Частная реторика, H. Кошанского … Умозрительные и опытные основания словесности в IV частях…, Белинский Виссарион Григорьевич, Год: 1845
Время на прочтение: 7 минут(ы)
В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений.
Том 9. Статьи и рецензии 1845—1846.
М., Издательство Академии Наук СССР, 1955
68. Частная реторика, H. Кошанского. Издание шестое. В тип. Департамента военных поселений. 1845. В 8-ю д. л., 141 и IX стр.
Умозрительные и опытные основания словесности в IV частях. Соч. А. Глаголева. Издание второе. Санкт-Петербург. В тип. Губернского правления. 1845. В 8-ю д. л. В I части VIII и 22, во II — 97, в III — 67, в IV — 96 стр.1
Вот две книги — два ужаснейшие анахронизма,— книги, которые среди книг нашего времени то же, что был бы между людьми нашего времени человек в напудренном парике с пуклями до плеч, с кошельком на затылке, с корабликом на голове, в красном камзоле и голубом кафтане, в чулках до колен и башмаках с золотыми пряжками и высокими красными каблуками… Здравствуй, дедушка, привет тебе, выходец с того света, житель другого мира! Поговори с нами о твоем времени, в которое было сделано так много великого, сказано так много умного! Мы готовы тебя слушать! Твой наряд нам не смешон, а только любопытен, и не смеяться, а учиться у тебя хотим мы. Мы так интересуемся твоим временем, с такою жадностию изучаем его в книгах. Но что книга! Твоя живая речь будет лучше всяких книг! Говори же! — Но что же ты такое заговорил? ты рассказываешь нам не о себе самом, а о нас, не о твоем времени, а о нашем! Ты рассуждаешь о Пушкине, тогда как мы хотели услышать от тебя о Сумарокове и Хераскове, о Державине и Богдановиче! Ты уверяешь нас, что и Петров великий лирик и Пушкин: отличный поэт… А мы ожидали, что ты с восторгом будешь говорить о Державине и ничего хорошего не найдешь в Пушкине, если б мы, твои правнуки, вздумали тебе читать его. Но ты так же не сын того времени, как и не сын нашего, ты междоумок, недоросль из словесников, педант, который равно не понимает ни того, ни нашего времени. Ты надел напудренный парик и накрыл его корабликом потому только, что эти вещи остались тебе по наследству еще от дедушки, истаскав их, ты нарядишься по-нашему — ведь тебе всё равно! Поди же прочь с твоим болтаньем — мы не хотим тратить времени на разговор с тобою!..
Такое или почти такое чувство возбуждают в читателе две книги, заглавие которых выписано в начале этой статьи. О реторике г. Кошанского нечего и говорить: вот уже в шестой раз является она учить писать так, как никто теперь не пишет, учить тому, чему нельзя выучиться из книг. Она верна своей роли — придавлять способности несчастных, обязанных твердо знать все пустяки, все вздоры, все нелепости, из которых она сшита. Честь и слава ее постоянству! Беда и горе тем, которые учат и учатся по ней! смех и потеха тем, которые читают ее для развлечения, по охоте прочесть иногда что-нибудь курьезное, добродушно нелепое, искренно пошлое! Вот другое дело — книжица г. Глаголева: она еще только в другой раз (?) является в свет… Но если и так,— зачем вышла она теперь на белый свет из мрака сырых погребов? Уж не затем ли, чтоб ей снова было доказано, что ее место там, в подвалах? Если так, мы готовы послужиться ей этим.
Прежде всего, любопытно происхождение на свет этой книжицы. Сам сочинитель говорит, что ‘этот ученый (?) труд выходит из круга его настоящих занятий и родился у него случайно)). Московский университет обнародовал в начале 1831 года программу о конкурсе для занятия кафедры красноречия, стихотворства и языка русского. ‘Трудность предложенных в программе задач (говорит г. Глаголев) возбудила во мне особенное любопытство: я старался разгадать их решение и, углубляясь в соображения, неприметным образом составил в уме нечто целое, имевшее систематическую последовательность’. Признаемся, несмотря на уверение самого сочинителя, мы в его книге не заметили ни малейших следов чего-либо похожего, на систему или последовательность. И не мудрено. Что за наука словесность? Ее выдумали педанты, школяры, которые стихотворство смешивают с поэзиею, а красноречие считают искусством, в смысле художества, творчества, и ораторов, следовательно, почитают артистами, художниками, творцами. Г н Глаголев под словесностью, как наукою, разумеет грамматику, реторику и пиитику: так думали люди только во времена варварской схоластики, рабски подражая во всем древним, которых они не понимали. Но подобные предрассудки не стоит опровержения, и потому лучше представим читателям самые курьезные диковинки из книжицы г. Глаголева.
На V-ой странице предисловия г. Глаголев приводит следующий пример римского красноречия:
В ноны месяца октября (,) в преддверии храма Беллоны (,) Марций и Спурий Постумий, консулы, в присутствии сената, слушали предложение Клавдия, Валерия и Минуция о празднествах Бахусовых (следуют пункты предложения). В заключение приказали: объявить о сем всенародно в продолжение трех нундин. Если же кто поступит вопреки вышеписанному, того продавать суду уголовному, а для всенародного сведения вырезать сие постановление на медной доске и выставить оное во всех публичных местах.
Итак, вот что разумеет г. Глаголев под словом красноречие?.. Но погодите, смеяться: самое забавное впереди. Вот оно:
В наших деловых бумагах кроется всё древнее красноречие со всеми его видами: судебным, совещательным и описательным, различие состоит лишь в том, что древние декламировали свои речи в собраниях народных или в сенате, а у нас секретари читают свои записки в присутствиях, начальники отделения перед министрами, обер-секретари в сенате и т.д.
В примечании, между предисловием и вступлением, Шишков, автор ‘Рассуждения о старом и новом слоге’, красноречиво произведен г. Глаголевым в ‘Катоны нашей грамматики’, на 72 стр. второй части о нем же г. Глаголев выразился не только красноречиво, но и очень грамотно, так: »Ученые известия Российской академии’, коей он есть президентом’, и пр. На 30 и 31 страницах четвертой части г. Глаголев утверждает, что ‘появление ‘Реторики’ г. Рижского, которая в первый раз издана в свет в 1796 году, составило новую эпоху в истории русской литературы по части теории красноречия’ и что »Правила словесности’ г. профессора Толмачева также заслуживают внимания’. На странице 40 г. Глаголев говорит: ‘По части учебной достойны уважения труды: Тредьяковского, Ломоносова, Соколова, Борна, Рижского, Никольского, Талызина, Левитского, Кошанского (!?), Остолопова, Могилевского, Балига, Плаксина (?!)’. Всем сестрам по серьгам! В самом деле, из всех наших схоластов, учивших в школе писать так, как никто не пишет в свете, самые замечательные, бесспорно, суть гг. Тредьяковский, Рижский, Толмачев, Кошанский, Плаксин и — Глаголев… На стр. 53 г. Глаголев говорит, что ‘Шишков украсил периодами лучшие из своих сочинений в высшем дипломатическом роде’. Вообще, г. Глаголев большой поборник мерной и плавной периодической речи на манер древних, столь несвойственной духу новейших языков, и большой враг так называемой ‘отрывистой’, или, лучше сказать, естественной речи, столь свойственной духу новейших языков: все схоласты крепко держатся этого мнения и искусственный, надутый слог похвальных речей Ломоносова считают за образцовый… Но вот целый, хотя и небольшой отрывок из четвертой части сочинения г. Глаголева,— отрывок, который дает полное понятие о прелести его слога, изукрашенного сими, оными, коими и таковыми, и о схоластической оригинальности его эстетического вкуса:
Роман, по существу своему и по правилам сочинения, сходствует с героическою поэмою, но, не имея ни объема, ни важности эпопеи, он представляет нравственную жизнь одного лишь какого-либо героя или лица и с одной точки зрения. Повесть есть один только эпизод романа, один разительный или любопытный случай из жизни нравственной, а сказка есть повествование, на народных рассказах и несбыточных чудесностях основанное. Происхождение нашей повести есть одинаков с происхождением романа. Как сему последнему предшествовала важная эпическая поэма, так и повесть явилась у нас сперва под одеждою героическою. В сем тоне написаны известные повествовательные творения Хераскова: ‘Кадм и Гармония’, ‘Полидор’ и ‘Нума Помпилий’. Карамзин первый осмелился перенести сцену из идеального мира в действительный, в свое отечество, и вывести на оную лица русские. Его ‘Наталья, боярская дочь’, ‘Бедная Лиза’ и ‘Марфа Посадница’, несмотря на то, что мыслят и чувствуют умом и сердцем сочинителя, пленяют самою оригинальностию своего содержания, нежностию чувствований и живым, легким способом выражения, в особенности последняя, одушевленная высокими мечтами и сильным красноречием, останется навсегда украшением повествовательного рода нашей словесности. ‘Марьина роща’ Жуковского носит на себе черты древнего германского рыцарства, или вассальства, но она занимательна, как ландшафт, раскрывающий пред нами дикие окрестности Москвы до ее основания. Повести Беницкого, Панаева и Нарежного, равно как и романы его, также заслуживают внимание. Из современных нам народных повестей пользуются особенною известностию Ивана Петровича Белкина (А. С. Пушкина), Погодина, барона Розена, ‘Вечера на хуторе близ Диканьки’, изданные пасичником Рудым Паньком. Но всех их превзошел автор, известный под именем Марлинского,—искусный живописец характеров, страстей, движений, оригинальный в вымыслах, живой и легкий в рассказе. Его ‘Аммалат Бек’ есть творение, носящее на себе печать высокого таланта в сем роде сочинений. Повести: ‘Блаженство от безумия’ и ‘Живописец’ (помещенные в ‘Телеграфе’ 1833 года),2 ‘Двойник’ и ‘Черная курица’ А. Погорельского (вымышленное имя)3 и ‘Пестрые сказки Иринея Гомозейки’4 (также вымышленное имя) достойны примечания, как новые психические явления в русской литературе. В первых автор хотел олицетворить пылкую, исступленную любовь, с искусством развивая сокровеннейшие ее изгибы и движения, но употребленные им краски слишком ярки и неестественны для характеров русских, почти совсем не способных к исступленным чувствованиям и действиям. Последние (‘Двойник’, ‘Черная курица’ и ‘Пестрые сказки’) суть не что иное, как литературные фантазии, увлекающие нередко своих поэтов за пределы пиитической вероятности, а посему, несмотря на их ученость, на оригинальность мыслей и на чистый, легкий способ выражения, они не могут вполне быть разгаданы нашею читающею публикою, требующею, так сказать, математической точности в самой игре воображения.5
Каково?.. Но забудем слог и вкус схоластического ‘словесника’ и заметим только, что его книга является теперь в том самом виде, в каком вышла в начале тридцатых годов, когда забытые теперь ‘Повести Болкина’ (Пушкина)6 были свежею новостью, когда Гоголь издал только еще свои ‘Вечера на хуторе близ Диканьки’, а повести Марлинского считались гениальными произведениями. Неужели же с тех пор ничего не изменилось в литературных понятиях и взглядах? И что такое история какой бы то ни было литературы, прерывающаяся с лишком за десять лет до минуты, в которую она выходит из типографии? Не следовало ли бы г. Глаголеву поправить и пополнить свою книгу, выдавая ее в свет в другой раз, через десять с лишком лет после ее первого издания? Хотя для схоластов нет прогресса, и время ничто не изменяет в их фразах, которые они, зазубрив раз в школе, твердят всю жизнь свою, однако же тут есть и другая причина: вторым изданием чуть ли не напечатан только заглавный листок залежавшейся в подвалах книги г. Глаголева, самая же книга вовсе не перепечатывалась вторым изданием…7
1. ‘Отеч. записки’ 1845, т. XLIII, No 11 (ценз. разр. 31/Х), отд. VI, стр. 22—25. Без подписи.
Борьбе со старыми риториками, пиитиками и эстетиками Белинский придавал огромное значение, как это видно из письма критика к В. П. Боткину от 1/III 1841 г. (ИАН, т. XII). Кроме настоящего отзыва, Белинским написано еще четыре рецензии на ‘Общую реторику’ Н. Кошанского (см. ИАН, т. III, No 102, т. IV, No 77, т. VI, No 93, т. VIII, No 102).
2. ‘Блаженство безумия’ и ‘Живописец’ — повести Н. А. Полевого.
3. А. Погорельский — псевдоним А. А. Перовского.
4. Ириней Гомозейка — псевдоним кн. В. Ф. Одоевского.
5. Курсив Белинского.
6. B одиннадцатой статье о Пушкине Белинский отнесся еще суровее к ‘Повестям Белкина’. Он писал там, что эти повести, ‘холодно принятые публикою и еще холоднее журналами’, представляли собой ‘что-то вроде повестей Карамзина’ (см. ИАН, т. VII, стр. 577).
7. Книга А.Г. Глаголева, действительно, вышла в 1845 г. только с переменой заглавного листа. Это была спекулятивная проделка, в которой автор книги был не повинен, так как в это время его уже не было в живых — он умер в 1844 г. Белинский не знал этого.