Чеховитана
Чеховитана
ЮРГИС.
‘Литературная газета’, No 5, 1930
Чеховитана, Юргис, Год: 1930
Время на прочтение: 2 минут(ы)
Чехов — в полосе юбилейных дат. В июле было отмечено 25-летие со дня его смерти, 30 января исполнилось 70-летие рождения, а в марте — полвека со дня появления его первой новеллы.
‘Юбилейный’ Чехов, усилиями современной критики показан ‘без грима’. Правдивый облик подданного — живого художника.
Очень кстати вышла первая часть огромного труда И. Ф. Масанова, занесшего в свою ‘Чеховиану’ 2.765 названий книг, журнальных и газетных статей о Чехове. О нем любили говорить, что его ‘как первую любовь, России сердце не забудет’.
Тютчевские эти слова оправданы в полной мере. Но о Чехове очень много писали не только в России: на 13 году Октябрьской революции критическая литература СССР продолжает пополняться работами, посвященными Чехову. Только теперь это Чехов без легенды. Легенды о нем рассеяны. Кто поверит теперь сказке о чеховской безнадежности? Кто повторит теперь такую банальность: ‘Чехов, певец русской интеллигенции, заражен таким же ядом пессимизма, каким болели его хмурые люди’. Знак равенства, который еще так недавно ставился между Чеховым и ‘чеховщиной’ стерт.
Усиленно велась борьба и против другого ‘возвышающего обмана’, развеивалась и другая легенда, которую думали подставить взамен ‘низкой истины’. Легенда, утверждающая едва ли не стопроцентную революционность Чехова. Если за чеховщиной не увидели Чехова, то теперь мы склонны перегнуть палку в другую сторону: художника, смело разоблачающего мещанство во всех его видах, писателя, горьким смехом посмеявшегося над пошлостью пошлого человеку, называют революционером, приписывают ему едва ли не марксистское миросозерцание, уверяют в его близости к рабочему классу, в его горячих симпатиях к делу освобождения рабочего класса. Все это, конечно, следует отнести на счет ‘юбилейной’ преувеличенности. Да, Чехов не был нытиком, не был ‘хмурым человеком’, но основным в его миросозерцании все же была медицинская, точнее биологическая точка зрения. Чехов знал, что поколение, вышедшее в жизнь в сумерки, безнадежно больно раз’едено сомнениями, колебаниями, ренегатством. Но причины этой болезни ему были не ясны. Изучая биологию и ею пытаясь объяснить падение своих Ивановых и Лаевских, Чехов миновал социологию. Он вне ее концепций.
Он оптимист, но его идеал будущего туманен. Это прекрасные города, красивые площади, изящные фонтаны. Это — праведники, которыми только и держится мир. Это — жизнь невообразимо прекрасная, через 200—300 лет. Жизнь прекрасная и непременно, обязательно — изящная!
‘Россия страна казенная’,— сказал Чехов.— Нельзя точнее и злее определить существо той царской России, в затхлой атмосфере восьмидесятых-девяностых годов которой он жил и писал. Поэтому — быт,— быт ‘жареного гуся к пухлой перины’ ему отвратителен, ненавистен. Это быт, пригодный лишь для ‘людей в футлярах’, для тех чинуш, вроде классического Чимши-Гималайского, который наслаждается крыжовником — кислым, жестким, отвратительным, но крыжовником из собственного сада! Грешная, тупая, злая жизнь.
И когда думаешь об идеалах Чехова, который не может быть понят вне своего социального оптимизма,— рисуешь всегда одну картину:
Осенний день. Близок закат. Солнце играет на стволах белых и стройных березок. Тишина. Воздух свел, но дыхание тления неотвратимо, и мечтатель, растворяющийся в этой блеклой умирающей красоте, осеннего дня, говорит: ‘Какие красивые деревья, и, в сущности, какая должна быть около них красивая жизнь’. (Тузенбах — ‘Три сестры’).
И в этом весь Чехов.