только -- чи-чи... Только бы скорей кончилось все... 

 Потом отдышался и опять: 

 -- Груб он и дерзок! Не внушают ему дома!.. Надо обязательно внушать и 

 следить!.. С батюшкой спорит на уроках... А в церковь он ходит? 

 И тут я сказал, чтобы его защитить, неправду. 

 -- Как же,-- говорю,-- ваше превосходительство! Каждый праздник, я 

 слежу. 

 Только плечами пожал и фыркнул. Подошел к окну и стал смотреть. Тихо 

 стало. Только все -- чи-чи... А тут как раз и входит мой. 

 Остановился у шкапа, руку за пояс засунул, бледный, и губы поджаты, 

 даже на ногу отвалился и смотрит вбок. Директор оглянул его и приказал 

 куртку оправить и стать как следует. 

 Оправился он, надо правду сказать, вразвалку, небрежительно. И так 

 жутко мне стало. Посмотрел он на меня и точно усмехнулся. 

 Директор ему и говорит: 

 -- Вот, и отец на вас жалуется!..-- А я, правду сказать, не 

 жаловался.-- Расстраиваете родителей... Он тоже удивляется вашему 

 поведению... Стойте прямо, когда с вами говорят!.. 

 Так резко крикнул, меня испугал. А тот плечом так дернулся, как дома, 

 когда выговор ему задашь. То есть ни-чего не боится. 

 -- Какое же мое поведение особенное? -- даже дерзко так спросил.-- Меня 

 назвали... 

 А тот ему моментально: 

 -- Молчать! -- как крикнет. 

 Что поделаешь! Стиснул рот и замолчал. 

 -- Ваше дело слушать, а не возражать! Я все знаю! А Колюшка опять: 

 -- Меня раньше оскорбили... А тот ему слова не дает сказать: 

 -- Молчать! Я вас выучу, как говорить с начальством! При вашем отце я 

 говорю вам в первый-последний раз: сейчас пойдете в класс, и я приду и...-- 

 Учителя он назвал, забыл я фамилию.-- И вы попросите прощение за глупую 

 дерзость. 

 Я стал делать ему глазами и умолять, но он не внял. 

 -- Нет,-- говорит,-- я не могу просить прощения... Он меня оскорбил 

 первый... Это несправедливо... Так меня в жар бросило. А директор так к нему 

 и подскочил. 

 -- Ка-ак? Вы, мальчишка, осмелились!.. Грубиян! Ни за что считаете, что 

 училище заботилось о вас! Дали вам образование! Должны считать за счастье!.. 

 А тот дернулся и бац: 

 -- Почему же за счастье? -- И так насмешливо поглядел, как на меня. 

 А у директора даже голос сорвался, как он крикнул: 

 -- Не рассуждать! С швейцаром говорите? Я выучу разговаривать!.. 

 Мальчишка, грубиян!.. 

 Я стою как на огне, а ему хоть бы что! Позеленел весь и так и режет 

 начисто: 

 -- И вы на меня не кричите! Я вам тоже не швейцар! Ну, тогда директор 

 прямо из себя вышел, даже очки сорвал. Надо правду сказать, так было дерзко 

 со стороны Колюшки, что даже невероятно. Ведь начальство -- и так говорить! 

 И директор велел ему идти вон: 

 -- Вон уйдите! Я вас из училища выгоню!.. А тот даже взвизгнул: 

 -- Можете! Выгоняйте! Не буду извиняться! Не буду! И ушел. Я к 

 директору, а он и на меня руками. Весь красный, воротник руками теребит, 

 задыхается. А я стал просить: 

 -- Ваше превосходительство... помилуйте... У нас расстройство... не в 

 себе он, мучается... 

 А он совсем ослаб и уже тихо: 

 -- Нет, нет... Берите его... мы его вон... исключим... Вон, вон! Не 

 могу... Никаких прощений... Довольно!.. И ушел. Я за ним, а он дверью 

 хлопнул. И остался я один... 

 Попрекал меня Колюшка, будто я чуть не на колени становился, но это 

 неправда... Не становился я на колени, нет, неправда... Я их просил, очень 

 просил вникнуть, а они так вот рукой сделали и вышли. И никого не было, как 

 я просил вникнуть. А на колени я не становился... Я тогда как бы соображение 

 потерял... Да... Так вот шкапы стояли, а так вот они, и я к ним 

 приблизился... и стал очень просить... Я, может быть, даже руку к ним 

 протянул, это верно, но чтобы на колени... нет, этого не было, не было... 

 Они вышли очень поспешно, а меня шатнуло, и я локтем раздавил стекло в 

 шкапу... 

 И вдруг передо мной встал какой-то высокий в мундире с пуговицами, 

 перышко в зубах держал... Глаза такие злобные, и так гордо сказал: 

 -- По поручению директора объявляю, что Скороходов Николай будет 

 исключен. 

 Повернулся на каблуках и пошел с перышком. А тут мне швейцар и 

 показывает на шкап: 

 -- Уж вы заплатите, а то с нас взыщут... И заплатил я ему за стекло 

 полтинник. Он мне шубу подал и пожалел даже. Спросил меня: 

 -- У вас сынка исключают? У нас очень строго. А вы идите по карточке 

 этой,-- и карточку мне в руку сунул,-- у них такое же училище, и они у нас 

 раньше учились... Могу рекомендовать... У них двести рублей только... А 

 может, и скинут, если попросить... 

 А как вышел я, ничего не видя, во дворе слышу: 

 -- Папаша! погодите! 

 А это Колюшка с бокового хода, с книжками. Бежит, пальто на ходу 

 надевает, и книжки у него рассыпались прямо в снег. Помог я ему собрать, а 

 он гребет их со снегом, мнет, листки выпали, остались так. 

 -- Не надо теперь... не надо... Но я подобрал их и сунул ему в карман. 

 И снег шел, такой снег... Пошли двором... Смотрю я на Колюшку, что он так 

 тихо идет. А он назад кинулся, где книжки рассыпал... Стал искать опять, 

 ничего не нашел... Опять пошли к воротам. И уж не смотрю на него, а стараюсь 

 по тропке идти, кругом снегу намело. 

 -- Ну, что же... все равно... Говорит, а сам нос чешет. 

 -- Ничего... я сразу сдам... все равно... И замолчал. И я ничего не мог 

 сказать: слова не было такого. Иду, он рядом. Дошли до ворот. Тут он 

 оглянулся, посмотрел на училище... и так горлом сделал: гу... И лицо у него 

 было... Щурился он, чтобы не заплакать... И снег нам в лицо прямо был, 

 густой снег. И так глухо сказал: 

 -- Несправедливо меня... они... 

 Выкрикнул. И заплакал, махнул рукой. 

 -- Все равно... ничего... 

 Дошли до угла, а я все не могу говорить. И повернул я в переулок, чтобы 

 в ресторан идти. Не мог я домой идти. Там Луша... 

 -- Папаша, вы куда? Насилу я выговорил: 

 -- Куда?.. в ресторан пойду... И разошлись. Одумался я, пришло мне в 

 голову тут, что ему обязательно домой надо. И обернулся я, чтобы наказать 

 ему, чтобы домой он шел, а его уж не видно. Такой снег валил, такой снег... 

 свету не видать... 

 IX вот какое мне испытание выпало! А за что? Что я, не исполнял своей 

 службы и обязанностей? Разговорился я как-то с Иван Афанасьичем -- старичок 

 у нас на дворе жил, учитель из уездного училища, в отставке от службы. Так 

 он и про себя рассказывал мне очень много горького. И вот скажу, как ни 

 тяжело мне было, а легче как-то стало на сердце: другим еще тяжелей бывает! 

 У него сын как вышел в люди и поступил булгахтером на фабрику на две тысячи, 

 так его загнал прямо в щель. Так и сказал: 

 -- Вы, папаша, живете на моем иждивении, потому что ваша пенсия только 

 на квартиру хватает... 



 И всю пенсию его стал забирать за стол и квартиру отдавал ему носить свои 

 старые брюки. А поместил его в коридоре на сундуке. А как старичок пожелал 

 уехать в комнатку ко мне и жить на свой страх на пенсию, не допустил. 

 -- А-а... Вы хотите меня страмить! Чтобы в меня пальцами тыкали! Я 

 теперь на виду у правления и прибавки просил просил ввиду вашего содержания, 

 так вы мне нарочно, чтобы повредить в глазах!.. 



 Так и не дозволил. И на табак давал только тридцать копеек в месяц и велел в 

 кухне курить, где самовары наставляют. Табак очень зловонный... Вот! Так 

 мое-то горе с полгоря! А тот-то всю жизнь на сына положил, за булгахтерию 

 сто рублей истратил и за место заплатил, чтобы приняли. 



 И путал я на службе в тот день! Антон Степанычу Глотанову за обедом 

 служил очень плохо, даже совестно. Блюда перепутал, со второго начал. А он и 

 говорит: 

 -- Клюнул, что ли? 

 Я им даже, помню, и не ответил ничего, и они на меня так внимательно 

 поглядели. Стою неподалечку в простенке, смотрю в окно, как снег валит, а в 

 глазах все комната та со шкапами... Антон Степаныч ножичком постучали: 

 -- Нарзану я просил! А у меня в глазах жгет. Принес я им 

 нераспечатанную бутылку. И так мне стало стыдно, что не мог сдержаться... 

 Смахнул салфеткой глаза и откупорил им. 

 -- Что это, брат, с тобой сегодня? -- спросили. Но я счел неприличным 

 сказать им про себя. Извинился за небрежение и объяснил, что заторопился. 

 Нельзя же сказать, что нездоровится, потому что у нас на этот счет очень 

 строго. Нездорового человека нельзя допускать к гостям служить, и было не 

 раз подтверждено администрацией нашего ресторана. Могут брезговать господа. 

 А про сына говорить... И выплакал-таки я лишний полтинник. Всегда они мне 

 полтинник оставляли, а тут положили рубль. 

 Пришел из ресторана. Луша плачет. И понял я, что ей все известно. Глаза 

 опухли. Про Колюшку спросил. Оказывается, весь вечер все письмо писал и 

 потом уходил со двора, а теперь спать лег. А Луша пристала и пристала ко 

 мне: 

 -- Иди к директору, проси еще... Куда его теперь? В конторщики на 

 дорогу? 

 Сказал, что схожу, попытаюсь. И легли спать. А как вспомнил про письмо 

 да опять про Кривого, как он ночью один с собой распорядился, страх на меня 

 напал. А Колюшка если... Кто его знает! И не ел он сегодня ничего. Какое 

 письмо? Не могу улежать. Слышу, в коридорчике кашлянул. И пошел я к нему 

 послушать. А мне от лампадки из нашей комнатки видно было, как он лежит 

 лицом в подушку. Как был, так и лежит, и даже сапог не скинул. Подошел я к 

 нему и позвал: 

 -- Коля! Ты не спишь? 

 -- Не сплю... 

 -- Что же ты не спишь? 

 -- Не хочу... 

 -- Коля! Ты спи, голубчик... Не надо расстраиваться... Бог милостив. 

 Молчит. 

 -- Коля,-- говорю.-- У меня сердце за тебя болит... Ты бы разделся... 

 -- Нет, все равно... И вздохнул тяжело. Тут я сел к нему, стал его по 

 спине гладить и уговаривать: 

 -- Ничего. Я все силы употреблю, чтобы тебя приняли... Хочешь, к 

 генералу одному пойду, у него влияние большое, и он к нам ездит... Ему 

 только слово сказать... Он для меня снизойдет... 

 А он как вскочит! 

 -- Смеетесь, что ли, надо мной? -- Задрожал весь.-- Да я лучше... 

 -- Что? Что ты лучше? -- спрашиваю его. 

 -- Ничего... А экзамен я сдам и без них. Вы думаете, я не понимаю? Я 

 все понимаю!.. Мне, может, больней вас... И задрожал у него голос. 

 -- Вы,-- говорит,-- всє радости ждали от меня, а я вам вот что... 

 И так стал рыдать, так рыдать... И Луша прибежала, и Наташка 

 проснулась... А он в голос, в голос... Встал, на нас смотрит, трясется, 

 точно его кто бьет. И челюсти у него так стучат, так стучат... 

 -- Простите меня... Измучил я вас, измучил. Я все сделаю, работать 

 буду... 

 Потом оправился и сказал, что спать будет, чтобы успокоились. А как те 

 ушли, и говорит мне: 

 -- Слушайте. Вы ничего не повернете. Я им письмо послал и все сказал... 

 -- Кому письмо послал? 

 -- Им, директору и всем учителям... Все сказал. 

 -- Что ж ты теперь наделал? -- спрашиваю. 

 -- Все им сказал. Думаете, я еще ребенок? И ваше положение знаю... А вы 

 мое-то знаете? Хоть словом сказал я вам про свою тоску? Не хотел вас 

 расстраивать... Схватил меня за руку, стиснул. 

 -- Нет, нет. Ничего не говорите... Выслушайте, что я вам скажу... Мне 

 некому и сказать-то... Папаша, милый!.. 

 -- Ну, хорошо,-- говорю.-- Успокой ты меня... Извинись... 

 А тут и вспомнил, что письмо-то он послал им. 

 -- В чем? Что меня все годы мучили? Не знаете вы их! И стал 

 рассказывать про свое. Как относились к нему и как надзирателишка его поедом 

 ел и издевался. И так мне стало за него обидно! 

 -- Меня,-- говорит,-- еще с первого класса всє так отличали, и еще 

 некоторых. И все тот носатый. Он все чистеньких любил, а я без воротничков 

 ходил... Оборвышем называл. Он,-- говорит,-- подлец, даже мою фамилию 

 коверкал нарочно... Скомороховым звал!.. Чтобы смеялись. 

 И что же оказывается! С пятого класса насчет таких делов просвещал, 

 чтобы туда... И адреса давал. А про Колюшку распространил, что он таким 

 пороком занимается... А?! Ему товарищи сказали. И мой Колюшка пристыдил его 

 при всех за ложь. Ведь это что же! 

 -- Он,-- говорит,-- меня вшивым раньше называл, на гимнастике на палке 

 кружиться приказывал, а у меня голова не выносит. До ненависти меня довел! А 

 сегодня, как я выбежал из приемной, он стоял за дверями и подслушивал. И 

 спросил меня, гадина: 'Как дела, господин Скоморохов?' Ну, и обозвал я его 

 подлецом в глаза... 

 Что ж я мог ему сказать! А потом и спрашивает: 

 -- Мне директор про какие-то письма говорил... Какие письма, вы не 

 знаете? 

 А я про них совсем позабыл, про письма-то Кривого. Достал я из сюртука, 

 зажег лампочку, и стали мы их читать. И что же оказывается? Так он там всего 

 наплел, что и не поверишь. В одном написал, что Колюшка ругает начальство 

 так-то и так-то и говорит про политику, а в другом написал, что все наврал в 

 письме, а начальство всє прохвосты и он донесет на всех про взятки. Прямо он 

 уж тогда был не в себе... 

 Досидели мы так в душевном разговоре до пятого часу, и вдруг заявляется 

 с балу Черепахин. И очень сильно заряжен. 

 -- По какому поводу бдите? Опять, что ли, кто повесился? 

 И хоть выпивши он был, но я ему все рассказал, что так и так. А он 

 вдруг на трубе хотел туш. Насилу я его упросил. Разошелся вовсю. Очень 

 хорохорился, врал, как капельмейстеру при публике в ухо плюнул. А голос у 

 него зычный, и разбудил он Наташку. Она из комнаты на него закапризничала. А 

 он сейчас тише воды ниже травы и меня вызвал к себе в комнату. И говорит: 

 -- Желаю знать ваше направление... Хотя мною и гнушаются, но я 

 как-никак себя ознаменую впоследствии, будьте покойны... Это уж я себе 

 назначил. А вот что скажите... Если секретно от родителей, за барышней 

 ухаживать можно? Только одно слово? 

 -- Да почему вы так спрашиваете? -- говорю. 

 -- Нет, вы скажите, допустимо? Я для одного приятеля... 

 Сказал ему, что это, конечно, неудобно. 

 -- Верно! И очень даже,-- говорит,-- опасно в отношении судьбы... 

 Теперь очень много хлюстов... А если офицер, как вы полагаете? Я их знаю, 

 потому что сам из солдат. Можно? 

 Ну, я сказал, что нехорошо. А он мне на это: 

 -- Как я верно понимаю!.. И стал просить, что если с квартиры 

 переберемся, чтобы ему комнатку уделить... А с квартиры мы с Лушей порешили 

 съехать. Такая несчастная квартира попалась. 

 И переехали мы из дома барышень Пупаевых. А квартиры все очень дороги, 

 и потому сняли квартиру в расчете сдачи комнат, как это теперь заведено и 

 очень облегчает расходы. Наш буфетчик вот снял квартиру за сорок рублей, а 

 сам за комнаты сорок пять рублей выгоняет. Ну, и мы, слава богу, устроились 

 ничего. 

 Одну комнату взял за себя Черепахин и пустил к себе жильца, 

 знакомого,-- на скрипке играть ходит в кинематограф. И еще комнату сдали 

 молодой чете,-- Васиков через Колюшку рекомендовал,-- молодой человек и его 

 сожительница. Хоть и не в законном браке, но нам какое дело? Плати деньги и 

 чтобы тихо было. И опять Колюшке спать в проходе пришлось. Наташке надо 

 комнатушку -- девица на возрасте, и, конечно, ей надо аккуратно себя 

 держать. Вот ей мы отгородили ширмочкой уголок в столовой. И стала наша 

 квартира как ковчег Завета: куда ни войдешь -- всє постели. 

 И я совсем успокоился, потому что Колюшка стал очень сильно учиться к 

 экзамену. И Васиков, с железной дорогито, тоже ходил к нему по вечерам 

 заниматься сообща. И пошла наша жизнь тихо-мирно. 

 И одного только мне не хватало: рассорился с нами Кирилл Саверьяныч. 

 Хоть он и вострый был на язык и очень гордый, но утешитель был при 

 разговоре. И так мне стало скучно. И задумал я его опять приблизить к себе. 

 Потолковал с Колюшкой, чтобы он ему хоть извинительное письмо написал, авось 

 он отойдет. А Колюшка уперся -- нет и нет. Хитрый он! Да ведь хоть какое 

 развлечение, а у меня ни души знакомых. И в гости не к кому сходить. 

 Свои-то, официанты, надоели и в ресторане. А Ивану Афанасьичу до нас далеко 

 стало, учителю-то, и прихварывать он стал. 

 Тогда я сам в праздник до ресторана пошел к Кириллу Саверьянычу. 

 У него заведение было на углу, у Вознесения, очень шикарное, с 

 зеркальными окнами, и на большой вывеске под бархат золотыми буквами 

 явственно было по-французски: 'Кауфер 1 Кириль'! Это так для образованной 

 публики. а он. конечно, по фамилии шюсто Лайчиков. И вот вхожу я в магазин, 

 а он сам работает во всем белом и бреет господина. Увидал меня и так 

 вежливо, но с тоном в голосе показал мне рукой на стул: 

 -- Будьте добры... Точно я бриться к нему пришел. Подлетел тут молодец 

 ко мне с простынкой, но я его отстранил. А Кирилл Саверьяныч и не глядит на 

 меня. Бреет и покрикивает: 

 -- Мальчик... щипцы!.. 

 Наконец, вижу, освободился -- и так равнодушно: 

 -- Чем могу служить? 

 Вижу, что тон задать хочет, а глазами пытает. Тогда я стал ему по 

 сердцу говорить, что вот у меня потеря такого человека, которого я уважал до 

 глубины души, и что мне очень горько... И сказал ему, что такое несчастье 

 нас постигло. Колюшку выгнали, и он тоже извиняется. Это чтобы его 

 растрогать и расположить. Тогда Кирилл Саверьяныч вынул гребешок и стал 

 хохолок причесывать, а сам как бы раздумывает. 

 И сказал уже совсем мягким тоном: 

 -- Видите, как сама судьба все направляет! Причина к причине идет. Хотя 

 мне очень прискорбно. 

 И все гребешком расчесывает хохолок. 

 -- Очень, очень грустно по человечеству... Но помните правило жизни! 

 Обруч гнуть надо, распаривши... все это самое... Значит, надо 

 приспособиться, а он у вас думает сразу... И вот -- финал! 

 Очень посочувствовал мне, а потом и говорит: 

 -- Я размыслил и нахожу, все это самое... что было недоразумение на 

 словах. Извиняю его, потому что он и так пострадал. Пожалуйте кушать чай... 

 И отвели мы душу в разумной беседе о жизни, и я был им так обласкан и 

 утешен, что как посветлело мне все. И обещал опять по-старому заходить и 

 успокоить Колюшку. И даже приказал меня постричь и пробрить, хотя я сам 

 производил эту операцию, и даже велел освежить лицо одеколоном. 

 И так все шло по-обыкновенному. Жильцы люди попались аккуратные, 

 платили исправно, хоть и совсем бедные были. И с Колюшкой у них дружба 

 началась. Луша сказывала, как дома они, так все вечера у них в комнате 

 торчал. И все мне стала петь: 

 Парикмахер (искаж. фр. coiffeur). 

 -- Ox, боюсь я, влюбится он еще в жиличку... Такая она шустрая да 

 вольная... И свободным браком живет... 

 Очень стала беспокоиться. И на Наташку стала жаловаться. Как вечер -- 

 шмыг на каток. А долго ли- до греха? Девочка она у нас красивая, и даже 

 очень хороша собой,-- и одна по улицам бегать стала. Сказал я ей, а она мне: 

 -- Не ваше дело! Я не маленькая и не желаю в четырех стенах сидеть... У 

 нас все катаются... 

 И оказывается, стали ее гимназисты и даже студенты домой провожать, и 

 она с ними у ворот простаивала и хохотала. Луша их раз шуганула, из лавочки 

 шла, так та ей такой скандал устроила!.. 

 -- Вы что же, хотите, чтобы я сбежала от вас? Я общества желаю!.. Вы 

 необразованные и не понимаете приличий... 

 А тут я прихворнул что-то, с неделю провалялся. Жар открылся и 

 головокружение. И так меня болезнь напугала! Ну, как помру? И дети на ноги 

 не поставлены, и Луша-то без средств... Хоть бы домик был, все бы ничего, а 

 то никакой собственности... В богадельню ей идти придется, да и то если 

 протекция. А на детей какая надежда! 

 И решил я тогда на постели, в жару, если поправлюсь, копить и копить. А 

 было у меня на книжке шестьсот с чемто рублей. Если бы еще тысячи полторы, 

 можно бы у заставы где домик с переводом долга купить. И порешил я тогда во 

 всем себя сократить и каждый день откладывать хоть по рублю и завести 

 секретную книжку, чтобы и Луша не знала. Убавился, мол, доход -- вот и все. 

 А то она Наташке то на ленты, то на каток -- много расходов. И курить решил 

 бросить, только какие папиросы на столах забывают... И потом сразу и обрадую 

 через годок. 

 А Луша все пристает: 

 -- Домик обязательно надо... И сны я стала видеть... все черные собаки 

 мохнатые снятся... Это всегда к собственному дому... 

 И как поправился я, пошел к Кириллу Саверьянычу посоветоваться. Тот 

 сразу одобрил и посоветовал: 

 -- Это можно ускорить. У меня есть знакомый нотариус... он берет деньги 

 по мелочам и людям в нужный момент под вторые закладные отдает из двенадцати 

 процентов, а сам по восьми платит... Только четыре процента себе за хлопоты 

 оставляет... 

 И знакомый оказался -- Стренин, Василь Семеныч. Всегда с Глотановым, 

 Антон Степанычем, у нас завтракают, очень богатый человек. Но только он 

 меньше тысячи не принимал. 

 -- Вот и прикапливай! -- посоветовал мне Кирилл Саверьяныч и стал опять 

 по дружбе 'ты' говорить.-- Очень хорошо, что такое желание у тебя. Для 

 пользы отечества всякий должен иметь свое обзаведение, и потому начальство 

 завело кассы... И я даже своим мастерам карточки для марок роздал из касс, а 

 они, дураки, разве что понимают! Завелся пятак -- и уж грызется в кармане... 

 А вот за границей почему порядок и покой? Потому что там даже в училищах 

 приказывают копить. Да! И там у всякого почти рабочего свой собственный 

 дом!.. 

 И такие его разговоры так меня укрепили, что окончательно я порешил 

 копить и копить. И когда пошел в ресторан, зашел в часовню и просил 

 отслужить молебен во исполнение задуманного дела. Ах, как я себе в уме 

 представлял обзаведение домиком! И садик бы развел, березок бы насажал, и 

 душистого горошку, и подсолнухов... И были у меня хорошие куры на примете, 

 лангожаны, замечательные куры у нашего повара одного... Да ведь за 

 тридцать-то девять лет кипения мог бы себе хоть такое удовольствие 

 доставить... Чайку-то в своем садике со своей ягодой напиться... Да-а... 

 Попил я чайку... попил... 

 XI А время было самое горячее для ресторанов, после Рождества. Работа и 

 работа. Такие бывают месяцы в нашем деле, что за полгода могут прокормить. 

 Сезон удовольствий и бойкой жизни. Возвращаются из-за границы, из теплого 

 климата, и опять обращаются к жизни напоказ. И потом, господа из собственных 

 имений... По случаю как продадут хлеб и другое, и также управляющие богачей. 

 Очень любят глотнуть воздуха столицы. А потом коннозаводчики на бега, а этот 

 народ горячий для ресторанов и любят рисковать очень на широкую ногу. Такое 

 кипение жизни идет -- оборот капиталов!.. А потом из Сибири подвалят, народ 

 особенный, сибирский... В один день год норовит втиснуть, да чтобы со 

 свистом. А это купечество и доверенные приезжают модные и другие товары, 

 закупать на летний сезон. 

 Вот такой сорт публики для нас очень полезный. Копейке в зубы не 

 засматривают... Ну, и измотают, конечно, так, что по ногам-то ровно цепами 

 молотили. Наутро едва подымешься. 

 Таких-то дней не только мы ждем. Метрдотель-то еще больше нашего 

 ждет... А ведь это штука не малая. Вот метрдотель... Ведь вот кто хорошо не 

 знает -- не может понять даже, что такое метрдотель!.. А это уж как кому 

 какое счастье. Это не просто человек, а, можно сказать, выше ученого должен 

 быть и уметь разбирать всех людей. Настоящий, породный, так сказать, 

 метрдотель -- это как оракул какой! Верно скажу. Чутьем брать должен. Другой 

 скорей, может быть, в начальники пройдет, и в судьи, и даже, может быть, в 

 губернаторы, а метрдотель выше его должен быть по голове. Взять официанта, 

 нашего брата... Хороший лакей -- редкость, и большой труд надо положить, 

 чтобы из обыкновенного человека лакея сделать по всем статьям, потому что 

 обыкновенный человек по природе своей приспособлен для натурального дела и 

 имеет свой обыкновенный вид, как всякий обыкновенный человек. А лакей -- он 

 весь в услугу должен обратиться, и так, что в нем уж ничего сверх этого на 

 виду не остается. Уж потом, на воздухе, он может быть как обыкновенно, а в 

 залах действуй, как все равно на театре. Особенно в ресторане, который 

 славен. Ну, прямо как на театре, когда представляют царя или короля или там 

 разбойника. А метрдотель... это уж высший номер наш, как королек или там 

 князек из стерлядки, значит, белая стерлядка, редкость. Он должен проникнуть 

 в гостя и посетителя и наскрозь его знать. Так знать его по ходу, чтобы не 

 дать ошибки. И потом, ответственность! Как тоже к гостю подойти и с какой 

 стороны за него взяться, в самую точку попасть! И чтобы достоинство было и 

 движения... Это любят. Такие движения, чтобы как дипломат какой. И потом, 

 чтобы был весь во всей фигуре. Маленький метрдотель даже и не может быть. 

 Тогда он должен в ширину брать... И тощих тоже нельзя, потому на взгляд не 

 выходит. И такой должен быть, чтобы от обыкновенного официанта отличался. По 

 зале пройдет, так что как бы и гость, но так, чтобы и с гостем не 

 перепутали... 

 Может выйти неприятность, да и бывали. Раз вот так-то с артисткой вышла 

 история. У нас на парадных обедах дамам букеты цветов подают, так вот одна 

 артистка шла в зал, а у двери наш метрдотель Игнатий Елисеич букет подал с 

 таким движением и такой взгляд сделал, что она ему головой так кивнула и 

 такую улыбку приятную сделала. Подумала, что это ей любитель. И потом, как 

 узнала все, ее кавалеры выговор сделали метрдотелю, зачем так подал. Это уж 

 перестарался. 

 Очень трудное дело при тонкости публики. У ней все на расчете: и не 

 глядит, а все примечает и чует. Надо такую линию вести и изображать, чтобы и 

 солидность, и юркость чтобы светила. Чтобы просвечивало! 

 А капитал у него, может, побольше кого другого. Хороший метрдотель 

 только времени выжидает, и как свой курс прошел и капитал уловил, выходит 

 обязательно в рестораторы... И на чай ему нельзя принять просто, а надо 

 по-благородному. Ему на чай идет как за труд мозга и с куша, и больше по 

 кабинетам, и за руководительство пира. 

 А это очень трудно. Надо очень тонко понимать, как и что предложить, 

 чтобы фантазия была! Только немногие знатоки могут сами выбирать обед или 

 ужин деликатес. Да вот, и просто, а... Придет какой и важно так -- карту! И 

 начнет носом в нее и даже совсем беспомощно, и никогда сразу и по вкусу не 

 выберет. И выберет, так общеизвестное. Знают там провансаль, антрекот, 

 омлет, тефтели там, беф англез... А как попал на трехэтажное, ну и сел. Что 

 там означает в натуре и какой вкус? Гранит виктория паризьен де ля рень? Что 

 такое? Для него это, может, пирожное какое, а тут самая сытость для третьего 

 блюда!.. Или взять тимбаль андалуз корокет? Ну что? Он прямо беспомощен и, 

 чтобы не сконфузиться, не закажет, а если заказал, тоже осрамился. Потому 

 что это даже и не блюдо, а пирожки... 

 Мы, конечно, прейскурант должны знать наизусть, как 'Отче наш', и все 

 трудные имена кушаньев, ну, иной раз и посоветуешь осторожно. Но могут и 

 обижаться. Один вот так заказывал-заказывал мне при барынях закуску, рыбку и 

 жареное, а потом и говорит важно так: 'А потом еще для четвертого -- 

 тюрьбо'. Ему название понравилось. Я и скажи, что рыбка это будет, потому 

 вижу, не понимают они... А он на меня как зыкнет: 'Знаю, знаю!' Однако 

 отменили потом. 

 Вот тут-то метрдотель и нужен. Он так может изобразить и направить, что 

 вместо красной на четвертной взведет, да еще красненькой-то и накроет, если 

 гость стойкий. А вот для тех, которые из Сибири, метрдотель прямо необходим. 

 Уж такого-то он, как дите, должен взять в свою заботу и спеленать. Тут его 

 фантазия как раз. Такие блюда может изобразить -- не поверишь. Ну, и мазь 

 тут уж обязательно бывает. С примастью, так сказать... 

 Опять товарец... Известное дело, что такое 'товарец'... И вот тут опять 

 метрдотель. Спрашивают в кабинетах' и наше дело доложить, а они уж знают, 

 метрдотель-то... Конечно, и из них не всякий за это дело берется, но наш 

 Игнатий Елисеич на этот счет большой специалист. И я получал от барышень 

 этих и птичек на чай, но, как перед совестью скажу, никогда самостоятельно 

 не рекомендовал гостям и не подставлял в нужный момент. Очень это нехорошо, 

 я понимаю, и потом, у меня самого дочь росла... Батюшке на духу говорил, и 

 он сказал, что такие деньги, если нельзя отказаться, лучше подавать на 

 церковь. 

 И вот как укрепился я на мысли, что надо скорей накопить для домика, 

 как раз тут и подошла полоса. Остановились у нас из Красноярска два купца в 

 гостинице при ресторане и стали прохлаждаться. И мне от них было очень 

 полезно -- по душам я им пришелся ввиду баков. 

 -- У нас,-- говорят,-- такой же вот польцимейстер, Аксен Симоныч, 

 вылитый ты! 

 И с первого же разу меня Аксен Симонычем стали звать. Придут обедать и 

 сейчас -- Аксен Симоныч! И платили очень хорошо, по целковому с прибора. 

 И вот раз как-то ужин велели сервировать в отдельном кабинете. И с ними 

 еще здешний был доверенный по модному делу. Всє с ним возились, кто кого 

 обставит. Народ зубастый: для удовольствия ему не жалко тыщу-другую 

 протранжирить, а на дело он от своего процента не уклонится, хоть ты ему что 

 угодно. И пришли в достаточные градусы, все с водки, да на коньяк, да опять 

 на водку. И закусили хорошо, но им это пустяк, потому что могут три раза 

 обедать. И как пришли в хорошее состояние духа, сейчас меня: 

 -- А как бы нам, Аксен Симоныч, зефиров... французской марки!.. 

 Я и не понял. Зефиров! Зефиром у нас называется вроде пирожного -- буше 

 там и вообще воздушное. Но как доверенный-то сказал, что живого салатцу, да 

 как языком пощелкали, я, конечно, понял. И доверенный-то знаток, прямо 

 приказал: 

 -- Позови метрдотеля, у него справку возьмем!.. И это он верно, потому 

 что у Игнатия Елисеича нашего даже запись телефонов есть и вообще как 

 справочная контора. Барышни сами просят, и даже он от них пользуется в 

 разных отношениях. Но ведь и ресторану не убыток. И даже не только телефоны 

 мог указать, а для уважаемых людей мог целый кинематограф карточек 

 предложить в пакетике, как образцы. Сами барышни давали, это уж я знаю. У 

 него в письменном столе хранился этот пакетик. 

 Попросил я к ним Игнатия Елисеича, и он им этот пакетик доставил. А 

 сам, конечно, ушел, чтобы достоинство соблюсти. И началась обычная 

 история... Начали они тут ревизию производить. А доверенный тоже знаток 

 оказался, здешний, и не впервой ему это, так очень старался для них, чтобы 

 расположить в свою пользу. Как все равно вина выбирал и к градусам 

 прикидывал. 

 -- А ну-ка, какие у вас тут примечательные есть, ну-ка? 

 Очень старался говорить, который постарше. У него отвислая губа, 

 красная и мокрая, даже рукой ее подбирал. И в глазах у них туманность и в 

 голосе запал. А доверенный-то объясняет: 

 -- Эту вот я знаю... ничего... А эта с жилкой... А эта полукровка... 

 Ах, шельма какая, Нюшка... 

 А старший крякает и пенсне надел, по карточке щелкает пальцем. 

 -- А, че-орт... тощая какая! Девочка совсем... а, чеорт!.. 

 Как камни ворочают, с одышкой. 

 -- А у этой фигура... И с истерикой даже... Такой знаток оказался 

 доверенный, даже нельзя было поверить. Очень про дело хорошо говорил и тут 

 специалист. 

 А я стою, смотрю на них от портьеры и думаю: 'Ведь это что! Колюшка-то 

 этого не видал...' А у него даже остервенение против этого. И вот ему тогда 

 лет девятнадцать было, а он ни-ни! Это я знал, и Луша знала по некоторым 

 приметам, а так я не мог с ним про это обсуждать -- стыдно было. 

 И вот весело они так выбирали. Эту, а потом откажется и скажет: вот эту 

 лучше. Увидали, что я у портьеры стою, и говорит старший: 

 -- Не засти! Пошел!.. Вскорости потребовали метрдотеля и, конечно, 

 заказали. 

 И как прибыли спустя время три по заказу, то коридором были проведены в 

 кабинет. А прибыли, как всегда в таких случаях полагается, самые опытные, и 

 началась мазь. 

 Выбор выбором, а метрдотель-то тоже очень хорошо понимает, которая 

 занята, а которая свободна. Заказывать удеин. А уж тут блюда самые 

 рискованные. Конечно, сутьто в вине, но и блюда тоже... Такие блюда можно 

 сотворить, что и в картах не сыщешь. Вот тут-то и мазь!.. И по произвольному 

 тарифу. А что они могут понимать, которые из Сибири? Им покрепче да 

 позабористей, да чтобы кошельку не в обиду. А обида у них часто наоборот. 

 Скажи ты ему -- крем де ля рень... Он за сладкое считает, а тут суп. И 

 ему даже приятно. А порция-то в дватри целковых! Или риссоли... А, говорит, 

 соленый рис! Да не угодно ли пирожков, а не рису! Для некоторых даже 

 развлечение. А из них, этих самых зефиров, есть такие, которые наш 

 прейскурант вот как знают, и потом, у них тонкая фантазия. И они знают, что 

 надо, чтобы о них метрдотель помнил. И должна она как следует повести гостя, 

 а особенно такого сорта. Есть из них очень падкие, гости-то. У него ноги, 

 как у петуха, извините за слово, сводит и в губах судорога, а она с 

 прохладной истомой: 

 -- Ах, как страшно есть хочу!.. Ужасно! И есть-то она не хочет, а 

 говорит так свирепо, чтобы раздразнить. И сейчас карту. И того-то не могу, и 

 это противно, и так, и эдак, и ручку отставит, и шеей так, и глазами 

 обожгет. И давай, и давай -- то того, то того... Эта ведь не такая, как в 

 маленьких ресторанах. Там и сорт иной, помельче. Там просьбой и глазками, и 

 там она есть понастоящему хочет, как человек. Там она, может, день не ела. 

 Там она выпрашивает с осторожностью: можно ли мне котлетку съесть или 

 ветчинки... А тут она прямо командует. Дайте острые тефтельки по-кайеннски! 

 Вот за остротуто и навар. Так их порция -- полтора, а за остроту-то примасть 

 -- три с полтиной! Да гранит виктория по-парижски! А по-парижски-то, может, 

 и сам главный повар не знает как. Переложил лист салату на другое место, вот 

 тебе и по-парижски! Бывало. 

 Мы-то уж понимаем, какая тут демонстрация идет. И вот еще такие господа 

 очень любят приводить барышень к градусу, и ресторану, конечно, выгодно, 

 чтобы вина выходило в норму. Так для этого подставляются чашки 

 полоскательные хорошего фасону, конечно, для отлива, будто для 

 прополаскиванья рта. И они умеют вовремя найти какую соринку или уронить в 

 бокал крошку какую, и сейчас вон. Или опрокидывают по нечаянности. Уж как 

 следует стараются. 

 И вот приехали три женщины, очень выразительные. Ну, и как всегда. 

 Сперва более-менее короткий разговор и примериванье, а потом все живей, и 

 так далее. На разжиг пошло ходом. С вывертами и тому подобное. И уж как 

 стали до десерту доходить, то пошло как следует, беззастенчивое приближение. 

 Каждый по своему вкусу себе распределил. Один, который постарше и губу рукой 

 подбирал, облюбовал совсем легенькую, и лет восемнадцать ей, и она через 

 плечо, закинув голову в пышной прическе, бокал к нему свой тянет и через лоб 

 смотрит, а он ей шейку щекочет, козу делает... И вообще у всех что-нибудь, 

 как игра. И вот мне тогда случай подошел, как бы полное исполнение желаний. 

 Покружились они так на словах, разожглись, насмотрелись на кофточки и 

 шейки,-- одна извинилась и корсет свой стала перед зеркалом чуть ослаблять и 

 чулок сквозной поддернула,-- и пыхтенье стало усиливаться у всех, как на 

 трудной работе, и приказали автомобиль вызвать, за город, значит, катнуть 

 для продолжения. И потом один, помоложе, стал фокусы показывать. Что-то под 

 столом руками делал, вытаскивал что-то из сюртука и потом стал свою штучку 

 за ушками щекотать и по волосам гладить. И как ни погладит -- пять рублей 

 золотой и вытянет из шевелюры. И ей за горлышко опустит. И другим это очень 

 понравилось, и стали просить. Он и им тоже напускал за шейку. И так они тут 

 стали ежиться от щекотки и делать разные движения всем телом и такой пошел 

 азарт с пыхтеньем, что все распалились до неузнаваемости. И потом стали 

 трясти барышень, и у них разные монеты из-под платья стали выскакивать -- и 

 рубли, и двугривенные, и золотые даже, и началась ловля монет. А это все для 

 фокуса. Вот фокусник-то вдруг и говорит: 

 -- А где же десятирублевый? И стал прикидывать, куда он мог задеваться. 

 И тогда стали играть в сыск-обыск. 

 -- А не застрял ли за корсетиком? Дозвольте ревизию сделать? позволите? 

 -- Пожалуйста, только не щекотайте... И все пошли в сыск-обыск. И мне 

 из-за двери все слышно и видно в щель. Такой смех!.. И взвизги пошли. 

 -- А не попал ли в чулочек? С вашего позволения... Или сюда?.. 

 -- Ах, нет, нет... 

 -- Нет, уж вы покажите... за спинку не закатился ли?.. 

 И разные подробные замечания насчет туалетов. Да что говорить, не то 

 еще бывало. А старики так хуже молодых. Нарочно себя распаляют. 

 Наконец уехали на автомобиле дальше. И вот как стал я прибирать 

 кабинет, то нашел пару пятирублевых и три полтинника, в углы откатились. 

 Держу их на ладони и думаю -- положить в карман? Ведь как сор они для 

 гостей, суют их без толку... И положил их я в карман. Одиннадцать с 

 полтиной!.. 

 Стал прибирать, а в голове разные мысли все про находку. Вот это им, 

 тем, за обыск уплатили, а я их вот взял... Стал по всему кабинету елозить, 

 под кушеткой пересмотрел, под коврами... Еще сорок копеек нашел. Подхожу к 

 столу, смотрю... И даже во мне дрожь. Смотрит из-под стола бумажка... 

 Беловатая и кружок черный, краешком. И сразу постиг -- не простая это 

 бумажка. А тут еще номер пришел помогать в уборке, а во мне трясение... 

 Увидит. Говорю ему: неси подносы с посудой. Понес он, а я нагнулся и 

 подхватил. И на ощупь узнал, что не одна бумажка. Развернул к сторонке -- 

 пять сотельных, в четвертушку сложены. Выронил гость, значит, как под столом 

 деньги вынимал для фокусов. Так во мне все и заходило... Руки-ноги дрожат, в 

 глазах черные кружочки... Вот как господь послал. Все думал, как бы скопить, 

 а тут сразу -- на! Смял их, завернул брюку и в сапог поглубже... Хожу 'как 

 угорелый. И потерять боюсь. Побежал в ватер, переложил из сапога в карман, 

 потом вспомнил, что фрак оставляю в официантской, как бы не забыть, засунул 

 под мышку на голое тело, и оттуда вынул, спрятать не знаю как, чтобы не 

 потерять. 

 Крутился я с ними -- страсть... И боязно, что схватятся, и жалко. А 

 может, они их там потеряли где! За мной ни разу никогда не замечено, а им 

 что! Они, может, в один час больше простреляют... И без бумажника нашел. Вот 

 Лушато все собак мохнатых видела! К деньгам и видела, черные кружочки-то! 

 Так у меня в голове-то как дым. Полбутылки шампанского мы выпили с номером, 

 который со мной убирал. И шампанское-то никогда не любил... 

 Они, значит, в первом часу укатили, а я все минуты считаю. Два пробило, 

 кончено. Не хватились. Давно бы пора схватиться... Пьяные теперь совсем. 

 Метрдотель меня зацепил: 

 -- Чего у тебя брюка заворочена? По зале бегаешь... 

 Испугался я даже. И как убрались -- домой. Так побежал, побежал... Это 

 мне сам господь, думаю. И уж стал 



 подходить к дому, и вдруг как искра в глазах. Вижу вот Колюшку... И как 

 нарочно что повернуло в мозгах и вылезло, как мы с Кривым поругались, что он 

 пьяный кричал,-- что знаю, мол, вас, интендантов-официантов, как по чужим 

 карманам гуляете,-- он после того скандалу не в себе был. Ходил-ходил так 

 все, щелкал-щелкал пальцами да вдруг подходит и говорит: 

 -- Может, я и не имею права просить отчета, а меня смущает мысль... 

 -- Какая такая мысль? -- спрашиваю. 

 -- А вот. Вы нас кормите-питаете... а правда, что Кривой кричал? 

 Ну, я ему и ответил. Я тогда сгоряча пощечину ему закатил. Вот тебе -- 

 питаете! Вот тебе! И потом такое со мной вышло, что от сердца всю ночь 

 страдал, а Колюшка ничего, даже потом смеялся и у меня на постели сидел. 

 -- Я,-- говорит,-- вас очень хорошо знаю... Простите... Ну, мы тогда с 

 матерью порадовались за такое его чувство, потому он у нас очень прямодушный 

 вышел, даже до злости. 

 И вот перед нашими воротами совсем встал он мне перед глазами, как 

 тогда смотрел на меня. И остановился я у фонаря. Не знаю, как быть. И слышу, 

 как они у меня в боковом кармане хрустят, проклятые. Значит, краденые деньги 

 в дом тащу... кормить-питать. Никогда я ничего подобного раньше, и Колюшку 

 по щеке отлупил. Не могу идти на квартиру. Страшно себя стало. Да что же 

 это? Значит, всю жизнь насмарку? А она-то, моя жизнь-то каторжная, одна у 

 меня была, без соринки была... Одно мое, эта жизнь без соринки. Всем могу 

 плюнуть, кто скажет, не только сыну! Сам господь, думаю, теперь на меня 

 смотрит... И ждет он, как я распоряжусь... Может, нарочно и послал бумажки, 

 чтобы знать, как распоряжусь... 

 Стою у фонаря. Извозчик-старичок едет и спит, а мороз здоровый. Еще 

 окликнул я его, чтобы не замерз, а он как вскинется да как ударит от меня... 

 Такой меня страх охватил. И пустился я назад, бегом. 

 И в глазах у меня жгет, чувствую я, что очень хорошее дело делаю. И еще 

 себя хвалю: так, так. Вот господь послал, а я не хочу, не хочу. Вот... И 

 никому не скажу, что сделал. А сам про себя думаю, мне теперь господь за это 

 причтет, причтет. И бегу и думаю, как правильно поступаю. Кто так поступит? 

 Все норовят, как бы заграбастать, а я вот посвоему! И боком думаю, с другой 

 стороны, будто слева у меня в голове: дурак ты, дурак, они все равно их 

 пропьют или в корсеты упихают. А я, с другой стороны, будто справа у меня, 

 думаю: будет мне возмездие и причтется... 

 Может, и причлось... Так полагаю, по одному признаку,-- причлось. В 

 городе незнакомом старичок один на морозе теплым товаром торговал... 

 Причлось, может быть... Может, и за это... 

 Прибегаю к ресторану -- темным-темно, огни потушены. В гостиницу нашу, 

 где купцы остановились. Коридорный Степан спрашивает: 

 -- Что тебя прохватило? Еще не приезжали... Зачем понадобились? 

 -- Деньги оставили под столом... 

 -- А-а... Получить захотел? Много ли? 

 Народ у нас очень любопытный. 

 -- Пять сотен! 

 -- Да ну?! Пя-ать сотен!.. В бумажнике? 

 -- Голые... Хотел в контору сдать, а уж закрылась... 

 -- Гм...-- говорит.-- Надо бы в контору... Только пятьсот? 

 Будто я больше нашел! Стал ждать. Вот часу в шестом приезжают. Старика 

 под руки волокут, и он весь растерзан, крахмальная сорочка сбоку вылезла, 

 галстух мотается, и часы из кармашка выскочили и по коленкам бьют. А волокли 

 его фокусник тот, тоже в надлежащем виде, но на ногах стоек, и швейцар снизу 

 в спину поддерживал, как на себе нес. А тот мычит все -- кра-кра... а 

 докончить не может. И потом нехорошими словами... 

 -- Не хххо.--.чу!.. Кра!.. И губа у него совсем вывернулась, как 

 красный лоскуток в бороде. Уперся на последней ступеньке ногами, назад на 

 швейцара откинулся и того шубой накрыл. И тут с ним нехорошо сделалось, 

 лисиц стал, конечно, драть, на ковры... А не сдается, все кракает. Ножкой 

 топочет, прямо на шубу, на угол попадает. И коридорный тут помог. Подхватили 

 все его за шубу и понесли в номер. 

 Доложил коридорный про меня фокуснику, и позвали меня в номер. Старик в 

 шубе на кресле сидит, с себя обирает и на ковер сплевывает, а по воздуху 

 пальцами все, как щупает, и опять кракает, а фокусник окно раскрыл, обе 

 рамы, и из графина, запрокинув голову, воду дует и рыкает в графин. Увидал 

 меня. 

 -- Тебе еще чего, рыло? 



 И выложил тут я одиннадцать девять гривен, которые подобрал, заодно уж 

 и пачку. 

 -- Вот,-- говорю,-- сударь: после вас по уголкам подобрал... 

 Он на меня уставился, лоб потер, на деньги посмотрел и полез в карман. 

 Сперва в потайной, в брюках сзади. Вытащил сверточек в газете, пошевелил и 

 на стол бросил. И много там было разных. Потом полез в боковые, в 

 жилеточные, в разные и давай выворачивать все, а сам ворчит и черта 

 поминает. И тут у него и гладенькие, и скомканные, и в полоску, и 

 трубочками, и звонкие. Со стола падают, мелочь рассыпал, из кошелька стал 

 вытряхивать. Считалсчитал. Потом уставился на лампу. 

 -- Все равно,-- говорит,-- давай!.. Ничего больше? Сказал, что все вот. 

 Вытянул он тут пятишницу из кучки и дал. 

 -- Ты... человек... из парка? -- спросил. Сказал откуда. Посмотрел он 

 на меня сонно, так вот обе руки поднял и замахал. 

 -- Ступай, все равно... Кланяйся Краське... Очень был сильно вьшимши, 

 хоть и на ногах. Спросил меня Степан,-- у двери он стоял и слушал,-- много 

 ли дал. Узнал, да и говорит: 

 -- Охота была носить... Он и не помнит-то ничего... И как пришел я 

 домой, Луша в тревоге. Что да что? Сказал ей, что с гостями задержался. 

 -- А у нас-то,-- говорит,-- до четырех гости у жильцов были, и Колюшка 

 жиличку прогуливать ходил, угорела она... Только как бы чего не вышло... 

 -- Чего это такое -- не вышло?.. 

 -- Да больно за ней ухаживает и дипломат подает... В щелку к ним,-- 

 говорит,-- смотрела, а он так с нее глаз и не сводит. А жилец-то не замечает 

 ничего, как слепой... А она такая вольная, как говорит с ним, прямо его 

 Николаем зовет... Хоть бы ты,-- говорит,-- как-нибудь Колюшке замечание 

 сделал... 

 И я-то, надо правду сказать, замечал это и беспокоился. Другое бы что 

 надо замечать... 

 XII Прикопилось у меня на книжке к февралю рублей восемьдесят, потому 

 что очень хорошо шли чаевые. В жизни очень бойко стало. У нас, по случаю 

 войны, бывало много офицерства, и вообще по случаю большого наплыва денег на 

 казенные надобности очень широко повели жизнь господа, которые близки к 

 казенным надобностям. Совсем неизвестные люди объявились и стали себя 

 показывать. И потом пошла страшная игра в клубах, круговорот денег, а это 

 для нашего дела очень полезно: выиграет и для удовольствия покушать придет 

 под оркестр, и проиграет -- может прийти для отвлечения от тоски. 

 И потом у нас новые празднества в ресторанах пошли, чего раньше не 

 было: пошли банкеты. Это такие парадные ужины, и пошел новый сорт гостей, 

 которые очень замечательно могли говорить про все. Сердце радовалось, как 

 резко говорили. 

 Что хорошего увидишь в ресторане, а вот и у нас, оказывается, не клином 

 сошлось. Очень заботились и даже горячились. И вот как много оказалось людей 

 за народ и даже со средствами! Ах, как говорили! Обносишь их блюдами и 

 слушаешь. А как к шампанскому дело, очень сердечно отзывались. И все-то 

 знают, как надо и что, потому что очень образованные. И сколько раз посылали 

 телеграммы... Очень хороший был нам доход и для ресторанов. Служишь, рыбку 

 там подаешь, а сердце радуется, потому что как бы для всех старались. 

 И не осталось, без последствий, потому что у нас Икоркин совсем 

 разошелся. 'Мы, говорит, гостям должны смотреть в глаза, как собаки, и ждать 

 подаяния, а это надо уничтожить. Чаевых не брать, а пусть платят со счета в 

 кассу. И чтобы был день для отдыха и семьи и лучше обходились'. Вот 

 шпикулентная голова! 'Теперь, говорит, погоди! Не за ту тянешь, оборвешь!' И 

 тогда многие в общество приписались. Ах, какой верный человек оказался, 

 настоящий товарищ и друг! Потому что сам все испытал и понимал все. 

 -- Чего,-- говорит,-- смотреть и ждать от ветру! Мы сами должны! Кому 

 до нас дело? 

 Очень верно и резко говорил. А если, говорит, сидеть, только и будешь 

 что по шеям получать. 

 А тут и затосковал Черепахин. Опасался, что заберут его в мобилизацию, 

 как он был солдат. Часто, бывало, говаривал: 

 -- Очень мне грустно вас покидать и помирать вдали, в пустыне... Хоть 

 бы чем мне проявиться, а то так все околачиваюсь с проклятой трубой. 

 И вот, в феврале так, и говорит мне с тревогой: 

 -- Выйдемте на чистый воздух... 

 Удивился я этому очень, и потом, он в последнее время стал какой-то 

 непонятный и капризный. Вышли на улицу, как раз в воскресенье было, вот он и 

 говорит: 

 -- Не подумайте, что я для себя, а только может быть беда!.. 

 И захрустел пальцами. Какая беда? 

 -- А вот какая. Я в праздник на катке играю, и очень больно видеть. С 

 Натальей Яковлевной офицер один все гуляет под ручку и коньки ей крепит... 

 Так он меня поразил. 

 -- Это разве хорошо? Они неопытные, а он так с ней обходится, что все 

 заметно... 

 И вспомнил я тут, как он мне раньше допрос делал. 

 -- И во тьме ее сопровождает... 

 И начал говорить, что скандал из-за Наташки на катке был у офицера со 

 студентом, который с ней раньше катался. И вдруг вынул газету и показал: 

 -- Прочтите, если вру. Тогда я из оркестра убежал, чтобы Наталью 

 Яковлевну домой увести, а то бы и она в протокол попала. 

 Прочел газету -- верно, сказано про скандал из-за барышни. 

 Сейчас на квартиру -- и матери открыл. И пошло тут. Та на Наташку со 

 всякими словами, очень она раздражительная была. А та хоть бы что! 

 Перекинула косу, заплетает и так дерзко смотрит. 

 -- Это,-- говорит,-- вам кто же?.. Черепаха сообщила? -- так 

 насмешливо.-- Ну и каталась! Что же тут особенного?! Это подругин брат, и 

 подруга с нами каталась... 

 И так просто объяснила. 

 -- Можете проверить!.. Только грязные людишки могут так клеветать! 

 А Черепахин все слышал. Вышел из комнаты и на меня с укором посмотрел. 

 И прямо к Наташе: 

 -- Наталья Яковлевна, зачем? Я хотел вас защитить от неприятности... 

 Очень испугался за вас... 

 И даже губы у него запрыгали. И ушел в комнатку. И Наташке стало 

 совестно. Пошла она к нему и постучала. 

 -- Поликарп Сидорыч, отворите! не сержусь я!.. Что за глупости!.. 

 Но он не отворил ей дверь. И Луша даже ее пристыдила: 

 -- У, дура, а еще образованная! За что человека-то обидела? 

 И не придали мы значения этому случаю. И вдруг все в жизни моей и 

 перевернулось. Началась мука и скорбь. 

 Был день воскресный, и такой ясный, солнечный, веселый день. Еще я 

 газету купил и стал смотреть про биржу. Оказалось, сразу я разбогател на 

 шестьдесят рублей за день. А это так вышло. 

 Кирилл Саверьяныч очень посочувствовал желанию моему насчет домика и 

 отыскал для меня средство. 

 -- Самый хороший путь -- бумаг купить на бирже... Если при счастье, 

 можно капиталами ворочать... И стал объяснять, но я ничего не понял. 

 И заворожил он меня разговором. 

 -- Только надо через Чемоданова. Он хоть овсом торгует, но очень знает, 

 до тонкости... 

 Тот нам и посоветовал. 

 -- Теперь,-- говорит,-- по случаю войны заводу тыщу пушек заказали, мне 

 один верный человек шепнул. Спешите, пока публика в неизвестности насчет 

 пушек. Сливочкито и слизнуть... 

 Кирилл Саверьяныч так значительно сказал: 

 -- Представляется случай!.. 

 Дня четыре я крепился, а бумаги-то на шесть рублей вверх. Злость взяла, 

 словно у меня из кармана вынули. Взял я деньги с книжки и пошел к утешителю 

 моему. А тот уж купил для себя и сотню нажил. Согласился за мой счет поехать 

 в контору. Поехали. 

 Помещение замечательное, все медь красная и дуб мореный. Потолки 

 стеклянные, и даже хоры, как в церкви, на столбах. И такой щелк на счетах, и 

 все очень чисто одеты, в модных воротничках, молодые люди и очень 

 деликатные. И когда мы сидели, прошел в мягких сапожках один кургузенький и 

 строгий, мягко так, как кот крадется, и вдруг к нам: 

 -- Делают вам? -- и строго из-под пенсне посмотрел на прилавок, где уж 

 один нам, на косой пробор франтик, на бумажке высчитывал. 

 Очень заботливо обошелся. А мимо нас то и дело молодые люди с ворохами 

 выигрышных и других билетов. Звонки звонят, кассиры так пачки в резинках и 

 пошвыривают -- необыкновенно. И барыни разодетые всє деньги меняют и 

 получают. Старичков под руки водят за деньгами слуги и охраняют. Такая 

 вежливость... 

 Дали мне бумажку, взыскали семьсот тридцать рублей, а бумаг записали на 

 меня на две тысячи. Ничего я не понял, но Кирилл Саверьяныч сказал, что так 

 все обставлено по правилам, что нельзя бояться. 

 -- Тут даже образованные не все понимают, а можно только на практике. У 

 них головы-то какие! Со щучки одни щечки кушают!.. Политика финансов! и всем 

 выгодно. Оборот капиталов!.. У нас недавно началось, а за границей все 

 извозчики занимаются, потому там и богатство... 

 И за неделю я нажил сорок пять рублей, а как посмотрел в газету в 

 воскресенье, сразу за один день на шестьдесят рублей обогатился. 

 И в таком веселом расположении был я в то воскресенье, что прямо всех 

 хотелось обласкать и сказать хорошее слово. И пироги удались на славу. И 

 только сели мы за пирог и я рюмочку водки праздничную выпил, как раз и 

 входит в квартиру с морозу наш новый жилец. XIII 

 Очень был здоровый мороз в тот день, а он заявился в одном пальтишке. И 

 подумалось мне... Вот мы сыты, слава богу, и в тепле, а жилец этот с 

 барышней совсем бедные люди. И по виду очень симпатичные были. Ему-то лет 

 двадцать пять было, худощавый, черноватый, сурьезный по взгляду, а 

 барышня-то совсем молоденькая, лет восемнадцати, беленькая. В одной 

 комнатке, а по разным паспортам жили. Их, конечно, дело. Он книги продавал 

 от магазинов, образцы разносил, а она на курсах училась. И имущества у них 

 всего было ящик с книжками да подушки с одеялами. Так что мы им поставили 

 диванчик и кровать. И Колюшка с ними очень быстро обзнакомился через 

 Васикова своего. 

 Тихие были жильцы. Он-то часто в разъездах бывал с книжками, а барышня 

 с утра уходила и до ночи. И так с ними Колюшка за четыре месяца сдружился, 

 особенно с жиличкой, что Луша стала опасаться за его поведение. Долго ли до 

 греха! Она очень свободная и красивая, и мойто недурен, а жилец в отлучках, 

 тут-то и бывает. И даже Николаем его стала звать, и Луша раз слышала, как та 

 с ним чуть не на 'ты' стала. А то заберет его и уйдет до трех ночи. А жилец 

 как слепой. Мало того! Раз отпустил ее с ним дня на два куда-то -- проводить 

 к тетке, в другой город. 

 Намекнул я насчет всего этого Колюшке, а он хоть бы слово. 

 -- Перед богом,-- говорю,-- ответишь, людей можешь расстроить... 

 Никаких разговоров, и даже улыбается. А Луша так из себя и выходит: 

 -- Прелюбодеяние у них может быть... Да еще на моей квартире! Чуть что 

 -- выгоню!.. 

 Но только та очень умела к себе расположить и ласковая была со всеми 

 страшно. И к Луше так и ластилась: 

 -- Милая вы моя старушка-хлопотушка! У меня мама такая же... 

 И давай ее целовать. А Луша и растает. То, бывало, на нее зуб точит за 

 Колюшку, а то Наташку ею корить начнет: 

 -- Вот ты какая дылда бесчувственная к матери, а вот жиличка-то лучше 

 тебя меня уважает, хоть и образованная... 

 Зато от жильца мы слова не слыхали: сумрачный и дикий, и как дома, все 

 по комнатке из угла в угол ходит. 

 Так вот, пришел он с морозу, и видно, что продрог. Смотрю я, как пирог 

 так душисто дымится, и повернулось у меня на сердце. Вот, думаю, живут люди, 

 обедают не каждый день, хотя и очень образованные, и пирожка-то у них 

 никогда не бывает. И сказал я Луше: 

 -- Вот что. Позовем жильцов, пусть пирожка поедят... Им в охотку. 

 И она одобрила: 

 -- Ну что ж... Все-таки они образованные люди и всегда аккуратно 

 платят... 

 Пошел я к ним и пригласил. А Колюшка, конечно, уж у них: как квартиру 

 снял. И очень он, видно, удивился, но потом и сам стал просить. Жилец-то 

 постеснялся было, смотрит на свою, а та, Раиса-то Сергевна, меня за обе руки 

 взяла и так ласково: 

 -- Оченно вами благодарны, и мы вас так любим. Ваш Николай нам так 

 много про вас хорошего насказал... 

 И так мне их тут жалко стало. Как сиротинки сидят в комнатке одной. И 

 так все прилично, и книжечки, и портретики по стенке, где барышня спала. И 

 картинка Божией Матери, как она над младенцем плачет. И стали кушать пирог, 

 но больше молча, только барышня еще имела со мной разговор про посторонние 

 предметы. И за Колюшкой я таки хорошо заприметил, что все на нее 

 посматривал, и чашку ей подаст, и все... А тот, жилец-то, все стеснялся. И 

 одежа на нем потерта была сильно, а тут все-таки Наташка... Но ели с 

 аппетитом. Только раз и сказал жилец: 

 -- Прекрасный пирог. У мамаши я такие пироги ел... И Раиса Сергевна 

 даже вздохнула и сказала, что очень любила лепешки на сметане. А Луша им еще 

 по куску. Очень ей пришло, что похвалили. 

 И Черепахин был приглашен, но только все конфузился женского пола. 

 Нескладный он был, лапы красные и в глазах спирт, потому что он стал очень 

 сильно зашибать по случаю тревоги. И тут всє рюмку за рюмкой. И такая в нем 

 смелость дерзкая объявилась, а может, и с конфузу, но только даже 

 приглашения не дожидался, а сам все наливал. Луша мне все мигала, но я же не 

 мог его остановить. Ну, он духу и набирался. А Наташка его все на смех. Вот, 

 дескать, у нас Черепахин может кочерги гнуть, и от разбойников произошел, и 

 другое там. А тот хлоп и хлоп. Даже все удивлялись, что так много пьет и без 

 закуски. И как нахлопался, вдруг и говорит жильцу: 

 -- Скажите, господин, от чего в человеке бывает смертельная тоска? 

 Очень удивил разговором. А Наташка как прыснет! Луша ей пальцем 

 пригрозила, а жилец только пожал плечами и улыбнулся. 'Очень трудно, 

 говорит, отвечать '. 

 -- А скажите,-- говорит,-- вот что. Человек должен стремиться или на 

 все без внимания? И как может быть жизнь на земле, если человек не должен 

 стремиться? Должны быть планы, верно? 

 Такой непонятный разговор повел, что нельзя понять. И жилец что-то стал 

 объяснять, но он опять свое: 

 -- Ежели человек какой скучает в пустом занятии, как ему надо 

 стремиться? Если всє насмешки и пустое занятие? Ответьте, как образованные 

 люди знают... 

 И стал лоб растирать, потому что у него в глазах как кровь и, должно 

 быть, кружилась голова. А тут, как по телефону, и заявляется к пирогу Кирилл 

 Саверьяныч. Так и рассыпался перед жильцами: 

 -- Очень приятно с образованными людьми и все это самое... 

 И пошел говорить и себя показывать, потому что очень много знал из 

 книг. И про законы, и про жизнь, и про машинное производство. И стал укорять 

 про непорядки высших лиц и ругать всех за бунты. А жилец хоть бы слово. И 

 Колюшка ни гугу. А тот так соловьем и заливается. И так ему пришло по вкусу, 

 что против него никто не может, что даже налил себе рюмку и стал просить 

 жильца выпить и очень удивился, что тот не пьет. 

 -- Очень,-- говорит,-- трогательно видеть такое образование и мудрость. 

 Когда наука дойдет до пределов, все изменится. А то у нас очень много 

 непонимающих людей... 

 А жилец улыбнулся и сказал: 

 -- Все идет своим порядком. 

 -- Очень верно изволили сказать.-- Такой вежливый стал в разговоре.-- И 

 позвольте спросить, вы не на государственной службе изволите состоять? 

 А тут вдруг Черепахин и вышел из молчаливого состояния. Расправил плечи 

 и как в воздух: 

 -- Не за ту тянешь, оборвешь! Очень всех развеселил, а Кирилл 

 Саверьяныч на себя не оборотил и' очень хитро намекнул: 

 -- А вы не тяните и не оборвете... все это самое...-- и по рюмочке 

 позвенел пальцем. 

 Но тут жильцы поднялись, и Колюшка с ними, и ушли в комнату. А Кирилл 

 Саверьяныч и говорит: 

 -- Очень вы должны быть рады, что такой у вас жилец. Он очень 

 образованный и может хорошо повлиять. И я замечаю влияние, но...-- и тут мне 

 на ухо: -- вы посматривайте!.. 

 -- А что? 

 -- Насчет барышни... Я кое-что замечаю... Даже... у них близкие 

 взгляды... 

 Сказал я, что и меня беспокоит. 

 -- Так он вам и экзамена не сдаст. Увидите! Теперь такое время, что 

 даже могут жить втроем. Это как у французов, я это хорошо понимаю. Мне один 

 француз из винного магазина, которого я брею, все подробно объяснил, как У 

 них происходит, очень свободно... От этого-то и безнравственность и смуты... 

 И может совсем прекратиться население, как во Франции... Это нужно понимать! 

 А тут вдруг телеграмму! Так мы все перепугались. А это жильцу. Жилец 

 мигом собрался и ушел с книгами. А тут вскорости и Колюшка с жиличкой пошли. 

 Смотрим в окно, как они пошли, а Кирилл Саверьяныч мне: 

 -- И вдруг тут будет роман! Не сдаст он тогда экзамена, помяните мое 

 слово!.. Лучше скорей примите меры. 

 Потолковали мы с ним про жизнь, и Черепахин тут сидел, дремал. И удивил 

 тут меня Кирилл Саверьяныч. 

 -- А придется, должно, дело прикрыть...-- И стал сурьезный. 

 -- А что такое, почему? 

 -- Невозможно! Мастеришки скоро по миру пустят. Какой теперь народ-то 

 стал -- зуб за зуб! У него штаны одни да фальшивая цепочка без часов 

 болтается, а за горло хватает! Чтоб по восьми часов работать и прибавку! а? 

 Наскандалили, два убора спалили и ушли гулять... И вот в праздник заведение 

 запер... 

 А тут Черепахин голову поднял и бац: 

 -- А вы машинами! 

 -- Чего-с? 

 -- Ничего-с. Заведите такие машины, как рассказывали, и не тревожьте 

 людей. Или чтобы вам городовых прислали стричь и брить... 

 А Кирилл Саверьяныч потряс пальцем в его направлении и говорит: 

 -- Вот оно, необразование-то наше! 

 -- Ваш карман,-- говорит,-- очень образованный. Но Кирилл Саверьяныч не 

 обратил внимания и стал говорить рассказ про желудок и члены, которые 

 отказались работать на него, и тогда наступила гибель всех. 

 -- Все,-- говорит,-- производства прекратятся, тогда что будет? 

 А Черепахин ему: 

 -- Головомойка!..-- И кулаком по столу. 

 А тот ему наотрез: 

 -- Я не могу с необразованным человеком рассуждать. В вас, во-первых, 

 спирт, а во-вторых -- необразование. Тут надо в суть смотреть, а это не в 

 трубу дуть! И вдруг, смотрю в окно,-- подъезжает извозчик и на нем Колюшка. 

 Что такое? Входит и говорит, что книги надо отправить, потому что жильцы 

 квартиру покидают, едут в Воронеж. У барышни дядя помирает, и они сейчас 

 прямо на вокзал, чтобы не опоздать, а он за багажом приехал. Весь их скарб 

 забрал и умчал. Еще Луша сказала: 

 -- Не с места ли его прогнали... В лице даже переменился... 

 Что же делать!.. Велел я Наташе записку про комнату писать на ворота. 

 Написала она записку, живо это оделась, перед зеркалом повертелась и шмыг. 

 Куда? В картинную галерею. 

 А уж мне пора в ресторан -- и так запоздал. Вышли мы вместе с Кириллом 

 Саверьянычем и только повернули за угол, он мне и показывает пальцем: 

 -- Глядите-ка, а ведь это ваша Наташа там... Пригляделся я и вижу -- в 

 конце переулка идет моя девчонка под ручку с офицером. Так меня и ударило. 

 Она, она... у ней беленькая эта самая буа 1 из зайца. Я за ней. А они на 

 извозчика сели и поехали. Добежал до угла, спрашиваю -- мальчишка стоял -- 

 куда рядили? 

 -- В театры... А в какой -- неизвестно. Кирилл Саверьяныч стал меня 

 успокаивать: 

 -- Это вы так не оставляйте, тут может очень сурьезно быть... 

 Побежал на квартиру, сказал Луше, а та -- ах-ах... А Кирилл Саверьяныч 

 еще накаливает: 

 -- Это вы ее распустили... У меня тоже Варвара в голову забрала -- хочу 

 и хочу на курсы, так я ей показал курсы!.. И теперь очень хорошо за 

 бухгалтером живет... 

 А Луша бить себя в грудь. 

 -- Все-то ей косы оборву!..-- И на меня: -- Ты все, ты! Ты при них про 

 пакости ваши ресторанные рассказываешь... 

 А кто ей ленточки да юбочки покупал да кружева разные? А утешитель-то 

 мой на ухо строчит: 

 -- Опасно, ежели с офицером... У них особые правила для брака. 

 И Черепахин еще тут ко мне, чуть не плачет: 

 -- Я вам говорил!.. Берегите!.. 

 А Кирилл Саверьяныч так даже с торжеством: 

 -- А может, они и не в театр? Вон в газетах было, как в номерах за 

 шанпанским отравились после всего... Драма может быть... 

 Вот тогда мне в первый раз ударило в голову, так все и зазвенело и 

 завертелось... Скоро отошло. А Луша уж шубу надела, куда-то бежать с 

 Черепахиным, отыскивать. Но тут Кирилл Саверьяныч рассудил: 

 -- Все равно, если худое что, уж невозможно остановить. Положитесь на 

 волю творца. А если они в театр, так он должен ее довезти до места, откуда 

 принял. Это всегда по-вежливому делается. Вот и надо их сторожить и указать 

 на неприличие... 

 меховой женский шарф (искаж. фр. boa). Так и решили. И Черепахин 

 вызвался сторожить. И все мы к трем часам вышли и ходили по окружности, 

 измерзли. И к четырем Поликарп Сидорыч усмотрел с конца переулка и рукой 

 махнул мне. Вижу, слезли они с извозчика и офицер ей руку жмет, а она так и 

 жеманничает и с жоржеткой играет перед его носом. Я сейчас выступил и 

 говорю: 

 -- Это что такое? Так и села. 

 -- До свиданья...-- говорит. И пошла. А тот на меня так строго: 

 -- Позвольте!.. 

 -- Нечего,-- говорю,-- позволять, а вам стыдно! Порядочные люди с 

 родителями знакомятся, если что, а не из-за угла! И прошу вас оставить мою 

 дочь в покое! Повернулся и пошел, а он за мной. Смотрю, и Черепахин тут, 

 поблизости, у фонаря сторожит. А офицер в волнении мне сзади: 

 -- Виноват, позвольте... Я требую объяснения... Вы должны... 

 Я ноль внимания, иду к квартире. Тогда он настойчиво уж: 

 -- Позвольте... моя честь!.. Я должен объясниться! И публика стала 

 останавливаться, а он мне уж тихо, но с дрожью: 

 -- Я требую на пару слов! Я не могу на улице... Или я вас ударю!.. 

 Обернулся я тут к нему и говорю: 

 -- Вы что же, скандалу хотите? Вы еще так поступаете и мне еще 

 грозите?! Ну, ударьте! Ну? 

 А кровь во мне так вот и бьет. Только бы он меня ударил! Я еще никого 

 не бивал, но, думаю, мог бы при своей комплекции это дело сделать не хуже 

 другого. А Черепахин совсем близко и руки в карман засунул, трепещет. 

 -- Прошу двух слов, наконец! Вот на бульвар... А мы уж и квартиру 

 прошли, и как раз тут бульвар. Сели. 

 -- Говорите, а потом я вам скажу! -- говорю ему. 

 -- Вот что... Вы ошиблись... Это ваша дочь? 

 -- Дочь, и я не позволю безобразия допускать! Вы не имеете права... 

 А он мне: 

 -- Виноват... вы всє узнаете... Я познакомился на катке, и мы 

 познакомились... Говорю, как офицер... тут ничего позорного для вашей дочери 

 нет... Я хотел с домом познакомиться... 

 -- Вы, позвольте узнать,-- спрашиваю,-- подругин брат? Тут он и 

 завертелся: 

 -- Да... то есть нет... Но я хотел с вами познакомиться, только не было 

 случая... 

 Так я тут осерчал! А Черепахин наискосок присел, меня охраняет. И 

 говорю: 

 -- У вас случая не было? Так вы,-- говорю,-- меня можете каждый день в 

 ресторане видеть, где я таким вот, как вы, господам кушанья подаю. Не рука 

 вам будет-с знакомиться!.. 

 А он так издалека на меня посмотрел и поднялся. 

 -- А-а... Вот как... 

 -- Да,-- говорю,-- вот так! А если вы еще раз посмеете к ней подойтить, 

 у нас с вами другой разговор будет! А он мне гордо так, с высоты: 

 -- Не забывайте, с кем говорите! Я вас в участок могу отправить! 

 Желаете? Пойдемте,-- говорю. 

 А он мне вдруг: 

 -- Нахал!..-- И пошел большими шагами, а я ему вослед: 

 -- Так помните, господин! Но он как не слыхал. А меня Черепахин за 

 руку, как клещами. 

 -- Хотите, я сейчас с ним скандал? Я ему покажу!.. Не допустил я его. А 

 как пришел на квартиру -- содом, чистый содом! Луша стоит с иконой и кричит 

 не в себе: 

 -- Перед Казанской клянись! Клянись, стерва ты эдакая! Клянись, что не 

 путалась ты, поганка, шлюха! 

 А та вся встрепанная, плачет, и крестится, и дрожит. И покатилась в 

 истерике. 

 -- Замучили меня, истерзали! А кто ее терзал? Ей же все готовое, все... 

 А мать опять к ней: 

 -- Клянись своей смертью, клянись! Ногами тебя затопчу! Славили чтобы 

 нас за тебя? Кому ты нужна трепаная? 

 Но тогда я это безобразие устранил. Лушу в комнату запер и Наташке все 

 объяснил. Утихла она и ко мне на шею кинулась. 

 -- Папаша, я не знала... Он мне понравился... А Луша за дверью кричит: 

 -- Я тебе понравлюсь! Я тебе, дармоедке, все косы оборву! На цепь тебя 

 закую!.. 

 А тут вскорости заявился Колюшка. Мать к нему с жалобами: 

 -- Порадуйся, как твоя сестра с офицерами на извозчиках катается... 

 Не понял он ничего, побелел только. Но как все узнал, увел Наташу в 

 комнатку жильцовскую и стал с ней говорить. И потом свел нас всех и помирил. 

 И такой он стал неспокойный и тревожный и не обедал совсем. Спросил его,-- 

 что же, не вернутся? стало быть, можно и сдавать? А он так резко: 

 -- Сдавайте!.. И задумался. А Луша мне: 

 -- Это он по той так скучает. И хорошо, что уехали... А лучше бы совсем 

 не приезжали... 

 XIV И был у нас тот вечер как на похоронах. Наташка за ширмочки 

 забилась. Колюшка в жильцовской засел, а Черепахин на каток с трубой пошел, 

 и скрипач ушел в свой кинематограф. И в ресторан я не пошел после такого 

 расстройства. Прилегли мы с Лушей отдохнуть. И уж часов семь было, 

 всполошила меня Луша: 

 -- Дым у нас в квартире, пожар!.. Вскочил я -- полна квартира дыма, 

 лампы не видать. В жильцовскую комнату кинулся, а там Колюшка мечется. 

 -- Лампу,-- говорит,-- оправлял и спичку в угол бросил, на бумаги. Я в 

 печку сгреб, а трубу забыл открыть. 

 И вдруг звонок. Колюшка отпирать кинулся, пошептался с кем-то в 

 темноте, схватил пальто и -- марш. Что такое? Не пойму ничего, как 

 представление какое весь день. А Луша мне все свое: 

 -- Что-то они это путают, сдается мне... Может, она с тем-то разошлась, 

 а для отводу с квартиры перебралась... 

 Плетет неведомо что. Через полчаса Колюшка заявился. 

 -- Что,-- говорю,-- у тебя за маскарад? 

 Васиков будто приходил на вечер звать, но он только его проводил и 

 отказался., И такая меня тоска забрала, согнал я всех своих и Наташку из 

 темноты вытащил. 

 -- Что вы,-- говорю,-- как чумовые какие' по норам сидите? 

 Послал за орехами, сели в короли играть, силой заставил, а то уныние. 

 Только и радостного, что бумаги прибыль дали. Нарочно Наташку в короли 

 провел -- нет! Надутые все и взятки пропускают. А Луша Колюшку пытать про 

 жиличку: 

 -- Без жилички своей скучаешь?.. Что смотришь-то! Шваркнул он карты и 

 ушел. И опять все расклеилось. И ужинать не стал. А как стал я спать 

 ложиться, подходит и говорит: 

 -- Вы, пожалуйста, никому не сказывайте, что я жильцовское имущество 

 возил. 

 -- Почему такое -- не говорить? 

 -- А потому, что сейчас очень полиция следит и не дозволяет 

 распространять хорошие сочинения... Могут быть неприятности... И вообще 

 лучше ничего не говорите. 

 -- Да кому мне говорить-то? Очень кому нужно! 

 -- Ну, это другое дело... А я вас предупреждаю. Так меня запутал, что 

 ничего я не понял. А вскорости и Черепахин заявляется с катка. Очень бледный 

 и сильно покачнулся. Да еще бутылку несет. 

 -- Прощайте,-- говорит,-- ласковые взоры! Стал спрашивать, что такое,-- 

 оказывается, околоточный на катке сказал, что завтра мобилизация его сроку и 

 ночью призовут. В типографии уж печатают оповещание. 

 -- И позвольте,-- говорит,-- мне напоследках выпить за ваше здоровье и 

 набраться духу... 

 -- Ну, набирайтесь,-- говорю,-- но чтобы только смирно... 

 Выпил и я с ним рюмку, а он так и спешит. И вскорости так себя 

 направил, что стали у него глаза в разные стороны смотреть и кровью 

 налились. И вдруг разворачивает бумажку и показывает: 

 -- Вот и освобождение от всего... Освободительный порошок! Если в 

 водке, то очень скоро подействует... Трахнул я по бумажке, и весь его 

 порошок -- фук! И говорю: 

 -- Вы с ума не сходите! Помимо вас нам неприятность... То Кривой от нас 

 удавился, теперь вы ознаменуете! Да что мы, ироды какие, что ли? 

 -- Папаша, я не знала... Он мне понравился... А Луша за дверью кричит: 

 -- Я тебе понравлюсь! Я тебе, дармоедке, все косы оборву! На цепь тебя 

 закую!.. 

 А тут вскорости заявился Колюшка. Мать к нему с жалобами: 

 -- Порадуйся, как твоя сестра с офицерами на извозчиках катается... 

 Не понял он ничего, побелел только. Но как все узнал, увел Наташу в 

 комнатку жильцовскую и стал с ней говорить. И потом свел нас всех и помирил. 

 И такой он стал неспокойный и тревожный и не обедал совсем. Спросил его,-- 

 что же, не вернутся? стало быть, можно и сдавать? А он так резко: 

 -- Сдавайте!.. И задумался. А Луша мне: 

 -- Это он по той так скучает. И хорошо, что уехали... А лучше бы совсем 

 не приезжали... 

 XIV И был у нас тот вечер как на похоронах. Наташка за ширмочки 

 забилась. Колюшка в жильцовской засел, а Черепахин на каток с трубой пошел, 

 и скрипач ушел в свой кинематограф. И в ресторан я не пошел после такого 

 расстройства. Прилегли мы с Лушей отдохнуть. И уж часов семь было, 

 всполошила меня Луша: 

 -- Дым у нас в квартире, пожар!.. Вскочил я -- полна квартира дыма, 

 лампы не видать. В жильцовскую комнату кинулся, а там Колюшка мечется. 

 -- Лампу,-- говорит,-- оправлял и спичку в угол бросил, на бумаги. Я в 

 печку сгреб, а трубу забыл открыть. 

 И вдруг звонок. Колюшка отпирать кинулся, пошептался с кем-то в 

 темноте, схватил пальто и- марш. Что такое? Не пойму ничего, как 

 представление какое весь день. А Луша мне все свое: 

 -- Что-то они это путают, сдается мне... Может, она с тем-то разошлась, 

 а для отводу с квартиры перебралась... 

 Плетет неведомо что. Через полчаса Колюшка заявился. 

 -- Что,-- говорю,-- у тебя за маскарад? 

 Васиков будто приходил на вечер звать, но он только его проводил и 

 отказался. И такая меня тоска забрала, согнал всех своих и Наташку из 

 темноты вытащил.. 

 -- Что вы,-- говорю,-- как чумовые какие по норам сидите? 

 Послал за орехами, сели в короли играть, силой заставилл, а то уныние. 

 Только и радостного, что бумаги прибыль дали. Нарочно Наташку в короли 

 провел -- нет! Надутые все и взятки пропускают. А Луша Колюшку пытать про 

 жиличку: 

 -- Без жилички своей скучаешь?.. Что смотришь-то! Шваркнул он карты и 

 ушел. И опять все расклеилось. И ужинать не стал. А как стал я спать 

 ложиться, подходит говорит: 

 -- Вы, пожалуйста, никому не сказывайте, что я жильцовское имущество 

 возил. 

 -- Почему такое -- не говорить? 

 -- А потому, что сейчас очень полиция следит и не дозволяет 

 распространять хорошие сочинения... Могут быть неприятности... И вообще 

 лучше ничего не говорите. 

 -- Да кому мне говорить-то? Очень кому нужно! 

 -- Ну, это другое дело... А я вас предупреждаю. Так меня запутал, что 

 ничего я не понял. А вскорости и Черепахин заявляется с катка. Очень бледный 

 и сильно покачнулся. Да еще бутылку несет. 

 -- Прощайте,-- говорит,-- ласковые взоры! Стал спрашивать, что такое,-- 

 оказывается, околоточный на катке сказал, что завтра мобилизация его сроку и 

 ночью призовут. В типографии уж печатают оповещание. 

 -- И позвольте,-- говорит,-- мне напоследках выпить за ваше здоровье и 

 набраться духу... 

 -- Ну, набирайтесь,-- говорю,-- но чтобы только смирно... 

 Выпил и я с ним рюмку, а он так и спешит. И вскорости так себя 

 направил, что стали у него глаза в разные стороны смотреть и кровью 

 налились. И вдруг разворачивает бумажку и показывает: 

 -- Вот и освобождение от всего... Освободительный порошок! Если в 

 водке, то очень скоро подействует... Трахнул я по бумажке, и весь его 

 порошок -- фук! И говорю: 

 -- Вы с ума не сходите! Помимо вас нам неприятность... То Кривой от нас 

 удавился, теперь вы ознаменуете! Да что мы, ироды какие, что ли? 

 И принялся он плакать. 

 -- Все,-- говорит,-- пропало теперь, Яков Софроныч... Что вы со мной 

 сделали! 

 -- Да с чего вы, с чего? -- спрашиваю.-- Еще молодой человек, 

 сильный... 

 А он взял себя за голову и качается... 

 -- Нет душе моей покою, и опротивела мне жизнь... Хоть бы убить кого! 

 Хоть бы раздробить мне что! Схватил трубу свою, но я вырвал. 

 -- Не скандальте, прошу вас! -- говорю.-- Наталья Яковлевна спит... 

 Хоть этим его унять. Притих. 

 -- Да,-- говорит,-- Наталья Яковлевна... Яков Софроныч! -- И так с 

 чувством произнес и в грудь себя кулаком.-- Очень во мне сил много, а нет 

 мне ходу никакого... Сдохнуть бы... 

 -- Жизнь,-- говорю,-- от господа нам дана, и надо ее прожить... 

 -- Наплевать мне на жизнь! Что я от нее видел? Был я на хрустальном 

 заводе... Папаша мой всю грудь себе отдул на бутылках, матери не знал... 

 Катюшка... от жизни отравилась... А меня на музыку... Сволочь, сукин сын! 

 Зачем он меня на музыку распустил? Подлец! 

 Стал я его успокаивать. Ничего не действует. 

 -- Грамоте не выучили, а у меня в башке каша... Я, может, знаменитым 

 человеком стал бы, очень во мне сил много!.. А меня вот на это дерьмо 

 пустили.-- Это он про трубу-то.-- Хозяин,-- выругался он очень неприлично,-- 

 сирот мальчишек согнал. Я, говорит, им всем кусок хлеба дам и учрежду 

 оркестр духовой... За каждую ноту драли! В Питер возил нас, генералам 

 хвастал... Вот, говорит, что я из дураков сделал... Все с куском хлеба... А? 

 Идите и играйте на воздухе и помните заботы!.. А! Старый черт! А у самого 

 сто двадцать миллионов!.. Дедки моего нет... Застегали на каторге... Он им 

 головы рвал напрочь... * 

 Зубами заскрипел и глаза вытаращил. Стал я его уговаривать -- ничего. 

 -- А теперь... в мобилизацию... защищать отечество... Какое отечество? 

 -- И опять в трубу ногой... 

 И потом все на голову жаловался. Простился я с ним и богом его 

 постращал, чтобы и не думал. И пошел спать... И вот тут началось все... 

 XV Надо полагать, что третий час шел... Звонок. Луша меня разбудила. 

 -- Звонок к нам, Яков Софроныч... И сам я услыхал: резко так. А у нас 

 простой колокольчик был -- дребезжалка. Что такое? Подбежал, в чем был, к 

 двери. И Колюшка вскочил, брюки натягивает. И Черепахин выбежал, бубнит: 

 -- За мной... на мобилизацию... 

 -- Кто такой? -- спрашиваю. 

 -- Отпирайте! Телеграмма! -- так решительно. Открыл, а там целая толпа. 

 Полиция... Вошли, и враз с черного ходу стук, и один из них сам кинулся 

 открывать. И оттуда вошли. Один чиновник с кокардой, пристав наш еще, 

 околоточный, и еще двое в пальто, и еще дворники. 

 -- Вы хозяин? -- чиновник меня спросил. Сказал я, а у меня зубы -- 

 ту-ту-ту. И ничего сообразить не могу. Стали у дверей, пристав у стола 

 уселся, лампу приказали засветить. 

 -- Я должен произвести у вас обыск... Где ваши жильцы? -- Это все тот, 

 который был в кокарде, а пристав только у стола сидел и пальцами барабанил. 

 -- Жильцы,-- говорю,-- уехали сегодня... 

 -- Как так уехали? куда? -- И на пристава посмотрел. А пристав ему: 

 -- Удивительно... А уж другие по квартире рассыпались, и Луша, слышу, 

 кричит: 

 -- Уйдите, безобразники! У меня дочь раздета... 

 -- Потрудитесь одеться... Где комната жильцова? А тут Черепахин увидал, 

 что не за ним, стоит с папиросой и цепляется, чтобы себя показать: 

 -- Ночная тревога, а неприятеля нет! А главный ему: 

 -- Ты что за человек? Кто это такой? -- мне-то. А Черепахин гордо так: 

 -- Обнаковенный жилец, на двух ногах! 

 -- Обыскать его! 

 Сейчас его -- царап! Шарить по карманам. Шустро так, как облизали! Нет 

 ничего. А тот на смех: 

 -- В кальсонах не обозрели! там у меня пара блох беспачпортных!.. 

 Режет им и меня подбодрил. Я и говорю главному: 

 -- Вы, ваше благородие, напрасно так... У меня ничего такого и в мыслях 

 нет... 

 А уж там жильцовскую комнату глядят, в отдушники, в печку. Пепел 

 разворотили. 'Жгли!' -- говорят. И я им сказал, что сам весь хлам после 

 жильцов сжег, как всегда. И тут пристав им сказал в защиту мою: 

 -- Я его знаю хорошо... Спокойный обыватель, в ресторане лакей... 

 А тут Колюшку на допрос: с жильцами знаком? что знает? куда уехали? А 

 во всех комнатах шорох идет такой... Луша с ними зуб за зуб -- даже я 

 удивился. И Наташка, слышу, визжит: 

 -- Ах, не трогайте меня! Колюшка шмыг к ней, и главный побежал. А 

 Наташка стоит в ночной кофточке, руками прикрывается, и в одном башмаке. 

 Постелька ее раскрыта, и тюфяк заворочен. И Черепахин тут: 

 -- Не имеете права! Это безобразие!.. И Колюшка и Луша крик подняли. И 

 я сказал: 

 -- Тут девица, и так нельзя поступать... А главный мне свое: 

 -- Не кричите, а отвечайте на вопросы. Не в игрушки мы играем. 

 И пошел меня донимать. Когда уехали, да кто ходит, да то да се... 

 И тут в столовую целую охапку книг и бумаг Колюшкиных принесли и 

 вывалили. Смотрели-смотрели и цоп -- письмо. Почитал и мне: 

 -- Это что значит? Колюшка посмотрел и говорит, что это был жилец у 

 нас, Кривой, который удавился. И объяснил про письмо директору. Забрал он 

 письма,-- разберем 'Про вашего Кривого. Альбом был у Луши с карточками. 

 Смотреть. Кто такой? А этот? Потом насторожился на одного и вдруг уж к 

 Колюшке: 

 -- А это кто такой? А тот и не знает. А это повар один, приятель мой, и 

 уж помер. Сказал я, кто такой, а тот не верит. 

 -- Это мы разберем... И забрал. И еще одного парнишку взял, теперь 

 метрдотель в 'Хуторке' и семейный человек. Даже удивительно, зачем они 

 понадобились. Этого-то все они разглядывали и что-то мекали. Часа три так 

 возились. Потом главный и вынимает из портфеля бумажку и показывает Колюшке. 

 А верхушку рукой прикрыл: 

 -- А это не вы писали? Посмотрел Колюшка, сморщился и говорит: 

 -- Что-то не помню... Как будто моя рука... И читает ему главный: 

 -- '...перешлю готовое...' Это что 'готовое'? 

 -- А-а... Это образцы изданий картинной галереи... Я,-- говорит,-- для 

 жильца иногда забирал товар и посылал ему по адресу, когда он в города 

 ездил. 

 А тот так усмехнулся и говорит: 

 -- Я вас арестую. 

 -- Как угодно,-- говорит. Тут уж я вступился: 

 -- За что же вы его? Это ваш произвол! И Луша на него: 

 -- Не имеете права! Я к губернатору пойду! У нас лакей, у губернатора 

 служит, двоюродный брат... А тог сейчас: 

 -- Объясните свои слова. Какой лакей, у какого губернатора? 

 А та врет и врет. 

 -- Не хочу объяснять! -- и все. 

 Тогда он ей свое: 

 -- Ну, так я вас арестую для объяснения... Так она и села. И тут я 

 вступился. Говорю, что она с испугу, а у нас никакого брата нет у 

 губернатора. Наташка чуть не в истерику, а Колюшка так глазами и сверкает. 

 -- Не запугивайте мать! -- кричит. Тот ему пригрозил. Черепахин тоже 

 про произвол -- отстранили. 

 Осмотреть чердак, чуланы! Побежали там какие... Сундуки осмотреть! 

 И пошло навыворот. Все перетряхнули: косыночки, шали там, приданое 

 какое для Наташки. За иконами в божнице глядели. Луша тут заступаться, но ей 

 очень вежливо сказали, что они аккуратно и сами православные. И велели 

 Колюшке одеваться. Луша в голос, но тут сам пристав -- он благородно себя 

 держал, сидел у столика и пальцами барабанил -- успокоил ее: 

 -- Если ничего нет, подержат и выпустят. Не беспокойтесь... 

 А Колюшка все молчал, сжался. А внутри у него, я-то его хорошо знаю, 

 кипит, конечно. И на его поведение даже главный ему сказал: 

 -- Вы все объясните, и мы вас не задержим. 

 -- Нечего,-- говорит,-- мне объяснять, потому что я ничего не знаю. 

 Берите. 

 А тут еще скрипач вернулся поздно с танцевального вечера. Сейчас его 

 захватили, карманы вывернули, там грушка и конфетки с бала. А Колюшка уж 

 оделся. Простились мы с ним. Лушу уж силой оторвали. Очень тяжело было. И 

 повели его с городовыми. И я за ними выбежал. И на дворе полиция. Окружили и 

 повели. Посажались на извозчиков... И крикнул я ему тогда: 

 -- Колюшка, прощай! Не слыхал он. Повезли... Побежал я, упал на углу, 

 поскользнулся. Ночь. И ни души, одни фонари. Стал я так на уголку, а мне 

 дворник сказал: 

 -- Ступай, ступай... Замерзнешь... И не помню, как я в квартиру влез. 

 Луша как каменная сидит среди хаоса, а Черепахин ей голову из ковша 

 примачивает. И калит всех на все корки. ,, 

 -- А-а!..-- кричит.-- Сами кобели, да еще собак завели! 

 Очень сильно бушевал. И всех нас очень скрипач утешил. Совсем он 

 слабенький был и сильно кашлял. 

 -- Исус Христос тоже в темнице сидел... 

 А Черепахин все геройствовал: 

 -- Я только не могу вас оставить в горе, а то бы я их разворотил! 

 И потом, когда уж мы всє в сундуки запихнули и маломальски в порядок 

 привели, легли спать, но разве уснешь тут, когда на груди камень. А Луша все 

 плакала. И Наташа плакала за ширмочками. И Казанская при лампадке смотрела 

 на нас, на наше житье беспомощное... 

 Ах, как горько было!.. И вот какие оказались жильцы... Потом-то я все 

 узнал. А тогда я все проклял, все, и доброе отношение к людям. А что люди? 

 Скольким я послужил, и как послужил! А кто мне послужил? Много я их видел, и 

 много прошло их мимо меня через рестораны... И без последствий. И всюду без 

 всяких последствий для меня. От господ я ничего хорошего не видал. У них, 

 конечно, свои дела, но хоть бы ласковое слово когда... И сколько было 

 страхов и горя... Слез сколько было пролито по уголкам, как у нас с Лушей... 

 И изо дня в день у нас в ресторане и светло, и тепло было, и всегда 

 неизменно оркестр румынский играл, и господа кушали под музыку и были 

 веселые и довольные... И я служил в тоске и под музыку. До меня ли им, что у 

 меня на сердце и внутри? Ибо все было у них и не о чем им было печалиться. 

 Потому что такое устройство жизни... 

 XVI Много прошел я горем своим, и перегорело сердце. Но кому какое 

 внимание? Никому. Больно тому, который плачет и который может проникать и 

 понимать. А таких людей я почти что не видал. Вокруг не видал, с которыми 

 имел дело. Потому что теперь нет святых, которые были раньше, как написано в 

 священных книгах. Теперь пошел народ другого фасона и больше склонен, как бы 

 иметь в кармане лишние пять рублей. И уж потом я узнал, что есть еще люди, 

 которых не видно вокруг и которые проникают всє... Через собственную скорбь 

 познал и не могу поносить, как другие. Совесть мне этого не дозволяет. И нет 

 у них ничего, и голы они, как я, если еще не хуже... Господь все видит и 

 всему положит суд свой. 

 Не спал я тогда всю ночь и все думал, к кому прибегнуть. И перебрал в 

 уме всех гостей могущественных, которые бывали в нашем ресторане. И потом 

 побывал я у них. И одни совсем меня не допустили, а другие сказали, что это 

 к ним не относится и они ничего не могут. У самого председателя суда был, и 

 он только развел руками и тоже сказал, что это не его дело. А его очень 

 уважали всегда, и всегда все здоровались с ним у нас. И никто никакого 

 внимания. Только поежатся и поскорей бы отговориться. 

 И повидал же я за это время! И почему такой народ пошел жестокий? И в 

 участке был, и в отделениях разных был... И никто ничего не знает. Взяли, и 

 никто не знает! И в тюрьме тоже -- не знаем, получите уведомление. К 

 батюшке, отцу духовному, ходил, а он покачал головой и говорит -- зачем так 

 воспитали? Как воспитали? Его училище воспитало, и не воспитало, а выгнало! 

 А у меня-то разве он плохое что видел? И разве он был такой уж плохой?.. 

 Дней пять не был в ресторане, так я расстроился. Являюсь -- почему 

 пропадал? Не стал я рассказывать, потому что было мне стыдно. Заболел -- и 

 все. И тогда Икоркин меня предупредил еще: 

 -- Имейте,-- говорит,-- в виду, что у нас в уставе пункт есть для 

 болезни. Могут выдавать из сбережений, но только у нашего общества сейчас 

 пока капиталов нет... Так мне было тяжело, а он с таким вниманием ко мне, 

 что я все ему объяснил для облегчения. А он вдруг и говорит: 

 -- Вы должны гордиться! Что вы?! И руку мне пожал, очень чувствительный 

 человек. Чем же мне гордиться? 

 А он и показал пальцем на зал. 

 -- Вон они сидят, провизию истребляют... Они нам с вами помогут чем? Я 

 теперь все очень хорошо понимаю, что нужно. И вы не беспокойтесь. Я даже 

 очень за вас рад!.. 

 Такой горячий человек. И как начнет в тон говорить, всем на 'вы'. А 

 раньше, бывало, даже ругался со мной изза столиков. 

 -- А не похлопотать ли мне,-- спрашиваю,-- у Штросса? Очень у него 

 большое знакомство... 

 -- У сволочи-то этой! Он в наше общество втереться хотел, но у нас его 

 очень хорошо знают. И потом вот что я вам скажу... Никому не говорите! У нас 

 циркуляр есть... Вас уволить могут из ресторана. ' 

 -- Это за что же? 

 -- А неблагонадежный вы... 

 -- Да какой же я неблагонадежный? 

 -- А они будут рассуждать? У вас сына забрали -- значит, и того... За 

 лиц боятся... 

 И подмигнул. 

 -- Мы кушанье-то подаем!.. 

 А через неделю так вызвали меня в отделение. Так я обрадовался. Но 

 только мне опять ничего не сказали, а стали расспрашивать про жильцов. А что 

 я знал? И угрожали даже, что вышлют из города, но я ничего не мог объяснить. 

 И вот когда я совсем пришел в отчаяние и уже не мог аккуратно исполнять 

 свое дело в ресторане, вызывают вдруг меня на кухню. А ко мне 

 мальчишка-рассыльный подходит и спрашивает: ,, 

 -- Вы будете Скороходов, который в ресторане лакей? 

 Отдал мне записку и ушел. А это от Колюшки. Как у' он переслал мне -- 

 не знаю. И так нацарапано, что насилу разобрал. Написал, чтобы я не 

 беспокоился и что скоро должны выпустить, потому что нет против ничего, и 

 чтобы мамашу и Наташечку поцеловал. Только и всего, но это меня возрадовало. 

 И потом никаких известий. И к Кириллу Саверьянычу я ходил, но тут меня 

 постигло отношение самое неправильное. Вместо утешения я от него получил 

 упрек и ропот. 

 -- Я,-- говорит,-- все предвидел, так по-моему и вышло! Вышло по-моему! 

 Даже пальцем себя в грудь ткнул и очень торжествовал, что по его вышло. 

 -- Мне даже странно,-- говорит,-- что вы ко мне с таким делом 

 приходите. Какой я вам могу совет подать? Я человек торговый, коммерческий и 

 не могу в такие дела мешаться... Этого я от вас не ожидал! 

 И в таких мытарствах прожил я с месяц. И раз утречком, когда я вышел из 

 ворот и пошел в ресторан, нагнал меня незнакомый человек. 

 -- Зайдемте скорей в пивную! -- говорит.-- Я вам могу помочь... 

 Тревожно так, как боится. 

 -- Скорей, скорей, а то меня могут увидеть... И побежал вперед, а рукой 

 сзади как манит... Очень прилично одет, и вежливый тон. Как толкнуло меня за 

 ним! Завернул он за уголок и показал мне на пивную. Вошел я и спросил пару 

 пива, но он наотрез: 

 -- Я вас сам угощу...-- говорит.-- Вашего Николая я знаю по партии, и я 

 сам пострадал. И мне поручили вам помочь... 

 А сам так резко смотрит, как спрашивает глазами. 

 -- Я,-- говорит,-- должен скрываться от властей, но должен вам помочь. 

 Только мне нужно прибежище и пачпорт. Дайте мне вид на жительство, если у 

 вас есть какой... 

 Но я сказал -- откуда у меня пачпорт, когда у каждого человека только 

 один пачпорт, а без пачпорта я его не могу держать в квартире. 

 -- Тогда,-- говорит,-- скажите, куда жилец, Сергей Михайлыч, уехал, а 

 то я их из виду потерял, сидевши в тюрьме... Тогда мы уж выпутаем вашего 

 Николая... И тут я ему ничего не мог сказать. И он стал тогда жаловаться на 

 свою горькую жизнь. И я ему сказал про свое горе, что вот Николай экзамен 

 должен сдавать, а теперь ни за что сидит из-за жильцов. 

 -- Да,-- говорит,-- я и сам из-за товарищей погиб... Пригорюнился он 

 тут, а потом и говорит с печалью: 

 -- Значит, других средств нет...-- И схватил меня за руку.-- Вот что... 

 Идемте сейчас в отделение и объявимся... Единственный путь... Черт с ними! 

 Не могу я больше терпеть! Скажем все, что знаем, и разъясним... И нам будет 

 прощение... Я места себе не найду!.. И тогда вашего сына освободят и мне 

 пачпорт выдадут... А то мне одному страшно идти... И так я хорошо раньше 

 жил!.. И ваш сын может иметь такую судьбу ужасную, как я... Идемте!.. И 

 тогда я сказал ему, что все уж на допросе рассказал, что знал, и вот не 

 освобождают. 

 -- Ну, значит, плохо дело... Значит, ничем я не могу вам помочь. 

 И ушел. И даже за пиво не заплатил. И так-то у меня внутри все 

 оборвали, а после этого разговора стало совсем темно. А в заключение всего 

 постиг меня удар с деньгами. Не до них было все это время, и вдруг получаю 

 заказное письмо из той конторы. Требуют с меня полтораста рублей добавки. 

 Что тут делать? К Кириллу Саверьянычу... А он меня дураком назвал. 

 -- Вольно тебе было,-- говорит,-- дожидаться вешнего снегу! Я свои три 

 недели как продал и двести рублей нажил. 

 -- Да что же вы мне,-- говорю,-- не сказали? 

 -- А как я мог пойти, если за твоей квартирой теперь наблюдение? Я себя 

 не могу ронять. 

 Тогда я сказал ему с горечью, что так может поступать только 

 необразованный и бесчувственный человек. Ему стало неприятно, и он 

 посоветовал мне скорей идти и продать, чтобы не погибнуть. И я тогда же 

 продал свои бумаги и понес убытку сто восемьдесят рублей. 

 Вот тебе и домик мой... Какой там домик!.. XVII 

 Прошло так месяца два, и Пасха как прошла -- не заметили. Наташа мне и 

 заявляет: 

 -- Экзамен сдам и поступлю в магазин в кассирши. У подруги дядя там 

 управляющий, у Бут и Брота, и мне обещал... 

 Что же, думаю, это очень хорошо. А ведь теперь и мужчины-то 

 образованные даже в кондукторах на трамвае за тридцать рублей служат. А ей 

 место на сорок рублей выходило. Будет билетики выдавать. Училась -- вот и 

 награда. И все-таки лучше, чем на телефон идти. А теперь даже для телефона 

 нужен диплом. Очень тесно стало. 

 -- И вас освобожу,-- говорит,-- от забот, буду платить вам пятнадцать 

 рублей за стол и квартиру, и сама вздохну... 

 А Луша тут ей и скажи: 

 -- Значит, нам в благодарность... Пятнадцать рублей мы только и 

 стоим... 

 А она так ей дерзко: 

 -- Что же, нищей мне ходить? Я теперь одеваться должна, все покупать на 

 себя... Теперь самое главное, чтобы хорошо одеваться... 

 Такая стала свободная. 

 -- Надоело мне оборванкой ходить! Мне тоже жить хочется... Теперь все 

 так смотрят... Из-за вас я должна себя стеснять? 

 И ни одной-то книжки не прочла, а все ленточки да хихи да ха-ха... 

 -- Пока молода-то я, и пожить... И все-то перед зеркалом вертелась и 

 про свою красоту. Хорошенькая я и хорошенькая... Все ей так говорили, ну и 

 набили в голову. 

 И с матерью у ней был очень горячий разговор, даже сцепились они. И 

 Наташка-то даже на матери кофту разорвала со злости, что та ее уродом 

 назвала. Ну, я тогда ей и показал: запела она Лазаря. Так я ее оттрепал за 

 косу, прости меня господи, так оттрепал в расстройстве... Так с матерью 

 обращаться, да еще образованная!.. А она такая упрямая, шельма, еще 

 угрожать: 

 -- Я и уйти могу от вас! Стану на ноги и по-своему буду жить!.. 

 Это уж ее в гимназии испортили... Там у них больше дочери купцов 

 учились,-- в такую гимназию ее теткапортниха определила по знакомству,-- вот 

 она и взяла с них пример. Вот и наряды-то... Тем-то пустяк -- швырнуть на 

 тряпки сто -- двести рублей, ну и эта за ними свой грош врастяжку, чтобы 

 хуже не быть. 

 А соблазну-то сколько! Какие магазины пошли с выставками! Как в 

 свободный денек пойдешь если с Наташкой, у каждого стекла останавливается и 

 зубками стучит. Ах, то-то хорошо, ах, это великолепно!.. Ах, какая прелесть! 

 И как ошалелая, ничего не соображает. И дур этих стадо целое у стекол торчит 

 и завиствуют. Характерато нет мимо пройтить... А сколько через этот блеск 

 всего бывает! Это надо принять в расчет. И сколько совращено на скользкий 

 путь! Знаю я очень хорошо. 

 И, с одной стороны, мне было очень приятно, что Наташе место выходило, 

 но и задумался я. На этом деле очень надо много характеру, потому что для 

 барышни очень много зависимости. И так публика поставила, чтобы все было 

 чисто и приятно для глаз. И магазины на это очень внимание обращают для 

 привлечения покупателей. Вот по' чему и женский персонал имеет ход, особенно 

 красивые и молоденькие. Есть такие магазины, где прямо шик требуется. Все 

 чтобы под один гарнир. И убранство и служащие. Обстановка очень в цене. 

 Уродливую какую барышню и не возьмут. Уж ей надо себя особенно украшать и 

 прикрашиваться, чтобы могла соответствовать для магазина. Ну и бывает их 

 положение очень нелегкое. У кума моего племянница поступила в магазин шляп, 

 а хозяин стал добиваться любви и внимания. Да... А как она стала упираться, 

 призвал в кабинет, как бы для разговору о товаре, и говорит: 

 -- Или покоритесь на мою к вам любовь, или же я вас завтра прогоню... 

 И силой целоваться полез. А она в обморок -- и теперь в сумасшедшем 

 доме. 

 А отчего? От раздражения. Наряды эти и прически с локонами заставляют 

 привлекать к себе, и если хорошенькая какая, то в нарядах она такое 

 раздражение может сделать, что и порядочного человека повергнет на 

 преступление, и даже силой можно, что и бывало при невоздержанности и слабом 

 отношении к этому вопросу. И теперь очень много развелось женского персоналу 

 на службе, и зависимость их коммерческая от мужчин. И зачем мужчинам 

 вступать в законный брак, когда у него в распоряжении масса девиц?.. А долго 

 ли сбиться и погибнуть? Сегодня один управляющий и старший приказчик, а 

 завтра какой покупатель приглядел и стал внимание показывать, а потом еще и 

 еще... И вот сваха Агафья Марковна верно говорит, что брак теперь за 

 редкость, а больше по-граждански поступают. 

 И я очень тревожился за Наташу, но что поделаешь, раз так необходимо по 

 устройству жизни. 

 А после Пасхи вышло мне разрешение повидаться с Колюшкой. Через 

 решетку, как с каторжником, разговаривали при людях. Но он ничего, все 

 бодрился. А как стал с нами к концу свидания прощаться, ничего не сказал, а 

 только поглядел со слезами. 

 Простились мы. Насилу Лушу увел. Стали у ворот, ручейки текли, снег 

 сходил. Стояли так и не уходили. А Луша так тихо плакала. И стал я ее 

 утешать: 

 -- Слезами не поможешь, бог так, значит... А ты одно утешение имей, что 

 он у нас не каторжник какой, а политический! 

 А тогда я уж все знал до тонкости от господина Кузнецова, который писал 

 в газетах про пожары и кражи. Мы ему комнату после жильцов сдали, и он был 

 очень образованный, 1но только очень деньги растягивал и водил к себе 

 разных, что было неудобно ввиду Наташи. 

 А в конце апреля отправили Колюшку на житье в дальнюю губернию, даже не 

 дозволили на квартиру зайти проститься. А потом я пошел к прокурору 

 справиться. 

 -- Ни в чем не замечен,-- говорит,-- а это по особому правилу за 

 неспокойствие в мыслях. 

 В мыслях! Да мало ли что у меня в мыслях! Да за мои мысли меня бы, 

 может, уж в каторжные работы давно угнали!.. 

 Кончились экзамены у Наташи, и вдруг она нам и объявляет: 

 -- Поступаю к Бут и Броту в кассирши на сорок рублей. 

 Удивился даже я. Другие -- месяцы ищут, а тут раз -- и готово. 

 -- А счастливая я такая! Мне и учителя всегда услуживали. Я только 

 слово заикнулась подругину дяде, который там заведующий, он и устроил. 

 Пошел я справиться, и оказалось верно. Заведующий такой бойкий, франт 

 такой, голубенький платочек в кармашке. И очень вежливый. 

 -- Нам,-- говорит,-- очень приятно, и нам нужны образованные... Они не 

 просчитают... Вы,-- говорит,-- тоже, кажется, по коммерческой части? 

 Сказал ему, что машинками занимаюсь. Выговор задал Наташке, зачем опять 

 наврала. А она еще с претензией: 

 -- Что выдумали! Чтобы мне везде в нос совали!.. И такая стала 

 самостоятельная, так матерью и вертит. Канителились они тут дня три с 

 платьем. 

 И вот прихожу ночью из ресторана. Луша мне вдруг палку подает, а на 

 палке мои буквы из серебра. 

 -- Вот,-- говорит,-- смотри, как она для себя все!.. Она добрая. 

 Очень хорошая палка. 

 -- Пять рублей заплатила через магазин с уступкой. Это она с первого 

 жалованья -- вперед взяла. А мне шляпку в пять рублей... 

 И при мне стала примерять. Очень меня тронуло это. То зуб за зуб, а то 

 вот... от своего труда. 

 Прошел я к ней в комнатку за ширмочки -- спит. Розовенькая такая, губки 

 открыты, и улыбается. Поцеловал ее, и проснулась. 

 -- Спасибо,-- говорю,-- Ташечка, за подарок... Так она улыбнулась, 

 взяла меня рукой за шею и поцеловала. И потом вытащила из-под подушки грушу 

 хорошую, мари-луиз, и мне. 

 Такое счастье я испытал, а Луша стоит и ворчит: 

 -- Транжирка какая... Не умеет деньги беречь... И стала Наташа 

 аккуратно на службу ходить. 

 XVIII Месяца три прошло, уж к сентябрю подвигалось. То каждую неделю от 

 Колюшки письма получали, а тут -- нет и нет. И вдруг опять к нам на квартиру 

 поход. Ничего не сказали, письма прочли -- у Луши в рабочей корзиночке 

 хранились,-- забрали и ушли. Потом уж пристав мне сказал, что Колюшка с 

 поселения отлучился. 

 Так это нас растревожило. 

 -- Что ж,-- говорю Луше,-- плакать? Слезами не поможешь... 

 Но ведь мать, и притом женщина! А господин Кузнецов мне сказал: 

 -- Ваш сын скоро получит известность!.. Пошел наутро в ресторан, а мне 

 и говорят: 

 -- В газетах про тебя пропечатали, что твой сын убег, и про обыск. 

 И показывают. Так я и ахнул. А там все! И мое имяотчество, и фамилия, и 

 в каком я ресторане -- все. А это наш жилец Кузнецов прописал. 

 И вдруг мне Игнатий Елисеич и объявляет: 

 -- Штросс распорядился тебя уволить. Ступай в контору. Я тебя не могу к 

 делу допустить. 

 Сперва и не понял я. 

 -- Как так уволить? за что про что? 

 -- За что, за что? приказал, и больше ничего. Так руки у меня и 

 опустились. Я к Штроссу в кабинет. Допустил. Сидит в кресле и кофе ложечкой 

 мешает. 

 -- Да,--говорит,--что делать! Нельзя тебе больше: у нас служить. 

 А на лицо мне смотрит. 

 -- Мы подвержены... Уж раньше требование было, а я тебя держал, а 

 теперь все известно, и про наш ресторан... Ничего не могу. 

 -- Густав Карлыч,-- говорю,-- за что же? Я двадцать третий год верой и 

 правдой... интерес ваш соблюдал... 

 Поплакал я даже в кабинете. А он встал и заходил: 

 -- Я ничего не могу! И хороший ты слуга, а не могу. Вот что могу -- 

 сделаю... 

 Взял со стола трубку телефонную -- с конторой -- и приказал: 

 -- Выдать Скороходову в пособие семьдесят пять рублей и залог! 

 Взяло меня за сердце, и я им тут сказал: 

 -- Вот как за мою службу! Я все у вас между столов оставил, за каждую 

 стекляшку заплатил... Обижайте!.. Он бумагами зашумел и так и покраснел. 

 -- Не мы, не мы!.. Мы тобой довольны, а у нас правиДа, у них правила... 

 У них на все правила. И на все услуги. Деньги, вот какие у них правила. И в 

 проходы можно, на это препятствий нет. Пылинку на столах, соринку с пола 

 следят со всей строгостью. За пятна на фраке замечание и за нечистые 

 салфетки... Все это очень необходимо. А вот за двадцать два года... 

 Посмотрел я на них, как они в кресле сидели, как налитой, и в бумагах 

 по столу искали, и хотел я им от души все сказать. Так вот... хотел им 

 сказать с глазу на глаз... Да в глотке застряло. Так все у них удобно, и 

 ковры и сухарики... 

 -- Только, конечно,-- говорю,-- все помирать будем!.. 

 -- Ну, довольно, довольно!.. Сказал, ничего не могу!.. 

 И замешал ложечкой. Пришел в официантскую. Посочувствовали, конечно, 

 администрацию поругали. Ругай, пожалуй... Икоркин очень жалел и руку жал. 

 Сказал, что в обществе заявит. Очень горячился. Говорю метрдотелю: 

 -- Вот, Игнатий Елисеич, за хорошую службу мне награда... 

 А он мне тоже руку пожал и говорит: 

 -- Жаль, ты очень знающий по делу. Я вот сад на лето сниму и тебя 

 возьму для ресторана старшим. Наведайся к весне... 

 Вошел я в наш белый зал. Много я тут сил оставил на паркетах, а жалко 

 стало... Двадцать два года! Должен же был знать, что не в этих покоях 

 помирать буду. И людей совестно... Словно как жулика какого, выгнали, а 

 сколько я здесь всего переделал и скольких ублаготворил! Следов не осталось 

 от такой службы -- в воздух и в ноги она уходит... 

 Получил залог и награду и как вышел в боковой ход и пошел мимо 

 подъезда, из автомобиля господин Карасев выходит, и швейцар ихнюю 

 содержанку, любовницу ихнюю, высаживает, которая на скрипочке играла у нас в 

 оркестре. Добыл-таки он ее от нас и определил в театр и потом оставил при 

 себе. И такая она стала замечательная, и в таких стала нарядах ходить... Как 

 укор мне какой был этим! 

 А я-то ее пожалел тогда... И так она замотала господина Карасева своими 

 манерами, что совсем в руки забрала. Да, эта в обиду себя не дала, хоть и 

 вся-то в пять фунтов, что очень обожают некоторые. Махонькая и тонкая, как 

 белка, а вот, поди ты, какое счастье взяла!.. 

 Не пошел я домой тогда. Как Луше-то скажу? А она совсем расхворалась, и 

 припадки сердца стали с ней делаться. И пошел я бродить без направления. 

 В пивной посидел, на мосту постоял. Стою и смотрю на воду, как течет и 

 течет... Все за делом, бегут, едут, в магазинах стоят, а я без определенного 

 занятия... Куда пойти? Думал было к Кириллу Саверьянычу пойти, да как 

 вспомнил, как он глазом подмигивает да рот кривит,-- не пошел... И вышел я 

 на улицу -- сами ноги привели... А это где мы раньше квартировали, у 

 барышень Пупаевых. Прошел мимо ворот. Вывесочка про попечительство у 

 барышень, автомобиль ихний у крыльца, и шофер знакомый папироску курит. 

 Поздоровались, а мне стыдно: как написано на мне, что устранили меня от 

 дела. 

 Окликнула меня тут женщина, над нами жили, жена машиниста с железной 

 дороги. Стала про Лушу спрашивать, не к нам ли, навестить... Чай пить стала 

 приглашать, а я вижу, что она ко мне как будто приглядывается, почему я не в 

 ресторане. И я сказал ей, что свободный мой день и хочу вот проведать Ивана 

 Афанасьича. Про учителя вспомнил. Оказывается, совсем плох. Хоть душевного 

 человека навестить... 

 Прошел к нему в квартиру, а он в кухне, за ширмочкой. Отделили ему 

 уголок. 

 Сын-то его был на службе, а супруга высунулась в бумажных завитушках и 

 говорит сердито: 

 -- Какие уж тут ему гости! Пройдите... Очень меня сконфузила. Прошел к 

 нему и не разделся. За ширмочкой на диванчике он лежал, дремал, голова 

 газетой укрыта. И воздух у него был очень тяжелый. Кухарка его окликнула. 

 -- Всю кухню завонял,-- говорит.-- Гниет у него снутри, и на дню 

 сколько раз рвет как сажей... 

 Узнал он меня и заплакал. Подняться хотел и за живот схватился. Очень 

 бедственное положение. Присел к нему на табуретку. 

 -- Вот... очень страдаю... Завтра в больницу, в раковую клинику... 

 Пригляделся я к нему, а по нем эти... насекомые ползают. 

 -- Вот,-- говорит,-- как живу... В бане четыре месяца не был, не 

 свезут. В номера мне надо, а дорого им... Закрыл глаза и затрясся. 

 -- Вот, Яков Софроныч... закон божий... Может, чаю выкушаете? 

 А кухарка выставила голову и шепчет: 

 -- Каторжники проклятущие... И мне-то жалованье за три месяца не дают, 

 все в банку носят... сволочи!.. А он мне: 

 -- Насилу умолил в клинику меня... Там меня в ванну посадят... Вот, 

 Яков Софроныч... закон божий... И я рассказал ему тут про свое горе. А он и 

 говорит' 

 -- Счастливый вы человек! За сына вы страдаете, а я так от сына... И 

 внучку не пускают ко мне... от заразы... И как вышел я от него на чистый 

 воздух, совсем оправился. Вот еще в каком несчастном положении бывают, а 

 я-то еще -- слава богу... 

 XIX Всего было. С Лушей опять припадок сердца случился, все фортки 

 пооткрывали. И очень жилец Кузнецов извинялся. 

 -- Не думал я,-- говорит.-- Я хотел про вашего сына хорошее написать. 

 И так ему стало стыдно, что на другой же день от нас перебрался. Точно 

 как нарочно его к нам принесло, чтобы навредить. 

 И вдруг дня через три заявился ко мне Икоркин. Никакой особой и 

 дружбы-то у меня с ним не было, а он является и говорит: 

 -- Наше общество пока без денег, а мы постановили поддерживать вас 

 месяц по копейке с номера. Вот пожалуйте три рубля... 

 И руку за борт, как у нас господа на юбилеях. Сказа? я ему, что не в 

 таком еще положении и дочь помогает, но он настоял. 

 -- Не обижайтесь принять от товарищей. Только позвольте мне расписку в 

 получении оной суммы... Чай пить даже не остался. Вот! Вот какое 

 проникновение! 

 А вечером мне Черепахин вдруг: 

 -- Вот вам пять адресов кондитеров, у них я на балах играю, вас с 

 удовольствием старшим будут брать. Я о вас говорил. 

 Поблагодарил я его за уважение и сказал, что такое знакомство у меня 

 есть, и решил пока в розницу себя отдавать, на случай. 

 И перешел я на другое занятие, приходящим официантом. 

 Конечно, не так это почетно, но жить можно. И я приступил, ударяя себя 

 по самолюбию. А эта работа много ниже: и тяжело, и зависимости больше. 

 Сегодня у одного кондитера, завтра у другого, и ночная работа опять -- 

 раньше как в седьмом часу не уберешься. А ответственность! На балах всякого 

 народу бывает. Мельхиор крадут, а про серебро и говорить нечего. Опять 

 строгость нужна с подручными, а к этому я не приучен. И потом, 

 приноровляться надо и знать, около кого надо пошуметь, чтобы видно было 

 уважение. Как, примерно, середь бала обношение пирожками с икрой, чтобы 

 сперва родителям жениха и кто больше влияния для свадьбы имеет. Тут-то и 

 шуметь, около них. Это все очень любят, без всякого различия. Тутто и 

 сорвешься, и на неприятность. 

 Раз вот так старушка в уголку сидела, а я ее проглядел -- так себе 

 старушка, без особого вида, и я мимо ее барыне толстой поднес пирожки. Так 

 меня старушка за фалду и дернула! И вся-то с косточку... А такой шум 

 устроила при всех гостях!.. 

 -- Я приданое за внучкой даю, а меня на задний план! Внушите хвостатым 

 дуракам вашим! 

 А потом, и вообще... В ресторанах не заметно в отношении женского полу, 

 а на свадебных балах, особенно у торгового сословия, вопрос этот обстоит 

 очень неблагополучно. Очень лихие молодые люди из этого сословия и любят 

 сорвать плод под шумок с легкомысленных девиц, которые приходят в 

 раздражение танцами под музыку и секретным употреблением из буфета. 

 Снюхиваются с невероятной быстротой! А наичаще молодые женщины, которым 

 очень трудно это при семейной обстановке, и ищут удобного случая. Вот тут 

 только следи, чтобы не было неприятности. Подойдет какой степенный и говорит 

 прямо: 

 -- Понаблюдай, чтобы та вон, в желтом платье... и тот вон, с хохлом... 

 Последи... 

 Понятно, чего последи. А то франт какой краснорожий в высоком хомуте 

 мигает и требует: 

 -- Где у вас тут, чтобы люди не ходили? -- и целковый сует. 

 И скандалы часто из-за провизии. Очень тревожная служба. Приехали 

 повеселиться и покушать, а ты, как окаянный какой, мучаешься под музыку. 

 Разглядеть если хорошенько, так все мы облезлые и с болезнями ног и груди. А 

 мне сразу перелом: из теплых и светлых зал с зеркалами -- в недра сквозного 

 ветра и прочих неудобств... И вся-то жизнь моя -- как услужение на чужих 

 пирах... И вся-то жизнь -- как один ресторан. Словно пируют кругом изо дня в 

 день, а ты мотаешься с блюдами и подносами и смотришь за поглощением 

 напитков и еды. И всю-то жизнь в ушах польки и вальсы, и звон стекла и 

 посуды, и стук ножичков. И пальцы, которыми подзывают... А ведь хочется 

 вздохнуть свободно и чтоб душа развернулась, и глотнуть воздуху хочется во 

 всю ширь, потому что в груди першит и в носу от чада и гари и закусочных и 

 винных запахов... Очень неприятно. 

 Месяца два подвизался я так, в розницу, и тоска нас ела за Колюшку: 

 пропал и пропал. И к гадалкам Луша ходила. 'Будут,-- говорит,-- перемены к 

 лучшему'. 

 А тут еще Наташа нас удручать стала. Придет из магазина истомленная и 

 сидит. Первое время еще в театр ходила, прыгала, а тут уткнется в уголок и 

 молчит... Стала Луша говорить, замуж бы ее как... А за кого теперь замуж, 

 когда жизнь переходит на холостую ногу! У меня и знакомства -- что официанты 

 да повара, а она их терпеть не могла. Один-единственный без нашей 

 специальности -- Кирилл Саверьяныч, но он совсем меня покинул. Встретился я 

 с ним на улице, а он от меня на другую сторону. 

 Пробовал я Наташу пытать, и у ней один ответ: 

 -- Что вы всє выдумываете! Скучно мне, и я пять рублей просчитала... 

 Всегда такая легкомысленная была, что ей пять рублей! И решил я сходить 

 в магазин, спросить, как она служит. 

 Пришел, подняли меня на машине, вошел как покупатель и разглядел ее. 

 Сидит моя Наташечка в клетке и печаткой отщелкивает. А тот, заведующий, 

 перепархивает и наблюдает, такое его занятие -- порхать для наблюдения. Там 

 карандашиком отчеркнет, там выговор задаст, по-немецки с барынями рассыпает. 

 Подошел к нему, чтобы Наташа не видала, и спрашиваю, ну как, привыкает ли к 

 должности. Так мелочью и рассыпал: 

 -- Даже очень! И просчетов никогда, я вполне доволен. 

 И так стеклышком и мотает на шнурке и с носочков на каблучки 

 перекачивается. 

 -- Замечательно... удивительно трудолюбива... в полном смысле... 

 И от него так -- помадой. Утешил меня. И Наташе я на глаза не 

 показался, чтобы еще не обиделась. Значит, наврала про пять рублей. Конечно, 

 думаю, просто ей скучно стало, и такие притом лета, а она очень из себя 

 солидная... 

 Пошел домой и уж стал к своему переулку подходить, слышу вдруг сбоку: 

 -- Папаша!.. Оглянулся -- он! Колюшка! Глазам не верю и перепугался, а 

 он от меня в переулок и рукой махнул. Так во мне забилось, забилось все, ног 

 не слышу. Исхудал он сильно и в легком пальте, а уж морозы начались. 

 Пришли мы в портерную, прошли в заднюю комнату. Пошел молодец за пивом, 

 а Колюшка обхватил меня, опомниться не дал, и опять сел. Глядим друг на 

 друга и смеемся. 

 -- Вот и я! -- говорит.-- Не ждали? У квартиры меня караулил, а зайти 

 опасался. Такое положение его. И очень стал беспокойный и тревожный. 

 Спрашивать его стал обо всем, как жил,-- ничего не объяснил. 

 -- Что обо мне говорить... О себе лучше скажите. А обо мне-то что 

 говорить? Сказал про все, что вот устранили меня и теперь по балам хожу. 

 Сморщился и губы стал кусать. 

 -- Да,-- говорит,-- плохо... Грустный такой стал. Про мать и про Наташу 

 спросил. И сказал я ему с чувством: 

 -- Коля! Милый ты мой сын! Вернись ты к нам, пожалей себя! Явись к 

 начальству. Ведь за тобой нет ничего -- может, и простят тебя... 

 Даже рассердился. Нечего об этом говорить, оставьте и оставьте! 

 -- На кого ты,-- говорю,-- похож стал! Ведь прямо волчью жизнь ведешь! 

 И при нас пет никого, Наташа замуж выйдет, старость идет... 

 А он только: 

 -- Оставьте... Тяжело мне слушать. 

 И морщины у него даже стали на лбу и на лице. Слез не могу удержать, и 

 он расстроился, стаканчиком постукивает. 

 -- Ничего, ничего... Очень рад, что вас повидал. Может, скоро и опять 

 вместе будем, другое пойдет... По матери он сильно соскучился, по разговору 

 видно было. 

 Спрашивать стал, где он пристал,-- но сказал. На два дня только, 

 проездом остановился. Даже обидно стало, что и от меня-то скрывает. И так во 

 мне горечь закипела, и сказал я ему: 

 -- Жильцы эти проклятые тебя совратили! Не будь их, с нами бы ты был и 

 экзамен сдал... А теперь мать убита прямо... 

 -- Оставьте! Не знаете вы людей!.. 

 -- Отлично,-- говорю,-- знаю! Всегда так: взманят неопытного, а сами... 

 А он и сказать не дал. 

 -- Ну, так я вам скажу! Сергей Михайлыча и нет теперь даже!.. 

 И так па меня выразительно посмотрел. А мне от этого еще больней 

 сделал. Жуть прямо. И опять я его стал просить отойти от них. И потом мне 

 вдруг одна мысль пришла. Спросил я его про сожительницу того, про жиличку. И 

 в глаза ему посмотрел. Ничего. Очень спокойно сказал, что та вовсе и не 

 сожительница была, а сестра. Так я ничего и не понял. 

 Потом вырвал он листок из книжки, закрылся рукой и стал писать. 

 -- Вот, мамаше отдайте... Скажите, от кого-нибудь получили... Скажите, 

 что на заводе где-нибудь живу... на Урале... 

 Очень тяжело было. И мой он, и как бы и не мой. А вижу, что и ему 

 нелегко. Взял меня за руку, посмотрел мне в глаза... 

 -- Какой,-- говорит,-- вы худой стали, папа... И заморгал. 

 Вышли мы из пивной, и уж темно было на улице. 

 -- Ну, мне сюда...-- говорит.-- Простимся. Обнялись мы у заборчика в 

 темноте, и я его наскоро перекрестил, как бывало. Поцеловались. 

 -- Что же, не увидимся больше? 

 -- Ничего, увидимся... 

 Только и сказал. И разошлись. Посмотрел я, как он в темноте скрылся. 

 Пошел я домой. На колокольне ко всенощной благовестили. И зашел я в 

 церковь, чтоб облегчить душу, камень скинуть... 

 И не получил облегчения. XX 

 А в последнее время у меня предчувствие было: вот чтото должно и должно 

 случиться... 

 Отдал я записку Луше, сказал, что через ресторан получил. Поверила. И 

 так он ей ласково написал, что она вся как засветилась. Румяная стала, на 

 месте не могла усидеть. И вдруг с ней нехорошо сделалось. Платье на груди 

 стала рвать. Воздуху мало стало. Привели ее в себя, ничего. Плакать начала. 

 Сидит тихая, а слезы так и бегут, бегут... 

 А ночью с ней опять припадок. Поднялась на постели, а потом набок, 

 набок... 

 Позвали доктора, а уж она померла. Паралич сердца. Похоронили... Я 

 тогда совсем голову потерял... Так Колюшка с матерью и не простился... 

 Да. А тут вдруг с Наташей стало твориться. Уж похоронили, а она не 

 хочет и не хочет идти на службу. Ходит и ходит, как тень, по квартире, 

 пальцами похрустывает. Поставит коленку на стул и глядит в окно. И Черепахин 

 все ее успокаивал и то воды подаст, то капель накапает. Со мной стал очень 

 раздражительный, даже кричать стал на меня, а ей только одно: 

 -- Наталья Яковлевна, успокойтесь... Наталья Яковлевна, не 

 беспокойтесь... Примите капель от волнения... А она так и рвет: 

 -- Оставьте меня, оставьте!.. А то забьется в угол и на мандолине 

 звенит. Мать не остыла, а она музыку. До того довела -- выхватил музыку да 

 об пол. А в душе у меня -- вот! Бьется и бьется... И от Бут и Брота два раза 

 присылали записку, чтобы приходила на службу. А она прочитает и разорвет. Уж 

 как я ее успокаивал, допытывался, что такое с ней, один ответ: 

 -- Надоело мне все, надоело!.. 

 Тогда я решил пойти к Кириллу Саверьянычу и просить, чтобы он повлиял, 

 потому что у него дар слова. Но тут меня постиг последний удар. 

 Пришел я совсем не вовремя. Стою перед его магазином -- и глазам не 

 верю. Все зеркальные стекла вдребезги, восковые фигурки сбиты -- как пожар 

 был. Вошел к нему в магазин, а он там в шубе ходит без шапки и собирает 

 прически и пузырьки. 

 -- Что такое случилось? -- спрашиваю. А он в растерянности мне пальцем 

 мотает. 

 -- Вот... вся высшая парфюмерия и образцы волос... Не-ет, я взыщу с 

 администрации!.. Ведь это что!.. 

 -- Кирилл Саверьяныч! неужто это ваши мастера? А он так на меня и 

 накинулся. 

 -- Какой я тебе Кирилл Саверьяныч?! Любоваться пришли? Вот они, сынки 

 ваши, мерзавцы! На тысячу рублей убытку!.. 

 А это было нападение. Типографии забастовали, а которые не закрылись, 

 их силой ходили закрывать. И одна такая как раз рядом была. Кирилл-то 

 Саверьяныч и вышел укорять для удержания порядка и даже в раздражении в 

 свисток ударил. Ну, тут и вышло взаимное неудовольствие. Напали они на него. 

 Стал я его успокаивать и просить к себе. Думаю, может, развлекется в 

 постороннем месте, а то прямо потрясен. А он так на меня напал со всякими 

 словами: 

 -- Чтобы я к тебе пошел?! Да я и сапоги-то брошу, в которых и был-то у 

 тебя! Это все через таких, как твой сын, мерзавец! Они-то и натравливают! Их 

 вешать всех надо поголовно, стрелять, сукиных детей! 

 И тогда я уж не мог стерпеть. Вышел я на тротуар, в окно голову 

 просунул и сказал отчетливо: 

 -- Все это, по-вашему, может, очень хорошо и умно, а жаль,-- говорю,-- 

 что такой сволочи, как вы, они вам головы не оторвали!.. 

 Очень я расстроился. А он так и закаменел. 

 -- Повторите, повторите! 

 Плюнул я и пошел. И так покончилась дружба моя с этим человеком, 

 который вошел в мою душу, как змей, с лаской и умом, а на деле оказался не 

 как образованный человек, а жестокий 



 и зловредный. Он очень хорошо мог говорить про науку, а что его слова! 

 Много людей повидал я, которые очень хорошо говорили, а что толку! Он 

 поскорбит и покурит сигару в мечте, а какая цена? Нет, ты ко мне подойди, 

 успокой мое сердце, поплачь со мной и забудь про свою сигару... Вот какая 

 должна быть самая главная наука. 

 И вдруг заявляется к нам заведующий от Бут и Брота, на лихаче прикатил. 

 Такой разодетый, в шубе с бобрами. Наташа его приняла, и что-то они 

 поговорили -- не слыхал я. Сама и дверь за ним заперла. Стал я спрашивать, 

 по какому случаю он к нам. 

 -- У нас вышли недоразумения... Он мне замечание сделал, а теперь 

 извиниться приезжал... 

 И по лицу ее понял я, что что-то не так... А разве от нее добьешься? Да 

 и в голове-то у меня не то было. И опять стала на службу ходить. 

 А Черепахин совсем тогда расклеился. Как вечер, так у него голова 

 болит. Все себе голову полотенцем стягивал и в темноте сидел. Веточку 

 какую-то принес из сада и в бутылку посадил. 

 -- Для чего это вам? -- спрашиваю. 

 -- А это я сюрприз хочу для праздника... Очень стал странный, и я 

 подумал, не тронулось ли у него тут. А раз ночью слышу, беспокойство у него 

 в комнате. А это он с музыкантом рассуждает, и очень настойчиво: 

 -- Одевайся, одевайся! Едем! Там электричество и котлеты... Супом тебя 

 будут кормить... 

 А скрипач его молит: 

 -- Что вы меня дергаете, Поликарп Сидорыч? Оставьте меня в покое!.. 

 -- Нет, нет! Дай мне дело совершить! Я докторам речь скажу... Нельзя 

 тебе здесь, здесь температура высокая и от окон дует... 

 А у нас действительно высокая была температура: плюнешь -- и 

 примерзает. 

 Пристал и пристал к нему. И тот уж всячески отговариваться стал: 

 -- У меня и калош нет, простужусь... 

 -- Подарю тебе калоши! 

 -- Да они мне велики... Я и здесь не умру... 

 -- Умрешь обязательно! -- молит Христом-богом, прямо смех.-- А там 

 вином тебя отпоят... 

 Тогда уж скрипач его зацепил. 

 -- Вы хотите меня прогнать, боитесь, что за угол не заплачу! Так я 

 опять скоро буду на работу ходить... Тут произошло молчание. 

 -- В таком случае вам нельзя в больницу. Я этого не подумал... 

 А это в нем уж начиналось проявление. Возвращаюсь я поутру с дела, 

 Черепахин не спит. Отпер мне в одеже и говорит по секрету с дрожью, а сам 

 все за голову себя: 

 -- С Натальей Яковлевной произошло... Плакала сегодня ночью, в три 

 часа... Я не могу смотреть... Одна ездит ночью... 

 Думаю, может, это ему представляется. А он вполне рассуждает: 

 -- Потому мамаши у них нет, а мужчинам может не показаться. Ежели кто 

 их обидел! -- Даже зубами заскрипел.-- Что-то у них внутри есть... 

 Прошел я к Наташе -- спит. Поставил самовар, сходил в булочную, а уж 

 восемь часов, и, слышу, Наташа проснулась. Прошел к ней и спрашиваю, почему 

 так поздно воротилась, дворник мне сказал. 

 А она мне гордо: 

 -- Кажется, не маленькая! Сама зарабатываю и не даю отчета... 

 Волосы чесала, так и рвет гребенкой, даже трещат. Стал я ей 

 выговаривать, а она шварк гребенку -- и на меня: 

 -- Ну, что вы на меня уставились? Когда только кончится проклятая 

 жизнь! 

 -- Да что с тобой? И Черепахин слышал, как ты ночью плакала... 

 -- Ну и плакала! Хотела -- вот и плакала! И отвяжетесь вы от меня с 

 вашим Черепахиным!.. 

 И кофточки швыряет, и по комнатам мечется... 

 -- Спасибо,-- говорю,-- тебе... 

 Села чай пить, пощипала белый хлеб и на службу. Так ничего и не 

 добился. 

 Недели две прошло. Раза три ночью возвращалась. Начнешь говорить, один 

 ответ -- не маленькая, у подруги в гостях была. И то на нее хмара нападет, 

 сидит -- дуется, то на мандолине бренчит. Опять завела. Не пойму и не пойму. 

 И вот раз вечером прибегла из магазина -- и одеваться. Перчатки лайковые по 

 сих пор надела... 

 -- Куда собралась? 

 В театр. Не могу я в театр Поехала. В четвертом часу ночи -- звонок. 

 -- Что так рано? -- спрашиваю. 

 -- Потому что не поздно!.. 

 Дерзко так. Прошла мимо меня -- шур-шур юбками. И так от нее духами. 

 Перчатки сорвала, швырнула. 

 -- Этого,-- говорю,-- я больше не дозволю! Не должна ты себя срамить! 

 -- Мое дело! 

 -- Как так -- твое дело? А замуж-то я буду тебя отдавать? 

 Передернула она плечами, как, бывало, Колюшка. 

 -- Не собираюсь!.. И вот что я вам скажу. И вас я стесняю и себя... Все 

 мне надоело... Лучше я буду отдельно жить. 

 Убила она меня этим словом. 

 -- Все равно семьи нет... Только по утрам и видимся... И не своим 

 голосом, а как насильно. 

 -- А-а... вот как! Так ты свободной жизни захотела?! Ну, так ты прямо 

 мне скажи, всади уж лучше нож в душу! Скажи, я тебя бить не буду!.. Захотела 

 свободной жизни? 

 Отвернулась она и молчит. И больно мне и даже страшно стало оттого, что 

 она не ответила. 

 -- Скажи, Наташа! Детка ты моя, родная!.. Дернулась она и руки сжала. 

 -- Ну, что я вам скажу? Что? 

 -- Да ведь ты вся не в себе это время! Ну, посмотри мне в глаза!.. Ну, 

 смотри... Смотреть не можешь?! Наталья! -- говорю.-- Лучше все скажи! 

 Подняла она на меня глаза и смотрит через голову, думает. Тогда решил я 

 ее тронуть. 

 -- Вот,-- говорю,-- мать на тебя глядит со стены... Ее ради памяти 

 скажи мне... Зачем отца хочешь бросить? Для кого я жил-то?.. 

 Кинулась она ко мне и прижалась. 

 -- Если бы вы знали, как тяжело... 

 -- Ну скажи, детка, скажи...-- шепчу ей, а такая мука во мне... 

 -- Неудобно мне у вас... У меня жених есть... 

 -- Как жених? 

 -- Василий Ильич... наш заведующий... 

 -- Почему же я этого не знаю? И зачем тогда тебе уходить?! Нет, это не 

 то! 

 -- Он только сейчас не может жениться... ему бабушка не дозволяет... 

 Оттолкнул я ее. Сразу мне она тогда противна стала. 

 -- Ложь! -- говорю.-- Ложь! Я все узнаю! Я завтра в фирму пойду! 

 -- Вот вам крест! Я вам все скажу! -- испугалась тут она.-- Вы сами 

 хотели этого! Я его полюбила. Он женится па мне... 

 Все тут я понял. И назвал я ее тут... И тут мне нехорошо стало. Прожгло 

 меня наскрозь. Очнулся я на постели,-- паралич левой стороны сделался. 

 Две недели пролежал, пока оправился. Ходила она за мной, и Черепахин 

 помогал... И доктор ездил. И такая ласковая была, такая ласковая. Ночи 

 просиживала. И как поправился я, она мне и говорит: 

 -- Папаша, вы ошиблись... Василий Ильич сам с вами хочет говорить. 

 Можно? 

 И вдруг и заявляется он, как наготове. И тогда я ему прямо сказал все, 

 что так поступать нехорошо. Но он нисколько не смутился и стал, негодяй, 

 оправдываться. 

 -- Я люблю вашу дочь и сейчас бы женился, но бабушка не хочет... Она 

 мне с миллионом сватает, а я человека ищу... Но она больше году не протянет, 

 у ней сахарная болезнь, и все доктора в одно слово... Вот я и тяну, чтобы 

 она меня наследства не решила... Она очень со средствами. И давай мне 

 разъяснять: 

 -- Мы получим от бабушки капитал и откроем магазин. И вы увидите, в 

 какой жизни будет ваша дочь... Вот клянусь вам! 

 И перекрестился. А тут Наташа вышла и обняла меня. А тот-то мне свое 

 поет: 

 -- Это все предрассудок... Мы как муж и жена, только по-граждански. И я 

 считаю вас за отца, потому что сирота... А вы приходите ко мне на квартиру 

 -- и увидите, как я живу... 

 И Наталья мне: 

 -- Как у него хорошо! У него камин, папаша... И дача есть... 

 И тот-то мне: 

 -- Приезжайте к нам на дачу чай пить. У нас лодка, будем рыбку ловить. 

 Так все хорошо изобразил. 

 -- Я вашу Натю буду куколкой одевать... 

 И так просто все обернули, как калач купить. Запутали меня, словно 

 ничего такого нет. 

 -- И вы не думайте, что я к вашей специальности в пренебрежении. Я даже 

 Натю побранил, зачем она скрывала. Я даже горжусь этим... 

 Так расположил меня словами, удивительно. А Наталья мне в другое ухо: 

 -- Он три тысячи получает!.. А тот-то мне с другой стороны: 

 -- У меня кой-что есть. Я еще из процента и комиссию получаю с 

 поставщиков. На черный день будет... 

 -- Ах, папаша, он мне жизнь открыл! Мы на бегах были, и в тотализатор 

 он на мое счастье двести рублей выиграл, на сак мне хивинковый... 

 Горько было, но я все принял на душу. И дал разрешение на уход. Что 

 поделаешь, раз жизнь так вышла? Все одно. 

 Звали очень к себе, Наташа приходила. Был я у них. Кофеем поили и 

 показывали все из обстановки. Очень все хорошо. А ему это поставщики на Бут 

 и Брота в дар присылали. Буфет один двести рублей стоил. У камина сидел, и 

 сигарой меня угощали. И действительно он такой сак купил Наташе 

 замечательный -- рублей за триста, а ему по знакомству за сто отдали. И она 

 как все равно жена у него стала. В электрический звонок звонит, прислуга 

 входит, и она ей с тоном так: 

 -- Подай то, да подайте это! И почему самовар так долго? 

 Откуда что взялось. В капоте голубом, ну не как девчонка, а как 

 солидная барыня. А тяжело мне у них было: так как-то все, шиворот-навыворот. 

 И думал ли я когда, что так будет?.. XXI 

 Бросил я квартиру и перебрался в комнату. Зачем мне квартира? Старичка 

 скрипача в больницу поместили, а Черепахин таки напросился ко мне, слезно 

 просил. 

 -- Я,-- говорит,-- не могу один... Я один боюсь... И очень на него уход 

 Наташи подействовал. Начнешь чя'0-нибудь про нее говорить, а он уставится 

 глазами и спрашивает: 

 -- Почему так ниспровержено? Только очень невнятно стал говорить, даже 

 не доканчивал, и у него слова навыворот выходили. А на работу ходил, когда 

 требовали. И как свободное время, мы с ним в карты, в шестьдесят шесть, но 

 только он стал масти путать. И начнет какую-нибудь околесицу вести: 

 -- Поедемте куда-нибудь, к туркам... Там у ни-х табак растет. Или в 

 Сибирь? Там очень много золота, и можно железную дорогу скупить и всех 

 возить... 

 А то раз про керосин: 

 -- Зачем керосин покупать? Можно взять в аптеке травки светлики и 

 настоять на воде... Вот и будет керосин!.. 

 Уж тронулось у него. И я даже стал его опасаться. Суп стал горсточкой 

 черпать. А как застал его раз, что он на полу в чурочки играет, пригласил 

 полицейского врача знакомого -- осмотреть. Тот его по коленкам постучал, в 

 глаза поглядел, писать велел, и как стал ему Черепахин про светлику 

 объяснять, будто она на кобыльем сале растет, прямо сказал, что у него 

 паралич мозга и скоро может начаться буйство. 

 Обещал в больницу устроить. А Черепахин в тот же вечер пошел на трубе 

 играть и скоро, смотрю, возвращается с пакетами. Принес фунтов десять мятных 

 пряников и пять коробок заливных орехов. И вывалил на стол. 

 -- Вот вам, кушайте! Супу можно не варить, а будем так, с пряниками... 

 -- А где же,-- говорю,-- ваша труба? Он так головой мотнул и какую-то 

 бумажку в огонь шварк -- печка железная топилась. 

 -- Я ее в кассу отнес. Очень у меня от нее в голове гудит... 

 Сел так вот, положил голову на руку и глядит в огонь. 

 А тут и началось страшное: опять полная остановка всей жизни. И, 

 слышно, стрелять начали. 

 В ужасном потрясении мы были. У хозяйки пять девчонок, а муж был в 

 весовщиках и тоже бастовал, и она все плакала, что его прогонят со службы. А 

 меня страх за Колюшку взял. Лежу и думаю: уж где-нибудь здесь он. И пропал 

 тут от нас Черепахин. Слушал-слушал все, по комнате метался, вышел незаметно 

 и пропал. Где тут искать? Сунулся я было, а у нас на углу стена. Ночь не 

 ночевал, на другой день явился к вечеру. Рваный пришел, словно его по 

 гвоздям волочили. И страшно так глядит. 

 -- Дома надо сидеть! -- прикрикнул уж на него. А он меня за руку так 

 спокойно: 

 -- Пойдемте... Там очень много народу... Покричал тут я на него, 

 пригрозил, что из комнаты попрошу, ну, он и присмирел с этих пор. И все дни 

 сидел у окошечка и на ворон на помойке смотрел. 

 И вот в таком тяжелом положении наступило Рождество Христово. 

 Встал я утром, в комнате холодище, окна сплошь обмерзли. А день ясный, 

 солнце бьет в стекла. Подошел я к окну. И так мне тяжело стало... Праздник, 

 а ни души родной нет... Один в такой торжественный праздник. 

 А бывало, так торжественно у нас в этот день. Луша раным-рано 

 подымается, пироги бьет... Гусем пахнет, поросенок с кашей и суп из 

 потрохов. Очень Колюшка суп любил из потрохов... И у меня чистая крахмальная 

 рубашка всегда на спинке стула была приготовлена и сюртук на вешалочке, 

 чтобы мне к обедне одеться. И всегда всем подарки я раздавал. Сперва Луше 

 моей, хлопотунье... Ей я духов хороших подносил флакон -- одеколону и на 

 платье. И Наташе на театр там, и Колюшке тоже... Бывало, пойдешь их будить, 

 выдернешь думочку -- и их по этому месту... Пообедаем честь честью, как 

 люди... И вот то Рождество я встретил в такой ужасной обстановке. 

 Смотрю в окно на мороз, и томит в душе... И колокол гудит 

 праздничный... И вот вижу я на окне-то, у стекол-то мерзлых, цветы из 

 бутылки... А это ветка, которую Черепахин-то посадил, вся в цвету, сплошь. 

 Черемуховый цвет, белый... И пахнет даже, как весной... Так так-то 

 необыкновенно мне стало. Как подарок необыкновенный к празднику... 

 Посмотрел я на Черепахина, а он лежит на спине и смотрит в потолок. 

 -- Вот,-- говорю,-- ваша ветка-то... распустилась! И поднес к нему. 

 Поглядел он, вытянул руку и погладил их, цветы-то... Очень осторожно. И 

 такое у него лицо стало, в улыбке... Однако ничего не сказал. 

 А это в старину, бывало, делали. Черемуху или вишню ломают в Катеринин 

 день и сажают в бутылку, у кого Катерина в доме. Для задуманного желания. И 

 она на первый день Рождества должна поспеть. Так мне хозяйка объяснила. 

 И так она у нас и стояла дня три, все осыпалась... И работы не было у 

 меня все четыре дня. Лежал и лежал все на постели. Куда идти и зачем? Все у 

 меня разбилось в жизни. И только один Черепахин при мне был и все ходил и 

 шарил по углам. А это он, должно быть, все трубу свою отыскивал. 

 И вот, когда я был в таком удручении и проклял всю свою судьбу и все, 

 проклял в молчании и в тишине, в холодную стену смотремши, проклял свою 

 жизнь без просвета, тогда открылось мне как сияние в жизни. И пришло это 

 сияние через муку и скорбь... 

 Пятый день Рождества пришел, и собирался я уж к вечерку пойти на дело, 

 приходит хозяйка и говорит: 

 -- Спрашивают вас тут... в прихожей... А это повар знакомый должен был 

 зайти по делу. Вышел я в прихожую и не вижу, кто... Слышу, голос незнакомый 

 и не мужской, тоненький: 

 -- Вы Скороходов? А темно уж было и не видать в прихожей. Сказал я, что 

 самый и есть Скороходов, и позвал в комнату. Вижу -- женская фигура, а 

 разобрать не могу, кто. 

 А она и говорит: 

 -- Это я... Мы у вас жили... Я вам письмо от Коли... Лампочку я 

 засвечал, чуть не уронил. Так все и забилось во мне. А это она, жиличка 

 наша, Раиса Сергевна, беленькая-то... В жакеточке и башль1чке... Увидала 

 Черепахина -- и назад... А я ей показал на голову. И подает записку. 

 -- Ничего, ничего... не пугайтесь... Не могу прочитать... Увидала она, 

 что я не могу, сама мне прочитала. И все меня за руку держала. 

 -- Не плачьте... не надо плакать... Теперь все прошло и все я знаю... А 

 тогда камнем все навалилось на меня. А он тогда суда ожидал в другом городе 

 и со мной прощался. И как она меня нашла в такие дни, и как все вышло, не 

 знаю. Кто уж указал ей пути? Не знаю. 

 Ах, как он написал! Как мог к душе моей так подойти и постичь мою 

 скорбь! Я его письмо все сердцем принял и вытвердил... 

 '...Прощайте, папаша милый мой, и простите мне, что я вам так 

 причинил...' 

 Слезы у меня все застлали, ничего не вижу, а она меня за руку держала и 

 так ласково: 

 -- Не надо... не плачьте... Ушла она... Что тут говорить? Тут не 

 скажешь, что пережито... 

 XXII Ax, какая была ночь!.. Утро пришло наконец. Собрался я и поехал 

 туда... Только бы его застать, повидаться бы только в последний раз... 

 Потом, как приехал я туда, в гостинице меня нашли, но ничего мне не 

 сделали, потому что я прямо сказал, что получил письмо и приехал проститься. 

 Письмо взяли... 

 -- Берите и меня...-- говорю.-- Посадите меня с ним... 

 Но меня оставили в покое. И с неделю выжил я там, но не мог увидеть. 

 Ходил-ходил кругом -- и ничего не узнал. Потом мне сказал один: 

 -- Поезжайте домой и получите уведомление... И не надо расстраиваться. 

 Дело еще не закончено. 

 И обманул ведь! Не поехал я. А на другой день суд должен был 

 происходить... Да не состоялся. К ночи убежало их двенадцать человек... 

 Восьмерых поймали, а Колюшку не нашли... 

 Потом узнал я все, почему не нашли... И вот тут-то открылось мне как 

 сияние из жизни... 

 Через базар побежал он на риск, пустился на последнее средство. И видит 

 -- лавочка в тупике. Вбежал в нее, а там старик один, теплым товаром 

 торговал. На погибель бежал, на людей, а вот... Бог-то!.. 

 Вбежал в лавочку, а там старик один дремлет в уголку на морозе. 

 -- Спасите меня или выдавайте!.. Некуда,-- говорит,-- мне больше!.. 

 Только и сказал. Один бы момент -- и погибель ему была... Глянул на 

 него тот старик, взял за рукав и отвел за теплый товар. 

 -- Постой, молодец... Сейчас я тебе скажу... Так и понял тот, что 

 сейчас выдаст, да ошибся. К уголку старик отошел и подумал. А в том 

 уголку-то иконка черненькая между валенок висела... 

 И вот сказал ему тот старик: 

 -- Не должен бы я тебя принять, по правилам, а не могу. Раз ты сам ко 

 мне пришел, твое дело. Полезай в подвал, на свое счастье. 

 И уж лавки на базаре все были закрыты, один тот старик задремал и 

 запоздал. И вот надо было ему запоздать... 

 И опустил его в подвал под лавкой. И потом валенки туда ему кинул и 

 теплую одежду. И хлеба ему опускал. Две недели выдержал его так, а потом 

 повез товар в село на базар и Колюшку провез в ночное время из городу и 

 выпустил в уезде у леса. 

 -- Бог,-- говорит,-- тебе судья... Ступай, на свое счастье!.. 

 Как чудо совершилось. Писал потом мне Колюшка: 

 'Есть у меня два человека: ты, папаша, да вот тот старик. И имя его я 

 не знаю...' 

 Потом был я в том городе, нарочно поехал в Великом посту. Хоть повидать 

 того старика и сказать ему от души. Был. Обошел все лавки с теплым товаром. 

 Четыре их было: три в рядах, на базаре, и четвертая в уголку, в тупичке. 

 Вошел в нее, смотрю -- действительно, старик торгует. Строгий такой, брови 

 мохнатые, и в очках. 

 Купил у него валенки и варежки и говорю: 

 -- Вы для меня очень большое одолжение сделали... 

 Даже поглядел на меня с удивлением. 

 -- Какое одолжение? Взял я с вас, как со всех. Конечно, в магазине бы с 

 вас на полтинник дороже взяли, это верно... 

 А я так пристально на него посмотрел и говорю тихо ему: 

 -- Не то. Вы,-- говорю,-- сына мне сохранили!.. Так он это отодвинулся 

 от меня и говорит строго: 

 -- Что это я вашего разговору не пойму... А я ему опять в глаза: 

 -- Не могу я, конечно, вас по-настоящему отблагодарить... Только вот 

 просвирку за ваше здоровье буду вынимать... Как ваше имя, скажите!.. 

 Пожал он плечами и улыбается. 

 -- И все-таки не пойму... Но если уж вам так желательно, так зовут меня 

 Николаем... 

 Ведь это что! 

 -- И моего сына зовут тоже Николаем... -- говорю. 

 -- Очень приятно, но только я никого не сохранял... Торгую вот 

 помаленьку. 

 А сам так ко мне присматривается. Очень мне это понравилось, как он 

 себя держит. Глянул я на уголок, а там между валенок черный образок висит. 

 Говорю старику: 

 -- Вы это! Вот по образку признал!.. 

 -- Ну и хорошо,-- говорит.-- Вы образок спросите -- может, он скажет... 

 И все улыбается. А потом взял меня за руку, к локотку, и потряс. 

 -- Не знаем мы, как и что... Пусть господь знает... И больше ничего. 

 Однако заинтересовался, чем занимаюсь и много ли деток. И как все 

 прослушал, сказал глубокое слово: 

 -- Без господа не проживешь. 

 А я ему и говорю: 

 -- Да и без добрых людей трудно. 

 -- Добрые-то люди имеют внутри себя силу от господа!.. 

 Вот как сказал. Вот! Вот это золотое слово, которое многие не понимают 

 и не желают понимать. Засмеются, если так сказать им. И простое это слово, а 

 не понимают. Потому что так поспешно и бойко стало в жизни, что нет и 

 времени-то понять как следует. В этом я очень хорошо убедился в своей жизни. 

 И вот когда осветилось для меня все. Сила от господа... Ах, как бы 

 легко было жить, если бы все понимали это и хранили в себе. 

 И вот один незнакомый старичок, который торговал теплым товаром, 

 растрогал меня и вложил в меня сияние правды. 

 Просидел я тогда с неделю в том городе, как Колюшкато убежал. Пытали 

 меня, не знаю ли чего про сына. А что я знал? И все-то дни и ночи как на 

 огне был. Поймают, нет ли... По церквам ходил и на базаре толкался, не 

 услышу ли чего. Никто и не разговаривал. Торгуют и продают, как везде. 

 Совсем мимо него ходил и не чуял. В канцелярию ходил, спрашивал, не поймали 

 ли... 

 А писарь мне говорит: 

 -- Почему это вы так интересуетесь, поймали ли? Ведь один конец... 

 -- Потому,-- говорю,-- и спрашиваю, чтобы знать, что еще не поймали! 

 Так прямо и сказал. А он мне: 

 -- Даже и неудобно так говорить... Но только что все равно поймают. 

 Надо ехать. Оставил я хозяину постоялого двора на письмо и марку. 

 Попросил написать мне, если поймают. 

 -- Обязательно пришлю,-- говорит.-- Очень нам все это надоело. 

 И приехал я тогда домой в страшной тревоге. Что поделаешь -- надо 

 работать. А Черепахина уж нет -- отправили в сумасшедший дом за буйство. Все 

 меня искал и все стекла переколотил. 

 И сколько потом .ночей протомился я, потому что пришло такое, что 

 ничего в жизни у меня не осталось. Наташа... А она совсем как чужая стала ко 

 мне... Да и тот ее не пускал. И как раскидал кто и порастащил все в моей 

 жизни. Единая отрада, что забудусь во сне. А какой сон! И во сне-то одно и 

 одно... Все ждал, всю-то жизнь ждал -- вот будет, вот будет... вот 

 устроюсь... И дождался пустого места. 

 И уже через месяц пришел неизвестный человек и сказал на словах: 

 -- Будьте покойны, ваш сын в безопасности. Только и сказал. Теперь-то 

 знаю я, что он в безопасности, и получаю через некоторых известия от него. 

 Очень далеко живет. И должно быть, так я его и не увижу... XXIII 

 Так изо дня в день пошла и пошла моя жизнь по балам и вечерам. А к лету 

 вспомнил обо мне Игнатий Елисеич, что я знающий человек, и вручил управлять 

 буфетом и кухней в летнем саду. Очень хорошо поставил я ему это дело и к 

 концу сезона очистил три тысячи. 

 Чудотворцем даже меня назвал. 

 -- Ну, Яков Софроныч,-- сказал,-- в лепешку расшибусь, а добуду тебе 

 прежнее положение в нашем ресторане! И гости часто про тебя спрашивают... 

 Похлопочу у Штросса. 

 Очень был растроган. А время, конечно, стало поспокойней, и, конечно, 

 они могли снизойти к моему положению, потому что я совсем был невредный 

 человек насчет чего. Не почета мне какого нужно было -- какой почет! -- а 

 хоть бы идти в одном направлении... 

 А тут опять у меня наступили тревоги, потому что Наташа родила девочку, 

 и тот-то, ее-то, поставил неумолимое требование -- направить младенца в 

 воспитательный дом. Раньше все предупреждал, чтобы не допускала себя, а как 

 будет если беременная, чтобы непременно выкинуть через операцию. А она от 

 него скрывала до последней возможности. И ко мне она приходила и плакалась, 

 потому что боялась операции, и я ей отнюдь не советовал. 

 -- Неси свое бремя, Наташа! -- говорил ей.-- Это как смертоубийство! 

 И когда он угрозил силой ее заставить, тогда я сам пошел к нему для 

 объяснения. Очень разгорячился: 

 -- При чем тут вы? -- упрек мне.-- Сами вы разрешили вашей дочери жить 

 со мной, ну и предоставьте мне распоряжаться в моих делах! 

 Как плюнул в меня. 

 -- Если я этими делами буду заниматься -- мне миллионы надо!.. 

 -- Я,-- говорю,-- вас не понимаю... А Наташа мне из другой комнаты 

 головой показывает -- оставь. Но я не мог допустить ему нахальничать. 

 -- Как так? 

 -- А очень понятно. Дети от брака бывают, а вам, кажется, дочь 

 выяснила, что наш брак еще в предположении... 

 Смело так в глаза мне смотрит и руками в карманах играет. 

 -- Значит,-- говорю,-- обманули вы ее, господин хороший? Значит, 

 выходите вы прохвост? 

 -- Пожалуйста, без крепких слов! Никого я не обманывал, а наш брак пока 

 невозможен. И прошу не мешаться в семейную жизнь! 

 Хлопнул дверью перед носом и в кабинет укрылся. А?! Семейная жизнь!.. 

 Тогда я за ним. 

 -- Я,-- говорю,-- завтра же в вашу контору явлюсь и вас аттестую со 

 всех сторон! 

 -- А-а!.. Так вы шантаж хочете устроить? Пожалуйста! Но только это для 

 вас будет очень неудобно... Я-то останусь, потому что меня ценят, а для 

 вашей дочери... 

 Но тут Наташа сзади ему рот зажала и плачет: 

 -- Не надо, оставь... Не расстраивайся... -- а сама мне глазами. 

 А он, подлец, вывернул голову и резко так: 

 -- Оставьте мою квартиру! Я не желаю слушать от всякого... 

 И опять она ему рот зажала. 

 -- Мне уж сейчас этот ребенок ваш больше ста рублей стоит!.. Я кассирше 

 за Наташу плачу... 

 А та-то, мямля, по голове его гладит, рот кривит и мне глазами мигает. 

 И упрашивает: 

 -- Виличка, успокойся... не волнуйся... Я бы его успокоил, подлеца!.. 

 Вот Наташа... Что сталось! Ни самолюбия, ничего... А какая была 

 настойчивая!.. 

 Родила она в приюте девочку. И взял я ее к себе. Внучка... Все-таки 

 внучка... Юлька... Сытенькая такая, крепкая. Корзинку из-под белья ей 

 устроил и хозяйскую девчонку нанял за два рубля ходить за ней и молоко 

 греть. Вот у меня и стал свет в комнатке. 

 Придешь с бала, а она тут, кряхтит в корзинке. Ночью проснешься -- 

 почмокивает. Как жизнь опять у меня началась. И Наташа чаще прибегать стала. 

 Посидит, повертит ее, поморгает -- и к нему. 

 И счастье мне Юлька принесла. Сижу я с ней как-то, бородой ее щекочу, и 

 заявляется вдруг ко мне Икоркин. Вот ведь ловкий парень! Бунтовал в 

 ресторане и требования предъявлял, а не погиб. И говорит торжественно: 

 -- Яков Софроныч! Должен объявить вам поручение... Идите опять к нам, в 

 нашу дружную семью! 

 И руку за борт. Что такое? 

 -- Сейчас же можете идти. 

 Возрадовался я и вспомнил про заботу Игнатия Елисеича. 

 -- Нет, тут метрдотель ни при чем... Мы ходатайствовали через общество 

 перед Штроссом... Теперь у нас влияние... 

 Так он меня поразил. Помнили меня! 

 -- Да ведь вы наш член... А у нас все члены на учете... 

 А я и про общество-то забыл. Вот тебе и Икоркин! А так маленький и 

 невидный был, но очень горяч. 

 -- Вот видите, что такое наше общество! Вы теперь не одни... А это у 

 вас что же? 

 И показывает на внучку. А я уж во фрак облекался. 

 -- А внучка,-- говорю,-- Юлька при мне... Пальцем ее по подбородочку 

 пощекотал. 

 -- Здорово сосет... может, счастливей нас с вами будет... 

 Растрогал он меня. 

 -- Очень,-- говорю,-- вы меня утешили... 

 А он так серьезно: 

 -- Это не мы, а общественное дело. Мы -- люди, а собрание людей -- 

 общество! 

 Очень умный человек. А тут вскорости и приходит ко мне Наташа. 

 Посидела, поиграла с Юлькой, и что-то тревожная. 

 -- Что ты,-- говорю,-- кислая какая? А она и говорит: 

 -- Папаша... что я хочу вам сказать... -- И замялась. 

 -- Что? -- И вижу, слезы у ней. 

 -- Видите... он меня просил... Только не подумайте... у него 

 критическое положение... по векселю надо платить... Нет ли у вас пятисот 

 рублей? 

 Поразила она меня. 

 -- Он давно меня посылал... Все говорил, что у вас деньги есть... Ему 

 только на два месяца... 

 Так меня взяло. 

 -- Вот как! Он тебя так обошел, да еще до моих грошей добирается! 

 А она мне: 

 -- Я знаю, знаю... -- и забилась, упала на постель.-- Не могу я... не 

 могу больше... не могу!.. Измучилась я... Он меня вторую неделю посылает к 

 вам... 

 Сжала кулачки и себя в голову, в голову. 

 -- Ведь его прогоняют вон... Он там растрату произвел... 

 И тут она все мне открыла. А этот, оказывается, уж новую себе завел. 

 Тоже на место определил. И моя Наташа терпела... Два месяца терпела. Она 

 родами мучилась, а он... 

 -- Он мне не велел без денег приходить... 

 -- А-а, так? Хорошо. Ты,-- говорю,-- больше к нему не пойдешь! А если 

 что, так он у меня с лестницы кубарем полетит отсюда!.. 

 Мерзавец! Как отрезал я и Наташу в руки взял. Всей воли ее решил! И сам 

 пошел в правление ихнее и имел разговор по совести с немцем. 

 -- Мы,-- говорит,-- его уж отпустили без суда. Он нам на пять тысяч 

 растратил. А ваша дочь может служить. 

 Ну и служит, щелкает печаткой в клетке. Исхудала, робкая стала. 

 Внутри-то у ней, знаю я, внутри-то... Может, и развлекется, еще целая жизнь 

 впереди... 

 А у меня ни впереди, ни сзади... Можно сказать, один только результат 

 остался, проникновение наскрозь. Да кости ноют. Да вот тут, иной раз, 

 подымется, закипит... Так бы вот на все и плюнул! 

 Ну, опять служу в тепле и свете, в залах с зеркалами стою и еще могу 

 шмыгать и потрафлять. А не моги я потрафлять -- пожалуйте, скажут, господин 

 Скороходов, на воздух, на электрические огни... Прогуляться для хорошего 

 моциону... Вот то-то и есть. Маленько сдавать стал, заметно мне, а виду не 

 показываю. 

 И вот сегодня воскресенье, а надо скорей бежать в ресторан, потому 

 сегодня у нас очень большое торжество. Юбилей господину Карасеву будет. Сто 

 лет его фабрикам! Будут подношения от всяких обществ и от театров, потому 

 что очень уважаемый. Обед в семь часов необыкновенный на четыреста персон в 

 трех залах. По двадцать пять рублей с персоны! Цветов выписано, растений, 

 прямо сад в ресторане. Специальная посуда на заказ, золотые знаки на память. 

 Вот-с!.. А потом скоро у нас и свадьба ихняя. 

 Та-то, маленькая-то, укатила от него за границу, ввиду обиды по случаю 

 отказа его от свадьбы, тоже с миллионером, но господин Карасев не мог этого 

 допустить, взял экстренный поезд и нагнал их со страшной скоростью. Силой 

 привез. А тот-то не мог рискнуть на свадьбу, потому что недавно только 

 женился. И потом, ему никак нельзя тягаться: у него пять миллионов, а у 

 господина Карасева двадцать! Зацепила-таки, хоть и вся-то в пять фунтов. 

 Будет работка... Глаза вот слезиться стали, бессонница у меня... Ну, а 

 в залах-то я ничего, в норму, и никакого виду не показываю... Вчера вот на 

 этом... как его... порожек у нас к кабинетам есть, так за коврик зацепился и 

 коленкой о косяк, а виду не подал. Так это, маленько вприпрыжку стал, а 

 ничего... Что поделаешь! Намедни вот прохвост этот, которого от Бут и Брота 

 выгнали, с компанией за мой стол сел -- ничего, служил. На, смотри! Все 

 одно. У меня результат свой есть, внутри... Всему цену знаю. Ему ли, другому 

 ли... Антрекот? -- пожалуйте. В проходы? -- пожалуйте, по лесенке вниз, 

 направо. В нулик-с вам? Налево, за уголок-с. А уж мое при мне-с. Какое мое 

 рассуждение -- это уж я знаю-с. Вот вам ресторан, и чистые салфетки, и 

 зеркала-с... Кушайте-с и глядите-с... А мое так при мне и остается, тут-с. 

 Только Колюшке когда -- сообщишь из себя... Да-с... А впрочем, я ничего... 

 А уж как пущено теперь у нас! Заново все и под мрамор с золотом. И 

 обращено внимание на музыку. Хоть тот же румынский играет и господин 

 Капулади, но в увеличенном размере -- полный комплект сорок пять человек! И 

 кабинеты заново, очень роскошно. Ковры освежили и портьеры. Освещение по 

 салонам в тон для разных вкусов. И проходы тоже... Увеличивается наклонность 

 к этому занятию... 

 Много новых гостей объявилось, ну и старые не забывают. И которые, 

 бывало, очень резко обсуждали, тоже ездят, ничего. Только, конечно, теперь 

 все очень строго и воспрещено рассуждать насчет чего -- ни-ни! Но чествуют, 

 конечно, за юбилеи там, и промежду собой все-таки говорят насчет... 

 вообще... Собственно, вреда никакого нет... Стоишь и слушаешь. Так это, 

 скворчит в ухе: зу-зу-зу... зу-зузу... Один пустой разговор... 



 (1911 г.)
Шмелев Иван Сергеевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Богомолье, Шмелев Иван Сергеевич, Год: 1931
  2. Каменный Ве, Шмелев Иван Сергеевич, Год: 1924
  3. Гражданин Уклейкин, Шмелев Иван Сергеевич, Год: 1908
  4. Иностранец, Шмелев Иван Сергеевич, Год: 1938
  5. Неупиваемая чаша, Шмелев Иван Сергеевич, Год: 1918
  6. История любовная, Шмелев Иван Сергеевич, Год: 1926
  7. Исишкина мечта, Новосёлов Александр Ефремович, Год: 1914
  8. Вниз по Волге, Алтаев Ал., Год: 1908
Электронная библиотека