‘Чехи и русская опера‘
Комментарии
Комментарии
Общие замечания
‘ЧЕХИ И РУССКАЯ ОПЕРА’.
‘ЧЕХИ И РУССКАЯ ОПЕРА’.
М. П. Блинова
‘Чехи и русская опера’, Стасов Владимир Васильевич, Год: 1867
Время на прочтение: 17 минут(ы)
В. В. Стасов.
В. В. Стасов. Избранные сочинения в трех томах
Том первый. Живопись. Скульптура. Музыка
Редколлегия: Е. Д. Стасова, С. К. Исаков, М. В. Доброклонский, А. Н. Дмитриев, Е. В. Астафьев
Государственное издательство ‘Искусство’, Москва, 1952
OCR Ловецкая Т. Ю.
Наконец, получены здесь пражские газеты с отчетами о представлении обеих опер Глинки в Праге под управлением М. А. Балакирева, и, по своему обещанию, мы представим извлечение из них. Мы твердо убеждены, что многие, многие у нас с нетерпением ожидают этих известий: мало-помалу ведь начинают же у нас понимать, что такое для нашего отечества Глинка. Притом это будет отчет о первом появлении русской оперы в Европе. В Праге выходят газеты двух родов: одни на немецком, другие на чешском языке. У первых колорит немецко-австрийский, у вторых — национально-чешский. Почти всегда те и другие состоят во взаимном антагонизме между собой по всем сколько-нибудь выдающимся вопросам современной чешской жизни, но по поводу опер Глинки и их исполнения на пражской сцене органы всех партий высказались с примечательным единодушием. И немецкие, и чешские газеты наперерыв одни перед другими спешили выразить свое сочувствие новой музыке, свое уважение к великому русскому композитору, впервые узнанному. Представление русских опер на чешской сцене казалось многим патриотам чешским даже чем-то вроде политического события, началом тесного единения славянских племен, и это не раз высказывалось среди чешского общества с такою настойчивостью и силой, что иностранные газеты, враждебные русской и чешской национальности, схватились за этот мотив, как за новую исходную точку для своей клеветы и выдумок. ‘Дневник Познанский’ и другие газеты стали уверять, что ‘Жизнь за царя’ и ‘Руслан’ являются на чешской сцене не по свободной инициативе самих чехов, чешского общества, пражской театральной дирекции, а по русским проискам и интригам и что даже русским правительством отпущена огромная сумма на постановку этих опер. Не знали только наверное, сколько именно отпущено: 30 или 50 тысяч, и в этом отношении происходило некоторое разногласие между ‘Познанским дневником’ и ‘Кельнской газетой’. Толки враждебных газет и людей были в самой Праге настолько сильны, что невозможно было совершить торжественной процессии, назначенной для перенесения бюста Глинки в Чешский музей, и бюст поставили там без особого торжества. Но как ни забавны эта умышленная ложь и злостное противодействие, все-таки они показывают, до какой степени постановка русских опер на чешской сцене была событием важным, захватывающим всеобщее внимание. Первое появление великих художественных созданий наших на европейской сцене не прошло незамеченным, оно признано эпохой. Люди разных партий ожидают значительных результатов от внесения русского художественного элемента в общую европейскую сокровищницу. Потому-то, имея в виду именно такое значение опер Глинки, мы считаем необходимым сообщить русской публике подробные извлечения из статей чешских газет по поводу представлений ‘Жизни за царя’ и ‘Руслана’.
В No 42 журнала ‘Bohemia’ (на немецком языке) напечатано: ‘Данная вчера (4 февраля старого стиля) в первый раз волшебная опера ‘Руслан и Людмила’ имела блестящий успех, и все солисты, отличившиеся превосходным исполнением, были вызываемы очень часто. Ту же честь оказали г. Балакиреву из Петербурга, ученику Глинки, который приехал сюда с тем, чтобы разучить оперу своего учителя и дирижировать ею: его вызывали после каждого из первых трех актов, а по окончании оперы три раза. Театр был полон от низу до верху. Опера требует необыкновенной постановки. По части декораций и костюмов не жалели денег. Но малые размеры сцены препятствовали употреблению больших масс в группах и танцах’.
В No 45 того же журнала напечатано: ‘Действие в волшебной опере ‘Руслан и Людмила’ разнообразно в высшей степени, но она состоит из сцен и картин, которых общую связь и органическую последовательность схватывают с трудом даже те, кто знает знаменитую сказку Пушкина. Неприготовленный зритель, ввиду всех великолепий, проносящихся перед его глазами в пестрой последовательности, пожалуй, совсем растеряется и будет в таком же положении, как в отношении к веберову ‘Оберону’, где действие, по-видимому, точно столько же несвязно и случайно, как и в нашей нынешней новинке. Только там уразумение отношений всех фантастических, романтических и реальных элементов ко всему целому гораздо доступнее и легче для нас. Антураж царя эльфов и их волшебные отношения к разным действующим лицам ближе нам, чем все добрые и злые волшебники, карлы и богатыри новой оперы. Нельзя сказать, чтоб мы не в состоянии были уразуметь всех грандиозных или комических созданий северной народной фантазии, они повторяются везде, только с тою разницею, которую условливает окружающая природа и политико-социальные отношения, несмотря, однакоже, на это, сходство между теми и другими очень большое. Но столь существенное у всех народов символическое значение происшествий, на вид необъяснимых, угадывается в настоящей опере лишь с трудом и все-таки не овладевает нами непосредственно и глубоко. Вследствие всего этого несколько слаб интерес к сюжету и либретто оперы ‘Руслан и Людмила’. Но, высказав это, остается только сознаться, что здесь у нас, на миниатюрной сцене пражского театра, было сделано все возможное, чтоб придать творению Глинки наилучший внешний вид. Что касается музыки, то новая опера выказывает знаменитого петербургского композитора в еще более блестящем и колоритном свете, чем прежде слышанная нами его опера ‘Жизнь за царя’. Глинка вспоен источниками мелодического юга, воспринял в себя в то же время утонченность и грацию французской музы, но вместе с тем, вследствие художественного воспитания своего, овладел серьезностью и глубиною немецкой школы и всеми великостями ее великих поэтов и композиторов, а по внутреннему влечению взял их себе за образец. Но космополитизм Глинки тем отличается от прежнего эклектизма многих его товарищей, что те элементы церковной и светской национальной музыки, которые принадлежат его великому отечеству, заставляют ожидать дальнейшего великого художественного развития. Употребив настоящие национальные мелодии, разработав и воссоздав их в великих формах современной оперы, Глинка внес в свое создание те новые и свежие элементы, которые запечатлевают его (по крайней мере для нас) печатью самобытности и новости. Это столько же относится до мелодической стороны первоначальных кантилен, сколько и до гармонически модуляторской и, в особенности, инструментальной части, которая, несмотря на употребление всех новейших сложных средств оркестра, старается удержать и пустить в ход национальные нравы и привычки страны, где происходит действие’.
Издаваемая на немецком языке газета ‘Politik’ сначала напечатала, в нескольких нумерах, полную (и очень верную) биографию Глинки, потом изложение всей поэмы Пушкина ‘Руслан и Людмила’, наконец, следующие две статьи. В No 50 читаем: ‘В опере Глинки ‘Руслан и Людмила’, данной в первый раз 4 февраля (ст. ст.), а через день во второй, мы видим создание, верному обсуждению которого следует, по нашему мнению, предпослать тщательное определение особенного его положения. Если когда-нибудь будет стоять во всей полноте совершенства здание, называемое ‘славянская оперная школа’, то о Глинке будут с благодарностью вспоминать, как о самом первом между теми людьми, которые, взяв за основание бесконечно богатые музыкальные элементы своей нации, ступили первые шаги для того, чтоб воплотить идею, воодушевляющую теперь уже весь славянский мир и обещающую такие последствия, которых и высчитать нельзя. В ‘Руслане и Людмиле’, точно так же как и в ‘Жизни за царя’, мы имеем перед глазами борьбу компониста со всеми трудностями вновь расчищаемого пути, им предпринятого, и постоянно видим, как он справляется с теми условиями, которые считает необходимыми для основания славянского оперного направления. Кто только не станет умышленно уменьшать трудность глинкинского предприятия, тот ясно увидит, что обе оперы этого композитора образуют постройку, поднявшуюся уже на значительную высоту. Кто будет продолжать строение после этого гениального человека, тому будет уже гораздо легче, пока, наконец, черед дойдет до тех, кому придется довершать здание. В ‘Руслане и Людмиле’ нам является роскошно-свежее растение, которое хотя и какой-то чуждой нам породы, но благоухает для нас чем-то столь родным, что тут затрагиваются самые глубокие стороны нашего чувства. От того-то публика так единодушно и так восторженно приняла замечательнейшие нумера оперы. Распределение ролей мы находим совершенно согласным со средствами исполнителей. Роли Руслана и Людмилы получили: г. Лев и г-жа Елинек. Затем, самая драматическая, полная поэзии и, бесспорно, деликатнейшая задача, роль Ратмира, князя хазарского, поручена была г-же Мик-Беневиц и исполнена с наибольшим совершенством, так как эта певица придала ей все волшебство, которым наделил ее гениальный композитор. Мы возвратимся при другом случае еще раз к исполнителям и их исполнению и тогда постараемся дать хотя приблизительное понятие о том великом впечатлении, которое производит в Ратмире г-жа Мик-Беневиц. Г-н Лукес явился в роли доброго волшебника, Финна. Нам приятно было встретить этого артиста в роли, где вполне выказались, все его превосходные качества. Он создал образ, который остается неизгладим в памяти. Г-н Палечек обнаружил, в роли Фарлафа, много мастерства в решении своей задачи. Богатырь Фарлаф, трус, есть единственная комическая фигура в опере, и, при известном таланте г. Палечека в роде буффо, она была выполнена с высшим совершенством. Г-жа Рюкауф исполняла Гориславу и приятно удивила всех своею необыкновенною легкостью в высших регистрах голоса, игра же ее была, как всегда, результатом правильного понимания и похвальной старательности. Гг. Полак и Дубравский — Баян и Светозар, равно как и г-жа Штаутингер, были очень хороши в своих ролях. Последняя, явившаяся Наиной, имела в высшей степени эффектную маску. Дирекция заслуживает за блестящую и дорогую постановку самых единодушных похвал. Новые декорации, написанные по образцам Петербургской Академии художеств, делают большую честь декоратору Мацуреку. Не менее похвал заслуживает костюмер Сак за прекрасные костюмы, выполненные по образцам того же происхождения. Оба представления ‘Руслана’ произвели самое превосходное впечатление. Публика, восхищенная красотами новой оперы, выразила свое удовольствие громом рукоплесканий, бесчисленное множество раз были вызваны солисты, а также г. Балакирев, как слышно, ученик покойного Глинки, который приехал из Петербурга нарочно для того, чтоб дирижировать оперой. Удовольствие публики распространилось также на изящное выполнение кавказского танца ‘Лезгинка’ г-жами Генц и Краус, которые также были вызваны. Сегодня третье представление ‘Руслана’, в пользу г. Балакирева. Поэтическое достоинство оперы, блестящая постановка, счастливое распределение ролей удержат, конечно, надолго эту оперу на нашей сцене. Мы вполне уверены, что театр будет сегодня полон, так как всем известны заслуги г. Балакирева относительно появления ‘Руслана’ у нас, в Праге’.
В No 56 той же газеты было сказано: ‘7 февраля дана третьим разом опера ‘Руслан и Людмила’ Глинки. Если и было что-нибудь говорено против этой оперы при первом представлении, то оно отошло теперь, как что-то несущественное, на самый задний план: полные красот картины этой оперы выяснялись все больше и больше, и, опираясь на огромную массу достоинств ее и на оказанный ей со стороны публики прием, мы смело предсказываем этому созданию прочную будущность в репертуаре нашей национальной оперы, в том, однакоже, предположении, что и на будущее время, как теперь, в этом учреждении будут управлять всем одни художественные соображения. Но, прежде чем приступить, по обещанию, к отчету о подробностях исполнения, скажем, что третье представление ‘Руслана’ было в пользу г. Балакирева, которого заслуги нам следует ценить тем выше, что ему пришлось натолкнуться на разнообразнейшие затруднения. Публика приняла дорогого гостя с воодушевленными рукоплесканиями, и мы спешим занести это на наши страницы, равно как и изъявление приязненных чувств публики, выраженных самым заслуженным образом посредством великолепного венка, ожидавшего г. Балакирева у дирижерского пюпитра. Особенно примечательны следующие нумера оперы: в первом акте великолепный квинтет, превосходнейшим образом исполненный Светозаром (г. Дубравский), Русланом, Людмилой, Ратмиром и Фарлафоми вызвавший целую бурю рукоплесканий. Второй акт начинается колоссальною певческою задачей, которую решил самым замечательным образом г. Лукес (добрый волшебник, Финн): его всякий раз много вызывали. Затем непосредственно следует чрезвычайно благодарный нумер для Фарлафа (г. Палечек). Он встречается со злой волшебницей Наиной (г-жа Штаутингер), и тут перед нашими глазами был в высшей степени удачно и забавно изображен мужчина, трусливый как баба, дрожащий в присутствии пугающей его волшебницы и начинающий куражиться, когда она исчезла. Фарлаф выражает свою радость насчет легкой добычи в мастерски сочиненном рондо, которое г. Палечек исполняет в совершенстве, за что всякий раз был награжден громкими рукоплесканиями. В третьем акте у Гориславы (г-жи Рюкауф) несравненная по красоте каватина, вся полная славянского певческого элемента, ее очень хорошо исполняет г-жа Рюкауф. Непосредственно за нею, и точно будто композитор сам себя хотел превзойти, следует первая ария Ратмира. Утомление, горячее порывание к прежней возлюбленной никогда не будут изображены кем бы то ни было на свете с большим совершенством, чем это сделал здесь Глинка. Эта ария является со всеми своими достоинствами в исполнении г-жи Беневиц, полном ума и тончайших оттенков мгновенного чувства. То же самое надо сказать про чудный романс, исполненный ею в пятом акте: ‘Она мне жизнь, она мне радость’. С первого же представления г-жа Беневиц выказала в этих ариях все свое превосходство и постоянно заслуживала с тех пор единодушные оглушительные рукоплескания и многочисленные букеты, служившие выражением общего энтузиазма’. (К сожалению, мы не получили других нумеров этой газеты, где говорилось об ансамблях и хорах.)
Переходим теперь к газетам на чешском языке, т. е. газетам па преимуществу чешским.
В No 51 ‘Пражского дневника’ напечатано: ‘Руслан и Людмила’, волшебная опера М. И. Глинки, в первый раз была представлена на нашем театре в субботу, 4 февраля, под управлением ученика Глинки, г. Балакирева. ‘Руслан и Людмила’, в музыкально-драматическом отношении, стоит гораздо выше ‘Жизни за царя’: она гораздо более славянское, самобытное произведение, чем эта последняя. И при выборе текста Глинка был счастливее с ‘Русланом’, так как волшебный мир давал его фантазии вполне свободный полет и широкое поле. Исполнение этой оперы в Праге было блестящее, и все главные нумера заслужили громкие и вполне справедливые одобрения: как от ритма, так и мелодии веяло чисто славянским духом. Поэтому неудивительно, что эти произведения встречают в каждом славянском сердце такое горячее сочувствие. Оркестровка превосходна в массах, а в отдельных частях в истинном смысле пикантна. Необыкновенно оригинальна ‘Лезгинка’, ритмом своим похожая на народный хорватский танец. Одним словом, ‘Руслан и Людмила’ — великолепное создание, которое, в отношении национальном, может служить нашим композиторам за образец. Исполнение соловых партий было очень удачно. Г-н Лев (Руслан) отлично изобразил киевского богатыря и был несколько раз вызван. Столько же благодарна и партия Людмилы, исполненная г-жою Елинек. Г-жа Беневиц-Мик (Ратмир) при каждом своем появлении приводила в восторг зрителей прекрасною, глубоко обдуманною и прочувствованною игрой. Г-жа Рюкауф (Горислава) и г-жа Штаутингер (Наина) вполне удовлетворили своим задачам. Но главная часть досталась г. Лукесу, которого публика встречала громогласными рукоплесканиями. Мужские и женские хоры были исполнены свежо и живо. Г-н Балакирев был вызван после каждого акта’.
В No 48 газеты ‘Народные листы’ было сказано: ‘Волшебная опера Глинки ‘Руслан и Людмила’ была принята вчера, при первом ее представлении, самым блестящим образом. То был важный, торжественный вечер, и нам выпало тогда на долю почтить на собственной сцене память одного из величайших славянских гениев. Многочисленное общество восторженно внимало мастерскому произведению и вполне оценило его высокое значение для славянского искусства. Исполнение под управлением г. Балакирева, ученика покойного Глинки, было превосходное. К чести Славянского театрального общества должно сказать, что оно не щадило издержек для того, чтобы поставить эту оперу достойным образом, оно выказало этим свое глубокое уважение к славянскому искусству. Более блестящие костюмы и более изящная постановка едва ли когда бывали на чешском театре. Солисты, хоры и оркестр соперничали друг с другом. Г-н Балакирев при своем появлении был встречен громкими рукоплесканиями и потом был вызываем вместе с солистами после каждого акта’.
‘Narodni listy’ No 50: ‘Давнишнее наше желание иметь славянский репертуар было удовлетворено представлениями русской оперы ‘Жизнь за царя’, о которой еще прежде доходили до нас самые лучшие известия. Эта народная по преимуществу опера была встречена у нас с невыразимым увлечением радости, чему основанием служило естественное наше сочувствие к народу, столь тесно с нами связанному. Что бы ни было высказываемо против самого произведения с точки зрения современного общего направления в музыке, во всяком случае нельзя отрицать, что это произведение создано могучим и необыкновенным дарованием, которое стремится к высшим целям и всеми расточаемыми им средствами старается их достигнуть. При первом же взгляде находим, что Глинка первый попытался живо и полно выразить дух славянский, который до того времени еще не находил себе в музыке полного выражения, он первый сделал удачный шаг к тому, чтобы дух славянский, хранящий в себе нечаемую мощь не пробужденных еще, не познанных сил, сделался, наконец, самобытным деятелем на поприще музыкального искусства. Мы не желаем входить здесь в подробный разбор вопроса, как далеко ушел Глинка в этом отношении, и, быть может, славянская музыка потребует еще многих веков, многих гениев для того, чтоб довершить идею Глинки и воплотить всю свою самостоятельность. Нам в настоящее время достаточно уже и того, что довольно давно уже он первый почувствовал в себе сильное стремление, первый вступил на новую, самостоятельную дорогу, сознав в себе довольно силы, чтобы итти прямо вперед по смело им открытому пути. В великую душу Глинки проникло твердое убеждение, что славянскому народу, хранящему в недрах своих много неведомых сокровищ, предназначено стоять однажды выше всех музыкальных народов, как это было с нидерландцами, позже с итальянцами и, наконец, с немцами. В этом-то всего более и заключается великое значение Глинки для всего будущего славянской музыки. То был, поистине, творческий гений, проложивший себе новую, самобытную дорогу. Ныне нам дана возможность познакомиться со второю и, к сожалению, последнею оперой того же великого композитора. Эта опера (‘Руслан и Людмила’) в художественном отношении стоит далеко выше его первого драматического произведения, а в отношении народного характера, по крайней мере, не уступает ей. Она в первый раз дана была в Петербурге 27 ноября 1842 года, и это необходимо вспомнить, если только хотим справедливо оценить ее достоинства, а также и быть справедливыми к недостаткам ее в отношении драматическом. Безусловное преобладание музыки, строгое (но вместе и ограниченное) соблюдение обыкновенных и уже исчерпанных форм, растянутая, хотя и остроумная, и часто проведенная в ущерб драматическому движению обработка тем, конечно, не соответствуют современным условиям музыкальной драмы. Но если б мы захотели быть строги в этом отношении, то нам пришлось бы осудить точно так же многие замечательные произведения самых гениальных художников. Главное средоточие всего произведения опять, как в ‘Жизни за царя’, заключается в лирическом элементе, иногда затемняющем элемент драматический. Славянская индивидуальность снова проявляется здесь в прелестнейшем виде, что касается изящества и теплоты выражения, почти все мелодии созданы чувством нежным, духом глубоким. Во многих отношениях композитор строго держался сильно распространенных в его время требований ‘большой оперы’, но он не избавился и от таких угождений публике, как, например, конец арии Ратмира la valse в третьем действии, что немало вредит чистоте всего произведения. Композитор воспользовался всеми драматическими ситуациями, представляемыми либретто, глубокая музыкальная характеристика, талантливое употребление народных мотивов, русских и персидских, обличают в целом произведении великого мастера. Но мы вовсе не находим музыкальных характеров, которые бы изображали известные индивидуальности, разве за исключением Ратмира, на изображение которого автор положил, кажется, наиболее труда. Арии Ратмира дышат тою роскошью мечтательной поэзии Востока, которая невольно трогает душу, они едва ли не превосходнейшие места целой оперы. Остальные лица не так продуманы и только внешностью отличаются одно от другого. Так, например, арии Людмилы преимущественно отличаются колоритным оттенком и редко возвышаются до драматического выражения… Вообще в либретто действия мало, но много занимательных и эффектных положений. С умением композитора прекрасно соединять сольные партии с хоровыми связано не меньшее его искусство пользоваться всеми оркестровыми средствами самым и поэтическим, и характерным образом. Декламация живая, плавная и благородная. Особенно в этом отношении замечательна ария волшебника Финна во втором действии. В употреблении славянских ритмов композитор истинный мастер, и особенный эффект у него происходит из сочетания парных и непарных ритмов. Здесь надо преимущественно указать на знаменитый хор первого действия: ‘Лель таинственный’, который в то же время отличается блестящею инструментовкой. Всем исполнителям надо воздать величайшие похвалы и, конечно, в особенности, г. Балакиреву, который как на репетициях, так и при самом представлении обнаружил редкую терпеливость и умение. Затем укажем на отдельные места, особенно понравившиеся публике: это — каватина Людмилы и финал первого действия, баллада Финна и ария Руслана во втором действии, арии Гориславы и Ратмира в третьем действии — истинные перлы целой оперы, равно и квартет в конце того же действия, необыкновенно характерный марш Черномора и чисто народный танец лезгинка в четвертом действии, наконец, романс Ратмира в пятом действии. Второе представление 5 февраля было столько же удачно, как и первое, и имело еще больший успех. Солисты и г. Балакирев были после каждого акта шумно вызываемы публикой. Особенный почет был отдан г-же Беневиц-Мик, и поднесенный ей лавровый венок был достойною наградой ее превосходной игры’.
‘Narodni listy’ No 51: ‘Основываясь на блестящем успехе третьего представления оперы Глинки (7 февраля), можно смело надеяться, что это превосходное творение не будет мгновенным явлением на нашей сцене, но останется постоянным украшением нашего репертуара. Прежде всего выскажем, что считаем присутствие г. Балакирева у нас в Праге чрезвычайно благоприятным обстоятельством для успеха оперы. Важные заслуги его в разучивании и исполнении оперы были признаны всею публикою в этот вечер, назначенный для его бенефиса, еще в большей степени, чем при прежних представлениях. Немаловажною причиной успеха или неуспеха новых произведений часто бывает раздача ролей. В этом отношении мы только можем быть вполне довольны. Наибольшая заслуга, бесспорно, принадлежит г-же Беневиц-Мик, эта замечательная артистка умела вдохнуть столько глубокой и богатой души в свою роль, что производит на всех самое непосредственное и неодолимое действие. Ее Ратмир полон юношеского жара и вместе нежной грации, которая была в высшей степени мягко выражена в ариях третьего и пятого акта’.
Далее, автор статьи хвалит (в общих, впрочем, выражениях) постановку, но замечает, что длинные платья у женщин в персидском хоре очевидная ошибка (?!). Из декораций он хвалит в особенности княжескую гридницу (первый акт) и финнову пещеру, пейзаж второго акта (место встречи Фарлафа и Наины), но замок Наины находит сделанным без всякого вкуса и эффекта (эта декорация не была выполнена по рисункам академика И. И. Горностаева, посланным из Петербурга, для уменьшения издержек, и то уже слишком значительных для Праги).
К этим отчетам чешских газет мы можем прибавить еще несколько подробностей, полученных нами от очевидцев, бывших в Праге во время представлений опер Глинки. Восторг от ‘Руслана и Людмилы’ был решительно всеобщий, единодушный во всех классах, и между тем, как люди из высших слоев общества, как всегда более других привыкшие к итальянской опере, особливо восхищались ариями, более простые люди, сохранившие здоровое непосредственное чувство, были в величайшем восторге от хоров и ансамблей, этого венца глинкинской музыки. Случилось по нечаянности, что теперь как раз выходит в Праге перевод летописи Нестора: чехи с живейшим любопытством читали ее и, вдруг услыхав ‘Руслана’, заговорили в один голос про лучшие места оперы: ‘Да это просто летопись Нестора в музыке!’ Легко понять, что это всего более относилось к колоссальным хорам первого акта, к песне Баяна, точно вырубленной из гранита рукою гиганта, к непостижимо грандиозному языческому хору ‘Лель таинственный’, к похоронной музыке по Людмиле (в пятом акте) и тому подобным созданиям. Народ, расхаживая по улицам, громко распевал песню Баяна и другие глубоко-глубоко-понравившиеся вещи, собрания в ‘Беседе’ и иных кружках, кончавшиеся всегда очень рано, длились теперь очень долго по вечерам, после представлений ‘Руслана’, и кроткие, смирные чехи, в 11 часов вечера прежде, бывало, уже спавшие, теперь сами себя не узнавали: их молчаливый театр, их тихая ‘Беседа’ вдруг огласились громом небывалых рукоплесканий, говором и шумом оживленных речей, беспрестанными: слава, слава складателю (композитору), слава петроградскому капельнику (капельмейстеру)! Живописная, колоритная ‘слава’ не успела еще замениться у чехов нашим немецким ‘ура’! Во время представлений, репетиций сами артисты не раз обращались друг к другу со словами: что за великолепие, что за прелесть! Один из важнейших солистов назвал своего новорожденного сына Русланом-Владимиром. Наконец, иные журналисты, фельетонисты, разумея музыку как следует истинным знатокам и докам, быть может, и были бы готовы объявить печатно, по своим немецким или полонофильским понятиям, что вся эта глинкинская музыка не что иное, как монгольская гудьба (это злобно говорили иные в Праге), но не могли и не смели: так велик и силен был общий порыв публики, так единодушно общее восторженное настроение, и они принуждены были сообразоваться в своих статьях с этим общим настроением, принуждены были из всех сил и умения расхваливать ‘Руслана’ и ‘Жизнь за царя’. Пускай многое неверно, не так в этих отчетах, все-таки мы слышим тут голос чешского народа, пражской публики. При малых средствах пражского театра нехватило денег на постановку ‘Руслана’. Энергический, мужественный, благородный патриот Ригер, трибун и представитель чешского земства, отпустил недостававшую сумму из земских денег: столь важным делом казалась чехам постановка гениальной русской оперы на пражской сцене. Профессор Коллар, известный ученый Патера принимали самое деятельное участие в постановке ‘Руслана’, и из них первый сделал такой перевод русского либретто на чешский язык, которому подобного по буквальной верности и красоте выражений нам еще никогда не случалось встречать. Все артисты, солисты и оркестр, с первых репетиций душевно полюбившие ‘Руслана’, с жаром и наперерыв один перед другим старались о том, чтобы исполнение оперы было в высшей степени превосходно и художественно. Наконец, несмотря на всякие махинации и враждебные заявления, бюст Глинки, хотя и без особенного парадного торжества, был поставлен в Чешском музее, и именно на настоящем своем месте — рядом с Шекспиром: бюст величайшего до сих пор оперного композитора не должен стоять иначе, как рядом с бюстом величайшего драматического писателя. У нас бы это показалось теперь, пожалуй, многим слишком большою профанацией: они готовы не отказать в величии Мейерберам и Россини, Доницетти, Верди и Флотовым, но еще не доросли до понимания, что все эти люди не достают Глинке и по пяту.
Но время возьмет однажды свое, и придет, быть может, еще на нашем веку, тот день, когда русский народ перестанет бояться за своих великих людей перед лицом Европы и даст им, наконец, в своем уме то место, которое до сих пор раболепно отводит другим.
Целых 25 лет мы все еще посматриваем недоверчиво на Глинку и не знаем, как и чем его считать: в самом ли деле великим гением или посредственным талантом, которого лишь прокричала горсточка людей исключительных, ни за что не хотящих сойтись с остальной толпой. Пожалуй, еще долго продолжалось бы наше сонное раздумье. Но вот выступает вперед с горячим энтузиазмом, со страстно и смело высказанным мнением умное, даровитое славянское племя, сразу, в один день понявшее то, чего мы не разумели в целую четверть столетия. Авось, пример брата подействует на нас, авось, благодетельная зараза истинного понимания коснется наших ушей, наших глаз, нашей души, и мы, отвернувшись от прежней пустоты и ничтожества, с сияющим, радостным лицом повернемся к светилу, поднявшемуся на небе и для нас.
Еще одно слово: чехи сознали раньше нас музыкальную заслугу г. Балакирева, которого они так верно, так впопад наименовали ‘учеником Глинки’. Станем ожидать, что и этот важный музыкальный деятель займет у нас, наконец, то место, которого заслуживает и по своим выходящим из ряду вон способностям, и по глубоко прекрасному направлению своей художественной деятельности.
1867 г.
Все статьи и исследования, написанные Стасовым до 1886 года включительно, даются по его единственному прижизненному ‘Собранию сочинений’ (три тома, 1894, СПб., и четвертый дополнительный том, 1906, СПб.). Работы, опубликованные в период с 1887 по 1906 год, воспроизводятся с последних прижизненных изданий (брошюры, книги) или с первого (газеты, журналы), если оно является единственным. В комментариях к каждой статье указывается, где и когда она была впервые опубликована. Если текст дается с другого издания, сделаны соответствующие оговорки.
Отклонения от точной передачи текста с избранного для публикации прижизненного стасовского издания допущены лишь в целях исправления явных опечаток.
В тех случаях, когда в стасовском тексте при цитировании писем, дневников и прочих материалов, принадлежащих разным лицам, обнаруживалось расхождение с подлинником, то вне зависимости от причин этого (напр., неразборчивость почерка автора цитируемого документа или цитирование стихотворения на память) изменений в текст Стасова не вносилось и в комментариях эти случаи не оговариваются. Унификация различного рода подстрочных примечаний от имени Стасова и редакций его прижизненного ‘Собрания сочинений’ 1894 года и дополнительного IV тома 1906 года осуществлялась на основе следующих принципов:
а) Примечания, данные в прижизненном издании ‘Собрания сочинений’ Стасова с пометкой ‘В. С.’ (‘Владимир Стасов’), воспроизводятся с таким же обозначением.
б) Из примечаний, данных в ‘Собрании сочинений’ с пометкой ‘Ред.’ (‘Редакция’) и вообще без всяких указаний, выведены и поставлены под знак ‘В. С.’ те, которые идут от первого лица и явно принадлежат Стасову.
в) Все остальные примечания сочтены принадлежащими редакциям изданий 1894 и 1906 годов и даются без каких-либо оговорок.
г) В том случае, когда в прижизненном издании в подстрочном примечании за подписью ‘В. С.’ расшифровываются имена и фамилии, отмеченные в основном тексте инициалами, эта расшифровка включается в основной текст в прямых скобках. В остальных случаях расшифровка остается в подстрочнике и дается с пометкой ‘В. С.’, т. е. как в издании, принятом за основу, или без всякой пометки, что означает принадлежность ее редакции прижизненного издания.
д) Никаких примечаний от редакции нашего издания (издательства ‘Искусство’) в подстрочнике к тексту Стасова не дается.
В комментариях, в целях унификации ссылок на источники, приняты следующие обозначения:
а) Указания на соответствующий том ‘Собрания сочинений’ Стасова 1894 года даются обозначением — ‘Собр. соч.’, с указанием тома римской цифрой (по типу: ‘Собр. соч.’, т. I).
б) Указание на соответствующий том нашего издания дается арабской цифрой (по типу: ‘см. т. 1’)
в) Для указаний на источники, наиболее часто упоминаемые, приняты следующие условные обозначения:
И. Н. Крамской. Письма, т. II, Изогиз, 1937 — ‘I’
И. Е. Репин и В. В. Стасов. Переписка, т. I, ‘Искусство’, 1948 — ‘II’
И. Е. Репин и В. В. Стасов. Переписка, т. II, ‘Искусство’, 1949 — ‘III’
И. Е. Репин и В. В. Стасов. Переписка, т. III, ‘Искусство’, 1950 — ‘IV’
Указание на страницы данных изданий дается арабской цифрой по типу: ‘I, 14’.
Напечатана впервые в 1867 году за подписью ‘В. С.’ (‘С.-Петербургские ведомости’, 10 марта, No 68).
Среди музыкально-критического наследия Стасова значительное место занимают статьи-монтажи, составленные из цитат иностранной прессы, а также из книг о музыке.
Внимательно следя за зарубежной музыкальной жизнью через газеты, переписку и личное общение с приехавшими из-за границы, неоднократно и сам бывая там, Стасов старался полученные сведения не оставлять в виде мертвого капитала, а систематически делиться ими с русской публикой. Так появились его статьи-монтажи, дополненные собственными комментариями: ‘Французские отзывы о русских музыкантах и русской музыке’ (1872), ‘Миланские критики о ‘Жизни за царя’ (1874), ‘Нынешние сведения французов о русских музыкантах’ (1878), ‘Второй русский концерт’ (1878), ‘Последние два русских концерта в Париже’ (1878), ‘Ганс фон Бюлов и русская музыка’ (1879), — все в Собр. соч., т. III, ‘Славянская музыкальная неделя в Дрездене’ (1895, т. 3), ‘Новая русская музыка за границей’ (1896) — ‘Новости’, 12 марта, No 71, ‘Глинка в гостях у Европы’ (1900) — ‘Новости’, 16 и 17 июня, NoNo 165 и 166, и другие, к этому же разделу работ относится и статья ‘Чехи и русская опера’, в которой, помимо газетных материалов, Стасов использует и сведения, полученные им из писем от Балакирева.
Не всегда в статьях-монтажах Стасов излагает свой взгляд на затрагиваемые темы, но самый отбор цитат и метод их подачи уже говорят о точке зрения автора. Поэтому-то статьи-монтажи интересны не только как сводки зарубежных цитат, свидетельствующие об осведомленности Стасова, но и как материал, приобретающий значение для его творческой характеристики.
В этом плане показательна и статья ‘Чехи и русская опера’, являющаяся третьей работой Стасова, написанной к постановкам опер Глинки в Праге (см. статьи ‘Жизнь за царя’, в Праге’ и ‘Опера Глинки в Праге’, т. 1).
Зарубежная оценка Глинки как гениального композитора, основоположника ‘славянской школы’, которой предсказывалось великое будущее в деле развития западноевропейского искусства, — была точкой зрения и самого Стасова. Высокая оценка, данная ‘Руслану и Людмиле’ пражской прессой, как ‘образцовой’ в национальном отношении опере, по музыкально-сценическим достоинствам стоящей выше ‘Ивана Сусанина’, также соответствовала взглядам Стасова (см. по этому поводу комментарии к статьям Стасова ‘Жизнь за царя’ в Праге’ и ‘Опера Глинки в Праге’, т. 1).