Быт в произведениях А. Неверова, Яровой П., Год: 1922
Время на прочтение: 11 минут(ы)
—————————————————————————-
Оригинал находится здесь: SovLit — СовЛит
—————————————————————————-
Революционный период выдвинул ряд молодых пролетарских и
крестьянских поэтов. Но мы только кое-что знаем о них. ‘Кузница’,
‘Творчество’, ‘Грядущее’, ‘Художественное слово’ дают очень редко и очень
немного художественного материала. Среди этого материала и сильного и
слабого больше стихов, небольших поэм, рассказиков, статеек о пролетарском
искусстве, но нет больших художественных произведений, отражающих наше
время, быт переживаемого времени. Получается такое впечатление, что
художник-бытовик еще не родился, выдвигается тенденция, что
художника-бытовика нет потому, что нет самого быта. Таким образом на
очередь ставится очень важный вопрос: есть ли быт в условиях революционного
времени.
В настоящей статье я беру произведения и, главным образом, пьесы
А. Неверова не бессознательно *1, во-первых потому, что мы еще не знаем
других крупных бытовиков-художников последних лет, во-вторых, А. Неверов
отображает революционный быт деревни, а многие из товарищей уверяют, что
как раз трудно поверить в революционный быт именно в деревне.
_______________
*1 Пьесы: ‘Бабы’, ‘Гражданская война’ и ‘Захарова смерть’
получили премии на конкурсе в Москве, ‘Бабы’ — 1-ю, ‘Гражданская война’ и
‘Захарова смерть’ — 2-ю.
Прежде чем подойти к анализу произведений А. Неверова, я
попытаюсь установить точку зрения на быт вообще.
Мне всегда казалось, что мы отдаем быту слишком небольшую часть
жизни человечества, суживаем суть быта до фотографических снимков. По моему
мнению, товарищи, отрицая быт в революционные эпохи, тем самым отрицают и
самую жизнь человечества данной эпохи. Ведь, в конце-то концов жизнь и быт
имеют один источник — бытие человека. По мнению же многих доподлинный,
неподдельный быт есть то, что мы видим в установившейся полосе жизни,
мещанского затишья, когда ничто не журкнет. В сферу быта включают:
традиции, обычаи, верования, обряды, те страдания и радости, которые
вытекают из условий этого быта. Если мы будем последовательны в выводах, то
придем к очень печальному выводу, и бытом назовем только полосу застоя,
топтанья на одном месте. В таком случае бытом назовем только 250 лет
крепостного права, полосу с 1861 г. по 1905 г. и с 1905 г. по 1917 г.
Полосы крестьянских восстаний, периоды революций, по толкованию этих
товарищей бытом назвать уже нельзя. Поэтому они говорят, что гражданская
война не может дать материал бытовику-художнику. Значит бытом надо считать
не бытие и творческое сознание человеческого общества, а его вымирание,
застой и смерть. Значит бытовику суждено вечно петь скорбные песни и лить
слезы тоски и печали и отражать стоны умирающих.
Не красна же доля художника-бытовика — фотографировать мертвецов.
Нет, для пролетарского писателя это определение не подходит, он несклонен
оплакивать мертвецов, давать краски прогнившим полотнам. Он должен смотреть
на быт иначе и первому определению противопоставить свое, второе. Он должен
преодолеть две задачи: с одной стороны, сдвинуться во взгляде на быт с
мертвой точки. С другой стороны, раздвинув рамки быта, — уничтожить
буржуазного идола — ‘искусство для искусства’. Поскольку живет человеческое
общество и сталкивается одной частью с другой в борьбе за лучшее
существование, поскольку оно выявляет в этой борьбе накопленный опыт и
знание, а также представляет запас духовных сил и в процессе борьбы
проходит этапы побед и поражений — сумма этого бытия составляет сущность
быта. Наше время является моментом наивысшего напряжения творческих сил и
выдвигает особый революционный быт, отображение которого мы сейчас увидим в
творчестве А. Неверова.
В произведениях дореволюционного периода, А. Неверов начал
отображать дореволюционный быт деревни. Но этого периода охватывать я не
намерен. Меня интересует больше всего быт революционный, и его вехи я
попытаюсь нащупать через последние произведения Неверова, который, по моему
мнению, удачно подошел к изображению революционного быта.
В его прежних рассказах красной нитью проходит мотив: жизнь
деревни — ‘серые дни’. Рассказ ‘Серые дни’ (напечатан в ‘Русском
Богатстве’) говорит о серых днях в жизни учительства. Но этот мотив
чувствуется и в жизни крестьян и в жизни сельской интеллигенции. Крестьяне
Неверова, стиснутые ‘серыми днями’, видят в жизни господ только одну
‘музыку’. Эта ‘музыка’ класса угнетателей поднимает в них озлобление и
ненависть к звукам музыки. И мы видим из рассказа ‘Музыка’ (напечатан в
‘Современном Мире’), что крестьянину-батраку тошно слушать игру
бездельников. Герой рассказа, пылая ненавистью к музыке, сжигает дом,
откуда несутся волны музыки. Но ‘преступники’ А. Неверова не знают, во имя
чего они делают преступления, не видят своей музыки, которую бы
противопоставить барской. Они не знают также, какое ‘последнее средство’,
чтобы, уничтожив барскую музыку, создать свою. Крестьянин из рассказа
‘Последнее средство’ (напечатан в ‘Жизни для всех’), чтобы выйти из тупика,
решает убить прохожего, у которого оказались деньги. В этот период
творчества Неверова, его первые шаги были близки к Чеховским мотивам, но
уже тогда четко намечалась линия полного отрицания дореволюционного уклада
жизни деревни. Неверов, обладая большим чутьем, постепенно врезывался в
настроения, неуклонно создающие канун великой революции. И особенно сильно
выявлено это настроение в пьесе ‘Бабы’, которая вскрывает положение деревни
в момент империалистической войны. Этой пьесой А. Неверов положил для себя
первые вехи революционного быта, с этого момента замечается перелом в
творчестве А. Неверова, его переход от ‘серых дней’ сначала к брожению,
потом к наивысшему напряжению сил.
Во-первых, мы видим, что новые ‘преступники’ начинают сознавать,
что в одиночку барскую ‘музыку’ уничтожить нельзя, что уклад жизни не
разломать двумя руками одиночки нужен массовый подъем. Во-вторых, мы видим
в наличности только еще брожение, стихийный протест против монархического
строя и через империалистическую войну ‘цивилизованных’ народов Европы
против тоже ‘цивилизованных’ народов Европы. Ужасы, творимые бешеной
техникой в уничтожении человечества, переходят границу и охватывают
деревню. Во все углы жизни идет разруха, голод и холод, смерть и болезни и
нарушают казенную ‘тишь и гладь и Божью благодать’, которой усыпляли
крестьян и рабочих господа капиталисты. Этот момент и отражен А. Неверовым
в ‘Бабах’.
Старик Федор Гаврилыч в пьесе ‘Бабы’ подводит итоги своего ужаса
перед творимыми безобразиями так.
— Каждый день хоронят. Не мужика, так бабу. Так и грудит.
Равна-быть чума какая. Поедом ест. Всех мужиков уничтожит. Никто не
останется. Будя. эх-хо-хо-хо-хо! Пропадет все… Прахом… Так и
рассыпется.
С фронта пришел ‘по чистой’ молодой односельчанин и умер. Его
хоронят, а Федор Гаврилыч подводит итоги.
— А он мне и говорит: ‘Совсем, говорит, дядя Федор, совсем… по
чистой’. Вот тебе и по чистой! Вычистили! Лежи вот теперь, пока Господь в
трубу не загремит. Отдыхай. А двор-то раскрытый, а ребятишки-то маленькие,
а баба-то одна, а люди-то волки.
‘И прав он, спрашивая с тоской:
— Не знаю, мои ребята как? Может быть, тоже по чистой пошли?..
И дальше мы видим приход других не ‘по чистой’. Это несут иной
ужас. Нам сообщает об этом гнусавая Марья.
Прасковья спрашивает Марью, которая обращалась к врачу:
— Что тебе сказали?
— Говорят: не вылечить.
— Значит страдать будешь? — спрашивает Авдотья.
— Ну да, страдать.
— Навек угостил, подлец!
Марья уже сознала свою ненужность и болит за ребенка:
— Я-то ничего, ребенком пугают. Тоже, бают, этакий будет…
сиплый.
Этот простой и жуткий разговор дополняет выводы Федора Гаврилыча
и в то же время выдвигает на поле зрения, на особое место
женщину-крестьянку. И здесь А. Неверов умело подошел к быту и развернул
картину ‘бабьей жизни’. Ведь империалистическая война очистила деревни и
села и баба осталась дома, как глава семей и хозяйка, как лучшая
выразительница протеста.
Тяжела доля работницы-крестьянки. Жестокость, работа без конца,
темнота — вот удел женщины деревни. Ослепший от непосильного бремени глаз
не видит исконного врага, и врагом своим крестьянка считает мужиков, таких
же слепых, как и она. Сидя на завалинке, бабы говорят о своей женской доле:
— Они — черти, мужики-то, — говорит Анна. — Для нас один закон, а
для них — другой закон. Нам нельзя, а им — можно. А по-моему, нельзя, так
нельзя никому. А можно, так всем можно. Не досадно будет. А то накоси.
Выдумали… Написали…
И Авдотья не знает, кто выдумал, кто написал. Она способна только
подводить итоги бабьей жизни:
— Я иногда лежу ночью и думаю: провалиться бу ей. Ни тебе
радости, ни тебе свету. Люди говорят — любовь есть, а какая она? Пятнадцать
лет прожила с мужем, не знаю. Ни разу не испытала. Только с брюхом хожу
каждый год.
Даже героиня пьесы, Домна, не знает пути к освобождению женщины.
Она только уверенно подходит к постановке вопроса.
— Ты погляди на нашу жизнь хорошенько, — говорит она измученной,
избитой мужем Катерине. — Разве это жизнь? Разве люди мы? Не-ет, лошади. И
цена нам лошадиная. Пока молодые и здоровые — едут на нас, спят с нами, а
как вытянут все жилы — со двора долой.
Но в Домне уже есть зацепка. Она понимает, что такие бабы, каких
она видит — покорные и терпеливые, темные — не могут себя освободить. Домна
чувствует себя одинокой. С одной стороны, она не знает, какое отношение к
освобождению женщины имеет мужчина, с другой стороны не имеет таких
сообщниц, как сама.
Из пьесы не видно, что делать Домне. Автор не увлекается
разрешением вопроса о раскрепощении женщины, как не дает разрешения
вопроса, поставленного перед деревней империалистической войной. Деревня в
то время разрешать эти вопросы не могла, там происходило нарастание
недовольства, которое разрядилось сначала в феврале и окончательно в
октябре 1917 года. Пьеса дает нам полное отражение того нарастания
протеста, который должен был разрядиться революцией.
Октябрь подводит нас вплотную к главному врагу и рабочего и
крестьянской бедноты — капиталистическому строю. Октябрьская революция
сажает на скамью подсудимых не баб и мужиков, не Домну, Марью и Катерину,
не Фильку, убившего отца, а сами мужики и бабы крепким союзом уже судят
наемников капитала.
Изменилась ли деревня после октябрьской революции? На этот вопрос
А. Неверов отвечает ‘Гражданской войной’ и ‘Захаровой смертью’. Эти две
драмы имеют одно целое и о них приходится говорить, связывая одну с другой.
Здесь мы видим, что быт стихийного пассивного протеста и слепого
негодования разбит. На смену пришел момент наивысшего напряжения сил,
направленных на более определенные пути. Перед нами проходит ломка быта,
намечаются иные уклоны в бытовом и психологическом отношениях. На огромном
пространстве бывшей империи столкнулись два непримиримых врага: старый и
новый мир, богачи и бедняки, старая психология и новая. Мы видим борьбу не
на живот, а на смерть, и деревня втянута в эту борьбу, классовая борьба и
там нашла себе почву.
В ‘Гражданской войне’ Филька не один, не одна и Домна. Масса
Филек, масса работниц. Путаницы еще много — крестьянство еще перепутано в
расслоении и мелкобуржуазный элемент в некоторых местах преобладает, но это
однако не устранило гражданской войны.
Она захватила все слои, все уголки деревенской глуши. В этой
схватке рождаются порывы, выковываются характеры, прозревают слепые. И
художник-бытовик в ‘Гражданской войне’ рисует героем массу.
— Товарищи крестьяне, — кричит оратор. — Мы уходим дальше, вы
остаетесь здесь. Поддержите ли вы нас в последней решительной битве?
У революционных масс ответ один: ‘Поддержим. Поможем’. Может
быть, это вымысел художника в угоду революции? Нет. Вспомним о деревне во
время войны, заряженной стихийным протестом.
Если крестьянин, зовущий красноармейцев на борьбу, говорит: ‘Мой
дед — крепостной. Крепче сжимайте винтовки’. Если зовет на борьбу инвалид,
говоря: ‘Руки вот нет. За что?.. Будет… Терпели’. Если мать, потерявшая
сына, ласкаясь к молодому красноармейцу, говорит: ‘Давай-ка я тебя
поцелую… вместо сыночка… горюнок ты мой…’ И, наконец, когда мы слышим
голос дерзнувшего: ‘Прощайте не плачьте’. Чувствуете ли вы ложь?
надуманность? подтасовку фактов?
Смелый, беспристрастный художник имеет основную положительную
черту — уменье доказать, чтобы ему верили. Эту черту имеет А. Неверов. Он
не ограничился драмой ‘Гражданская война’, а для доказательства своих
мотивов написал ‘Захарову смерть’.
Если вы возьмете ‘Захарову смерть’, то почувствуете, как
неумолимо новая правда завоевывает деревню. Захар — самодур-крестьянин,
собственник и хозяйчик, отравленный ядом старого уклада жизни, неизбежно
идет к смерти. В Захаре сидит средняк, тяготеющий к кулачеству, в Захаре
вполне сформировавшийся старый быт, старая психология. И вполне понятно,
что он цепляется за кулака Максима и старшего сына — наследника своей
психологии — Семена и вооружается против революционера, второго сына,
Григорья. Надежда Захара — на себя и на деньги. Но он теряет свое влияние в
обществе — влияние завоевывает ‘компания’ Григорья. — Захар теряет
авторитет самодура и влияние в семье. Это — первые признаки его болезни, и
в 3-м акте он в страхе сознается, что его ‘подрубили с двух сторон’. Но у
него еще надежда на деньги. Деньги — последняя соломинка, и в 3-м акте мы
видим уже разбитого Захара, который истерически хватается за эту соломинку.
Он уверяет себя, что за деньги его приютят и обласкают даже чужие. Но и
последняя соломинка не спасла его. Не спасли его и казаки, на которых так
рассчитывали Максим и Семен. Восторжествовал Григорий и его товарищи,
восторжествовала революция. Старая Захарова жизнь потерпела полное
крушение.
Здесь я не беру на себя задачу разбирать, насколько хорошо
выведены герои, оценка в целом сделана жюри конкурсов, но общее положение
драмы в связи с пьесой ‘Гражданская война’ намечает вехи революционного
быта. В результате мы имеем на лицо: 1) распад общественного уклада, 2)
распад семьи, 3) классовую борьбу в деревне и 4) победу новой идеологии.
Дальше в творчестве А. Неверова заметен характерный уклон,
который в свою очередь, с одной стороны, указывает на сдвиг в самом авторе,
с другой стороны, намечает третью веху революционного быта. О таком уклоне
говорят две одноактные пьесы ‘Богомолы’ и ‘Женское засилие’ и 3-актная
комедия ‘И смех и горе’. О первых двух говорить не стану, потому что они не
являются характерными, и нигде не напечатаны и в связи с комедией ‘И смех и
горе’ лишь отмечают новые пути в творчестве автора.
Возьмем первое — сдвиг в самом авторе и его настроении. Мы видим
перед собой уже не драмы, а шутки и комедию, не узлы, требующие