Чарльз Дарвин и его теория, Антонович Максим Алексеевич, Год: 1890 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 34 минут(ы)

Чарльзъ Дарвинъ и его теорія.

(Life and Letters of Charles Darwin including an autobiographical chapter. Edited by his son Francis Darwin. In three volumes. London. John Murray. 1887).

СТАТЬЯ ПЕРВАЯ.

Ученая слава великаго имени Чарльза Дарвина вотъ уже почти около полувка неумолкаемо гремитъ во всхъ предлахъ цивилизованнаго міра. Величіе его ученыхъ заслугъ оцнено и признано, и его великія идеи сдлались уже всеббщимъ достояніемъ, вошли въ обыденное употребленіе. Онъ произвелъ глубокій, коренной переворотъ въ біологическихъ воззрніяхъ и его справедливо называютъ Коперникомъ біологическихъ наукъ, доказавшимъ, что и органическій мір не представляетъ неподвижной косности въ своихъ формахъ, но что эти его формы движутся, видоизмняются и развиваются. Своею знаменитою теоріей происхожденія видовъ онъ разъяснилъ самый механизмъ этого движенія и указалъ путь, какимъ идетъ это видоизмненіе и развитіе. Правда, его теорія не пользуется еще безусловнымъ и неоспоримымъ господствомъ, какъ, наприм., теорія тяготнія Ньютона, и противъ нея являются новыя возраженія, какъ они, впрочемъ, являются и противъ теоріи Ньютона. Но, все-таки, теорія Дарвина не иметъ до сихъ поръ ни одной сколько-нибудь серьезной научной соперницы, а та теорія, которая низвергнута ею, потеряла уже всякое научное значеніе, не признается ни однимъ сколько-нибудь серьезнымъ ученымъ, хотя и влачить еще жалкое существованіе въ ненаучныхъ сферахъ и отстаиваетъ себя большею частью уже ненаучными способами. Новыя же возраженія противъ дарвиновской теоріи уравновшиваются и даже перевшиваются постоянно являющимися новыми фактами въ подтвержденіе ея. Достаточно указать для примра на палеонтологію и палефитологію, которыя почти ежегодно какимъ-нибудь новымъ открытіемъ возстановляютъ и связываютъ казавшіяся прежде разорванными звенья той цпи, которая, по Дарвину, должна связывать по происхожденію самыя низшія съ самыми высшими органическими формами, и такимъ образомъ подтверждаютъ прежде подвергавшіяся столькимъ порицаніямъ, возраженіямъ и даже насмшкамъ ссылки его на неполноту геологической лтописи. Являются попытки видоизмнить, пополнить теорію Дарвина, замнить дарвиновскій подборъ какимъ-нибудь другимъ факторомъ, воскресить, наприм., ламарковскія идеи и т. п. Но вс такія попытки, оказывающіяся безсильными и неудачными, вращаются въ предлахъ области, открытой и изслдованной Дарвиномъ, не давая никакихъ общихъ новыхъ принциповъ и идей, он — результаты импульса, даннаго имъ, и свидтельствуютъ только о томъ, какъ обширно и продолжительно возбужденное имъ умственное движеніе. Но что бы ни случилось съ теоріей естественнаго подбора, во всякомъ случа, главная заслуга Дарвина отъ этого нисколько не умалится и ея значеніе останется незыблемымъ. Біологическій догматъ о неизмняемости и постоянств видовъ уже никогда не воскреснетъ. Ему и прежде наносились удары, но онъ выдерживалъ ихъ, не колебался и даже затмъ еще боле укрплялся. Дарвинъ же нанесъ ему окончательный смертельный ударъ и засыпалъ его могилу такою грудой тяжеловсныхъ, несокрушимыхъ фактовъ, что онъ уже никогда не воскреснетъ. Самые горячіе противники дарвиновской теоріи подбора не осмливаются утверждать, что ныншніе виды существовали всегда, съ самаго начала міра, или же явились хотя и въ разное время, но безъ всякой родственной связи съ предшествовавшими имъ видами, какъ результатъ сверхъественныхъ факторовъ, и до сихъ поръ неизмнно сохраняются такими, какими явились въ самомъ начал. Такъ смотрлъ на свою заслугу и самъ Дарвинъ, онъ говоритъ: ‘Принимаетъ ли натуралистъ взгляды Ламарка, Ж. Сентъ-Илера или автора книги Vestiges, или Уоллеса и мои или какіе-нибудь другіе,— это значитъ весьма немного въ сравненіи съ положеніемъ, что одни виды произошли отъ другихъ, а не созданы неизмнными, потому что тотъ, кто принимаетъ это какъ великую истину, иметъ передъ собою обширное поле для изслдованія’ (Life а. Letters, vol. III, p. 22). Измненіе видовъ уже стало доказанною научною теоремой, и вс ныншнія ученыя работы, занимающіяся генезисомъ и филіаціей тхъ или другихъ органическихъ формъ, вовсе не считаютъ нужнымъ даже упоминать и ни слова не говорятъ о томъ, что органическія формы измнчивы и произошли одн отъ другихъ, считая этотъ вопросъ окончательно ршеннымъ и поконченнымъ. Нечего уже и говорить о томъ, сколько Дарвинъ открылъ новыхъ областей для спеціальнаго изслдованія, сколько поставилъ новыхъ вопросовъ и задалъ новыхъ задачъ. Какъ своею теоріей и своими многочисленными и разнообразными спеціальными открытіями и изслдованіями, такъ и своими указаніями и боле или мене бглыми намеками онъ далъ обширный матеріалъ, котораго хватитъ для разработки нсколькимъ поколніямъ ученыхъ.

Но нисколько не ниже, если даже не выше, этихъ спеціально-ученыхъ заслугъ Дарвина стоять его философскія заслуги, т.-е. т философскіе результаты, которые непосредственно вытекали изъ его теоріи. О важномъ значеніи и дйствительности этихъ заслугъ краснорчиво говорить то любопытное обстоятельство, что самыми ожесточенными противниками Дарвина являются люди, философія которыхъ страшно потрясена этими результатами и которымъ его теорія просто ненавистна не сама по себ, а именно по своему философскому вліянію, по своимъ философскимъ выводамъ. Дйствительно, все современное міровоззрніе боле или мене проникнуто дарвинизмомъ, вліяніе котораго сказалось даже въ тхъ областяхъ, которыя, првидимому, не имютъ ничего общаго и никакихъ точекъ соприкосновенія съ тми отраслями знанія, въ которыхъ и для которыхъ непосредственно работалъ Дарвинъ, такъ что самъ онъ изумлялся при вид того, гд находила неожиданное примненіе его теорія, въ моральныхъ и соціальныхъ, въ историческихъ, метафизическихъ и даже лингвистическихъ ученіяхъ. Ему приписывали даже практическое политическое значеніе, связывая его теорію, какъ это длалъ Вирховъ, съ соціализмомъ и даже съ покушеніями Геделя и Нобилинга, какъ длали нкоторыя нмецкія газеты, вслдствіе этого Вирховъ и совтовалъ принять противъ его теоріи репрессивныя мры и запретить говорить о ней въ училищахъ. Безъ преувеличенія можно сказать, что весь мыслящій міръ въ настоящее время раздленъ на два враждебныхъ лагеря, дарвинистовъ и антидарвинистовъ. Проведенный Дарвиномъ въ біологіи принципъ, что все настоящее есть естественный результатъ прошедшаго, что оно есть развившееся, т.-е. видоизмнившееся соотвтственно даннымъ условіямъ прошедшее, что между прошедшимъ и настоящимъ существуетъ неразрывная генетическая связь,— кажется простымъ до тривіальности. И, однако же, сколькихъ усилій стоило Дарвину утвердить этотъ принципъ въ біологіи, какъ онъ прежде утвержденъ былъ Ляйелемъ въ геологіи. Но, проведенный въ геологіи, онъ оставался безъ вліянія на другія науки, тогда какъ съ легкой руки Дарвина онъ изъ біологіи былъ перенесенъ почти во вс науки и получилъ въ нихъ право гражданства, такъ что генезисъ, эволюцію, мы уже встрчаемъ везд, и за предлами естественныхъ наукъ. И вотъ, наприм., въ литератур приходится встрчать иногда такіе споры литературнаго дарвинизма и антидарвинизма: развивается ли литература эволюціоннымъ путемъ, путемъ постепеннаго видоизмненія и развитія прошлаго, или же и въ ней бываютъ перерывы и скачки, нчто врод принимавшихся прежде въ геологіи катаклизмовъ, такъ что старое гибло безслдно, а новое начиналось совершенно самостоятельно, независимо отъ прошлаго, возникало, такъ сказать, изъ ничего, каковы, наприм., произведенія выдающихся литературныхъ геніевъ, рзко-оригинальныя и не имвшія никакой генетической связи съ предшествующею литературною жизнью? Вотъ какъ далеко распространились волны, возбужденныя дарвинизмомъ!

Но распространяться объ ученыхъ заслугахъ Дарвина совершенно излишне,— он общеизвстны и общеприняты. Гораздо мене общеизвстны сама то же несомннно великая личность Дарвина, его характеръ, весь его нравственный обликъ. А, между тмъ, и помимо научныхъ заслугъ личность Дарвина представляется замчательною, рдкимъ явленіемъ въ исторіи нашего вка. Такихъ великихъ, глубокихъ и оригинальныхъ умовъ, каковъ былъ Дарвинъ, мы встрчаемъ не мало въ исторіи наукъ и не мало было людей, производившихъ перевороты въ міровоззрніяхъ, если не боле, то никакъ не мене радикальные и обширные, чмъ переворотъ, произведенный Дарвиномъ. Но очень и очень немногіе изъ этихъ умовъ могутъ равняться съ Дарвиномъ по нравственному величію, по высот и благородству характера, по отсутствію мелкихъ слабостей и диссонансовъ, по цльности и полнот свтлой человческой личности. Прежде мы знали Дарвина только по свидтельствамъ людей, имвшихъ случай познакомиться съ нимъ лично. Вс они отзывались о немъ восторженно и затруднялись описывать то обаяніе, которое производила эта личность, и ту соединенную съ глубокимъ уваженіемъ симпатію, какую она возбуждала къ себ. Теперь же, съ изданіемъ автобіографіи Дарвина и его переписки, вс имютъ возможность, такъ сказать, лично познакомиться съ Дарвиномъ и оцнить все величіе и всю неотразимую привлекательность этой личности. Теперь намъ становятся понятными восторженные отзывы о немъ лицъ его знавшихъ и мы теперь понимаемъ, почему они такъ затруднялись точною передачей того впечатлнія, какое производила эта личность. И чмъ больше мы узнаемъ Дарвина, тмъ больше проникаемся уваженіемъ къ его личности, да мало — уваженіемъ, просто благоговніемъ. Въ этой личности съ великимъ умомъ вполн гармонировали и другія личныя качества: задушевная простота, незлобіе и сердечность, искренность, правдивость, уваженіе къ себ и еще большее уваженіе къ другимъ, сердечная и преданная привязанность къ друзьямъ, дружеская внимательность и предупредительность ко всмъ, удивительное безпристрастіе, не колеблемое ни разсчетами самолюбія, ни враждебными оскорбленіями, отсутствіе всякихъ слдовъ зависти и соперничества, гордаго, заносчиваго самомннія и желанія выставить себя, готовность признать и выставить заслугу другаго, какъ бы она ни была скромна. Словомъ, и во всхъ отношеніяхъ онъ былъ столь же высокъ, какъ въ умственномъ. А, между тмъ, въ біографіяхъ многихъ свтилъ науки, не говоря уже о свтилахъ въ другихъ областяхъ, мы нердко съ сожалніемъ, съ досадою и болью въ сердц встрчаемъ много нравственныхъ диссонансовъ, непріятно напоминающихъ намъ о несовершенств человческой природы. Мы уже не говоримъ о такихъ явленіяхъ, какъ прославленный философъ Бэконъ. Нтъ, даже въ жизни людей науки, боле почтенныхъ въ нравственномъ отношеніи и боле заслуживающихъ нравственнаго уваженія, мы, къ сожалнію, находимъ больше или меньше черныхъ точекъ и даже значительныхъ темныхъ пятенъ. Возьмите, наприм., хоть Декарта. Какой обширный философскій умъ и какой замчательный математическій талантъ! И какъ больно, какъ досадно видть, что этотъ независимый и свободный философъ становится настоящимъ гофъ- и лейбъ-философомъ, что онъ въ своихъ отношеніяхъ къ собратьямъ руководствуется чувствомъ мелкой зависти, старается присвоить себ чужія открытія и высокомрно относится даже къ заслугамъ Галилея, наконецъ, въ угоду духовенству, кривитъ душою, мняетъ свои убжденія и пишетъ не то, что думаетъ, хвастаясь, что оно строго руководствуется девизомъ: bene vixit, qui bene latuit. Лейбницъ — тоже умъ первой величины, одинаково великій какъ философъ и какъ-математикъ. Однако, и онъ постоянно старался пристроиваться гофъ-исторіографомъ и лейбъ-философомъ везд, гд только возможно, побуждаемый къ этому ужь совсмъ не философскою жадностью къ деньгамъ. Не особенно пріятное впечатлніе производитъ и ожесточенный споръ его съ Ньютономъ о прав первенства на открытіе дифференціальнаго исчисленія, такъ какъ въ этомъ спор оба соперника руководились не столько чувствами безпристрастія и правдивости, сколько разсчетами честолюбія, славолюбія и мелкой суетности. И изъ современныхъ свтилъ науки немногіе могутъ похвастаться нравственною безукоризненностью и величіемъ характера. Одни, длая дло науки, въ то же время, обдлываютъ свои личныя длишки и куютъ деньгу, другіе заносчиво горды, считаютъ себя полубогами и не подадутъ руки своему коллег, скромному ученому труженику, а, въ то же время, раболпствуютъ передъ свтскою или денежною знатью и страстно желали бы попасть въ гофы и въ лейбы. Иные не въ мру честолюбивы, считаютъ себя непогршимыми и не допускаютъ мысли, чтобы кто-нибудь другой былъ праве ихъ, поэтому они игнорируютъ возраженія, не терпятъ ихъ и упорно стоятъ на своемъ изъ личнаго самолюбія, а не изъ-за существа дла. Иные споры ихъ иногда принимаютъ видъ площадной перебранки, и они готовы были бы скоре даже погубить своего противника, чмъ отказаться отъ своихъ мнній. Въ Дарвин, къ удивленію и удовольствію, мы не видимъ и тни чего-нибудь подобнаго, въ его характер и во всей дятельности мы не замчаемъ ни черныхъ точекъ, ни темныхъ пятенъ, какъ это ни невроятно. Вслдствіе долговременной привычки видть проявленія человческихъ слабостей даже у выдающихся личностей, намъ кажется невроятною такая совершенная полнота и цльность извстной личности и мы готовы видть тутъ слдствіе одностороннихъ похвалъ почитателей или думать, что, вроятно, ускользнуло отъ оглашенія что-нибудь такое, что могло бы помочь голосу обвиненія. Но въ данномъ случа этого нтъ и мы видимъ передъ собою дйствительно очень рдкое явленіе. Даже злйшіе изъ добросовстныхъ враговъ теоріи Дарвина складываютъ оружіе и преклоняются передъ его нравственнымъ величіемъ. Щедро и нещадно обвиняя въ теоретической неправд, и они не дерзаютъ обвинять его въ нравственной неправдивости, въ искаженіи фактовъ или въ ихъ умышленномъ перетолкованіи, въ сокрытіи или обход обстоятельствъ, говорящихъ противъ него.

Самый обыкновенный непріятный диссонансъ въ жизни свтилъ науки проявляется въ томъ, что они бываютъ сильны и значительны только въ своей спеціальности, но вн ея, въ другихъ областяхъ знанія и мышленія, они бываютъ ниже самой ординарной посредственности. Ясный и глубокій критикъ, скептикъ и реалистъ въ спеціальной наук часто бываетъ самымъ легковрнымъ, слпымъ и предубжденнымъ мыслителемъ въ общефилософскихъ воззрніяхъ, фантазеромъ и мистикомъ въ сферахъ вн его спеціальности. Реформаторъ и новаторъ въ своей наук нердко бываетъ обскурантомъ и рутинеромъ въ длахъ житейскихъ и въ гражданскихъ отношеніяхъ. Признавая въ своей наук единственнымъ критеріемъ всы и всъ вообще, такой спеціалистъ вн своей спеціальности допускаетъ превращеніе всомой матеріи въ невсомую и невсомаго духа въ грубую всомую матерію. Чтобы не ходить далеко, возьмемъ единомышленника Дарвина, Уоллеса, выработавшаго совершенно самостоятельно и независимо отъ Дарвина теорію измненія видовъ, почти буквально сходную съ дарвиновскою. Въ спеціальной наук они сходятся во всемъ главномъ, они единомышленники, а, между тмъ, какая страшная бездна лежитъ между ними въ общефилософскихъ воззрніяхъ! Воззрнія Уоллеса всегда поражали Дарвина до такой степени, что онъ, по его собственнымъ словамъ, готовъ былъ думать и утверждать, что эти воззрнія были вставлены въ статьи Уоллеса какою-нибудь постороннею рукой (письмо Дарвина къ Уоллесу въ Life а. Letters, vol. III, р. 116). Словомъ, непослдовательность въ воззрніяхъ Уоллеса была очевидна и рзко била въ глаза, и всякому странно было видть Уоллеса рядомъ съ Круксмъ въ числ самыхъ легковрныхъ и пристрастныхъ послдователей спиритизма. И такая непослдовательность часто попадается у спеціалистовъ — свтилъ науки.

Но у Дарвина мы не находимъ подобнаго диссонанса. Напротивъ,.его философскія воззрнія вполн гармонировали съ его спеціально-научными теоріями. Онъ самъ же вывелъ изъ своихъ теорій общефилософскіе результаты. Вполн раздляя первоначально вс традиціонныя метафизическія и телеологическія положенія, онъ впослдствіи сталъ относиться къ нимъ скептически и, наконецъ, скепсисъ его перешелъ въ отрицаніе. Въ своей автобіографіи онъ съ трогательно-наивною откровенностью излагаетъ ходъ и развитіе своихъ сомнній и разсказываетъ, какъ ему было нежелательно и больно разставаться съ унаслдованными привычными убжденіями, къ которымъ неумолимо относился его критическій умъ, какъ онъ напрягалъ вс усилія и искалъ хоть какой-нибудь опоры для дорогихъ убжденій, безжалостно разрушаемыхъ скепсисомъ, какъ онъ хватался за послднюю соломенку, т.-е. мечталъ о томъ, что вотъ, можетъ быть, гд-нибудь въ Помпе или въ другомъ мст найдется какой-нибудь* досел неизвстный манускриптъ, который дастъ хоть какую-нибудь фактическую опору его традиціоннымъ убжденіямъ. Но вс исканія и надежды оказывались тщетными, и онъ уже окончательно, ршительно и безповоротно разстался съ пріятными для сантиментальнаго сердца убжденіями. И послдній, самый сильный ударъ имъ нанесла его научная теорія. Но его словамъ, особенно сильнымъ основаніемъ для его традиціонныхъ убжденій служила очевидная, рзко бросающаяся въ глаза на каждомъ шагу удивительная, совершеннйшая цлесообразность въ устройств природы и въ особенности органическаго міра. Но посл того, какъ былъ разъясненъ имъ естественный подборъ, цлесообразность уже перестала казаться для его ума таинственною, возбуждающею благоговніе загадкой, не представляла никакихъ затрудненій и объяснялась весьма просто (Life а. Letters, у. I. р. р. 307-313).

Здсь кстати можно замтить, что вообще недостаточно цнится и недостаточно выставляется на видъ эта философская заслуга теоріи Дарвина, важность которой ему пришлось испытать лично на самомъ себ. Вдь, въ самомъ дл, мыслящихъ натуралистовъ прежняго времени сильно затрудняла цлесообразность съ философской точки зрнія. Въ органическомъ мір цлесообразныя устройства и приспособленія составляютъ фундаментальный непреложный фактъ. Каждый органъ устроенъ именно такъ, какъ это нужно для его функціонированія, каждая его подробность приспособлена такимъ образомъ, чтобы она содйствовала достиженію общей цли органа. Въ нкоторыхъ случаяхъ цлесообразность служила даже руководящею нитью, приводившей къ замчательнымъ открытіямъ. Нападаетъ анатомъ на какую-нибудь подробность въ строеніи органа и сразу же приходитъ къ заключенію, что эта подробность существуетъ не даромъ, что она непремнно иметъ какое-нибудь назначеніе, устроена съ опредленною цлью. И дйствительно, предположеніе оправдывалось, цль находилась и значеніе этой подробности объяснялось существованіемъ какого-нибудь отправленія, которое до тхъ поръ было вполн неизвстно. Какой же можно было сдлать изъ этого философскій выводъ? Самъ собою напрашивался тотъ самый наглядный антропоморфическій выводъ,.что природа или, во всякомъ случа, органическій міръ устроены по заране обдуманному и предначертанному плану, соотвтственно имвшейся въ виду цли, совершенно подобно тому, какъ это бываетъ въ произведеніяхъ человческаго искусства. Инженеру дается задача: построить мостъ черезъ рку, чтобы онъ выдерживалъ опредленную нагрузку и удовлетворялъ такимто и такимъ-то условіямъ. Инженеръ составляетъ проектъ моста, все въ немъ разсчитано и все иметъ опредленную цль: одно сдлано для того, чтобы ему не могли повредить колебанія температуры, другое для того, чтобы его не размыло полою водой, третье для того, чтобы онъ не пострадалъ отъ порывовъ втра, и т. д. Понятно посл этого цлесообразное устройство моста, оно есть слдствіе заране намченной цли, заране задуманнаго проекта и составленнаго плана. Такой же буквально выводъ длался и относительно цлесообразности въ природ, и выводъ этотъ казался такимъ простымъ, естественнымъ, даже неизбжнымъ. Поэтому цлесообразность служила одной изъ твердйшихъ опоръ для схоластической метафизики, causae finales, конечныя причины сослужили большую службу ей. Да и въ настоящее время продолжаютъ служить ей, такъ какъ он, наприм., ставили сначала въ затрудненіе даже умъ Дарвина. И вообще многіе естествоиспытатели, державшіеся принципа — объяснять все во вншней природ естественными причинами, при вид цлесообразности могли сказать въ оправданіе своего принципа только то, что объясненіе конечными причинами, т.-е. сверхъестественными, не есть научное объясненіе и не иметъ научнаго значенія потому, что оно одинаково примняется ко всему на свт и, объясняя все, въ сущности, ничего не объясняетъ. Понятно посл этого, какъ важна для философіи. естествознанія заслуга Дарвина, который показалъ, что цлесообразность органическаго міра вовсе не требуетъ предположенія предъустановленныхъ намреній и напередъ задуманныхъ цлей, а просто объясняется естественными причинами, именно естественнымъ подборомъ, что функціи органа не были цлью, напередъ существовавшею въ иде до возникновенія органа, а что, напротивъ, сами были результатомъ развитія органа, что не органъ устроенъ былъ извстнымъ образомъ для того, чтобы дать извстныя функціи, а, наоборотъ, функція получилась такая, а не иная — потому, что органъ развился опредленнымъ образомъ. Такимъ образомъ, цлесообразныя приспособленія являются намъ повсюду потому, что только они одни и могли быть сохранены естественнымъ подборомъ, который уничтожилъ бы всякія несообразности, если бы он и возникли гд-нибудь. По какъ, однако, и посл теоріи Дарвина цлесообразность все еще продолжала смущать и запутывать умы естествоиспытателей, показываетъ примръ знаменитаго американскаго ботаника Аза Грея, который былъ однимъ изъ первыхъ послдователей теоріи Дарвина, почти сразу понялъ, оцнилъ и принялъ ее, но по вопросу о цлесообразности у нихъ шли большіе и продолжительные споры съ Дарвиномъ. Нсколько писемъ его посвящено этимъ спорамъ, причемъ Дарвинъ разными способами старался уяснить, что въ органической цлесообразности нтъ ничего преднамреннаго, предустановленнаго и предначертаннаго.

Какой поразительный контрастъ съ этимъ философскимъ развитіемъ идей Дарвина представляетъ развитіе тхъ же самыхъ идей у его друга и союзника Уоллеса! Въ то время какъ Дарвинъ, расширяя и обобщая свою теорію и распространяя ее на человка, совершенно послдовательно выводилъ изъ нея общіе философскіе результаты относительно конечныхъ причинъ или цлесообразности и всегда оставался вренъ имъ, какъ прямымъ выводамъ изъ его теоріи, Уоллесъ, напротивъ, регрессировалъ въ философскомъ отношеніи, не обобщалъ и не расширялъ, а съуживалъ свою теорію, ограничивая ея примненіе, и длалъ изъ нея философскіе выводы, несогласные съ нею и даже шедшіе прямо въ разрзъ съ нею. Первоначально онъ былъ согласенъ съ Дарвиномъ по всмъ пунктамъ ихъ общей теоріи, они имли общихъ противниковъ и сообща отстаивали общее дло. Но посл того, какъ Дарвинъ сталъ примнять свою теорію къ человческому роду, Уоллесъ ршительно разошелся съ нимъ и сталъ доказывать, что ихъ общая теорія непримнима къ человку, и доказывалъ это довольно странными для такого ученаго аргументами. Человкъ, такъ аргументировалъ Уоллесъ, высвободился почему-то изъ-подъ вліянія естественнаго подбора, потому что если бы подборъ дйствовалъ и на человка, то онъ не допустилъ бы тхъ несообразностей, какія мы встрчаемъ въ человческомъ, род, и устранилъ бы ихъ, если бы он и явились. Наприм., низшія человческія расы по моральному и умственному развитію стоятъ гораздо ниже животныхъ, а, между тмъ, органъ этого развитія, головной мозгъ — у нихъ гораздо больше, чмъ у животныхъ. И выходитъ, значитъ, такая несообразность, что у низшихъ человческихъ расъ мозга гораздо больше, чмъ бы слдовало и чмъ сколько имъ его нужно, и очевидно, это случилось помимо естественнаго подбора, который не допустилъ бы такой несообразности. Значитъ, человческія расы явились не путемъ подбора или же подборъ въ этомъ случа былъ руководимъ особою супранатуральною силой. Уоллесъ объяснялъ это такою аналогіей. Конечно, и при разведеніи полезныхъ. для человка растеній и животныхъ тоже дйствовалъ естественный подборъ, но этимъ подборомъ руководило разумное существо, человкъ, имвшій свои виды и направлявшій подборъ по своему усмотрнію и по своимъ разсчетамъ. То же самое могло быть и при развитіи человческихъ расъ, подборъ былъ только орудіемъ въ рукахъ высшей супранатуральной силы, а higher intelligence, высшаго ума, имвшаго свои виды и направлявшаго подборъ сообразно съ своими цлями (Life а. Letters, vol. III, p. 116). Вотъ именно по поводу этихъ воззрній Дарвинъ и писалъ, что ему не хочется врить, чтобы они принадлежали самому Уоллесу, что онъ готовъ считать ихъ чужими вставками, что онъ ршительно не согласенъ съ ними и съ своей стороны не видитъ никакой необходимости прибгать относительно человка къ какой-нибудь дополнительной и ближайшей причин. Когда Уоллесу возражали, почему же сила, руководившая образованіемъ человческихъ расъ, дйствовала такъ нецлесообразно и, давши низшимъ расамъ слишкомъ много мозга, поставила ихъ въ жалкое положеніе ниже высшихъ животныхъ, то онъ отвчалъ на это тмъ, что низшія человческія расы возникли первоначально вполн совершенными, но потомъ регрессировали и постепенно упали до ныншняго жалкаго положенія. Такія философствованія, конечно, имли съ теоріей Дарвина и Уоллеса столь же мало общаго, какъ и спиритизмъ, и не особенно лестно рекомендовали философскій уровень Уоллеса.

Такую же непослдовательность допускалъ и Ляйелль, тоже одинъ изъ первыхъ послдователей теоріи Дарвина, подробно и основательно знавшій ее еще до ея появленія въ печати, много бесдовавшій, спорившій и возражавшій противъ нея съ самимъ авторомъ, отъ котораго получалъ вс необходимыя объясненія и разршенія сомнній, и, наконецъ, содйствовавшій ея появленію въ печати. Какъ Дарвинъ, такъ и вс общіе знакомые были уврены, что Ляйелль вполн принимаетъ теорію Дарвина, по крайней мр, въ ея сущности, и нкоторые его публичные отзывы о ней подтверждали эту увренность. И вотъ Ляйелль собирается издавать свое сочиненіе о Древности человка. Вс, конечно, ожидали, что онъ категорически выскажется въ пользу теоріи, для которой на первыхъ порахъ было бы очень дорого его вское слово. Сочиненіе является въ свтъ и, къ удивленію, въ немъ не только не оказывается ни одного вскаго слова въ пользу теоріи, но она даже выставляется въ какомъ-то сомнительномъ свт, въ вид очень сомнительной проблемы. Это очень огорчило Дарвина и онъ съ свойственною ему прямотой высказалъ въ письмахъ къ Ляйеллю свои чувства, а потомъ даже заподозрилъ его въ неискренности, думая, что написанное Ляйеллемъ о теоріи естественнаго подбора не есть выраженіе дйствительнаго убжденія, а слдствіе робости, хотя самъ Ляйелль воображалъ, что написанное имъ есть именно верхъ геройства и самоотверженія, чуть ли не мученическаго. Но Дарвинъ самъ испугался своего подозрнія и написалъ о немъ общему другу Д. Гукеру, убдительно прося его высказать свое мнніе о поступк Ляйелля, къ которому онъ самъ, можетъ быть, несправедливъ. ‘Я,— писалъ онъ,— можетъ быть, составилъ себ преувеличенное понятіе объ его робости и поэтому былъ бы особенно радъ знать ваше мнніе объ этомъ предмет’ (Life а. Letters, у. HI, р. 9). Гукеръ вполн успокоилъ его и уврилъ, что онъ самъ точно такъ же судитъ о поступк Ляйелля. Поэтому въ другомъ письм къ Гукеру онъ уже ршительно не вритъ заявленіямъ Ляйелля, будто онъ написалъ именно то, что думаетъ, потому что, прибавляетъ Дарвинъ, я вполн увренъ, что ‘онъ нисколько не больше вритъ въ сотвореніе видовъ, чмъ вы или я’ (L. а. L., v. III, р. 15). Въ Древности человка попадаются такія выраженія: ‘Дарвинъ старается показать’…, ‘авторъ думаетъ, будто онъ пролилъ свтъ’…, ‘если бы когда-либо могла быть доказана большая вроятность того, что виды произошли вслдствіе измненія и естественнаго подбора’…. и проч. Указывая на эти выраженія, дающія читателю поводъ думать, что Ляйелль самъ вовсе не вритъ тому, что утверждаетъ авторъ теоріи, Дарвинъ пишетъ ему въ одномъ письм: ‘Изъ разговоровъ съ вами, изъ вашихъ выраженій, изъ писемъ и проч. я вынесъ полное убжденіе, что вы вполн отказались отъ вры въ неизмняемость видовыхъ формъ, какъ отказался я’… И въ другомъ письм: ‘Я сильно обманулся въ своихъ ожиданіяхъ, когда увидлъ, что вы не дали своего заключенія и не высказали прямо того, что вы думаете о происхожденіи видовъ. Я былъ бы доволенъ, если бы вы смло сказали, что виды не были созданы каждый отдльно, и затмъ подвергли бы какому угодно сомннію измненіе и естественный подборъ… Я увренъ, вы простите мн мою большую смлость, такъ какъ вы должны знать, какъ глубоко я уважаю васъ, моего стараго почтеннаго руководителя и учителя’ (L. а. L., v. III, p. 12). Ляйелль оправдывалъ себя тмъ, что, раздляя вполн теорію Дарвина, онъ только не допускаетъ ея примненія къ человку. Дарвину же это справедливо казалось непослдовательностью, по его мннію, кто принималъ теорію, тотъ долженъ былъ принять и ея необходимыя слдствія, а отвергавшій слдствія долженъ былъ отвергать и всю теорію. Онъ не понималъ тхъ людей, которые напередъ намчали себ опредленную точку и говорили: вотъ только до этой точки я иду вмст съ теоріей, а дальше ни шагу, куда бы она ни шла. Это представлялось ему просто логическимъ капризомъ.

Для сравненія возьмемъ еще одного соотечественника Дарвина, Мурчисона, тоже первокласснаго ученаго спеціалиста, сдлавшаго, между прочимъ, такъ много для геологіи Россіи и впервые нарисовавшаго цльную и довольно полную картину геологическаго строенія Россіи. Однако же, самъ Дарвинъ, при всемъ глубокомъ уваженіи къ ученымъ заслугамъ этого спеціалиста, выразился о немъ такимъ образомъ въ письм къ Ляйеллю: ‘какъ странно, что такой великій геологъ иметъ такой нефилософскій умъ!’ (L. а. L., v. II, р. 238).

Наконецъ, еще боле поразительно и странно философское убожество тоже великаго ученаго и широкаго спеціалиста Агассица. Не говоря уже объ его общихъ философскихъ воззрніяхъ, не превышавшихъ уровня какого-нибудь невжественнаго траписта, даже его воззрнія по вопросамъ, только на одну ступень возвышавшимся надъ его спеціальною сферой, вызывали только жалость. Онъ былъ самымъ безпощаднымъ и упорнымъ противникомъ теоріи Дарвина и писалъ много статей противъ нея, но он были таковы, что кто-то, прочитавши одну изъ нихъ, обратился къ дарвинизму (L, а. L., v. II, р. 331),— до того, значитъ, была хороша и убдительна такая статья! Аза Грей писалъ Дарвину: ‘Если бы у меня было свободное время, я бы вамъ описалъ то, до чего доходятъ Боуэнъ и Агассицъ, каждый по-своему. Первый отрицаетъ всякую наслдственную передачу (исключая видовой). Второй уже недалекъ отъ того, чтобы отрицать, что мы происходимъ отъ нашихъ прапраддовъ, и стоитъ на томъ, что даже несомннно-родственные языки, наприм., латинскій, греческій, санскритскій, своимъ сходствомъ вовсе не обязаны общности своего происхожденія, но что они вс самостоятельны и возникли каждый отдльно. Агассицъ допускаетъ, что происхожденіе языковъ и происхожденіе видовъ или формъ представляютъ полную аналогію и что онъ долженъ будетъ допустить и послднее, если допустить первое, что, какъ я сказалъ ему, и совершенно логично’. Приведши эти слова въ письм къ Ляйеллю, Дарвинъ восклицаетъ: ‘ну, не удивительно ли это?’ (L. а. L., v. II, р. 359—60). И въ письм къ Гукеру, указывая на т же писанія Агассица, онъ говорилъ: ‘Очень странно, что такой необыкновенно талантливый человкъ и съ такими громадными познаніями по многимъ отраслямъ естественной исторіи пишетъ такъ, какъ вотъ онъ пишетъ’ (v. II, р. 43). Въ самомъ дл, это очень любопытное явленіе — такое спеціализированіе и такая ограниченность сферы приложенія умственной силы: въ извстной сфер несомннно сильный умъ, а въ другой нтъ и слда этой силы!

Вотъ при подобныхъ сопоставленіяхъ для насъ ярко выступаетъ все философское величіе Дарвина и многосторонняя сила его всеобъемлющаго ума, ставящая его выше многихъ первоклассныхъ ученыхъ спеціалистовъ.

——

Здсь же мимоходомъ можно сказать объ одномъ достоинств Дарвина или, точне говоря, о томъ счастьи, какое выпало на его долю. Онъ до конца жизни своей сохранилъ непомеркнувшую ясность ума и непотускнвшій свтъ мысли и, сверхъ того, почти юношескую энергію изслдованія, наблюденія и вообще умственной работы. Вспомнимъ объ его великомъ соотечественник Ньютон,— что осталось въ старости отъ его прежде столь свтлаго и проницательнаго ума! Однажды въ разговор съ Ляйеллемъ по поводу того, что вс престарлые научные авторитеты враждебно относятся къ его теоріи, отрицающей геологическія катастрофы и замняющей ихъ ровнымъ естественнымъ ходомъ геологическихъ измненій, Дарвинъ замтилъ: ‘Какъ было бы прекрасно, если бы всякій ученый посл 60 лтъ отъ роду непремнно умиралъ, такъ какъ посл этого онъ, наврное, будетъ противодйствовать всякимъ новымъ доктринамъ!’ (v. I, р. 72). Въ старости Дарвинъ часто и съ ужасомъ думалъ, что, можетъ быть, и ему придется пережить этотъ возрастъ, что его умственныя силы ослабютъ и онъ не въ состояніи будетъ работать. Существовать или собственно прозябать, не имя возможности изучать природу, наблюдать и экспериментировать — казалось для него страшнымъ мученіемъ. По поводу смерти его близкаго и любимаго друга Ляйелля онъ писалъ Гукеру: ‘Я не могу сказать, чтобы смерть его произвела на меня сильное впечатлніе, я ожидалъ ее и, кром того, съ нкотораго времени я считалъ, что карьера его уже кончена. Ничего я столько не боялся, какъ того, что онъ будетъ еще жить уже посл того, какъ его умственныя способности ослабютъ’ (v. III, р. 197). Узнавъ отъ Гукера, находившагося въ Берлин, что А. Гумбольдтъ, котораго путешествіями онъ зачитывался въ юности и вліянію котораго онъ приписывалъ развитіе въ себ любви къ естествознанію, опускается и выживаетъ изъ ума, онъ писалъ въ отвтъ Гукеру, между прочимъ, слдующее: ‘Для меня прискорбно было узнать, что Гумбольдтъ опускается, нельзя удержаться отъ мысли, хотя и несправедливой, что такой конецъ унизителенъ, даже когда я его видлъ, онъ уже болталъ безъ всякаго толку. Когда увидите его еще, пожалуйста засвидтельствуйте ему мое глубочайшее почтеніе’ и т. д. (v. I, р. 336). Самого Дарвина судьба избавила отъ такого несчастія — жить безъ умственной жизни, онъ умеръ 73 лтъ, но раньше чмъ кончилась его ученая карьера и прежде чмъ измнили ему умственныя силы. За нсколько мсяцевъ до смерти онъ занимался изслдованіями о дйствіяхъ углекислаго аммонія на хлорофилъ корней и листьевъ и работалъ съ микроскопомъ, а также производилъ наблюденія надъ восковымъ налетомъ, покрывающимъ листья нкоторыхъ растеній и предохраняющимъ ихъ отъ покрытія водой, и по обоимъ этимъ вопросамъ велъ переписку съ учеными спеціалистами, сообщалъ имъ свои наблюденія и просилъ у нихъ совтовъ и указаній. И даже за нсколько дней до смерти онъ принималъ участіе въ опытахъ своего сына Френсиса и въ отсутствіе послдняго слдилъ за ходомъ одного эксперимента и записывалъ его результаты.

Другимъ великимъ преимуществомъ Дарвина, ставящимъ его выше многихъ выдающихся научныхъ дятелей и спеціалистовъ, была уравновшенность и гармоничность его натуры, цльность и полнота его психической жизни. Онъ не былъ узкимъ спеціалистомъ уже потому, что самая спеціальность его была очень широка, охватывала нсколько обширныхъ отдловъ естествознанія, и трудно найти другого, ученаго, который бы владлъ столькими спеціальными областями, какъ онъ. Но Дарвинъ погружался въ свои спеціальности не до самозабвенія и не до забвенія всего, что было за предлами его спеціальныхъ изслдованій, онъ интересовался и другими областями знанія, общечеловческими или, такъ сказать, общеобязательными для всякаго образованнаго человка, въ противуположность многимъ спеціалистамъ, которые иногда даже хвастаются своимъ полнымъ невжествомъ по предметамъ не ихъ спеціальности и съ удовольствіемъ выставляютъ его на-показъ, точно какое-нибудь достоинство. Свои собственныя большія сочиненія онъ обрабатывалъ и излагалъ такимъ образомъ, чтобы они были доступны, интересны и поучительны не для однихъ только ученыхъ спеціалистовъ, но и для большинства образованной и любознательной публики. Кром того, удивительная напряженность ума и неустанная умственная дятельность Дарвина не убили и не парализовали другихъ сторонъ его психической жизни. При усиленной и преобладающей дятельности ума, сердце и чувство его не атрофировались, какъ это нердко бываетъ, но жили нормальною, полною жизнью, даже эстетическія чувства и вкусы не были совсмъ заглушены постоянною холодною и строгою дятельностью ума. Нижеслдующіе факты изъ жизни Дарвина могутъ служить разъясненіемъ и подтвержденіемъ сказаннаго.

Въ дневник Дарвина подъ 1853 г., когда онъ уже всецло посвятилъ себя естествознанію и занимался разработкою обширнаго научнаго матеріала, собраннаго во время его путешествія на ‘Бигл’, получившемъ теперь историческую извстность, записано, что онъ ‘завелъ записную книжку, предназначенную для метафизическихъ изслдованій’, а дале говорится, что онъ прочелъ много различныхъ книгъ для легкаго чтенія и ‘удлилъ нсколько вниманія метафизическимъ предметамъ’ (v. I, р. 291), вкусъ къ которымъ, вроятно, былъ возбужденъ въ немъ изученіемъ богословія, которымъ онъ занимался нсколько времени въ Кембриджскомъ университет, разсчитывая было посвятить себя духовной карьер. Онъ очень интересовался философскими произведеніями О. Конта и внимательно читалъ ихъ. Любознательность его простиралась и на исторію, и, какъ видно, вс классическія англійскія сочиненія по исторіи были ему хорошо знакомы. Онъ зналъ Карлейля по сочиненіямъ и лично и, между прочимъ, возмущался его презрительнымъ отношеніемъ къ Исторіи Грота, и сначала даже считалъ выходки Карлейля противъ Грота за шутку, пока не убдился потомъ изъ напечатанныхъ воспоминаній Карлейля, что въ этихъ выходкахъ выражалось искреннее мнніе Карлейля. Самого Карлейля Дарвинъ ставитъ очень невысоко. ‘Никто не можетъ сомнваться, — пишетъ онъ въ автобіографіи,— въ его необыкновенной способности изображать картины вещей и людей гораздо боле живыя, чмъ картины, нарисованныя Маколеемъ. Но врны ли его картины людей,— это другой вопросъ. Онъ обладалъ могучею силой напечатлвать въ умахъ людей нкоторыя великія моральныя истины. Но, съ другой стороны, его взгляды на невольничество были возмутительны..Въ его глазахъ сила была правомъ. Его умъ казался мн весьма узкимъ, даже не говоря о тхъ областяхъ науки, которыя онъ презиралъ. Меня удивляетъ, какъ Кингсли могъ говорить о немъ какъ о человк, способномъ подвинуть науку. Карлейль хохоталъ, издваясь надъ тою мыслью, будто математикъ врод Уэвелля можетъ судить о понятіяхъ Гёте о свт, какъ я утверждалъ. Онъ находилъ чрезвычайно смшными тхъ, которыхъ интересуютъ такіе вопросы: быстре или медленне движется ледникъ, и движется ли онъ вообще. Насколько я могу судить, я никогда не встрчалъ человка съ умомъ, столь дурно приспособленнымъ для научныхъ изслдованій’ (v. I, р. 77—8). Объ Исторіи цивилизаціи Бокля онъ пишетъ въ автобіографіи: ‘Это очень интересная книга и я два раза читалъ ее, но не знаю, имютъ ли какую-нибудь цну его обобщенія’ (v. I, р. 75). Въ письм къ Гукеру онъ писалъ: ‘Меня не особенно поразилъ великій Бокль, и я удивляюсь, ‘fto васъ такъ затрудняетъ вопросъ о дедукціи и индукціи. Я читаю его книгу, которая при большой доз софистики кажется мн удивительно талантливой и оригинальной и показывающей изумительную массу знанія’ (v. II, р. 110). А ботанику Местесру онъ такъ высказывался о Бокл: ‘Читали ли вы второй томъ Бокля? онъ меня очень интересуетъ. Я не знаю, врны ли его взгляды или ложны, но, мн кажется, въ нихъ содержится много правды. Повсюду видна благородная любовь къ прогрессу и истин, и на мой вкусъ это самый лучшій стилистъ англійскаго языка изъ всхъ когда-либо существовавшихъ’ (v. II, р. 386). Онъ самъ подыскивалъ и другіе ему указывали въ исторіи факты, которые противорчатъ его теоріи. Напримръ, высокое умственное состояніе древнихъ грековъ не развивалось, не прогрессировало, но остановилось и даже регрессировало. На это возраженіе Дарвинъ въ письм къ Ляйеллю привелъ такой отвтъ: ‘Этотъ фактъ былъ бы ршительнымъ затрудненіемъ для доктрины Ламарка о необходимомъ прогрессированіи, раздлявшейся и авторомъ книги Vestiges, но для моей точки зрнія, по которой прогрессированіе зависитъ отъ условій, это вовсе не возраженіе и вполн гармонируетъ съ другими фактами прогрессированія въ структур другихъ животныхъ. Потому что въ государств при анархіи, деспотизм или дурномъ управленіи, или также посл вторженія варваровъ, конечно, возьмутъ перевсъ насиліе, сила или жестокость, а не разумъ’ (v. II, р. 295).

Затмъ, какъ видно изъ разныхъ мстъ переписки, Дарвинъ читалъ сочиненія Тейлора, Леббока, Пальгрева, Ф. Гальтона, Лекки, Макса Мюллера и т. д., — словомъ, вс сочиненія, прочтеніе которыхъ обязательно для всякаго образованнаго человка и не составляетъ большой заслуги со стороны ученаго спеціалиста по естествознанію. Конечно, такъ, но много ли найдется такихъ спеціалистовъ теперь, когда спеціальности съузились я обособились до такой степени, что, наприм., энтомологъ не хочетъ и слышать не только что про какую-нибудь тамъ исторію или философію, но даже про общую зоологію?

Само собою разумется, что Дарвинъ былъ почитателемъ и самымъ усерднымъ читателемъ Спенсера, который а priori и дедуктивно развивалъ и разъяснялъ теоріи, аналогичныя съ тми, которыя Дарвинъ выводилъ изъ изученія фактовъ. Но, высоко цня Спенсера, Дарвинъ былъ настолько проницателенъ, что ясно видлъ его слабую сторону, именно то, что Спенсеръ длалъ свои выводы изъ фактовъ и положеній, полученныхъ имъ изъ вторыхъ рукъ, а не пріобртенныхъ собственнымъ наблюденіемъ и самостоятельною работой: сужденіе чрезвычайно мткое и глубокое, объясняющее то впечатлніе, какое производятъ сочиненія Спенсера своими аргументами, хотя и убдительными, но не имющими той свжести, той силы и неотразимости, которыя не только вызываютъ холодное, такъ сказать, снисходительное согласіе, но увлекаютъ и убждаютъ насъ, и убждаютъ безповоротно. Аргументы Спенсера въ самомъ лучшемъ случа вызываютъ только состоянія ума, характеризующіяся словами: да, пожалуй, оно врно, можетъ быть, такъ оно и есть, какъ онъ говорить. Это не то энергичное убжденіе, какое сообщается намъ самостоятельно созданнымъ, оригинальнымъ и неотразимымъ аргументомъ и выражается словами: да, это такъ, непремнно такъ, и иначе быть не можетъ. Въ письм къ Уоллесу по поводу сочиненія Бастіана [The Beginnings of life), въ которомъ доказывается самопроизвольное зарожденіе органической жизни (архебіозисъ), Дарвинъ говоритъ: ‘Его (Бастіана) общій аргументъ въ пользу архебіозиса очень силенъ, хотя я мало цню нкоторые изъ его аргументовъ. Результатъ тотъ, что я пораженъ и изумленъ его положеніями, но не убжденъ, хотя вообще архебіозисъ кажется мн врнымъ. Я не убдился отчасти, вроятно, вслдствіе дедуктивнаго характера многихъ изъ его заключеній, и я не знаю почему, но дедукція никогда не убждаетъ меня, даже въ сочиненіяхъ Спенсера’ (v. III, р. 168). То же самое онъ повторяетъ въ письм къ Фиске, приславшему ему свое сочиненіе Outlines of cosmic Philosophy: ‘Мой умъ до того укрпился въ индуктивномъ метод, что я не могу цнить дедуктивныхъ умозаключеній: я долженъ начинать съ значительное массы фактовъ, а не съ принципа (въ которомъ я всегда подозрваю какую-нибудь ошибку), а затмъ уже и дедукцій можетъ быть столько, сколько вамъ угодно. Можетъ быть, это ограниченность ума, но въ результат получается то, что даже т части Спенсера, которыя я читалъ съ особеннымъ усердіемъ, только поражаютъ меня неистощимымъ богатствомъ предположеній, но никогда не убждаютъ, и то же бываетъ, какъ я замчаю, и съ нкоторыми другими’ (v. III, p. 193—4). Въ письм къ Гукеру онъ пишетъ: ‘Я прочиталъ послдній выпускъ Спенсера (Principles of Biology) и не могу сказать, лучше ли онъ, чмъ предшествующій выпускъ, но онъ удивительно талантливъ и, могу сказать, по большей части вренъ. Когда я его читаю, то чувствую себя приниженнымъ: я еще могу переносить и мн даже пріятно, что онъ вдвое талантливе и остроумне меня, но меня очень огорчаетъ, когда я вижу, что онъ въ двнадцать разъ выше меня даже какъ мастеръ въ искусств увертываться. Если бы онъ больше упражнялъ свой умъ въ самостоятельномъ наблюденіи даже на счетъ нкоторой потери, по закону равновсія, спекулятивной силы, то онъ былъ бы удивительнымъ человкомъ’ (v. III, р. 55—6). Мнніе Дарвина о характер аргументаціи Спенсера прекрасно иллюстрируется слдующимъ фактомъ. Спенсеръ, близкій другъ Гексли, напрягалъ вс усилія, чтобы склонить своего друга на сторону эволюціи. По словамъ самого Гексли, они со Спенсеромъ часто вели продолжительные и самые горячіе споры объ этомъ предмет, и, конечно, въ устномъ спор, выслушивая и тутъ же отражая возраженія честнаго и дружественнаго противника, Спенсеръ могъ быть гораздо убдительне, чмъ въ печатныхъ сочиненіяхъ. И, однако же, несмотря на все діалектическое искусство Спенсера и разнообразное обиліе всевозможныхъ аргументовъ, Гексли не убждался въ эволюціи. Очевидно, что, подобно Дарвину, и Гексли чувствовалъ, что аргументація Спенсера не имла непреодолимой убдительной силы, которая была, наприм., въ аргументаціи Дарвина и которая властно покорила себ какъ Гексли, такъ и другихъ непредубжденныхъ и даже предубжденныхъ ученыхъ и общеобразованныхъ людей.

Но такая многосторонность Дарвина казалась нкоторымъ еще недостаточной и они упрекали его въ томъ, почему онъ не занимался разработкой соціальныхъ вопросовъ, не писалъ соціологическихъ трактатовъ и самъ не показалъ примненія своей теоріи къ нравственнымъ, соціальнымъ и религіознымъ вопросамъ. Конечно, было бы крайне интересно услышать сужденіе такого великаго ума, какъ Дарвинъ, объ этихъ вопросахъ съ точки зрнія его теоріи, но въ виду и безъ того крайне обширныхъ и многостороннихъ изслдованій, поглощавшихъ вс его силы и все его время, совершенно несправедливо обвинять его въ томъ, что онъ не высказалъ такихъ сужденій. Дарвинъ, какъ человкъ крайне добросовстный, основательный и осмотрительный, считалъ печатное выраженіе сужденій о чемъ бы то ни было, особенно по важнымъ и многосложнымъ вопросамъ, дломъ серьезнымъ и чрезвычайно отвтственнымъ, на которое можно ршиться только посл основательной и обширной подготовки, собравши массу фактовъ, матеріаловъ, мнній и т. п. Онъ представлялъ совершенную противуположность тому, къ сожалнію, слишкомъ обычному явленію, что человкъ вчера только узналъ о какомъ-нибудь обширномъ вопрос, вечеромъ кое-что прочиталъ о. немъ и нсколько поразмыслилъ, а на другой день уже является съ догматическою статьей или съ важною рчью по этому вопросу. Такимъ людямъ могло, конечно, казаться, что если Дарвинъ не судитъ и не рядитъ о вопросахъ соціальныхъ, моральныхъ и религіозныхъ, то единственно потому, что не хочетъ, не интересуется этими вопросами, а вовсе не потому, что они не принадлежатъ къ спеціальной области его изученія, что онъ считаетъ себя неподготовленнымъ и некомпетентнымъ для сужденія о нихъ, ужели у него не нашлось вечерка-другаго, чтобы кое-что почитать и подумать о нихъ? Къ Дарвину не разъ приставали съ предложеніемъ писать статьи по общерелигіознымъ и моральнымъ вопросамъ, но онъ всегда и ршительно отказывался. Американецъ Абботъ, издававшій крайне радикальный журналъ Index, посвященный религіознымъ и нравственнымъ вопросамъ, обращался къ Дарвину съ предложеніемъ участія въ этомъ изданіи. Дарвинъ отвтилъ отказомъ и мотивировалъ его такъ: ‘Я могу сказать совершенію искренно, что я чувствую себя польщеннымъ вашимъ предложеніемъ мн быть сотрудникомъ Index, и очень вамъ благодаренъ за копію (съ прежняго письма Дарвина къ нему). Я также вполн согласенъ съ вами, что на каждомъ лежитъ обязанность пропагандировать то, что онъ считаетъ истиной, и я уважаю васъ за то, что вы сами такъ дйствуете и, притомъ, съ самоотверженіемъ и рвеніемъ. Но я не могу принять вашего предложеніи по слдующимъ причинамъ, и вы извините меня, если я изложу ихъ съ нкоторою подробностью, такъ какъ мн бы очень не хотлось показаться въ вашихъ глазахъ нелюбезнымъ. Здоровье мое весьма плохо, у меня не проходитъ дня, чтобы я не имлъ нсколькихъ часовъ, въ теченіе которыхъ я ничего не могу длать вслдствіе слабости. Благодаря болзни, я потерялъ въ послднее время цлыхъ два мсяца сряду. Вслдствіе слабости и частыхъ головокруженій, я не въ состояніи справиться съ новымъ предметомъ, требующимъ усиленной работы мысли, и могу только обрабатывать старые матеріалы. Я никогда не былъ быстрымъ мыслителемъ и писателемъ, и если я кое-что сдлалъ въ наук, то только благодаря продолжительному обдумыванію, терпнію и прилежанію. Вопросами же объ отношеніи религіи къ наук и морали къ обществу я никогда не занимался много и систематически, я безъ постояннаго напряженія, обращеннаго на эти предметы въ теченіе долгаго времени, я ршительно неспособенъ написать что-нибудь годное для напечатанія въ Index’ (v. I, р. 305—6). Въ другомъ письм къ тому же лицу онъ говорилъ: ‘Вы согласитесь со мною, что то, что предлагается читающей публик, должно быть зрло обдумано, взвшено и осторожно высказано. Мн какъ-то не хочется высказываться публично о религіозныхъ предметахъ, такъ какъ я не увренъ, что я обдумалъ ихъ достаточно глубоко для того, чтобы имть право что-нибудь печатать о нихъ’ (v. I, р. 305). Находились, однако, такіе подозрительные и догадливые люди, которые увряли, будто Дарвинъ умышленно избгаетъ говорить о щекотливыхъ религіозныхъ вопросахъ, боясь шокировать извстнаго рода читателей и не желая измнять англійскому церемонно и лицемрно-респектабельному отношенію къ этимъ вопросамъ, что у него, елевомъ, не было мужества въ своихъ мнніяхъ. Когда явилось въ свтъ Происхожденіе видовъ, то людямъ подозрительнымъ и придирчивымъ показалось страннымъ, что въ немъ нтъ ни слова о происхожденіи человка, и они ршили, что Дарвинъ боится соотечественниковъ-лицемровъ и не ршается затронуть щепетильность ханжей и потому прячетъ свое убжденіе объ общемъ происхожденіи человка съ животными. Такія обвиненія были высказываемы печатно, и Дарвинъ энергически протестовалъ противъ нихъ въ своихъ письмахъ.

Въ Автобіографіи Дарвинъ разсказываетъ: ‘Какъ только я въ 1837 или 1838 году пришелъ къ убжденію, что виды суть формы измнчивыя, я уже не могъ избжать заключенія, что и человкъ долженъ подходить подъ ту же категорію. Поэтому я сталъ собирать матеріалы по этому предмету для удовлетворенія собственной любознательности и долгое время но имлъ намренія печатать ихъ. Хотя въ Происхожденіи видовъ я не разбиралъ родословнаго происхожденія ни одного въ частности вида, однако же, для того, чтобы ни одинъ добросовстный человкъ не могъ обвинить меня въ томъ, что я скрываю мои взгляды, я счелъ нужнымъ прибавить, что мое сочиненіе можетъ пролить свтъ на происхожденіе человка и на его исторію. Было бы безполезно и невыгодно для успха книги выставлять на-показъ, не давая никакихъ доказательствъ, мое убжденіе относительно происхожденія человка’ (v. I, р. 93—94). Но, кром того, было еще одно мсто въ Происхожденіи видовъ, которое ясно могло показать добровстнымъ читателямъ, что Дарвинъ не исключалъ человка изъ общаго закона происхожденія видовъ. Вотъ это мсто: ‘Такимъ образомъ, я долженъ заключить по аналогіи, что, вроятно, вс органическія существа, которыя когда-либо существовали на нашей земл, произошли отъ какой-нибудь одной первичной формы, въ которую была первоначально вдохнута жизнь (into which life was first breathed)’. Это мсто не понравилось даже многимъ знакомымъ и друзьямъ Дарвина, не принадлежавшимъ къ числу лицемровъ и ханжей, и они настаивали, чтобы Дарвинъ непремнно вычеркнулъ это мсто въ слдующемъ изданіи. Дарвинъ самъ ожидалъ, что онъ подвергнется горячимъ нападкамъ и почти всеобщему осужденію за это мсто, но, тмъ не мене, ни за что не соглашался вычеркнуть его, такъ какъ въ немъ выражалось его дйствительное убжденіе, основанное, іо его мннію, на достаточныхъ основаніяхъ. Въ письм къ пастору Дженинсу онъ говоритъ: ‘Конечно, съ моей стороны было ужь слишкомъ смло высказывать мое убжденіе въ вроятности происхожденія всхъ существъ отъ одной первичной формы, но такъ какъ это, дйствительно, кажется мн вроятнымъ, то я не хочу вычеркивать его. Одинъ только Гексли поддерживаетъ меня въ этомъ и кое-что можетъ быть сказано въ его пользу. Относительно человка, я весьма далекъ отъ желанія навязывать мое убжденіе, но я считалъ недобросовстнымъ совершенно скрыть мое мнніе. Само собою разумется, никому не возбраняется врить, что человкъ явился вслдствіе особаго чуда, хотя я съ своей стороны не считаю этого ни необходимымъ, ни вроятнымъ’ (v. II, р. 263— 264). На этомъ основаніи Дарвинъ былъ вполн правъ, когда въ письм къ Уоллесу писалъ слдующее: ‘Сердечно благодаренъ вамъ за вашу благородную защиту меня противъ Мивара (этотъ Миваръ въ своемъ сочиненіи Lessons from Nature обвинялъ Дарвина въ томъ, будто онъ сначала тщательно скрывалъ свои взгляды о звриномъ происхожденіи человка, Уоллесъ напечаталъ разборъ этого сочиненія, направленный къ защит Дарвина). Въ Origin я въ отдльности не разбиралъ происхожденія ни одного вида, но чтобы меня нельзя было обвинять въ скрываніи моихъ взглядовъ, я позволилъ себ сдлать отступленіе и вставилъ фразу, которая, какъ мн казалось, да и теперь кажется, ясно выражаетъ мое убжденіе. Она была приведена въ моемъ Происхожденіи человка. Такимъ образомъ, со стороны Мивара весьма несправедливо обвинять меня въ недостойномъ обманномъ скрываніи’ (v. III, р. 185). Но за то другіе друзья Дарвина, вполн соглашавшіеся съ его заключеніемъ о происхожденіи всхъ существъ отъ одной формы, находили, напротивъ, что приведенная фраза еще недостаточно рзка и радикальна. На эти упреки своихъ крайнихъ лвыхъ друзей Дарвинъ отвтилъ въ письм къ Гексли, объяснивъ, что словами: ‘въ которую была вдохнута жизнь’ онъ хотлъ выразить только то, что мы до сихъ поръ ршительно не знаемъ, какъ первоначально возникла жизнь. ‘Не только сэръ Г. Голландъ,— пишетъ Дарвинъ къ Гексли, — но и многіе другіе сильно напали на меня за аналогію, приводящую къ убжденію въ существованіи одной первоначальной созданной формы (этимъ словомъ ‘созданной’ я думалъ только сказать, что до сихъ поръ мы ничего не знаемъ о томъ, какъ первоначально возникаетъ жизнь). Я и самъ думалъ, что я подвергнусь за фразу о происхожденіи всхъ животныхъ отъ одной формы всеобщему осужденію. Но я отвчалъ, что хотя, можетъ быть, и было бы благоразумне не вставлять фразы, однако, я не вычеркну ея, такъ какъ она кажется мн вроятной, и на этомъ только основаніи я ее и вставилъ. Вы въ вашемъ ум найдете т аргументы, которые заставляютъ меня признать эту мысль вроятною, и ни одинъ фактъ не произвелъ на меня такого сильнаго дйствія, какъ ваши чрезвычайно любопытныя замчанія о видимыхъ гомологіяхъ между головою позвоночныхъ и членистыхъ’ (v. II, р. 251).

Дарвинъ не былъ присяжнымъ политикомъ и политическимъ дятелемъ и не занимался изученіемъ политическихъ вопросовъ, но онъ не относился безучастно или индифферентно къ политической жизни своего отечества и другихъ странъ, чмъ нердко гршатъ ученые спеціалисты. Какъ англичанинъ, онъ имлъ опредленныя политическія убжденія и стоялъ на сторон виговъ. Въ числ вопросовъ, которые Гальтонъ, собирая матеріалы для своего извстнаго сочиненія. English Men of science, their Nature and Nurture, разослалъ англійскимъ ученымъ, и въ томъ числ Дарвину, былъ вопросъ о политическихъ убжденіяхъ. На этотъ вопросъ Дарвинъ отвтилъ о себ, что онъ ‘либералъ или радикалъ’ (v. Ш, р. 178). Его высокогуманную и независимую натуру глубоко возмущали всякій насилія, стсненія свободы и политическія преслдованія (v. I, р. 167). Торговля невольниками и невольничество, которое ему приходилось лично наблюдать въ Бразиліи, возбуждали въ немъ ужасъ, отвращеніе и негодованіе. Сынъ его разсказываетъ, что въ теченіе многихъ лтъ ему чудились по ночамъ и безпокоили его стоны и крики наказываемыхъ невольниковъ, слышанные имъ въ Бразиліи (v. Ш, р. 200). Въ письм изъ Бразиліи къ сестр Лзъ, между прочимъ, пишетъ: ‘Какъ славно, повидимому, дйствуютъ министры. Мн всегда доставляютъ удовольствіе политическія бесды и меня интересуетъ, какъ вы тамъ дома думаете о томъ, что будетъ дальше. Я усердно читаю еженедльныя газеты, но этого недостаточно, чтобы имть опредленныя мннія, и я нахожу, что это ужасно непріятное состояніе не имть возможности быть въ политик упрямымъ какъ свинья. Я замтилъ, что общественное мнніе явно возстаетъ, противъ невольничества, какъ показываютъ выборы. Какъ могла бы гордиться Англія, если бы она первая изъ европейскихъ націй окончательно уничтожила невольничество! Когда я узжалъ изъ Англіи, мн говорили, что если я поживу въ рабовладльческихъ странахъ, то вс мои мннія измнятся, по единственное измненіе, какое я замчаю въ себ — это то, что я теперь цню гораздо выше характеръ негра. Увидавши негра, невозможно не почувствовать расположенія къ нему, такое у нихъ милое, открытое и честное выраженіе и такая тонкая мускулатура въ ихъ тл. При взгляд на тщедушныхъ португальцевъ съ ихъ разбойническимъ видомъ, у меня почти является желаніе, чтобы Бразилія послдовала примру Гаити, и при такомъ громадномъ и здоровомъ черномъ населеніи будетъ удивительно, если этого когда-нибудь не случится’ (v. I, р. 246). Тори были ненавистны для него особенно потому, что они индифферентно относились къ невольничеству. Въ письм изъ Бразиліи къ университетскому товарищу Герберту Дарвинъ писалъ: ‘Мн пріятно было узнать, какъ идутъ дла въ Англіи. Ура честнымъ вигамъ! Я увренъ, они смоютъ чудовищное пятно на нашей хваленой свобод — колоніальное невольничество. Я достаточно видлъ невольничество и достаточно знаю расположеніе негровъ, для того чтобы не врить лжи и нелпостямъ, которыя приходится слышать объ этомъ предмет въ Англіи. Слава Богу, жестокосердые тори, которые, какъ говаривалъ Ф. Мекинтошъ, не имютъ никакого энтузіазма, кром направленнаго противъ энтузіазма, имютъ на ныншній разъ соперниковъ, съ которыми должны состязаться’ (v. I, р. 248). Капитанъ Фицъ-Рой, обезсмертившій себя какъ командиръ ‘Бигля’ во время путешествія Дарвина, былъ отчаяннымъ тори, и во время путешествія они съ Дарвиномъ часто заводили споры о политик и однажды споръ ихъ чуть было не перешелъ въ ссору. Во время пребыванія въ Багіи, въ Бразиліи, у нихъ зашелъ разговоръ о невольничеств и Фицъ-Рой, какъ разсказываетъ Дарвинъ, ‘защищалъ невольничество и сообщилъ мн, что онъ только что постилъ одного крупнаго рабовладльца, который при немъ призывалъ къ себ многихъ изъ своихъ невольникомъ и спрашивалъ ихъ, довольны ли они своею судьбой и желали ли бы они быть свободными,— на что вс они отвчали нтъ, при этомъ я, вроятно, со смхомъ спросилъ его, ужели онъ можетъ придавать какое-нибудь значеніе отвтамъ невольниковъ, сказаннымъ въ присутствіи ихъ владльца? Это ужасно разозлило его и онъ сказалъ, что такъ какъ я не врю его словамъ, то мы, конечно, не можемъ дольше жить вмст’ (v. I, р. 61). Дарвинъ думалъ было уже, что ему придется оставить корабль, однако, капитанъ вскор успокоился и одумался, примирился съ Дарвиномъ и, попрежнему, жилъ съ нимъ въ одной кают, и они во все время путешествія и потомъ оставались друзьями и Дарвинъ высоко цнилъ благородство характера Фицъ-Роя. Но, несмотря на дружбу, Дарвинъ сохранилъ неприкосновенными свои вигскія убжденія. Изъ Ріо-Жанейро онъ писалъ профессору Генсло, своему бывшему учителю и первому ученому руководителю: ‘Капитанъ длаетъ все возможное съ его стороны, чтобы оказывать мн содйствіе, но я, все-таки, благодаренъ судьб за то, что она не сдлала меня ренегатомъ вигскимъ принципамъ. Я бы не сдлался тори уже изъ-за того одного, что они равнодушно относятся къ невольничеству, этому скандалу христіанскихъ націй’ (v. I, р. 237). При всей своей любви и глубокомъ уваженіи къ дорогому своему другу, учителю и руководителю, Ляйеллю, онъ не могъ удержаться отъ энергическаго упрека ему за его слишкомъ снисходительныя сужденія о невольничеств, высказанныя имъ въ его Путешествіи по Сверной Америк. Дарвинъ пишетъ ему въ письм: ‘Меня очень разстроили ваши разсужденія о невольничеств, но такъ какъ мое мнніе объ этомъ предмет значитъ для васъ не больше, чмъ пепелъ этого письма, то я боле ничего не скажу вамъ, кром того, что это обстоятельство дало мн ночью нсколько безсонныхъ и крайне непріятныхъ часовъ’ (v. I, р. 339). И въ другомъ письм къ нему онъ пишетъ: ‘Какъ вы могли такъ спокойно передавать такое ужасное сужденіе объ отрываніи дтей отъ ихъ родителей, а на слдующей страниц вы говорите, что васъ опечалило отсутствіе благосостоянія между блыми. Увряю васъ, этотъ контрастъ заставилъ меня вскрикнуть’ (v. I, р. 341). Во время междоусобной американской войны Дарвинъ былъ, конечно, на сторон антирабовладльцевъ сверянъ, и негодовалъ на Times, державшій, какъ извстно, сторону южанъ. Въ письм къ Аза Грею, заговоривши объ американской войн, онъ такъ выразился объ этомъ пресловутомъ орган Сити: ‘Times становится еще боле отвратительнымъ (но это еще слишкомъ слабое слово), чмъ когда-либо. Моя добрая жена хотла бы даже бросить его, но я сказалъ ей, что это такая степень героизма, до которой можетъ возвыситься только женщина. Отказаться отъ ‘стараго кровожаднаго Times’, какъ обыкновенно называлъ его Коббетъ, это значило бы отказаться отъ ды, питья и отъ воздуха’ (v. III, р. 11). Въ другомъ письм къ нему же онъ пишетъ: ‘Никогда я не читалъ газетъ съ такимъ глубокимъ интересомъ, какъ теперь. Сверная Америка не отдаетъ справедливости Англіи, я не видлъ и не слышалъ ни одной души, которая не была бы на сторон Свера. Не многіе, въ томъ числ и я, желаютъ даже, хотя бы съ потерею милліона жизней, чтобы Сверъ провозгласилъ крестовый походъ противъ невольничества. Съ теченіемъ времени милліонъ страшныхъ смертей вполн искупился бы въ дл гуманности. Въ какое удивительное время мы живемъ! Массачусетсъ, видимо, обнаруживаетъ благородный энтузіазмъ. Великій Боже! какъ бы я желалъ увидть, что величайшее проклятіе на земл — невольничество — уничтожено’ (v. II, р. 374). Черезъ нсколько времени онъ опять писалъ къ нему: ‘Вотъ-то будетъ курьезъ, если въ то время, какъ вы получите это письмо, мы, можетъ быть, будемъ уже воевать, и мы лично оба, какъ хорошіе патріоты, обязаны будемъ ненавидть другъ друга, хотя для меня будетъ очень трудно ненавидть васъ! Интересно наблюдать, какъ дв страны, подобно разозленнымъ безумцамъ, держатся столь противуположныхъ мнній объ одномъ и томъ же дл! Къ сожалнію, кажется, нтъ сомннія, что мы будемъ сражаться, если два плута изъ южанъ (извстные агенты южанъ Слиделль и Масонъ) не будутъ выданы. И что это будетъ за мерзость, если мы будемъ стоять на сторон невольничества!… Очень курьезно то, что вы, кажется, думаете, буДто вы можете завоевать Югъ, но я не встрчалъ ни одной души, даже между тми, которые наиболе сочувствуютъ вамъ, которая бы считала это возможнымъ, т.-е. чтобы вы могли завоевать и удержать его… Надняхъ я постилъ Бутта…. который держится чистоанглійскихъ мнній объ американскихъ длахъ, хотя въ душ онъ американецъ. Бокль могъ бы написать цлую главу о томъ, что мннія вполн зависятъ отъ географической долготы’ (v. II, р. 381—2). Еще позже онъ писалъ ему же: ‘Я ежедневно слжу за Times почти съ такимъ же интересомъ, какъ это сдлалъ бы американецъ. Когда же, наконецъ, придетъ миръ? Страшно подумать о разореніи многихъ мстностей вашей прекрасной страны и обо всхъ невидныхъ бдствіяхъ, переносимыхъ всми. Я надюсь и не считаю невроятнымъ, что мы, англичане, ошибаемся, думая, что благосостояніе еще долго не возвратится къ вамъ. Крайне горестно думать объ этомъ предмет’ (v. III, р. 271—272).

Политическая и общественная жизнь людей до такой степени важна въ глазахъ Дарвина, что, по его мннію, она иметъ даже вліяніе на то впечатлніе, какое производятъ на наблюдателя картины природы и красоты той страны, гд живутъ эти люди. Въ письм изъ Бразиліи къ Герберту онъ говоритъ: ‘Я до настоящаго времени и не подозрвалъ, до какой степени тсно связано съ наслажденіемъ ландшафтами то, что можетъ быть названо моральною стороной. Подъ этимъ я разумю исторію страны, пользу ея произведеній и въ особенности счастіе народа, живущаго среди нихъ. Превратите англійскаго земледльца въ жалкаго невольника, работающаго на другого, и вы едва ли признаете тотъ же самый видъ природы’ (v. I, р. 239).

Помимо всего остальнаго, въ этой гармонической натур была развита и эстетическая сторона. Дарвинъ разсказываетъ въ своей Автобіографіи, что уже въ самой равной юности рядомъ со страстною любознательностью а тми наслажденіями, которыя доставляло ему всякое новое отчетливое и ясное званіе, наприм., геометрическія доказательства Эвклида, объясненіе значенія ноніуса при барометр и проч.,— въ немъ были сильны и эстета ясскіе вкусы. Онъ съ увлеченіемъ зачитывался поэтическими произведеніями Томсона, Мильтона, Вальтеръ-Скотта, Байрона, Уордсворта, Кольриджа и проч., но особенное удовольствіе доставляли ему историческія драмы Шекспира (v. I, р. 33). Потерянный рай Мильтона былъ его любимымъ чтеніемъ въ его экскурсіяхъ во время путешествія на ‘Бигл’. Говоря съ сожалніемъ и негодованіемъ о времени и силахъ, потраченныхъ на зубреніе греко-латыни, онъ вспоминалъ, что онъ Хоть отчасти былъ вознагражденъ за это единственнымъ удовольствіемъ, которое доставляли ему нкоторыя оды Горація въ подлинник, возбуждавшія въ немъ удивленіе (v. I, р. 32). Хотя, по его собственному сознанію, онъ не имлъ музыкальнаго слуха, однако, въ юности былъ большимъ любителемъ музыки и слушалъ ее съ удовольствіемъ. Къ своимъ эстетическимъ вкусамъ Дарвинъ причислялъ и свою любовь къ картинамъ природы, которыя доставляли ему высокое и интенэивное наслажденіе, какъ это видно по его поэтическимъ описаніямъ величественной красоты тропической природы и глубокихъ впечатлній, производимыхъ ею. И вкусъ къ удовольствіямъ, доставляемымъ картинами природы, сохранялся у него гораздо дольше, чмъ вс другіе эстетическіе вкусы, сохранялся и посл того, какъ всякія поэтическія произведенія, не исключая и шекспировскихъ, уже потеряли силу возбуждать въ немъ прежнія эстетическія удовольствія (v. I, р. 33). Можетъ быть, для такого великаго и всеобъемлющаго ума вся наличная поэзія была еще легковсна, недостаточно глубока и возвышенна. по какъ высоко цнилъ Дарвинъ эстетическую сторону психической жизни и вдвое важное значеніе придавалъ ей, видя въ ней не простое средство для пріятнаго времяпрепровожденія и для доставленія себ лишняго развлеченія и обыкновеннаго удовольствія, а нормальную, серьезную, необходимую и существенно-благотворную функцію человка, безъ которой психическая жизнь страдаетъ во всхъ другихъ отношеніяхъ,— это ясно показываютъ глубокія, горячія и сердечныя сожалнія, которыя мучили его подъ конецъ жизни, когда онъ сталъ замчать, что чмъ дальше, тмъ больше слабютъ его эстетическіе инстинкты, въ то время какъ его научные инстинкты и удовольствія, доставляемыя знаніемъ, не только не слабютъ, а даже усиливаются. Въ своей Автобіографіи онъ пишетъ: ‘До тридцатилтняго возраста и гораздо позже поэзія всякаго рода, наприм., произведенія Мильтона, Грея, Байрона, Уордсворта, Кольриджа и Шелли, доставляли мн большое удовольствіе и, еще бывши въ школ, я съ наслажденіемъ читалъ Шекспира и вс особенности его историческія драмы. Прежде картины доставляли мн значительное, а музыка даже очень большое удовольствіе, но теперь, въ теченіе многихъ лтъ (это было писано, когда Дарвину было уже лтъ подъ 60), я не могу заставить себя прочесть хоть строчку поэзіи, я пробовалъ недавно читать Шекспира, и онъ показался мн удивительно скучнымъ, просто до тошноты. И я также почти совсмъ потерялъ вкусъ къ живописи и музык… Напротивъ, романы и повсти, эти произведенія воображенія хоть и не высокаго порядка, много лтъ доставляли мн прекрасное развлеченіе и я часто благословляю романистовъ… Эта любопытная и прискорбная потеря высшихъ эстетическихъ вкусовъ тмъ хуже, что книги по исторіи, біографіи, путешествія и серьезныя статьи о всякаго рода предметахъ интересуютъ меня такъ же, какъ интересовали прежде. Мой умъ какъ будто сдлался машиной для вымолачиванія общихъ законовъ изъ большихъ массъ фактовъ, но почему это причинило атрофію одной только той части мозга, отъ которой зависятъ высшіе вкусы, этого я не могу понять. Человкъ съ боле высокою психическою организаціей или лучше одаренный, вроятно, не понесъ бы такой потери, и если бы мн можно было снова переживать мою жизнь, то я поставилъ бы за правило читать хоть немного поэтическія произведенія, слушать музыку, по крайней мр, одинъ разъ въ недлю, потому что тогда, можетъ быть, части моего мозга, нын атрофированныя, вслдствіе упражненія, сохранили бы свою дятельность. Потеря этихъ вкусовъ есть потеря счастья и можетъ быть вредна для ума и, по всей вроятности, для моральнаго характера, вслдствіе ослабленія эмоціональной стороны нашей природы’ (v. I, р. 101—2). Это, конечно, не фразы, не бглыя замтки, бьющія на эффектъ, и не реторическія преувеличенія, а продуманное и прочувствованное мнніе геніальнаго человка, каждое слово котораго являлось на письм строго взвшеннымъ и точнымъ выраженіемъ его серьезной и искренней мысли или чувства. И тмъ знаменательне и всче эти слова, что они заключаются въ Автобіографіи, которой онъ не предназначалъ для печати, а написалъ единственно для своихъ дтей, какъ завщаніе и поученіе для нихъ (v. I, р. 26).

Наконецъ, и педагогическіе взгляды Дарвина вполн соотвтствовали его общему міровоззрнію и стояли на одной высот съ его политическими и эстетическими убжденіями. Онъ былъ отъявленнымъ противникомъ, мало того — просто ненавистникомъ системы классическаго образованія. ‘Никто,— говоритъ онъ,— не можетъ такъ презирать стараго стереотипнаго безсмысленнаго классическаго воспитанія, какъ я’ (v. I, р. 381). И онъ ужасно жаллъ и досадовалъ, когда принужденъ былъ и своего старшаго сына отдать въ классическую школу за невозможностью воспитывать его дома и за неимніемъ другихъ школъ. Онъ самъ на себ испыталъ всю прелесть классицизма, развитіе наблюдательности и способности длать выводы изъ наблюденій было совершенно пренебрежено, на языки и математику не было обращено должнаго вниманія, свирпствовало зубреніе вокабулъ и стиховъ Виргилія или Гомера? Такой многосторонній и проницательный умъ, какой былъ у Дарвина, и такъ высоко цнившій всякое дльное знаніе и всякое полезное психическое вліяніе, конечно, открылъ оы хоть одну если не благодтельную, то хоть сносную сторону классицизма, если бы только она была въ немъ. Но ея не оказалось. Классическіе языки могли бы еще имть значеніе какъ средство для чтенія и пониманія древнихъ великихъ авторовъ. Но, вдь, настоящій заядлый классицизмъ стремится вовсе не къ тому, чтобы научить читать авторовъ, онъ, какъ по всему видно, преслдуетъ другую, невозможную и нелпую цль и добивается не столько того, чтобы ученики могли понимать Цицерона или Юлія Цезаря, а того, чтобы они сами могли писать по-латыни или по-гречески такъ, какъ писали Цицеронъ и Юлій Цезарь или Ксенофонтъ. Вся суть въ переводахъ съ роднаго языка на классическіе. Вс убійственныя подробности и мелочи синтаксиса, гд можно или нельзя употребить такой-то оборотъ, гд нужно употребить то, а не другое изъ двухъ однозначащихъ словъ или формъ,— все направлено къ тому, чтобы ученикъ не могъ погршить противъ классической рчи въ своихъ произведеніяхъ на классическихъ языкахъ. Самое зубреніе вокабулъ ведется съ такимъ же умысломъ, говорятъ не такъ: corona — внецъ, ото — украшаю, magister — учитель, совсмъ наоборотъ: что значитъ внецъ?— corona, украшаю?— ото, учитель?— magister, какъ будто римскаго мальчика учатъ новому языку. Былобы удивительно, если бы Дарвинъ отнесся’ даже снисходительно къ подобной систем образованія. Безплодность и безсмысленность такой системы очевидна для самыхъ обыкновенныхъ здравомыслящихъ людей, и, вроятно, очевидна даже для самихъ защитниковъ этой системы, которые, наврное, имютъ какіе-нибудь особенные умыслы и заднія мысли и только потому горячо стоятъ за нее. Въ Англіи классицизмъ иметъ за собой хоть традицію, старину, давность и держится рутиной и слпымъ благоговніемъ передъ стариной, а въ другихъ-то мстахъ и этого за нимъ нтъ.

М. А.

(Продолженіе слдуетъ).

‘Русская мысль’, кн.VI, 1890

Чарльзъ Дарвинъ и его теорія.

СТАТЬЯ ПЕРВАЯ.

Читайте также: