Николай Тимковский
Николай Тимковский
Бутафория
Бутафория
———————————————————-
Бутафория, Тимковский Николай Иванович, Год: 1901
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Проходя мимо Мюра и Мерилиза, Борисова поравнялась с молодой, довольно полной, изящно одетой брюнеткой, которая стояла на тротуаре и нанимала извозчика, в руках у нее было несколько коробок и свертков. Вглядевшись в лицо брюнетки, Борисова узнала в ней свою институтскую подругу Тюленеву.
— Серафима, ты? — сказала она, протягивая Тюленевой руку. Та тотчас узнала подругу и радостно воскликнула:
— Борисова?! Вот так встреча! А я, видишь, нагружена так, что даже руки подать не могу…
Придерживая локтями свертки, она со смехом протянула губы для поцелуя, потом, указывая на сумку в руках Борисовой, спросили:
— Что это у тебя?
— Ноты.
— Учишься или сама учишь?
— Даю уроки музыки.
— Ты теперь с урока или на урок?
— С урока.
— Ну, так поедем ко мне, а то здесь разговаривать невозможно: эти несносные коробки, которыми я навьючена… стекло для лампы, колпак… Здесь такая толкотня… Ты свободна сейчас?
— У меня два часа свободных, — сказала Борисова, посмотрев на часы.
— Вот и прекрасно! Поедем со мной, позавтракаем вместе, поболтаем… Отсюда не так далеко.
Подруги поехали. По дороге Тюленева поминутно оглядывалась на кузов пролетки, куда она сложила свой багаж, и при каждом толчке придерживала рукой колпак и стекло.
— Ты не можешь представить, до чего косолапа наша прислуга, — говорила она, прижимая рукой стеклянные вещи. — Вот уже три стекла у нее перелопались, а к нашей лампе редко где подберешь стекло… Третьего дня колпак раскокала, прелестный колпак был… Осторожно, извозчик: тут такие камни!..
Потом Тюленева сообщила подруге, что она сейчас же по окончании курса вышла замуж, что муж ее доктор, а фамилия ее теперь Галанцева, у нее два мальчика: старшему Всеволоду, шесть лет, а младшему, Юрочке, два года. Борисова, в свою очередь, сообщила, что она замуж не вышла, живет с матерью, дает уроки музыки и чувствует себя сносно. Потом Галанцева заметила Борисовой, что та похудела, а Борисова сказала Галанцевой, что та пополнела.
Приехали. Галанцева велела горничной подавать завтрак и стала показывать гостье квартиру. Не особенно большие, но чистенькие комнаты были обставлены очень комфортабельно. Борисовой бросилась в глаза масса мебели, разных вещей и безделушек: все было разложено со вкусом, обдуманно, симметрично.
В детской она увидала обоих мальчиков Галанцевой: они возились на полу среди кучи дорогих, но изувеченных игрушек. Хорошенькие, но бледноватые рожицы детей и их щегольские курточки с бронзовыми пуговицами — все было вымазано краской: очевидно, от игрушек. Галанцева брезгливо наморщилась и сделала по-немецки выговор бонне, молоденькой, бессловесной немочке, которая только испуганно моргала. Затем Галанцева обратилась к детям:
— Посмотрите, что вы сделали, — говорила она звенящим от раздражения голосом, озабоченно осматривая детские куртки. — Воля, я тебе двадцать раз говорила, чтобы ты не мочил игрушек в воде. На что похожа твоя курточка? Не успел надеть, а уже выпачкался! Гадкий мальчик, ты у меня нагишом будешь ходить!
Видимо расстроенная, вышла она из детской, говоря на ходу Борисовой каким-то особенно неприятным и черствым тоном:
— Стараешься, чтобы дети были хорошо одеты, и вот каждый раз такая история! Не могут присмотреть за детьми!.. Что ни надень, все вымажут… Противно смотреть!
В столовой был накрыт завтрак. Борисовой очень хотелось есть, но хозяйка еще не садилась за стол.
— Предупреждаю вас, Поля, — говорила она горничной, — если вы опять разобьете стекло, я вычту из жалованья. Вы до сих пор не научились обращаться с лампой.
И она стала давать горничной подробные наставления, как обращаться с лампой, а Борисова в это время нетерпеливо поглядывала на блюдо котлет, от которых шел такой вкусный пар. Покончив с горничной, Галанцева села за стол и, кивая Борисовой на огромный буфетный шкаф, сказала:
— Обрати внимание на этот шкаф: он сделан для нас по особому заказу. Посмотри какие удобства…
Она вскочила с места и заставила гостью подробно осмотреть устройство шкафа.
— Тут решительно все предусмотрено, — говорила она, открывая перед Борисовой бесчисленные ящики и ящички. — Вот это — для посуды… для столового белья… Это — для ножей и вилок, это для сервиза… А вот здесь, внизу… Ах, боже мой! Кто это сделал? — сказала она испуганным голосом и крикнула:
— Фрейлейн! Фрейлейн!
Вошла бонна и, взглянув на раздраженное лицо хозяйки, испуганно заморгала.
— Это что? Это что? Это что? — повторяла в запальчивости Галанцева. — Тут исцарапано и здесь исцарапано!.. Это дети упражнялись. Отчего вы за ними не смотрите? Ведь они так все перепортят! Я не знаю, где у нее глаза, — прибавила она по-русски, обращаясь к Борисовой. — Это просто из рук вон! Вот извольте после этого заводить хорошие вещи! Не могу же я сама смотреть за всем с утра до вечера… Я и так покоя не знаю…
— Послушай однако, — заметила осторожно Борисова, — ведь твои котлеты окончательно простынут.
— Ах, извини, пожалуйста! — спохватилась Галанцева. — Можете идти, — брюзгливо сказала она бонне.
Немочка продолжала стоять, краснеть и моргать.
— Идите же к детям, — повторила хозяйка злым тоном. — А то они опять чего-нибудь напортят.
Бонна неслышно скрылась.
— Ну, теперь давай есть и разговаривать, — сказала Галанцева, все еще встревоженная и раздосадованная.
Разговор, однако, не клеился: Борисова чересчур проголодалась и спешила утолить голод, а Галанцева никак не могла успокоиться и время от времени бросала огорченные взгляды на шкаф.
После завтрака хозяйка увела Борисову в гостиную и приказала горничной подать туда чаю.
— Ты очень мило устроилась, — сказала Борисова, оглядывая гостиную.
— Не правда ли? — оживилась Галанцева. — Мне, видишь ли, хотелось, чтобы здесь было много уютных уголков, а с другой стороны, — чтобы не было пестроты… как ты находишь этот ковер? Его приобрел муж по случаю: очень ценная вещь. Постоянно сражаюсь из-за него с прислугой: не хотят как следует очищать от пыли… А как тебе нравится лампа? Я долго выбирала и остановилась на этой. Она очень эффектна, когда горит… Вот с цветами тоже заботы много, уж я сама поливать стала.
Борисова между тем разглядывала сквозь стекла шкафа роскошные переплеты запертых там книг и читала заглавия на корешках.
— Это собственно моя библиотека, — пояснила Галанцева. — А шкаф подарил мне муж в именины… Хорошие переплеты — моя слабость.
— Что же… много читаешь? — спросила Борисова.
— К сожалению, не приходится. Ты не можешь вообразить себе, сколько времени поглощают домашние заботы… О детях уж не говорю: одни мелочи могут извести. Чтобы поддерживать чистоту в доме, и то сколько усилий требуется! Три прислуги, бонна, — за каждой присмотри, за каждую беспокойся! А цветы?.. А моль? Для мебели моль все равно, что саранча для хлеба… Опять здесь эта гадкая тварь!.. Брысь! — крикнула она, стегая платком кошку, свернувшуюся на диване клубком.
Испуганная кошка бросилась из гостиной, а хозяйка, отряхивая диван платком, журила горничную, которая вошла с чаем:
— Ведь тысячу раз говорила, чтобы не выпускали кошку из кухни! Положительно, я прикажу выбросить эту мерзкую кошонку вон из дому!..
Горничная, надувшись, вышла, а Галанцева усадила подругу на диван и, обнимая ее за талию, сказала:
— Мне, право, очень досадно, что я делаю тебя для первого раза свидетельницей всех этих дрязг. Давай-ка, поболтаем по-старому. Нам надо много, много говорить… Да ты сядь поудобнее… Вот так!.. Здесь хорошо сидеть, не правда ли? Я очень люблю этот диван: здесь так уютно.
— Да, очень мило, — согласилась Борисова.
— Кстати. Как ты находишь этот альбом? Мне привезли его из-за границы. Тут много интересных фотографий.
Она перелистывала перед Борисовой один альбом, за ним — другой, а когда взялась за третий, Борисова взглянула на часы и объявила, что ей пора уходить.
— Как же это? — всполохнулась Галанцева. — Мы еще ничего не успели рассказать друг другу… Ты приходи завтра к обеду, у нас кое-кто будет. Познакомлю тебя с мужем, а то его трудно застать дома. Мы обедаем в шесть часов, но ты приходи пораньше, чтобы нам до обеда наговориться… Придешь?
— Постараюсь, — сказала Борисова.
— Непременно приходи, и на целый вечер, — повторила Галанцева, целуя подругу. — Ведь нам надо поговорить с тобой о тысяче вещей… До свидания, милочка, до завтра!
На другой день Борисова довольно долго звонила у двери квартиры Галанцевых. Горничная, которая, наконец, отперла ей дверь, имела очень сердитый и взволнованный вид. Хозяйку Борисова нашла в гостиной: Галанцева, низко склонившись, рассматривала ковер и не сразу заметила гостью.
— Что это ты делаешь? — спросила Борисова.
— Каждый день что-нибудь новенькое! — сердито заговорила Галанцева, забыв даже поздороваться с подругой. — Ты взгляни только: прожгли ковер, — видишь? Я не понимаю, кого это угораздило?.. Конечно, Пелагея прожгла, больше некому! Зажигала лампу, бросила по своей халатности спичку, — ну вот и… И ведь ни за что не сознается, до того этот народ изолгался… Теперь ковер испорчен… я даже не знаю, что делать… Мужа это окончательно расстроит… Ах, Боже мой, Боже мой!
Она в волнении расхаживала по комнате, и ее парадное платье, надетое по случаю званого обеда, совсем не гармонировало с сердитым и мучительным выражение ее лица.
— А кухарка продолжает посуду бить, — жаловалась она ожесточенным тоном. — Как выпьет водки, так все у нее из рук валится. Сегодня я вынула праздничный сервиз, теперь извольте все время дрожать за него! Вот это, должно быть муж, — сказала она, заслышав звонок. — Я уж не буду ему говорить про ковер, а то он расстроится перед обедом, и ему будет не до гостей…
В гостиную вошел Галанцев, — крупный мужчина, в золотых очках, с серьезным и вместе деревянным лицом. Жена познакомила его с гостьей, на которую он устремил из-под очков тяжеловесный взгляд. Сказав несколько фраз, Галанцева вышла торопливой, озабоченной походкой из гостиной. Доктор грузно опустился в кресло и стал методически вытирать платком очки. Борисова напомнила ему, что они когда-то встречались у общих знакомых, Монастыревых, доктор опять остановил на ней свой неподвижный взгляд, потом протянул руку и произнес с некоторой натугой:
— В таком случае возобновим знакомство, — после чего оба довольно долго сидели друг против друга в безнадежном молчании: Борисова — усталая от уроков, доктор — от визитов. По-видимому, он был из числа людей, которые не разговаривают без крайней необходимости. Наконец, он нарушил молчание, предложив гостье посмотреть альбомы, Борисова объявила, что она уже видела их накануне, — и оба опять замолчали. Потом доктор взглянул на часы и сказал, что до обеда остается не более получаса.
Вбежали с шумом дети, за которыми гналась испуганная бонна, и начали кружиться по гостиной.
— Здесь нельзя, здесь нельзя! — твердила им бонна по-немецки, тщетно пытаясь поймать детей, которых привели в раж новенькие костюмчики, только что надетые на них по случаю гостей.
Борисова обрадовалась случаю повозиться с детьми и тоже принялась гоняться за ними, а доктор повторял все более и более внушительным тоном:
— Всеволод, Юрий, идите в детскую. Вы тут цветы обломаете… лампу разобьете… Ступайте в детскую.
Борисовой самой хотелось уйти отсюда, поэтому она, изловив Юрочку, взяла его на руки и понесла в детскую, Всеволод и бонна последовали за нею. В детской можно было возиться сколько угодно, и Борисова незаметно провела там время, пока в передней раздавались звонки за звонками.
Вернувшись в гостиную, она застала гостей в сборе. Две старательно одетые дамы сидели с хозяйкой в уютном уголке на диване и разговаривали для сотрясения воздуха, три мужских фигуры рассматривали аквариум, недавно приобретенный ‘по случаю’ хозяином, двое мужчин, очевидно докторов, стояли посреди гостиной и толковали о кровяных шариках… Хозяйка поспешила познакомить Борисову с гостями, причем вместо имен и фамилий слышалось что-то вроде ‘сорок пять — сорок шесть’. Все эти ‘сорок пять — сорок шесть’, пожав Борисовой руку, тотчас же обратились к прерванным разговорам. Покончив с аквариумом, Галанцев обратил внимание гостей на спинку дивана, замечательную, по его мнению, своей оригинальной формой, гости смаковали спинку, причем толстый мужчина в белом галстуке глубокомысленно повторял:
— Верхушка — превосходный стиль… Да, это вещь!..
Хозяйка между тем занимала дам, стараясь поддерживать оживленный разговор об опере, но Борисова видела, что ей сейчас не до оперы: Галанцева все время тревожно прислушивалась к подозрительным звукам, доносившимся из дальних комнат, и сидела на своем мягком, уютном диване с таким видом, как будто он был утыкан иголками. Наконец, она не выдержала и, извинившись с приятной улыбкой, поспешно скрылась в гостиной.
Кое-кто из гостей украдкой посматривал на часы. Лицо хозяина становилось все более и более озабоченным: седьмой час, а обед не подают. Чтобы занять гостей, он перебрал все мало-мальски примечательные вещи в гостиной и, наконец, с отчаяния возобновил разговор об опере, которой терпеть не мог. Говорил он медленно, с напряжением, точно ворочал камни. Мысли вращались в его большой голове туго и как будто беспрепятственно застревали у него в мозгу.
— Теперь хороших теноров нет, — говорил он с усилием, а на его лице обозначалось: ‘Чего они там? Давно пора водку пить’… — Певец должен прежде всего обладать голосом, — продолжал он, прислушиваясь к своему желудку. — Играют в драме, а в опере прежде всего поют…
Тут мысль его окончательно застряла, как корчага в ручье. Он молча сопел некоторое время, потом грузно снялся с места и, сказав: ‘Пойду, потороплю’, — вышел. Он пропадал довольно долго, так что кое-кто успел еще раз тщательно осмотреть аквариум и оригинальную спинку дивана, наконец, он вернулся с нахмуренным лицом и объявил, что у жены внезапно сделалась мигрень.
— Будем обедать без хозяйки… Прошу покорнейше в столовую…
Все гости, выражая соболезнование, потянулись в столовую, а Борисова прошла к Галанцевой в спальню.
Хозяйка лежала в своем парадном платье на постели и плакала, уткнув лицо в подушку, около нее на столике стояли одеколон и валерьянка.
— Боже мой, что с тобой сделалось? — спросила в беспокойстве Борисова. — Мигрень?
Галанцева неясно выговаривала от всхлипываний, открыла подруге свое горе: кухарка, наливая суп, разбила миску и таким образом, разрознила праздничный сервиз, которым так дорожили хозяева.
— Теперь все изгажено, — говорила со слезами Галанцева. — Ты видела, какие тарелки? И вдруг среди них безобразная миска! Вот и обновила сервиз!
‘Не для сервиза ли она, бедняжка, и обед-то этот устроила?’ — подумала Борисова со смешанным чувством сострадания и недоумения.
— Ну, полно, стоит ли так огорчаться? — попробовала она утешить ее.
— Это, конечно, может быть смешно, я понимаю, — возразила с горечью Галанцева. — Но ведь такие вещи повторяются изо дня в день! Миска, это — последняя капля… Если бы ты знала, сколько мелких терзаний мне приходится испытывать! Я никогда не бываю спокойна, нервы у меня всегда напряжены… Я постоянно жду какой-нибудь неприятности… Сидя в гостях или в театре, я волнуюсь и все думаю: не разбили ли здесь чего-нибудь, не испортили ли, не лежит ли кошка на диване, не напилась ли кухарка? На прошлой неделе купили мы великолепную вазу для гостиной, только что я уехала в гости, дети подняли возню и разбили вазу… Ну, хватит ли человеческого терпения? Положительно, дня не проходит, чтобы чего-нибудь не испортили!
— Лучше уж не заводить таких вещей, если они приносят с собой столько беспокойства, — заметила Борисова.
— Пойми же меня! — горячо возразила Галанцева. — Я не занимаюсь общественными делами, не даю уроков, как ты, — значит, я обязана устроить у себя дома все как следует, создать для семьи уютный уголок. Я смотрю на это, как на первый свой долг. Муж по целым дням работает для того, чтобы хорошенько устроиться, он иногда возвращается домой совершенно разбитый от усталости. Как же мне не заботиться о том, чтобы в нашем гнезде все было хорошо, красиво, уютно? Как мне не дрожать за каждую вещь, за каждую безделушку? Я знаю, что я теперь всю ночь не засну, а завтра буду лежать с головной болью… Вот и сейчас у меня сердце не на месте, — прибавила она, прислушиваясь к голосам и смеху обедающих. — Непременно прислуга что-нибудь испортит за обедом или не так сделает: не кухарка, так горничная… Ах, ты не можешь представить себе, как мучительно это вечное беспокойство!
Она смочила себе виски одеколоном и продолжала совсем больным голосом:
— У меня точно бурав какой внутри, — вечная забота: не забыла ли я чего-нибудь, не упустила ли чего-нибудь из виду? Мне иногда кажется, что все сговорились портить мое гнездо, — и дети, и бонна, и прислуга, и обстоятельства… Я злюсь, раздражаюсь на всех, не могу равнодушно видеть горничной, кричу на бонну, браню детей. Поговорить спокойно ни о чем не могу… Гадкое, невыносимое состояние!
В ее тоне было столько искренней горечи, и лицо у нее было такое усталое и жалкое, что Борисовой стало жутко за нее. Но когда Галанцева вдруг крикнула стонущим голосом: ‘Этого еще недоставало!’ — и, порывисто вскочив с постели, бросилась ловить на драпри моль, Борисовой сделалось смешно и жалко, и она с невольным изумлением воскликнула:
— Господи, какими пустяками может жить человек!..
Источник текста: Николай Тимковский. ‘Повести и рассказы’. Книга II, 1901 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.