Лу Синь
Лу Синь
Буря
Буря
Буря, Лу-Синь, Год: 1929
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Источник текста: Лу Синь — Правдивая история А-Кея
Издательство ‘Прибой’, Ленинград, 1929 г.
Переводчик: А.А. Штукина
OCR и проверка орфографии: Оскар Уайльд .
Солнце медленно собирало обратно свои желтые лучи, рассеянные по всему пространству у берегов реки. Иглы прибрежных черных туй ссохлись и покрылись каким-то налетом, они трепетали, как будто им уже не хватало дыхания, и под ними жужжа летало несколько комаров с пестрыми крылышками. Уже почти не выбивался дым из труб, обращенных к реке крестьянских хижин, женщины и дети поливали водой земляной пол в своих жилищах и расставляли маленькие столики и низкие скамейки. Все знали, что время ужинать.
Старики и взрослые мужчины беседовали, сидя на низких скамейках и обмахиваясь веерами из пальмовых листьев, дети бегали, резвились или сидели на корточках под черными туями, забавляясь игрой в камешки. Женщины готовили почерневшие сухие овощи, сосновые почки и желтый рис. По реке плыла лодка горожан, ездивших в экскурсию, и при виде такой картины кто-нибудь из наших славных писателей в поэтическом подъеме непременно продекламировал бы: ‘Быть без дум, без забот — вот истинная радость земледельца!’
Однако, слова славного писателя были бы не совсем согласны с действительностью, ибо никто не
слышал слов бабушки Цзюцзин. В это время бабушка Цзюцзин (девять цзин) была в великом гневе. Держа в руках сломанный веер из пальмового листа и стукнув им о ножку скамейки, она сказала:
— Я дожила до семидесяти девяти лет, пожила довольно. Не хочу своими глазами видеть это разорение. Лучше уж умереть. Сейчас будем ужинать, а на ужин только жареные бобы. Обнищавший дом!
Ее внучка Люцзин (шесть цзин) подбежала к ней, зажав в руке горсть бобов, но, видя ее настроение, унеслась к берегу реки, спряталась за черной туей и, высунув свою головку с двумя пучками волос, громко крикнула:
— Эта старуха все еще не может помереть!
Бабушка Цзюцзин, хотя и достигла преклонных лет, не была еще слишком туга на ухо. Однако, не расслышав слов ребенка, она продолжала рассуждать сама с собой:
— Поистине, один век не похож на другой!
В обычаях этой деревни были свои маленькие особенности. Многие женщины, родив ребенка, любили его взвешивать и по числу цзин (фунтов) его веса давали ему прозвище. С тех пор как бабушка Цзюцзин отпраздновала свое пятидесятилетие, она понемногу менялась, делалась всем недовольной и вечно ворчала, уверяя, будто в дни ее молодости погода не была такой жаркой, как теперь, бобы не были таким и твердыми, — да и вообще времена теперь уж не те. Стоит ли говорить о том, что Люцзин весила на три цзина меньше своей бабушки и на один цзин меньше своего отца, Цицзина (семь цзин)? Это ведь сущая, ничем не опровержимая истина. Поэтому она еще раз с ударением повторила:
— Поистине, один век не похож на другой!
Ее невестка, тетушка Цицзин, подошла к краю стола, держа в обеих руках корзину с пищей, и, поставив корзину на стол, запальчиво воскликнула:
— Что ты такое говоришь, старая? Когда Люцзин родилась, не весила ли она шесть цзин и пять лан? Да и то гири в твоем доме неверные, вес цзина в них доведен до восемнадцати лан, если же взять правильные гири по шестнадцати лан, моя Люцзин потянула бы и все семь цзин слишком. Я думаю, что неизвестно, было ли в наших прадедах и дедах по девяти или восьми полных цзин весу. Наверно они пользовались гирями по четырнадцати лан в цзине…
— Один век не похож на другой!
Тетушка Цицзин не отвечала. Завидев своего мужа Цицзина, показавшегося из переулка, она повернулась в его сторону и закричала:
— Что ты мертвый, что ли, возвращаешься в такое время? Помер там, что ли? Не заставляй других ждать тебя к ужину!
Хотя Цицзин жил в деревне, он давно уже намеревался подняться по служебной лестнице с резвостью легендарного коня ‘Фэй-Хуана’. Начиная от его деда и до него, никто в течение трех поколений не сжимал в руках ручку крестьянской мотыги, и он также, по традиции, был лодочником и, отталкиваясь шестом, водил пассажирскую джонку. Ежедневно, каждое утро, он из Лучженя плыл в город и вечером опять возвращался в Лучжень, а потому хорошо знал все последние новости, вроде того, что в такой-то местности бог грома на-смерть поразил сколопендру, или что там-то и там-то молодая девушка родила какого-нибудь безобразного уродца. Он заметно выделялся среди деревенских жителей своим развитием, но обычай не зажигать лампы летом во время ужина еще сохранился в его доме, и потому его ругали, если он слишком поздно приходил с работы.
Цицзин, опустив голову и сжимая в одной руке длинную, в шесть слишком чи [Чи = 1 фунту.] трубку из того сорта пятнистого бамбука с реки Сян, на котором, по преданию, остались следы от слез вдовы древнего царя Шуня, с мундштуком из слоновой кости и огромным чубуком, медленно подошел и сел на скамейку. Люцзин подошла вслед за ним, подсела к нему и позвала: — Папа! Цицзин не отозвался.
— Один век не похож на другой! — сказала бабушка Цзюцзин.
Цицзин медленно поднял голову и со вздохом сказал:
— Император сел на престоле в своем дворце!
Его жена, тетушка Цицзин, помолчав минуту и смутно понимая смысл этого события, проговорила:
— Что ж, это, может, и хорошо. Разве не будут опять объявлены императорская милость и всеобщее прощение?
Цицзин, еще раз вздохнув, произнес:
— У меня нет косы!
— А что, разве императору нужны косы?
— Императору нужны косы.
— Почем ты знаешь? — быстро и с некоторым нетерпением спросила тетушка Цицзинь.
— Люди в винной лавке ‘Сян-хэн’ говорили, что нужны.
Тут тетушка Цицзин почувствовала, что дело обстоит не совсем хорошо, так как винная лавка ‘Сян-хэн’ была местом, где собирались все новости. Она быстро вскинула глаза на обнаженную голову Ци-цзина и, не совладав с подступившим гневом, нашла его отвратительным, возненавидела его. Но вдруг, перестав смотреть на него, она наложила полную чашку каши и, подвинув ее к Цицзину, сказала:
— Да ешь ты скорее свою кашу! Если ты состроил похоронную рожу, то думаешь, что сразу у тебя и коса вырастет, что ли?
Солнце собрало самые последние свои лучи, с воды понемногу потянуло холодом, над землей слышались только звуки чашек и палочек, и на спине у всех выступили мелкие капельки пота. Тетушка Цицзин съела третью чашку каши и, подняв голову, не смогла совладать со своим сильно бившимся сердцем. Сквозь иглы черных туй она увидела низенького и толстого Чжао Седьмого, приближавшегося по мостику из одного бревна и одетого в домотканный длинный халат цвета голубого сапфира, Чжао Седьмой был хозяином винной лавки ‘Источник пышности’ в соседней деревне. К тому же он был единственным выдающимся и ученым человеком на тридцать ли [Ли — приблизительно полверсты.] кругом, а так как он был ученым, то от него пахло чем-то затхлым. У него было десять книжек древнего исторического романа ‘Троецарствие’ [Эпоха одновременного существования в Китае трех династий относится к III в. н. э. и является началом средневековья.] с комментариями Цзинь Шентаня, [Известный комментатор начала XVII века.] и он вечно сидел, читая их вслух. После революции он, на манер даосского монаха, закрутил на макушке свою косу и обычно со вздохом приговаривал, что если б на свете был еще в живых Чжао Цзы-лун, смута в поднебесной стране не зашла бы так далеко. Тетушка Цицзинь своими острыми глазами уже рассмотрела, что Чжао Седьмой сегодня не был даосом, и что его глянцевитая кожа на голове покрылась черными волосами, она знала теперь, что император наверняка сел на престол, что, конечно, необходимо иметь косу и что ее муж Цицзин, конечно, находится в необычайной опасности, так как Чжао Седьмой не надевал этот халат попусту и за три года носил его всего два раза: первый раз это было, когда заболел ненавистный ему рябой A-Четвертый и второй раз,— когда умер Лу-Дае, разоривший дотла его винную лавку. Нынче же был третий раз, и это, несомненно, означало праздник для него и беду для его врагов.
Тетушка Цицзин вспомнила, что года два тому назад ее муж, напившись пьяным, обругал Чжао Седьмого ‘паскудным беременным брюхом’, и тотчас почувствовала, в какой опасности находится Цицзин. Вот почему ее сердце сильно встревожилось.
Чжао Седьмой подошел. Все сидевшие за ужином встали и с палочками в руках, указывая на свои чашки с кашей, сказали:
— Просим вас вместе с нами отведать каши!
Но тот, кивая головой, ответил: — Пожалуйста, пожалуйста! — и направился в сторону стола семьи Цицзин. Вся семья поспешно окликнула его, и он с улыбкой ответил: — Ничего, ничего… — тщательно в то же время исследуя их ужин.
— Душистые сухие овощи… А слыхали ли вы молву? — спросил Чжао Седьмой, стоя за спиной самого Цицзина против тетушки Цицзин.
— Император воссел на трон в своем дворце драконов, — сказал Цицзин.
Тетушка Цицзин, всматриваясь в лицо почтенного Чжао и напряженно улыбаясь, спросила:
— Император уже сел на престол? Когда же будут объявлены императорская милость и всеобщее прощение?
— Императорская милость и всеобщее прощение? Всеобщее прощение… Потерпите, потерпите, и будет всеобщее прошение. — Когда Чжао дошел до этого места, голос и лицо его сразу стали строгими:— Но вот коса твоего Цицзина, коса… Вот это как раз и есть важное дело. Вы знаете: во времена длинноволосых тайпинов тот, кто оставлял волосы, оставался без головы, кто же оставался с головой — был без волос…
Цицзин и его жена книг не читали и не очень разбирались в этих тонкостях древних формул. Однако, они чувствовали, что уж если ученый Чжао Седьмой говорит так, то, значит, положение чрезвычайно серьезно, и ничего назад не воротишь. Казалось, они выслушизали теперь свой смертный приговор. В ушах у них шумело, и они не могли произнести ни слова.
— Один век не похож на другой! — забеспокоилась бабушка Цзюцзин и, воспользовавшись таким случаем, обратилась к Чжао Седьмому:
Нынешние длинноволосые [Тайпины.] только и стригут людям косы. Вот и получается — буддисты не буддисты, даосы не даосы. Прежние длинноволосые разве такими были? Я дожила до семидесяти девяти лет, пожила довольно. Прежние длинноволосые1 обертывали головы в целые куски красного атласа, и он спадал вниз, спадал вниз прямо до пят. Принцы были в желтом атласе, и он спадал вниз, желтый атлас… Красный атлас и желтый атлас… Я пожила довольно, до семидесяти девяти лет.
Тетушка Цицзин встала и заговорила сама с собой:
— Что же тут хорошего. А все старые и малые, которые зависят от своих кормильцев — те как?..
Чжао Седьмой заговорил, покачивая головой.
— Тут ничего не поделаешь. В книгах ясно и понятно написано, какое наказание следует за отсутствие косы. О том не думают, есть ли в доме еще какие-нибудь люди.
Тетушка Цицзин, услышав, что об этом написано в книгах, кажется, и впрямь лишилась всяких надежд и так как ничего сделать не могла, то опять вскипела гневом на Цицзина. Указывая палочкой для еды на кончик его носа, она проговорила:
— Этот труп сам виноват, сам пусть и терпит. Говорила же я ему во время мятежа, что не надо гнать лодку, не надо ехать в город! А он все-таки отправился в город, ну, там ему и остригли косу. Раньше он был с черной, глянцевитой, как шелк, косой, а теперь вот добился — буддист не буддист, даос не даос! Этот каторжник сам виноват, сам пусть и терпит. Впутал он и нас. Что тут скажешь? Этакий живой труп, каторжник!..
Все селяне, видя, что Чжао Седьмой пришел в деревню, быстро доели свою кашу и собрались вокруг обеденного стола семьи Цицзина. Цицзин, считавший себя человеком выше общего уровня, вдруг был публично посрамлен и обруган своей женой. Зрелище было не слишком пристойное. Ему оставалось только поднять голову и медленно сказать:
— Сегодня ты говоришь правду, но тогда ты…
— А ты — живой труп, каторжник!..
Самым добрым человеком среди зрителей была тетушка Бан, держа в руках своего двухгодовалого ребенка, она рядом с тетушкой Цицзин смотрела на всю эту кутерьму. Не в силах побороть свои чувства, она стала возбужденно уговаривать ее:
— Тетушка Цицзин, подумай-ка! Человек — не святой дух. Кто же знает будущее? Да и ты, тетушка Цицзин, разве не говорила тогда, что и без косы не так уж плохо? Тем более, что главный чиновник в ‘ямыне’ ничего не объявлял.
Тетушка Цицзин еще не дослушала до конца, как уши ее покраснели, повернув свою палочку в сторону носа тетушки Бан, она воскликнула:
— Ай-я! Что же это значит?! Тетушка Бан, ты еще тут смеешь болтать всякие глупости? Да я тогда целых три дня ревела, все видели! Вместе с Люцзин, этим бесенком, мы обе плакали…
Люцзин как раз в это время съела большую чашку каши и, протянув руку с пустой чашкой, хныкала, требуя прибавки. Но тетушка Цицзин была в плохом настроении, просунув свою палочку между двумя пучками ее волос, она дернула ее вниз, громко крича:
— Кому-то еще нужно, чтобы ты еще здесь много болтала! Ты, маленькая дрянь!
Послышался стук, пустая чашка выпала из рук Люцзин на землю и ударилась как раз о кирпич. В ней была пробита большая дырка. Цицзин вскочил на ноги, осмотрел разбитую чашку, сложил ее, осмотрел еще раз и, громко крикнув: — А еще невеста! — шлепнул Люцзин ладонью. Люцзин лежала и плакала, бабушка Цзюцзин взяла ее за руку и, повторяя: — Один век не похож на другой! — вышла вместе с нею.
Громким голосом тетушка Бан гневно крикнула:
— Тетушка Цицзин, ну и сварливая же ты баба!
Чжао Седьмой, сначала наблюдавший, посмеиваясь, со стороны, после того как тетушка Бан сказала: ‘Главный чиновник в ‘ямыне’ ничего не объявлял’, немного рассердился. Теперь он вышел к столу и заявил:
— Это тебе еще что ‘сварливая баба’? Императорские войска вот-вот придут сюда! Ты, должно быть, знаешь, что на этот раз главным у императора является полководец Чжан, потомок яньского Чжан Идэ, когда в его руке копье, он обладает такою храбростью, с которой не совладать десяти тысячам человек. Кто же может противиться ему?
Он сжимал в это время оба пустых кулака, как будто держал в руках невидимое копье и, подскочив на несколько шагов к тетушке Бан, спросил:
— Ты, что ли, можешь противиться ему?
Робкая тетушка Бан с ребенком на руках забеспокоилась, а когда увидела лицо Чжао Седьмого, покрытое масляными каплями пота, увидела Чжао Седьмого, который, вытаращив глаза, шел прямо на нее, — она совсем перепугалась и, не смея выговорить ни слова, повернулась и пошла. Чжао Седьмой последовал за нею. В толпе дивились вмешательству тетушки Бан и уступали дорогу Чжао, а несколько человек, срезавших косы и теперь вновь отпускавших их, быстро скрылись, боясь, чтобы он их не увидел. Чжао Седьмой не стал их преследовать и, пройдя через толпу, сразу повернул за черные туи и, повторяя: — Ты, что ли, можешь противиться ему?— перешел через мостик из одного бревна и исчез.
Селяне остолбенели. Все чувствовали, что они действительно не в силах противиться Чжану Идэ, и потому Цицзин наверно будет лишен жизни. Теперь, когда Цицзин нарушил императорский закон, они вспомнили, что он во время обычных бесед с другими о городских новостях не должен был с таким спесивым видом держать во рту свою длинную трубку, и теперь они почувствовали даже некоторое удовлетворение, что Цицзин стал преступником. Они, казалось, придумали это только потому, что здесь вообще ничего нельзя было придумать.
Но вот послышалось беспорядочное жужжание: это комары, перелетая через голые плечи и тела, устремились к черным туям, собираясь там в рои. Селяне постепенно расходились по домам, закрывали двери и ложились спать. Тетушка Цицзин, ворча, собрала посуду, внесла столики и скамейки в дом, закрыла двери и тоже легла спать.
Цицзин, с разбитой чашкой в руках, вернулся домой, уселся на пороге и закурил. В своем глубоком унынии он забывал втягивать в себя дым, и огонек в тутенаговом чубуке его длинной, в шесть чи с лишним, трубки из бамбука о реки Сян, с мундштуком
из слоновой кости, постепенно погас. Он чувствовал в душе, что положение, по-видимому, весьма опасно, и старался придумать какие-то выходы, какие-то планы. Но все это было в общем крайне неясно, и понять что-нибудь было нельзя. Коса… коса?.. Копье… Один век не похож на другой!.. Император сел на престоле во дворце драконов… Кто может противиться ему?.. В книгах все это написано, статья за статьей… Невеста…
Ясным утром следующего дня он по-прежнему погнал шестом свою лодку из Лучженя в город, а вечером возвратился в Лучжень и опять пришел в деревню со своей длинной, в шесть чи с липшим, трубкой из бамбука и обеденной чашкой в руках. За ужином он сообщил бабушке Цзюцзин, что эта чашка сколочена в городе гвоздями, и так как дырка была велика, то потребовалось шестнадцать медных гвоздей, по три маленьких монеты за штуку, а все обошлось в сорок восемь монет.
Бабушка Цзюцзин недовольно сказала:
— Один век не похож на другой, и я пожила довольно! Три монеты за один гвоздь! Да прежний гвоздь разве такой был?! Прежний гвоздь, это… Я прожила семьдесят девять лет…
Хотя после этого Цицзин по-прежнему каждый день бывал в городе, но в картине его домашней жизни появились какие-то мрачные тона. Односельчане избегали его, и никто уже не приходил опять послушать новости, привезенные им из города. У тетушки Цицзин тоже не бывало хорошего настроения, и она все еще называла своего супруга ‘каторжником’.
Десять с чем-то дней спустя Цицзин как-то вернулся из города домой и увидел свою жену необычайно веселой. Она спросила его:
— Не слышал ли ты чего-нибудь в городе?
— Ничего не слышал.
— Император сел на престол или нет?
— Мне ничего не говорили.
— В винной лавке ‘Сян-хэн’ тоже никто не говорил?
— Никто не говорил.
Я Думаю, что император не сидит на престоле. Я сегодня проходила мимо лавки Чжао Седьмого и видела, как он опять сидел за чтением своей книги, коса его опять была закручена на макушке, и он не был одет в длинный халат.
— Ты думаешь, не сидит на престоле?
— Я думаю — не сидит.
Теперь тетушка Цицзин и односельчане оказывали уже Цицзину должное почтение и должное обхождение. К лету они по-прежнему ужинали перед воротами своего дома, и все, видя это, с улыбкой окликали их. Бабушке Цзюцзин уже исполнилось восемьдесят лет. Она по-прежнему всем недовольна, но бодра. Два пучка волос на голове Люцзин превратились уже в большую косу, и хотя она недавно стала бинтовать свои ножки, но все еще может помогать тетушке Цицзин в работе. Прихрамывая, она ходит туда и сюда по двору, держа в руках обеденную чашку с шестнадцатью медными гвоздями.