Чехову 50 лет
Чехову 50 лет
Чехову 50 лет, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1910
Время на прочтение: 3 минут(ы)
В. М. Дорошевич
Сегодня Антону Павловичу ‘стукнуло’ бы 50 лет.
Это был бы большой праздник для его старушки-матушки, для всей его семьи, праздник для его друзей.
Читатели с еще большей нежностью вспомнили бы сегодня писателя, которого все любили.
Сам ‘виновник торжества’ напустил бы на себя мрачность и бурчал:
— Еще ‘маститым’ назовут. Чему обрадовались? У меня жена молодая, а они меня стариком делают.
Он получил бы много приветственных телеграмм.
— И чего деньги тратят!
И несколько дружеских писем… Его правилом было:
— Не ответить на письмо — это все равно что не подать руки, когда вам протягивают руку.
И последний на Руси человек, умевший писать письма, — ответил бы милыми, длинными, полными добрых улыбок. Прибавилось бы еще несколько очаровательных:
— Чеховских писем.
В этих письмах он рассказывал бы о ‘дне своего пятидесятилетия’ с таким же юмором, с каким на следующий день после первого представления ‘Вишневого сада’ рассказывал о ‘чествовании’ в Художественном театре.
— Вышел Немирович и говорит: ‘Многоуважаемый Антон Павлович’. Точь-в-точь как Станиславский только что говорил на сцене: ‘Многоуважаемый шкаф’.
Или про какого-то говорившего речь сибиряка.
— Вышел неизвестный. Рыжий. Лицо красное. Рукой машет. Говорит ‘Мы вас сейчас…’ Думаю: может, пьяный. Как начнет он сейчас ‘юбиляра’ перед всем залом ‘волтузить’!
К обеду собралось бы несколько друзей. Кто-нибудь сказал бы:
— А я совсем не знал о вас, Антон Павлович, вот этого эпизода…
— Где вы это прочли?
— Да в газетах сегодня пишут. Чехов сделал бы страдальческое лицо.
— Голубчик! Не верьте тому, что обо мне в газетах пишут! Один раз только правду и напечатали. Как-то, что я уехал из Ялты. Я тогда действительно уехал из Ялты.
И сделал бы хитрое лицо, и подмигнул:
— Нет! Интересно, что сегодня в Одессе пишут! Одесские Шмули обо мне особенно хорошо пишут!
Так он звал всегда одесских репортеров. И затем обед.
Один из прелестных, милых и вкусных ‘обедов у Чехова’. Старушка-матушка Антона Павловича все время беспокоилась бы и с настоящей тревогой поглядывала на тарелки гостей.
— Да вы, право же, ничего не кушаете! И говорила бы дочери:
— Машенька, положи им еще кусочек. Они совсем ничего не клали. Антон Павлович гудел бы баском:
— Вы еще рюмку водки выпейте и ветчиной закусите. Ветчиной. И с огурцом. В Москве, в трактирах, всегда ветчину к водке подают. ‘Казенная закуска’. И огурец не надо чистить. Огурец, если его очистить, — что? Соленая вода. Надо непременно с кожей.
И гости чувствовали бы себя в гостях у ‘старосветского помещика’. И вспоминали бы о Гоголе, сидя у Чехова.
Сам Чехов тоже пригубил бы шампанского, бутылка которого непременно появилась бы по случаю ‘торжества’ и ‘юбилея’.
Но где происходило бы все это?
Как где?
В Ялте.
Чехову надо было жить в Ялте. У него в Ялте была дача.
И сад, который он сам посадил. Который он так любил.
Где человек стал бы праздновать день своего рождения?
— У себя дома, на своей даче. Вопрос!
К какой партии принадлежал бы Чехов?
Вероятно, ни к какой.
Но ‘внутренне’?
К какой бы партии принадлежал душой?
Вспоминается Чехов в последнее ялтинское свидание.
Он выходит из спальни с только что полученным, на тонкой, ‘папиросной’ бумаге, номером ‘Освобождения’.
Кто бы в последние годы ни приезжал к нему, — один из первых вопросов он задавал:
— А как вы думаете? Скоро у нас будет конституция? Или говорил как положительно ему известное:
— А знаете? У нас скоро, скоро уже будет конституция. Он видел ее близость во всем.
Рассказывал о старом петербургском издателе, которого Плеве пригласил к себе:
— Все, что говорится в этом кабинете, — здесь должно и умереть. Скажите мне прямо, откровенно. Что, по вашему мнению, нужно для России?
— Нужно?.. Конституцию. И Чехов выводит:
— Уж если министры могут слышать про конституцию… У нас скоро, уже скоро будет конституция.
В предрассветных сумерках чувствовал он ее близость. И повторял беспрерывно, однообразно:
— У нас скоро будет конституция! Как петухи поют перед рассветом. Не стоит эта партия такого подарка.
Но ‘душой’ Антон Павлович Чехов был бы кадетом.
— Тайным кадетом.
Большое преступление пред Думбадзе.
18 октября 1905 года пошел бы, кутаясь в драповое пальто, Антон Павлович на набережную взглянуть на ‘опьяневших от радости своих ‘хмурых людей’ ‘.
И с доброй улыбкою, сидя на скамеечке у книжного магазина Синани, слушал бы их ‘пьяные песни’.
Мало ли каких еще ‘преступлений’ наделал бы он.
И прощай, Ялта, дача, солнце, тепло.
Чехов был бы выслан из Ялты.
Как ‘высылали’ сотни других, десятки его друзей.
— За кадетизм.
— За тайный кадетизм.
И пятидесятилетие пришлось бы праздновать в Москве, не знаю где, но только не в Ялте.
И перед этим ударом, — высылкой, сколько других ударов для нежного, теплившегося любовью сердца…
— Конституция!
— Нет-с, высылка.
Блаженны Симеоны, не дожившие до Сретенья.
Впервые опубликовано: ‘Русское слово’. 1910. 17 января.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/doroshevich/doroshevich_chehovu_50.html.