Алексей Будищев
Алексей Будищев
Была ночь
Была ночь
—————————————————-
Была ночь, Будищев Алексей Николаевич, Год: 1913
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Была ночь. Сумрачная, но тихая. Иуда, скрывавшийся в широкой тени, бросаемой башней Антония, сидел скорчившись на камне и глядел прямо перед собою немигающими глазами.
Он не спал вот уже несколько ночей, и зевота, похожая на больную судорогу, широко кривила порою его крупный, чувственный рот.
В эти минуты он тяжело стонал, раскачивая рыжей головою:
— Если бы мне заснуть! О, если бы мне заснуть!
Может быть, черная тоска оставила бы тогда его сердце, усмиренное сном. Но сон не приходил. И Иуда был убежден, что он уже навсегда лишен сна. Точно так же, как пищи и воды. Сегодня вечером, почувствовав голод, он сел было несколько смокв, но его тотчас же стошнило.
Возжаждав, он сделал несколько глотков красного вина, но вино вылилось из его сомкнувшегося горла обратно, как черная кровь.
Для него было ясно как день, ясно как день.
Его желудок поднял против него бунт, отказываясь служить ему.
Не желая служить.
И поднял бунт его разум, отказавшись от сна.
Что же ждет теперь Иуду? Бешенство? Безумие?
И почему он бродит сейчас всюду по следам Учителя, как отверженная тень? Зачем?
Иуда тяжко простонал, зевая, скрипнул челюстями и опять стал глядеть, не мигая, в одну точку. Жесткие космы рыжих волос полузакрыли лицо.
И он увидел.
Вот Иисуса, вытолкав пинками из совместного дворца Анны и Каиафы, поволокли через двор к караульне. Любопытные, кучками теснившиеся там и здесь, кивали на Иисуса. И голосами, слегка скрипевшими от ночной прохлады, как отсыревшее дерево, они передавали друг другу гневный возглас первосвященника:
— Ишь мавеф!
Он, этот светлый пророк из Галилеи, — ишь мавеф! Осужденный на смерть. Достойный смерти!
— Ишь мавеф! Ишь мавеф! — прогудело среди толпы сердитым воем ветра.
Толпа качнулась вся в одну сторону. Мелькнули сжатые кулаки, угрожающе и злобно поднятые. Резким визгом пронеслось восклицание фанатиков. И толпу опять качнуло. Кто-то из добровольцев, озлобленный бессонной ночью, первый ударил Иисуса кулаком в губы, сладострастно простонав от своего удара.
И Иуда видел, как покачнулся под этим ударом Учитель.
Иуда весь сжался, точно этот кулак ударил и его по сердцу.
И, прислушиваясь, притих. Учитель простонал, — он это слышал ясно, — но не уронил ни одного слова осуждения обидчику.
— Ты — масличная ветвь мира, — медленно проговорил Иуда, — я так и знал!
И тотчас же простонал в тоске:
— О, если бы мне уснуть!
Ветер прогудел в вершине сикомора. И это тоже походило на стон.
Иуда шевельнулся, выдвигаясь, и увидел снова.
Высокий саддукей, с красным, облупленным от зноя лицом, с седыми пучками волос на плешивевшей голове, сделав из толстой веревки, которую он держал в руках, жгут, высоко взмахнул им и дважды ударил крест-накрест по лицу Учителя.
Того точно толкнуло сильным ветром, отбросив к стене.
Но Иуда вcе же не услышал ни слова осуждения. Ни единого слова…
Раскачивая туловищем и рыжими космами волос, Иуда простонал:
— И я сделал это во имя чего?
Он вдруг приподнялся, стремглав бросился вперед, врезался в толпу и, злобно расталкивая любопытных, подскочил к старому саддукею.
— Не тронь Его! Ты! — крикнул он в запальчивой злобе.
Сипя и упирая костистым коленом в живот саддукея, он вырвал у него веревку.
— Не тронь! Ты!..
Учитель как будто услышал эти слова заступничества, но, очевидно, не узнал голоса своего бывшего ученика.
Его лицо дрогнуло. Золотистые усы, окрашенные теперь розовой пеной крови, шевельнулись.
Не поднимая глаз, Он тихо заговорил, видимо тронутый участием неизвестного:
— Истинно, истинно говорю тебе: скоро, скоро будешь со мною…
Он поднял глаза скорбные, но такие ясные, и узнал рыжеволосого Иуду.
И замолчал, оборвав речь.
И опустит глаза долу.
— Равви, — закричал Иуда, весь колеблясь простирая вверх обе руки, — сжалься надо мною, Равви!
И, судорожно дергаясь, он упал ниц, выдвигая вперед рыжеволосую голову, томительно желая припасть к ступне Учителя лобзанием.
Но судорога, скрутив шею, толкнула его в бок. И губы Иуды, пересохшие и кривящиеся, прикоснулись лишь к каменистому полу двора.
Принимая и это за бунт своих мышц, он завопил:
— Равви, Равви!
И очнулся. Он по-прежнему сидел в тени, бросаемой башней Антония. И он не знал, было ли только что виденное им явью или бредом.
Но в его руках чернела свитая в жгут веревка. Как толстая, уснувшая змея.
И по звукам, тоскливо улавливаемым им, он догадывался о том, что творилось у караульни. Сбив кулаками с ног, Учителя били теперь ногами, с дикими выкриками, с звериными стонами, с довольным урчаньем объевшихся вкусной пищей животных.
Иуда зажал уши и хотел было приподнять свое точно застывшее туловище и вдруг робко задрожал, увидев темно-серые большие и выпуклые глаза Фомы Близнеца, которого еще звали Давидом. Как будто Иуда хотел скрыться глубже в тень, но Фома уже увидел его. Сбросив с круглой, в коротких завитках головы коричневый плащ, он подскочил к Иуде, быстро согнувшись, схватил его под локти и гневным швырком поставил его на ноги.
— А, вот ты где, собака! — еле выговорил он, задыхаясь. — Ты вот где!
Иуда молчал, пятясь, робко вздрагивая. Фома, весь согнувшись, все напирал на него со стиснутыми кулаками, со вспыхнувшими глазами.
— Пришел любоваться Его пытками? — спросил он Иуду. — Да? Посмотрим, как-то ты будешь любоваться через два дня, когда Царя иудейского, пригвоздят к дереву как разбойника богохульные ратники Рима! Посмотрим! — выкликал Фома запальчиво, сердито жестикулируя.
— Фома! — закричал и Иуда, поднимая руки, как бы для того, чтобы защищаться ими от удара. — Фома! Я ли стою за Рим? Я ли слуга Рима? Фома! Фома!
— Посмотрим, — повторял Фома.
— Вспомни, Фома! — опять крикнул Иуда. — Вспомни! Еще не высохла на дворе храма кровь тех семидесяти галилеян, убитых стражею Пилата! Или ты сам не из Галилеи, Фома!
— Я-то галилеянин! — закричал Фома, — а вот ты — поломойка в римских казармах. Ты!
Нос Иуды обострился как у покойника, а его щеки втянулись.
— Врешь! — крикнул он исступленно. — Я — против Рима. Это ты за Рим! Я с первосвященниками и синедрионом! Я за Иерусалим!
Он весь задергался, волнуясь.
— У синедриона бельма на всех глазах! — горько воскликнул Фома. — Сегодня он распнет Царя иудейского, а завтра — весь Иерусалим и всю Иудею! Иуда, Иуда! — стоном вырвалось у Фомы. — Зачем ты это сделал? Зачем?
Он хрустнул пальцами рук, и из его выпуклых глаз вдруг покатились слезы.
Иуда совсем прилип к стене и потерянно, сквозь спазмы в горле, зашептал:
— Я хотел с синедрионом. Я хотел за Иерусалим… Я — верный сын Галилеи… Я — не ветошка в руках римского легионера…
И глубокие складки бегали поперек его втянувшихся щек. И эти судороги мук Фома принял почему-то за едкий смех.
— Собака! — завопил он, не помня себя. — Собака!
Кистью правой руки он ухватил Иуду за локоть левой и, напирал на него всей грудью, грузно бросил его наземь.
— Вот!
— Он ткнул его подошвой ноги в грудь и угрожающе выставил к его лицу оба кулака.
— Вот! Вот!
Иуда остался сидеть, как его посадила тяжко бросившая рука. Его ресницы не дрогнули, однако, перед мелькавшими кулаками.
— Я не защищаюсь, — проговорил он сухо.
— Блудница из римских казарм! — выдохнул Фома брезгливо.
— И все-таки это я исполнил заповедь Иисуса! Я, а не ты!
— Какую?
— Но когда ударят тебя в левую щеку… Ты видел, я не защищался…
Фома яростно было рванулся. Но, видимо, одолел себя с усилием.
Минуту помолчав, он с трудом выговорил:
— Ну, так прости меня за удар… Ради Иисуса! Ради Иисуса, а не ради себя! — добавил он запальчивым криком. — Не ради себя! Собака!
И исчез. И, встряхивая рыжими космами волос, Иуда очнулся.
Кругом не было ни души. Все было пустынно во мраке. И он не знал, была ли его беседа с Фомою явью или сном.
Он вздохнул:
— Если бы мне уснуть!
Иуда приподнялся, зажал уши и пустился бегом вон с этого двора.
Восходящее солнце, однако, вновь застало Иуду у дворца Каиафы.
Он сидел на камне, неподвижный и сам как камень.
— И вот Иуда опять не спал всю ночь, — равнодушно и тупо думал он о себе: — Если бы ему уснуть!
Широко зевнув, он привстал и, боязливо оглянувшись на притихшую караульню, медленно пошел, не ведая куда, равнодушно размахивая веревкой, неизвестно как попавшей ему в руки.
— Царство Мое не от мира сего, — размышлял он над словами Учителя и устало смыкал на ходу ресницы.
Но на мосту, перекинутом через долину Тиронеон, он повстречал целую торжественную процессию.
Он сразу же признал в этих надменно выступавших людях членов синедриона, но эти их надменность и торжественность вызвали у него сейчас лишь брезгливое чувство тошноты. Он увидел торжественное облачение Каиафы, делавшее его таким напыщенным, и вдруг вспомнил безмятежно младенческую улыбку и слова:
— Взгляните на лилии полевые…
— Тут правда? — точно спросил он кого-то.
И дрогнул, вдруг поймав взором Учителя.
Он простонал и остановился.
Учитель шел, шел впереди всех со связанными руками, со следами тяжелых побоев на лице. И вокруг его шеи была обмотана веревка.
Как знак осуждения на смерть.
— Свершилось? — спросил себя Иуда мысленно, чувствуя холод на щеках.
— Равви! — вскрикнул он тоскливо. — Равви! Равви!
С видом сумасшедшего он преградил Учителю дорогу, тяжко преодолевая дрему, как липкие топи болота. И вновь пал ниц, ища губами Его ступню.
Учитель теперь как будто ниже склонился к нему и, сделав движение связанными руками, точно выставил для лобзания ногу. Но судорога снова скрутила шею и плечи Иуды, и он поймал губами только холодный камень моста.
— Ишь мавеф! — закричал Иуда пронзительно.
— Я — ишь мавеф! Я!
Тыкаясь в камни моста, он все еще корчился, как раздавленный возом.
— Я — ишь мавеф! А Ты обреченный на вечную жизнь!
— Дщери иерусалимские, плачьте не обо Мне, а о себе, — услышал он проникновенный и скорбный возглас Иисуса.
Он приподнялся и увидел глубокие и темные от ужаса глаза Марии Магдалины, бежавшей навстречу к Учителю. И дрожащие губы Марии, матери Иакова и Иосии. И фигуры других женщин.
— Ишь мавеф! Я! — восклицал Иуда. — Это я!
Он обмотал веревку вокруг своей шеи, медленно двинулся вперед.
Под сводом Дамасских ворот он услышал запальчивый голос Фомы:
— А я еще поговорю с тобою о Нем! Ты слышишь?
Он глухо ответил:
— Ишь мавеф! Я! И если бы мне уснуть!
И неудовлетворенная жажда сжимала горло клещами. И в долине Кедрона пели птицы:
— Взгляните на лилии полевые…
Была ночь, сумрачная и шумная. Ветер не переставая гудел в вершинах гранат и лавров, и деревья обширного Гефсиманского сада сердито размахивали ветками, негодуя и будто приготовляясь к бою.
А Иуда одиноко сидел на скале, где молился в ту зловещую ночь предательства Учитель.
В ту незабвенную ночь.
Свесив на лоб рыжие волосы, с втянувшимися щеками и обострившимся носом, он разложил перед собою все тридцать серебряных сиклей, и тою их стороною, где была изображена масличная ветвь. Долго и внимательно разглядывая эти изображения, он затем поочередно стал тыкать в них пальцем, повторяя:
— Это Ты, Равви. Это Ты, Равви, Равви мой… Масличная ветвь, подаренная миру!..
Его лицо казалось вырубленным из серого камня, и оно порою все вздрагивало мелкой дрожью, как кожа лошади, укушенной оводом,
Пробежав так пальцем по всем монетам, он перевернул их затем другой стороною, где были изображены кадильница и слова ‘Святой Иерусалим’. Тыкая пальцем и в эти изображения, он так же монотонно заговорил:
— И это — Ты. И это. И это. Кадильница и Слава святого Иерусалима. Слава! Ты — все! Начало и конец! Обе стороны круга вечности!
Вдруг повернув голову, но не отрываясь от дум, он выговорил:
— Это ты, Фома?
— Я, — услышал он из тьмы, — это я!
— Оттуда? — спросил Иуда глухо.
— Да. От дворца Пилата.
— Все безнадежно?
— Безнадежно. Он приговорен к смерти. Рим одобрил решение синедриона, ослепленного бельмами, и завтра Царя иудейского поднимут на крест как разбойника. В римских казармах уже визжит пила и стучат гвозди, изготовляя крест.
— А, может быть, синедрион и не так уже слеп? — уронил Иуда.
— Что ты хочешь сказать этим? — запальчиво воскликнул Фома.
Как и всегда в минуты душевных волнений, его выпуклые глаза стали еще выпуклее, точно желая выскочить из-под бровей.
Но Иуда точно не слышал вопроса. Припав лбом к камню, он зашептал, будто в исступленной молитве:
— Позови от Отца ангелов на защиту Свою! Позови! Позови! Ты Единый Могущий! Позови! Ты позови!
Он щурил глаза и стучал по камню лбом, и вершины сада тоскливо выли над ним и вокруг.
— Что ты хочешь этим сказать? — настойчиво повторил Фома. — Почему синедрион не так уже слеп, как это кажется?
Иуда не отвечал, выкликая слова все той же молитвы:
— Позови ангелов на защиту Свою! Ты Единый Могущий!
— Отвечай! — крикнул Фома неистово.
И увидев веревку, обмотанную вкруг шеи Иуды, он схватил конец ее и резко дернул к себе Иуду. Голова Иуды перекосилась от толчка, и космы волос шевельнулись, падая на лоб, но он только просительно махнул Фоме рукою:
— Не мешай мне молиться, Фома.
И его перекошенное лицо было так страшно, что Фома подчинился просьбе и двинулся было прочь, сойдя со скалы. Но тотчас же вернулся и, снова поймав конец веревки вкруг шеи Иуды, он сдернул его со скалы.
— Богохульник проклятый, — выкрикнул он вне себя, вращая выпуклыми глазами. Иуда с позеленевшим лицом стал перед ним. И опять устало опустился наземь у ног Фомы.
— Вот слушай, Фома! — выговорил он вкрадчиво, точно совсем не замечая гнева Фомы. — Вот слушай, Фома. — Неужели ты думаешь, — начал он через мгновение, устало хлопал глазами, — ужели ты думаешь, что Учитель согласился бы поднять мятеж против Рима и, разрубив мечом его железное иго, сесть на престол Давида? А ведь Он — Единый Достойный! И Единый Могущий! Единый! Он! — завопил Иуда, точно давясь.
— Единый Достойный, — благоговейно прошептал и Фома.
— Ну, и вот, — снова воскликнул Иуда, — и вот ужели ты думаешь, что Он согласился бы? Он, благословляющий наносящих Ему обиды? Всех почитающий за братьев Своих? Он, все простивший и все возлюбивший? Отвечай, Фома: Он согласился бы? Ну, отвечай же мне! — грозно крикнул Иуда. — Отвечай!
Фома шевельнулся. Его выпуклые глаза точно разглядывали что-то там, на небе, над вершинами сотрясавшихся деревьев.
— Для меня Он дороже всего Иерусалима! — проговорил он медленно.
— Да, — вздохнул и Иуда, — но Он не согласился бы. По Своей воле не согласился бы. Но ведь и Его долготерпению есть же, наконец, предел? Не черпает же Он его из неиссякаемых глубин неба? А если Его долготерпению настанет конец, — предвидишь ли ты, Фома, чем может завершиться дело, начатое синедрионом и мною? Предвидишь? Нет, синедрион, может быть, уже не так слеп, как это кажется! — снова воскликнул он, вздымая руки. — И я один из тысячи предвидел хорошо будущее! Догадываешься ли ты, чем может завершиться суд над Учителем? Ну? — спросил он опять, уставясь глазами в лицо Фомы.
Его рыжие волосы шевелились, и ветер качал конец веревки, обернутой вкруг его шеи.
— Чем? — спросил Фома шепотом, вдруг опускаясь наземь против Иуды и широко выкатывая на него выпуклые глаза. — Чем?
Но Иуда встал на ноги, медленно поднялся на скалу, откуда сбросил его Фома, и, припав лбом к камню, стал выкликать, как одержимый:
— Позови ангелов на защиту Свою! Позови ангелов на защиту Свою! Позови! Ты, Единый Могущий!
И выл ветер над ним, колебля вершинами сада.
— Чем? — опять спросил Фома. — Чем может завершиться суд над Учителем?
Иуда все выкликал одно и то же. И затем повернул космы рыжих и колючих волос навстречу Фомы.
— Вот чем, — выговорил он. — Вот чем, Фома.
Он поправил волосы, закрывавшие его глаза, и забормотал быстро-быстро, точно подхваченный привычной мечтою, как ураганом:
— Вот римский латник пробил гвоздем Его божественную ногу. Неописуемая мука исказила святые уста Его, но, верный Себе, Он хотел было произнеси: ‘Прости им, Отче, ибо не ведают, что творят!’ Хотел! Всеми силами Своего неиссякаемого духа. Но боль мышц, — слышишь ли ты, Фома? — завопил Иуда, как бесноватый, — но боль Его мышц выкрикнула за Него Его устами: Отче Мой, пошли ангелов Твоих на защиту Сына Твоего Единственного! Фома, Фома! — вопил Иуда захлебываясь, — может ли Отец отказать Своему Сыну в этой просьбе? Такому Сыну? Фома! Фома!
— Нет! Или не знаю я… — поправился Фома шепотом, вздрагивая, тоже как в недуге. — Нет… Или не знаю… Не знаю я…
— Не может! — закричал Иуда. — И кому же будет тогда мстить разгневанный Отец? Кому?.. Кто исполнил приговор синедриона? Рим! Конечно, Рим!
И вот первые латники пали под огненными мечами, похожими на молнии. Это явились небесные легионы на зов Сына. А мы? Что делаем в эти минуты мы? Мы бежим по всем площадям Иерусалима и зовем пораженный чудесами народ к тайным складам оружия. — Израиль проснулся! Израиль проснулся! Сеча закипела на улицах города, — бормотал Иуда, точно носимый бурями, — и в башне Антония не осталось ни одного римского легионера. Ни одного святотатственного орла, в кровь исцарапавшего Иудею! А мы кричим: Израиль, Израиль, потомок царя Давида! И мятеж перекинуло к Великому морю, и Израиль проснулся весь до единого! Где колесницы Рима, Фома? Там же, где колесницы египетского фараона! Фома, Фома, мы уже кричим: Осанна Сыну Давидову! И слава Учителя гонит по пятам неверных наместников Рима. Фома! Или ты уже забыл о семидесяти галилеянах, убитых во дворе храма тайными убийцами Пилата? Фома!
Рыжие колючие волосы трепал ветер, и лавр шумел всеми ветвями.
— Ты веришь этому? — спросил Фома робко.
Иуда замолчал там, на вершине скалы, и его лицо опять точно стало каменным. А потом все это лицо заморгало глубокими складками, будто намеченными железом.
— Нет, — простонал он. — Нет! Теперь я уже этому не верю!
Косматая голова закачалась на плечах, и голос зазвучал, как расплющенный между камнями:
— Я этому уже не верю более!
— Почему?
— Источники, из которых Он черпает Свое долготерпение и любовь к людям, неистощимы, как глубины неба. Разве им есть конец?
Серые, втянувшиеся щеки опять широко моргнули, и из глаза медленно поползла слеза, как последняя капля влаги, выдавленная камнем.
— Он, — светлая улыбка Иеговы! — воскликнул Иуда, колеблясь всем туловищем.
И, очнувшись, открыл глаза Иуда. И не увидел вокруг себя ни сада, ни Фомы. И, припав лбом к камню, бессвязно забормотал он:
— Позови ангелов на защиту Свою! Позови ангелов! Позови!
И так молился он до утра. И весь следующий день. Пока вершины деревьев не загорелись под лучами уходящего солнца.
И тогда снова пригрезились ему серые глаза Фомы и вся его круглая голова, в крутых завитках.
Еле преодолевая бессонницу, спросил Иуда:
— И пытки Рима не исчерпали Его любви к людям? О, да! Конечно, да! Да, да!
Но вместо ответа пал Фома наземь и тяжко заплакал, сотрясая головою и плечами.
И опять раскрыл глаза Иуда и снова не увидел ни Фомы, ни сада.
Только старый, высохший сикомор гудел над ним голой вершиной:
— Ишь мавеф!
И, прекратив молитву свою, полез Иуда по корявому стволу сикомора, хватаясь ослабевшими руками за ветви.
И, привязав конец веревки, обмотанной вокруг его шеи, к высохшему сучку, прыгнул вниз Иуда, быстро и легко как юноша.
И натянулась веревка, скручиваясь вся в одну сторону, раскачивая корчившееся туловище.
И потом медленно стала раскручиваться обратно.
Но пока не остановилось сердце Иуды, он все слышал пение птиц в глубокой долине Кедрона:
— Взгляните на лилии полевые…
Источник текста: Сборник ‘Бедный паж’. 1913 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.