Е. И. Замятин
Чехов
<,Лекция первая>,
<,Лекция первая>,
Лекция вторая
Лекция вторая
* * *
Лекция третья
Лекция третья
* * *
КОММЕНТАРИИ
Чехов, Замятин Евгений Иванович, Год: 1937
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Замятин Е. И. Собрание сочинений: В 5 т.
Т. 5. Трудное мастерство
М., ‘Республика’, ‘Дмитрий Сечин’, 2011.
Памятник Роберту Бёрнсу. Мы будем — как анатомы… Не удивляйтесь, если отзывы не всегда благочестивы и общеприняты…
Тот период, о котором я хочу говорить, — новейшая литература: реалисты, символисты, новореалисты и футуристы — чрезвычайно законченный и у него резкие пограничные столбы: он выходит из эпохи гражданской, тенденциозной литературы — и входит в гражданскую. Якубович, Гаршин, Каронин, Успенский, Решетников…
Образ: жидкость, сосуд.
Этот период — один из самых значительных в русской литературе, еще, быть может, недостаточно оцененный. В этот период — огромный шаг вперед сделала форма в литературе. Форма — основа. Сюжеты — одни и те же: важно — как Гейне: портной Штауб. Когда литература приобретает крикливый, тенденциозный характер — на форму уже не обращают внимания. Слащава, сусальна, неестественна деревня у народников. Прокрустово ложе, неестественность, уродливость. Невероятно пошла и убога форма у сусальной гражданской поэзии. Но в тот период, который напоминается Чеховым — литературная форма шагнула вперед.
Чем вызван был отказ от тенденциозной, гражданской литературы? Что творилось в обществе?.. Что за эпоха? {Материалы: Эпоха — после народников, 1 марта. Эпоха ‘малых дел’, Эпоха, ее мрак, застой, скука, безвыходность — изображается у Чехова.} Разбиты народовольцы. Реакция. Тщетные попытки продолжать революционное движение: заговор ‘второго 1 марта’ в 1887 году. Аресты. Проповедь культурных ‘малых дел’. Разочарование и неудовлетворенность в интеллигенции — и вместе стремление, неопределенное стремление к неопределенному светлому будущему. Разочарование и неопределенное стремление — типичные черты романтизма. И Чехов — типичный романтик.
Романтизм — двух типов: романтизм позитивный и романтизм… мистический. Одни ищут это неопределенное будущее на земле, другие — на небе или вообще где-то, только не на земле. С романтизмом позитивным мы встретимся позже у Горького и других реалистов и новореалистов, с романтизмом мистическим — у символистов. У Чехова, как у реалиста, — романтизм позитивный. Детальнее мы в этом потом разберемся.
Романтизм — из 2 элементов: отрицание — и стремление, из 2 сил: одна — +, другая — —. Как у Чехова отрицательное отношение к настоящему? Он ясно видит всю пошлость, застой, скуку, безвыходность жизни (Неведомский: 260-262).
{[Материалы: Он борется с средним, нормальным человеком, с мещанством. Он охотнее простит грех, чем мещанство. ‘Старость’: ‘Маленький, белый памятник глядел на него задумчиво, грустно и так невинно, словно под ним лежала девочка, а не распутная, разведенная жена’]}
То, что народники изображали в розовых, сусальных красках — мужик, Чехову он же виден насквозь (Неведомский: 263-265).
‘Смерть чиновника’, ‘Человек в футляре’, которому кажется недозволенным все, что не запрещено. Среди интеллигенции никто не умеет работать, ложь и апатия. Доктор Чебутыкин, который любит книги — так ничего и не читал…
‘Вы взгляните на эту жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом бедность невозможная, теснота, вырождение, пьянство, лицемерие, вранье… Между тем во всех домах и на улицах тишина, спокойствие, из пятидесяти тысяч живущих в городе ни одного, который бы вскрикнул, громко возмутился…’.
Вторая черта романтизма — стремление, мечта. Если б он начал проповедовать — он начал бы в противоположность Христу так: ‘Мое царство — от мира сего’. Его романтизм — романтизм бесконечного человеческого прогресса. Врач. Через 300 лет… {Материалы: Чеховские мечтатели говорят уже не о ‘счастливой и справедливой’ жизни, а о прекрасной или красивой. ‘…Все нынешнее будет казаться и угловатым, и тяжелым, и очень неудобным, и странным…’ (а не ‘несправедливым’ или ‘безнравственным’), — говорит Вершинин, мечтая о людях через 300 лет. Взгляд вдаль — ибо конечный идеал человечества, конечно, не сухая справедливость, приводящая к той некрасоте, безобразию, которые теперь, а красота, красивая жизнь. Критерий не морально-общественный, а эстетический.}
Толстовство, электричество и пар.
Чехов увлекался толстовством. Но затем перестал, так как ‘расчетливость и справедливость говорят мне, что в электричестве и паре любви к человеку больше, чем в целомудрии и воздержании от мяса’. Реализм — позитивизм (символизм — мистицизм).
‘Дуэль’ — фон Корен.
Его романы — религия мирового прогресса, религия науки — и в этом его родство с окончательным Горьким. В ‘Дуэли’ разговор зоолога фон Корена и дьякона (Измайлов, стр. 540). За разрешением всех ‘проклятых вопросов’ зоолог рекомендует:
‘— Обратитесь к тем немногим точным знаниям, какие у нас есть. Доверьтесь очевидности и логике фактов. Любовь должна заключаться в устранении всего того, что так или иначе вредит людям и угрожает им опасностью в настоящем и будущем.
— Значит, любовь в том, чтобы сильный побеждал слабого?
— Несомненно.
— Но ведь сильные распяли Иисуса Христа!
— В том-то и дело, что распяли его не сильные, а слабые. Человеческая культура ослабила и стремится свести к нулю борьбу за существование и подбор, отсюда быстрое размножение слабых и преобладание их над сильными. А мы, культурные, распяли Христа и продолжаем его распинать. Не лицемерьте же, а глядите ей прямо в глаза, признавайте ее разумную законность, а когда она, например, хочет уничтожить хилое, золотушное, развращенное племя, то не мешайте ей вашими пилюлями и цитатами из дурно понятого Евангелия. Христос, надеюсь, заповедал нам любовь разумную, осмысленную и полезную’ (‘Дуэль’). Если бы он начал проповедовать — первое, что он сказал бы, было: ‘Царство мое от мира сего’.
Позитивистское, неприкрашенное, реалистическое изображение мужика — этого недавнего идола. ‘Убийство’ (Измайлов, стр. 546), ‘Моя жизнь’, ‘В овраге’.
‘Черный монах’.
Из ‘Черного монаха’ — разговор Черного монаха с Ковриным:
‘— Вечная жизнь есть, — сказал монах.
— Ты веришь в бессмертие людей?
— Да, конечно. Вас, людей, ожидает великая, блестящая будущность. И чем больше на земле таких, как ты, тем скорее осуществится это будущее… Вы же на несколько тысяч лет раньше введете его в царство вечной правды — и в этом ваша высокая заслуга…
— А какая цель вечной жизни? — спросил Коврин.
— Как и всякой жизни — наслаждение. Истинное наслаждение в познании, а вечная жизнь представит бесчисленные и неисчерпаемые источники для познания…’
Материалы: ‘О насилии, попирающем правду, о прекрасной жизни, которая со временем будет на земле, об оконных решетках, напоминающих каждую минуту о тупости и жестокости насильников’.
‘У Достоевского или у Вольтера кто-то говорит, что если б не было Бога — его выдумали бы люди. А я верю, что если нет бессмертия, то его рано или поздно изобретет великий человеческий ум’.
Об отсутствии пафоса, цели в творчестве (Измайлов, стр. 540).
Подлинный романтизм сказывается в стремлении к ‘завтра’ от ‘сегодня’. Сегодняшнее никогда не удовлетворяет, даже если оно и положительно. Эта ‘завтрашность’ — и у Чехова. Все люди у него делятся на два разряда: которые сегодня что-то знают, достигли, определились — кто ‘приставлен к чему-нибудь’ (‘В овраге’), и которые не знают, томятся, ‘не приставлены ни к чему’. То есть на романтиков и не романтиков. И первые Чехову — противны, вторые — милы (Чуковский, 1, 2,6,7, 8). Побеждают у Чехова — как и всегда бывает в жизни и как следует ожидать от знающего жизнь реалиста — побеждают люди практические, не романтики. Но их победа — сегодняшняя: люди завтрашнего, люди, служащие ферментом, бродилом жизни — это романтики, это неудовлетворенные сегодняшним, отрицатели, ищущие. {Материалы: Он положительно описывает тихих, застенчивых, мечтательных, неудовлетворенных людей, главное — неудовлетворенных: Мисаил из ‘Моей жизни’, помещик Брагин в ‘Жене’, Иванов, Астров в ‘Дяде Ване’, учитель словесности, портной Меркулов (Чуковский, 3). Чехов — романтик и любит романтиков. Они не знают, чего хотят — чего-то неопределенного (Чуковский, 6). Чехов ненавидит всех знающих (Чуковский, 6). Практически все Лопахины, все определенные — торжествуют у Чехова над неопределенными — но эта победа какая-то позорная (Чуковский, 8).}
Злейший враг Чехова, как романтика — пошлость. Материалы: 12.
Пошлость. Мать диктует письмо к дочери и зятю, диктует письмо, где она хочет излить лучшие свои чувства, послать свое благословение, сказать самое дорогое, заветное. А диктует она отставному солдату Егору, которого так определяет Чехов: ‘Сама пошлость, грубая, надменная, непобедимая, гордая тем, что она родилась и выросла в трактире, — сидит на табурете, раскинув широко ноги под столом, сытый, здоровый, мордастый, с красным затылком’. Он пишет: ‘В настоящее время, как судьба Ваша через себя определила Вас на военное поприще, то мы Вам советуем заглянуть в Устав Дисциплинарных взысканий и Уголовный закон Военного ведомства, и Вы усмотрите в оном Законе цивилизацию чинов Военного ведомства’.
В ‘Трех сестрах’ Андрей, охваченный нежными чувствами, сквозь слезы говорит: ‘Милые мои сестры, чудные мои сестры! Маша, сестра моя…’ А в тот момент растворяется окно, и выглядывает из него тоже сама пошлость — Наташа: ‘Кто здесь разговаривает так громко? Il ne faut pas faire du bruit, la Sophie est donne dj. Vous tes un ours’.
В ‘Моей жизни’ архитектор идет под руку с дочерью, говорит с ней о звездах, о том, что даже самые маленькие из них — целые миры — и при этом указывает на небо тем самым зонтиком, которым только что избил своего сына.
Безутешная мать, у которой убили единственного ребенка. Но священник, ‘подняв вилку, на которой был соленый рыжик, сказал ей: ‘Не горюйте о младенце. Таковых есть царство небесное’ (‘В овраге’).
Пьесы. ‘Иванов’. Медленной походкой идет Иванов, и от его мертвого прикосновения гибнут женщины, земля глядит на него, как сирота. А он жалуется на свое переутомление, насмехается над ‘своей гнусной меланхолией’, над игрой в Гамлета. Но он не кроток, как Обломов, Иванов в лицо умирающей жене сказал: ‘Замолчи, жидовка!..’ — и бросил смертный приговор.
{Материалы: Тютчев говорил, что ‘пошлость людская бессмертна’, но сама бессмертность — она имеет способность мертвить все, к чему прикасается.
Чувствительней всего для Чехова пошлость. Она врывается в жизнь на каждом шагу и портит все (Айхенвальд, 353, 354).}
Пошлость людская бессмертна. Гамлет.
В одном из писем Чехов говорит (Материалы, 5): ‘Не дело психолога делать вид, что он понимает то, чего не понимает никто. Мы не будем шарлатанить и заявим прямо, что на этом свете ничего не разберешь. Всё знают и всё понимают только дураки и шарлатаны’ (Из письма). Зеркало хладнокровное.
В другом письме Чехов говорит о себе: ‘свободный художник’. Материалы, 6. Из письма Чехова к Плещееву по поводу повести ‘Жена’: ‘Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индифферентист. Я хотел бы быть свободным художником и — только, и жалею, что Бог не дал мне силы, чтобы быть им. Я ненавижу ложь и насилие во всех их видах, и мне одинаково противны как секретари консисторий, так и Нотович с Градовским. Фарисейство, тупоумие и произвол царят не в одних только купеческих домах и кутузках, я вижу их в науке, в литературе, среди молодежи… Потому я одинаково не питаю особого пристрастия ни к жандармам, ни к мясникам, ни к ученым, ни к писателям, ни к молодежи. Фирму и ярлык я считаю предрассудком. Мое святая святых — это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались’.
Мы видим, что Чехов — романтик и позитивный романтик. Но что же нам дает право назвать его реалистом?
А во-первых, изображение по-настоящему, объективно, то, что сейчас прочитали: отсутствие тенденциозности. Почему тенденциозность — мешает реализму — искажение реального в угоду тенденции. ‘Розовые’ мужики, конечно, не реальны, ‘розовые’ р<,еволюционеры>, тоже. Подход к мужику — барский и народнический. К революционеру и интеллигенту — реакционный (Достоевский) и народнический. У Чехова — третий. {Материалы: Реализм, неприкрашенный, изображающий мужика (‘Мужики’) (Неведомский, 263) и ‘В овраге’ (Неведомский, 265).}
Во-вторых, позитивизм Чехова, отсутствие в нем мистицизма. Все, что говорилось о позитивизме выше. Ни одного фантастического рассказа (Материалы, 7) — хотя десятки святочных. Рассказ ‘Страхи’. Как просто по-докторски (анатом, трупы) объясняет он то, что сначала показалось мистически жутким. Ночью в лесу кричала черная собака — вспоминается фаустовский пес. То дома застал гостя, который пожаловался на пропажу дорогой собаки. В час ночи вагон сам собой катился по рельсам. Встречный мужик объяснил: ‘На сто двадцать первой версте уклон…’
Из ‘Три года’:
‘— Вы любите жизнь, Гаврилыч?
— Да, люблю. Я химик, мыслю химически и умру химиком’.
{Материалы: О немистике. Из ‘В овраге’. Как будто мистическая ночь. Липа спрашивает встречных во тьме:} И ‘В овраге’. Липа:
‘— А вы святые? — спросила Липа у старика. — Нет. Мы из Фирсанова’.
В первой лекции я уже упоминал, что Чехов — в отношении формы сделал очень много. В чем же именно его достижения и новшества?
Чехов писал все, ‘кроме стихов и доносов’… Но его значение — в трех родах:
1. новелла,
2. драма и
3. письма.
Неудачные романы. Сравнительно малоудачные большие повести: ‘Три года’, ‘Степь’. Но новеллы — изумительны. Мопассан.
Как писал Чехов. Первый период. Легкость. Воспоминания Короленко. ‘Пепельница’ (Измайлов, 160). Медленность, обработка (Измайлов, 164-165).
Работа в лейкинских ‘Осколках’, ограниченность места приучила его сжимать рассказы.
Психологически объяснить значение краткости: почему краткость значит сильное впечатление?
‘Кроме романов, стихов и доносов — все виды перепробовал. И повести, и рассказы, и водевили, и пьесы’, — писал сам Чехов.
‘В сумерках’. ‘Мечты’. ‘Агафья’.
‘Именины’ — перевоплощение в женскую душу.
Повести ‘Степь’, ‘Дуэль’.
‘Архиерей’, ‘Палата No 6’.
{Материалы: Как писал Чехов? Вначале — необычайно быстро, шутя. ‘Егерь’ — в купальне. Рассказ Короленко о пепельнице.
В письме к Л. Гуревич: ‘Пишу медленно, с длинными антрактами, пишу и переделываю, и часто, не кончив, бросаю’.
В другом письме: ‘Пишу и зачеркиваю, пишу и зачеркиваю’.
В последний период — он уже не писал, а как шутя говорил про себя — ‘рисовал’. (Цветные чернила.)}
{Материалы: Три основные черты:
1. юмор,
2. пейзаж,
3. изображение боли (Неведомский, 255).}
Первое и главное, чего достиг Чехов, и чего до него не умели: краткость, сжатость, сгущенность. NB. Длинноты у Тургенева, Толстого (‘Анна Каренина’). Значение краткости — особенно для современного городского читателя. Значение недоговоренности: творчество самого читателя.
Эта краткость воспиталась в Чехове работой в ‘Осколках’.
Сравним рассказ из III тома ‘Агафья’ и из Утома ‘Спать хочется’. Материалы: 7, 8.
‘Агафья’. Герой Савка. Описание — точное, протокольное.
Рассказ начинается со 2-й страницы: ‘Помню, я лежал…’
Пейзаж.
‘— А ты что насупилась, словно тетка тебя родила?’
Пейзаж (364).
‘Спать хочется’. Т. V, с. 75. Один из лучших рассказов. Тут уж нет описаний. Биографию Варьки и почему она в няньках — читатель узнает из сна Варьки.
Обстановку автор заставляет все время чувствовать приемом лейтмотива: зеленое пятно и тени <,рисунок панталон>, панталон…
Переход из сна в явь.
[Прием повторяющихся лейтмотивов в ‘Спать хочется’. Этим опять достигается краткость. Биография героя — в действии, что сближает Чехова уже с новореалистами (тот же рассказ ‘Спать хочется’). Драматическая форма рассказа (показ).]
Второе: пейзажи. Пейзажи у прежних писателей: пейзажи — ради пейзажа. У Чехова — пейзаж только фон, средство, а не цель.
В одном из писем Чехов говорит: ‘Описания природы уместны и не портят дела лишь тогда, когда они кстати, когда помогают вам сообщить — читателю то или другое настроение’. {Материалы: О пейзажах в рассказах Чехов говорит в одном из писем: ‘Описания природы тогда лишь уместны и не портят дела, когда они кстати, когда помогают вам сообщить читателю то или другое настроение’.}
Материалы: 7, 8, 9, 13.
‘У Чехова природа не аксессуар, не декорация, не фон, а часть самой жизни, самого действия, основная грандиозная мелодия, в которой звуки человеческих голосов то выделяются, то исчезают, как отдельные аккорды’ (Мережковский).
Т. И. ‘Мыслитель’. Пейзаж. ‘Знойный полдень. В воздухе ни звуков, ни движений… Вся природа похожа на одну очень большую, забытую Богом и людьми, усадьбу’.
Пейзаж: ‘Солнце легло спать и укрылось багряной золотой парчой, и длинные облака, красные и лиловые, сторожили его покой, протянувшись по небу… у самого пруда в кустах, за поселком и кругом в поле заливались соловьи. Чьи-то года считала кукушка и всё сбивалась со счета, и опять начинала. В пруду сердито, надрываясь, перекликались лягушки, и даже можно было разобрать слова: ‘И ты такова! И ты такова!’ Какой был шум! Казалось, что все эти твари кричали и пели нарочно, чтобы никто не спал в этот весенний вечер, чтобы все, даже сердитые лягушки, дорожили и наслаждались каждой минутой: ведь жизнь дается только один раз!’
Третье: драматическая форма рассказа, а не описание. {Материалы: Не описательная, а драматическая форма рассказа.} Рассказ, а не показ. Биография героя — в действии (‘Спать хочется’). Также — прием лейтмотивов. И то, и другое — одновременно дает сжатость рассказу.
Четвертое: уменье начинать. Он сам не раз писал, что это — самое трудное. Начала у прежних писателей. Искусство Толстого в этой области. Чехов — шел за ним. Материалы: 9 и 10.
‘Неосторожность’. Начало: ‘Петр Петрович Стрижин, племянник полковницы Ивановой, тот самый, у которого в прошлом году украли новые калоши, вернулся с крестин ровно в 2 часа ночи’.
Вот рассказ ‘Беда’ — о купце, которого засудили за то, что был членом ревизионной комиссии. Начинается он прямо: ‘Директора городского банка Петра Семеныча, бухгалтера, его помощника и двух членов отправили ночью в тюрьму’.
Пятой особенностью рассказов Чехова — был юмор. Материалы: 11 и 14.
Юмор, отличающий великих писателей, смех сквозь слезы. ‘Злоумышленник’ (Чайка). ‘Смерть чиновника’. Со сборника ‘Хмурые люди’ — беспечный смех затихает, ‘чеховское настроение’. Но остается юмор. Комическое — Белинский определяет, пользуясь термином Гегеля, как ‘противоположность между идеей и ее овеществлением’. Но здесь и залог трагического. ([Материалы: Противоречие между идеей и ее овеществлением — в равной мере источник и смешного и трагического.]} Материалы: 14. Смех до слез <,нрзб>,. Смех <,нрзб>, своей разрешается в пьесе — физиологически…
За смешного человека обидно, потому что смешной — вырождение великого.
И у Чехова везде подход именно такой. Везде но, трагическое но. ‘Скучная история’: выдающийся ученый с европейским именем, но… ‘Бабье царство’ — миллионерша, здорова, кругом богатство, лесть, но ей скучно жить, тоска… ‘Иванов’ — выдающийся общественный деятель, интеллигент, умница, но он говорит: ‘…без веры, без любви, без цели, как тень, слоняюсь я среди людей…’. {Материалы: Эти вечные но у Чехова: Алехин долго таил свое чувство от любимой женщины, и вот наконец признался — целует ее — плачет, понял, как ненужно и мелко было все то, что мешало любить — но поздно: через мгновение поезд унесет ее далеко.
Другой путник — уже обнял женщину, но ямщик в дверях.}
Поэт неудавшейся русской жизни, неудачников, стремлений этих неудачников вдаль.
Шестая особенность: боль. В рассказе ‘Припадок’… Материалы: 12.
В рассказе ‘Припадок’ говорится (про Васильева): ‘Есть таланты писательские, сценические, художнические, у него же особый талант — человеческий. Он обладает тонким, великолепным чутьем к боли вообще. Как хороший актер отражает в себе чужие движения и голос, так Васильев умеет отражать в своей душе чужую боль. Увидев слезы, он плачет, около больного он сам становится больным и стонет, если видит насилие, то ему кажется, что насилие совершается над ним…’
[Седьмое: ирония, скепсис человеческой разочарованности. Материалы: 13.
Ирония. На чествовании в Художественном театре чуть не рассмеялся, когда начали ему речь: ‘Дорогой и глубокоуважаемый…’ Ему вспомнилось, как Гаев в ‘Вишневом саде’ говорит: ‘Дорогой, глубокоуважаемый шкаф!’]
Седьмая: зачатки символизма. В ‘Палате No 6’. {[Материалы: Намеки символизма в ‘Палате No 6’.]} В ‘Крыжовнике’. {Материалы: [‘Крыжовник’. Символ — крыжовенное варенье, которое так <,нрзб>, для Чехова, но в конце концов пропадает, засахаривается.]} В ‘В овраге’. [Разговор.] Содержание. Разговор Липы со стариком (Овсянико-Куликовский, 152).
Пьесы.
Среди нас есть математики… Статика и динамика…
Но есть ли в природе действительно статика, полное равновесие? По новейшим теориям — молекулы в вечном, невидимом для глаза движении. Изменение температур, электрический ток — мост, по которому бегут трамваи… Молекулы совершают колоссальную невидимую работу, живут, гибнут, стареются — невидимо, неслышно. Какие-то невидимые, безмолвные драмы.
Та же молекулярная жизнь — и в человеческой душе. Теперь — эпоха динамическая. Все — снаружи: внешние драмы, убийства, смерти, голодные трагедии… Но в так называемые органические эпохи — жизнь уходит внутрь. В жизни моста — революционной эпохой было, когда его строили, революционной эпохой будет — когда его будут взрывать. Органическая эпоха — теперь.
Вот эту самую молекулярную жизнь человеческой души, молекулярную форму — изображал Чехов. Эту жизнь — простым глазом не уловить, эти драмы невидимы и неслышимы. Эти драмы — не в действиях: мост, как стоял — так и стоит. Эта драма даже не в словах — она где-то за словами, она в паузах, в намеках. Это — драма не динамическая, а статическая — вернее: как будто статическая. {[Материалы: Драма в рассказах — статическая, а не динамическая.]}
Самый корень слова греческий — и означает ‘действовать’. Понятно, почему драма, пьеса строилась на действии: драма рассчитывалась на массу, на толпу зрителей, на то, чтобы воздействовать на возможно большее число зрителей. Ясно: на те способности к восприятию, которыми обладает большинство зрителей. А если мы вынесем за скобки эти общие способности… Обычная драма — расчет (верный) на среднее, отнюдь не утонченное восприятие. Ясно: этому среднему, ‘заскобочному’ зрителю — не видна молекулярная драма, молекулярная жизнь человеческой души, которую пытался изобразить Чехов. Этим и обусловливался неуспех — первоначальный — его пьес. {Материалы: Пьесы: Судьба чеховских пьес — судьба всяких новшеств.}
Пьесы: два водевиля и пять драм: ‘Иванов’, ‘Дядя Ваня’, ‘Чайка’, ‘Три сестры’, ‘Вишневый сад’.
‘Иванов’. Сперва ‘Иван Иванович Иванов’ попытка грубого, примитивного символизма, как у Андреева ‘Жизнь Человека’. Алгебра и геометрия, где все трехмерно, выпукло…
По поводу ‘Иванова’ Чехов писал: ‘Я хотел оригинальничать: не вывел ни одного злодея, ни одного ангела <,…>, никого не обвинил, никого не оправдал…’
Содержание пьесы: Иванов, говорящий о высоких материях, его жена, Саша… Иванов — романтик, Гамлет + Обломов. Проклинает ‘гнусную меланхолию’. Отражение развала интеллигенции. Гнилой устой моста: не способен сопротивляться, бороться. В момент высшего напряжения — когда трамвай — он ломается…
[Ант. Ч. Противопоставление: Иванов и Львов, Саша.]
Элемент внешней, динамической драмы, смерть. Фабула есть.
Некоторый успех.
‘Леший’ — впоследствии ‘Дядя Ваня’ — через год. Там был не Астров, а Хрущов, не врач, а помещик. В ‘Дяде Ване’ исчезли четыре лица ‘Лешего’: Желтухин, не кончивший курса технолог, его сестра Юля, помещик Орловский и его сын — кутила. Здесь [есть] больше внешней драмы: будущий дядя Ваня кончает самоубийством — вместо более статической попытки убить профессора Серебрякова. Зато в ‘Лешем’ нет основной внутренней, молекулярной, психологической драмы — драмы Сони: в ‘Лешем’ все кончается благополучно, аккорд разрешается: Соня выходит замуж за Хрущова, нет ее безнадежной, безвыходной любви (к Серебрякову).
В ‘Дяде Ване’ — все тоньше. Разрешения нет: пьеса кончается диссонансом. Параллель с новой музыкой: Скрябин.
Нет надобности напоминать содержание. Родство Серебрякова — ‘ученой воблы’ с профессором из ‘Скучной истории’: ‘Скучная история’ — за два месяца до ‘Лешего’. Родство Сони с Сашей. Родство Хрущова — дяди Вани с Ивановым. Романтик — дядя Ваня. Его мечты о будущем счастье человечества, символизируемые его влюбленностью в леса. Опять элемент символизма: ‘Мы отдохнем’. Материалы: 15. ‘Дядя Ваня’. Героиня кладет голову на руки дяде Ване и уверяет его, что Бог сжалится над ними, что они увидят жизнь светлую и прекрасную. ‘Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах… Ты не знал в своей жизни радостей, но погоди, дядя Ваня, погоди… Мы отдохнем… (Обнимает его.) Мы отдохнем!’
1. Драма статическая, настроения, а не действия, нарастания находят себе исход не в катастрофе, а остаются неразрешенными. Аналогия — Скрябин. Так было и в жизни, с интеллигенцией.
2. Отсутствие диалогов. Почти монолог. Размышления вслух.
3. Символизм. Паузы. Звуки.
Темы жизни: реализм.
‘Африка’ дяди Вани — и ‘Москва’. Иванов — и Львов, Кулыгин — и Вершинин, Аркадина и Треплев в ‘Чайке’. Гаев — и Лопахин. Трагизм, коллизия — не внешняя, а внутренняя, именно в этом столкновении мечтателя и трезвого, поэзии и прозы, романтики и жизни.
Юмор: ’22 несчастья’, Чебутыкин, Соленый.
Настроения.
Продолжатели: Андреев, Зайцев. Новый этап развития — в пьесах Сологуба, Минского, Гиппиус.
Отражение толстовства: положительный образ — люди, не умеющие побороть быт, люди, покорно приносящие себя в жертву эгоизму ‘ученой воблы’.
Успеха ‘Леший’ не имел. Не могли простить Чехову профессора. И только гораздо позже, в Художественном театре, был поставлен и имел успех. Через 11 лет.
‘Чайка’. Зарождение ее. Изм<,айлов>,, стр. 397.
Еще больший разрыв с прежними условностями драмы: ‘Начал пьесу forte, кончил pianissimo’м’. [Почти нет действия, разговор.] (Прием, потом повторенный Андреевым в ‘Катерине Ивановне’.) Типичная молекулярная драма. Изм., стр. 398.
Почти нет внешнего действия. Но молекулярная драма назревает невидимо и неслышимо: в пьесе — покушение на самоубийство, самоубийство. Это — все же еще дань старой драме: в других пьесах Чехова ничего не случается.
Треплев — ‘декадент’, пародия.
Родство Тригорина и Чехова. Материалы: 16.
Треплев в одном месте пьесы говорит: ‘Я так много говорил о новых формах, а теперь чувствую, что сам мало-помалу сползаю к рутине… Описание лунного вечера длинно и изысканно. Тригорин выработал себе приемы, ему легко… У него на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень мельничного колеса — вот и лунная ночь готова, а у меня и трепещущий свет, и тихое мерцание звезд, и далекие звуки рояля, замирающие в тихом ароматном воздухе… Это мучительно’.
А в XI томе Сочинений (188-я стр.) Чехова в его рассказе ‘Волк’ — мы найдем описание лунного вечера: ‘На плотине, залитой лунным светом, не было ни кусочка тени, на середине ее блестело звездой горлышко от разбитой бутылки. Два колеса мельницы, наполовину спрятавшись в тени широкой ивы, глядели сердито, уныло…’
Это — мелочь, но таких мелочей в образе Тригорина — целые десятки: например, — отзыв Тригорина о начинающем писателе, который целиком можно отнести к молодости самого Чехова. Если Тригорин не Чехов — то, во всяком случае, очень ему близкий.
В ‘Чайке’ судьба Нины Заречной символизирована в виде чайки — белой птицы, беспокойно мечущейся над водой и гибнущей от пули Треплева. В ‘Трех сестрах’ — символ ‘Москва’: ‘В Москву, в Москву’. Еще более символизма в ‘Вишневом саде’: самый сад, его вырубка символизирует гибель целого уклада жизни, смерть Фирса, и этот особенный, таинственный звук, ‘как от бадьи, упавшей в воду’, дважды повторяющийся в пьесе.
Всюду — драма настроения, а не действия. Нарастающий лиризм не находит себе исхода в какой-нибудь драматической катастрофе, остается неразрешенным. То же было и с интеллигенцией в жизни.
Отсутствие диалогов: монологи или размышления вслух.
Символизм: ‘Чайка’.
Пьеса была поставлена в Александрийском театре — и провалилась. Внешняя причина провала: бенефис Левкее-вой. Публика ‘заскобочная’. Внутренняя причина: еретичество, новшества, утонченность. Неблагоприятные отзывы авторитетов. Реабилитация Художественным театром — через 2 года.
‘Проживу 700 лет, а не напишу больше ни одной пьесы’.
‘Назовите меня последним словом, если я когда-нибудь напишу пьесу…’
‘Три сестры’. Здесь уже сплошь то, что мы назвали молекулярной драмой, или выражаясь принятым термином: драма психологическая. Ничего не случается: самое крупное, самое динамическое — уход полка.
Взяты не темы театрального представления — взяты темы жизни: обыкновенные, как будто незначащие разговоры, обычные, житейские дела и события.
Игра на паузах. Значение недоговоренности.
Символизм: ‘Москва’.
Успех пьесы. Быть может, уже созрела публика, но главное — созрел автор. В новых формах сумел покорить публику. Леонид Андреев писал: ‘Я видел жизнь, она волновала меня, мучила, наполняла страданием и жалостью. И мне не стыдно было моих слез…’
‘Вишневый сад’.
Внешняя форма, глина, быт: дворянское оскудение. То, что было известно со времен Обломова, прошло через тургеневские романы.
Выродились и развалились не только помещичьи усадьбы, но и люди. Легкомыслие, безволие, неспособность к сосредоточенным переживаниям.
Любовь Андреевна. Шкафик и няня. Сын Гриша — ‘Петя, отчего вы так подурнели?’ (Овсянико-Куликовский, 164).
Раневская, Гаев, Трофимов — недотепы по Фирсу. Они — воплощение отрицательных добродетелей: они добры — в смысле не злы, они не глупы, не бесчувственны. Лопахин сказал: ‘А сколько, брат, в России людей, которые существуют неизвестно для чего’. Это — лишние люди.
Раневская и Гаев — просто лишние люди, неромантики: романтиком является Трофимов. Он из ‘неделающих’, но зовет к новой жизни, к труду. Он жалок: ‘облезлый барин’, постарел, вылинял, приживальщик. Но автор его любит.
Определенное отрицание прошлого, сегодняшнего (Овсянико-Куликовский, 173).
Лопахин. Трофимов говорит ему: ‘Вот как в смысле обмена веществ нужен хищный зверь, который съедает все, что попадается ему на пути, так и ты нужен’. Нет прежнего, как у Глеба Успенского, изображения ‘гнусного промышленника’, ‘гнусного хозяйственного мужика’. Чехов понимал необходимость Лопахиных в процессе общественного развития, тут сказался реалист.
Лопахин — вовсе не зверь: он готов выручить Раневскую из беды, он предлагает Трофимову денег, чтобы тот мог учиться. Он уважает книгу, знание, Трофимова. Он утешает плачущую Любовь Андреевну: ‘Отчего же, отчего вы меня не послушали? Бедная моя, хорошая, не вернешь теперь. (Со слезами.) О, скорее бы все это прошло, скорее бы изменилась какая-нибудь наша нескладная, несчастливая жизнь’.
И все же Чехову он не мил: он — не романтик. Чехову ближе смешной, облезлый недотепа Трофимов.
Вместе с ‘Тремя сестрами’ — ‘Вишневый сад’ наиболее типичная для Чехова пьеса, наиболее типичная психологическая драма. Опять — полнейшее отсутствие внешнего действия, динамики. Вся драма глубоко скрыта. Вместо звука выстрелов, которые должны потрясти нервы зрителя в обыкновенной драме — зреет такой, на первый взгляд, нестрашный звук: рубят деревья, рубят вишневый сад. Но за этим…
Опять паузы, недоговоренности, намеки. В паузе — слышен странный звук ‘как бы от бадьи, упавшей в воду’.
Символизм: ‘Вишневый сад’.
Итоги.
1. Взята статика жизни, а не динамика, как обычно в пьесах. Начало психологической драмы. Действие происходит в глубине, под поверхностью. Улавливаются мельчайшие, молекулярные движения души, настроения. Драма настроения. Само слово в русском языке стало существовать именно со времен Чехова.
2. Внешние признаки такого рода пьес — отсутствие действия, отсутствие завязки и развязки, отсутствие внешних драматических эффектов, отсутствие обычных связных драматических диалогов.
3. Темы в чеховских пьесах — темы жизни, а не сцены.
4. Какая-то коллизия должна быть — без коллизии нет пьесы. Эта коллизия — во всех пьесах Чехова — коллизия между мечтателем, романтиком — и жизнью, между поэзией и прозой. Во всех пьесах эти противопоставления: Иванов — и Львов, Кулыгин, учитель, который говорит: ‘Вот имею даже Станислава второй степени’ — и Вершинин, Аркадина — и Треплев, Гаев — и Лопахин.
5. Но эта коллизия — не временная, а вечная, это бесконечная трагедия, бесконечно стремящаяся вдаль романтизма. И потому, совершенно логично, коллизия в чеховских пьесах остается неразрешенной. Пьесы заканчиваются не консонансом, а диссонансом. Пьесы, если хотите, не заканчиваются.
6. Изображение настроений — не хватает слов: пользование паузами.
7. Символизм. Еще примитивный в ‘Иванове’, ‘Африка’ в ‘Дяде Ване’, ‘Москва’ в ‘Трех сестрах’, ‘Вишневый сад’. Это вошло в жизнь.
8. Юмор.
9. Темы жизни — показывают, что он реалист: реализм пьес. Это, в частности, в ‘Вишневом саде’ — в изображении Лопахина, неприкрашенное изображение интеллигенции — Иванов, Астров, Трофимов.
Продолжатели: Леонид Андреев — ‘Анфиса’, ‘Катерина Ивановна’, Борис Зайцев — ‘Усадьба Лапиных’. Новый этап — в пьесах Сологуба, Минского, Гиппиус. Баранцевич, Альбов, Лазаревский, Потапенко.
Нетенденциозность. ‘Свободный художник’. Материалы: 6. Письма Чехова к Плещееву по поводу повести ‘Жена’: ‘Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индифферентист. Я хотел бы быть свободным художником и — только, и жалею, что Бог не дал мне силы, чтобы быть им. Я ненавижу ложь и насилие во всех их видах, и мне одинаково противны как секретари консисторий, так и Нотович с Градовским. Фарисейство, тупоумие и произвол царят не в одних только купеческих домах и кутузках, я вижу их в науке, в литературе, среди молодежи… Потому я одинаково не питаю особого пристрастия ни к жандармам, ни к мясникам, ни к ученым, ни к писателям, ни к молодежи. Фирму и ярлык я считаю предрассудком. Мое святая святых — это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались’.
1. Отсутствие тенденциозности — делает его реалистом.
2. Отсутствие мистики, таинственного и
3. Самые образы его — реальны, даже для наиболее отвлеченных представлений.
Что нового в вещах Чехова?
В отношении формы:
1. Новелла: краткость, сжатость и т. д. (Лекция 4.)
2. Импрессионизм.
3. Драматическая, а не описательная форма рассказа.
4. Пейзажи.
Со стороны содержания:
1. Юмор.
2. Боль.
3. Борьба с пошлостью.
4. Вера в человека и его будущее.
5. Романтизм. Все его герои фантазеры. ‘Палата No 6’. Доктор и почтмейстер. ‘Черный монах’. Коврин и тесть. ‘Дом с мезонином’. Лида и Женя. ‘Моя жизнь’. Архитектор и ‘я’.
Пьесы Чехова.
Какое-то великое единство во всей природе: единство материи, единство материи и силы, единство движения и покоя.
Нет покоя: все в движении. Молекулы.
Эпохи революционные и эпохи органические.
У человека.
У моста.
Молекулярная жизнь человеческой души — драмы Чехова. Это драма не в действиях: мост как стоял — так и стоит. Это драма даже не в словах, а в паузах между слов, в намеках.
Заскобочный зритель.
‘Иванов’.
Иванов — и Львов. Саша.
Представители пошлости: Боркин, Зинаида Савишна, Косых и гости.
‘Чайка’.
Аркадина и Треплев. Тригорин и Треплев.
{[Материалы: Он борется с средним, нормальным человеком, с мещанством. Он охотнее простит грех, чем мещанство. ‘Старость’: ‘Маленький, белый памятник глядел на него задумчиво, грустно и так невинно, словно под ним лежала девочка, а не распутная, разведенная жена’.]}
Впервые: Литературная учеба. 1988. No 6 (подготовка текста А. Стрижева).
Данный вариант, включающий, помимо лекций, материалы к ним, публикуется впервые.