К. П. Масальский
Быль 1703 года
1
II
III
IV
Быль 1703 года, Масальский Константин Петрович, Год: 1848
Время на прочтение: 53 минут(ы)
Старые годы. Русские исторические повести и рассказы первой половины XIX века./ Сост. и подгот. текста А. Рогинского. — М.: Худож. лит., 1989.
(Классики и современники. Русская классич. лит-ра).
Если с берега Большой Невки войдете, для прогулки, в Императорский ботанический сад, то пройдете по длинной аллее, которая подле садовой решетки тянется к той стороне, где сад граничит с набережною речки Карповки, и отыщите там извивающуюся между деревьями дорожку. Она приведет вас к десяти старым липам, которые, как великаны, возвышаются над всеми прочими деревьями. Девять из этих великанов стоят тесным строем, а один — несколько в стороне, как будто начальник отряда. Вы невольно снимете шляпу, если захотите, подойдя к ним, взглянуть на их вершины, а потом по доброй воле не наденете шляпы, если, глядя на эти деревья, вспомните, что их садил Петр Великий, что перед вами стоят живые еще современники великого государя, живые свидетели славного его царствования. Много уже поколений пережили эти липы, много видели они на своем веку. Если вы поэт, берите лиру, постарайтесь звуком золотых струн вызвать дриад, живущих внутри этих старых дерев. Сколько бы любопытного могли нам рассказать вызванные дриады, эти лесные нимфы, все еще прекрасные, несмотря на то, что они ровесницы липам, что им уже гораздо более ста лет от роду. Берите лиру… но вы, кажется, берете перо и бумагу? Ах, не трудитесь понапрасну! Дриады не послушаются нынешних, романтических стихов. Чтобы их вызвать, нужен поэт греческий, древний, а не нынешний, с лирой, а не с пером в руках.
Вместо десяти дриад, которых уж нынче не вызовешь ни стихами, ни прозой, мы вытащим из шкафа десять старинных книг и рукописей и передадим читателям рассказ этих бумажных нимф о происшествии, которое случилось давно, очень давно на берегах той речки, где стоят древние липы.
В 1703 году еще не было ни лип, ни ботанического сада, ни даже всего Петербурга. Бумажные наши дриады рассказывают, что там, где теперь Петербург, зеленел только густой лес, в котором по местам проглядывали болота. На берегу реки Охты, впадающей в Неву, стояла шведская крепость Ниеншанц, которую тогдашние русские называли Канцами. По тогдашнему Петербургу не ходили еще львы в модных прическах и желтых перчатках, а прогуливались настоящие медведи да бегали волки. На месте нынешнего Екатерингофа стояла финская деревня, которую русские впоследствии назвали Калинкиною, да но Неве и рукавам ее мелькали изредка посреди сосен и елей рыбачьи хижины. Пустынная, дикая была сторона!
На безымянном острове, который впоследствии назвали Аптекарским, выглядывали, как будто со страхом и осторожностию, из густого леса на текущую мимо Карповку две маленькие избы, отличавшиеся резко одна от другой своим наружным видом. Одна из них была шведской постройки, другая же — русской. Кто и когда их построил, да еще в такой глуши? А вот спросим наших бумажных дриад: они нам расскажут.
В апреле 1703 года у окошка одной из этих избушек сидел седой старик с длинною бородою. Глубокие морщины на лбу, бледный цвет лица, нависшие брови над впалыми черными глазами, сгорбившийся стан — все показывало, что этот старик много перенес горя в жизни. Против него сидел молодой человек лет двадцати, приятной наружности, с небольшими русыми усиками, которые недавно начали расти, с голубыми глазами, исполненными огня и отваги. Он держал в руках ружье, а через плечо висела у него охотничья сумка. У ног его лежала собака и, глядя на него пристально, махала хвостом.
— Эх, Вася, Вася! — сказал старик со вздохом.— Плохой ты охотник! Потерял выстрел и возвратился с пустыми руками. Придется нам голодать с тобою сегодня! Разве у тебя нет больше пороху?
— Нет, весь вышел. И на выстрел-то насилу набрал.
— Что ж ты это! Надобно пороху достать.
— Да где достанешь! В деревне, что на взморье, ни у кого нет, ни за какие деньги теперь не купишь. В Ниеншанце есть у солдат, да не дадут. Говорят, что скоро приедет купец из Выборга с разными товарами, он, конечно, и пороху привезет.
— Привезет! Приедет! Да когда он приедет? А мы между тем умрем с голоду!
— И! что ты, батюшка! А рыба-то что? Нельзя дичи стрелять, так рыбу ловить стану.
— Рыбу! А чем ее ловить станешь? У нас нет ни сетей, ни даже удочки.
— У соседей есть, кажется, уда. Да вот идет за водой соседка. Спрошу ее.
Молодой человек растворил окно и начал кликать девушку, одетую шведской крестьянкой, которая с коромыслом на плечах шла из соседней хижины к речке. Она поставила ведра с коромыслом на землю, подошла к окну и, опершись на него своими белыми, кругленькими локтями, вставила в окно, как в рамку, свою хорошенькую головку.
— Что тебе надобно, Василий Ильич? Ты меня кликал? — спросила девушка по-русски, хотя по произношению ее и можно было догадаться, что она иностранка.
— Да, Христина Карловна, я хотел спросить тебя: нет ли у вас лишней удочки или какой-нибудь сети?
— Была уда у брата, Густава, да на прошлой неделе какая-то большая рыба оторвала крючок.
— Ахти беда какая! А сети нет?
— Какая у нас сеть!
— Ну так нет ли у твоего братца пороху? Как бы он одолжил мне хоть на десяток выстрелов.
— Да у него самого осталось только с десяток патронов. Как выйдут, так не знаем, что нам будет делать. Да вот брат, я думаю, скоро вернется из лесу. Я скажу ему о твоей нужде. Авось он тебе патронов пяток и даст взаймы.
Девушка отошла от окошка, взяла ведра, спустилась на плот, наполнила их водою и ушла в свою хижину.
Во все время этого разговора старик сидел с опущенною на грудь головою. Наконец он поднял глаза, взглянул на сына и глубоко вздохнул.
— Вот Бог привел жить на старости в какой нужде! — сказал он.— Эх, Вася, Вася! Меня за грехи мои Господь наказывает, а ты за что терпишь!
— Не надо, батюшка, отчаиваться. Бог милостив! Вот живем уже здесь двадцать лет с лишком, а не умерли с голоду. Случалась ведь и прежде нужда в порохе. Авось опять соседи одолжат.
— Да ты ведь слышал, что у них самих только с десяток патронов, и сам ты говоришь, что и в деревне пороху ни у кого нет. Даст ли теперь сосед! И полпатрона не выпросишь. Придется — о Боже мой! — милостыни просить у солдат в Ниеншанце или у чухонцев в деревне, которые, я чаю, теперь и сами все голодают. Взморье недавно вскрылось ото льда, зимний запас рыбы, верно, у них истощился, а новый если и наловят, так самим нужна. Да нет ли у нас где какой-нибудь проволоки? Поищи хорошенько да смастери уду.
— Какая у нас проволока! Откуда ей взяться?
Старик махнул рукой, вздохнул и снова опустил на грудь голову. В это время другой старик вошел в избу, сказал нечистым русским языком: ‘Здравствуй, любезный сосед!’ — и сел, кряхтя, к столу против хозяина. Голова гостя была до самой макушки лысая. Длинные седые волосы на висках и затылке падали на его плеча. Серые глаза его были выразительны и приятны, нос орлиный, рот с тонкими, сжатыми губами. Заметно было, что у гостя не много осталось уже зубов. Он часто делал ртом движение, как будто жевал что-то. Это движение усиливалось каждый раз, когда старик сбирался что-нибудь сказать или когда он чем-нибудь был взволнован.
— Я слышал,— сказал он, пожевавши довольно долго,— что у вас, сосед любезный, весь порох вышел?
— Да, Карл Карлович, весь вышел,— отвечал хозяин.
— Ведь это нехорошо! Как ты думаешь об этом, сосед любезный?
— Что тут думать? Беда, да и только.
Хозяин вздохнул, а гость начал жевать.
— Что же ты думаешь делать? — спросил опять гость после некоторого молчания.
— И сам не знаю что! Ума не приложу.
— Ну, рыбы можно наловить.
— Да чем!
— Удой, сосед любезный, удой.
— А если уды взять негде.
— Взять негде? — повторил гость и потом, дожевавши несколько в раздумье, промолвил: — Если уды взять тебе негде, то это очень худо и даже, можно сказать, нехорошо.
— Уж так худо и нехорошо, что и не приведи Бог! Мы с сыном не знаем, что и делать.
— А ты веришь ли, любезный сосед, что я люблю тебя?— спросил старик и, вынув из кармана берестяную тавлинку, понюхал хладнокровно табаку.
— Верю, сосед, как не верить! Вот уж двенадцать лет живем с тобой рядом, а никогда еще не ссорились.
— Да, это правда, никогда еще не ссорились! — повторил гость и зажевал сильнее обыкновенного.— Это правда, не ссорились никогда. Ведь это хорошо, и очень хорошо! Как ты о том думаешь?
— Что и говорить, Карл Карлович! В ссорах не много проку. Жить-то нам обоим немного осталось, так авось доживем до смерти в любви и дружбе. А вот с голоду скоро умру, так не поминай лихом и пожалей соседа.
— С голоду умру? — повторил старик и стал так сильно жевать, как будто ел самое вкусное кушанье, а глаза его заблистали каким-то удовольствием. Заметно было, что он приготовляется сказать что-то необыкновенное, поразительное.— Как ‘с голоду умру’! — продолжал он.— Умереть с голоду, любезный сосед, ужасно и даже, можно сказать, очень неприятно. Сохрани Бог всякого человека от голодной смерти!
— Да что станешь делать! Сил уж нет у самого, как прежде, промышлять хлеб насущный, а у сына силы есть, да нет ни зерна пороху, ни сети, ни даже удочки. Голыми руками ни птицы, ни рыбы не изловишь.
— Да, это правда, не изловишь,— сказал гость,— ни птицы, ни рыбы не изловишь! Так тебе очень нужна удочка? — продолжал он и устремил на хозяина глаза, в которых ярко выражалось удовольствие. Потом он начал сильно жевать, запустил дрожащую от дряхлости руку в свой карман, долго шарил там и наконец с торжествующим видом вытащил оттуда крючок для уды, на коротеньком волоске.
— А это что? — сказал он, улыбаясь и показывая крючок хозяину.— Дочь рассказала мне о вашей беде. Я начал рыться в моем сундуке и нашел два крючка. И вот один я дарю тебе, любезный сосед! Ведь помочь соседу в нужде очень хорошо и даже, можно сказать, весьма приятно. Возьми удочку и не горюй. Сын твой как раз поедет на реку Ниен, наловит рыбы, и ты не умрешь с голоду. Как ты об этом думаешь?
Слеза благодарности сверкнула на бледной щеке старика хозяина. Он встал и обнял гостя. Старики дружески поцеловались.
— Добрый ты человек, Карл Карлович! — сказал тронутый Василий.— Сейчас же сяду в лодку, поплыву на Неву, наловлю рыбы и половину добычи отдам тебе.
— Нет, мне не нужно половины,— возразил гость,— у нас есть тетерев, которого вчера мой Густав застрелил. Поезжай в лодке и лови рыбу для себя. Только зачем ты говоришь, что поедешь на Неву? Что за Нева такая! Сколько раз я говорил тебе, что нашу реку зовут не Нева, а Ниен.
— Виноват! Забыл.
— Забыл! Забывать нехорошо и даже, можно сказать, непохвально.
— Конечно, непохвально. Прощай, батюшка, прощай, Карл Карлович! Сейчас же улажу удочку и поплыву на реку Ниен.
Молодой человек, взяв со стола подаренный крючок, вышел из хижины, а старики остались дома и начали толковать о любимом предмете всех стариков: о своей молодости.
Но незавидна была их молодость. Оба рано лишились родителей и выросли в бедности: Илья Сергеевич родился в окрестностях Москвы, а Карл Карлович в Стокгольме. Первый служил в царском войске московским дворянином, был в крымском походе, дрался храбро с татарами, но потом, увлеченный коварными советами приятелей, принял участие в одном из стрелецких бунтов. Он был тогда уже вдов. Один семилетний сын Василий составлял все его семейство. Как участнику бунта, ему грозил смертный приговор, и он с младенцем-сыном бежал за границу. Близ Выборга встретился он с Карлом Карловичем, который в то время, спасаясь от преследований сильного врага, имевшего с ним тяжбу, принужден был бежать из Стокгольма с женою, сыном и дочерью. Карла Карловича, который был шведским зажиточным арендатором, враг лишил имения и даже успел до такой степени оклеветать, запутать в своих сетях простодушного, что суд приговорил Карла Карловича к ссылке в Далекарлийские рудники. По совету друзей и при их пособии он достал вид на чужое имя, переехал из Стокгольма морем в Финляндию и добрался до Выборга. Живя несколько времени за городом в гостинице, он познакомился там с Ильей Сергеевичем, который, понравясь содержательнице гостиницы, исправлял уже несколько лет должность ее помощника и успел уже научиться довольно хорошо говорить по-шведски. Они сблизились и жили довольно спокойно, но однажды прибыл в Выборг какой-то стокгольмский чиновник, а вскоре за ним московский пристав. Испуганные приятели решили вместе убраться подалее от Выборга. Со страху они забрались в леса Ингерманландии, выбрали близ Невы, на речке, на той самой речке, на которой стоят ныне десять древних лип, уединенное, глухое место, построили две хижины и там поселились в ожидании времен лучших. Между тем жена Карла Карловича умерла. Горька ему была эта потеря. Он похоронил свою подругу на берегу речки и потому не хотел уже расстаться со своим бедным жилищем. Илья Сергеевич и Карл Карлович ходили в лес на охоту, ловили на Неве рыбу, и оба семейства питались ежедневною добычею. Карл Карлович занимался усердно воспитанием своих детей. Сын Ильи Сергеевича вместе с ними рос и учился. Годы неприметно текли, дети выросли, приятели состарились и, не имея уже ни сил, ни средств куда-либо переселиться и улучшить свое состояние, жили да жили по-прежнему в своих хижинах и наконец уже перестали даже ожидать времен лучших. Начальнику крепости Ниеншанц Карл Карлович известен был под чужой фамилией, выставленной в том паспорте, с которым он бежал из Стокгольма, а Илью Сергеевича тот же начальник привел, как русского перебежчика, к присяге на верность шведскому королю. Никто их не беспокоил, и они никого не беспокоили, очень редко ходили в Ниеншанц, еще реже в финскую деревню, которая стояла на взморье. Вот и вся их биография до того примечательного дня, в который Карл Карлович подарил Илье Сергеевичу удочку.
Старики истощили уже в разговоре все свои воспоминания о молодости, пересказали друг другу как будто какую новость разные примечательные случаи своей жизни, которые они уже по крайней мере раз триста один другому пересказывали, и наконец замолчали. Карл Карлович начал жевать, а Илья Сергеевич по своей привычке глубоко вздохнул и опустил на грудь голову.
— Что ты так, любезный сосед, задумался? — спросил после довольно продолжительного молчания Карл Карлович.— Грустить и задумываться нехорошо и даже, можно сказать, очень вредно. Что у тебя такое на сердце?
— А вот что, сосед! Мы одни: так я тебе могу высказать все откровенно. Не говори, пожалуйста, детям, чтоб их не огорчать заранее.
— Зачем говорить и огорчать! Огорчать никого не должно ни в каком случае и даже, можно сказать, весьма грешно. Но что такое?
— Да то, что нам, может быть, придется скоро расстаться с тобою.
— Как расстаться? Что ты, любезный сосед? Для чего расстаться? Разве я тебе надоел, разве дети мои чем-нибудь тебя обеспокоили? Если так, то я их побраню. Бранить детей необходимо и даже, можно сказать, иногда весьма полезно.
— Нет, сосед! Все не то. Ты, я думаю, не слыхал еще, что в прошлом году царь Петр Алексеевич в октябре месяце взял крепость Орешек, знаешь, ту, которая стоит на острове, при истоке Невы из озера.
— Какой Орешек и что за Нева такая! Ты, конечно, хочешь сказать о нашей шведской крепости Нётебурге и о нашей реке Ниене.
— Ну да, да. Вы так их называете по-вашему. Только Нётебург-то не шведская уже нынче крепость, а русская, и зовут уж ее нынче Шлиссельбургом, Шлюсенбургом или Шлюшином, как-то так.
Карл Карлович начал сильно жевать.
— Я полагаю, любезный сосед,— сказал он после некоторого размышления,— что все это одни слухи и что даже, можно сказать, все это неправда?
— Как неправда, Карл Карлович? Это так же верно, как то, что ты теперь сидишь против меня, в моей избушке. Я сам долго не верил, но вышло на поверку, что все это так.
— Это жаль, очень жаль! — сказал Карл Карлович.— Я слышал, что Нётебург весьма хорошая крепость. Ну что ж делать! Если ее и в самом деле отняли у нас русские, так Бог с ней. У нашего короля крепостей много и без Нётебурга.
— Еще слышал я, сосед, что царь Петр Алексеевич добирается и до Ниеншанца и что он хочет всю эту сторону до самого взморья завоевать. Но я этому и сам не верю.
— Не верь, любезный сосед, не верь! Все это неосновательные слухи и даже, можно сказать, пустяки.
— Ну а если эти слухи сбудутся, то мне уже здесь тогда не житье. Тогда придется с тобою проститься, Карл Карлович, бросить мою избушку и бежать с сыном куда глаза глядят.
— Бежать! Для чего бежать? Это, любезный сосед, по моему мнению, совсем не нужно и даже, можно сказать, совершенно неблагоразумно. Что же я тут один стану делать? Мне ведь будет без тебя очень скучно и даже, можно сказать, весьма грустно.
Карл Карлович сильно зажевал, и на глазах его навернулись слезы.
— Мне и самому грустно будет с тобою расстаться,— сказал Илья Сергеевич.— Да что станешь делать! Поплачу и расстанусь с тобою.
— О чем плакать! Плакать мужчине никогда не должно и даже, можно сказать, очень неприлично и стыдно.
Говоря это, Карл Карлович ладонью дрожащей руки стер слезу, покатившуюся по его носу.
— Ну, что будет, то будет! — сказал Илья Сергеевич, махнув рукой.— Только не говори, пожалуйста, сосед, ничего твоим детям. И никому не говори, хоть, правда, здесь и говорить-то некому. Сторона-то не очень людная.
— Это правда! — заметил Карл Карлович.— Совсем не людная и даже, можно сказать, совершенно пустынная. Ты да я, да наши дети, да иногда чухонец из деревни, да изредка солдат из крепости, да медведь из лесу.
Довольный своею остротою, Карл Карлович засмеялся медленным, стариковским смехом, потом зажевал и в заключение закашлялся.
— А вот и наши! — сказал между тем Илья Сергеевич, глядя в окно на речку.
Василий и Густав, первый с удой в руке, второй с ружьем, причалили к берегу и выпрыгнули из лодки. Густав был годами двумя старше Василья. Лицо его было очень приятно и правильно. Белокурые вьющиеся волосы доставали до его плеч. Вскоре они вошли в избу. Василий поставил на пол небольшую кадочку с водою, в которой плавали несколько сигов и окуней, а Густав, вынув из охотничьей сумки трех рябчиков и тетерева, положил их на стол перед отцом своим.
— Вот это хорошо,— сказал, жуя, Карл Карлович, рассматривая застреленных птиц одну за другою…— Вот это очень хорошо! Теперь у нас есть рябчики и даже, можно сказать, у нас есть тетерев.
— А вот и я здесь! — сказала серебристым голосом Христина, прыгнув из дверей в избу.— Что ты, братец, настрелял? Посмотрим! — продолжала она, принявшись проворно перебирать дичь.— Немного же! Всего четыре штуки!
— Да! Немного! Ты бы сама пошла в лес с ружьем да настреляла бы побольше. Я заряжал вполпатрона: порох берег, и за четыре выстрела принес четыре штуки. Чего же еще тебе больше!
— Все-таки мало, мало! — сказала Христина, нарочно поддразнивая брата и подходя к кадочке, где плавали рыбы.
— Заладила одно — мало! Не убьешь ведь из ружья пяти штук разом. Случается иногда двух, но редко.
— Да уж не оправдывайся. Я тебе говорю, что мало. Молчи! А сколько тут рыбы наловлено?! Посмотрим. Вот два сига, вот еще сижок маленький, вот окуни. Сколько их? Раз, два, три, семь, девять, двенадцать… И не пересчитаешь!
— Тут всего восемь окуней,— заметил Василий.
— Нет не восемь, а больше. Молчи, Василий Ильич! Зачем ты себя обсчитываешь?
— Да я не обсчитываю.
— Обсчитываешь, обсчитываешь! Не надобно спорить со мной. Ведь ты это знаешь.
— Ах какая ты болтушка! — сказал Карл Карлович после достаточного жеванья.— Я тебя уже несколько раз увещевал, что спорить и обсчитывать очень неприлично и даже, можно сказать, глупо.
— Да я не обсчитываю, батюшка, я, напротив, прибавляю окуней трех или четырех лишних.
— Ну вот, лишних! Опять лишних! И лишнее нельзя похвалить ни в какой вещи. Во всякой вещи и недостаток нехорош, да и липшее нехорошо. Всякая вещь должна быть ни больше, ни меньше, как ей быть следует. А ты вот, ветреница, ничего не рассуждаешь.
— Да за что же вы меня браните, батюшка? Что я такое сделала? Я только сказала, что брат настрелял дичи мало, а Василий Ильич наловил рыбы хоть немного, однако ж довольно, то есть ни больше, ни меньше, как следует.
— Ну, ну, тебя не переспоришь. Ты известная болтушка. Поди-ка лучше, приготовляй обед.
Христина схватила дичь со стола и, словно птица, улетела из комнаты. Карл Карлович, поддерживаемый Густавом, побрел за нею следом, простясь с Ильей Сергеевичем и его сыном.
Наступила ночь. Небо обложилось дождевыми тучами. Месяц выглядывал по временам из-за них и опять прятался за черный их занавес. В одной из избушек светился еще огонь. Лучи его падали полосою на речку и слабо освещали на противоположном берегу кустарники и нижние ветви деревьев. Безмолвие леса было нарушаемо протяжным воем волков.
— Тьфу, как они развылись сегодня, окаянные! Видно, чуют войну и добычу,— сказал Илья Сергеевич своему сыну.— Ну так что же ты скажешь, Вася? Я тебе все открыл, покаялся я перед моим сыном во всем, что у меня лежит на совести. Теперь подумай хорошенько. Не лучше ли тебе здесь остаться? Тебе русских нечего бояться, коли они эту сторону завоюют: ты ни в чем не виноват. Что тебе со мной по белу свету без пристанища, как нищему, таскаться. Останься, Вася, а я уйду один.
— Нет, батюшка, ни за что! — воскликнул сын, вскочив в сильном волнении со скамейки.— Если придется тебе уйти отсюда, и я пойду с тобой. Ты уже стар. Кто тебя будет кормить без меня, кто будет ухаживать за тобой, если ты неравно занеможешь. Нет! нет! Не говори, не убеждай! Не останусь, ни за что не останусь!
Старик схватился за голову обеими руками, зарыдал и бросился обнимать сына. Слезы умиления, сладостные слезы, давно уже стариком забытые, полились из глаз его.
— Вижу, Господи, — говорил старик, всхлипывая. и прижимая сына к груди своей,— что ты еще не оставил грешника. Благодарю Тебя, из глубины души благодарю, что Ты даровал мне такого сына. О! как я счастлив!
— Пусть придут сюда русские! — сказал с жаром Василий.— Неужели они так злопамятны, что вспомнят теперь то, что было с тобою в старые годы, и станут мстить тебе? Я уверен, что тебя оставят в покое. Неужели в русском царе нет милосердия? Пусть придут русские! И если бы они не постыдились тебя преследовать, то первому, кто на тебя наложит руку, я прострелю сердце.
— Не говори так, Вася! Грешно так говорить! Не забудь, что русские — наши земляки, наши единокровные. Меня осудили на казнь справедливо, за мое преступление. Русские не виноваты, Вася, что отец твой был преступник, что он беглец… изменник!..
Старик схватился за голову и начал быстро ходить по комнате.
— Что это, батюшка, такое? — воскликнул вдруг сын.— Чу! Слышишь ли? Слышишь ли, какая вдали пальба?
Старик подошел к окошку, раскрыл его и стал прислушиваться.
Пальба усиливалась. Гул пушечных выстрелов перекатывался отдаленным громом и смешивался с беглым ружейным огнем.
— А! это, верно, они! — сказал старик и сел на скамейку, отирая выступивший на лице холодный пот.
— Кто — они?
— Русские.
— Почему знать. Может быть, шведские корабли идут сюда и подают сигналы крепости.
— Нет, нет, это русские! Мне совесть сказала.
Через четверть часа постучались в дверь избы. Василий отворил ее. Вошел торопливо Густав, совсем одетый, с ружьем в руке. За ним явился следом Карл Карлович в колпаке и в холстяной фуфайке. Его вела дочь под руку. Старик совсем запыхался от торопливости и от переполоха. Он только что начал засыпать, как дети, услышав пушечные выстрелы, его разбудили.
— Слышите пальбу? — спросил Густав.
— Как не слыхать,— отвечал Василий.
— Что же бы это значило?
— Батюшка думает, что русские подступают.
— Как русские! — воскликнул Карл Карлович и снял колпак с головы от испуга.
— Не думаю,— сказал Густав,— однако же не мешало бы удостовериться.
— Да, да, не мешало бы! — повторил Карл Карлович, махая на себя колпаком, потому что его бросило в жар.
— Не хочешь ли ехать со мною в лодке? — спросил Густав.— Мы выехали бы на Неву и взглянули бы, что там делается.
— Что за Нева такая? — заметил Карл Карлович.— Сколько раз твержу я, что надобно говорить Ниен. Ах, как мне жарко!
— Ехать мне с ним? — спросил Василий отца своего, который сидел неподвижно у окна и в глубоком молчании слушал гремевшую вдали пальбу.
— Поезжай, мой сын, если хочешь,— ответил мрачно Илья Сергеевич.— Ах, если б это были не русские!
Василий взял ружье свое, зарядил его патроном, который дал ему Густав, и вышел с ним вместе. Они сели в лодку и поплыли.
— Братец, братец! — раздался голос Христины, которой головка появилась в растворенном окошке.— Батюшка велит тебе сказать, чтобы ты не ездил в такие места, где есть опасность. Слышишь ли?
— Слышу! — крикнул Густав в ответ и начал сильнее грести веслами. Они выплыли на Большую Неву и увидели вдали, что со стен и земляных валов Ниеншанца сверкали беспрерывно пушечные выстрелы. Прерывчатый блеск их освещал облака белого дыма, которые клубами громоздились над всею крепостью и ярко обрисовывались на небе, покрытом черными тучами.
— Что это значит? — воскликнул Густав.— Неужели в самом деле русские?
— Очень может быть! — сказал Василий.— Подплывем ближе к крепости и посмотрим.
— А ты не боишься? — спросил Густав.
— Чего же бояться? На реку даром стрелять не станут. Если нападают на крепость, то, конечно, с сухого пути.
Они поплыли далее. По мере движения лодки крепость все явственнее и явственнее обрисовывалась. Видно было, что ее окружили нападающие. Наши пловцы уже начали различать солдат, суетившихся на стенах, и канонеров, которые то прочищали орудия, то заряжали их, то наносили фитили на затравки. Пальба рокотала, как гром.
— Посмотри, посмотри! — вскричал Василий.— Что это за огненные змеи на небе? Видишь ли, как извиваются снизу, летят дугой и падают в крепость!
— Это, без сомнения, бомбы. Поплывем еще подалее и посмотрим: откуда они летают?
Они поравнялись наконец с батареей, на которой увидели Преображенских солдат, и насчитали на ней двенадцать мортир. Из всех этих мортир стреляли залпами, и двенадцать огненных змей разом взвивались с батареи в воздух при оглушительном громе. Батарея стояла боком к Неве, почти на самом берегу. Вдруг несколько брандскугелей, брошенных из мортир, разлили ослепительный блеск на всю батарею. Стало светло, как днем, или, лучше сказать, как при неперестающей молнии. Густав и Василий ясно рассмотрели тогда капитана, который стоял на краю батареи, со шпагой в руке, и командовал солдатами. Подле него виден был другой офицер, который, почтительно выслушивая приказания капитана, подходил то к одной мортире, то к другой и потом опять возвращался к капитану. Оба они были высокого роста, но капитан был выше офицера. Черные волосы развевались из-под его невысокой треугольной шляпы. Того же цвета усы и густые брови придавали ему вид несколько суровый, но вместе с тем на всем лице его было разлито какое-то необыкновенное величие. Ни Василью, ни Густаву, конечно, не могло никак прийти в голову, что они видят капитана и поручика бомбардирской роты Преображенского полка: Петра Великого и Меншикова.
С неизобразимым любопытством и с тайным каким-то приятным страхом смотрели они на грозное и величественное зрелище. Кровь их сильно волновалась. Они совершенно забылись. С берега никто их не замечал, потому что глаза всех обращены были на крепость, да если б и заметил кто, то два человека, сидевшие неподвижно в лодке, не обратили бы на себя никакого внимания. Наконец довольно близко от них прожужжало ядро. Вслед за ним другое взбрызнуло высоким столбом вспененную воду саженях в четырех от их лодки.
— Не пора ли нам назад? — сказал Густав.
— Да кажется, что пора. Ведь перед нами не потешное сражение, а настоящий приступ.
Густав круто поворотил лодку, удалился к другому берегу и быстро понлыл вниз по Неве.
— Как бы желал я быть на той батарее,— сказал Василий,— под командой этого высокого офицера, который стоял на крае так спокойно, как будто бы из крепости стреляли холостыми зарядами. Он должен быть очень храбрый человек.
— А я очень желал бы быть теперь на стене Ниеншанца,— сказал Густав.
— Для чего так?
— Для того, чтобы отражать русских. Ах, если бы их порядком разбили!
— Ну посмотри, что они возьмут Ниеншанц!
— Не бывать этому!.. Сто чертей!.. {Шведское народное восклицание.}
— А вот увидишь.
— Не спорь со мной, Василий! Мы поссоримся. Ты забыл, кажется, что во мне шведская кровь?.. Тысяча бочек чертей!.. {Шведское же народное восклицание, следующее по порядку и по силе его вслед за первым, которое приведено выше.}
— А ты, Густав, забыл, что во мне русская?
— Ты подданный нашего короля.
— Не присягал я вашему королю!
— А отец твой?
Этот вопрос облил холодом сердце Василья. Разгоряченный зрелищем битвы, подавленный сильными впечатлениями, он позабыл все на свете, позабыл даже об участи, ожидающей его отца в случае победы русских. Он задумался. Молча приплыли они домой.
— Ну что? — спросили в один голос старики — отцы их и Христина, когда Густав и Василий вошли в комнату.
— Русские! — сказал Василий.
— Русские!.. Боже мой! — воскликнул Илья Сергеевич.
— Неужели русские в самом деле, Густав? — спросила Христина, устремив умоляющий взор на брата, как будто его упрашивая, чтобы он отвечал противное.
— Ну да, конечно, русские! Надеюсь, впрочем, что их отобьют. Из крепости пальба такая, что небу жарко.
— Да, да, жарко! — повторил расслышавший только последнее слово Карл Карлович, дрожа и махая на себя колпаком.— Мне очень жарко! Русские! Ах, боже мой! Да это ужасно и даже, можно сказать, чрезвычайно плохо! Сущая гибель и беда!
Всю ночь не смыкали они глаз, потому что пальба продолжалась до рассвета. В пятом часу утра (это было 1-го мая 1703 года) крепость Ниеншанц сдалась Петру Великому. По подписании капитуляции фельдмаршалом графом Шереметевым Преображенский полк занял город, а Семеновский введен был в контр-эскарп. Победителям достались восемьдесят две пушки, несколько мортир и множество разных военных припасов.
Когда оба старика, утомленные тревожною, бессонною ночью, легли наконец и уснули, когда Христина, сидя у стола и протянув на нем свою белую ручку, прилегла на это мягкое изголовье разгоревшеюся от тревоги щекой и погрузилась в сон, Василий и Густав вышли тихонько на берег, снова сели в лодку и отправились по речке на Неву. Солнце уже поднялось из-за леса и осыпало рябевшую от утреннего ветерка речку дождем ослепительно блестящих искр. Воздух был напоен весеннею свежестию, птички громко пели, в лесу, нисколько не заботясь, что война нагрянула на пустынную, спокойную сторону, где они вили свои гнезда.
— Позавидуешь птицам! — сказал Василий.— Вечно веселы, вечно поют. Не то что мы, бедные люди. Как бы эти певуньи могли понять, что у меня и у тебя теперь на сердце, то наверное перестали бы петь.
— Да, признаюсь! — сказал Густав.— В сердце у меня такая теперь тревога и тоска, что в воду готов прыгнуть. Что-то, отстояли ли Ниеншанц?
— А вот увидим,— продолжал Василий.— Не знаю, что делается со мною! Боюсь, чтобы русские не взяли крепости, и желаю, чтобы они ушли отсюда, а сердце вот так и дрожит от радости при мысли, что мы, может быть, увидим теперь на стенах Ниеншанца русское знамя.
Густав нахмурился и проворчал сквозь зубы:
— Будь спокоен, не увидим!
Они выехали на Неву и поплыли к Ниеншанцу, чтобы взглянуть, что там делается.
— Смотри, смотри, Густав! — вскричал вдруг Василий радостно.— Какой на крепости-то флаг? Ведь белый, с двуглавым орлом.
— Ты ошибаешься,— возразил тот, напрягая вдаль зрение.
— Да уж не ошибаюсь! Крепость взята! Ай да наши!
— Послушай! Ты лодку опрокинешь. Ну для чего ты вскочил? Я с тобой поссорюсь, если ты будешь так глупо радоваться, как будто помешанный.
— Ах, Густав, не сердись! Я в самом деле боюсь помешаться. Как подумаю о русском царе, о котором чудеса рассказывают, как подумаю, что я русский, как подумаю потом об отце, что он шведский подданный, то, признаюсь, сердце разрывается на части, и хоть стыдно, а вот так и хочется заплакать.
В это время, заметив, что их догоняют две шестивесельные лодки, они принялись грести из всех сил, но лодки, их преследовавшие, были гораздо быстрее на ходу. Вот они все ближе и ближе к ним, с каждою минутой! Василий и Густав рассмотрели в обоих лодках каких-то офицеров, вместо гребцов сидели на скамейках солдаты в зеленых мундирах, с красными воротниками и, положив подле себя ружья, дружно взмахивали веслами, а на корме каждой лодки стоял усач-капрал и правил рулем.
— Кажется, они прямо едут на нас? — сказал Василий.
— Кажется, так,— отвечал Густав.— Чего они хотят? Не взяться ли нам за ружья? Уйти от них, я вижу, невозможно.
— За ружья? Что ты! Можно ли нам двум защищаться от стольких.
В это время одна лодка обогнала их, перерезала им дорогу, и кто-то закричал по-шведски: ‘Стой! Причаливай сюда!’
Густав взял в руки ружье, а Василий, правя веслом, подъехал к лодке.
— Что вам угодно? — спросил он офицера, который рассматривал их внимательно.
— Ах, ты русский? — сказал офицер.
— Русский.
— И ты также? — продолжал офицер, обратись к Густаву.
— Нет, я швед.
— Швед, а между тем говоришь так чисто на нашем языке.
— С детства все жил вместе с русскими, так и научился их языку.
— Что вы за люди?
— Здешние жители,— отвечал Василий.
— Давно ли вы в этой стороне живете?
— Я вырос в здешней стороне. Вероятно, дед мой или прадед был в числе тех русских, которые уступлены Швеции по Столбовскому миру.
— А зачем у вас ружья?
— Мы охотники.
— Вот что! Ну слушайте, любезные! Вы, конечно, очень хорошо знаете здешнюю сторону, все тропинки в лесах, все острова и островки, все реки и речки. Поэтому один из вас сядет ко мне в лодку, а другой — вот в ту, которая теперь подъезжает к нам. Нам нужно подробно осмотреть все здешние места. Вы будете нашими языками. Ну, перелезай же хоть ты, русский, ко мне. Вот, подполковник! — продолжал он, обращаясь к Преображенскому офицеру, сидевшему в другой лодке,— я и нужных для нас языков достал. Бери к себе этого шведа.
— А если я не позволю, чтобы меня взяли,— сказал гордо Густав.
— Ну так тебя сейчас же убьют, любезный, если станешь противиться. Вы теперь оба мои пленные, так уж поневоле надо меня слушаться. Я шлюссельбургский губернатор Меншиков. Если исполните ваше дело хорошо и будете верными языками, то я через несколько дней отпущу вас. Если же как-нибудь измените, нас обманете или наведете на неприятельскую засаду, то сейчас же велю вас расстрелять. Впрочем, вы, кажется, оба добрые малые. Надеюсь, что мы с вами не поссоримся.
Василий весело прыгнул в лодку Меншикова, а Густав, надувшись, пересел в другую лодку, которою командовал Преображенский подполковник Карпов, тот самый, который за полгода перед тем, бывши еще майором, отличился при взятии Шлиссельбурга и был тогда тяжело ранен. По приказанию Меншикова у Василья и Густава отобрали ружья и положили их в лодку, которую привязали к корме лодки Карпова. Поплыли. При истоке Большой Невки из Невы Меншиков и Карпов расстались. Первый продолжал путь прямо, а второй поворотил в Большую Невку. Перед подполковником лежала на маленьком низком столике доска с наклеенною на ней бумагою, тут же был компас, карандаш и несколько математических инструментов.
— Послушай, любезный! — сказал Карпов Густаву, чертя что-то карандашом на бумаге.— Какой это остров от нас влево?
— У него нет никакого имени. Остров, да и только…
— Смотри не лгать у меня!
— Я не лгу.
— Да что ты так надулся, приятель! Гляди повеселее. Не советую со мною ссориться. Не то из плена совсем не выпустят. Говори же правду: как название этого острова?
— Я вам сказал уже, что он безымянный.
— А велик ли он?
— Версты три с лишком в длину и более двух в ширину.
— Нам надобно его объехать кругом. Указывай гребцам, куда плыть.
У Густава лицо немного прояснилось. ‘Нам придется плыть мимо нашего дома,— подумал он,— без сомнения, увижу отца и сестру, успею сказать им несколько слов, чтобы их успокоить. Что-то с ними теперь делается?’
— Налево,— Сказал он гребцам, когда они доплыли до того места, где вытекала из Большой Невки речка, на берегу которой стояло жилище Густава.
Между тем Христина, которая, как было сказано, уснула, сидя у стола, раскрыла глаза, осмотрелась, вспомнила всю ночную тревогу и вскочила с беспокойством. Карл Карлович еще спал. Девушка вышла из хижины, боязливо посмотрела во все стороны. Ни души! ‘Куда брат Густав девался? — подумала она, едва удерживая слезы.— Оставил нас одних, когда мы в такой опасности, когда, того и смотри, придут сюда русские’.
— Брат! Брат! — закричала она.— Где ты? Поди сюда! Мне страшно.
Нет ответа. Везде глубокое молчание, только ворон каркал на ближней сосне. Сердце у нее сжалось от страха и печальных предчувствий. Ей казалось, что вот сейчас же выскочат из-за деревьев русские солдаты и ее схватят. В это время Илья Сергеевич вышел из своей избы.
— Ах, Илья Сергеевич! — воскликнула девушка.— Как рада я, что вы вышли. Ищу брата. Ушел куда-то, бросил нас, и в какое время!
— И моего сына нет нигде. Куда это они в самом деле ушли? Ба! Да вот и лодки нашей нет. Верно, они уехали опять на Неву.
Голова Карла Карловича в колпаке высунулась из окошка.
— Доброе утро, сосед любезный! Ну что? Русских еще не видно? Помилуй, Господи, всех нас, грешных!
— Авось в такую глушь не скоро еще придут русские, если б даже и успели они взять Ниеншанц. Что-то там делается? Пальбы давно уж не слышно.
Карл Карлович, в синем немецком кафтане, с медными большими пуговицами и с зелеными заплатами на локтях, вышел из своей хижины.
— А где Густав? — спросил он у Христины.
— Не знаю, батюшка! — отвечала та печально.
— Как — не знаю! Ты должна знать, когда я тебя спрашиваю.
— Вероятно, наши сыновья поехали опять на Неву,— сказал Илья Сергеевич.
— Как на Неву! — воскликнул Карл Карлович и сильно зажевал от беспокойства.— Что им далась эта Нева! Такое ли теперь время, чтобы по ней кататься. Во-первых, надобно заметить, что Невы не существует, а есть река Ниен, как я говорил тысячу раз, а во-вторых, теперь на Ниене, когда там сражаются, это слишком опасно, смело, безумно и даже, можно сказать, глупо. Я скорее думаю, что мой Густав и твой сын ушли на охоту.
— А вот я, Карл Карлович, проберусь через остров, сквозь лес, до берега Невы, и взгляну сам, что там делается. Может быть, и встречу наших сыновей.
Он вошел в свою избу, надел через плечо кожаную перевязь со старою заржавевшею саблею, нахлобучил шляпу, сел в челнок, переправился на другой берег речки и скрылся в чаще леса.
— Батюшка, батюшка! — закричала вдруг Христина.— Сюда плывут в лодке солдаты. Убежим!
— Где, где они?
— Вот, вот, уж близко! Видите ли, выезжают из-за леса. Убежим, убежим скорее!
— Ты знаешь, любезная дочь, что я бегать не могу. Они уж близко, конечно, видели нас, и так я полагаю, что бежать уж поздно. Предадим себя на волю Провидения. Неужели ж эти русские не пощадят моих седин и твоей молодости, неужели убьют безоружного старика и невинную девушку. Не бойся, дочь моя, не бойся!
Говоря это, Карл Карлович сильно жевал и дрожал, обнял одной рукой дочь, нагнул ее голову к плечу своему и смотрел на приближающуюся лодку с солдатами.
— Батюшка! — вскрикнула Христина.— Ах, Боже мой! Брат в этой лодке! Верно, русские схватили его.
— Быть не может! Где ты видишь Густава?
— В лодке, в лодке! Видите ли, офицер с ним разговаривает.
— Да, да, это правда! Это Густав! Ах, бедный мой сын! Что будет с ним!
Лодка приблизилась и пристала к берегу. Подполковник Карпов и Густав вышли из лодки.
— Здравствуй, почтенный старик! — сказал Карпов, ударив слегка по плечу Карла Карловича.— Что ты дрожишь? Не бойся нас! Ведь русские не людоеды. Вот сын твой просил меня остановиться здесь на минутку, чтобы сказать тебе несколько слов и тебя успокоить. Видишь ли, ему поручено мною некоторое дело. Если он исполнит его честно и исправно, то через несколько дней я его отпущу к тебе. А это дочь твоя? Какая красавица!
Говоря это, Карпов взял Христину двумя пальцами за подбородок и поднял ее головку, которую она потупила.