Бурный поток, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1886

Проза
Время на прочтение: 256 минут(ы)
Скачать в PDF

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ

СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДЕСЯТЫЙ

ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ и ПЕТРОГРАДЪ

Приложеніе журналу ‘Нива’ на 1917 г.

БУРНЫЙ ПОТОКЪ
(НА УЛИЦ).

Романъ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Сегодня для редакціи ежедневной уличной газетки ‘Искорки’ былъ положительно счастливый день, даже слишкомъ счастливый, потому что пріемная редакціи была биткомъ набита постителями.
— Чмъ могу служить вамъ?— съ заученнымъ достоинствомъ и холодною любезностью обращался секретарь редакціи къ очередному постителю.
Эта стереотипная фраза, смотря по очереди, замнялась другими, не мене офиціально-безсодержательными, а постителямъ попроще секретарь съ сдержанною ироніей человка, привыкшаго быть постоянно на виду, довольно развязно бросалъ безцеремонную фразу: ‘Что прикажете?’. Вообще, несмотря на свою молодость, секретарь держалъ себя въ качеств представителя прессы и журналиста вполн безукоризненно и умлъ необыкновенно эффектно и складно въ тактъ разсказа кліента повторять ничего не выражавшее: ‘Да, да… та-акъ!’. Этотъ министерски-неопредленный, не то отрицательный, не то утвердительный звукъ сильно смущалъ новичковъ, а боле проницательные и бывалые субъекты относились къ нему совершенно безразлично, какъ къ жужжанью двухъ зеленыхъ осеннихъ мухъ, напрасно колотившихся зелеными головками въ окно пріемной. Въ критическихъ случаяхъ, когда поститель съ непривычки или отъ волненія совсмъ терялъ нить разсказа или начиналъ просто нести околесную, секретарь или наводилъ его на потерянную мысль, или просто обрывалъ одной изъ тхъ условныхъ фразъ, какія неизбжно вырабатываются каждою спеціальностью.
Постители ждали своей очереди съ терпніемъ порядочныхъ людей и длали видъ, что совсмъ не слушаютъ бесды секретаря съ очереднымъ кліентомъ. Натянутое молчаніе собравшейся публики и взаимное, осторожное и подозрительное разглядыванье придавало пріемной видъ какой-то исповдальни или свидтельской комнаты окружнаго суда. Дамы отъ-нечего-длать до тонкости изучали наружность секретаря и находили, что именно такимъ и долженъ быть настоящій секретарь: безукоризненный костюмъ, немного помятое, но еще красивое лицо, великолпная русая борода, дымчатыя очки, блыя руки поразительной чистоты съ безукоризненными ногтями, все было необыкновенно хорошо и производило надлежащее впечатлніе. Громадный письменный столъ, занимавшій средину комнаты, былъ заваленъ кипами газетъ, дловыми бумагами, распечатанными и нераспечатанными письмами, папками и еще свжими корректурами, секретарь задумчиво игралъ синимъ карандашомъ и время отъ времени размашисто длалъ имъ какія-то помтки на лист блой бумаги.
Мужчины совсмъ не интересовались личными достоинствами и недостатками секретаря и машинально осматривали обстановку пріемной, смахивавшей отчасти на ссудную кассу, отчасти на плохой трактиръ. Запыленный потолокъ съ паутиной по угламъ, выцвтшіе синіе обои, измызганный бархатный коверъ на полу, сборная мебель съ попорченною обивкой и захватанныя двери,— все это, взятое вмст, не могло особенно подкупить въ свою пользу, если бы до извстной степени не скрашивалось изящностью и безукоризненными манерами секретаря. Одна дверь изъ пріемной вела въ помщеніе конторы, гд виднлось нсколько березовыхъ конторокъ со служащими и металлическая ршетка, за которой помщался кассиръ, другая дверь позволяла видть часть кабинета редакціи, длинной, узкой комнаты, выходившей, какъ и пріемная, окнами на Караванную улицу. Редакція ‘Искорокъ’ помщалась во второмъ этаж, и катившіеся по улиц экипажи заставляли вздрагивать стекла въ рамахъ, на одно мгновеніе прерывая глухую ровную полосу смшанныхъ звуковъ, тянувшуюся со стороны Невскаго.
Набравшаяся въ пріемную публика была, что называется, ‘съ бору да изъ-подъ сосенки’. Былъ военный генералъ въ отставк, въ подержаномъ мундир безъ погоновъ и съ ученымъ значкомъ на груди, рядомъ съ нимъ сидлъ приличный господинъ съ смуглою физіономіей, по всей вроятности, изъ одесскихъ грековъ или караимъ, дальше небрежно одтый старикъ съ длинными сдыми волосами, какіе еще носятъ старые профессора, молодой человкъ съ бойкимъ лицомъ, въ цвтномъ галстук и перчаткахъ, какой-то цивилизованный купчикъ средней руки, нсколько сомнительныхъ личностей съ сомнительнымъ бльемъ и ногтями въ траур и т. п. Чопорная старушка съ кожанымъ несессеромъ на стальной цпочк сидла въ уголк и брезгливо отодвигалась отъ молодой особы въ лтней соломенной шляп, очень развязно поглядывавшей на кокетничавшаго секретаря, нсколько другихъ дамъ сидли вперемежку съ мужчинами и тоскливо бродили глазами по всмъ уголкамъ пріемной, которую, какъ тяжело больные, прикованные къ своей кровати, успли изучить до самыхъ мельчайшихъ подробностей. Передъ секретаремъ успли продефилировать уже до десяти кліентовъ,— какой-то издатель брошюры о несгораемыхъ постройкахъ, потомъ ветеринарный врачъ, претендовавшій на какую-то замтку въ ‘Искоркахъ’, дальше слдовали провинціальный корреспондентъ, чиновникъ въ отставк, старикъ-еврей, обличавшій злоупотребленія правленія какого-то промышленнаго общества. Теперь стоялъ предъ письменнымъ столомъ молодой человкъ въ высокихъ сапогахъ и непромокаемомъ пальто, блуждающіе срые глаза, блдное лицо и взъерошенные волосы придавали ему немного сумасшедшій видъ, особенно когда онъ начиналъ длать отчаянные жесты руками и улыбался странною, разсянною улыбкой.
— Въ чемъ же, собственно, заключается основная ваша идея,— допрашивалъ секретарь, растягивая слова,— т.-е. идея воздухоплаванія?
— Моя идея? Знаете, этого я не могу вамъ объяснить, потому что это мой секретъ. Я надюсь въ непродолжительномъ времени взять привилегію.
— Въ такомъ случа, чмъ же можетъ быть вамъ полезна редакція?
— А вотъ сейчасъ… У меня составлены нкоторыя испарительныя соображенія,— говорилъ воздухоплаватель, запуская руку въ боковой карманъ и вытаскивая оттуда объемистую тетрадку.— Ничего гадательнаго и фантастическаго я не допускаю, а иду строго-научнымъ математическимъ путемъ и желалъ бы познакомить публику съ этими соображеніями
Секретарь равнодушно перелистовалъ испещренную математическими формулами и чертежами тетрадку и, возвращая ее, холодно проговорилъ:
— Вамъ всего лучше обратиться куда-нибудь въ спеціальный журналъ, а мы не имемъ права одолвать публику математическими формулами.
— Помилуйте!— горячо вступился молодой человкъ.— Это именно дло текущей прессы знакомить публику съ послднимъ словомъ науки! Я увренъ, что за границей мою статью напечатала бы любая газета, потому что тамъ…
— Вотъ именно вамъ и слдуетъ обратиться въ одну изъ заграничныхъ газетъ,— замтилъ секретарь.
Воздухоплаватель молча сунулъ тетрадку въ карманъ и, не поклонившись, съ видомъ обиженнаго человка вышелъ изъ пріемной. Публика проводила его полунасмшливыми взглядами, а секретарь, не обращаясь собственно ни къ кому, проговорилъ:
— Это просто ужасно: на этой недл имю удовольствіе выслушивать уже десятаго воздухоплавателя…
Въ публик послышался сдержанный смхъ, а генералъ проворчалъ:
— Слдовало бы этихъ негодяевъ гонять метлой, только напрасно публику задерживаютъ… Не знаю, чего смотритъ полиція!
Этотъ маленькій эпизодъ вызвалъ появленіе новаго лица: въ дверяхъ кабинета редакціи показался джентльменъ въ срой лтней пар и въ золотомъ пенснэ, онъ испытующе обвелъ глазами шушукавшуюся и улыбавшуюся публику, переглянулся съ секретаремъ и, мягко повернувшись на низкомъ каблук, ушелъ назадъ. Это былъ хроникеръ и фельетонистъ ‘Искорокъ’, Романъ Ипполитовичъ Покатиловъ, модель и недосягаемый идеалъ для секретаря.
— Все то же и потому же…— лниво проговорилъ фельетонистъ, шагая по кабинету съ заложенными за спину руками.— Ужъ только и публика!
Распахнувъ окно, онъ долго смотрлъ на улицу, гд сялъ мелкій осенній дождь. По мокрому тротуару напротивъ торопливо бжала дловая публика, потому что было самое дловое время дня — два часа. Купеческіе молодцы неслись съ какими-то свертками подъ мышкой, подростки-модистки шмыгали съ большими картонами, облицованными клеенкой, устало брели чиновники, бодро шагали заученнымъ шагомъ солдатики, черезъ улицу, подобравъ юбки, перебирались какія-то дамы, мальчикъ-разносчикъ надрывавшимъ душу голосомъ выкрикивалъ: ‘Вотъ спички хорошія… хо-ор-рошія спички!’. Узкая и глубокая улица походила на громадный каменный коридоръ, всегда темный и всегда полный народа. Экипажи сновали взадъ и впередъ постоянно, съ трескомъ катилась карета, дребезжали убогіе ваньки, медленно и тяжело катились ломовики. На углу стояли два извозчика и зорко высматривали сдоковъ. Со стороны Невскаго съ мягкимъ шуршаньемъ пролетла щегольская коляска на резиновыхъ шинахъ. Прохожіе смнялись новыми прохожими, экипажи новыми экипажами, и такъ безъ конца, точно катилась сплошная живая человческая волна, захлестывавшая съ Невскаго, гд вс звуки сливались въ одну смшанную полосу.
Напротивъ редакціи ‘Искорокъ’ вс дома были заняты разными заведеніями: въ подвалахъ овощныя лавки, выше колоніальные магазины, часовой магазинъ, булочная, во второмъ этаж — трактиръ, модный магазинъ, въ третьемъ — квартиры, въ четвертомъ — фотографія. Мсто было бойкое, на юру, и торговый людъ старался облюбовать здсь каждый уголокъ, выживая мирныхъ жильцовъ. Изъ окна кабинета ‘Искорокъ’ можно’было наблюдать, какъ въ панорам, ршительно все, что длалось напротивъ: какъ входили и выходили изъ магазиновъ покупатели, какъ по утрамъ пили чай въ трактир купцы, какъ работали у оконъ на швейныхъ машинахъ двочки съ блдными лицами, какъ поднимали и открывали шторы, зажигали огни, выглядывали на улицу мужскія и женскія головы и т. д. Жизнь кипла ключомъ, и все было нараспашку, потому что спеціальная публика, населявшая эти этажи, привыкла жить на виду у всхъ и, не стсняясь, длала свое ежедневное дло. Вс знали другъ друга, родъ занятій, привычки и даже слабости, какъ знали обычную публику, въ извстное время дня бжавшую по тротуарамъ или подъзжавшую къ магазинамъ. Конечно, каждый сезонъ имлъ здсь свою физіономію, но самое бойкое время было все-таки осенью, когда происходилъ наплывъ провинціальной публики, спшившей опростать свои карманы и накупить по магазинамъ всякой всячины для родного захолустья.
Покатиловъ любилъ по цлымъ часамъ смотрть на улицу, что доставляло ему такое же удовольствіе, какъ другимъ слушать хорошую музыку. Это безконечное движеніе служило видимымъ проявленіемъ какой-то странной силы, клокотавшей, дробившейся и разливавшейся въ тысячахъ отдльныхъ частицъ. Покатилову было пріятно сознавать себя дятельною точкой въ этомъ клокочущемъ мор, тою каплей, микрокосмомъ, въ которомъ отражается цлый міръ, онъ былъ живою частицей этого громаднаго цлаго и любилъ отдаваться созерцанію его кипучей жизни.
Стоя теперь передъ раскрытымъ окномъ, Покатиловъ обдумывалъ свой ближайшій воскресный фельетонъ, а кипвшая людьми и экипажами улица точно помогала ему въ этой работ. Темные, живые глаза Покатилова сосредоточенно были устремлены на одну точку, брови сдвинуты, на крутомъ, хорошо развитомъ лбу всплыло нсколько морщинокъ, онъ нсколько разъ ерошилъ слегка завитые русые волосы, уже рдвшіе на макушк, и принимался даже обкусывать кончики русыхъ усовъ. Лицо у него было свжее и, пожалуй, красивое, но врне было назвать его типичнымъ, особенно, когда онъ начиналъ улыбаться. Окладистая темная бородка, правильный носъ и свжія губы очень правились пожилымъ дамамъ, хотя въ лиц Покатилова часто являлось усталое непріятное выраженіе, точно онъ въ одинъ часъ старлъ на нсколько лтъ.
— Это отъ проклятаго петербургскаго климата,— объяснялъ Покатиловъ.
На видъ ему можно было дать за тридцать, хотя онъ еще считалъ себя совсмъ молодымъ человкомъ и всегда обращалъ особенное вниманіе на свой туалетъ. Въ этой щепетильности виднлся зарождавшійся неисправимый холостякъ.
— Мечтаете, Романъ Ипполитычъ?— раздался за спиной Покатилова жирный басокъ редактора ‘Искорокъ’, который теперь снималъ съ лвой руки шведскую перчатку.— Ну, и погода… Въ пріемной бднаго Павла Павлыча совсмъ замучили кліенты, хоть бы вы ему помогли. Кстати, вамъ интересно послушать, что-нибудь новенькое навернется…
— Да нечего слушать, Семенъ Гаврилычъ,— недовольнымъ тономъ отозвался Покатиловъ, не поворачивая головы.— Я впередъ могу вамъ разсказать все, что эти господа принесли намъ… Все вздоръ, отъ начала до конца.
— Нтъ, вы ужъ слишкомъ…— наставительно заговорилъ редакторъ, поправляя галстукъ на своей бычачьей ше.— Такъ нельзя-съ, Романъ Ипполитычъ… Наша прямая обязанность служить публик. Это своего рода рабство… да!.. Вотъ я сейчасъ проходилъ черезъ пріемную, такъ одинъ старичокъ-художникъ открытіе сдлалъ, именно, видите ли, до сихъ поръ вс рисовали небо синимъ, а траву зеленой, а по его мннію, нужно небо рисовать зеленымъ, а траву синей. И доказательно говоритъ, даже но химіи и спектральному анализу прошелся…
— Да вдь онъ въ третій разъ приходитъ къ намъ съ этимъ открытіемъ! Видли старика-генерала? Ну, этого же поля ягода: помшался на полевой фортификаціи и земляныя укрпленія хочетъ непремнно замнить снжными. Вотъ подите, потолкуйте съ нимъ… Человка нужно въ клинику для душевно-больныхъ, а онъ насъ одолваетъ.
— Все-таки необходимо выслушать: публика нашъ тиранъ и любитъ деспотически распоряжаться нашимъ временемъ… Ахъ, знаете, какихъ я сейчасъ устрицъ лъ… псс!..
Редакторъ вытянулъ свои толстыя губы, закрылъ глаза и, захлебываясь, потянулъ къ себ воздухъ, его широкое лицо точно подернулось жирнымъ налетомъ и потомъ расплылось блаженною улыбкой. Въ наглухо застегнутой черной суконной пар моднаго англійскаго покроя и въ манер себя держать такъ и чувствовалась военная выправка, хотя завтною мечтой Семена Гаврилыча было походить непремнно на дипломата, для чего онъ брилъ себ по-чиновничьи подбородокъ и носилъ бакенбарды котлетами. Вроятно, съ этою же цлью онъ предпочиталъ прическу съ англійскимъ проборомъ назади и туго подпиравшіе шею стоячіе воротнички. Общее впечатлніе портилъ только лвый косой глазъ, но Семенъ Гаврилычъ такъ умлъ его прищуривать, что еще боле убждался въ своемъ сходств съ настоящимъ дипломатомъ. Одинъ окулистъ-жидокъ, подбирая очки Семену Гаврилычу, выразился объ этомъ глаз, что онъ ‘немного заинтересованъ въ другую сторону’.
Посмотрвъ нсколько времени на стоявшаго у окна фельетониста, Семенъ Гаврилычъ поднялъ кверху свои жирныя плечи и слъ на свое редакторское кресло въ конц громаднаго стола, заваленнаго цлыми кипами бумагъ, папками и портфелями.
— Послушайте, Романъ Ипполитовичъ,— заговорилъ онъ совсмъ мягко, перелистывая какую-то подшитую рукопись.— Ваше описаніе послднихъ царскосельскихъ скачекъ произвело впечатлніе. То-есть, собственно, не самыхъ скачекъ, конечно, а типичной скаковой публики и особенно этихъ царицъ русскаго спорта. Да, у васъ великолпно вышла эта новая звздочка, знаете, эта дама восточнаго типа. Я сегодня подъ рукой собралъ о ней кое-какія свднія. Представьте себ: изъ провинціи вывезена, да еще изъ какой? Цлая исторія, батенька… Котлецовъ тоже былъ на скачкахъ, но его фельетонъ ршительно ничего не стоитъ… Вообще онъ страшно опускается, и, поврьте мн, его конецъ не далекъ. Это я давно предсказываю.
— Однако ‘Прогрессъ’ Котлецова иметъ уже за десять тысячъ подписчиковъ и бойко идетъ розничною продажей.
— Э, батенька, нашли чмъ удивить!— оживленно заговорилъ Семенъ Гаврилычъ, вскакивая со своего кресла.— Какъ хотите, масса везд останется массой, и хотя мы ея покорнйшіе слуги, а все-таки масса всегда будетъ глупа. Да-съ. Велика важность ‘Прогрессъ’! Казовыми концами Котлецовъ только и беретъ: сдлалъ изъ газеты какія-то простыни, потомъ навалился на хронику, создалъ этихъ своихъ спеціальныхъ корреспондентовъ… и только. А сути-то, настоящаго смаку у него и нтъ. Я говорю о настоящемъ читател, который понимаетъ толкъ въ газетахъ, а Котлецовъ спекулируетъ именно на публик низшаго разбора… Ахъ, да, представьте себ, Котлецовъ ударился въ собираніе рдкостей, покупаетъ старинную мебель, ковры, матеріи, сарафаны. Вс смются. Ей-Богу! Я зазжалъ сегодня къ Нилушк, тамъ былъ о немъ разговоръ, Вотъ человкъ, этотъ Нилушка! Просто, чортъ его возьми совсмъ, такъ въ гору и лзетъ. И откуда это у него все берется? Удивительно!
— Умный человкъ, вотъ и берется.
— ‘Умный’! Да вдь умъ уму рознь, а у Нилушки даже не умъ, а такъ, чортъ знаетъ что такое, какое-то дикое счастье. Да, чуть не забылъ, новость: къ намъ ангажирована Жюдикъ и цлая плеяда полузвздочекъ. Вотъ вамъ матеріалъ для слдующаго фельетона. Публика это любитъ, а у васъ эти мелочи недурно выходятъ.
Покатиловъ посмотрлъ на редактора и улыбнулся. Хорошо сказано: ‘эти мелочи недурно выходятъ’! Эта фраза задла его за живое, какъ спеціалиста и тонкаго знатока. За эти мелочи Котлецовъ ему, Покатилову, предлагалъ восемь тысячъ годовыхъ, но онъ, Покатиловъ, не пошелъ, потому что ему было выгодне остаться въ маленькой газетк большимъ сотрудникомъ, чмъ быть маленькимъ фельетонистомъ при большой.
Редакторъ, отдуваясь и вытягивая губы, нсколько времени перебиралъ старыя корректуры, а потомъ быстро поднялся съ мста и, размахивая руками, заговорилъ со своею обычной живостью:
— Ахъ, да, чуть не забылъ, Романъ Ипполитовичъ… Съ какимъ человкомъ я познакомился у этого Нилушки: онъ, кажется, служитъ повреннымъ у этого заводчика Теплоухова, а раньше два трехлтія былъ предсдателемъ какой-то земской управы. Богомоловъ по фамиліи. Необыкновенно свтлая голова Нилушка зоветъ его ‘человкомъ земли’. Очень и очень интересный субъектъ. Хорошо-съ. Мы разговорились и сейчасъ сошлись характерами. А этотъ Богомоловъ администраторская голова и, кажется, хочетъ повести дло очень широко, т.-е. свое дло. Онъ хлопочетъ теперь о повышеніи заграничныхъ пошлинъ на привозный чугунъ и желзо. Очень убдительно и толково говоритъ и сильно вербуетъ въ себ Нилушку, который пока ни шьетъ ни поретъ, а только посмивается. Я убжденъ, что они споются. Богомолову необходимо перетянуть Нилушку на свою сторону, потому что Нилушка иметъ свои связи по ученымъ обществамъ и можетъ пропагандировать съ большимъ успхомъ промышленныя идеи.
— Да что жъ могутъ помочь ученыя-то общества, Семенъ Гаврылычъ?— пожавъ плечами, замтилъ Покатиловъ.— Воду толкутъ они у насъ.
— Ну, нтъ, батенька, ошибаетесь! Сегодня ходатайство, да завтра ходатайство, да послзавтра ходатайство отъ ученаго общества,— глядишь, вопросъ и поднятъ и пошелъ гулять по министерствамъ, а тамъ ужъ только слдуетъ его направлять. Техническое общество и общество для содйствія русской торговл и промышленности будутъ всегда имть извстный успхъ въ своей спеціальности, особенно, если удачно подняты вопросы. Извстно, поддержка!.. Ахъ, да, Богомоловъ довольно откровенный человкъ и прямо высказался, что у него есть сильная протекція, и, представьте себ, онъ разсчитываетъ на эту даму, которую вы описали въ скачкахъ. Да! Тутъ получается длинная исторія: эта дама иметъ сильное вліяніе на Теплоухова и на другихъ заводчиковъ, которые собираются у нея запросто, и тутъ же устраиваются маленькіе интимные вечера, гд бываютъ только избранные. Фамилія этой дамы Морозъ-Доганская, она замужемъ за этимъ… ну, извстный Морозъ-Доганскій, какой-то агентъ или повренный, чортъ его знаетъ. А propos, Котлецовъ печатаетъ рядъ статей въ защиту свободной торговли, и Богомоловъ просилъ меня напечатать нсколько статей въ защиту протекціонизма. Понимаете? Это отличный случай отшлифовать Котлецова съ его ‘Прогрессомъ’ на вс корки, и притомъ такая полемика придастъ извстный всъ нашей газет. Да. Что же вы молчите?
— Да что же я могу сказать? Тутъ дло спеціалистовъ, а наша хата съ краю.
— Вотъ и вздоръ. Извините за откровенность! Именно мы можемъ въ этомъ дл сыграть очень видную роль… Да-съ, это даже наша прямая задача… Возьмите заграничную прессу… Мы обязаны стоять на высот нашего призванія и должны вполн оправдать лестное довріе публики къ печатному слову. Въ наше время пресса — сила, батенька. И, главнымъ образомъ, сила на сторон вотъ такихъ газетъ, какъ ‘Искорки’, потому что ежемсячныя изданія и большія газеты слишкомъ дороги для публики и поэтому имютъ ограниченный кругъ читателей. Да-съ.

II.

— Романъ Ипполитовичъ, вотъ поручаю вашему вниманію m-r… m-r…— говорилъ секретарь, вводя въ кабинетъ редакціи низенькаго лысаго старичка съ улыбающимся живымъ лицомъ.— Извините, я забылъ вашу фамилію.
— Мостовъ…— отрекомендовался старичокъ, разглядывая Покатилова черезъ свои выпуклыя очки.— Ахъ, очень пріятно, очень пріятно!
— Чмъ могу служить вамъ, господинъ Мостовъ?— съ вжливою улыбкой указывая на кресло, спрашивалъ Покатиловъ.— Я къ вашимъ услугамъ.
Секретарь, остановившись съ дверяхъ, многозначительно улыбался въ сторону редактора, который внимательно смотрлъ, прищуривъ косой глазъ, на пришельца черезъ развернутую газету. Въ редакціи ‘Искорокъ’ было принято особенно интересныхъ субъектовъ представлять фельетонисту, какъ живой матеріалъ для потшной воскресной хроники, и г. Мостовъ попалъ въ число этихъ ни въ чемъ неповинныхъ жертвъ, не подозрвая, какую роль ему приходится разыгрывать.
— Я, знаете, провинціалъ… да-съ, изъ далекой провинціи,— началъ лысый старичокъ, оглядывая мсто на стол, чтобы не замарать рукавъ старомоднаго сюртука.— У меня, знаете, есть одна счастливая мысль, даже немного больше, чмъ мысль… Да. Однимъ словомъ, когда я служилъ въ Сибири…
— Ага…— промычалъ Покатиловъ.— Въ Сибири?
— Да, да… очень далеко отсюда. И вотъ-съ (старичокъ поднялъ брови) я изобрлъ электрическій подскатель къ удочк, только предупреждаю васъ, что мое открытіе ничего общаго не иметъ съ извстною электрическою удочкой. Собственно, я любитель-рыболовъ и совершенно случайно набрелъ на счастливую мысль, которой желалъ бы подлиться съ читателями вашей уважаемой газеты.
‘Наврное, этотъ сумасшедшій обжалъ нсколько другихъ редакцій и теперь прибжалъ къ намъ’,— думалъ Покатиловъ, внимательно разглядывая суетливо разсказывавшаго свою счастливую идею старичка, въ которомъ было что-то такое странное, отчасти ребячье, отчасти сумасшедшее.
— Знаете, сидя въ глуши, чего-чего ни передумаешь,— добродушно болталъ старичокъ, не переставая улыбаться.— Есть изобртенія, которыя, такъ сказать, составляютъ только вопросъ времени. Раньше открытія длались ощупью, по игр слпого случая, а теперь можно предугадывать, какое изобртеніе на очереди: воздухоплаваніе, новый музыкальный инструментъ, который замнилъ бы, врне сказать, совмстилъ бы и струнные и духовые инструменты, наконецъ новый типъ оружія, который долженъ замнить ныншнее огнестрльное. Знаете, у меня даже есть проектъ, собственно методъ, какимъ образомъ слдуетъ итти навстрчу этимъ изобртеніямъ…
— Послушайте, васъ зовутъ Симономъ Денисычемъ?— прервалъ Покатиловъ этотъ неудержимый потокъ рчи.— А вашу жену Калеріей Ипполитовной?
— Положимъ, что такъ… что же изъ этого?— какъ-то испуганно забормоталъ болтливый старецъ, точно пойманный за ухо школьникъ.— Мы только-что пріхали… да.
— Позвольте отрекомендоваться: вашъ beau frre, Романъ Ипполитовичъ Покатиловъ…
— Скажите, пожалуйста… Вотъ пріятная неожиданность!— бормоталъ старичокъ, протягивая свою руку Покатилову.— Какъ будетъ рада Калерія… А мы только-что вчера пріхали и пока остановились въ отел ‘Дагмаръ’, сейчасъ противъ Николаевскаго вокзала.
— Надюсь, сестра здорова?
— О, совершенно здорова… да. Знаете что, мы сейчасъ же отправимся къ ней и сдлаемъ ей настоящій сюрпризъ. Вы располагаете временемъ?
— Да, я свободенъ.
— Странно, знаете, что я сразу не обратилъ вниманія на ваше имя, когда господинъ секретарь отрекомендовалъ меня вамъ… Какая-то забывчивость или разсянность у меня, вроятно, посл этой безконечной дороги.
‘Нашли, гд остановиться… въ отел ‘Дагмаръ’,— сердито думалъ Покатиловъ, отыскивая свою шляпу и перчатки.— Провинціалы такъ провинціалы и есть… не могли остановиться въ ‘Демут’ или въ ‘Бель-Bю’. И, главное, кричитъ, какъ птухъ’.
‘Птухъ’ въ это время съ чисто-провинціальнымъ любопытствомъ разсматривалъ обстановку редакціоннаго кабинета, на которую теперь обратилъ особенное вниманіе въ качеств такого близкаго родственника хроникера ‘Искорокъ’. Старичку понравились и стны, оклеенныя срыми обоями съ розовыми полосками, и драпировки на окнахъ, и столъ, у котораго онъ сидлъ, и шкапы съ книгами у внутренней стны, и даже, самъ редакторъ, углубившійся въ чтеніе газеты.
— До свиданія, господинъ редакторъ,— проговорилъ Мостовъ, фамильярно протягивая руку Семену Гаврилычу, что опять покоробило Покатилова.
Павелъ Павлычъ былъ немало удивленъ, когда черезъ пріемную г. Мостовъ прослдовалъ въ сопровожденіи Покатилова и дружелюбно кивнулъ ему головой, какъ старому знакомому. Постителей поубавилось, но ихъ замняли новые. Покатиловъ надлъ въ передней мохнатое осеннее пальто и быстро сбжалъ по лстниц на улицу.
— Мы пшкомъ дойдемъ,— коротко проговорилъ онъ, ршивъ про себя, что съ г. Мостовымъ церемониться особенно нечего.— Кстати, дождь пересталъ совсмъ. Я, по крайней мр, отлично пройдусь.
— Да, да… Это даже необходимо человку, который живетъ умственнымъ трудомъ,— тараторилъ Мостовъ, стараясь забжать немного впередъ.— А знаете, когда долго не бываешь въ столиц, все это производитъ такое сильное впечатлніе… знаете, панели, газовое освщеніе, блестящіе магазины, движеніе. Однимъ словомъ, всякіе пустяки…
Отъ непривычки ходить по люднымъ улицамъ старикъ нсколько разъ сталкивался со встрчными, путался и кончилъ тмъ, что чуть не сбилъ съ ногъ какую-то даму, проходившую панель съ покупками въ рукахъ. Покатиловъ обругался про себя, но ничего не сказалъ, а только прибавилъ шагу. Спускались осеннія сумерки: Невскій оживлялся наплывомъ той спеціальной публики, которая въ это время нагуливаетъ себ аппетитъ. Гд-то въ глубин Невскаго колебавшеюся искоркой загорлся первый фонарь, за нимъ другой, третій, въ магазинахъ тоже начали появляться огни. На углу у магазина стеклянныхъ издлій Мальцевскихъ заводовъ Мостовъ чуть не попалъ подъ извозчика и со страха замолкъ на нсколько времени. Начали попадаться подозрительныя дамы, вызывающе заглядывавшія на встрчавшихся мужчинъ, разносчикъ выкрикивалъ что-то о хорошихъ яблокахъ и сливахъ, у фонаря торчала неподвижная фигура городового, а мимо него непрерывною полосой мягко плыла по осклизлой торцовк цпь экипажей. На Аничковомъ мосту букинисты закрывали свои лавчонки, а разбитной торговецъ състными припасами, примостившійся со своею будкой къ углу моста, напротивъ дома княгини Блосельской, зажегъ небольшую жестяную лампочку.
— Слава Богу, здсь, кажется, меньше народа,— съ облегченнымъ вздокомъ проговорилъ Мостовъ, когда они спустились съ Аничкова моста.— Ужасно, какъ Петербургъ измнился за эти двадцать лтъ, просто многаго узнать нельзя… Сколько новыхъ домовъ, какіе магазины!
— И мы съ вами за двадцать лтъ тоже немало измнились,— замтилъ Покатиловъ, улыбнувшись наивности своего провинціальнаго родственника.— Ахъ, да, я и не спросилъ васъ, Симонъ Денисычъ, надолго ли вы пріхали сюда? До послднихъ пароходовъ, вроятно?
— А вотъ и нтъ: совсмъ пріхали,— съ какою-то радостью проговорилъ старикъ, наталкиваясь на кого-то.
— Какъ совсмъ?
— Да такъ… Будетъ ужъ прозябать по медвжьимъ-то угламъ, а впрочемъ, все будетъ зависть отъ обстоятельствъ. Да…
— Вы вдь, кажется, на заводахъ Теплоухова служили?— спросилъ Покатиловъ такимъ тономъ, какимъ пыталъ въ кабинет редакціи представляемыхъ секретаремъ разныхъ unicus’овъ.
— Да, въ Заозерскомъ горномъ округ. Цлыхъ двнадцать лтъ выслужилъ главнымъ управляющимъ.
— Кажется, мсто хорошее?
— О, да… двнадцать тысячъ жалованья, отопленіе, освщеніе,— уныло проговорилъ Мостовъ, лихорадочно перебгая рукой но пуговицамъ своего верхняго пальто.— Главное, привычка. Это самое скверное въ нашемъ положеніи. Обсидишься, привыкнешь, и вдругъ долженъ все бросить. Знаете что,— заговорилъ старикъ, осторожно оглядываясь кругомъ,— тутъ вышла цлая интрига… да. Представьте себ… У насъ была всего одна дочь, и Калерія, взяла къ себ воспитанницу, такъ, бдная двушка, хотя изъ хорошей фамилія. Отецъ у ней ташкентскій офицеръ, а мать умерла. Ну-съ, знаете, офицеру возиться съ двчонкой совсмъ неудобно, да тогда еще началась эта война съ Хивой.
Покатиловъ попробовалъ-было остановить болтливаго старика какимъ-то постороннимъ вопросомъ, потому что изъ принципа не любилъ вмшиваться въ чужія дла интимнаго характера, но Мостовъ, какъ истый провинціалъ, обрадовался случаю поврить петербургскому родственнику свои семейныя дла и ничего не хотлъ замчать.
— Ее звали Сусанной, славная такая двочка,— неудержимо продолжалъ свои изліянія Мостовъ.— Знаете, даже особенная двочка… по матери восточнаго происхожденія… глаза этакіе у ней… вообще оригинальная особа. Ну, мы ее воспитывали, какъ родную дочь, что не составляло особеннаго труда, потому что Сусанночка поступила къ намъ уже двнадцати лтъ и необыкновенно понятливая двочка была. Знаете, ласковая такая, хотя и не безъ странностей въ характер. Въ походахъ съ отцомъ бывала, этакій дичокъ, настоящая дочь полка… Хорошо-съ. Калерія къ ней ужасно привязалась, больше, чмъ родную дочь, любила. У насъ теперь есть и своя дочь, да, Юленька… какъ же, четырнадцать лтъ ей, въ институтъ отдавать придется.
— Скажите… а я даже не подозрвалъ!— искусственно удивлялся Покатиловъ, жаля про себя, что не взялъ извозчика.— На кого же она походитъ?
— Сусанночка?
— Нтъ, ваша дочь.
— Юленька? Ни на кого, или, врне, сама на себя. Такъ вотъ-съ эта Сусанночка была уже настоящею двицей, когда къ намъ въ Заозерье пріхалъ уполномоченный Теплоухова, нкто Морозъ-Доганскій, очень и очень солидный человкъ… Хорошо-съ. И представьте себ, Сусанночка…
— Вышла замужъ за Доганскаго? Я слыхалъ эту фамилію.
— Да, да… И что могло ему понравиться въ этой Сусанночк? Мы съ Калеріей до сихъ поръ не можемъ понять. Провинціалка-двушка, воспитанная въ глуши съ грхомъ пополамъ, и вдругъ m-me Морозъ-Доганская. Право, это такъ странно все случилось.
Они уже перешли Литейный и быстро приближались къ Знаменскому мосту. Движеніе здсь было значительно слабе, чмъ за Аничковымъ, попадавшаяся публика имла случайный или дловой характеръ. Толкотни здсь совсмъ не было. Блестящіе магазины смнялись просто магазинами, чувствовалось что-то мщанское и жалкое въ этомъ безсильномъ подражаніи недалеко гудвшему и переливавшемуся тысячами огней центру. Покатиловъ всегда испытывалъ какое-то тяжелое чувство, когда ему вечеромъ случалось проходить здсь: контрастъ былъ слишкомъ силенъ, и его всегда такъ и тянуло въ ту сторону, гд сосредоточивалось главное движеніе и всемірная улица глядла на сновавшую мимо публику своими саженными зеркальными стеклами.
— А главное вотъ въ чемъ заключается,— оглядываясь, продолжалъ Мостовъ,— изъ-за этой самой Сусанночки я и мсто потерялъ… Да, представьте себ такой случай!.. Какъ она только вышла за Доганскаго и ухала въ Петербургъ, меня сейчасъ по шапк, а намъ одинъ петербургскій знакомый и пишетъ, что это все наша Сусанночка устроила. Ей-Богу… Вотъ чего никогда не пойму: ну что мы ей такое сдлали, кром добра, и вдругъ такая черная неблагодарность. Да вотъ Калерія вамъ лучше все разскажетъ… Ахъ, знаете, какіе фрукты я давеча видлъ въ магазин Елисеева, ну, это просто роскошь, просто языкъ проглотишь. Я, гршный человкъ, большой гастрономъ… У насъ тамъ въ Сибири ягодъ ужасно много, есть особенная такая, княженикой называется. Ну-съ, такъ изъ этой княженики наливки… Боже мой, Боже мой!..
Шагая по панели, Покатиловъ испытывалъ смшанное чувство удовольствія и какой-то непріятности: онъ, съ одной стороны, былъ радъ видть сестру посл двадцатилтней разлуки, а съ другой — онъ точно чего-то боялся, какъ настоящій старый холостякъ, слишкомъ привыкшій къ одинокому существованію. Эти провинціальные родственники просто пугали Покатилова, и онъ нсколько разъ очень косо посматривалъ черезъ плечо на сменившаго зятя, который беззаботно звалъ по сторонамъ и ахалъ передъ освщенными окнами магазиновъ, какъ кормилица.
‘И чортъ меня дернулъ за языкъ!— думалъ Покатиловъ, когда они переходили Знаменскій мостъ на Лиговк.— Впрочемъ, все равно разыскали бы’.
— А мн очень понравилась ваша редакція,— болталъ Мостввъ, размахивая руками.— Сейчасъ чувствуешь себя въ столиц… въ средоточіи интеллигенціи… И редакторъ у васъ такой представительный, сейчасъ видно столичнаго журналиста. У меня съ дтства была слабость къ литератур, и я очень радъ, что усплъ познакомиться съ настоящимъ редакторомъ… Какъ его зовутъ, вашего редактора?
— Семенъ Гаврилычъ.
— А по фамиліи?
— Гладышевъ… Неужели васъ дйствительно интересуютъ такіе пустяки?— спрашивалъ Покатиловъ, напрасно стараясь сдержать душившую его злость.
— Какъ пустяки? Я васъ не понимаю…
— Очень просто: редакція ‘Искорокъ’ просто кабакъ, а редакторъ — брикабракъ… то-есть это мы его такъ называемъ между собой.
— Bric—brac… позвольте, вдь это, кажется, называется такъ страсть къ собиранію рдкостей или что-то въ этомъ род.
— Да, да, я вамъ объясню это какъ-нибудь посл, а теперь мы уже подходимъ къ вашему отелю.
— Ахъ, это очень интересно: редакторъ Bric—brac… Вотъ Калерія будетъ довольна, когда все это узнаетъ… Вдь это, вроятно, очень остроумно сказано… да?
— Посл, посл,— говорилъ Покатиловъ, входя въ подъздъ ‘Дагмаръ’.— Который у васъ номеръ?
— Въ четвертомъ этаж, девяносто шестой.
‘Экъ ихъ куда занесло!— сердито думалъ Покатиловъ, быстро взбгая по лстниц.— И я-то хорошъ: болтаю съ этимъ идіотомъ…’
Отъ вниманія Покатилова не ускользнуло, какъ Мостовъ фамильярно улыбался лакеямъ, точно онъ въ чемъ былъ виноватъ. Это уже было слишкомъ даже для провинціала.
— Не правда ли, какой отличный отель?— спрашивалъ Мостовъ, тяжело дыша.— Немного высоко, конечно, но зато такъ близко отъ всего, и прислуга такая приличная… Я очень доволенъ. Еще остался одинъ этажъ. Эй, Семенъ барыня дома?— обратился онъ къ проходившему мимо коридорному.
— Точно такъ-съ. Он приказали подавать самоваръ.
— Вотъ и отлично, прямо, значитъ, къ чаю поспли,— восхищался Мостовъ.— Мы, сибиряки, по четыре раза въ день пьемъ чай… Привычка — вторая натура!
Въ порыв родственныхъ чувствъ, Мостовъ даже потрепалъ Покатилова по спин и чуть не обнялъ.

III.

— Калерія, какого я теб гостя привелъ!— съ восторгомъ объявлялъ Мостовъ, распахивая дверь своего номера.— Угадай, кого? Я теб сюрпризъ сдлалъ…
— Ахъ, Боже мой,— брезгливо отозвалась полная, высокая женщина, стоявшая посредин комнаты въ одномъ лиф.— Simon, это наконецъ невозможно!.. У тебя вчно эти знакомства сюрпризомъ… Не усплъ человкъ пріхать въ незнакомый городъ и тащитъ Богъ знаетъ кого. Притомъ врывается въ номеръ безъ доклада, точно помшанный… Сколько я разъ просила тебя избавить меня отъ подобныхъ сюрпризовъ! — Все это было высказано тмъ французскимъ языкомъ, какимъ говорятъ только прізжающіе въ столицу провинціалы. Калерія Ипполитовна была въ одной юбк, около нея ползала на колняхъ шустрая столичная модистка съ рябымъ лицомъ и торопливо примряла коленкоровый лифъ, прикалывая отдувавшіяся мста булавками, которыя вынимала изо рта. Можно было подумать, что у модистки ротъ былъ набитъ булавками, хотя она ухитрялась съ ними говорить и даже смяться.
Безпорядокъ въ номер былъ страшный: распакованные чемоданы, груды блья, выкройки, штуки только-что купленной матеріи по столамъ, недошитое, принесенное примривать платье на кресл, чай въ бумажк, сахаръ въ пестромъ шелковомъ мшечк, только-что начатый ящикъ съ сигарами на окн, тутъ же арбузъ, разбросанныя кругомъ мелочи дамскаго туалета, цлая серія кулечковъ, картонокъ и т. д. Словомъ, получался настоящій хаосъ, благодаря которому засидвшійся провинціалъ превращается въ столичнаго обывателя. Раздваясь въ передней, Покатиловъ уже почувствовалъ этотъ дорожный безпорядокъ, и на него повяло чмъ-то такимъ безконечно-роднымъ и знакомымъ, что перенесло сразу во времена золотого дтства, нагоняя воспоминанія о поздкахъ на долгихъ съ безконечными станціями, импровизованными закусками, крпкимъ дтскимъ сномъ тутъ же за чайнымъ столомъ, знакомымъ станціоннымъ смотрителемъ и безъ конца позвякивающимъ подъ дугой колокольчикомъ.
— Ты напрасно протестуешь на меня, Калерія,— разсчитанно-громкимъ голосомъ заявлялъ Мостовъ, заглядывая въ двери передней.— Я хотлъ преподнести теб нкоторый сюрпризъ…
Калерія Ипполитовна сдлала сердитое лицо и уже раскрыла ротъ, чтобы возразить что-то мужу, какъ услышала въ передней предупредительное покашливаніе и съ институтскимъ визгомъ скрылась за перегородкой, гд стояла широкая кровать. Дремавшая на диван двочка лтъ четырнадцати проснулась и широко раскрытыми глазами посмотрла на дверь въ переднюю, куда рвтъ лампы, поставленной на комод, почти не достигалъ. Изъ-за драпировки выглянуло строгое старушечье лицо старой няньки Улитушки, которая съ утра рылась по чемоданамъ. Мостовъ не хотлъ замчать произведеннаго переполоха и улыбался самою блаженною улыбкой.
— Милости просимъ… m-r Брикабракъ…— шутилъ онъ, выводя подъ руку Покатилова изъ передней.— Вы ужъ извините насъ, провинціаловъ, что застали въ самый критическій моментъ: кожу мняемъ…
Мостовъ засмялся сухимъ, скрипучимъ смшкомъ и даже погладилъ свою лысину. Двочка вопросительно смотрла то на отца, то на гостя и инстинктивнымъ движеніемъ поправила короткое фланелевое платьице, изъ-подъ котораго выставлялись уже недтски-полныя ноги, туго обтянутыя дорожными чулками изъ срой шерсти. Улитушка, всмотрвшись въ гостя, неожиданно вскрикнула, опустила руки и съ какимъ-то дтскимъ всхлипываніемъ бросилась къ ручк оторопвшаго барина.
— Голубчикъ… Рома… Романъ Ипполитычъ… батюшка!— причитала Улитушка, цлуя руку барина, котораго выкачивала когда-то на рукахъ.
‘Они тамъ, кажется, вс съ ума сошли’,— по-французски подумала Калерія Ипполитовна, второпяхъ не попадая рукой въ платье.
— Ну вотъ, ну вотъ… я говорилъ!— самодовольно повторялъ Мостовъ, бгая по комнат маленькими шажками.— Юленька, это твой дядя… oncle,— объяснялъ онъ дочери.— Совершенно случайно встртилъ его… именно, гора съ горой не сходится, а человкъ съ человкомъ всегда встртится.
— Не узнаёшь?— проговорилъ Покатиловъ, обращаясь къ появившейся въ дверяхъ сестр.— Извини, пожалуйста, что не во-время… это все твой супругъ виноватъ.
Калерія Ипполитовна бросилась на шею къ брату и горячо обняла его своими полными руками, она говорила что-то такое безсвязное и даже въ порыв чувства приложила нсколько разъ платокъ къ глазамъ.
— Вдь двадцать лтъ не видались, Романъ,— говорила она, разсматривая брата.— Ты, пожалуйста, не обращай вниманія на безпорядокъ… Вотъ твоя племянница, Юленька…
— Очень пріятно познакомиться,— ласково проговорилъ Покатиловъ, протягивая Юленьк руку.
Двочка стояла теперь около него и колебалась, слдуетъ ей поцловать дядю или нтъ.
— Что же ты, Юленька, не поцлуешься съ дядей?— разршилъ ея сомннія отецъ и опять засмялся.—Это нашъ русскій обычай…
Покатиловъ съ удовольствіемъ поцловалъ протянутыя пухленькія губки хорошенькой племянницы и почувствовалъ, что онъ начинаетъ потть. Въ номер было жарко, да и проявленія родственныхъ чувствъ для него были такою неожиданностью.
— Однако куда вы забрались, господа?— съ усталымъ видомъ проговорилъ онъ, очищая себ мсто на диван.— Я хочу сказать, что ужъ слишкомъ высоко… Я просто задохся, пока поднимались по лстниц.
— Мы это только на время,— оправдывалась Калерія Ипполитовна, поправляя какую-то упрямую пуговицу, никакъ не хотвшую застегнуться на ея полномъ бюст.— Просто не знали, гд остановиться… Впрочемъ, это пустяки, устроимся помаленьку.
— Я могу вамъ рекомендовать очень приличныя chambres garnies,— проговорилъ Покатиловъ, внимательно разсматривая сестру.— Почти въ центр города и недорого.
Произошла неловкая сцена, какая переживается при встрч давно не видавшихся родственниковъ. Не знали, что говорить, или говорили т безсвязные пустяки, какіе повторяются въ такихъ случаяхъ, неловкія паузы смнялись взрывами общаго разговора, когда начинали говорить вс разомъ и перебивали другъ друга.
Лакей принесъ кипвшій самоваръ, и этимъ окончательно разршилась общая суматоха. Пока Калерія Ипполитовна была занята около самовара, Покатиловъ внимательно разсматривалъ ее черезъ пенснэ и въ результат пришелъ къ тому заключенію, что отъ прежней красавицы въ сорокъ лтъ не осталось почти ничего: фигура заплыла, лицо было черезчуръ полно дряблою полнотой, около глазъ и рта появились мелкія морщинки, темные глаза потеряли влажный блескъ, кожа на лиц, на ше и на рукахъ утратила прежнюю матовую свжесть. Но что всего хуже — Калерія Ипполитовна, кажется, еще не могла помириться съ скромною ролью солидной семейной женщины и держала себя, какъ вс отставныя красавицы, слишкомъ привыкшія быть всегда красивыми. Покатиловъ даже пожаллъ про себя сестру, особенно ея темные глаза — фамильную покатиловскую особенность, вс Покатиловы хвалились красивыми глазами, и Юленька напоминала мать именно съ этой стороны.
‘Неужели и я такъ же страшно состарился за эти двадцать лтъ?’ — думалъ Покатиловъ, принимая налитый стаканъ чая изъ рукъ сестры и чувствуя на себ ея пристальный взглядъ.
— Какъ ты однако постарлъ, Романъ,— заговорила Калерія Ипполитовна, точно отвчая на мысли брата.— Я, право, не узнала бы тебя, если бы встртила гд-нибудь на улиц.
Покатиловъ почувствовалъ первую родственную царапину, но Симонъ Денисычъ такъ преуморительно началъ разсказывать о своемъ путешествіи по Петербургу, о редакціи ‘Искорокъ’, о ‘Брикабрак’, что вс невольно улыбались, и даже Юленька лниво щурила свои большіе бархатные глаза.
— Это у насъ вчная исторія: пріятныя неожиданности, знакомства сюрпризомъ…— слегка журила мужа Калерія Ипполитовна.— Ахъ, да, собственно зачмъ же ты, Simon, попалъ въ редакцію ‘Искорокъ’?
— Я? А нужно было сдлать подписку, я и ршилъ,— вралъ Simon, причемъ лицо у него какъ-то вытянулось и сдлалось такое жалкое.
‘Эге! вретъ да и боится’,— подумалъ про себя Покатиловъ, улыбаясь глазами.
За чаемъ долго перебирали петербургскихъ родственниковъ и общихъ знакомыхъ: tante Агнеса все возится со своими канарейками и собачками, oncle Николай Григорьевичъ скоро займетъ видный постъ при министерств, belle soeur Barbare вышла замужъ за второго мужа и т. д.
— Я вдь рдко бываю у нихъ и, право, немного могу сообщить вамъ новаго,— говорилъ Покатиловъ.— А ты, Калерія, когда отправишься къ maman?
— Да я уже была у ней… все такая же,— какъ-то неохотно отвтила Калерія Ипполитовна.— У другихъ я еще ни у кого не была, потому что нельзя же въ нашихъ костюмахъ смшить добрыхъ людей, а къ maman завернула по пути. Она все на тебя жалуется, Романъ.
— О, это безконечная исторія. Насъ съ maman трудно и разсудить,— съ легкою гримасой отвтилъ Покатиловъ, предчувствуя ударъ.
— Да, кстати, что твой журналъ?— спрашивала Калерія Ипполитовна съ самою невинною физіономіей.
— Какой журналъ?
— Ахъ, да, виновата: газета, а не журналъ. Въ послднемъ своемъ письм, которое я получила отъ тебя ровно пять лтъ тому назадъ, ты писалъ о ‘своей’ газет, какъ о дл ршенномъ, потому я и…
— Это тебя, вроятно, maman научила?— вспыхнувъ, спросилъ Покатиловъ.
— Чему научила?
— Надюсь, что мы отлично понимаемъ другъ друга и безъ объясненій… Теб просто нравится по старой привычк запускать шпильки. Мало ли есть неудавшихся проектовъ и предположеній, что еще не говоритъ за ихъ несостоятельность или за то, что они не сбудутся. У меня и теперь есть свои виды и надежды…
Произошла маленькая размолвка. Покатиловъ не остался въ долгу и отплатилъ сестр тою же монетой, намекнувъ ей на ея собственное положеніе не у длъ. Калерія Ипполитовна вспыхнула и тоже замолчала. Симонъ Денисычъ попытался-было ихъ помирить, но жена такъ взглянула на него, что онъ только запыхтлъ носомъ. Юленька давно уже дремала въ уголк дивана и смотрла на дядю слипавшимися влажными глазами и кончила тмъ, что заснула тутъ же на диван, такъ что Улитушк пришлось увести ее за драпировку въ безсознательномъ состояніи крпкаго дтскаго сна.
— А вдь я не знаю хорошенько, почему и какъ вы сюда пріхали,— спрашивалъ Покатиловъ.
— Я все, Леренька, разсказалъ,— поспшилъ предупредить Мостовъ виноватымъ голосомъ,— и про Сусанну и про Доганскаго. Роману все это необходимо знать, потому что… потому что…
— Потому что ты, Симонъ, неисправимый болтунъ,— докончила Калерія Ипполитовна, пожимая плечами.— Кому-то интересно слушать наши семейныя дрязги? Конечно, Романъ не осудитъ тебя, а всякій другой просто посмялся бы надъ тобой. Ты,— я это предчувствую,— непремнно уронишь и себя и насъ въ общественномъ мнніи.
— Да вдь я только Роману это сообщилъ, а чтобы постороннему человку — никогда! Я умю молчать, сдлай одолженіе…
Калеріи Ипполитовн самой хотлось разсказать все брату, но теперь она сочла своимъ долгомъ немного поломаться, прежде чмъ приступила къ изложенію всхъ обстоятельствъ дла. Разсказъ Мостова подтвердился въ главныхъ чертахъ, конечно, съ той разницей, что былъ расцвченъ и раскрашенъ мастерски, какъ уметъ разсказывать глубоко и безповоротно обиженная женщина.
— Собственно говоря, я, пожалуй, на Сусанну и не сержусь,— говорила Калерія Ипполитовна, длая безстрастное лицо,— потому что разв возможно сердиться на двчонку, которая сама не знаетъ, что длаетъ?.. Да дло и не въ ней, а тутъ есть нкто Богомоловъ, онъ тоже недавно сюда пріхалъ, ну, у насъ съ нимъ были свои счеты, вотъ онъ все и устроилъ. Втерся какимъ-то образомъ къ Теплоухову и теперь вертитъ имъ, какъ куклой… да!..
— Но вдь у Теплоухова главнымъ повреннымъ по всмъ заводамъ, кажется, Морозъ-Доганскій?— спросилъ Покатиловъ.
— Да, но это ничего не значитъ, потому что этотъ Морозъ-Доганскій такой человкъ… однимъ словомъ, самъ чортъ его не разберетъ! Мы всегда были съ нимъ въ самыхъ лучшихъ отношеніяхъ, и вдругъ такой пассажъ…
— Дйствительно, странно… А какіе у васъ счеты съ Богомоловымъ были?
— Съ Богомоловымъ?.. Ахъ, даже разсказывать не хочется: совершенные пустяки. Онъ, собственно, юристъ, ну, и въ пику заводамъ Теплоухова поднялъ дло о какой-то киргизской земл, будто бы захваченной Заозерскими заводами. Но это все вздоръ. Богомолову только нуженъ былъ предлогъ, чтобы заявить себя. Онъ самолюбивъ до крайности и мечтаетъ о себ Богъ знаетъ что и, кажется, думалъ занять мсто Симона, но ошибся въ расчетахъ.
— Къ этому нужно прибавить только то,— заговорилъ Симонъ Денисычъ, начинавшій уже дремать,— что Леренька, когда Богомоловъ пріхалъ къ намъ въ Заозерье еще совсмъ молодымъ человкомъ, приняла и обласкала его, какъ родного… Леренька вообще покровительствуетъ молодежи, потому что отъ молодежи зависитъ все будущее государства. Такъ, Леренька?
Этотъ разсказъ заставилъ Калерію Ипполитовну закусить губу, чтобы не выдать своихъ чувствъ: этотъ Simon сегодня положительно невозможенъ и несетъ чортъ знаетъ какую чушь.
— Однимъ словомъ, у насъ вышла довольно крупная исторія,— продолжала Мостова, не отвчая на вопросъ мужа.— Богомоловъ проигралъ дло о земл и бросился хлопотать въ Петербургъ, а здсь какимъ-то образомъ усплъ познакомиться съ Теплоуховымъ, втерся къ нему въ довріе и, конечно, постарался первымъ дломъ отблагодарить насъ за старую хлбъ-соль. Это вдь всегда такъ бываетъ…
— А по-моему тутъ самъ Теплоуховъ больше всхъ виноватъ,— вставилъ свое слово Симонъ Денисычъ.— Помилуйте, позволить себя водить за носъ первому встрчному прощалыг… Моя совсть, по крайней мр, совершенно чиста, и я ни въ чемъ не могу себя обвинить: я служилъ двнадцать лтъ на Заозерскихъ заводахъ врой и правдой… да!..
— Simon, разв кто-нибудь сомнвается съ твоей честности?— устало замтила Калерія Ипполитовна.— Если противъ насъ сложились такъ обстоятельства, то нужно переносить терпливо вс невзгоды.
— Что же, вы здсь думаете совсмъ остаться или только на время?— спрашивалъ Покатиловъ.
— Конечно, на время!— съ живостью отвтила Калерія Ипполитовна.— Мы уже отвыкли настолько отъ жизни въ столиц, что она насъ будетъ престо тяготить… А пока, конечно, можно устроиться и въ Петербург, къ тому же и Юленьк необходимо докончить свое образованіе. Ты куда это, Романъ? Оставайся ужинать съ нами…
— Нтъ, благодарю, какъ-нибудь ужъ въ другой разъ,— отговаривался Покатиловъ, взглянувъ на часы.— Да у меня и дло есть…
— Какія же дла могутъ быть ночью?— спросила Мостова.
— Ахъ, какая ты странная, Калерія!— вступился Мостовъ.— Да вдь Романъ журналистъ, и у него всегда работа кипитъ…
— Да, я и забыла… Однако, Романъ, скоро ли мы будемъ читать свою собственную газету, а? Я дала себ слово не выписывать никакой газеты до тхъ поръ, пока ты не сдлаешься самъ редакторомъ…
— Дло за пустяками, Леренька,— отшучивался Покатиловъ.— Ты тамъ въ Сибири, наврное, накопила денегъ, вотъ и подлись ими со мной, и газета будетъ у насъ завтра же.
— А много теб нужно на газету?
— Да на первый разъ тысячъ пятьдесятъ за глаза будетъ, Леренъка… Дло самое врное и дастъ, по крайней мр, триста процентовъ на затраченный капиталъ.
— Какъ жаль, что я не имю возможности воспользоваться такимъ удобнымъ случаемъ нажить себ милліонъ,— ядовито замтила Калерія Ипполитовна.
— А вотъ Симонъ Денисычъ разскажетъ, сколько у тебя денегъ,— кольнулъ, въ свою очередь, Покатиловъ, выходя въ переднюю.
— Я ему не могу запретить говорить,— обидчиво отвтила Калерія Ипполитовна.
Когда дверь затворилась за петербургскимъ братцемъ, Калерія Ипполитовна сдлала злое лицо и, грозя пальцемъ, проговорила:
— Если да ты когда-нибудь разболтаешься о нашихъ средствахъ кому-нибудь, я ухожу отъ тебя сейчасъ же… Понялъ? Постарайся не доводить меня до крайности и всего больше старайся не развязывать языка вотъ съ этимъ братцемъ Романомъ. Мы вдь совсмъ не знаемъ его, а мн онъ кажется такимъ подозрительнымъ, и maman то же самое говоритъ. Ужъ одна профессія чего стоитъ…
— Помилуй, Леренька, что можетъ быть почетне профессіи журналиста?
— Ахъ, отстань, ради Бога… Ты ничего не понимаешь!

IV.

Возвращаясь обратно по Невскому, Покатиловъ могъ на свобод обдумать свою встрчу съ родными. Чортъ его дернулъ давеча отрекомендоваться этому дураку Симону Денисычу, а потомъ нужно было непремнно тащиться съ этетъ отель ‘Дагмаръ’, чтобы выслушивать колкости Калеріи Ипполитовны. Maman уже успла надуть ей въ уши, а сестрица не такой человкъ, чтобы по воспользоваться удобнымъ случаемъ и не кольнуть.
— ‘Своя газета’!.. Что же, дайте время, будетъ и у насъ своя газета,— бормоталъ про себя Покатиловъ, шагая по мокрой панели.— Мы не то, что Брикабраку, а и Котлецову носъ утремъ… да!..
Гд-то пробило десять часовъ, Покатиловъ даже выругался, что такъ долго засидлся у родственниковъ, главное, и сидть-то не стоило. Онъ теперь припоминалъ давешнюю болтовню зятя, а потомъ свой разговоръ съ сестрой и все-таки не мотъ понять, зачмъ они пріхали въ Петербургъ. Калерія Ипполитовна не такой человкъ, чтобы напрасно тащиться за пять тысячъ верстъ, или у нихъ дла совсмъ плохи, или что-нибудь затвается. Невскій уже начиналъ замтно пустть. Свтъ и движеніе сосредоточивались только на пространств между Полицейскимъ и Аничковымъ мостами, магазины были освщены, какъ волшебные фонари, по панелямъ торопливо сновала взадъ и впередъ спеціально-ночная публика, по торцовк экипажи катились уже не сплошнымъ рядомъ. Александринскій театръ былъ ярко освщенъ, у подъзда полукругомъ стояли кареты и крытые экипажи: сегодня шла свженькая пьеса моднаго драматурга. Покатиловъ любилъ именно это переходное время отъ вечера къ ночи, когда весь Петербургъ отдыхаетъ отъ дневной сутолоки и когда жизнь сосредоточивается по завтнымъ уголкамъ. Если днемъ трудно разобраться въ общемъ смшеніи языковъ, зато теперь подраздленія и группы точно были отцжены, какъ сортированное зерно, всякій спшилъ въ свой уголъ, къ своимъ, оставивъ на улицахъ, въ театрахъ, трактирахъ и другихъ веселыхъ мстахъ только свои подонки. Покатиловъ любилъ проводить это время на улиц, если не бывалъ въ театр, гулялъ по панелямъ Невскаго, заходилъ въ Пассажъ, куда-нибудь въ трактиръ и т. д. Своеобразная жизнь улицы всегда интересовала его, и онъ чувствовалъ себя здсь необыкновенно хорошо. Теперь онъ испытывалъ настоятельную потребность немного освжиться и направился въ Пассажъ, наверхъ, гд подавали отличное пиво и можно было наблюдать самую разношерстную публику.
Поднявшись по боковой лсенк во второй стажъ, Покатиловъ долго стоялъ на площадк надъ входомъ въ Пассажъ и смотрлъ внизъ, гд толпой двигалась спеціально-пассажная публика: какія-то подозрительныя барыни, самыя темныя личности въ цилиндрахъ и монокляхъ, молодые чиновники, пьяные купцы, рдкіе покупатели и т. д. Затхлый воздухъ былъ насыщенъ пылью и запахомъ газа, лихорадочно стучали сотни швейныхъ машинъ, точно пульсъ безнадежнаго больного, изъ оконъ и форточекъ второго этажа выглядывали двочки-подростки съ блдными, утомленными лицами и съ кмъ-то пересмивались, толпы столичныхъ молодыхъ людей бродили по галлереямъ второго этажа, нахально заглядывали въ окна, останавливались и длали какіе-то таинственные знаки по направленію отворявшихся форточекъ.
Въ ресторан шла, по обыкновенію, жестокая игра на знаменитыхъ двнадцати бильярдахъ, щелкали шары, раздавались возгласы игроковъ, маркеры, съ ‘машинками’ въ рукахъ, выкрикивали число очковъ, пестрая картина уличнаго ресторана, какъ флеромъ, была затянута волнами табачнаго дыма. Публика распивала пиво за мраморными столиками, въ двухъ-трехъ мстахъ пестрыми пятнами выдлялись женскія фигуры, слышался пьяный смхъ, вскрикиванья, и все это тонуло въ общемъ гул ‘работавшаго’ Пассажа.
— Ахъ, ты здсь,—проговорилъ голосъ за спиной Покатилова, и знакомая рука ударила по плечу.— А мы ждали тебя въ ‘Старомъ Феникс’… Вотъ и капитанъ, хоть спроси его. Ну, куда сегодня отправимся?
Это былъ Павелъ Павлинъ Бодяга, секретарь ‘Искорокъ, рядомъ съ нимъ стоялъ ‘капитанъ’, средняго роста отставной пхотинецъ, въ заношенной военной шинели съ петличками отъ погоновъ, въ заношенномъ двубортномъ мундир и партикулярныхъ штанахъ съ выдавшимися колнками. Отекшее лицо капитана, съ слезившимися срыми глазами, обличало стараго питуха, онъ молодецки закручивалъ длинные, сдые усы и постоянно выпячивалъ грудь впередъ. Зеленая армейская фуражка, надтая набекрень, обличала стараго ташкентца. Капитанъ при редакціи ‘Искорокъ’ состоялъ въ качеств репортера, доставлявшаго всевозможныя свднія со всхъ концовъ столицы.
— Въ самомъ дл, куда мы двинемся сегодня?— спрашивалъ хриплымъ теноромъ капитанъ, подрыгивая отставленною лвою ногой.
— Да куда, теперь двинешься? Къ Бергу поздно, въ другіе театры тоже,— отвчалъ въ раздумь Покатиловъ,— лучше всего, если мы посидимъ пока здсь, выпьемъ пива, а потомъ отправимся въ ‘Зимній садъ’.
— Что же, диспозиція недурно составлена,— согласился капитанъ.
Компанія заняла столикъ недалеко отъ буфета и сосредоточенно принялась за кружки съ пивомъ, капитанъ постоянно вытиралъ свои длинные усы и все поглядывалъ на Покатилова, который сегодня находился въ самомъ молчаливомъ настроеніи духа.
— Съ кмъ это ты давеча ушелъ?— спрашивалъ Бодяга, принимаясь за вторую кружку.— Чортъ знаетъ, что такое придумаетъ человкъ: электрическій подскатель… ха-ха!.. Я нарочно послалъ къ теб этого дурака, отличный матеріалъ для фельетона.
— Да, ничего,— уклончиво отвтилъ Покатиловъ.
— И, наврное, изъ провинціаловъ, по физіономіи замтно,— не унимался развеселившійся секретарь.— Только и народецъ: настоящіе пещерные человки.
— Ахъ, кстати, капитанъ,— заговорилъ Покатиловъ,— какъ вы думаете, у Зинаиды Тихоновны найдется мсто для семейства въ четыре души? Такъ, комнаты три нужно, съ прислугой и со столомъ.
— Какъ разъ есть такая… А вамъ ужъ не для себя ли гнздышко нужно?— лукаво прищурившись, спрашивалъ капитанъ.— Можетъ-быть, подцпили гд-нибудь этакую канальскую штучку… хе-хе!
— Нтъ, дло гораздо проще, капитанъ, безъ всякой канальской штуки. Привалили родственники изъ провинціи, такъ ихъ опредлить нужно. Полагаю, что у Зинаиды Тихоновны имъ будетъ хорошо.
— Такъ-съ… у насъ, т.-е. у Зинаиды Тихоновны, живутъ больше все разные короли въ изгнаніи.
— Какъ вы сказали: короли въ изгнаніи?.. Очень недурно сказано, и мои родственники подходятъ подъ эту же рубрику, такъ что имъ даже совсмъ весело будетъ жить съ себ подобными.
— А вотъ и нтъ!— подхватилъ капитанъ.— Вдь это настоящая комедія, какъ они держатъ себя между собою. По годамъ живутъ у Зинаиды Тихоновны, постоянно встрчаются, знаютъ другъ о друг ршительно всю подноготную и длаютъ постоянно такой видъ, что никого не знаютъ. Они даже ненавидятъ другъ друга, хотя и принято считать истинными друзьями только товарищей по несчастію. Это неправда-съ.
Капитанъ умлъ разсказывать и мастерски набросалъ картину жизни въ chambres garnies Зинаиды Тихоновны Квасовой, гд ‘короли въ изгнаніи’ находили свой послдній пріютъ.
— И въ заключеніе всей этой компаніи ташкентскій капитанъ Пуховъ?— шутилъ Покатиловъ.— Послушайте, капитанъ, противъ васъ есть серьезныя улики въ покушеніи на доврчивое сердце кронштадтской мщанской, двицы Зинаиды Тихоновны Квасовой, какъ-то: частое упоминаніе имени упомянутой мщанки, затмъ приношеніе ей подарковъ въ род бонбоньерокъ отъ Кочкурова, нкоторая таинственность въ поведеніи и т. д. Что вы на это скажете, а?
— Нтъ, ужъ вы, Романъ Ипполитычъ, пожалуйста… это такой предметъ, такой предметъ!— серьезно заговорилъ капитанъ, выпивая кружку залпомъ.— Зинаида Тихоновна рдкой души женщина, хотя и мщанскаго званія. Даже, знаете, какъ-то неловко шутить на ихъ счетъ. Да-съ.
— Послушайте, господа, я вижу, что разговоръ начинаетъ принимать щекотливый оборотъ,— вмшался Бодяга,— а такъ какъ Зинаида Тихоновна рдкость въ своемъ род, то слдуетъ ее передать нашему Брикабраку. Такъ?
Несчастный Семенъ Гаврилычъ служилъ постоянною мишенью для насмшекъ своихъ сотрудниковъ по редакціи, а его слабость къ собиранію рдкостей являлась неистощимымъ источникомъ остроумія. Теперь, какъ и всегда, редактора разбирали по косточкамъ, повторяя въ сотый разъ надовшіе всмъ анекдоты о его глупости и ненаходчивости.
Составъ редакціи ‘Искорокъ’ былъ самый разношерстный и постоянно грозилъ распаденіемъ, но продолжалъ существовать точно на зло всмъ неблагопріятнымъ обстоятельствамъ. Эта газетка была истиннымъ созданіемъ петербургской улицы, соединивъ воедино, повидимому, несоединимое: во глав стоялъ Брикабракъ, бывшій портупей-юнкеръ, примазавшійся къ газетному длу неизвстно какъ и зачмъ, его правою рукой былъ Покатиловъ — главная рабочая сила редакціи, секретарь Бодяга, прямой потомокъ какого-то малороссійскаго короннаго гетмана, по профессіи онъ былъ пвецъ, но потерялъ голосъ и теперь пріютился въ редакціи ‘Искорокъ’, капитанъ Пуховъ — ташкентскій офицеръ и т. д. Замчательно было то, что почти вс сотрудники ненавидли Брикабрака и все-таки продолжали работать у него, въ минуты интимности они сообщали другъ другу подъ величайшимъ секретомъ о своемъ непремнномъ ршеніи навсегда бросить ‘Искорки’, но это ршеніе не шло дальше словъ.
— Брикабракъ что-то сильно ухаживаетъ за тобой,— говорилъ Бодяга Покатилову.— Что-нибудь не спроста… я ему не врю ни на грошъ ни въ чемъ.
— О, да… я ему сказалъ наотрзъ, что ухожу къ Котлецову, если онъ не уступитъ мн театральную хронику, будетъ ему, попользовался въ свою долю.
— Не отдастъ, Романъ Ипполитычъ,— замтилъ капитанъ.— Брикабраку театральная хроника дороже всего, потому что открываетъ входъ въ театральный мірокъ… ну, конечно, главнымъ образомъ, къ этимъ маленькимъ театральнымъ дамамъ, которыя готовы платить за каждую похвалу натурой.
— Отдастъ!— упрямо утверждалъ Покатиловъ, ударивъ кулакомъ пз столу.— Или не я буду!
— А теперь онъ какъ разъ ухаживаетъ за маленькой Фанни изъ кордебалета,— говорилъ Бодяга, закусывая свои длинные казацкіе усы.— Она ему дорого будетъ стоить.
Амурныя похожденія Брикабрака всегда представляли богатый матеріалъ для бесдъ его тайныхъ враговъ, а теперь въ особенности, потому что Брикабракъ посягнулъ урвать извстную долю радостей изъ того совершенно исключительнаго мірка, гд счетъ идетъ десятками тысячъ рублей.
— Интересно, гд онъ возьметъ денегъ для Фанни?— спрашивалъ Покатиловъ.— Вдъ это безуміе чистйшей воды.
— Не безпокойтесь, Брикабракъ знаетъ отлично свое дло,— отвчалъ Бодяга и потомъ прибавилъ вполголоса: — онъ разсказывалъ теб о своемъ знакомств съ какимъ-то Богомоловымъ? Ну, тутъ и Нилушка запутанъ, да и не одинъ Нилушка.
— Я слышалъ мелькомъ, по что-то плохо врится,— сомнвался Покатиловъ.— Мн сегодня разсказывалъ Брикабракъ объ этомъ Богомолов, но я что-то не обратилъ вниманія на это обстоятельство.
— А я узналъ всю исторію совершенно случайно… отъ одной даыы, которая знакома съ Бгичевымъ, ну, этотъ летучій котлецовскій корреспондентъ, знаешь?
— Даже очень хорошо. А какая дама разсказывала?
— Ахъ, это все равно для тебя, это еще остатки старой роскоши, когда дамы меня на рукахъ, носили,— съ грустью проговорилъ Бодяга, отхлебывая пива.— Я и самъ хорошенько ея не знаю, что она такое, но очень богатая и красивая. Она меня затащила къ себ посл перваго же концерта, когда я сплъ арію изъ ‘Тангейзера’. Да, барыня бдовая. Ну, да это все равно….
— Однако, чортъ возьми, это очень интересно,— вступился молчавшій до этого времени капитанъ,— какъ это у васъ съ дамами бываетъ… т.-е. какъ он забираютъ пвцовъ и различныхъ артистовъ въ свои лапки.
— Очень просто, есть такіе милые люди, которые спеціально занимаются устройствомъ счастливыхъ комбинацій,— коротко объяснилъ Покатиловъ.— Теперь бы нашъ Бодяга получалъ пятнадцать тысячъ годовыхъ въ опер и катался бы какъ сыръ въ масл, если бы не прокутилъ весь голосъ сразу.
— Молодъ былъ и горячъ… Да!— глубокомысленно согласился капитанъ.— Челоэкъ, три кружки пива… Да-съ, большую силу имютъ дамы!
— Ну, такъ что теб разсказывала эта дама, знакомая Бгичева?— спрашивалъ Покатиловъ задумчиво сидвшаго Бодягу.
— Эта дама?.. Гм… да,— спохватился замечтавшійся пвецъ въ отставк.— Бгичевъ вдь болтунъ, особенно когда раскутится, ну и разболталъ все… Видишь ли, этотъ Богомоловъ изъ молодыхъ да ранній, примазался къ Теплоухову и теперь хочетъ упрочить себ извстное положеніе въ мір этихъ крупныхъ заводчиковъ, а для этого на первый разъ хочетъ подарить имъ нсколько милліоновъ.
— Богомоловъ?!
— Да… то-есть, собственно, конечно, не самъ Богомоловъ, а какъ бы онъ самъ. Однимъ словомъ, онъ затваетъ крупную игру и для первыхъ ходовъ затянулъ въ нее Нилушку Чвокова и нашего Брикабрака, потому что самъ Богомоловъ совершенно неизвстное лицо, а Нилушка — извстный длецъ, Брикабракъ — представитель какой ни на есть столичной прессы. Сначала Богомоловъ хотлъ завербовать себ Котлецова и даже велъ переговоры объ этомъ черезъ Бгичева, но Котлецовъ запросилъ очень дорого за свое сочувствіе, ну, и Богомоловъ помирился пока на нашемъ Брикабрак. Не знаю, сколько ему дали для перваго раза.
— Въ чемъ же заключается самое-то дло?— спрашивалъ Покатиловъ.
— А этого ужъ я, право, не умю объяснить,— откровенно сознался Бодяга,— что-то о протекціонизм и о конкуренціи съ заграничными заводчиками, потомъ о земств… о какихъ-то лсахъ. Чертъ ихъ разберетъ тамъ, но только Богомоловъ лзетъ въ гору, и сильно лзетъ, это ужъ врно.
— Странно… мн Брикабракъ говорилъ давеча объ этомъ, но я совсмъ пропустилъ мимо ушей,— думалъ вслухъ Покатиловъ, начиная замтно пьянть.— Гм… и сестра что-то такое говорила объ этомъ же Богомолов, чортъ его возьми!
— Однимъ словомъ, Брикабраку на первый случай будетъ чмъ заплатитъ этому чертенку Фанни,— весело проговорилъ Бодяга, надвигая шапку на затылокъ.— Я ее помню еще по сцен, когда она только-что изъ театральнаго училища выскочила, а я вышелъ изъ консерваторіи. Необыкновенно бойкая и веселая двчонка.
Кружки пустли, наполнялись и снова пустли, такъ что собесдники успли уже порядкомъ нагрузиться, когда пьяный капитанъ, пошатываясь на мст, спросилъ Покатилова:
— Послушайте, г. Романъ Ипполитычъ, если Зинаида Тихоновна спроситъ, кто новые жильцы, какъ я ей долженъ буду отвчать, а?
— Такъ и отвчайте: родственники г. Романа Ипполитыча Покатилова.
— Нтъ, безъ шутокъ… Зинаида Тихоновна вдь всегда съ расчетомъ принимаетъ жильцовъ, у ней насчетъ этого даже очень строго-съ. А вдругъ она спроситъ, тогда какъ я?
— Ну, скажите, что Мостовы, изъ Сибири.
— Такъ-съ… Мостовы… А кто же они будутъ по образу жизни?
— Ахъ, Господи! Вы, капитанъ, совсмъ подъ башмакомъ у Зинаиды Тихоновны, когда выспрашиваете подобныя глупости,— сердито заговорилъ Покатиловъ, поднимаясь съ мста.— По образу жизни люди длятся на осдлыхъ, кочующихъ и просто дикарей, ну, такъ Мостовы принадлежатъ къ осдлымъ. Такъ и Зинаид Тихоновн скажите. Впрочемъ, лучше будетъ ужъ мн самому къ ней завернуть.
— Изъ Сибири… да… гм!— переминался капитанъ, сдвигая свою фуражку совсмъ на затылокъ.— Позвольте-съ, Романъ Ипполитычъ, вдь Мостова зовутъ Симономъ Денисычемъ, а его супругу Калеріей Ипполитовной!
— Да, какъ меня Романъ Ипполитовичъ, потому что Калерія Иплолитовна мн родная сестра.
— Вотъ, скажите, пожалуйста, сколько времени васъ знаю и ни разу даже не пришло въ голову, что Калерія Ипполитовна ваша родная сестра,— заговорилъ капитанъ, дергая себя за усы.— Право, странно. А я ихъ очень хорошо знаю, то-есть зналъ-съ, даже живалъ у нихъ. Какъ же… гм… Знаете, тутъ даже вышла цлая исторія, благодаря Калеріи Ипполитовн. Можно сказать, романъ-съ.
— Послушайте, господа, я не охотникъ до фамильныхъ тайнъ,— протестовалъ Бодяга, поднимаясь съ мста.— Вы тутъ пока побесдуете, а я въ ‘Зимній садъ’ отправлюсь. Тамъ, надюсь, встртимся.
Капиталъ выпилъ еще кружку пива и посмотрлъ на Покатилова совсмъ пьяными, осовлыми глазами.
— Прикажете говорить-съ всю правду?— спросилъ онъ съ улыбкой.
— По возможности,— сухо отвтилъ Покатиловъ.— Вы знаете, что я не охотникъ до изліяній и вообще нжныхъ чувствъ.
— Да-съ… но это все равно-съ. Я ужъ начну съ конца, т.-е. съ начала, съ яйць Леды. Такъ, кажется, говорятъ? Хорошо-съ. Челоэкъ, дв кружки пива! Ну-съ, служилъ я въ конц пятидесятыхъ годовъ на восточной границ, въ Красноводск-съ. Понимаете-съ? Степь, песокъ, коньякъ — и больше ничего-съ. Тоска смертная! А у батарейнаго командира была воспитанница. Да. Она изъ Бухары родомъ и попала въ плнъ къ текинцамъ такой еще малюткой, а тогда нашъ батарейный ее и купилъ себ у азіатцевъ, проще сказать, на иноходца вымнялъ. Женатый былъ человкъ, своихъ дтей нтъ, вотъ и любопытно двочку-съ. А у ней глазенки, понимаете, настоящая Азія-съ, и все прочее въ восточномъ вкус. Хорошо-съ. Двочка такъ и выросла въ батаре, въ песк, дичкомъ этакимъ и въ тринадцать лтъ была вполн-съ. Вс офицеры отъ нея безъ ума сдлались, одинъ юнкеръ даже повсился, потомъ дуэли, горячій все народъ, да и скука смертная. Бухарочку Сашенькой звали, она въ православіи крещена была. Уменьшительно, значитъ, Шура-съ. Ну-съ, а я тогда еще былъ молодецъ хоть куда. И представьте себ, эта самая бухарочка мн предпочтеніе сдлала… все это по-восточному, конечно, чертовски этакъ! Огонь была женщина…
Капитанъ сдлалъ нсколько крупныхъ глотковъ и энергичнымъ жестомъ вытеръ свои сивые усы.
— Тэкъ-съ. Женился я на этой бухарочк Шур и прожилъ два года вполн счастливо, даже блаженствовалъ, какъ какой ханъ. Удивительная женщина: ласковая, внимательная, а то разсердится и чмъ попало. Ну, это бываетъ, знаете, даже и въ столицахъ, не то что въ степи, гд и развлеченій никакихъ нтъ-съ. Да-съ… А потомъ моя Шура сдлалась, какъ свойственно женщин, беременной и подарила мн, какъ выражаются, дочку-съ, этакую маленькую двчурку и, представьте себ, съ такими же глазами удивительными. То-есть, виноватъ-съ, глаза у Сусанночки,— я ее Сусанной назвалъ,— были ужъ другого рода, совсмъ перламутровые. Только моя Шура вскор и умерла, а я и остался съ Сусанночкой. Ну, понимаете, офицеръ при полевой батаре, и вдругъ этакая крошечная двочка. Возился я, возился съ ней, таскалъ ее за собой везд, ну, натурально, она выросла, а глаза… ахъ, какіе, я вамъ скажу, глаза у нея были! До неистовства хороши… просто я даже боялся за нее, потому кругомъ песокъ, солдаты, коньякъ, ну, въ мшокъ и кунчалъ башка. Въ Азіи это, понимаете, даже очень просто-съ. За сто барановъ можно ханшу купить, а не то что какую-нибудь двчонку! А тогда эта война съ Хивой готовилась, насъ на Сыръ-Дарью погнали. И я съ своею Сусанночкой тронулся, и между прочимъ, намъ пришлось на одной станціи въ степи встртиться съ вашей сестрицей, он тогда на заводы прозжали. Увидли у меня двочку и пристали ко мн, да вдь какъ пристали: на колняхъ ползали, со слезами просили отдать имъ на воспитаніе. Знаете, какой характеръ у Калеріи Ипполитовны?.. Челоэкъ, дв кружки!.. Ну-съ, такъ я и отдалъ Сусакночку вашей сестриц-съ,— продолжалъ капитанъ посл длинной паузы,— а самъ пошелъ дальше съ батареей. Да-съ, было нехожено! Прошло нсколько лтъ-съ, а меня ужъ тоска грызетъ, ну, сейчасъ отпускъ и получилъ, полетлъ къ Сусанночк, кровь заговорила. никого вдь у меня на бломъ свт не было, одна Сусанночка. Плакала, когда прощалась, а я ее перекрестилъ по-солдатски, образокъ на шею надлъ, а ужъ своя-то слезы посл кулакомъ вытиралъ. Такъ-съ… Калерія Ипполитовна были очень любезны со мной и всегда подробномъ извщали меня письмами, и Сусанночка писала. Воспитаніе у гувернантки получала: французскій языкъ, фортепіано и прочее, по штату. Хорошо-съ… Вотъ я и полетлъ на Заозерскіе заводы къ Сусанночк, на побывку, И дйствительно прилетаю и, какъ былъ въ дорог,— въ пыли, въ грязи, чортъ-чортомъ, такъ и ввалился въ хоромы Калеріи Ипполитовны, такъ и такъ, желаю дочь видть. Понимаете, загорлъ, бронзовый весь, мундиръ засаленъ, ну, однимъ словомъ, напугалъ весь докъ, а Калерія Ипполитовна даже уговаривала меня принять боле приличный видъ, чтобы явиться къ дочери. Это ужъ меня, извините, взорвало. Какъ? Отецъ, прямо изъ кампаніи… дочь… ‘Что же это такое,— думаю,— вдь не смотръ какой, не къ начальству съ рапортомъ!’ И сдлалъ ошибку-съ, очень большую-съ ошибку. Выходитъ ко мн Сусанночка, хотла на шею бросаться и отшатнулась, въ лиц перемнилась даже, потому деликатная этакая барышня, воздушная, и вдругъ этакая рожа, съ позволенія сказать. Не поняли мы тогда другъ друга, и то моя ужъ ошибка. ‘Ты,— говорю,— солдатская дочь, на лафет родилась, а я не адъютантъ генеральнаго штаба съ этакими усиками, шильцемъ’… Да-съ. Я Сусанночка… ахъ, какъ она тогда хороша была, Романъ Ипполитовичъ! Вся въ мать, нтъ, лучше, потому что въ ней не было ужъ этой дикости, этой Азіи-то, потому какъ фортепіано и прочее. Пожилъ я у нихъ съ недлю и понялъ, что мн не слдовало отдавать Сусанночки Калеріи-то Ипполитовн, совсмъ не слдовало-съ, потому тутъ совсмъ ужъ другая музыка пошла.
Покатиловъ слушалъ этотъ разсказъ съ удвоеннымъ вниманіемъ и старался согласить его съ тмъ, что слышалъ отъ зятя о воспитанниц.
— Послушайте, я, кажется, знаю эту исторію дальше,— заговорилъ онъ и передалъ все, что слышалъ сегодня отъ зятя и отъ сестры.
— Все такъ-съ, истинная правда,— согласился капитанъ, заламывая свою ташкентскую фуражку набекрень.— Вотъ что надлали Калерія Ипполитовна: и Сусанночку загубили, и меня, и себя. Я ее проклялъ-съ, свою-то Сусанночку! Да-съ… А знаете, за что? За то, что это не настоящій былъ у ней бракъ, а фиктивный-съ. Дло все въ Теплоухов, а мужъ только какъ деревянный болванъ. Вотъ за это-съ… Въ брак прежде всего любовь-съ, а если нтъ любви, то одно свинство получается. Извините меня, а я такъ понимаю вещи-съ и самъ бухарочку свою любилъ, любилъ больше всего на свт. Да, свинство… Челоэкъ, дв кружки… нтъ, не нужно.
— Такъ эта особа и есть ваша дочь?— думалъ вслухъ Покатиловъ, припоминая свой разговоръ съ Брикабракомъ.— Знаете, она иметъ успхъ. Я сегодня слышалъ о ней отзывы, какъ о восходящемъ свтил, только въ совершенно новомъ род. Въ Петербург это еще небывалое явленіе, она держитъ себя, какъ…
— И все-таки свинство!— крикнулъ капитанъ, ударивъ кулакомъ по столу.— Вы думаете, мн-то легко было ее проклясть? Каждый разъ, какъ ложусь спать и осняю себя крестнымъ знаменіемъ, всегда вспоминаю Сусанночку и плачу-съ… да-съ, слезами плачу, хотя закаленный человкъ и солдатскаго Егорія имю. Плачу о той Сусанночк, которую потерялъ, а эта…
Капитанъ и теперь плакалъ, роняя слезы въ кружку съ пивомъ, онъ не замчалъ своихъ слезъ и разсянно смотрлъ на толкавшуюся у бильярдовъ ночную публику, на волны табачнаго дыма, на бгавшихъ лакеевъ.

V.

Въ свою квартиру, на Моховой, Покатиловъ вернулся уже въ третьемъ часу ночи, вернулся усталый и разбитый, съ тяжелою головой, онъ долженъ былъ крпко держаться за перила, взбираясь по лстниц въ третій этажъ. Проходя мимо швейцарской, онъ хотлъ немного пріосаниться, но, вмсто этого, сильно качнулся въ сторону и чуть не упалъ, хитрый швейцаръ Григорій долго смотрлъ вслдъ писавшему вензеля барину и ядовито подумалъ:
‘Ужо вотъ теб, путанику, Лизавета-то Ивановна пропишетъ два неполныхъ. Позабылъ, видно, какое сегодня число-то?’
Номеръ Покатилова длился, какъ большинство номеровъ средней руки, дощатою перегородкой на три комнаты: переднюю, пріемную и спальню, обстановка въ такихъ chambres garnies везд одинакова, какъ на заказъ, передняя пустая, въ спальн кровать и умывальникъ, въ пріемной полдюжины внскихъ стульевъ, репсовый диванъ, два кресла, круглый столъ предъ диваномъ и ломберный у стны. Немного, но для одинокаго человка, совершенно достаточно, чтобы изъ этого немногаго производить вчный безпорядокъ, который созданъ иметъ съ холостяками. Покатиловъ проживалъ здсь уже около десяти лтъ, хотя постоянно собирался перехать къ Квасовой, но здсь удерживало его одно совершенно особенное обстоятельство.
— Гм… не спитъ, чортъ возьми!— ворчалъ Покатиловъ, съ трудомъ отворяя дверь своего номера и разглядывая желтую полоску свта, выползавшую въ его пріемную изъ-подъ дверей сосдняго номера.— Бэтси, ты не спишь?
— Нтъ!— отдалось посл короткой паузы въ сосднемъ номер.
Снимая въ передней пальто, Покатиловъ ударилъ себя по лбу и растерянно забормоталъ:
— Боже мой, вдь сегодня двнадцатое число, а я шлялся чортъ знаетъ гд!
Въ первую минуту онъ сильно струсилъ, но потомъ успокоился, потому что налицо у него было готовое оправданіе. Умывшись на скорую руку и напрасно стараясь принять видъ трезваго человка, Покатиловъ осторожно отворилъ дверь въ сосдній номеръ и на порог еще разъ спросилъ:
— Можно войти, Бэтси?
— Боже мой, въ какомъ вид, а я сколько разъ просила васъ!— въ ужас проговорила по-англійски высокая женщина лтъ тридцати, съ блднымъ лицомъ.— Вы забыли, Романъ, какое сегодня число, чтобы посмяться надъ моими привычками.
— Ахъ, Бэтси, тысячу разъ виноватъ!— извинялся Покатиловъ заплетавшимся языкомъ, напрасно стараясь поцловать руку Бэтси.— Но вышелъ совершенно особенный случай, Бэтси, и ты извинишь меня. У меня пріхала изъ Сибири сестра, съ которою я не видался цлыхъ двадцать лтъ, ну, я у нихъ просидлъ весь вечеръ. Ты пойми только: двадцать лтъ не видались, да!
Англичанка пытливо смотрла на улыбавшагося пьяною улыбкой друга и, покачавъ отрицательно головой, проговорила съ подавленнымъ вздохомъ:
— Нтъ, я не могу поврить, чтобы вы явились отъ сестры въ такомъ ужасномъ вид, сестра никогда не позволитъ.
— Увряю тебя, Бэтси.
— У васъ совершенно неорганизованный характеръ,— ршила Бэтси, закрывая даже глаза отъ ужаса.
Эта фраза была на язык Бэтси чмъ-то въ род смертнаго приговора, и она пускала ее въ ходъ только въ самыхъ ршительныхъ случаяхъ, въ род сегодняшняго, когда прождала Покатилова съ восьми часовъ вечера до половины третьяго.
Номеръ Бэтси былъ точно такой же, какъ и у Покатилова, но онъ былъ такъ мило и уютно убранъ, что походилъ на какое-то гнздышко: мебель у Бэтси была вся своя — настоящая англійская мебель, приспособленная къ домашнему комфорту. Мягкіе ковры на полу, драпировки на окнахъ и на дверяхъ, много цвтовъ, альбомы на стел предъ диваномъ, орховый шкапъ съ серебромъ и фарфоромъ, письменный орховый столъ съ разными бюварами и кипсэкани, блоснжная кровать въ спальн, мраморный умывальникъ,— однимъ словомъ, все здсь до послдняго гвоздя было настоящее англійское, обязанное напоминать свееі хозяйк о дальней родин, о той старой Англіи, которая разсылаетъ много такахъ Бэтси по всмъ частямъ свта. Этотъ номеръ среди остальныхъ квартиръ казался какимъ-то острогомъ, и даже швейцаръ Григорій, этотъ завзятый скептикъ и нигилистъ, считавшій одною изъ своихъ обязанностей относиться ко всмъ жильцамъ свысока, даже онъ относился къ углу Бэтси съ невольнымъ уваженіемъ, а хозяйку называлъ не иначе, какъ Лизавета Ивановна, хотя отца Бэтси звали Альбертомъ. Каждое утро Григорій непремнно караулилъ, когда пойдетъ Бэтси на уроки, стремительно выскакивалъ изъ свой сторожки и, снявъ фуражку съ золотымъ околышемъ, торжественно распахивалъ двери подъзда.
— Сегодня страшенная мокреть на двор, Лизавета Ивановна,— докладывалъ Григорій, желая быть непремнно любезнымъ.
Сегодня, какъ и каждое двнадцатое число, номеръ Бэтси принялъ особенно праздничную обстановку: зажжена была стнная лампа, на стол предъ диваномъ въ закрытыхъ блюдахъ былъ приготовленъ ужинъ, тутъ же стояла бутылка настоящаго англійскаго кларета и два прибора для чая по-англійски, т.-е. со спиртовою лампочкой, надъ которой чай варится такъ же, какъ мы варимъ кофе.
Сама Бэтси была тмъ, чмъ бываютъ въ тридцать лтъ одн англичанки: сухощавая, строгая, безукоризненно чистоплотная, какъ кошка. Лицо у нея, вытянутое, съ прямымъ короткимъ носомъ и выставлявшимися передними зубами, было красиво и симпатично именно въ англійскомъ вкус — своимъ прелестнымъ тономъ кожи, свжестью срыхъ глазъ, серьезною простотой въ выраженіи рта, простая прическа блокурыхъ волосъ съ золотистымъ отливомъ и всегда чистый и свжій, какъ только-что расколотый мраморъ, воротничокъ дополняли портретъ Бэтси. Вотъ относительно своихъ костюмовъ Бэтси постоянно гршила противъ основныхъ требованій эстетики, потому что ршительно не умла одваться, какъ вс англичанки, и притомъ имла привычку всегда носить широкій кожаный поясъ, придававшій ея фигур что-то такое монашеское. Сегодня Бэтси нарядилась въ какое-то необыкновенное шерстяное платье, цвта бордо, и повязала шею ярко-желтымъ шарфикомъ, что ее длало ужасно похожею на попугая.
— Нтъ ли у тебя спирта какого-нибудь?— спрашивалъ Покатиловъ, чувствуя, какъ у него предъ глазами вся комната пошла кругомъ.— Я черезъ полчаса буду здоровъ. Ты на меня, пожалуйста, не сердись, голубчикъ, потому что… понимаешь: сестра.
— Да, я понимаю такое поведеніе со стороны швейцара Григорія, который, по случаю прізда сестры, напьетея, какъ сапожникъ, и приколотитъ жену,— говорила Бэтси, подавая какой-то флаконъ,— а вамъ, образованному человку… нтъ, русскіе положительно низшая, совсмъ неорганизованная раса!
— Ну, Бэтси, и англичане тоже бываютъ иногда хороши: пьяные лорды постоянно бьютъ женъ каминными щипцами, а то и каблукомъ въ животъ. Въ этомъ род былъ цлый рядъ процессовъ.
— Намъ лучше всего прекратить этотъ разговоръ,— печально проговорила Бэтси, длая необходимыя приготовленія къ чаепитію.— Вы не убдите меня вашими анекдотами, я не сумю убдить васъ, слдовательно намъ лучше обходить молчаніемъ эту щекотливую тему. Вы хотите сть?.. Вотъ здсь холодная телятина, индйка, языкъ.
Спиртъ, которымъ Покатиловъ натиралъ себ виски, произвелъ надлежащее дйствіе и понемногу привелъ его въ себя. Покатиловъ нсколько разъ внимательно осмотрлъ всю обстановку, точно видлъ ее всего въ первый разъ, встряхнулъ волосами и въ раздумь проговорилъ:
— Бэтси, голубушка, гони меня, потому что я вчная неисправимая свинья… погибшій человкъ… человкъ улицы… Улица?! Если бы ты только знала, Бэтси, какое это страшное слово… улица не знаетъ пощады, какъ не знаетъ пощады болото, которое медленно засасываетъ всякаго, кто имлъ несчастіе попасть въ него. А я… я органически приросъ къ улиц, душой приросъ, и мы, кажется, отлично понимаемъ другъ друга: улица мн аплодируетъ… она любитъ меня по-своему, какъ мать своего ребенка.
— Послушайте, вы сходили бы переодться,— предлагала Бэтси, не понимавшая этихъ изліяній,— а то отъ васъ пахнетъ чмъ-то такимъ…
— Улицей пахнетъ, голубушка Бэтси… да, улицей, т.-е. пивомъ, табакомъ, потомъ и еще… гм… Дйствительно, всего лучше будетъ переодться.
‘Погибшій, несчастный человкъ!— съ тоской думала Бэтси, оставшись одна.— А самое страшное то, что Романъ добрый человкъ… Боже, Боже!.. Чего я только ни прощала этому жалкому человку? Каждый разъ раскаивается точно для того только, чтобы сейчасъ же начать свои уличныя похожденія. И вся нація у русскихъ такая — самые неорганизованные характеры… И главное, ничмъ нельзя помочь!’
И, за всмъ тмъ, эта цломудренно-суровая и неприступно-чистая Бэтси любила человка съ его ‘совершенно неорганизованнымъ характеромъ’ и даже теперь нсколько разъ повторила про себя это ласковое слово, которымъ называлъ ее Романъ. ‘Голюбушка… голюбушка…’ — шептала Бэтси, и по ея блдному лицу разлился горячій румянецъ, такъ что, когда Покатиловъ вошелъ опять въ комнату, ему показалось, что Бэтси плакала.
— Бэтси… что съ тобой?— съ участіемъ спрашивалъ онъ, останавливаясь.— Слезы?
Вмсто отвта, Бэтси стремительно бросилась къ нему на шею и съ какимъ-то шопотомъ принялась его цловать, какъ цлуются между собой институтки, эти порывы какой-то дтской нжности всегда смущали Покатилова, вызывая въ душ вереницу его собственныхъ некрасивыхъ проступковъ противъ этой чистой любви. Но теперь Покатиловъ не могъ удержаться отъ невольной улыбки, потому что Бэтси, цлуя ему шею, въ то же время обнюхивала его, какъ кошка…
Черезъ четверть часа они сидли на диван и бесдовали самымъ мирнымъ образомъ. Бэтси, несмотря на всю свою англійскую выдержку характера, любила послушать разсказы неорганизованнаго человка объ его неорганизованныхъ длахъ и длишкахъ. Покатиловъ, въ свою очередь, любовался Бэтси, когда она слушала что-нибудь внимательно, лицо у нея принимало такое наивное, дтское выраженіе, что невольно хотлось его цловать безъ конца. И теперь, пока Покатиловъ разсказывалъ о сестр и своемъ зят, Бэтси слушала его, вся вытянувшись, какъ насторожившаяся птица. Разсказывая о сестр, Покатиловъ передалъ въ яркихъ краскахъ эпизодъ о томъ, какъ отплатила за свое воспитаніе Сусанна, а потомъ разсказъ Пухова. Бэтси въ тактъ разсказа покачивала своею головкой и все время, не спуская глазъ, смотрла Роману прямо въ лицо, точно боясь, что онъ вотъ-вотъ вспорхнетъ и улетитъ.
— Что же твоя сестра?— спрашивала Бэтси задумчиво.— Будетъ она мстить этой Доганской. или…
— Ты разв ее знаешь?
— Я?.. Нтъ.
— Какъ же ты знаешь фамилію этой дамы, когда я совсмъ не называлъ ее?
— Ты забылъ, что сейчасъ только назвалъ… Морозъ-Доганская.
— Гм… это иногда со мной случается, а все-таки странно, что я забылъ.
Бэтси вся вспыхнула и даже опустила глаза: она сегодня солгала, солгала, чтобы отмстить хотя чмъ-нибудь за постоянное вранье Покатилова. Она только-что познакомилась на-дняхъ съ этою Доганской и теперь съ особеннымъ интересомъ слушала ея біографію. Бэтси казалось, что Покатиловъ начинаетъ увлекаться этою неизвстною ему женщиной, такъ романически начавшей свою молодую жизнь. Вдь такіе люди, какъ Романъ, способны на самыя дикія выходки и могутъ увлечься женщиной, которой даже не видали ни разу. Въ душ Бэтси, какъ грозовое облачко, всплыло нехорошее и тяжелое чувство: она впередъ ревновала Покатилова къ этой Доганской, хотя отлично знала, что на серьезное и глубокое чувство онъ не былъ способенъ. Сколькими женщинами увлекался онъ, живя съ ней, но она смотрла на слабость къ женщинамъ сквозь пальцы и старалась, по возможности, не думать объ этомъ.
— Сестра у меня совсмъ ужъ не такая, какъ я,— разсказывалъ Покатиловъ, отвчая на вопросъ Бэтси.— У сестры вполн организованный характеръ, даже слишкомъ, можетъ-быть, потому что она, видимо, держитъ мужа подъ башмакомъ… А что касается этой Доганской, то сестра не такой человкъ, чтобы попуститься ей: она ее дойметъ, непремнно дойметъ. Вотъ и интересно, какъ это она устроитъ. Ахъ, Бэтси, какъ смшно этотъ капитанъ назвалъ квартирантовъ въ chambres garnies у Квасовой: короли въ изгнаніи… Ха-ха!.. Это очень смшно, голубушка…
Покатиловъ, благодаря спирту, совсмъ протрезвился и теперь шутилъ и смялся со своею обыкновенною непринужденностью, какъ самый любезный кавалеръ, сть онъ, пожалуй, не хотлъ, но поужиналъ очень плотно, чтобы хотя этимъ загладить свой проступокъ: оставить нетронутымъ ужинъ Бэтси было равносильно кровному оскорбленію, котораго она не умла прощать. Обды и ужины въ глазахъ Бэтси носили какое-то патріархальное значеніе, какъ домашнее таинство, и на нее всегда производили извстное впечатлніе даже такіе пустяки, какъ чистое столовое блье и сервировка, напоминая о торжественной солидности столовыхъ старой Англіи.
— Ну, а что же ты ничего не разскажешь мн о себ, Бэтси?— спрашивалъ Покатиловъ, запивая телятину рюмкой портвейна.
— Что же мн разсказывать когда у меня вчно одна и та же новость: уроки.
— Ахъ, да… чуть не забылъ. У сестры есть дочь, двочка лтъ четырнадцати, ее нужно будетъ учить по-англійски, вотъ я и отрекомендую тебя.
— Не знаю, удобно ли это будетъ,— отвтила Бэтси, немного смутившись.— Какъ еще взглянетъ твоя сестра, когда узнаетъ о нашихъ отношеніяхъ, потому что какой это будетъ примръ для двочки?
— Пустяки, Бэтси. У насъ смотрятъ и не на такія вещи сквозь пальцы, а до этого ршительно никому дла нтъ: всякій живетъ по-своему.
— Все-таки… я не хочу красть ничьего доврія.
— Ахъ, какая ты иногда бываешь… упрямая!
Они такъ проболтали до четырехъ часовъ, когда Покатиловъ распростился, чтобы итти въ свою комнату. Бэтси чувствовала себя очень утомленной посл тревогъ одиноко проведеннаго вечера и на прощанье проговорила усталымъ голосомъ:
— Все-таки, Романъ, хотя я люблю тебя и все прощаю теб, но у тебя совершенно неорганизованный характеръ…
— Бэтси, клянусь теб, что это въ послдній разъ!.. А впрочемъ, я все-таки свинья…
Раздваясь, Покатиловъ нсколько разъ повторилъ:
‘Какая славная эта Бэтси… и какой я мерзавецъ, ежели разобрать!’
Покатиловъ и Бэтси составляли одну изъ тхъ странныхъ паръ, какія создаетъ петербургская жизнь. Обыкновенно Покатиловъ рдко гд уживался на квартир больше года и, вроятно, въ номерахъ Баранцева, гд жилъ теперь, тоже прожилъ бы не дольше, если бы случайно не встртился съ Бэтси. Онъ проживалъ въ номерахъ Баранцева второй мсяцъ, когда въ сосди къ нему перехала молоденькая англичанка, учительница миссъ Кэй, какъ она была записана на черной доск въ передней. Молодые люди иногда встрчались въ коридор и на лстниц. Покатиловъ вжливо раскланивался каждый разъ, но этимъ дло и ограничивалось. Ни родственниковъ ни знакомыхъ у Кэй не было во всемъ город ни души, и жила она въ своемъ номер, какъ монахиня, или, врне, какъ заведенные разъ и навсегда часы: утромъ вставала въ шесть часовъ, убирала сама свою комнату, пила чай, занималась, въ девять часовъ уходила на урокъ, возвращалась въ три, обдала и затихала до слдующаго утра. Что длала молодая особа вечеромъ, Покатиловъ не могъ себ даже представить и только удивлялся спокойному и выносливому характеру красивой сосдки, причемъ невольно сравнивалъ жизнь этой добровольной отшельницы со своею собственной: онъ никогда и ни въ чемъ не любилъ себ отказывать, а тогда жилъ ужъ совсмъ нараспашку, прокучивая до послдней копейки весь свой заработокъ. Разъ только, возвращаясь откуда-то съ очень веселаго вечера, Покатиловъ неожиданно столкнулся съ миссъ Кэй въ коридор, и ему показалось, что у ней глаза были заплаканы.
— Что съ нами, m-lle?— съ непритворнымъ участіемъ спросилъ онъ ее.— Не могу ли я чмъ-нибудь помочь вамъ?..
Это слово участія, брошенное на втеръ, заставило миссъ Кэй остановиться и внимательно посмотрть на своего сосда, она какъ-то вдругъ смутилась и, опустивъ еще не остывшіе отъ слезъ глаза, проговорила:
— Вы ошибаетесь, я не двушка, а вдова… притомъ я привыкла обходиться во всемъ безъ посторонней помощи. Впрочемъ, я очень благодарна вамъ за ваше участіе…
‘Какая странная женщина!— невольно подумалъ Покатиловъ, удаляясь въ свой номеръ.— И вдь кто могъ бы подумать, что она вдова! Да, предметъ довольно интересный для изслдованія’.
На другой день,— это было двнадцатаго мая,— Покатиловъ получилъ лаконическую записку отъ мистрисъ Кэй, которая приглашала его къ себ по очень важному длу. Зайти къ молоденькой вдовушк для Покатилова ничего не составляло, и онъ отправился къ ней съ самымъ беззаботнымъ видомъ, насвистывая какую-то опереточную арію. Англичанка встртила его очень чопорно и провела въ парадную комнату, убранную, какъ и сегодня, дло было вечеромъ, и на стол былъ холодный ужинъ для двоихъ, два чайныхъ прибора, дв рюмки для вина и даже дв свчи.
— Вы не откажетесь со мной поужинать?— предложила мистрисъ Кэй.— Мн сегодня ужасно скучно… я не привыкла этотъ день проводить одна.
Такой пріемъ смутилъ даже Покатилова, который долго не зналъ, какъ себя держать съ странною вдовушкой. За ужиномъ она откровенно разсказала свою несложную біографію: родилась она въ Англіи, гд и получила воспитаніе, а потомъ вышла замужъ за мистера Кэй, механика на чугуннолитейномъ завод англичанина Зоста въ Петербург, и перехала съ мужемъ въ Россію. Черезъ три года мистеръ Кэй умеръ, и она осталась попрежнему въ Петербург, гд Зостъ предложилъ ей занятія въ своемъ семейств и рекомендаціи въ другіе дома.
— Въ Англію мн хать было незачмъ, потому что тамъ и безъ меня много голодныхъ женскихъ ртовъ,— заключила свой разсказъ вдовушка.— А здсь еще можно жить…
— Вы меня извините, если я не могу быть съ вами настолько же откровеннымъ,— отвчалъ Покатиловъ,— но я постараюсь разсказать все изъ моего прошлаго, что для васъ будетъ интересно.
Свою біографію Покатиловъ передалъ въ шутливомъ тон, и молодые люди провели ужинъ самымъ непринужденнымъ образомъ. Когда нужно было уже прощаться, Покатиловъ вспомнилъ, что онъ былъ приглашенъ по какому-то важному длу, а между тмъ никакого серьезнаго разговора еще не было.
— Однако я порядкомъ засидлся у васъ,— проговорилъ нершительно Покатиловъ, посматривая на часы.— Вы, кажется, рано ложитесь спать?
— О, нтъ, вы не безпокойтесь… я ничего…
— Кстати, вы писали а какомъ-то важномъ дл?..
— Да… сегодня двнадцатое число,— смутившись, объяснила мистрисъ Кой.— Мн просто было скучно провести этотъ вечеръ одной. Впрочемъ, я объясню значеніе этого числа посл.
Эта наивная сцена кончилась тмъ, что раздлявшая два сосднихъ номера дверь теперь соединила ихъ, и молодые люди обязательно праздновали двнадцатое число каждаго мсяца. Покатиловъ полюбилъ свою сосдку, которая черезъ восемь лтъ совмстнаго сожительства была все такою же, какою онъ узналъ ее въ первый день знакомства, въ ней было что-то идеальное и такое чистое, чему трудно прибрать подходящее названіе. Нсколько разъ Покатиловъ предлагалъ ей обвнчаться, но Бэтси отказывалась самымъ упорнымъ образомъ отъ этой чести и не согласилась быть ныне Покатиловой даже тогда, когда у ней родился ребенокъ. Впрочемъ, этотъ ребенокъ скоро умеръ.
— Отчего же ты не хочешь быть моею офиціальною женой, Бэтси?— спрашивалъ много разъ Покатиловъ.
— Не хочу себя стснять… теперь я свободна, а свобода дороже всего на свт. Притомъ мн кажется, что офиціальныхъ женъ, право, меньше любятъ и уважаютъ, потому что тамъ мужъ обязанъ быть мужемъ, а здсь ты ничмъ не стсненъ и можешь завтра же меня оставить. У меня теперь спокойна совсть, а это главное.
— Ты, Бэтси, лучшая изъ женщинъ!— восторженно провозглашалъ Покатиловъ,— но нехорошо только вотъ что: при такихъ сожлтельствахъ извстныя неловкія отношенія падаютъ всею своею тяжестью на женщину, а я этого совсмъ не желаю.
— Да… но вдь не ты виноватъ, что общество везд не въ силахъ отршиться отъ извстныхъ предразсудковъ… Да и что я могу представлять для общества? Гувернантка, которая работаетъ за извстныя деньги, и только. Я живу сама по себ, и потому до меня дла нтъ, а тмъ боле до моей интимной жизни. Это счастливая привилегія всхъ маленькихъ людей, незамтныхъ, какъ букашки…
Покатиловъ часто сравнивалъ себя и свое поведеніе съ жизнью Бетси и каждый разъ долженъ былъ ‘казниться’, какъ говорилъ швейцаръ Григорій. По происхожденію онъ былъ изъ богатой чиновничьей семьи, избалованный дома, онъ не могъ получить правильнаго образованія и до двадцати лтъ переходилъ изъ одного заведенія въ другое, нигд не кончилъ курса и проболтался нсколько лтъ вольнослушателемъ при университет, тоже безъ особенныхъ результатовъ. Безспорно способный человкъ, онъ нигд не могъ себ найти мста, поперемнно мняя всевозможныя профессіи. Покатиловъ думалъ быть сначала музыкантомъ, потомъ юристомъ, учителемъ какой-нибудь женской гимназіи, стенографомъ, чиновникомъ и т. д. Гд онъ ни побывалъ и чего ни попробовалъ на своемъ вку, но его всегда неудержимо тянуло въ столицу, въ шумную столичную жизнь, къ которой онъ чувствовалъ какое-то болзненное пристрастіе, потому что сроднился съ вчною сутолокой, движеніемъ и какою-то оторопью спеціально-столичнаго существованія. Слишкомъ раннее знакомство съ добромъ и зломъ бойкой уличной жизни оставило въ характер Покатилова глубокій слдъ, и онъ самъ сознавалъ, что въ нкоторыхъ отношеніяхъ неисправимъ, у него выработались вкусы и привычки постояннаго постителя трактировъ, танцклассовъ и кафешантановъ. Такихъ столичныхъ молодыхъ людей, успвшихъ въ двадцать лтъ переиспытать все и, вслдствіе такой преждевременной опытности, пропитанныхъ чисто-уличнымъ скептицизмомъ и уличной taedium vitae,— такихъ молодыхъ людей, не знавшихъ молодости, въ Петербург слишкомъ много, и вс они кончаютъ въ большинств случаевъ очень скверно.
По своей увлекающейся, непостоянной натур Покатиловъ, вроятно, вчень скоро кончилъ бы свою карьеру трактирнымъ героемъ, но его спасла газетная работа, на которой онъ и остановился окончательно.
Для такой уличной газетки, какъ ‘Искорки’, Покатиловъ былъ незамнимымъ человкомъ, потому что собственнымъ опытомъ зналъ вс вкусы, привычки, слабости, недостатки и пороки той улицы, которой служила уличная пресса. Другимъ обстоятельствомъ, сильно поддерживавшимъ Покатилова, была его совмстная жизнь съ Бэтси, онъ отъ души любилъ и уважалъ эту женщину и всегда преклонялся предъ ней. Но и Бэтси не могла спасти Покатилова отъ вліянія неудержимо тянувшей его къ себ улицы. Покатиловъ часто исчезалъ совсмъ на нсколько дней, пропадалъ въ обществ самыхъ подозрительныхъ личностей Богъ знаетъ по какимъ притонамъ и являлся, измятый и разбитый, съ вчнымъ раскаяніемъ, клятвами, общаніями исправиться и съ новыми силами для веденія уличной хроники. Подобныя грхопаденія Покатиловъ называлъ ‘собираніемъ матеріала’ и по-своему, пожалуй, былъ правъ, потому что газетное дло любилъ и велъ свой отдлъ образцово, такъ что въ спеціально-уличной литератур пользовался большою популярностью и даже составилъ себ нкоторое имя.
— Ежели бы Петербургъ былъ Парижемъ, то ты теперь уже составилъ бы себ состояніе своей профессіей,— объяснялъ ему дядя Бередниковъ,— а такъ какъ Петербургъ только Петербургъ, то и теб цна грошъ… Не огорчайся, пожалуйста, моею откровенностью: все на бломъ свт относительно. Ты, по крайней мр, можешь утшиться тмъ, что у тебя несомннный талантъ, а ужъ не твоя вина, что ты имлъ ошибку родиться въ Петербург.

VI.

Первою заботой Калеріи Ипполитовны по прізд въ Петербургъ, конечно, былъ костюмъ. Далекая провинція донашивала старыя моды. Освоившись съ новыми комбинаціями модъ, Калерія Ипполитовна не могла воспользоваться лучшею ихъ стороной, потому что ей было уже сорокъ лтъ. Необходимо было остановиться на нкоторомъ компромисс, который помирилъ бы требованія недавней красавицы съ приличіями солиднаго возраста.
Подъ разными предлогами Калерія Ипполитовна побывала у лучшихъ модистокъ-француженокъ, выбрала себ фасонъ и отдала сдлать нсколько платьевъ простой русской шве, которая совсмъ лишена была творческаго дара въ своей спеціальности и могла только исполнять чужія приказанія. На первый разъ было сдлано черное шелковое платье для визитовъ, шерстяное осеннее для домашнихъ пріемовъ и т. д. Когда вопросъ о костюмахъ пришелъ къ благополучному концу, Калерія Ипполитовна отправилась съ визитами, причемъ, конечно, былъ составленъ самый точный маршрутъ, пересмотрнный и дополненный нсколько разъ. Отъ этихъ первыхъ визитовъ зависло слишкомъ много, чтобы отнестись къ нимъ легко: это была настоящая военная рекогносцировка, составленная по всмъ правиламъ стратегики. Какъ вс провинціалы, потерявшіе мсто, Мостовы отправились прямо въ Петербургъ съ тми надеждами и расчетами, какіе неизбжно являются въ такихъ исключительныхъ случаяхъ. Люди, выбитые изъ позиціи, вс похожи другъ на друга, несмотря на различіе характеровъ, воспитанія и общественнаго положенія,— вс они какъ-то вдругъ теряются, начинаютъ заискивать, унижаются, жалуются, всмъ надодаютъ и кончаютъ большею частью тмъ, что попадаютъ наконецъ въ разрядъ неудачниковъ и непризнанныхъ геніевъ. Замчательно то, что въ этомъ противоестественномъ положеніи даже самые твердые душой люди теряютъ спасительное чувство мры и начинаютъ думать какъ-то совсмъ по-дтски, чтобы не сказать больше. Мостовы въ этомъ случа не были исключеніемъ и тшили себя самыми несбыточными падеждами и мечтами, по пальцамъ пересчитывая своихъ петербургскихъ знакомыхъ и особенно людей съ всомъ. Въ самомъ дл, князь Юклевскій, баронъ Шебекъ, Андрей Евгеньичъ… кажется, достаточно?
— Прежде всего, конечно, къ maman,— думала вслухъ Калерія Ипполитовна, натягивая шведскія перчатки.— Тамъ оставлю Юленьку и поду дальше. Maman можетъ быть очень полезной, если только захочетъ.
Maman жила въ собственномъ домик, на Васильевскомъ остров, въ восьмой линіи. Это было далеконько, но, все равно, карета была нанята на цлый день. Юленька, одтая въ короткое фланелевое платьице, все время вопросительно посматривала на мать, предчувствуя, что совершается что-то очень важное. Это была умная двочка, не нуждавшаяся въ объясненіяхъ.
— Мама, я не люблю бабушку,— проговорила Юленька, когда он уже садились въ извозчичью карету.
— Глупости!— проговорила мать, слишкомъ занятая собственными соображеніями, по потомъ прибавила:— отчего не любишь?
— Такъ…
— Ахъ, сколько разъ я просила тебя никогда не повторять этого глупаго слова! Ты не ребенокъ, Юленька.
— Да она, мама, такъ странно улыбается и потомъ… все что-то шепчетъ про себя.
Домикъ бабушки былъ всего въ одинъ этажъ и казался такимъ маленькимъ среди своихъ четырехъэтажныхъ сосдей, на улицу онъ выходилъ пятью свтлыми окнами, заставленными цвтами. Парадное деревянное крыльцо вело въ темную переднюю, гд сразу охватывало совершенно особенною, какою-то тепличною атмосферой: пахло зеленью, какими-то необыкновенными, старинными духами и чмъ-то такимъ хорошимъ, чмъ пахнетъ въ старинныхъ барскихъ домахъ. Маленькая, уютная зала, потомъ такая же гостиная, столовая, спальня,— все было разсчитано на удобства существованія, и не было въ дом ршительно ничего, что говорило бы объ экономическихъ расчетахъ. Старинная, неудобная мебель, старинные ковры, старинныя драпри, старинныя картины, старинный фарфоръ въ горкахъ, дв старыхъ собачки-крысоловки, старыя канарейки на окнахъ, старый лакей Осипъ въ передней, пара старыхъ шведокъ въ конюшн, нсколько старинныхъ экипажей въ каретник и въ дополненіе ко всему этому старинная бабушка Анна Григорьевна Покатилова, низенькая, немного сутуловатая, но еще очень бодрая старушка, съ свжимъ для своихъ семидесяти лтъ лицомъ и живыми глазами. Бабушка любила все маленькое: ходила маленькими шажками, пила чай изъ маленькой китайской чашечки маленькими глотками, крестилась маленькими крестиками и даже говорила маленькими отчетливыми фразами. Въ разговор она никогда не употребляла длинныхъ словъ и читала только маленькія французскія книжки, походившія на молитвенники. Единственною большою вещью въ дом бабушки былъ ея покойный мужъ, отставной, точно замороженный николаевскій генералъ, да и тотъ догадался рано умереть, чтобы не нарушать своимъ существованіемъ гармоніи бабушкина дома, который сама Анна Григорьевна называла скорлупкой. Злые языки говорили, что въ свое время, когда Анна Григорьевна была въ числ первыхъ красавицъ, она любила только рослыхъ мужчинъ. Впрочемъ, въ веселую минуту maman и сама не стснялась разсказывать о своихъ приключеніяхъ, она пожила въ свою долю и теперь говорила о себ, какъ о постороннемъ человк. Да и изъ кавалеровъ ея времени почти никого уже но осталось въ живыхъ.
— Ахъ, Julie, какія у тебя громадныя ноги,— ужаснулась старушка, наблюдая, какъ внучка стягивала съ ногъ калоши.— Я, кажется, умерла бы со страха, если бы у меня были такія калоши…
— Maman, я къ вамъ только на минутку,— предупредила Калерія Ипполитовна, не снимая перчатокъ.— Насилу собралась създить съ визитами… Совсмъ отвыкла отъ этихъ церемоній. Ахъ, да, у насъ былъ Романъ.
— А, былъ… Ну что, хорошъ?— оживленно заговорила Анна Григорьевна, и по ея лицу пробжала ироническая улыбка.— Все еще великаго человка изображаетъ изъ себя… да? Онъ сдлалъ, mon ange, только одну непоправимую ошибку: родился немного поздно, когда вс великія дла уже были сдланы.
Говорила бабушка тихимъ пвучимъ голоскомъ и смялась неслышнымъ ядовитымъ смхомъ, разгонявшимъ по ея лицу цлую сть морщилъ, ея лицо портило отсутствіе переднихъ зубовъ, отчего ротъ совсмъ ввалился и подбородокъ подходилъ къ загнутому орлиному носу. Нужно замтить, что бабушка нюхала табакъ изъ маленькой фишіфтяной табакерки, завернутой въ маленькій носовой платокъ съ маленькими мтками, и отъ нея вчно пахло одними и тми же духами.
— Да, онъ какой-то такой странный, maman,— уклончиво отвтила Калерія Ипполитовна, поправляя прическу передъ маленькимъ зеркаломъ.— Его даже не поймешь хорошенько.
— Трудно, трудно понять,— лепетала старушка, усаживая внучку на круглый диванчикъ въ форм раковины.— Бда въ томъ, что онъ и самъ-то, кажется, не понимаетъ себя… Много нынче такихъ людей развелось… А вотъ ты създи къ Чвоковымъ и посмотри… Нилушка-то какъ шагаетъ… да. Julie, ты берешь въ ротъ такіе большіе куски…
Юленька дйствительно только-что расположилась полакомиться изъ бабушкиной бонбоньерки, какъ бабушкино замчаніе заставило ее поперхнуться.
— Вотъ я говорила… говорила… у тебя рогъ будетъ большой, какъ у щуки.
— Maman, я, право, не знаю, хать ли мн къ Чирковымъ… Мн что-то не хочется совсмъ, да и я такъ мало была съ ними знакома.
— Ахъ, mon ange, нельзя, совсмъ нельзя… Нилушка теперь сила… Можетъ пригодиться. Я его очень уважаю… изъ ничего человкъ пошелъ въ гору. Да… за нимъ вс ухаживаютъ.
Бабушка торопливо сыпала коротенькими фразами и въ то же время гладила внучк руки и колна и нсколько разъ цловала ее своими тонкими и сухими губами въ затылокъ, что очень сконфузило Юленьку, у которой еще стояли въ глазахъ слезы отъ сдержанной перхоты въ горл.
— Къ Агнес можешь и не здить… и къ Barbe тоже,— предупреждала старушка. — Он вс тамъ заплсневли въ своихъ канцеляріяхъ… Oncle Nicolas изъ конюшни не выходитъ… Пожалуй, заверни къ Берестовскимъ, къ Даниловымъ. Такъ все, пустой народъ… Нынче другое, mon ange. Все какіе-то неизвстные люди… И Богъ знаетъ, откуда они берутся? Да, чуть не забыла: ты помнишь Густомсовыхъ? Кадетъ былъ Густомсовъ, еще за тобой ухаживалъ и часто сидлъ въ карцер.
Калерія Ипполитовна сдлала движеніе головой въ сторону дочери, но старушка совсмъ не желала понимать этого предупрежденія и продолжала въ томъ же дух:
— Что жъ такое?.. Это въ порядк вещей… Вс кадеты таковы… Конечно, Julie это еще рано знать, да нынче и прежнихъ кадетъ ужъ нтъ… да. Такъ я про едю Густомсова начала… у него въ голов, не совсмъ, а ничего, ласковый былъ мальчикъ. Всмъ угождать умлъ, а теперь себ угодилъ… Пятьсотъ десятинъ на Кавказ получилъ да дв тысячи въ Уфимской губерніи. Невсту богатую все ищетъ, пожалуй, какъ разъ Julie дождется…
— Ахъ, maman… право, ужъ вы…
— Что же я такое сказала, mon ange?.. Julie сложена очень хорошо, а старые холостяки такихъ женщинъ любятъ… я знаю толкъ въ этихъ вещахъ.
— Довольно, довольно, maman… Я сейчасъ узжаю, а вы не очень тормошите безъ меня Юленьку. Она и то на васъ жалуется…
— Вотъ еще какая недотрога!… Нехорошо ссориться съ бабушкой, Julie… бабушку вс любили… т.-е. прежде любили, конечно, когда она не была такой старухой.
Калеріи Ипполитовн ужасно не хотлось хать ни къ Чвоковымъ ни къ Густомсовымъ: у Чвоковыхъ она могла столкнуться носомъ къ носу съ Богомоловымъ, а смотрть на еденькино счастье ей было тяжело теперь въ особенности, потому что когда-то давно она мечтала быть m-me Густомсовой. Но длать было нечего, приходилось покориться необходимости.
— Конечно, я, съ своей стороны, постараюсь сдлать все, что отъ меня зависитъ,— говорила Анна Григорьевна, не слушая дочери,— она привыкла, чтобы вс ее слушали.— Князь ІОклевскій… баронъ Шебекъ… наконецъ Андрей Евгеньичъ, если на то пошло, помогутъ намъ.
— А я, право, начинаю думать, maman, что никто ужъ намъ не поможетъ,— капризно заговорила Калерія Ипполитовна, хотя сама думала совсмъ другое,— ей просто хотлось немного побсить maman.— Очень нужно кому-то хлопотать за насъ… Да и то сказать, maman, нынче ужъ везд новые люди, а у насъ связи со стариками. Право, я думаю, что ничего не выйдетъ изъ нашихъ хлопотъ.
— По-твоему, значитъ, и Андрей Евгеньичъ ужъ ничего не значитъ?— прищурившись, спрашивала старушка.— Андрей Евгеньичъ… а?.. ‘Молодые везд’… ну, это еще дудки, ma chre!,
Разсердившись, Анна Григорьевна выражалась иногда чрезвычайно вульгарно, и теперь у ней на самомъ кончик языка висло одно такое словечко, котораго нтъ ни въ одномъ академическомъ словар, но присутствіе внучки и умоляющій жестъ Калеріи Ипполитовны во-время удержали расходившуюся старушку.
— А едька Густомсовъ, по-твоему, черезъ кого жить пошелъ?— заговорила Анна Григорьевна, сверкая глазами.— А Берестовскіе? А Даниловы какъ примазались къ золотому департаменту… а?.. Ну, ну, ну?.. Молодые! Что молодые значатъ, когда Андрею Евгеньичу стоитъ только плюнуть, и все будетъ по-его? Молодые-то, которые поумне, какъ ухаживаютъ за Андреемъ-то Евгеньичемъ… да!..
— Maman, на что же вы сердитесь?— говорила Калерія Ипполитовна, длая видъ, что не понимаетъ причинъ волненія maman.— Я разв оспариваю ваше мнніе, я только про себя говорю… Вдь вы сами же въ прошлый разъ говорили мн, что Андрей Евгеньичъ все рже здитъ къ вамъ, ну, я поэтому и сказала.
— Что же изъ этого, что Андрей Евгеньичъ рже сталъ здить ко мн?— кипятилась старушка, начиная бгать по комнат маленькими шажками, точно она каталась по полу, какъ пружинная куколка.— Очень понятно: кому пріятно здить къ старухамъ-то? Была моложе, тогда Апдрей Евгеньичъ часто здилъ… А теперь я состарилась, очень понятно, что Андрей Евгеньичъ здитъ туда, гд есть молодыя да хорошенькія… о, онъ еще бдовый!.. А вотъ ты угадай, куда онъ здитъ нынче, молодецъ будешь.
— Гд же мн, maman, угадать, когда я и старыхъ-то знакомыхъ перезабыла?
Анна Григорьевна посмотрла на дочь своими прищуренными глазками и тихо произнесла всего только одно французское слово, которое почти укололо иглой Калерію Ипполитовну и заставило съ ужасомъ оглянуться на Юленьку.
— Maman, это ужъ слишкомъ, наконецъ,— вспылила Калерія Ипполитовна, поблднвъ.— Вы забываетесь… наконецъ мы не одн здсь.
— Э, пустяки… я въ Юленькины-то года и не такія слова знала, ma chre, да ничего, какъ видишь, не умерла. Да и ты ихъ отъ того же Андрея Евгеньича тоже, я полагаю, слыхала не разъ.
— То Андрей Евгеньичъ, а то вы, maman.
— Ну, ну, будетъ, сама виновата, затмъ поджигаешь,— торопливо говорила Анна Григорьевна, стараясь принять добродушный, улыбающійся видъ.— Очень я вспыльчива была, да и теперь не могу отвыкнуть отъ этой дурной замашки… Ну, теб пора, а мы тутъ съ Julie постараемся повеселе провести время. Да, моя кошечка?
Юленька вопросительно смотрла на мать и неопредленно улыбнулась, когда та сдлала сердитое лицо.

VII.

Къ кому первому хать? Этотъ вопросъ немного затруднилъ Калерію Ипполитовну, и она еще разъ перебрала въ ум захваченные у тетки адреса знакомыхъ.
— Конечно, къ Берестовскимъ сначала,— ршила она вслухъ и громко сказала кучеру:— Въ первую линію!
Карета съ грохотомъ покатилась къ Среднему проспекту, а Калерія Ипполитовна тяжело перевела духъ и даже закрыла глаза. Противъ собственнаго желанія она разсердилась на maman. Нужно было успокоиться, а то Калерія Ипполитовна чувствовала, что у ней на лиц выступили красныя пятна. Нехорошо въ такомъ вид явиться въ чужой домъ, хотя сегодняшніе визиты имли значеніе только рекогносцировки, чтобы собрать нкоторыя справки и вообще произвести предварительныя развдки.
‘Теперь еще рано и дома одн бабы,— думала про себя Калерія Ипполитовна, равнодушно глядя на мелькавшіе по сторонамъ дома.— Отъ Берестовскихъ надо хать къ Даниловымъ… Нтъ, Даниловы живутъ гд-то на Литейной. Лучше сначала захать къ Чвоковымъ въ Галерную, отъ Чвоковыхъ на Гороховую къ Густомсовымъ, а посл всхъ уже къ Даниловымъ’.
Петербурга Калерія Ипполитовна еще не забыла и, взглянувъ на адресъ кого-нибудь изъ своихъ знакомыхъ, могла безошибочно опредлить впередъ общественное положеніе семьи, размры средствъ, кругъ знакомства и даже количество дтей. Васильевскій островъ служилъ пріютомъ артистовъ, ученыхъ и иностранныхъ негоціантовъ, на Литейной жили чиновники покрупне и военные, громадный крестъ, составлявшійся изъ Большой Садовой и Гороховой, киплъ торговлей, на Владимирской и Казанской улицахъ жались ремесленники и мелкіе торговцы. Другія улицы, а тмъ боле окраины совсмъ не интересовали Калерію Ипполитовну, какъ и Невскій, который превратился въ какой-то сплошной магазинъ, врне — громадный пассажъ. Въ такихъ архиаристократическихъ улицахъ, какъ Милліонная, Англійская набережная, Большая Морская, Галерная и Сергіевская, пока было нечего длать.
— Ахъ, да, вдь Чвоковы живутъ въ Галерной,— вслухъ проговорила Калерія Ипполитовна.— Значитъ, дйствительно они пошли сильно въ гору… да. Вдь вотъ везетъ же людямъ счастье!.. А раньше Чвоковы жили гд-то на Пескахъ, кажется, въ Слоновой улиц. Съ Машенькой Чвоковой я училась вмст въ институт… Бдняжка, она изъ-за своего кривого бока такъ и осталась Христовою невстой.
Берестовскіе занимали большую квартиру въ бельэтаж шестиэтажнаго дома. Швейцаръ выбжалъ отворить дверцу кареты и почтительно вытянулся, когда Калерія Ипполитовна начала подниматься по лстниц. Дома была одна старуха Елена Петровна, которая сначала не узнала гостьи, а потомъ расцловала ее.
— Нтъ, не узнать… Неужели это вы, Калерія Ипполитовна?— удивлялась бойкая и живая старушка, отходя нсколько въ сторону, чтобы издали лучше разсмотрть гостью.— Давно ли, подумаешь, вы замужъ успли выскочить. Какъ сейчасъ помню… Ахъ, какъ я рада за Анну Григорьевну: она такъ часто вспоминала васъ. Давно ли вы въ институт съ Сашей моей учились… а?
— Какъ видите, я успла совсмъ состариться,— съ улыбкой отвчала Калерія Инполитовна, не снимая перчатокъ.— Дочь-невсту привезла…
— Скажите!.. Нтъ, вы шутите… А у насъ, какъ на зло, никого сегодня дома нтъ: мужъ, знаете, вчно корпитъ въ своей опек, Саша ухала къ сестр, внучки разбрелись по гимназіямъ… Охъ, у меня съ этими внучками заботъ полонъ ротъ. Да пожалуйте… Я сейчасъ велю приготовить кофе.
— Нтъ, благодарю васъ. Я къ вамъ на одну минутку, а кофе я пила у maman…
За двадцать лтъ Елена Павловна совсмъ успла состариться, но лицо у ней осталось такое же доброе, и улыбалась она, попрежнему, такою хорошею улыбкой. Болтая съ этою милою старушкой, Калерія Ипполитовна успла въ тонкостяхъ разсмотрть обстановку квартиры, что для нея имло большое значеніе. По-чиновничьи Берестовскіе жили очень хорошо, тысячъ на восемь, и обстановка у нихъ была богатая, но опытный глазъ Калеріи Ипполитовны сразу опредлилъ, что ей здсь длать нечего: это была мертвая чиновничья обстановка, слишкомъ хорошо ей знакомая, и пока этого было достаточно.
— Какъ жаль, право, что Саши нтъ дома,— повторяла Елена Петровна среди обыкновенной болтовни.— Она будетъ такъ жалть… Вдь вы вмст съ ней изъ института тогда вышли и Машенька Чвокова… Да позвольте, я пошлю за Сашей?
— Нтъ, я лучше въ другой разъ заду къ вамъ.
— А вы надолго къ намъ въ Петербургъ пріхали?
— Какъ вамъ сказать? Хорошенько и сами не знаемъ. Мужъ оставилъ службу на заводахъ Теплоухова…
— Что вы?.. Да какъ же это такъ?.. А вдь онъ, говорятъ, получалъ тамъ до тридцати тысячъ?
— Нтъ, всего двнадцать. Собственно говоря, и жалть объ этомъ мст нечего: Теплоуховъ не-сегодня-завтра ликвидируетъ дла… Мужу предлагаютъ мсто на Урал и жалованья больше, но, знаете, у насъ дочь на рукахъ: ей нужно дать воспитаніе, а потомъ и самимъ необходимо освжиться немного.
— Да, конечно,— прищуривъ глаза, соглашалась старушка.— Помилуйте, что же за неволя похоронить себя Богъ знаетъ гд!
Калеріи Ипполитовн показалось, что и лицо у Елены Петровны какъ-то измнилось и голосъ сдлался фальшивый: старушка не врила своей гость и, вроятно, заподозрла жалкую истину.
— Извините, я тороплюсь, Елена Петровна,— заговорила Калерія Ипполитовна.— Пока я не приглашаю къ себ, потому что мы остановились въ номерахъ… Поцлуйте за меня Сашу. Такъ жаль, что мы не встртились…
— Да, да… Такъ жаль, такъ жаль!— повторяла Елена Петровна, провожая гостью въ переднюю.
‘Эта старушонка или ужъ очень ловко притворяется, что ничего не знаетъ,— думала Калерія Ипполитовна, когда сидла опять въ карет,— или… Да нтъ, конечно, знаетъ всю исторію съ Сусанной и все остальное!.. Удивляюсь, что ьто за фантазія была у maman посылать меня къ этимъ Берестовскимъ! Только даромъ время теряю… Чиновники и больше ничего. Мелюзга какая-то’.
Однимъ словомъ, это было совсмъ не то, что было нужно Калеріи Ипполитовн. Она еще разъ припомнила обстановку Берестовскихъ и невольно сравнила съ тмъ, что осталось тамъ, въ Заозерскихъ заводахъ. ‘Это воспоминаніе кольнуло ее. А зачмъ она лгала предъ этою старухой? Вдь это было совсмъ лишнее, притомъ не-сегодня-завтра все будетъ извстно и Берестовскимъ, и Даниловымъ, и Густомсовымъ.
Чвоковы были дома. Они занимали великолпную квартиру, которая длилась на дв половины: въ одной жилъ самъ Нилушка, а въ другой — его мать съ дочерью. Кривобокая Машенька показалась Калеріи Ипполитовн совсмъ старухой. Институтскія подруги встртились довольно сухо, хотя старушка Чвокова старалась изо всхъ силъ быть любезной. Обстановка ихъ половины не оставляла желать ничего лучшаго,— все было такое массивное, дорогое, сдланное на заказъ. И одты были Чвоковы съ тою дорогою простотой, какъ могутъ одваться только очень богатые люди.
‘Экъ, какъ ихъ раздуваетъ!— невольно подумала Калерія Ипполитовна, прикидывая въ ум стоимость чвоковской обстановки.— Вотъ эти живутъ широко’.
Продолжалась та же болтовня, что и у Елены Петровны, и Калерія Ипполитовна повторяла безъ запинки ту же ложь. Но Чвоковымъ, очевидно, было все равно: они мало интересовались чужими длами.
— Какъ у васъ хорошо все,— льстила Калерія Ипполитовна, обводя глазами уютную маленькую гостиную, съ шелковою мебелью и такими же драпировками.— Ты счастливая, Машенька, не знаешь этихъ вчныхъ хлопотъ, заботъ и дрязгъ, отъ которыхъ у насъ, замужнихъ женщинъ, голова идетъ кругомъ…
— Да…— неопредленно говорила Машенька, поднимая на гостью свои потухавшіе срые глаза.
У бдной двушки только и были красивыми одни глаза, да и т умирали, лицо пожелтло и было покрыто преждевременными морщинами.
— Ахъ, я слышала, какіе успхи длаетъ твой братъ!— не унималась Калерія Ипполитовна, закатывая глаза.— Вс говорятъ…
— Много лишняго говорятъ,— прибавила старушка Чвокова, очень полная особа, съ самымъ вульгарнымъ лицомъ.
Чвоковы приняли довольно сухо Калерію Ипполитовну, и она утихала отъ нихъ недовольная. Вообще что-то не ладилось, и у Калеріи Ипполитовны даже заболла голова.
Густомсовыхъ не было дома. Это было даже хорошо. Калерія Ипполитовна хотла уже хать домой, какъ вспомнила про дядю Николая Григорьевича и, высунувъ голову въ окно кареты, проговорила:
— Къ Египетскому мосту.
Николай Григорьевичъ Передниковъ, родной братъ Анны Григорьевны, составлялъ гордость фамиліи, потому что именно онъ долженъ былъ занять видный постъ при министерств. Въ послднемъ вс были такъ уврены, что даже многолтнія неудачи oncl’я не могли поколебать фамильнаго доврія къ провиденціальному назначенію Николая Григорьича, который пока перебивался при какихъ-то благотворительныхъ учрежденіяхъ въ какой-то должности безъ названія. У него были сильныя связи. Въ ожиданіи виднаго поста, oncle вс свои средства заколачивалъ въ лошадей.
— Oncle можетъ быть очень полезенъ,— соображала Калерія Ипполитовна.— Во-первыхъ, онъ все и всхъ знаетъ, во-вторыхъ, черезъ него можно приткнуть Симона въ какой-нибудь комитетъ, наконецъ я могу записаться въ члены благотворительныхъ обществъ.
Калеріи Ипполитовн отворилъ усатый вахмистръ, исполнявшій должность берейтора и швейцара, oncle Николай Григорьичъ былъ, конечно, въ конюшн. Пока вахмистръ бгалъ за нимъ, Калерія Ипполитовна могла еще разъ убдиться въ той печальной истин, что oncle былъ ршительно неисправимъ, и все у него въ квартир было то же: тотъ же отчаянный холостой безпорядокъ, что-то такое подозрительное во всей обстановк, такъ что Калерія Ипполитовна никогда не ршилась бы заглянуть за портьеру слдующей комнаты.
— А, это ты, Леренька,— груднымъ басомъ проговорилъ oncle такимъ тономъ, точно они вчера разстались.— Здравствуй, милочка… Ого, да какъ ты постарла!
Oncle всегда любилъ бойкую племянницу и теперь съ искреннимъ сожалніемъ покачалъ своею острижешіою подъ гребенку, сдою, но все еще красивою головой, съ выгнутою красною шеей и прямымъ затылкомъ, какъ у всхъ отставныхъ военныхъ. Николаю Григорьевичу было за пятьдесятъ, но въ своей англійской куртк, съ голою могучею шеей, онъ былъ еще настоящимъ молодцомъ, небольшіе, темные, безцвтные глаза смотрли, какъ всегда, добродушно и весело, гладко выбритое лицо даже лоснилось здоровымъ румянцемъ, брови и подстриженные усы oncle подкрашивалъ какимъ-то чернымъ снадобьемъ, и они имли у него такой видъ, точно были наклеены.
— Ты ужъ меня извини, Леренька,— извинялся oncle, расцловавъ племянницу изъ щеки въ щеку такими звонкими поцлуями, что у Калеріи Ипполитовны даже въ ушахъ зазвенло.— я сейчасъ былъ въ конюшн, у меня тамъ такая есть штучка… Д-да-съ, на призъ готовлю къ зим. Да ты что же это не садишься… а?.. Вотъ сюда… я вдь тебя на колна къ себ сажалъ не Богъ знаетъ какъ давно. Ну что, успла уже облетть всхъ?
— Нтъ, была только у maman, а потомъ почти нигд… Къ Берестовскимъ зазжала, потомъ къ Чвоковымъ, была у Густомсовыхъ.
— Ужъ и нашла къ кому хать. Ну, еще къ Чвоковымъ слдовало навдаться, а то Берестовскіе, Густомсовы!.. Это тебя maman подвела? Ха-ха…
Пріемъ дяди сначала немного смутилъ Калерію Ипполитовну, его откровенное сожалніе о ея старости даже заставило ее покраснть, но потомъ она какъ-то вдругъ почувствовала себя необыкновенно легко, легко, какъ у себя дома, даже легче, чмъ дома. Съ oncl’емъ она могла поговорить по душ, какъ ни съ кмъ другимъ, хотя самъ по себ онъ былъ безполезный человкъ во всхъ отношеніяхъ. Она испытывала теперь жгучую потребность съ кмъ-нибудь подлиться всмъ, что у нея наболло на душ. Снявъ шляпу и помстившись на громадный диванъ, какіе бываютъ только у старыхъ холостяковъ, Калерія Ипполитовна съ особеннымъ удовольствіемъ еще разъ оглянула знакомую обстановку — пустую гостиную, въ которой теперь сидла, и кабинетъ, отдленный широкою аркой. Этотъ кабинетъ maman называла кузницей: такъ онъ былъ загроможденъ разнымъ хламомъ.
— Я тебя даже кофе угощу,— говорилъ oncle, шагая по комнат своими тяжелыми шагами.— А пока ты мн разскажешь о себ… да?.. Вижу, вижу, что у тебя накипло. Ужъ моя судьба такая, чтобы быть повреннымъ въ семейныхъ длахъ. Ей-Богу, не лгу… ко мн многія дамы обращаются чуть не съ исповдью, потому что рожа у меня добродушная. Впрочемъ, это къ теб, Леренька, не относится, ты у меня на особомъ счету всегда была… Ахъ, да, а что Симонъ? Виноватъ, я не спросилъ даже, давно ли ты пріхала сюда и такъ дале… Ты ужъ, пожалуйста, сама разсказывай, а потомъ я теб свое разскажу… Вотъ и кофе.
Смазливая горничная внесла на серебряномъ поднос серебряный кофейникъ и дв чашки: onclе всегда самъ варилъ кофе и любилъ похвастаться своимъ искусствомъ. Горпичная поставила подносъ на столъ и, скромно опустивъ глаза, вышла изъ комнаты, она чувствовала на себ пытливый и презрительный взглядъ гостьи и вся раскраснлась. Oncle тоже немного смутился и съ особеннымъ усердіемъ принялся за свою спеціальность. Чтобы выручить старика изъ неловкаго положенія, Калерія Ипполитовна подробно принялась разсказывать свою исторію, по Николай Григорыічъ прервалъ ея разсказъ на половин.
— Да вдь я же знаю остальное, Лерепька,— говорилъ онъ, разливая чашки.— И вс другіе знаютъ, кром, можетъ-быть, Романа, который вообще нашими семейными длами мало интересуется… А что maman?
— По обыкновенію… не поймешь ее. Однако что же ты знаешь?
— Да ршительно все… Я ‘ей’ недавно лошадь выбралъ подъ дамское сдло, ну, и Богомоловъ тамъ, конечно, и Пилужка. Вообще, долженъ теб сказать, твоя игра совсмъ проиграна, Леренька, т.-е. проиграна для теплоуховскихъ заводовъ. Ты, конечно, не виновата, что твой Симонъ глупъ, но ты и не права… Вдь въ твоихъ рукахъ была эта Сусанна Антоновна, и ты не умла ею воспользоваться, а она чертовски хороша и сразу такъ себя поставила здсь… То-есть я понимаю, что ее поставилъ такъ мужъ, Морозъ-Доганскій, но этого еще мало: у нея есть выдержка, есть кровь. Ее сразу замтили. Да вотъ, недалеко ходить, прочитай фельетонъ Романа, онъ ее мастерски описалъ… у Романа великолпный слогъ, когда онъ въ удар. Жаль только, что все ему не везетъ, не можетъ онъ выбиться въ настоящіе люди, какъ Нилушка… У меня этотъ и номеръ ‘Искорокъ’ есть, нарочно купилъ, чтобы Сусанн Антоновн показать при случа.
Калерія Ипполитовна развернула номеръ ‘Искорокъ’ и начала разсматривать фельетонъ, но oncle указалъ ей на хронику, гд было описаніе послднихъ скачекъ въ Царскомъ Сел, причемъ больше говорилось о публик, чмъ о лошадяхъ.
‘На скачкахъ былъ весь Петербургъ,— читалъ oncle черезъ плечо Калеріи Ипполитовны,— и мы съ особеннымъ удовольствіемъ отмчаемъ появленіе на нашемъ бдномъ сверномъ неб новой яркой звздочки — это типичная красавица М.-Д—ая, которая своимъ присутствіемъ оживляетъ однообразную толпу нашихъ спортсменовъ…’
Дальше слдовало описаніе костюма ‘звздочки’.
— Что же тутъ особеннаго?— удивилась Калерія Ипполитовна, машинально просматривая хронику ‘Искорокъ’ дальше.— Сейчасъ за описаніемъ скачекъ слдуетъ извстіе о юнкер, который на пари сълъ десять порцій мороженаго и умеръ передъ скачками, извстіе о необыкновенной болзни, которая появилась въ Саратов — икота женщинъ, ниже — какая-то непонятная сплетня и т. д. Вообще попасть въ сосдство съ объвшимся юнкеромъ и саратовскою икотой не особенная честь…
— Ты ошибаешься, Леренька, извстность въ нкоторыхъ положеніяхъ — это все, громадный капиталъ, а особенно для хорошенькой женщины. Люди ужъ такъ устроены, что имъ нужно извстное имя… Посмотри хоть на актеровъ или на актрисъ: чуть-чуть смазливая рожица появляется на подмосткахъ, и сейчасъ вс въ восторг, а въ то же время совершенно равнодушно проходятъ мимо женщинъ и мужчинъ, которые въ десять разъ красиве. Извстность, даже сомнительная, въ тысячу разъ лучше самой благородной неизвстности, поэтому ничего такъ и не добиваются, какъ этой извстности.
— Но вдь такая извстность можетъ довести Богъ знаетъ до чего, и я никогда не желала бы быть на мст Сусанны… Для порядочной женщины оскорбленіе, когда о ней начнутъ трактовать въ уличной газет, какъ о какой-нибудь скаковой лошади. Сегодня описываютъ ‘звздочку’, завтра будутъ описывать твою горничную.
Oncle только пожалъ плечами.
— Леренька, ты напрасно такъ волнуешься,— заговорилъ Николай Григорьичъ, допивая свою чашку.— Мы, кажется, немножко не понимаемъ другъ друга: вдь за двадцать лтъ много воды утекло…
— Ты, кажется, хочешь говорить о моей старости?
— Нтъ, о другомъ… Видишь ли, теперь совсмъ другое время и другіе люди, такъ что многое, пожалуй, и понять трудно. Мы съ тобой — люди отжившіе, на сцен новые герои и героини. Прежде, когда ты ухала изъ Петербурга, только было и свта въ окн, что помщики, чиновники да военные, а нынче все это осталось въ сторон, какъ наша maman или я… Вс эти чиновныя семьи, которыя еще такъ недавно гремли въ Петербург, теперь за штатомъ. Конечно, есть свои исключенія, какъ везд. Берестовскіе приклеились къ опек, Даниловы жмутся къ золотопромышленникамъ… да мало ли есть такихъ исключеній… Главное, прежняго чиновничьяго духа не стало: чуть человкъ поталантливе и побойче — сейчасъ бжать изъ коронной службы, потому что на частной больше заработаешь. Если нкоторые чиновники рвутъ куши, какъ еденька Густомсовъ, то вдь не у всякаго еще душа повернется, Леренька, на всякую пакость. Ежели разобрать, такъ вс эти наши старые знакомые, у которыхъ ты сейчасъ была и которымъ даже, можетъ-быть, позавидовала въ душ,— вс они существуютъ, такъ сказать, нелегальными средствами… да! Не люблю я про другихъ дурно говорить, а теб долженъ сказать, чтобы ты скоре освоилась со своимъ новымъ положеніемъ. А вотъ другое дло взять того же Нилушку: этотъ у живого дла стоитъ и тоже получилъ извстность.
— Тебя послушать, такъ намъ только и остается, что лечь да умереть,— замтила Калерія Ипполитовна съ плохо сдержанною досадою.
— Пожалуй, и такъ, Леренька… Что длать?.. Теперь нужно пристраиваться къ банкамъ, къ желзнымъ дорогамъ, къ разнымъ акціонернымъ компаніямъ или уходить въ глушь: въ Сибирь, на Кавказъ, въ Туркестанъ, гд еще можно спокойно дожить вкъ. Вотъ Сусанна Антоновна избрала благую часть: это, Леренька, настоящій длецъ, да еще какой длецъ… Дайте время, она на Теплоухова и смотрть не станетъ, а что касается репутаціи, такъ вдь это же вещь условная: у Сусанны будетъ свое и самое отборное общество, потому что она уметъ себя держать. Это не кокотка, не содержанка, а совершенно новое явленіе, которому даже не приберешь и названія… Вотъ maman скоре тебя раскусила дло и просто въ восторг отъ Сусанны и даже хотла съ ней познакомиться.
— Жалю, что я не могу быть другой, чмъ я есть,— сухо проговорила Калерія Ипполитовна, подымаясь съ дивана.
— Ты, пожалуйста, не обижайся, Леренька,— оправдывался oncle, загораживая дорогу гость.— Заходи потолковать… Кстати, гд вы остановились?
— Я тебя сейчасъ не приглашаю, oncle, потому что мы остановились въ отел ‘Дагмаръ’ и занимаемъ какую-то конуру,— говорила уже спокойнымъ тономъ Калерія Ипполитовна, патягивая перчатку.— Романъ общалъ найти квартиру… кажется, chambres garnies, ну, тогда и приходи.
— А что твой Симонъ? Ты мн о немъ ни слова не сказала.
Калерія Ипполитовна только пожала плечами, какъ докторъ, котораго спросили о безнадежномъ больномъ.
— Погоди, мы его пристроимъ куда-нибудь къ банкъ или на желзную дорогу.
— Да вдь онъ горный инженеръ по спеціальности!
— А это ршительно все равно, хоть будь акушеръ или мозольный операторъ,— мы пустимъ его въ ходъ. Я тоже вдь подумываю пристегнуть себя къ этимъ дльцамъ… честное слово!..

VIII.

Подъздъ театра Буффъ было ярко освщенъ цлою гирляндой газовыхъ фонарей, ночь была ясная и морозная, какія бываютъ иногда въ начал октября. Мостовая такъ и гремла подъ колесами бойко подкатывавшихъ къ подъзду каретъ, по тротуарамъ спшила та спеціальная публика, которая никогда не пропуститъ ни одного спектакля съ знаменитостью. Сегодня на театральной афиш стояло имя Жюдикъ въ ‘Пвчихъ птичкахъ’, и оно, какъ магнитъ, стягивало въ Буффъ самую отборную публику. Когда дверь распахивалась, на подъздъ вырывалась изъ передней мутная полоса свта, выносившая съ собой далекій и неопредленный гулъ, точно приподнимали крышку громаднаго котла, въ которомъ глухо начинала закипать вода. Что-то чувствовалось такое лихорадочное кругомъ, и люди походили на какія-то тни, скользившія неслышными шагами.
Еще задолго до занавса театръ уже былъ полонъ: партеръ, ложи и галлерея были усыпаны публикой, подавляющее большинство были мужчины, дамы являлись только исключеніемъ. Покатиловъ, въ качеств завсегдатая первыхъ представленій, спектаклей съ зазжими знаменитостями и спеціальнаго любителя Буффа, былъ, конечно, въ театр и разсматривалъ изъ второго ряда креселъ собравшуюся публику, преимущественно дамъ, большая часть этой публики была ему хорошо извстна, даже успла порядкомъ надость, но онъ систематически разсматривалъ ложу за ложей, одинъ рядъ креселъ за другимъ, настойчиво отыскивая что-нибудь новое, потому если что-нибудь было новаго въ Петербург, то оно непремнно должно было попасть на ‘Пвчихъ птичекъ’. Бывая въ театрахъ, Покатиловъ любилъ такимъ образомъ изучать публику, и это изученіе всегда доставляло ему пользу и удовольствіе, какъ самая лучшая живая картина текущей дйствительности со всми ея злобами дня. Теперь Петербургъ былъ налицо почти весь, т.-е. тотъ именно Петербургъ, который дйствительно живетъ, обдлываетъ дла и всмъ ворочаетъ: сановитая бюрократія, вс роды оружія, рдкіе представители кровной русской аристократіи, биржевики, банковскіе воротилы, желзнодорожники, свтила адвокатуры, представители прессы, науки, искусства, клубные шуллера, кокотки, восточные человки, совсмъ темныя личности, которыхъ можно встртить везд, и т. д.
Изъ знакомыхъ Покатиловъ усплъ разсмотрть Брикабрака, который прятался въ лож бельэтажа вмст со своей Фанни, потомъ Нилушку Чвокова, двухъ-трехъ газетчиковъ, но онъ все искалъ кого-то, особенно настойчиво разсматривая ложи, изъ которыхъ оставались незанятыми всего три.
Заигралъ плохонькій оркестръ, и публика колыхавшеюся волной двинулась изъ фойе и коридоровъ занимать свои мста. Въ первомъ ряду Покатиловъ особенно внимательно разсматривалъ высокую фигуру заводчика Теплоухова, разговаривавшаго съ извстнымъ Петербургу золотопромышленникомъ Ахлестышевымъ, у котораго было до десятка золотыхъ пріисковъ въ Сибири. Теплоухову на видъ было подъ сорокъ, но его безцвтное, утомленное лицо съ подстриженными усами казалось гораздо старше, срые большіе глаза, обложенные тонкими морщинами, смотрли какъ-то вяло и подозрительно, а въ опущенныхъ углахъ рта притаилось какое-то больное, почти страдальческое выраженіе, онъ стоялъ у барьера, спиной къ сцен, заложивъ правую руку за бортъ длиннаго сюртука, и съ равнодушною улыбкой выслушивалъ оживленный разсказъ Ахлестышева о послдней медвжьей охот. Во второмъ ряду креселъ сидлъ извстный разорившійся уральскій заводчикъ Мансуровъ, заводы котораго за казенные долги находились подъ опекой: это былъ высокій, широкоплечій мужчина съ окладистою бородой. Онъ внимательно разсматривалъ ложи, занятыя дамами полусвта, и съ кмъ-то здоровался едва замтными кивками головы.
Покатиловъ искалъ Морозъ-Догапскую, по ея не было въ ложахъ, хотя, какъ Покатиловъ былъ убжденъ, она должна была быть въ театр. Занавсъ, разрисованный въ форм громаднаго вера, наконецъ поднялся, и вся публика прильнула глазами къ сцен, выжидая появленія опереточной дивы. Сегодняшній составъ актеровъ былъ великолпенъ самъ по себ: губернатора игралъ Ру, Пикилдо — Жюто, даже кабачокъ трехъ сестрицъ былъ обставленъ вполн безукоризненно. Театръ глухо застоналъ, когда на подмостки выпорхнула сама Жюдикъ въ эффектномъ костюм уличной пвицы и съ своею неподражаемою граціей принялась раскланиваться и посылать воздушные поцлуи неистово аплодировавшей публик. Эта дочь парижской улицы являлась теперь всемогущимъ центромъ, приковывавшимъ къ себ вс симпатіи и желанія: каждый жестъ, каждое слово, каждая улыбка отражались на тысяч жадныхъ лицъ, представлявшихъ собой одно громадное ‘чувствующее полотно’, спаянное лихорадочнымъ чувствомъ. Публика превратилась въ одно громадное чудовище, съ затаеннымъ дыханіемъ слдившее тысячью глазъ за двигавшеюся на подмосткахъ улыбавшеюся приманкой.
— Дива, дива, дива,— шепталъ Покатиловъ, сжимая челюсти.— Вотъ какъ нужно ходить, говорить, улыбаться… Да, это совершенство, нтъ… божество!
У него даже мурашки побжали по спин отъ восторженнаго чувства. Да, вотъ она настоящая улица, нтъ… апоезъ улицы… И вс такъ чувствуютъ, что чувствуетъ теперь онъ, Покатиловъ, хотя не сознаютъ хорошенько своихъ чувствъ и не въ состояніи дать отчета въ нихъ, а между тмъ въ этомъ и вся суть. Покатиловъ просто задыхался отъ волненія, переживая то специфическое чувство, которое знакомо только настоящимъ охотникамъ, когда они выслживаютъ дичь на глазахъ.
Въ антракт Покатиловъ отправился въ буфетъ, набитый курившею публикой. Много было знакомыхъ. Въ одномъ углу, на диванчик сидлъ Котлецовъ, редакторъ ‘Прогресса’, это былъ блокурый худой господинъ съ подвижническою физіономіей и остановившимися глазами. Предъ нимъ юлилъ летучій корреспондентъ Бгичевъ, постоянно вздергивавшій своею головою и поправлявшій сползавшее съ носа пенснэ.
— Конечно, у нея діапазонъ голоса не великъ,— ораторствовалъ Бгичевъ своимъ жиденькимъ гнусливымъ теноркомъ,— но какая фразировка, какая выдержка музыкальной фразы. Наконецъ нюансы… Можетъ-быть, это немножко сильно сказано, но положительно Жюдикъ — великое историческое явленіе!
Въ другомъ углу разговаривалъ Нилушка Чвоковъ, по своей привычк жестикулируя самымъ отчаяннымъ образомъ, какъ это длали нкоторые профессора старой школы.
Небольшого роста, худощавый, съ подвижнымъ тонкимъ лицомъ и красивою тихою улыбкой, этотъ Нилушка, длецъ и воротила, имлъ въ себ что-то необыкневенно привлекательное, и Покатиловъ любилъ издали наблюдать его. Вотъ человкъ, который сдлалъ себ карьеру изъ ничего. И чмъ взялъ? Конечно, говорилъ Нилушка складно и подчасъ даже остроумно, но такими людьми хоть прудъ пруди въ столиц. Секретъ его успха всегда интересовалъ Покатилова, составляя для него неразршимую загадку.
Какъ всегда, около Нилушки собралась цлая толпа слушателей. На первомъ план стоялъ сдой коренастый старикъ Зостъ, тотъ самый, у котораго занималась Бэтси. Подкупающей особенностью въ этой стариковской фигур были ясные голубые глаза и твердый складъ рта, говорилъ онъ ломанымъ русскимъ языкомъ и имлъ дурную привычку брать своего собесдника за пуговицу сюртука. Въ кругу заводчиковъ Зостъ пользовался громадною популярностью, и ему предсказывали блестящую будущность. Въ Россію онъ явился простымъ машинистомъ, потомъ открылъ маленькую мастерскую, а теперь былъ владльцемъ передлочнаго чугуннолитейнаго завода и стоялъ во глав иностранныхъ заводчиковъ, работавшихъ въ Россіи.
‘Кто кого у нихъ обманываетъ?— подумалъ Покатиловъ, прислушиваясь къ разговору.— И мсто нашли для разговора!’
— Вы подтасовываете научные факты,— горячился Зостъ, наступая на Нилушку.— Я не говорю, что вы это длаете съ намреніемъ, но, къ сожалнію, вы идете противъ всхъ освободительныхъ идей вка… Вы желаете отодвинуть насъ къ темнымъ средневковымъ порядкамъ, когда процвтало цеховое устройство, внутреннія таможни, крайняя правительственная регламентація. Да-съ… Вотъ что значитъ вашъ протекціонизмъ!.. Русская горная промышленность полтораста лтъ идетъ на чужихъ помочахъ и, какъ больной человкъ, живетъ только лкарствами, а вы настаиваете на продолженіи такого порядка.
— Позвольте г. Зостъ, сначала необходимо разобраться въ этой масс, такъ сказать, научнаго суеврія,— спокойно оппонировалъ Нилушка, довольный тмъ, что его слушаютъ.— И въ наук есть свои раскольничьи начетчики, для которыхъ дороже всего экономическія хожденія по-солонь или двуперстное сложеніе, но я думаю, что здсь споръ идетъ уже о словахъ, а дйствительность давно выросла изъ этихъ искусственныхъ рамокъ и создала новыя формы. Необузданный индивидуализмъ въ дух экономическаго либерализма отжилъ свой вкъ, хотя я не стою и за воинствующія пошлины дальше того, пока он являются только въ качеств прогрессивнаго дятеля, т.-е. пока служатъ школой для подготовки крупной организаціи труда и максимальнаго возвышенія производительнаго уровня всякаго труда. Замтьте, я защищаю капитализмъ только по его общественно-исторической задач, какъ начало, обобществляющее трудовые элементы и вндряющее принципы коллективизма.
Слушатели были пріятно оглушены этимъ потокомъ ученыхъ фразъ и улыбающимися глазами смотрли на старика Зоста, который держалъ Нилушку за лацканъ сюртука и все раскрывалъ ротъ, чтобы высказать что-то очень горячее своему противнику.
— Обобществляющее… вндряющее…— повторялъ Покатиловъ съ улыбкой и качалъ головой.— Ай да Нилъ Кузьмичъ… ха-ха!.. Связался чортъ съ младенцемъ… Впрочемъ, оба лучше.
— Ахъ, и ты здсь,— проговорилъ Чвоковъ, оборачиваясь къ Покатилову.
— Да, и я здсь… Продолжайте, я съ удовольствіемъ слушаю.
— Нтъ, мы ужъ кончили,— усталымъ голосомъ отвтилъ Чвоковъ и прибавилъ совсмъ другимъ тономъ:— Ну что, какъ Жюдикъ по-твоему?
— По-моему? По-моему это великое обобщестиляющее начало, вндряющее въ насъ принципъ коллективизма.
— Ахъ, ты, шутъ гороховый!— засмялся Нилушка, скашивая глаза на Зоста, который, видимо, еще не прочь былъ сразиться.
— Что это у васъ, репетиція, что ли, для представленія въ какомъ-нибудь ученомъ обществ?— спрашивалъ Покатиловъ, когда они выходили изъ буфета.
— Да, готовимся къ сраженію въ техническомъ обществ,— устало говорилъ Чвоковъ, поддерживая Покатилова подъ локоть.— Надоло, признаться сказать… И этотъ старичишка привязался, какъ пластырь. Неглупый человкъ, но только очень горячится.
— Мсто-то для дебатовъ вы хорошее нашли,— смялся Покатиловъ.— Въ буфет цлый парламентъ устроили, ха-ха!
— Ну, что значитъ мсто? Не все ли равно? Не мсто человка краситъ, а человкъ мсто.
— Нечего сказать, украсили! А главное, ты-то изъ-за чего тутъ распинаешься, а? Вдь теб ршительно все разно,— если разобрать: Зостъ ли возьметъ верхъ, или Теплоуховъ.
— Нтъ, меня интересуетъ принципіальная сторона дла. Въ самомъ дл, если разобрать…
— Довольно, довольно. Будетъ морочить добрыхъ-то людей.
Чвоковъ посмотрлъ на Покатилова и только улыбнулся.
Публика съ шумомъ занимала мста.
— Этакая ворона!— бранился про себя Покатиловъ, начиная разглядывать ложи въ бинокль.— Еще дв пустыхъ ложи остаются.
Поднялся занавсъ. Успхъ примадонны росъ вмст съ ходомъ пьесы.
Въ самый разгаръ дйствія Покатилова точно что кольнуло, и онъ инстинктивно повернулъ голову къ пустымъ ложамъ, въ одной изъ нихъ выставлялась сдая голова oncl’я, а у барьера ложи, вся на виду у публики, сидла Морозъ-Доганская. Да, это была она, хотя Покатиловъ видлъ только ея плечо, затылокъ и часть лица. Онъ узналъ бы ее изъ тысячи женщинъ по той свободной граціи, которая поразила его еще на царскосельскихъ скачкахъ.
Странное дло, Покатиловъ, этотъ слишкомъ много для своихъ лтъ пожившій человкъ, теперь испытывалъ волненіе, точно школьникъ, который пришелъ въ первый разъ на любовное свиданіе. Правда, онъ въ послднее время столько слышалъ о ней и отъ Брикабрака, и отъ зятя, и отъ сестры, и отъ капитана, и даже отъ Бэтси. Доганская была въ бархатной накидк и въ осенней шляп изъ черныхъ кружевъ, она сидла съ тою самоувренною граціей, какая дается рдкимъ женщинамъ, это было что-то совсмъ особенное, совершенно свободное отъ всякихъ условностей, заученныхъ жестовъ и вымученныхъ позъ. Нсколько разъ она поворачивала свою голову къ публик, и Покатиловъ видлъ въ профиль это оригинальное лицо, которое нельзя было даже назвать красивымъ. Скулы были слишкомъ приподняты, мягкій носъ точно придавленъ, и только хороша была неправильная овальная линія, очерчивавшая щеку и подбородокъ.
Для Покатилова пьеса больше не существовала, и даже божественная Жюдикъ стушевалась въ охватившей его тревог, отъ которой у него похолодли руки. Въ первый разъ Покатиловъ только замтилъ эту эффектную женщину, какъ замчалъ тысячи другихъ красивыхъ женскихъ лицъ, но теперь онъ не могъ отвести отъ нея глазъ, точно очарованный, чувствуя, какъ въ душ у него накопляется та совершенно особенная, тихая, пріятно волновавшая тоска, съ какой начинались вс безчисленныя его увлеченія женщинами. Музыка, сцена, публика — все это было только декораціей, оправой, въ какой нуждается даже рдкой цны камень.
‘Что же это такое, въ самомъ дл?’ — съ какимъ-то ужасомъ подумалъ Покатиловъ, оглядываясь кругомъ, точно онъ искалъ невидимой помощи.
А тамъ, въ душ, такъ и накипало то мучительно-пріятное чувство, которое неудержимо тянуло взглянуть въ ложу направо. Неисправимые пьяницы чувствуютъ такое же тяготніе къ первой роковой рюмочк. Oncle замтилъ Покатилова и издали улыбался ему своею покровительственною, добродушною улыбкой.
Второе дйствіе кончилось, и Покатиловъ въ какомъ-то туман побрелъ въ буфетъ, гд встртился съ oncl’емъ.
— Здравствуй, племяшъ,— громко заговорилъ oncle, крпко пожимая руку Покатилова.— Что ты такой кислый?
— Ничего…
— Ахъ, да, Сусанна Антоновна желаетъ съ тобой познакомиться. Она два раза спрашивала меня про автора царскосельскихъ скачекъ… Ну, доволенъ, плутишка?.. Пойдемъ, я тебя сейчасъ же представлю ей.
— Съ удовольствіемъ… только удобно ли это будетъ?.. Тамъ, кажется, есть кто-то… въ лож?
— Это еще что такое?.. Вс свои: Нилушка, какой-то Богомоловъ.
Oncle подхватилъ Покатилова за руку и потащилъ въ бельэтажъ, въ ложу Доганской, при вход они столкнулись съ Нилушкой и Бгичевымъ. Доганская разговаривала съ Богомоловымъ и въ то же время едва замтно улыбалась кому-то въ партер. Покатиловъ поймалъ эту улыбку и ревниво посмотрлъ по ея направленію: тамъ виднлось блдное лицо Теплоухова.
— Сусанна Антоновна, позвольте представить вамъ молодого человка, подающаго большія надежды,— громко заговорилъ oncle, выдвигая впередъ Покатилова.— Мой племянникъ, Романъ Ипполитовичъ Покатиловъ.
— Очень рада, очень рада,— спокойно отвтила Доганская, протягивая свою руку Покатилову.— Я уже слышала о васъ, Романъ Ипполитовичъ.
— Отличный малый и владетъ чертовски слогомъ,— не унимался oncle, выпячивая грудъ,— вообще человкъ рдкихъ достоинствъ, Сусанна Антоновна.
— Пожалуйста, довольно,— взмолился Покатиловъ.— Во-первыхъ, ты испугаешь Сусанну Антоновну перечисленіемъ моихъ добродтелей, а во-вторыхъ, я совсмъ не желаю быть раздавленнымъ такою массою достоинствъ.
Oncle молодцовато вскинулъ пенснэ на свой носъ и побдоноснымъ взглядомъ посмотрлъ на Доганскую — дескать, каковъ малый… недурно сказано, чортъ мою душу возьми! По лицу Доганской мелькнула довольная улыбка. Она весело взглянула на Покатилова своими необыкновенными, изсра-зеленоватыми глазами съ широкимъ зрачкомъ и молча пожала ему руку еще разъ. Это невольное движеніе смутило Покатилова, и онъ глупо замолчалъ, какъ попавшійся школьникъ. Онъ усплъ разсмотрть ея лицо. Оно было, пожалуй, даже некрасиво. Хороши были только своею загадочною красотой глаза, сросшіяся темныя брови, оригинальный разрзъ рта, блый маленькій лобъ и матовый тонъ кожи съ легкимъ смуглымъ просвтомъ.
— Я пойду побродить,— заявилъ oncle, подхватывая подъ руку молчавшаго Богомолова, это была одна изъ милыхъ привычекъ старика.
Богомоловъ почтительно раскланялся съ Доганской и покорно послдовалъ за своимъ мучителемъ. Широкая, плотная фигура Богомолова, съ короткой шеей и негладко остриженной головой, несмотря на безукоризненный костюмъ, все еще отдавала тмъ мужикомъ, который сидлъ въ немъ. Широкое бородатое лицо съ умными, злыми глазами не понравилось Покатилову, особенно когда Богомоловъ длалъ усиліе улыбнуться. Доганская проводила его глазами, чуть замтно сморщилась и съ улыбкой взглянула на Покатилова.
— Они меня здсь, кажется, ршились уморитъ своими умными разговорами,— заговорила она первая такимъ простымъ тономъ, точно была давно знакома съ Покатиловымъ.— Если бы не Николай Григоръичъ… онъ дядя вамъ?
— Да…
Покатиловъ едва разговорился, хотя никакъ не могъ попасть въ свой обыкновенный, шутливо-серьезный тонъ, который такъ нравится женщинамъ. По лицу своей собесдницы онъ замтилъ, что начинаетъ нести скучнйшія вещи, и это еще сильне смутило его. Антрактъ самое большее продолжается десять минутъ, и изъ этихъ десяти минутъ онъ уже усплъ потерять цлыхъ пять. …
— Послушайте, вы, кажется, хотите занимать меня?— со своею странною улыбкой спросила Доганская.
— Нтъ, гораздо проще: я хочу показаться непремнно остроумнымъ человкомъ, а никакъ не выходитъ…
— Да?.. Что же, по крайней мр, откровенно. Можетъ-быть, въ другой разъ я буду счастливе… Это васъ Николай Григорьичъ испортилъ своими похвалами. Ахъ, знаете, мн сегодня такъ скучно… такъ, тяжело. Говорите, ради Бога, что хотите, только снимите съ меня это гадкое чувство, когда сама начинаешь сознавать, что длаешься въ тягость и себ и другимъ. Знаете, что мн кажется: мы точно давно-давно знакомы съ вами… не правда ли?..
— Я думалъ это же, но боялся высказать…
— Скажите, кто вонъ въ той лож сидитъ… мужчина и дама?
Это была ложа Брикабрака, и Покатиловъ расписалъ своего патрона въ такихъ краскахъ, что Доганская даже засмялась. Это было счастливымъ началомъ, тонъ былъ найденъ. Покатиловъ ложа за ложей перебралъ всю публику, а затмъ перешелъ къ партеру. Онъ длалъ такія остроумныя характеристики и такъ смшно описывалъ наружность каждаго. У Доганской слегка вздрагивалъ лвый уголъ рта, и она сдвигала брови, чтобы не расхохотаться.
— Да вы тутъ ршительно всхъ знаете, Романъ Ипполитовичъ,— удивлялась Доганская.
— Это моя спеціальность…
— Кстати, это вы описывали скачки?
— Да, я.
— Что у васъ была за фантазія описывать одну даму… т.-е. меня?
— Мудреный вопросъ… Вы меня вызываете на комплиментъ…
— Я позволяю, говорите. Вс женщины увряютъ, что не выносятъ комплиментовъ, по вдь это неправда, какъ хорошо извстно каждому. Но помимо этого…
Поднявшійся занавсъ прекратилъ этотъ разговоръ. Когда Покатиловъ уходилъ, Доганская съ улыбкой проговорила:
— Чтобы не откладывать нашего знакомства, Романъ Ипполитовичъ, я приглашаю васъ къ себ… Посл спектакля вы отправитесь прямо за нами. Мой неизмнный спутникъ — Николай Григорьичъ.
Покатиловъ раскланялся. Это преувеличенное вниманіе не обмануло Покатилова: онъ видлъ, что обязанъ имъ не своимъ достоинствамъ, а чему-то постороннему. Можетъ быть, Доганская пригласила его въ пику другимъ.
Вторая половина спектакля прошла для Покатилова въ какомъ-то полусн. Онъ сидлъ въ своемъ кресл, какъ пьяный. Сцена сливалась въ одно мутное пятно, Покатиловъ былъ полонъ сознаніемъ того, что она была въ театр.

IX.

Сейчасъ посл спектакля вся компанія отправилась на Сергіевскую улицу, гд была квартира Морозъ-Доганскихъ. Oncle ухалъ въ карет вмст съ Сусанной Антоновной, Чвоковъ и Богомоловъ потащились за ними на извозчик, Покатиловъ халъ одинъ. Квартира Доганскихъ была почти у самаго Таврическаго сада, въ двухъэтажномъ старомъ барскомъ дом. На подъзд встртилъ старый швейцаръ Ефимъ, самой внушительной наружности, лстница была убрана мягкими коврами и экзотическою зеленью.
— Вы, petit papa, постарайтесь занять гостей,— говорила Доганская помогавшему подняться ей по лстниц oncl’ю, крпко опираясь на его руку.
Обстановка всей квартиры Доганскихъ дышала настоящею роскошью, которая не знаетъ счета деньгамъ. Особенно хороша была небольшая гостиная въ стил Людовика XVI, походившая на бонбоньерку: свтло-срая мебель съ золотыми полосками была обита розовымъ шелкомъ необыкновенно нжнаго тона, тяжелыя драпировки, роскошная бронза, картины въ рзныхъ золоченыхъ рамахъ, мягкіе ковры — все было великолпно этою необыкновенною вычурностью рзныхъ украшеній, всюду блествшихъ золотомъ, гармоническимъ сочетаніемъ красокъ и свжестью тней. Кабинетъ хозяина и библіотека были отдланы подъ дубъ, а будуаръ хозяйки походилъ на гнздышко, вытканное цликомъ изъ голубого шелка. Мебель изъ цльнаго чернаго дерева съ серебряными инкрустаціями выдлялась на этомъ голубомъ фон очены эффектно.
Въ громадной зал, отдланной въ срый цвтъ съ серебряными полосками, обращалъ на себя вниманіе потолокъ, точно задрапированный какими-то необыкновенно тяжелыми кружевами: такъ онъ былъ залпленъ арабесками.
Въ простнкахъ между окнами матовыми пятнами теплились узорчатыя полосы поддльныхъ гобелэновъ, сдланныхъ всего въ два тона. Палисандровый концертный рояль Шредера стоялъ у внутренней стны. Рядомъ съ библіотекой помщалась бильярдная, служившая курительною комнатою.
— Мы прямо въ столовую отправимся, господа,— приглашалъ oncle на правахъ хозяина.— Ближе къ цли.
— Да, я, по крайней мр, очень проголодался,— отозвался Нилушка Чвоковъ, потирая руки.— Конечно, Жюдикъ великолпна и несравненна, но она, къ сожалнію, не можетъ замнить хорошаго ужина.
Oncle, при одномъ имени Жюдикъ, сладко закрылъ глаза и фальшивымъ голосомъ заплъ:
О, mon cher amant, je te jure
Que je t’aime de tout mon coeur…
Въ дверяхъ показалась хозяйка, успвшая переодться къ ужину въ шелковое оливковое платье, особенно удачно оттнявшее смуглый цвтъ ея кожи. Въ чемъ была одта Доганская въ театр, Покатиловъ теперь ршительно не могъ припомнить.
— Извините, господа, что я заставила васъ ждать,— проговорила она, занимая мсто въ конц стола.— Романъ Ипполитовичъ, вамъ, какъ новому гостю, я предложила бы мсто по правую руку, но petit papa немного ревнивъ и не любитъ уступать своихъ преимуществъ.
— Да, я согласенъ все уступить въ жизни, кром своего мста за столомъ,— подтвердилъ oncle, занимая стулъ по правую руку хозяйки.— Впрочемъ, это мое единственное преимущество, за которое иногда, какъ сегодня, приходится платить очень дорого.
— Именно?— спрашивала Доганская, указывая Покатилову стулъ.
— А какъ же? Сегодня Сусанн Антоновн угодно было быть весь вечеръ не въ дух, и она вымещала на мн свое недовольство, какъ это умютъ длать одн женщины.
Гости, за исключеніемъ Покатилова, кажется, чувствовали себя въ этой столовой какъ дома и совсмъ не думали стсняться присутствіемъ хозяйки. Чвоковъ и Богомоловъ продолжали еще начатый въ театр споръ по поводу послднихъ дебатовъ въ техническомъ обществ, причемъ Нилушк приходилось вплотную защищаться отъ нападеній юркаго провинціальнаго дльца.
— Необходимо было выражаться рзче,— ораторствовалъ Богомоловъ, начиная горячиться,— потому что положеніе нападающаго всегда выгодне положенія защищающагося. Это слишкомъ избитая истина, чтобы еще разъ доказывать ее, тмъ боле, что наше дло правое и за насъ послднее слово науки.
— Я, кажется, и то не особенно стснялся,— говорилъ Чвоковъ, начиная краснть.— Оставалось только вступить въ рукопашную.
— Нтъ, позвольте-съ…— задорно отчеканивая каждое слово, зудилъ Богомоловъ.— Вы просто-напросто струсили этого старика Зоста и Котлецова… да!.. Э, батенька, все это вздоръ, дайте срокъ, вотъ соберемъ създъ горнопромышленниковъ, тогда насъ не такъ-то легко будетъ запугать.
— Что же, можно будетъ устроить другой докладъ,— виновато бормоталъ Чвоковъ,— хоть въ томъ же обществ покровительства русской промышленности и торговл.
— Нашъ Нилушка потерялъ всякую невинность,— шепнулъ oncle на ухо Покатилову.— Вотъ что значитъ продать себя: изображай изъ себя послднее слово науки для подобныхъ господъ, какъ вотъ этотъ сибирскій джентльменъ.
Доганская сосредоточенно чертила вилкой какіе-то узоры у себя на тарелк и, повидимому, совсмъ забыла о присутствующихъ. Положеніе Покатилова, какъ новаго человка въ дом, было не изъ особенно пріятныхъ, и онъ начиналъ чувствовать себя лишнимъ въ этой роскошной англійской столовой. Ршительно и въ этой странной женщин, и въ обстановк дома, и въ собравшемся здсь обществ было что-то загадочное и недосказанное. Покатилову припомнился разсказъ капитана Пухова о бухарочк Шур и его откровенное объясненіе семейныхъ отношеній Доганскихъ. Неужели это правда? Во всякомъ случа, эта Сусанна Антоновна совсмъ не то, чмъ она казалась ему всего какой-нибудь часъ назадъ: у ней на душ или слишкомъ сильное горе, или какая-нибудь тяжелая тайна. Покатиловъ уже хотлъ прощаться, когда Доганская точно проснулась отъ своего раздумья и проговорила:
— М-г Покатиловъ, налейте мн, пожалуйста, краснаго вина. Я сегодня просто невыносима, благодаря вотъ этимъ господамъ, которые хоть кого угодно доведутъ своими умными разговорами до сумасшествія. Вы ужъ извините меня. Будемте говорить о Жюдикъ, о чемъ угодно, я хочу веселиться.
— Вотъ это дйствительно хорошо,— согласился oncle, тоже наливая себ вина.— Давно бы такъ, Сусанна Антоновна, а то, въ самомъ дл, оставалось только взять веревку и повситься.
— Ужъ если кому дйствительно стоитъ повситься, такъ это мн,— съ нервною улыбкой замтила Доганская.— Ну, да это все равно… М-г Покатиловъ, вы какое вино любите? Послушайте, да вы, кажется, сидите съ пустымъ стаканомъ. Нтъ, я ршительно не за тмъ приглашала васъ, чтобы заставлять скучать.
— Сусанна Антоновна, съ вашего позволенія, можно закурить папиросу?— спросилъ Чвоковъ.
— Кажется, есть курильня, и отправляйтесь туда.
Oncle ушелъ въ курильню вмст съ Нилушкой и Богомоловымъ, а Покатиловъ остался въ столовой съ глазу на глазъ съ хозяйкой. Онъ только-что хотлъ что-то разсказывать изъ закулисной хроники театра Буффъ, но, взглянувъ на Доганскую, такъ и остался съ раскрытымъ ртомъ, она положила свою голову на руки и горько плакала.
— Сусанна Антоновна, вамъ дурно?— суетился Покатиловъ, второпяхъ проливая стаканъ съ водой.
— Ахъ, ради Бога, тише…— умоляющимъ голосомъ просила Доганская, протягивая руку.— Они опять могутъ прійти сюда… Это со мной случается… Пожалуйста, не обращайте никакого вниманія на мои дурацкія слезы. Этимъ должно было кончиться, потому что съ самаго утра меня давила страшная тоска…
Покатиловъ держалъ въ своихъ рукахъ маленькую смуглую руку Доганской, холодную, какъ ледъ, и мокрую отъ слезъ.
— Господи, какъ я глупа… и какъ мн скучно…— шептала Доганская, лихорадочно глотая воду изъ стакана.— Это даже не скука, а тоска… смертная тоска. Если бы вы только могли испытать хоть частицу… Везд ложь и во всемъ ложь, а я еще молода… что же это за жизнь?
Она съ какимъ-то ужасомъ обвела глазами столовую и вся вздрогнула. Покатиловъ слышалъ, какъ у ней стучали зубы отъ начинавшейся лихорадки, а смоченное слезами лицо сдлалось еще свже, и, кажется, никогда это лицо не было такъ красиво, какъ сейчасъ: глаза теплились глубокимъ влажнымъ огнемъ, розовыя губы были полураскрыты, все лицо вздрагивало отъ пробгавшихъ по немъ тней. Покатилову страстно захотлось покрыть горячими поцлуями эти заплаканные глаза и эти холодныя маленькія руки.
— Знаете, Романъ Ипполитычъ, я смотрю на васъ, какъ на родного, какъ на своего старшаго брата,— заговорила Доганская, немного успокоившись.— Когда я была подросткомъ и жила у вашей сестры, часто разговоръ заходилъ о васъ. Для меня съ Юленькой вы являлись какимъ-то полумиическимъ существомъ, какъ литераторъ, какъ будущая знаменитость. Я отъ души вамъ завидовала тогда, какъ завидую и теперь, хотя по другимъ причинамъ. У меня нтъ ни родныхъ ни друзей. Въ самомъ дл, довольно странная встрча для перваго раза. Кстати, гд Юленька? Вотъ кого я желала бы видть, хотя сознаю полную невозможность подобнаго желанія.
Покатиловъ разсказалъ все, что зналъ относительно Юленьки, и прибавилъ, что въ желаніи Доганской видть ее нтъ ничего невозможнаго, и что онъ даже возьмется переговорить объ этомъ съ сестрой.
— О, вы не знаете совсмъ Калеріи Ипполитовны,— глухо проговорила Доганская и какъ-то подозрительно посмотрла на Покатилова.— Нашихъ бабьихъ счетовъ самъ чортъ не разберетъ. Легче собрать пролитую воду, чмъ-ъ помирить двухъ женщинъ… да. Вы лучше и не вмшивайтесь въ эту кашу.
— Но я, кажется, ужъ невольно узналъ больше, чмъ слдуетъ постороннему человку,— заговорилъ Покатиловъ и откровенно передалъ свой послдній разговоръ съ капитаномъ Пуховымъ.— Я и теперь не зналъ бы, Сусанна Антоновна, что это вашъ отецъ, если бы онъ самъ не разсказалъ.
Доганская выслушала разсказъ Покатилова, не моргнувъ бровью, и только спросила, когда онъ кончилъ:
— Что же, вы лично врите тому, что вамъ разсказывалъ мой отецъ?
— Нтъ… То-есть я думаю, что тутъ есть какое-то недоразумніе.
— Да, это врно. Во всей этой исторіи есть много такого, чего не разсказываютъ отцамъ, а пока замчу только вотъ что: отецъ говоритъ, что я вышла за Доганскаго только фиктивнымъ образомъ, чтобы этимъ фиктивнымъ бракомъ прикрыть свои отношенія къ Теплоухову, но какимъ образомъ это могло случиться, когда Теплоуховъ увидалъ меня въ первый разъ только m-me Морозъ-Доганской? Слишкомъ очевидная нелпость, чтобы опровергать ее. Но въ обвиненіяхъ отца есть извстная доля правды: я дйствительно продала себя, какъ продаются тысячи другихъ двушекъ, имвшихъ несчастіе родиться красивыми. Только я поступила въ этомъ случа совершенно сознательно и никого не могу обвинять въ собственной ошибк, или какъ хотите назовите мой поступокъ. Я хотла быть непремнно богатой, замтной въ обществ, имть поклонниковъ и еще больше людей, которые будутъ мн завидовать, и, какъ видите, не ошиблась въ своихъ расчетахъ. Ну, а теперь я желаю слышать ваше откровенное мнніе лично обо мн. Ваше мнніе для меня особенно интересно потому, что вы человкъ совершенно посторонній.
Покатиловъ былъ непримиримымъ врагомъ всякихъ сердечныхъ изліяній, но въ данномъ случа почувствовалъ непреодолимую потребность высказаться.
— И вы, и я, и Нилушка Чвоковъ, и m-r Богомоловъ, и вашъ отецъ, и сама несравненная Жюдикъ — вс мы одинаково жертвы ‘улицы’,— заговорилъ Покатиловъ, глядя прямо въ лицо своей слушательниц.— Это вотъ что значитъ, Сусанна Антоновна: есть извстный средній уровень, который давитъ все и всхъ. Ученый несетъ сюда послднее слово науки, артистъ и художникъ — плоды своего вдохновенія, общественные дятели — свою энергію, женщины — молодость и красоту. Улица всесильна, и у нея есть на все запросъ: всякая микроскопическая особенность на этомъ всеобщемъ рынк находитъ себ самый врный сбытъ. Пвецъ сюда несетъ какое-нибудь необыкновенное верхнее do, литературный талантикъ — послднее созданіе фантазіи, нашъ братъ, газетчикъ тащитъ всякій выдающійся фактъ, даже добродушіе oncl’я иметъ цну и сбытъ, Вы слышали сегодня Жюдикъ? Вотъ олицетвореніе улицы, хотя и боле широкой, чмъ наша петербургская. Къ особенностямъ улицы принадлежитъ, между прочимъ, и то, что она все, что попадетъ на нее, передлываетъ по-своему, т.-е. искажаетъ: есть спеціально-уличная музыка, какую мы слышали сегодня, есть уличные актеры, уличная наука, уличная литература и т. д. Улица на все даетъ свою моду, и эта мода безмолвно выполняется всми, строже всякихъ уголовныхъ законовъ. Нужно замтить, что наше несчастное время есть время господства улицы по преимуществу, и нужно обладать настоящимъ геройствомъ, чтобы не поддаться этому всесильному вліянію. Есть, конечно, истинная и великая наука, есть великіе честные дятели, есть красота, поэтическое вдохновеніе, энергія, таланты, которые остаются не зараженными этою уличною атмосферой, но вдь геройство не обязательно, и мы, обыкновенные люди, платимъ тяжелую дань своему времени. Въ этомъ заключается главный источникъ душевнаго разлада, борьбы совсти, явнаго и тайнаго протеста чувства, мукъ и настоящихъ страданій. Бороться съ требованіями улицы не всякому по силамъ, когда маленькая сдлка съ совстью даетъ извстность, имя, успхъ, богатство. Улица по преимуществу экеплоатируетъ дурные инстинкты, наши слабости, животную сторону нашего существованія. Вашъ покорный слуга, въ данномъ случа, не лучше другихъ и, по возможности, иллюстрируетъ жизнь улицы — самая благодарная работа, потому что улица любитъ потшиться сама надъ собой.
— Я, кажется, начинаю понимать васъ,— замтила Доганская.— Да, именно улица… это врно.
— Есть другой, не мене рельефный примръ, Сусанна Антоновна,— продолжалъ Покатиловъ.— Ныншнія модныя пьесы часто имютъ успхъ только благодаря чудовищной роскоши своей сценической обстановки, а актрисы пріобртаютъ извстность своими костюмами… Даже парижскія сцены не въ состояніи назначать такое жалованье актрисамъ, чтобы его доставало на костюмы, такъ что эти представительницы искусства принуждены зарабатывать деньги на костюмы другими путями. Сравните шекспировское время, когда пьесы ставились чуть не въ сараяхъ и сцена освщалась сальными огарками… Вотъ до чего доводитъ улица даже такое, повидимому, свободное искусство, какъ сцену! Если разобрать, вся наша жизнь — тоже своего рода театральная пьеса, притомъ очень скучная, и мы тоже обманываемъ и себя и другихъ нашими костюмами… Извиняюсь впередъ, что я и васъ поставилъ въ зависимость отъ требованій улицы.
— Интересно, какъ вы дошли до этой характеристики?
— Право, это довольно трудно объяснить… Вдь каждая спеціальность образуетъ такихъ знатоковъ, которые получаютъ почти невроятную тонкость ощущеній въ своей области. Вдь вы слыхали о кассирахъ, которые съ закрытыми глазами выбрасываютъ изъ пачки фальшивыя ассигнаціи? Такъ и въ нашемъ дл образуется какое-то чутье.
— Послушайте, Романъ Ипполитычъ, я удивляюсь только одному,— заговорила Доганская, перебивая,— какъ вы, съ вашими знаніями и съ вашею головой, до сихъ поръ не можете выбиться изъ этой литературной поденщины?
— Выхода три: деньги, имя или счастливый случай… я больше всего надюсь на послднее. А газета у меня будетъ и пойдетъ, потому что я слишкомъ хорошо знаю требованія, вкусы, слабости и пороки улицы. Конечно, послднее слишкомъ смло сказано, но вдь сегодня у насъ вечеръ объясненій.
— Послушайте, Сусанна Антоновна, вы здсь такъ тихо сидли, что Богъ знаетъ, что можно было подумать,— откровенно заявилъ oncle, появляясь въ дверяхъ столовой.— По меньшей мр можно было объясниться въ любви… Такъ, Романъ? А мы тамъ, въ курильной, чуть было не разодрались, врне, вотъ эти господа чуть не отколотили меня и, наврное, отколотили бы, если бы во-время съ похвальнымъ благоразуміемъ не вспомнили, что вдь Николай Бередниковъ когда-то былъ отчаяннымъ рубакой.
Гости начали прощаться. Доганская вышла провожать ихъ до порога залы, гд они столкнулись съ самимъ Доганскимъ. Онъ поцловалъ жену въ лобъ и, не давъ ей кончить рекомендацію новаго гостя, схватилъ руку Покатилова обими руками и заговорилъ:
— Очень радъ, очень радъ… я такъ много слышалъ о васъ… да! Какой-то философъ и гд-то сказалъ, что считаетъ счастливымъ тотъ день, когда пріобртаетъ новаго друга, это и моя философія, а рекомендація Сюзи для меня больше, чмъ аттестатъ зрлости… Господа, куда же это вы? Сюзи, прикажи имъ оставаться.
— Нтъ, ужъ скоро три часа, Юрій Петровичъ,— заявилъ oncle, вынимая часы,
— Ну, какъ знаете,— согласился Доганскій и, подмигнувъ oncl’ю, заплъ:
О, mon cher amant, je te jure
Que je t’aime de tout mon coeur…
Доганская оперлась на руку мужа и старалась не смотрть на Покатилова.
Очутившись на подъзд, Покатиловъ долго стоялъ въ раздумь. Ему все мерещилась вытянутая фигура Доганскаго съ его длинными ногами и длиннымъ безжизненнымъ лицомъ. Покатиловъ видалъ его много разъ прежде этого, но особеннаго вниманія не обращалъ, а теперь… теперь они сидятъ вдвоемъ въ своей англійской столовой, онъ разсказываетъ, а она слушаетъ. Въ голов Покатилова вмст съ этою картиной вертлось письмо Периколы, и онъ шагалъ къ себ на Моховую въ какомъ-то забыть, нсколько разъ вынимая изъ кармана руку, которую крпко пожала ему на прощанье Доганская.
— Нтъ, у меня будетъ своя газета!— громко проговорилъ Покатиловъ и самъ удивился, какимъ образомъ именно эта мысль вынырнула изъ его головы, занятой совершенно другими соображеніями.— Да, она должна быть… Вдь устроился же Нилушка, наконецъ этотъ Богомоловъ, а, кажется, ничего особеннаго… Да, да, газета… все будетъ зависть отъ газеты.

X.

Калерія Ипполитовна не поврила своему дяд, хотя смутно и сознавала, что онъ правъ. Ей такъ еще хотлось жить.
‘Еще посмотримъ!’ — повторяла она самой себ.
Не теряя напрасно дорогого времени, Калерія Ипполитовна дятельно принялась развдывать петербургскую почву, точно она попала на какой-то новый материкъ. Въ теченіе двухъ недль она успла побывать у всхъ старыхъ знакомыхъ и завела нсколько новыхъ знакомствъ, конечно, съ большимъ разборомъ, потому что прежде всего дло. Снова была она у Берестовскихъ и Чвоковыхъ, но ничего, кром скуки, не нашла, какъ у Даниловыхъ и Густомсовыхъ. Калерія Ипполитовна точно заразъ хотла выпить всю чашу испытаній, эти визиты съ ржущею ясностью выяснили ея собственное фальшивое положеніе. Иногда ей начинало казаться, что къ ней относятся свысока или съ обиднымъ снисхожденіемъ. Другіе встрчали ее съ тмъ безцвтнымъ участіемъ, какъ это умютъ длать только коренные петербуржцы. Да, она чувствовала себя лишней на этихъ бойкихъ улицахъ, гд жизнь катилась широкою волной, но, какъ утопающій хватается за соломинку, продолжала продлывать все то, что продлываютъ и другіе въ ея положеніи. Было время, когда Калерія Ипполитовна сама смялась надъ подобными мышиными хитростями, а теперь даже не замчала, что продлываетъ то же. Она всмъ разсказывала, что Симонъ Денисычъ самъ отказался отъ мста, что ему предлагаютъ мсто на Урал, что они въ Петербург только на время, пока устроятъ Юленьку, и т. д. Эта ложь такъ часто повторялась, что наконецъ Калерія Ипполитовна сама стала врить ей и страшно сердилась, когда замчала хотя самую легкую тнь недоврія къ своимъ словамъ.
‘Вс пристроились… вс плотно сидятъ на своихъ мстахъ,— со злобой думала Калерія Ипполитовна, перебирая своихъ знакомыхъ.— И главное, они же и боятся, чтобы кто не отнялъ у нихъ готовый кусокъ!’
Въ своемъ исключительномъ положеніи она походила на пассажира, который опоздалъ на поздъ и безтолково бгаетъ по платформ, заглядывая въ окно, гд сидли съ билетами въ рукахъ боле предусмотрительные и счастливые путешественники. Банки, акціонерныя компаніи, уфимскія земли, кавказская нефть, концессіи — вотъ чмъ живутъ люди и къ чему такъ трудно было присосаться постороннему человку. Иногда Калерія Ипполитовна невольно вспоминала доброе старое время, когда все на свт зависло отъ тхъ важныхъ старичковъ, которые когда-то здили къ maman. И такіе смшные были старички: въ бархатныхъ и шелковыхъ жилетахъ, въ сюртукахъ съ узкими рукавами и широкимъ воротникомъ, въ шелковыхъ косынкахъ, туго намотанныхъ на ше. Эти старики все могли, и если бъ они были живы, не металась бы Калерія Ипполитовна по Петербургу, какъ угорлая, и не обивала бы чужихъ пороговъ.
‘Нашлось бы и моему Симону теплое мстечко гд-нибудь по провіантской части, въ откуп, въ интендантств’,— думала Калерія Ипполитовна и сама улыбалась своему ребячеству.
Свои визиты къ барону Шебеку, къ князю Юклевскому и знаменитому Андрею Евгеньичу она оставляла въ запас, какъ игрокъ оставляетъ до послдней возможности самый сильный и ршительный ходъ. Единственное, что Калерія Ипполитовна сдлала за это время,— это записалась членомъ разомъ въ нсколько благотворительныхъ обществъ, чтобы завести нсколько хорошихъ знакомствъ въ исключительномъ мірк сановитыхъ и богатыхъ благотворительницъ.
— Что же, Леренька, устроимся понемногу,— говорилъ Симонъ Денисычъ, стараясь успокоить жену.— Вдь живутъ же другіе… Буду работать въ ученыхъ обществахъ, въ спеціальныхъ изданіяхъ, въ столиц всегда спросъ на рабочія руки, Леренька.
— Ахъ, Боже мой, Боже мой, и онъ еще говоритъ!— стонала Калерія Ипполитовна, ломая руки.— Это ты-то будешь работать?.. Ха-ха… Подшивать бумаги въ какомъ-нибудь департамент, да и на то толку не хватитъ. Господи, за что Ты меня наказываешь?
— Леренька, успокойся, ради Бога…
— И онъ еще говоритъ?! Вдь тебя даже послать никуда нельзя, а везд я должна сама… Если бы не Юленька, я давно бросила бы тебя. И брошу…
— Леренька!
— А ты разболтай только Роману про наши средства, и брошу сейчасъ же. Ты воображаешь, что наши шестьдесятъ тысячъ очень велики, а это всего три тысячи годового дохода, да и тхъ нтъ. Разв возможно жить въ столиц на три тысячи, когда дочь на ше? Нтъ, я чувствую, что совсмъ схожу съ ума.
Симонъ Денисычъ хваталъ себя за голову и начиналъ бгать по комнат, какъ сумасшедшій, проклиная все на свт, а больше всего свой проклятый языкъ. И нужно было соваться съ утшеніями, когда Леренька сердится! Она вообще не выноситъ возраженій, особенно, когда бываетъ взволнована.
— Ну, пошла наша воевода пыль подымать,— ворчала старая Улитушка, которой тоже доставалось при случа на орхи.— Охъ, горе наше великое съ этимъ самымъ Петербургомъ! Жить бы да жить въ Заозерь-то, кабы не эта бухарская змя.
Бухарской змей Улитушка называла Сусанну, которую возненавидла съ перваго раза и такъ относилась къ ней до самаго конца. Это была та холопская беззавтная ненависть, съ которой относятся въ старинныхъ барскихъ домахъ старые, врные слуги къ разнымъ приживалкамъ и воспитанницамъ.
Являясь домой, чтобы перевести духъ, Калерія Ипполитовна не считала нужнымъ длиться съ кмъ-нибудь своими впечатлніями. Но за ней упорно слдили два старыхъ, слезившихся глаза Улитушки, отъ нихъ было трудно скрыться. Взглянувъ мелькомъ на усталое лицо барыни, старуха только печально качала головой, и этотъ нмой укоръ являлся для Калеріи Ипполитовны лишнею тяжестью, хотя она ничего не смла сдлать своей старой няньк, изжившей свой вкъ въ покатиловской семь. Улитушка знала всю подноготную не только про Калерію Ипполитовну, но и вс похожденія Анны Григорьевны, когда та была еще молода.
— Нтъ, видно, нашей Калеріи Политовн далеко не вплоть будетъ до маминьки,— ворчала Улитушка, прибирая номеръ.— Конечно, кто Богу не гршенъ, свтленько умла пожить Анна Григорьевна, зато и концы схоронила. Все шито и крыто… Ежели Богъ вку пошлетъ, такъ еще успетъ вс грхи замолить. Покойный-то баринъ и думушки никакой не зналъ думать, а что этого грха и я напринималась изъ-за Анны-то Григорьевны!.. Охо-хо-хо… Тоже съ записочками-то бгала, какъ брынская коза… Только и господа были на отличку: генералы въ звздахъ, съ лентами… Смла была Анна-то Григорьевна и ловка на руку, а у Калеріи Политовны мамынькиной ухватки совсмъ нтъ, да и годки ужъ не т, ушло золотое-то времечко.
Улитушка долго охала и вздыхала и даже принималась креститься, отгоняя отъ своего старческаго ума всякое ‘неподобное окаянство’. Тоже и сама была молода, сама глупа, барыня Анна Григорьевна ‘проклажалась’ со своими судариками и мужа къ себ очень рдко допускала, даромъ что заправскій былъ генералъ, ну, терплъ-терплъ генералъ отъ жены, да и взглянулъ милостиво на Улитушку. Когда баринъ умеръ, Улитушка во всемъ покаялась Анн Григорьевн, а та хоть бы глазомъ сморгнула. ‘Ужъ хорошъ былъ баринъ покойный, а не побоялся двичьяго стыда,— раздумывала Улитушка.— Симонъ-то Денисычъ разв такой? Ужъ, кажется, проще да жалостливе съ огнемъ не сыскать… Ловко Калеріи Политовн надъ нимъ мудрить’.
Улитушка вообще являлась живымъ синодикомъ покатиловскихъ прегршеній, причемъ по странной старушечьей логик она все прощала и извиняла Анн Григорьевн, а Калерію Ипполитовну обвиняла.
— Простъ Симонъ-то Денисычъ… А Калерія Политовна по мамыньк издалась насчетъ мужчинъ: такая же завидущая. И съ анжинерами, и съ офицерами, и съ кмъ, съ кмъ ни путалась… А то не хорошо, зачмъ съ этимъ Морозомъ связалась да бгала за нимъ, какъ телка. И дочь отъ него, отъ змя, прижила, а теперь и погляди, какъ Морозъ-то съ той, съ бухарской-то змей охорашивается! И Юленька-то, еще отъ земли не видать, а ужъ какъ поглядитъ въ другой разъ: зминая-то кровь сказывается.
Разъ, когда Калерія Ипполитовна вернулась откуда-то изъ своихъ ежедневныхъ путешествій, Улитушка встртила ее на лстниц и съ испуганнымъ лицомъ прошептала:
— Не ладно у насъ, родимая барыня… Ужъ я не знаю, что и длать!
— Да говори толкомъ, ради Бога, что такое случилось?— спрашивала Калерія Ипполитовна, порываясь впередъ.— Юленька больна?
Улитушка оглянулась впередъ и прошептала:
— Онъ тамъ сидитъ…
— Кто ‘онъ’?
— Ну, извстно, кто… Морозъ.
— Не можетъ быть!— машинально проговорила Калерія Ипполитовна, увствуя, какъ у ней захватываетъ духъ.— Ты ошиблась… не можетъ быть!
— Накося, ошиблась!— обидлась Улитушка.— Слава т, Господи, не впервой его видть-то. Прямо сказать: безстыжіе глаза… Баринъ-то дома былъ, какъ онъ налетлъ. Барыня, голубушка, прогоните вы этого змя… не съ добромъ онъ. Глазищами-то безстыжими такъ и поводитъ, а самъ ласковый такой… Какъ разъ обойдетъ барина-то нашего!
Калерія Ипполитовна совсмъ не слушала болтовни расходившейся старухи и нсколько мгновеній не ршалась, итти ей впередъ или вернуться. Но ее толкала впередъ какая-то сила. Въ самомъ дл, зачмъ могъ пріхать Доганскій, какъ онъ могъ на это ршиться, и наконецъ какими глазами онъ будетъ смотрть на нее? Поправивъ волосы, выбившіеся изъ-подъ шляпы, Калерія Ипполитовна вошла въ свой номеръ съ ршительнымъ видомъ.
— Я только-что услыхалъ о вашемъ прізд сюда и вотъ у вашихъ ногъ,— на самомъ чистйшемъ парижскомъ жаргон по-французски проговорилъ Морозъ-Доганскій, встрчая Калерію Ипполитовну въ передней.— Ваше здоровье, madame?
— Юрій Петровичъ… мн кажется страннымъ… что вы… посл всего случившагося…— бормотала по-французски Калерія Ипполитовна, отыскивая глазами мужа, который смущенно улыбался и застегивалъ пуговицы жилета.
— Это не я, Леренька…— оправдывался Мостовъ.— Это все oncle… да.
— Въ такомъ случа, Юрій Петровичъ,— строго заговорила Калерія Ипполитовна, опуская глаза,— намъ лучше всего не поднимать стараго знакомства… Надюсь, вы меня отлично понимаете и постараетесь не возобновлять своего визита.
— Ахъ, не то, совсмъ не то!— говорилъ Морозъ-Доганскій, длая театральный жестъ отчаянія.— Недоразумніе, Калерія Ипполитовна… да, недоразумніе, и я во всемъ этомъ дл не виновата ни душой ни тломъ! Честное и благородное слово порядочнаго человка… Позволите ссть, madame?
Калерія Ипполитовна улыбнулась улыбкой человка, который ничему не вритъ, и молча показала гостю на кресло.
— Если бы я дйствительно былъ виноватъ передъ вами, madame, да разв я смлъ бы явиться къ вамъ на глаза?— уже веселымъ тономъ продолжалъ Доганскій, не торопясь снимая перчатку съ лвой руки.— Я скоре являюсь потерпвшею стороной, и мн нужно сердиться, а не вамъ, madame…
— И вы пришли сюда, вроятно, за утшеніемъ… да?— съ разстановкой проговорила Калерія Ипполитовна.— Вы даже замтно похудли съ того воемени, какъ я видла васъ въ послдній разъ.
— О, будемте говорить серьезно. Я пришелъ просить пощады, а не пикироваться.
Калерія Ипполитовна съ презрніемъ пожала плечами и проговорила подавленнымъ шопотомъ:
— А я вамъ никогда и ни въ чемъ не врила… и теперь врю меньше, чмъ когда-нибудь!
— Въ вашихъ словахъ противорчіе, madame, такое ршительное недовріе уже заключаетъ въ себ зерно вры. Но дло не въ этомъ, madame, потому что все это пустяки… Не такъ ли, Симонъ Денисычъ?
— О, совершенно врно, Юрій Петровичъ,— торопливо соглашался Мостовъ, размахивая руками.— Я не понимаю, зачмъ Леренька такъ безпокоитъ себя… Именно, какъ вы изволили сказать, Юрій Петровичъ, произошло недоразумніе, и я увренъ, что все должно устроиться.
— Да, да,— авторитетно поддакивалъ Доганскій, закладывая ногу на ногу.
Калерія Ипполитовна, прищуривъ глаза, внимательно разсматривала своего гостя, который казался ей такимъ маленькимъ-маленькимъ и такимъ ничтожнымъ вмст съ своими длинными ногами, эспаньолкой, улыбавшимися срыми глазами и подвижною, вытянутою, никогда ничего не выражавшею физіономіей. Къ какой національности принадлежалъ Доганскій, сколько было ему лтъ, въ какомъ положеніи находились его дла,— все это составляло, впрочемъ, неразршимую загадку для всхъ его знакомыхъ, которые, впрочемъ, не особенно интересовались его генеалогіей. Калерія Ипполитовна слишкомъ давно и слишкомъ хорошо знала Доганскаго, чтобы стараться разгадать эту живую загадку, и теперь машинально разсматривала его длинныя кисти рукъ съ напружившимися синими жилами, длинное нерусское лицо съ развитою нижнею челюстью, открытый, немного сдавленный на вискахъ лобъ, вытянутый носъ, вчную улыбку на широкихъ поблекшихъ губахъ. Въ костюм и манер себя держать у Догаискаго совмщалось нсколько человкъ: аристократъ съ англійскою складкой, отставной красавецъ изъ цирковыхъ наздниковъ, биржевой заяцъ, жуиръ и т. д.
— Это все напуталъ этотъ вашъ Богомоловъ,— продолжалъ Доганскій, раскуривая сигару.— А я что же? Я узналъ все это уже посл всхъ, когда дло было совершенно непоправимо.
— Однако этотъ Богомоловъ теперь вашъ лучшій другъ?— прервала его Калерія Ипполитовна съ нетерпливымъ жестомъ.— Тоже, вроятно, недоразумніе?.. Ахъ, Юрій Петровичъ, я думала гораздо лучше о васъ, именно настолько лучше, что вы не ршитесь сваливать собственную вину на перваго попавшагося подъ руку человка.
— Я?.. Калерія Ипполитовна, неужели вы могли подумать такъ обо мн? Что я такое во всемъ этомъ дл, если разобрать серьезно? Полное ничто… Евстафія Платоныча считаютъ вс безхарактернымъ, слабымъ человкомъ, а попробуйте сломить его, когда онъ заупрямится! Такъ и въ этомъ дл: Богомоловъ какими-то путями пробрался къ Евстафію Платонычу, ну, и устроилъ такъ, что я уже ничего не могъ сдлать для васъ.
— Послушайте, будетъ ужъ разсказывать эти сказки,— обрзала Калерія Ипполитовна, поднимаясь съ мста.— Я не понимаю только одного, что заставляетъ васъ разыгрывать предо мной всю эту жалкую комедію… чтобы не сказать больше?
— Что заставляетъ? Моя полная невинность, madame, въ которой вы убдитесь, можетъ-быть, скоре, чмъ можно предположить по теоріи вроятности.
— Именно? Право, къ вамъ, Юрій Петровичъ, не идетъ совсмъ этотъ трагическій тонъ… Вы что-то хотли сказать, кажется?
— Да… я хотлъ сказать вамъ пока только то, что вы въ моей невинности убдитесь въ очень непродолжительномъ времени, когда мой новый другъ Богомоловъ замнитъ меня Евстафію Платонычу во всхъ отношеніяхъ.
— Боже мой, какъ это страшно сказано… ха-ха!— смялась Калерія Ипполитовна.— Вы меня пугаете, Юрій Петровичъ!
Доганскій, потирая руки, тоже смялся и совершенно другимъ тономъ, тономъ своего человка въ дом, проговорилъ:
— Послушайте, madame, я ужасно хочу сть… Ну, побранились — и достаточно для перваго раза, нужно же что-нибудь оставить для слдующихъ, а пока я даю вамъ честное слово, что все устрою для васъ.
— То-есть?
— Ну, все, что зависитъ отъ меня и что въ состояніи я сдлать, не больше. Невозможнаго ни отъ кого нельзя требовать…
— А для васъ самое невозможное — это оставить скверную петербургскую привычку общать все на свт, кром того, что дйствительно можно сдлать,— замтила Калерія Ипполитовна, прижимая пуговку электрическаго звонка.
— Однако, чортъ возьми, неужели вы не могли въ Петербург найти ничего хуже этой дыры?— говорилъ Доганскій оглядывая номеръ.— Что стоило обратиться ко мн…
— Никогда этого не было и никогда не будетъ, чтобы мы обратились къ вамъ съ просьбой,— съ гордостью проговорила Калерія Ипполитовна, отпуская лакея съ необходимыми приказаніями относительно завтрака.— А въ особенности теперь, когда вы даже не хотите сознаться въ собственной вин…
— Нтъ, это уже слишкомъ, чортъ возьми!— весело крикнулъ Доганскій, чувствуя начинающееся отпущеніе прегршеній.— Заставлять человка взваливать на себя несуществующія преступленія — это, воля ваша… я даже не умю назвать это, Калерія Ипполитовна.
Мостовъ, когда рчь зашла о завтрак, совсмъ успокоился и теперь только улыбнулся, многозначительно поглядывая то на жену, то на гостя: онъ отлично зналъ, что да предвщала хорошій исходъ и гроза минуетъ сама собой. Въ ожиданіи завтрака Доганскій разспрашивалъ Калерію Ипполитовну о томъ впечатлніи, какое на нее произвелъ Петербургъ.
— Очень хорошее,— говорила Мостова съ дланымъ равнодушіемъ.— Много новыхъ блестящихъ построекъ, еще больше блестящихъ магазиновъ, богатыхъ экипажей, богатыхъ людей, и все это новое съ иголочки, такъ что невольно чувствуешь себя вдвое старе рядомъ съ этими новостями. Вдобавокъ боишься въ чужомъ дом ротъ раскрыть со своимъ сибирскимъ говоромъ, особенно я боюсь за Юленьку… Мы свое, худо ли, хорошо ли, прожили, а ей еще нужно жить.
— У васъ сегодня какое-то похоронное настроеніе,— вмшался Доганскій.— Кстати, что же я не вижу ma belle Julie?
— Она у maman гоститъ…
— Какъ жаль, что я не увижу ея… Мы съ ней были всегда друзьями,— отвчалъ Доганскій, не замчая строгой мины хозяйки.— Кстати, Калерія Ипполитовна, куда вы думаете помстить Julie, то-есть въ какой пансіонъ или институтъ?
— Право, я еще не успла подумать объ этомъ… Пока своего дла по горло,— уклончиво отвчала Мостова.— Сама я очень плохая воспитательница!
— Позвольте не согласиться съ послднимъ.
— Ахъ, пожалуйста, избавьте меня отъ комплиментовъ.
За завтракомъ Доганскій, какъ ни въ чемъ не бывало, продолжалъ болтать о всевозможныхъ пустякахъ, онъ любилъ пить черный кофе изъ маленькой чашки и теперь прихлебывалъ его аппетитными маленькими глотками.
‘Что этому отвратительному чудовищу нужно отъ меня?— думала Калерія Ипполитовна, разсматривая своего гостя съ боку.— Ужъ не даромъ онъ вертится, какъ ртуть’.
Перебирая въ ум все, чего могъ пожелать Доганскій, Калерія Ипполитовна приходила въ окончательное недоумніе: сегодняшній визитъ Юрія Петровича и его необыкновенная любезность просто сбивали ее съ толку.
‘Можетъ-быть, въ немъ проснулась совсть,— подумала Калерія Ипполитовца и сама улыбнулась своему ребячеству.— Разв у такихъ людей когда-нибудь бываетъ совсть?’
— Вы чему это улыбаетесь, madame?— освдомился Доганскій, поймавъ улыбку Калеріи Ипполитовны.
— Я?.. Ахъ, да, я подумала о томъ, какъ иногда бываютъ любезны люди, которымъ все на свт трынъ-трава.
— Еще разъ, madame, вы ошибаетесь, если это относится ко мн.
— Зачмъ такъ много думать о своей особ, Юрій Петровичъ? Неужели, если думать, такъ можно только думать о васъ…
— Ахъ, да, я и забылъ: вы все еще сердитесь, а вс люди въ этомъ состояніи рдко бываютъ справедливы.
— Что же длать? Не всмъ выпадаетъ такое голубиное сердце, какъ ваше.
На прощанье, когда Калерія Ипполитовна вышла провожать Доганскаго въ переднюю, онъ быстро схватилъ ея руку и крпко поцловалъ.
— Вы видите предъ собой несчастнаго человка, который проситъ пощады,— прошепталъ Доганскій.
— Не врю… ничему не врю!— отвтила вслухъ Калерія Ипполитовна, отрицательно покачивая головой.
Она стояла въ передней еще нсколько времени посл того, какъ шаги Доганскаго уже замерли въ коридор, ее жегъ поцлуй этого Іуды, для котораго она еще такъ недавно была готова на все… Недавно!.. Нтъ, Боже мой, какъ это было давно, такъ давно, точно Калерія Ипполитовна была совсмъ другая женщина, которая могла врить Доганскому, могла его любить. Да, она его когда-то любила и теперь сама не узнавала себя.
— Леренька, что это ты стоишь тамъ?— окликнулъ жену Мостовъ.,
— Я?.. Ахъ, отстань, ради Бога…
Пошатываясь, она побрела за перегородку и бросилась на постель, чтобы скрыть душившія ее слезы. Ей было совстно передъ простоватымъ мужемъ, который былъ настолько доврчивъ и глупъ, что даже обманывать его было скучно, онъ одинъ любилъ ее. Боже мой! Доганскій, наврно, все разсказалъ Сусанн, и эта бухарская змя теперь торжествуетъ двойную побду,— но нтъ, она отмститъ за себя, о, она суметъ отмстить за себя и будетъ жить для этого. Дальше думала Калерія Ипполитовна о своей Юленьк, и ее заставило снова краснть то участіе, которое неизмнно высказывалъ къ Юленьк Доганскій: это чудовище осмливалось считать Юленьку своею дочерью.
‘Зачмъ однако онъ прізжалъ?’ — спрашивала себя Калерія Ипполитовна въ сотый разъ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Меблированныя комнаты Зинаиды Тихоновны Квасовой находились на Вознесенскомъ проспект, между Казанской и Офицерской улицами. Мсто было хотя и удаленное отъ главнаго центра, но достаточно бойкое, и Зинаида Тихоновна всмъ новымъ жильцамъ считала своимъ долгомъ объяснить, что ‘это только кажется, что будто далеко, а на самомъ дл совсмъ рукой подать хоть до чего угодно’.
— По Казанской прошелъ — сейчасъ Невскій,— говорила Зинаида Тихоновна, длая соотвтствующій случаю жестъ своею полною блою рукою.— А главное, тіятры близехонько: завернулся по Офицерской — и въ тіятр. Вс господа даже очень довольны остаются, потому что здсь и пшкомъ можно дойти, глядишь, полтина и въ карман. Да-съ…
Впрочемъ, Зинаида Тихоновна была настолько обстоятельная и приличная женщина, что нисколько не навязывалась со своими номерами, какъ, но ея убжденію, длали другія содержательницы chambres garnies. Главное, чтобы все было по-благородному, это было величайшею слабостью почтенной Зинаиды Тихоновны, потому что она и себя считала благородной, хотя въ паспорт прописана была просто кронштадтскою двицей мщанскаго званія. Высокая, полная, съ красивымъ русскимъ лицомъ, Квасова была еще женщина ‘совсмъ въ пор’, какъ говорятъ свахи, хотя въ отяжелвшей, развалистой походк и общемъ ожирніи сказывалась уже пожившая женщина. Одвалась она по мод и притомъ въ темные цвта, умла держать себя, но передлать свое мщанское произношеніе была не въ силахъ и говорила ‘тіятръ’, ‘ушедчи’, ‘пришпехтъ’ и т. д. Въ ранней юности Квасова попала въ Петербургъ цвточницей, гд и прошла очень тяжелую школу въ одномъ ‘заведеніи искусственныхъ цвтовъ’ на Большой Садовой. Репутація этой профессіи хорошо извстна, и Зинаида Тихоновна еще худенькою, не сложившеюся двочкой-подросткомъ уже познакомилась со всми тонкостями грошовыхъ танцклассовъ, маскарадовъ и разныхъ шато де-флеръ, гд, между прочимъ, сошлась съ однимъ ласковымъ старичкомъ, который окончательно устроилъ ея судьбу. Живя съ этимъ обожателемъ, Квасова выровнялась, пополнла и понемногу забрала лакомаго грховодника въ свои мягкія руки. Эта связь съ нимъ кончилась тмъ, что посл смерти старичка Зинаида Тихоновна открыла свои меблированныя комнаты и зажила уже вполн честно и благородно, настоящею дамой, и не любила распространяться о своемъ прошломъ.
Но, несмотря на все желаніе быть настоящею дамой, у Зинаиды Тихоновны сохранилось много мщанскаго и кром произношенія. Такъ, она не пропускала ни одного аукціона и вообще продажи по случаю, гд накупала всякой дряни, любила иногда побаловаться простою мщанскою пищею — щами съ кашей изъ толстой крупы съ коноплянымъ масломъ, рдькой и т. д., не прочь была напиться кофе съ какою-нибудь забвенною старушкой прямо въ кухн, любила слушать сплетни своихъ кліентокъ и вообще знала подноготную своего околотка вполн основательно. Особенно проявлялась мщанская складка въ характер Зинаиды Тихоновны, когда вопросъ заходилъ о нарядахъ и чисто-женскомъ превосходств. Быть лучше одтой, чмъ другіе, пользоваться извстнымъ почетомъ — это, впрочемъ, недостатки слишкомъ общіе, и Зинаид Тихоновн часто приходилось расплачиваться за нихъ, потому что разные льстивые и покладистые люди постоянно эксплоатировали ее.
— И знаю, что въ глаза мн врутъ, а ужъ сердце у меня такое,— объясняла она, когда ей за ея добро платили самою черною неблагодарностью.— Что же, миленькій, длать, за нами бы чужое не пропадало… Кривдой-то немного проживешь!
За всмъ тмъ, Зинаида Тихоновна была очень добрая и даже чувствительная женщина, говорившая всмъ, что надо жить по совсти и по человчеству. Особенно хорошо умла говорить она слова: ‘миленькій’ и ‘голубчикъ’, причемъ даже закатывала свои каріе ласковые глазки.
Въ своихъ меблированныхъ комнатахъ Зинаида Тихоновна ютила всякую родню, благо работы было на всхъ, начиная отъ швейцара Артемія и кончая распослднимъ кухоннымъ мужикомъ, или, какъ говорила Зинаида Тихоновна, кухольный. Горничная Людмила приходилась ей троюродною племянницей, лакей Иванъ, пьяница и грубіянъ, внучатнымъ племянникомъ, упомянутый швейцаръ Артемій, человкъ гордый и завистливый,— какимъ-то очень мудренымъ родственникомъ и т. д. Отъ этой родни Зинаид Тихоновн доставалось особенно горько, потому что для кого же больше и сдлать, какъ не для своей родни, а между тмъ эта самая родня поголовно оказывалась самою неблагодарной. Возьметъ Зинаида Тихоновна какого-нибудь родственника прямо съ улицы, обуетъ, однетъ, накормитъ, обогретъ и къ мсту пристроитъ, а родственникъ въ отплату начинаетъ разныя пакости учинять: пьянствуетъ, грабитъ, разстраиваетъ жильцовъ и прислугу, распускаетъ самыя невроятныя сплетни про Зинаиду Тихоновну и т. д. Замчательно было то, что черезъ руки Зинаиды Тихоновны прошли цлые десятки такихъ милыхъ родственниковъ, и все-таки она не могла прогнать отъ себя голоднаго и холоднаго человка и даже надялась, что вотъ этотъ-то и не будетъ такой, какъ другіе, какъ тотъ же швейцаръ Артемій, котораго она собиралась смнить за грубость и разныя неподобныя дла въ теченіе семи лтъ чуть не каждый день, или этотъ горькій пьяница лакей Иванъ, или неблагодарная горничная Людмила. Случалось такъ, что Зинаида Тихоновна даже плакала отъ человческой несправедливости, но потомъ опять примирялась со своею судьбой, хотя клялась всми святыми, что это ужъ въ послдній-распослдній разъ, и что ежели да она еще возьметъ хоть одного родственника или родственницу, то пусть у ней, Зинаиды Тихоновны, отсохнетъ рука и нога.
— А я такъ полагаю въ своихъ мысляхъ, Зинаида Тихоновна,— говорила не разъ одна разбитная сваха съ Васильевскаго острова,— что по вашему золотому сердцу прямо быть бы вамъ въ генеральшахъ… Да и теперь-то чмъ ты хуже другой генеральши? Какъ наднешь соболью шубу да прифрантишься, да какъ павой пройдешь по улиц,— графиня, мать моя!..
Иногда, въ минуты душевнаго разслабленія, и сама Зинаида Тихоновна начинала думать на тему, отчего въ самомъ дл не сдлаться ей генеральшей, но дйствительность отрезвляла ее, потому что вдь и генералы есть такіе прохвосты, что не радъ жизни будешь. Зинаида Тихоновна наглядлась-таки довольно на своемъ вку на всякихъ господъ, и у ней выработалось то скептическое отношеніе къ людямъ, какимъ отличаются вс столичные обыватели, хотя въ ней этотъ скептицизмъ уживался рядомъ съ чисто-бабьей простотой, поддававшейся на самую грубую лесть, едва сшитую живыми нитками.
Появленіе Мостовыхъ въ меблированныхъ комнатахъ Квасовой произвело нкоторую сенсацію, какъ рожденіе ребенка въ большой семь.
— Ужъ не очень-то я люблю пускать къ себ женатыхъ, да, видно, длать нечего,— откровенно объяснила Зинаида Тихоновна, когда къ ней пріхалъ для предварительныхъ переговоровъ Покатиловъ.— То ли дло холостой человкъ… А какъ заведутся эти дамы и начнутъ всякій уголъ обнюхивать, да фыркать, какъ кошки… Извините ужъ меня, Романъ Ипполитычъ, я пряменько вамъ говорю, потому вы все равно, что свой человкъ… Для васъ только и пущаю, потому какъ ваша сестрица.
— Да вдь у васъ живетъ же эта дама съ дочерью?
— Урожденная княжна Несмлова-Щурская? А это другой разговоръ… Конечно, она живетъ съ дочерью и сама настоящая дама, только вдь это какая дама… этакихъ съ огнемъ поискать! Живетъ, какъ въ кель: все книжку съ дочерью вмст читаютъ или на фортепіанахъ разыгрываютъ, да когда-когда разв въ тіятръ соберутся.
Явившись осмотрть свой номеръ, Калерія Ипполитовна держала себя съ большимъ гоноромъ. Во-первыхъ, было всего четыре комнаты, во-вторыхъ, окна выходили на сверъ, въ-третьихъ, по угламъ отстали обои въ нкоторыхъ мстахъ, значитъ, зимой бываетъ сыро, и т. д.
— Но вдь мы только пока,— величественно объяснила Калерія Ипполитовна, ревизуя вс тонкости.— Романъ, вроятно, предупредилъ васъ объ этомъ?
— Да, Романъ Ипполитычъ разсказывали,— отвчала Зинаида Тихоновна съ скромнымъ достоинствомъ.— Конечно, гд же вамъ обзаводиться въ столиц всмъ хозяйствомъ, когда вы и всего-то проживете здсь, можетъ-быть, безъ году недлю? Заводись, а потомъ все бросай, да и дороговизна нынче на все страшная.
— Мы въ Петербург только на время… Мужъ не совсъмъ здоровъ, да еще вотъ дочь необходимо воспитывать,— объясняла Калерія Ипполитовна, машинально повторяя свою стереотипную ложь, которая была придумана для знакомыхъ.— Мы у васъ, можетъ-быть, и столъ будемъ брать, если заживемся дольше, чмъ предполагаемъ теперь.
Въ цн вышла маленькая размолвка, пока стороны не сошлись на семидесяти рубляхъ за четыре комнаты въ мсяцъ, хотя Зинаида Тихоновна клялась, что раньше этотъ номеръ всегда ходилъ по сту рублей.
‘Прижимистая ты баба, вижу я,— думала про себя Зинаида Тихоновна,— тоже спускать ежели вашему брату, такъ сама съ кошелемъ находишься’.
— Такъ вы ужъ такъ и знайте, что мы на время,— еще разъ предупредила Калерія Ипполитовна на прощанье.— Конечно, четыре комнаты для насъ маловато, но какъ-нибудь потснимся пока. Самое большое, если мы проживемъ до масленицы, чтобы ухать отсюда по послднему зимнему пути.
— Хорошо, хорошо, какъ знаете, я никого не неволю,— соглашалась на все Зинаида Тихоновна, сдерживая вертвшееся на язык ядовитое словечко.
— Знаемъ мы васъ, какъ вы на время сюда прізжаете!— роптала Зинаида Тихоновна, оставшись одна.— Погоди, матушка, лишній-то жиръ спустишь здсь, такъ шелковая будешь. Да я бы еще и не пустила васъ, если бы не Романъ Ипполитычъ просилъ, потому какъ я ихъ давно и очень хорошо знаю: они настоящій баринъ и даже очень много добра длаютъ моему-то капитану. Охъ, ужъ этотъ мн капитанъ, а куда его днешь?..
Зинаида Тихоновна говорила почти правду, потому что имла въ виду угодить Покатилову, который покровительствовалъ ташкентскому капитану въ редакціи ‘Искорокъ’. Высшею похвалой на язык Зинаиды Тихоновны былъ эпитетъ: ‘добрый’, и ее всего легче ловили разные родственники и кліенты именно на эту удочку. Положеніе капитана Пухова въ меблированныхъ комнатахъ Квасовой было обставлено совершенно исключительными условіями, благодаря этимъ условіямъ, предъ капитаномъ преклонялся даже самъ швейцаръ Артемій, отчаянный ‘задуга’ и ‘злыдня’, какъ его величали вс жильцы и сама хозяйка. Капитанъ явился въ меблированныя комнаты какъ-то совершенно неожиданно, выбралъ себ номеръ и сейчасъ же сдлался своимъ человкомъ, точно онъ здсь всегда жилъ. Онъ рдко въ срокъ платилъ за квартиру, грубилъ хозяйк, усчитывалъ прислугу и вообще держалъ себя на правахъ маленькаго хозяина, и все это ему сходило съ рукъ. Швейцаръ Артемій, изъ отставныхъ солдатъ, весь блый, какъ яблонный червякъ, уважалъ капитана по старой солдатской замашк, какъ офицера, а потомъ — за простоту, сама Зинаида Тихоновна спускала многое капитану, потому что онъ являлся тмъ ‘мужчиной’, къ которому она могла прибгнуть за покровительствомъ и защитой въ критическіе моменты.
— Въ этакомъ-то дл безъ мужчины гд же управиться по нашему бабьему положенію,— объясняла Квасова,— а теперь только скажу капитану, да онъ всхъ вверхъ дномъ поставитъ… Военная косточка, шутить не любитъ.
За капитаномъ такъ и установилась эта репутація грозы всего заведенія, какъ-то странно уживавшаяся съ капитанскою добротой, и даже прислуга, когда происходили взаимныя недоразумнія, всегда послднимъ аргументомъ выставляла имя капитана: ‘Ужо вотъ скажу капитану, такъ онъ т задастъ… Онъ вдь не свой братъ, капитанъ-отъ!’. Къ этой угроз прибгала даже сама Зинаида Тихоновна, когда хотла привести кого-нибудь изъ своихъ жильцовъ въ полное отчаяніе. А главное, она могла постоянно обращаться къ капитану за совтами, это было для нея необходимо, какъ воздухъ, потому что ‘мужчины’ и пр. Капитану приходилось ршать даже такіе запутанные вопросы, какъ выборъ матеріи на платье, заготовка овощей, разныя тонкости внутренней политики, истолкованіе сновъ и даже лченіе домашними средствами отъ разныхъ недуговъ. Конечно, злые языки изъ такого исключительнаго положенія капитана создавали самыя некрасивыя объясненія. Интимность капитана и Зинаиды Тихоновны трактовалась на тысячи ладовъ, особенно за предлами меблированныхъ комнатъ, причемъ вс повторяли, что ‘ничего, капитанъ ловко обдлываетъ свою сударушку’ и т. д. Эти слухи доходили и до капитана и каждый разъ приводили его въ бшенство, онъ клялся всми богами разорвать на части перваго, кто осмлится сказать что-нибудь ‘сумлительное’ про Зинаиду Тихоновну.
Отношенія капитана къ дочери Сусанн Квасова, конечно, знала изъ первыхъ рукъ, и это обстоятельство поднимало въ ея глазахъ капитана на необыкновенную высоту, потому что чего стоило капитану смотрть на дочь, какъ вс другіе, и онъ катался бы, какъ сыръ въ масл. Мщанская душа Зинаиды Тихоновны инстинктивно чувствовала, что есть какая-то другая, высшая мра вещей, чмъ та, которой руководилась въ жизни даже она, и что есть люди, которые стоятъ выше обычныхъ условій мщанскаго счастья. Даже самое слово ‘свинство’, которое капитанъ любилъ употреблять въ минуты душевныхъ волненій, нагоняло на нее какой-то дтскій страхъ, потому что Зинаида Тихоновна чувствовала за собой многое, что подходило подъ это слово, конечно, глядя съ капитанской точки зрнія.
— Ужъ и не знаю, какъ мн и быть: пустить-то я пустила Мостовыхъ, а только не по душ мн эта самая барыня,— жаловалась Зинаида Тихоновна, призвавъ къ себ капитана на стаканъ кофе.— Теперь у насъ, слава Богу, все тихо и мирно, не могу пожаловаться на прочихъ жильцовъ, а тутъ еще неизвстно, что будетъ.
Капитанъ крутилъ и дергалъ свои усы, хмурился и наконецъ не вытерплъ, стукнувъ по столу кулакомъ, онъ, по обыкновенію, закричалъ:
— Терпть не могу этого притворства!.. Ну, пустила и конецъ длу. Не понравились — прощайте. Кажется, коротко и ясно, такъ нтъ, нужно напустить на себя это самое сиротство, нужно стонать да плакать… Тьфу! Мн Калерія Ипполитовна вотъ гд сидитъ (капитанъ показалъ на затылокъ), а вдь я не жалуюсь… Понимаете, не жалуюсь… Такъ-то-съ, сударыня-съ…
— Ужъ пошелъ, порохъ!… Да вдь я къ тому сказала, что посл этакого вольнаго житья этой Калеріи Ипполитовн, пожалуй, не понравится у насъ, ну, будетъ прислугу разстраивать, да и другихъ жильцовъ на сумнніе наведетъ.
— Конечно, гд же имъ такъ жить, какъ на заводахъ?— согласился капитанъ, утишая свой духъ.— Нужно пятнадцать тысячъ годового дохода… да-съ. Министерская квартира, двнадцать человкъ прислуги… хе-хе!.. Однхъ горничныхъ у Калеріи-то Ипполитовны было цлыхъ четыре да пятая нянька-старуха. По-княжески жили, однимъ словомъ… А самъ-то Мостовъ ничего, смирне курицы и очень порядочный человкъ.
— Его-то я мелькомъ видла… Старичкомъ ужъ выглядитъ, а такъ ничего, обходительный человкъ, видно, что съ понятіемъ. Ну, да все это ничего, уладимся какъ-нибудь, а вотъ сонъ нехорошій видла, капитанъ, такой особый сонъ, будто бгу я на гору, тороплюсь, а гора все растетъ, все растетъ, а другіе вс такъ меня обгоняютъ, даже обидно сдлалось, а потомъ Романа Ипполитыча видла, и тоже какъ будто нехорошо…
— Кровь васъ душитъ, сударыня, вотъ вамъ горы-то и представляются,— коротко ршилъ капитанъ.— Это отъ комплекціи случается.
— Тьфу ты, окаянный… и скажетъ только!— отплевывалась Зинаида Тихоновна съ благочестивымъ ужасомъ.— Да что я, разв какая-нибудь… Обыкновенно, женщина въ пор, не перестарокъ какой… Ужъ только и скажетъ!
Зинаида Тихоновна даже сочла долгомъ обидться, хотя шутки капитана каждый разъ заставляли ее пріятно волноваться, потому что, стараясь быть настоящею дамой, Зинаида Тихоновна не могла окончательно отршиться отъ разныхъ бабьихъ слабостей.
Какъ у всхъ одинокихъ женщинъ, у Зинаиды Тихоновны была настоящая страсть къ чужимъ дламъ, особенно къ разнымъ семейнымъ исторіямъ, а теперь ея вниманію предстояло распутать громадное дло, въ которомъ переплетены были имена Мостовыхъ, Доганскихъ, Теплоухова и капитана.
‘Изъ-за чего-нибудь да не даромъ Сусанна Антоновна смазала Калерію-то Ипполитовну,— соображала Квасова, увлекаясь представившеюся головоломною задачей.— Конечно, мужчины ничего не понимаютъ въ этихъ длахъ, а ужъ тутъ не просто. Да и Калерія Ипполитовна тоже женщина гордая, не попустится, пожалуй. Это даже хоть до кого доведись’.
Это обстоятельство входило въ число хозяйственныхъ соображеній, когда Зинаида Тихоновна пускала Мостовыхъ въ свои номера.

II.

Когда Мостовы перехали на новую квартиру, ‘короли въ изгнаніи’ отлично знали всю ихъ біографію, конечно, съ необходимыми комментаріями и поэтическими вставками, какія неизбжно длаются въ такихъ случаяхъ даже самыми добрыми людьми. Разносчиками этихъ встей главнымъ образомъ служила, конечно, прислуга, а потомъ сама хозяйка.
‘Снжный генералъ’ Барчаниновъ, одолвавшій своими проектами о снговыхъ укрпленіяхъ редакціи всхъ газетъ, журналовъ и спеціальныхъ изданій, узналъ исторію новыхъ жильцовъ, кажется, первый, когда швейцаръ Артемій принесъ ему вычищенные сапоги. Обыкновенно Артемій держалъ у себя генеральскіе сапоги по недлямъ, а тутъ вычистилъ ихъ сейчасъ же, явился въ номеръ къ генералу и торжественно поставилъ ихъ посредин комнаты. Сапоги блестли, какъ полированные, а генералъ, пившій съ газетой чай, милостиво кивнулъ врному слуг, но Артемій оставался на прежнемъ мст и нершительно переминался съ ноги на ногу.
— Ты, любезный, кажется, что-то имешь сказать?— предупредилъ его генералъ, складывая газету.
— Да такъ-съ, ваше превосходительство… жильцы у насъ новые,— таинственно доложилъ Артемій, понижая голосъ до шопота.— Симонъ Денисычъ Мостовъ, бывшій главный управляющій на Заозерскихъ заводахъ г. Теплоухова… двнадцать тысячъ жалованья получали при готовой квартир, отопленіи и освщеніи, двнадцать человкъ прислуги держали и прочее въ этомъ род. Они, значитъ, съ женой и съ дочерью и прислуга при нихъ, какая-то старушонка. Очень богатые-съ… тысячъ пятьдесятъ одного капиталу имютъ, окром разныхъ другихъ предметовъ.
— Ну, и что же изъ этого слдуетъ?— внушительно спросилъ генералъ, поднимая свои брови.
— Да ничего-съ, а я только пришелъ доложить вашему превосходительству,— продолжалъ Артемій, длая безнадежно-глупое лицо.— Конечно, Зинаида Тихоновна мн родственница, а я, ваше превосходительство, прямо скажу, что эти жильцы не по насъ… противъ шерсти, значитъ, потому какъ при этакомъ капитал гд же на нихъ угодить…
— Послушай, любезный, ты знаешь, что я не выношу подобныхъ дрязгъ,— растягивая слова, проговорилъ генералъ,— потому я прошу тебя, любезный, разъ и навсегда избавить меня отъ подобныхъ разговоровъ. Это не мое дло.
— Точно такъ-съ, ваше превосходительство… Виноватъ… А я только къ тому сказалъ, что Зинаида Тихоновна, хоша она мн и родственница, а…
— Убирайся вонъ!— крикнулъ генералъ настолько громко, что Артемій выпятился въ дверь сейчасъ же.
Эта сцена, съ небольшими варіаціями, повторилась въ квартир отставного штыкъ-юнкера Падалко, съ которымъ Артемій разговаривалъ уже совсмъ смло и подъ пьяную руку часто даже грубилъ.
— Говоришь, у нихъ дочь?— спрашивалъ Падалко, приглаживая свою лысвшую голову.— А большая она?
— Да такъ лтъ пятнадцать, поди, будетъ, ваше блаародіе,— рапортовалъ Артемій съ тою особенною кривою улыбочкой, съ какой говорилъ о прекрасномъ пол.— Того гляди заневстится…
— И хорошенькая?
— Ничего-съ… въ настоящей комплекціи, антикъ съ гвоздикой. Вотъ бы вашему блаародію самая подходящая статья, потому пятьдесятъ тысячъ не баранъ чихалъ.
— Ну, братецъ, мн на деньги наплевать,— задумчиво отвчалъ Падалко, начиная ходить по комнат.— У меня дло на-дняхъ окончательно выршится, а тутъ врныхъ полтораста тысячъ… Понялъ? Я единственный наслдникъ посл бабушки.
— Ужъ это на что лучше, ваше блаародіе, а все-таки этакой шманкухенъ не скоро сыщешь.
— Ахъ, ты, шельма этакая… Еще и ‘шманкухенъ’ знаетъ!.. Ха-ха…
Приземистый, сухой, со впалою чахоточною грудью, Падалко вчно ходилъ по своему номеру и не выпускалъ изо рта дешевой рижской сигары, за это вчное хожденіе онъ былъ извстенъ у прислуги подъ названіемъ ‘маятника’. Лицо у него было круглое, желтое, съ черными безпокойными глазками и съ вытянутыми шильцемъ черными усиками. Двигался онъ вообще необыкновенно быстро, сохраняя старую военную выправку. Богатой родни у него было полъ-Петербурга, но онъ жилъ крайне скромно и почти нигд не бывалъ.
‘А чортъ возьми, дйствительно лакомый кусочекъ!— думалъ Падалко, обсуждая про себя принесенное Артеміемъ извстіе.— Ежели къ полуторастамъ тысячъ моего наслдства прибавить невсту съ пятьюдесятью тысячами приданаго, это ужъ будетъ цлый кушъ’.
Все свободное время Падалко тратилъ на примрныя смты того, какъ онъ распорядится съ наслдствомъ: сто тысячъ въ банкъ, а пятьдесятъ тысячъ на обстановку. Эта обстановка для него заключалась, главнымъ образомъ, въ охот, коллекція ружей всякихъ мастеровъ — Пюрде, Ричардса. Лебеды, Пипера,— потомъ свора собакъ, егеря.
— Да, чортъ возьми, можно было бы лихо поработать: въ Малороссіи стрлять дрофъ, на Кавказ фазановъ и кабановъ, на Урал оленей и медвдей, даже въ Ташкентъ можно будетъ забраться, чтобы устроить охоту на тигра.
Пятьдесятъ тысячъ приданаго будущей невсты придали новый блескъ этимъ радужнымъ мечтамъ, и цлую ночь Падалко травилъ необыкновенно матераго волка гд-то въ Саратовской губерніи.
Пьяница Иванъ, ‘отвчавшій за лакея’ въ меблированныхъ комнатахъ Зинаиды Тихоновны, разнесъ новость остальнымъ жильцамъ: бывшему заводчику Радлову, двумъ инженерамъ безъ мста, комиссіонеру Грибелю и ех-пвцу Микучевскому. Рослый и горластый Радловъ, настоящій помщичій выкормокъ, держалъ себя ландлордомъ въ меблированныхъ комнатахъ, онъ одвался всегда по послдней англійской мод, носилъ длинные, глухіе сюртуки, цвтные галстуки и англійскій проборъ. У Радлова гд-то были какіе-то заводы, но они ушли съ молотка, а онъ теперь ‘вынашивалъ’, какъ онъ самъ выражался, проектъ соединенія бассейновъ Печоры и Оби линіей желзной дороги. Концессія на эту дорогу должна была обогатить его, и это было только ‘вопросомъ времени’. Два инженера, занимавшіе одну комнату, служили гд-то въ Восточной Сибири, имли теплыя мстечки, лишились ихъ по какимъ-то интригамъ, и на этомъ основаніи одинъ изъ нихъ хлопоталъ объ отведеніи себ участка въ ‘керосиновомъ раю’, гд-то въ Бакинской области, а другой не зналъ еще, что выбрать: эксплоатацію сферосидеритовъ въ Новороссіи или разработку каменноугольныхъ залежей на Дону. Одвались инженеры чисто, хотя до Радлова имъ было далеко, какъ говорилъ Артемій. Комиссіонеръ Грибель, какой-то безродный нмецъ, мечталъ о необыкновенномъ магазин-monstre, который долженъ былъ занять весь четыреугольникъ, образуемый Невскимъ, Караванною улицей, Манежною площадью и Малою Садовою. Грибель исправно каждый день отправлялся осматривать этотъ завтный пунктъ и на мст ныншнихъ домовъ видлъ громадный дворецъ изъ желза и стекла, съ рядами галлерей, съ пневматическими элеваторами, съ электрическимъ освщеніемъ, съ тысячами покупателей. Это чудовище должно было заключать въ себ все, начиная съ дтскихъ игрушекъ и кончая магазиномъ гробовщика. Пвецъ Микучевскій, сухой и желчный южанинъ, не задавался никакими химерами и не обманывалъ себя никакими радужными мечтами, кром того, что никакъ не могъ переварить театральной дирекціи, загораживавшей ему путь къ несомннному успху. Эта коллекція ‘королей въ изгнаніи’ заканчивалась какимъ-то безыменнымъ грекомъ Ляпидусомъ, который неизвстно для какихъ цлей добивался открыть какую-то театральную газету.
Извстіе о новыхъ жильцахъ взбудоражило всю эту разношерстную толпу, отразившись въ каждомъ по-своему. Радловъ долго разсматривалъ свою физіономію въ зеркало и находилъ, что онъ еще не настолько состарился, чтобы не разсчитывать на успхъ у женщинъ, а сто тысячъ приданаго этой Мостовой (Иванъ любилъ эту цифру сто, которая врзалась въ его пропитанномъ водкой мозгу съ того времени, какъ передъ самою волей баринъ закатилъ ему сто горячихъ) совсмъ не лишнее. Микучевскій цлый вечеръ вытягивалъ какое-то неимоврно высокое do, совсмъ неизвстное въ канцеляріи театральной дирекціи. Инженеры сначала долго повряли другъ другу свои завтныя мечты на самыя лакомыя темы и кончили молчаливою ссорой, какъ умютъ ссориться только люди, слишкомъ долго прожившіе съ глазу на глазъ въ одной комнат: каждый подозрвалъ другого въ тайномъ намреніи ухватить кушъ напередъ. Эта размолвка инженеровъ имла своимъ непремннымъ послдствіемъ груды окурковъ, по которымъ прислуга всегда знала степень взаимной дружбы инженеровъ: когда они ссорились, окурки появлялись въ ужасающемъ количеств. Грибель и Ляпидусъ, какъ люди пожившіе, взглянули на дло трезве другихъ, хотя проклятая цифра сто тысячъ долго не давала имъ спать.
‘Только бы мн заполучить концессію’,— думалъ Радловъ, особенно тщательно расчесывая свои рдвшіе волосы.
— А вотъ мы посмотримъ, что скажетъ дирекція, когда у меня будетъ сто тысячъ!— говорилъ вслухъ Микучевскій, длая перерывъ своихъ неистовыхъ сольфеджій.— Интересно!
Конечно, исторія паденія Мостовыхъ въ Заозерскихъ заводахъ, связь этой исторіи съ выходомъ замужъ дочери капитана Пухова за Доганскаго, наконецъ тайная политика, съ какой явилась въ Петербургъ Калерія Ипполитовна,— все это сдлалось извстнымъ ‘королямъ въ изгнаніи’ какими-то невдомыми путями, такъ что они и сами затруднились бы объяснить, откуда могли узнать вс эти подробности. Но вс меблированныя комнаты устраиваются на одну колодку, а ‘королямъ въ изгнаніи’ и Богъ проститъ заниматься чужими длами больше, чмъ своими,
Отдльно отъ другихъ въ номерахъ Квасовой держались двое жильцовъ: урожденная княжна Несмлова-Щурская съ дочерью Инной и ‘спорный заводчикъ’ Мансуровъ, извстный въ номерахъ подъ именемъ Ильи Ильича, или просто барина. Ни Артемій, ни пьяница Иванъ не ршались заявиться къ нимъ съ подробнымъ рапортомъ о случившемся событіи, предоставивъ эту завидную роль разбитной горничной Людмил. Это была очень бойкая и развязная особа, видвшая, по словамъ Артемія, на два аршина подъ землей, она еще была молода. Артемій, въ вид особенной любезности, давалъ ей иногда подзатыльники и постоянно ревновалъ ее къ Иль Ильичу, потому что, по его расчетамъ, Людмила оставалась въ комнат барина дольше, чмъ было нужно для уборки этой комнаты.
Прибирая комнату Ильи Ильича, Людмила, какъ бы невзначай, проговорила:
— А къ намъ богатая невста перехала…
Илья Ильичъ въ это время сидлъ въ одномъ халат надъ какимъ-то письмомъ и даже не повернулъ головы, что Людмилу задло за живое, и, чтобы подзадорить барина, она ему расписала всю подноготную перехавшихъ господъ.
— Отстань,— коротко замтилъ Мансуровъ, припоминая, гд онъ слышалъ фамилію Мостовыхъ.— Ахъ, да, о нихъ что-то такое разсказывалъ мн Богомоловъ… да, у нихъ еще какая-то вышла исторія съ Морозъ-Доганскимъ,— припоминалъ Илья Ильичъ.
— А какъ женитесь, баринъ, такъ ужъ меня возьмите въ горничныя,— трещала Людмила, обтирая пыль на письменномъ стол.— Я буду во всемъ помогать барын.
Урожденная княжна Несмлова-Щурская выслушала болтовню горничной съ недовольной миной, но все-таки выслушала и въ заключеніе пожала своими узкими плечами. Это была высокая и костлявая дама, сильно походившая въ своемъ неподвижномъ величіи на замороженную рыбу, узкое, безцвтное лицо съ такими же безцвтными глазами длало ее старе своихъ лтъ, хотя она по институтской выправк всегда держалась на стул прямо, какъ стрла, и ходила, даже у себя дома, прижавъ локти къ самой таліи. Дочь Инна была самая несчастная, замуштрованная двушка, она, въ качеств послдняго отпрыска выродившейся аристократической семьи, въ своемъ худенькомъ семнадцатилтнемъ тл носила цлую коллекцію наслдственныхъ болзней необыкновенно сложнаго характера. Говорили, что у урожденной княжны есть порядочный капиталъ, и что она жмется въ меблированныхъ комнатахъ Зинаиды Тихоновны только по своей скупости.
— Баринъ-то Мостовъ простой,— докладывала Людмила,— а барыня такая карахтерная, говорятъ…
Въ квартир бывшей княжны Людмила являлась единственнымъ живымъ человкомъ, потому что, за исключеніемъ нсколькихъ парадныхъ выздовъ, эта дама нигд не бывала и у ней рдко кто появлялся. Поэтому Инна чувствовала особенную симпатію къ Людмил и въ тхъ рдкихъ случаяхъ, когда мамаши не было дома, она отводила съ ней душу, повряя свои тайны.
— Погодите, барышня, не все же вамъ кинарейкой жить,— говорила Людмила, всегда готовая на интриги и подговоры.— Вотъ ужо подвернется женишокъ, тогда еще поживете въ свою волю.
— Я боюсь, Людмила, этихъ мужчинъ,— задумчиво отвчала Инна, разсматривая свои тонкіе пальцы.— Они такъ громко стучатъ ногами и такъ хохочутъ, что maman каждый разъ сердится.
Людмила хохотала и шопотомъ разсказывала барышн про всхъ жильцовъ что-то такое, что та начинала краснть и опускала глаза.
Въ какихъ-нибудь два дня черезъ эту же самую Людмилу Калерія Ипполитовна знала біографію всхъ своихъ сосдей до мельчайшихъ подробностей, а также и curriculum vitae самой хозяйки, причемъ Людмила не поскупилась на краски.
— Старика, съ которымъ наша Зинаида жила, она отравила, а деньги стариковы взяла себ да на нихъ эти самыя меблированныя комнаты и открыла,— разсказывала Людмила, задыхаясь отъ усердія.— А теперь живетъ съ капитаномъ.
— Съ какимъ капитаномъ?— полюбопытствовала Калерія Ипполитовна.
— Да тутъ есть такой заблудящій капитанъ. Антонъ Терентьичъ Пуховъ… Горькая пьяница этотъ капитанъ, Калерія Ипполитовна, а нашей Зинаид подъ самую стать пришелся.
Людмила разсказывала все это съ такимъ глупымъ лицомъ, что никто бы не заподозрлъ ее въ преднамренной лжи, а между тмъ Людмила отлично знала отношенія Постовыхъ къ Морозъ-Доганскимъ, и что Сусанна дочь Пухова. Это извстіе для Калеріи Ипполитовны было непріятною неожиданностью, и она едва сдержалась, чтобы сейчасъ же при горничной не проявить своего гнва. Такое близкое сосдство капитана Пухова ее не особенно смущало, хотя она и не имла особеннаго желанія встрчаться съ нимъ, но ее взбсило поведеніе милаго братца Романа, который отрекомендовалъ именно эти проклятые номера. Эта невольная ошибка доставила Симону Денисычу прескверный вечеръ, одинъ изъ тхъ горячихъ вечеровъ, посл которыхъ Калерія Ипполитовна ложилась въ постель, какъ сдлала и теперь.
— Это все ты… ты…— шептала Калерія Ипполитовна, обвязавъ голову двумя пуховыми платками.— И Романъ тоже хорошъ… ужъ вс эти столичные родственники на одинъ покрой! Отлично устроились, нечего сказать… Вотъ когда попали въ настоящую trou, какъ выражается Юрій Петровичъ.
— Леренька, ради Бога, не волнуйся,— умолялъ Мостовъ, чувствуя за собой вс вины.— Вдь мы наконецъ не обязаны жить у Квасовой, а можемъ всегда перемнить квартиру… Притомъ мы, можетъ-быть, проживемъ въ Петербург всего какой-нибудь одинъ мсяцъ. У меня есть надежды.
— И онъ еще говоритъ… онъ говоритъ?!— опять стонала Калерія Ипполитовна, воздвая руки къ небу.— Ты несчастіе всей моей жизни… ты погубилъ меня… ты… ты… ты…
Одна непріятность, какъ извстно, не приходитъ, и слдующимъ номеромъ для Калеріи Ипполитовны явился швейцаръ Артемій. Да, въ жизни слишкомъ много самыхъ нелпыхъ столкновеній, которыя просто отравляютъ существованіе, хотя въ сущности, если разобрать дло серьезно, такъ и говорить не о чемъ. Ну что такое могъ представлять своей особой для такой дамы, какъ Калерія Ипполитовна, какой-нибудь швейцаръ Артемій, а между тмъ именно этотъ Артемій сидлъ у ней въ мозгу, какъ заноза, она его возненавидла съ перваго раза, и его дерзкая рожа отравляла ей каждый выходъ и каждое возвращеніе въ trou. Начать съ того, что Артемій совсмъ не считалъ нужнымъ кланяться Калеріи Ипполитовн, не бжалъ стремглавъ отворять передъ ней дверей подъзда, не помогалъ садиться на извозчика и тому подобное, что длалъ для другихъ жильцовъ. Притомъ онъ всегда такъ дерзко смотрлъ ей прямо въ глаза и даже что-то бормоталъ вслдъ, такъ что Калерія Ипполитовна, не глядя на этого противнаго человка, чувствовала на себ его дерзкій взглядъ. Разъ она ясно разслышала, какъ онъ ворчалъ:
— Надетъ всякая шантрапа въ Петербургъ, а сами калошъ не умютъ снять въ передней… Вонъ какъ наслдила по ковру, точно корова!
Дйствительно, Калерія Ипполитовна прямо съ извозчика въ калошахъ прошла въ свой номеръ и оставила слды грязи на тропинк, покрывавшей лстницу. Это было уже слишкомъ. Швейцаръ будетъ длать ей замчанія! Бшенство Калеріи Ипполитовны увеличивалось особенно сознаніемъ, что она, въ качеств благовоспитанной дамы, ужъ совсмъ не должна спускаться до гнва на какого-то швейцара, а между тмъ этотъ гнвъ заставлялъ ее даже блднть. Дло въ томъ, что въ нормальномъ состояніи духа Калерія Ипполитовна конечно, игнорировала бы съ высоты своего величія поведеніе Артемія, но теперь это поведеніе для нея являлось тою каплей, которая переполняла сосудъ: именно собственное фальшивое положеніе никогда еще не выступало для Калеріи Ипполитовны съ такою ржущею ясностью, вызывая цлый рядъ воспоминаній о собственной прислуг въ Заозерскихъ заводахъ. Да что прислуга! Тамъ передъ Калеріей Ипполитовной пресмыкались нижайшими послушниками десятки заводскихъ служащихъ, она умла везд себя поставить, и вдругъ какой-нибудь швейцаръ Артемій! Какъ вс слишкомъ обиженные люди, она почувствовала жгучее желаніе сорвать свой барскій гнвъ именно на этомъ человк и обратилась съ жалобой на Артемія къ самой Зинаид Тихоновн,
— Я больше вашаго отъ него терплю,— объяснила Зинаида Тихоновна, безпомощно разводя руками,— а что подлаешь съ нимъ? Вотъ въ номерахъ Баранцева, гд живетъ вашъ братецъ, есть тоже швейцаръ, Григорій, такъ тотъ еще хуже нашего… Ей-Богу! Благопріятели съ Артеміемъ-то… Сойдутся въ праздникъ, напьются и сейчасъ драку устроятъ. Григорій какъ-то и говоритъ Артемію: ‘У тебя, Артюшка, кишки синія, такъ я теб ихъ сдлаю зелеными’… Едва ихъ тогда водой розлили.
Зинаида Тихоновна въ подтвержденіе своихъ словъ принялась разсказывать такую безконечную исторію объ испорченности и неблагодарности всей вообще петербургской прислуги и своихъ милыхъ родственниковъ въ частности, что Калеріи Ипполитовн пришлось только на все махнуть рукой.
Зато Симонъ Денисычъ былъ въ восторг отъ номеровъ Квасовой и усплъ перезнакомиться почти со всми жильцами, а съ прислугой былъ на самой короткой ног. Когда Калеріи Ипполитовны не было дома, онъ частенько забгалъ въ комнату капитана и тамъ любилъ покалякать о разныхъ разностяхъ и даже научился курить жуковскій табакъ изъ капитанской трубки. Эти мудрецы любили пофилософствовать о разныхъ высшихъ матеріяхъ и часто приходили къ такимъ заключеніямъ, что обоимъ длалось даже немного страшно.
— Я такъ полагаю про себя, Симонъ Денисычъ,— говорилъ нсколько разъ капитанъ,— что люди длаютъ сами себ все зло, а потомъ сваливаютъ это на другихъ… да-съ. Все отъ себя-съ…
— По-моему, это происходитъ отъ обмана чувствъ,— догадывался Мостовъ съ самымъ глубокомысленнымъ видомъ.— Въ точныхъ наукахъ это принимается во вниманіе, и при астрономическихъ наблюденіяхъ всегда вводится такъ называемое личное уравненіе, т.-е. длаются приблизительныя вычисленія возможной ошибки, сообразно физіологическимъ особенностямъ каждаго ученаго: у одного сила и скорость ощущеній одн, у другого другія и т. д. Если бы такія же личныя уравненія ввести въ нашу обыденную жизнь, что бы тогда получилось… а?..
— Надъ этимъ нужно подумать, чортъ возьми!.. По этимъ личнымъ уравненіямъ, Симонъ Денисычъ, пожалуй, намъ всмъ пришлось бы прогуляться въ мста не столь отдаленныя.
— Меня этотъ вопросъ очень занимаетъ, капитанъ, потому что необходимо придумать какую-нибудь абсолютную мру для взаимныхъ отношеній, чтобы устранить всякій поводъ къ недоразумніямъ и къ безсознательному злу.

III.

Въ дом Доганскихъ Покатиловъ сдлался своимъ человкомъ съ поразительною быстротой.
— Ну, братъ, ты того…— добродушно замтилъ однажды oncle Покатилову, какъ-то пряча глаза.— Браво, того…
— Чего?
— Помнишь турецкую пословицу: ‘прежде, чмъ войти, подумай о выход’?
Покатиловъ засмялся и тихо проговорилъ:
— Oncle, голубчикъ, мн отсюда никогда не выйти… Понимаешь, никогда!
— Да вдь это ни къ чему не поведетъ, глупый человкъ. Ты не знаешь ихъ хорошенько… да и она совсмъ не такой человкъ, какою ты ее представляешь себ: это мраморная статуя. Ахъ, молодость, молодость!
Схвативши себя за голову и не слушая дяди, Покатиловъ повторилъ:
— Я не знаю ничего! Я не знаю ничего!
Сближеніе произошло съ такою быстротой, что сама Доганская нсколько разъ спрашивала себя, какъ это могло случиться, тмъ боле, что при ближайшемъ знакомств Покатиловъ ей понравился гораздо меньше, чмъ вначал, когда она расплакалась передъ нимъ, какъ двчонка. Покатиловъ былъ не такъ уменъ и проницателенъ, какимъ онъ показался ей въ первый разъ, притомъ въ немъ было что-то такое тяжелое и неискреннее, какъ и въ остальныхъ. По наружности онъ тоже не нравился Доганской, какъ человкъ, уже пожившій въ свою долю. Но, вмст съ этимъ, она скучала, когда Покатиловъ не показывался нсколько дней, и сердилась на него за всякіе пустяки. У него было одно незамнимое качество: онъ всегда чутьемъ понималъ всякое настроеніе Доганской и умлъ попасть ему въ тонъ. Изучивъ ея вкусы, привычки и слабости, Покатиловъ сумлъ окружить свою богиню настоящею атмосферой тхъ ничтожныхъ услугъ, какія не забываются избалованными женщинами, хотя въ то же время онъ часто выводилъ ее изъ терпнія и даже въ глаза говорилъ очень смлыя дерзости. Но, что бы ни говорилъ и что бы ни длалъ Покатиловъ, онъ помнилъ всегда одно золотое правило, что женщины не прощаютъ только одного, скуки.
Доганская не могла теперь сдлать шага, чтобы не посовтоваться съ Покатиловымъ, который, кажется, зналъ ршительно все на свт, начиная отъ духовъ ylang-ylang и кончая модными чайными передниками по англійской мод. Главное, у Покатилова былъ замчательно развитой вкусъ по части дамскихъ нарядовъ и всевозможныхъ обстановокъ, такъ что Доганская не шутя совтовалась съ нимъ во многихъ случаяхъ. Покатиловъ выбиралъ ей кружева для утреннихъ костюмовъ, покупалъ мховую болгарскую шапочку, самоваръ изъ полированной мди съ серебряными выкладками, англійскіе башмаки для гулянья пшкомъ и т. д., онъ зналъ толкъ въ турецкихъ коврахъ, въ кружевахъ, въ разныхъ стиляхъ домашней обстановки и могъ указать ршительно все, гд и что найти, такъ что даже самъ oncle, порядочно знавшій Петербургъ, долженъ былъ спасовать.
Покатиловъ умлъ приходить и уходить во-время и всегда приносилъ съ собой запасъ самыхъ свжихъ новостей.
— Вы для насъ, Романъ Ипполитычъ, настоящій кладъ,— нсколько разъ фамильярно говорилъ Доганскій.— Скверно только одно: Сюзи влюбится въ васъ, и намъ, пожалуй, придется стрляться.
— Нтъ, это, кажется, не опасно,— отвтила Доганская въ томъ же шутливомъ тон: — Романъ Ипполитычъ не знаетъ самой простой истины, что женщина никогда не полюбитъ человка, который слишкомъ угождаетъ ей во всемъ… Теб, Юрій, это хорошо извстно, потому что въ свое время ты, кажется, пользовался большимъ успхомъ у женщинъ.
— Да, да, совершенно врно, Сюзи… Вотъ, молодой человкъ, учитесь, какъ жить на свт. Женщина — это вчная загадка.
— Вамъ, кажется, не приходится учить другъ друга,— замтила Доганская.
Доганскій улыбнулся, посмотрлъ на жену и на Покатилова и съ разстановкой проговорилъ:
— Знаете, что мн иногда кажется?.. Однимъ словомъ, когда я возвращаюсь домой слишкомъ поздно, я начинаю громко разговаривать самъ съ собою и стучать ногами съ самой передней.
Доганскій иногда позволялъ себ подобныя грубыя шутки, и его лицо принимало непріятное, фальшивое выраженіе, какъ у лошади, которая прижимаетъ уши. Подобныя плоскости коробили Покатилова каждый разъ, но Доганская относилась къ нимъ съ тмъ равнодушіемъ, съ какимъ выслушиваютъ на улиц непечатныя слова. Это удивляло Покатилова, и онъ разъ откровенно спросилъ Доганскую:
— Неужели васъ не возмущаютъ подобныя остроты, Сусанна Антоновна?
— Меня?.. Да вдь Юрій такой человкъ… Однимъ словомъ, мн какъ-то все равно, что бы онъ ни говорилъ, да мы и не поймемъ никогда другъ друга.
Собственно такое равнодушіе нравилось Покатилову, какъ самый врный признакъ того, что Сусанна Антоновна совсмъ не любитъ мужа, но вмст съ тмъ ему иногда казалось совсмъ другое, и онъ начиналъ переживать муки и терзанія всхъ безнадежныхъ любовниковъ. Вообще, многое въ поведеніи Доганской для Покатилова представляло загадку: то она относилась къ нему, какъ къ своему человку, и часто, когда они разсматривали кружева или матеріи въ магазинахъ, ихъ руки встрчались и лица были такъ близко, что Покатиловъ чувствовалъ теплоту дыханія Сусанны, то она начинала вдругъ сторониться отъ него и точно боялась подать руку безъ перчатки.
Ревновать Доганскаго къ его жен, пожалуй, не было причины, потому что дома онъ являлся гораздо больше гостемъ, чмъ oncle или Теплоуховъ, которые располагались въ квартир Доганскихъ совсмъ по-домашнему. Какъ самъ Теплоуховъ, такъ особенно его поведеніе для Покатилова являлись какою-то необъяснимою нелпостью, не укладывавшеюся ни въ какія рамки.
Онъ являлся къ Доганскимъ аккуратно каждый день къ завтраку и оставался до вечера, а иногда проводилъ и весь вечеръ. Это былъ замчательно молчаливый и скромный субъектъ, на котораго какъ-то никто не обращалъ вниманія, а всхъ меньше сама хозяйка. Случалось иногда такъ, что въ теченіе цлаго дня Теплоуховъ не произносилъ ни одного слова: молча здоровался, когда прізжалъ, молча завтракалъ, молча сидлъ гд-нибудь на диван, прикрывшись газетой или книгой, и молча узжалъ домой. Доганская такъ привыкла къ его молчаливому присутствію, что совсмъ не замчала его, длая свое ежедневное дло: принимала гостей, здила за покупками, играла на роял, ссорилась съ прислугой, капризничала, работала какую-нибудь глупую дамскую работу и т. д. Покатиловъ тоже скоро привыкъ къ нему, хотя замтилъ съ перваго раза, что Теплоуховъ все время слдитъ за каждымъ шагомъ Доганской съ настойчивостью сумасшедшаго.
— Этотъ Евстафій Платонычъ для меня какъ бльмо на глазу,— вырвалось однажды у Доганской въ присутствіи Покатилова.— Если бы вы знали, какъ я иногда ненавижу этого идіота и, вмст, какъ я его боюсь!
— Неужели онъ былъ всегда такимъ?— спрашивалъ Покатиловъ.
— Съ перваго дня нашаго знакомства… Это просто ужасный человкъ!.. А между тмъ, что говорятъ о моихъ отношеніяхъ къ Теплоухову… Вотъ можете передать пап и Калеріи Ипполитовн, въ качеств очевидца, какія наши отношенія.
Покатиловъ не врилъ въ этомъ случа Доганской, и его грызли самыя тяжелыя сомннія относительно той роли, какую ‘ужасный человкь’ игралъ въ загадочной жизни Доганскихъ. Достаточно сказать только то, что этотъ владлецъ банкротившихся Заозерскихъ заводовъ получалъ около трехсотъ тысячъ ежегоднаго дохода и жилъ какъ скряга: не держалъ даже повара и торговался съ извозчиками изъ-за каждаго пятачка. Вмст съ тмъ, этотъ же самый Теплоуховъ кончилъ университетъ, потомъ учился гд-то за границей и вообще былъ очень образованный человкъ, постоянно слдившій за всми выдающимися новостями науки и литературы. Его домашняя библіотека, составленная изъ самыхъ цнныхъ и рдкихъ изданій, стоила нсколько десятковъ тысячъ. Однажды, когда Покатиловъ по своей фельетонной привычк началъ вкривь и вкось толковать о какомъ-то экономическомъ вопрос, Теплоуховъ неожиданно заговорилъ и очень основательно разбилъ огорошеннаго фельетониста по всмъ пунктамъ, Доганская посмотрла на своего огорченнаго поклонника съ тонкою улыбкой, чмъ Покатиловъ былъ окончательно сконфуженъ и неловко замолчалъ, а ‘ужасный человкъ’ опять погрузился въ свою дремоту.
Интимныя собранія въ квартир Доганскихъ, о которыхъ говорилъ еще Брикабракъ, очень интересовали Покатилова, но онъ не получалъ приглашенія принять участіе въ нихъ, между тмъ oncle и Нилушка Чвоковъ были давно въ числ избранныхъ. Однажды Покатиловъ, желая вывдать кое-что отъ oncl’я, стороной завелъ рчь объ этихъ собраніяхъ, но oncle расхохотался, какъ сумасшедшій.
— Государственными длами, батенька, занимаемся… да!— разсказывалъ oncle, продолжая хохотать.— Какъ же… Вс вдь толкуютъ о нашихъ собраніяхъ. Ну, угадай, чмъ мы занимаемся?.. Ха-ха… Столы, голубчикъ, вертимъ и насчетъ животнаго магнитизма сеансы устраиваемъ, хотя это величайшій секретъ, но я вполн надюсь на твою скромность. Это все Теплоуховъ колобродитъ…
Богомоловъ и Нилушка Чвоковъ бывали у Доганскихъ не особенно часто: у каждаго дла было по горло. Нилушка гремлъ по ученымъ обществамъ, писалъ газетныя статьи въ защиту протекціонизма и вообще распинался, какъ говорилъ про него oncle, Богомоловъ былъ занятъ мансуровскою опекой, которую взялъ на себя. Мансуровскіе заводы находились въ неоплатномъ долгу у казны, и все это вопіющее дло точно заблудилось въ дебряхъ всевозможной канцелярщины, такъ что распутать его являлось героическою задачей. Нужно было спасти хотя что-нибудь отъ грозившаго заводамъ краха, и Богомоловъ лзъ изъ кожи, чтобы пробиться сквозь опутавшую его канцелярскую паутину. Самъ Мансуровъ, неглупый и очень добродушный человкъ, относился къ своимъ дламъ съ какимъ-то непонятнымъ равнодушіемъ, что постоянно выводило Богомолова изъ терпнія. Мансуровъ получилъ въ наслдство посл отца цлыхъ пять отлично устроенныхъ заводовъ, но, пока онъ достигалъ совершеннолтія, заводы не только потеряли всякую производительность, но при помощи разныхъ опекуновъ и попечителей обросли долгомъ въ пять милліоновъ. Какъ это случилось, гд виноватые,— теперь трудно было разобрать, а Мансуровъ пользовался опель маленькими средствами, едва достававшими ему на самое скромное существованіе въ меблированныхъ комнатахъ Квасовой. Богомоловъ задыхался въ этомъ дл, гд счетъ шелъ на милліоны.
Доганская интересовалась дятельностью Чвокова и Богомолова, внимательно слдила за газетами и даже раза два, въ сопровожденіи Покатилова, посщала техническое общество, въ которомъ шли оживленные дебаты по вопросамъ протекціонизма и Нилушка Чвоковъ являлся настоящимъ героемъ дня. Разъ она читала вмст съ Покатиловымъ одну хлесткую статью, написанную Чвоковымъ, и статья, видимо, ей очень понравилась.
— А вы какъ находите?— спросила Доганская Покатилова.
— Эта статья сама но себ написана образцово, но Нилушка пересолилъ,— отвтилъ Покатиловъ, откладывая газету.
— Именно?
— По-моему, онъ не понялъ своей задачи и слишкомъ откровенно выложилъ все, что у него лежало на душ, а это, по меньшей мр, не тактично. Все равно, если бы человкъ, котораго вы видите въ первый разъ, подробно началъ разсказывать свою біографію… Да и самая исходная точка у Нилушки не врна: съ противниками нужно сражаться ихъ собственнымъ оружіемъ.
— А какъ вы поступили бы на его мст?
— Да какъ обыкновенно поступаютъ въ такихъ случаяхъ… Прежде всего, я напечаталъ бы цлый рядъ статей въ защиту свободной торговли, но эта защита стоила бы пораженія: во-первыхъ, вы выбиваете противника изъ его позиціи уже однимъ тмъ, что по вншней форм защищаете его дло, а во-вторыхъ, въ вашей власти та спеціальная аргументація, которая затушевываетъ самые слабые пункты… Однимъ словомъ, тутъ очень много ходовъ и выходовъ.
— Отчего же вы сейчасъ не приведете въ исполненіе этого плана?
— Очень просто: такая уличная газета, какъ ‘Искорки’, сама по себ не можетъ имть значенія, а потомъ, если бы я и повелъ это дло, то повелъ бы его отъ своего имени, какъ самостоятельное и отвтственное лицо.
Доганская молчала. Они сидли вдвоемъ въ ея заново отдланномъ будуар, гд все, до мельчайшихъ подробностей, было устроено по указаніямъ Покатилова. Короткій осенній день былъ на исход, и въ окно глядла наливавшаяся въ воздух сроватая мгла.
— Хотите, я устрою вамъ это дло съ газетой?— тихо проговорила Доганская посл длинной паузы.— Т.-е., я хочу сказать, что мы затянемъ въ это дло Теплоухова… Вдь все это въ его интересахъ, слдовательно онъ долженъ и платить, а потомъ разсчитаетесь съ нимъ какъ-нибудь. Вотъ вамъ и случай, о которомъ вы какъ-то говорили… Какъ видите, у меня память недурная.
Покатиловъ поцловалъ у Доганской руку и, не выпуская этой руки, проговорилъ:
— Мн остается только поблагодарить васъ, Сусанна Антоновна… и отказаться.
— Я не понимаю васъ…
— Дло очень просто: какими глазами вы посмотрли бы на человка, который сдлалъ свою карьеру женскими руками?
— А, такъ вы вотъ какъ,— протянула Доганская и вся вспыхнула.
— Да, это мой принципъ, хотя я совсмъ не желалъ обидть васъ.
— Я понимаю васъ… да!.. Вы стыдитесь въ этомъ дл именно моей помощи… кажется, такъ?
— О, нтъ, Сусанна Антоновна… Я говорю вообще, и вы меня поймете, безъ сомннія. Мужчина жалокъ, когда онъ пользуется помощью женщины, и я не хочу потерять въ вашихъ глазахъ всякое уваженіе.
— Совершенно напрасно… Вы просто добиваетесь только того, чтобы я васъ упрашивала, да?.. Съ женщинами часто такъ длаютъ, не правда ли?
— Нтъ, я до этого еще не дошелъ и надюсь, что не дойду никогда, потому что изъ принципа я уважаю женщину.
— Ваши рыцарскія чувства длаютъ вамъ честь,— сухо отвтила Доганская и тяжело замолчала.
По ея неровному дыханію Покатиловъ чувствовалъ, что она разсердилась на него.
— Вы не хотите меня понять, Сусанна Антоновна.
— Ахъ, оставьте, пожалуйста… Скажите, чтобы подавали огня.
Тонъ, которымъ была сказана послдняя фраза, совершенно успокоилъ Покатилова: они понимали другъ друга, и онъ поступилъ какъ нельзя лучше.

IV.

Предложеніе Доганской окончательно лишило Покатилова того душевнаго равновсія, которымъ онъ отличался обыкновенно, пронять его чмъ-нибудь было вообще довольно трудно.
Началось съ того, что Покатиловъ написалъ скверный фельетонъ для ‘Искорокъ’. Это было тмъ боле обидно, что Покатиловъ старался и, противъ обыкновенія, передлывалъ статью раза два, пока не плюнулъ на неклеившуюся работу. Брикабракъ только поморщился, когда пробжалъ напечатанный покатиловскій фельетонъ: фельетонистъ видимо выдыхался, и, пожалуй, приходилось подумать о другомъ, поважне. А Покатиловъ былъ тутъ же, въ кабинет редакціи, видлъ постное выраженіе своего патрона и, по логик всхъ неправыхъ людей, разсердился на Брикабрака. Произошла краснорчивая нмая сцена.
‘Да, выдохся,— думалъ Брикабракъ, съ тяжелымъ вздохомъ откладывая несчастный номеръ въ сторону.— Очень ужъ носъ сталъ задирать, а силенки и не хватаетъ’.
Покатилову это жирное редакторское лицо Брикабрака съ его косымъ глазомъ было просто отвратительно, и онъ едва сдержался, чтобы не наговорить дерзостей. Да, онъ написалъ скверный фельетонъ, но онъ просто не можетъ работать въ этомъ кабак, Покатиловъ съ презрніемъ оглянулъ весь кабинетъ, письменный столъ, голыя стны, часть пріемной, видную въ двери. Нтъ, онъ задыхается въ этой кабацкой обстановк, гд его мысль билась, какъ осенняя муха о стекло.
‘Именно кабакъ,— съ ожесточеніемъ повторялъ про себя Покатиловъ, и это слово оправдывало его въ собственныхъ глазахъ.— Любая парикмахерская лучше обставлена… да. Убожество, грязь… А тутъ еще изволь потшать кабацкихъ завсегдатаевъ! ‘
Какъ-никакъ, а Покатиловъ считалъ себя служителемъ слова, артистомъ. Чтобы мысль воплотилась въ извстныя формы, чтобы въ голов создались счастливыя комбинаціи, остроумныя сближенія и вообще вся сложная мозговая работа, для этого, прежде всего, нужна извстная обстановка, именно то, что англичане называютъ комфортомъ. А то вчно передъ глазами торчитъ одно и то же кабацкое безобразіе, понятно, что мысль, не получая никакого вншняго импульса, отказывается работать, даже больше: это покатиловская мысль не можетъ работать. Сознаніе собственнаго безсилія какъ-то испугало Покатилова: можетъ-быть, онъ и въ самомъ дл выдохся, какъ думаетъ сейчасъ про него Брикабракъ. Выдохся — это самое страшное слово для каждаго автора, какъ параличъ для здороваго человка. Вдь это все равно, если балерина вывихнетъ ногу, музыкантъ потеряетъ слухъ, красавица свою молодость, однимъ словомъ, мы вжливо говоримъ про такихъ людей, что они ‘пережили себя’.
— Нтъ, чортъ возьми, все это вздоръ!— громко проговорилъ Покатиловъ, начиная бгать по кабинету.
— Что вздоръ?— спросилъ Брикабракъ, не поднимая головы отъ какой-то корректуры.
— Да такъ… я про себя… Одна мысль пришла въ голову.
— Ты… Хорошее дло, для насъ, журналистовъ, каждая новая мысль капиталъ… А слышали новость?
Брикабракъ принялся разсказывать послднюю, поднятую на улиц сплетню, но Покатиловъ его совсмъ не слушалъ: ему грезилась своя газета. Отъ послдней мысли онъ никакъ не могъ отдлаться и ходилъ, какъ пьяный. Да, ему стоитъ захотть, и у него будетъ своя газета, настоящая большая газета, въ род котлецовскаго ‘Прогресса’. Счастье само лзло къ нему въ руки, и онъ долженъ былъ отказываться отъ него, точно искушаемый пустынникъ. И нужно же было случиться такъ, что предложила газету Сусанна? Предложи это же самое Теплоуховъ или даже Доганскій, Покатиловъ ухватился бы за дло обими руками, но тутъ замшалась Сусанна, и о газет нечего было думать. Въ Покатилов поднимались остатки той хорошей гордости, которая составляетъ основаніе хорошихъ натуръ, хотя эта покатиловская гордость имла слишкомъ спеціальное приложеніе: не брать ничего отъ женщины, не быть обязаннымъ женщин ничмъ, не чувствовать надъ своею головой этого послдняго клейма совсмъ павшихъ людей. Притомъ Покатиловъ любилъ Сусанну, а принять изъ ея рукъ газету значило поставить себя въ зависимое и жалкое положеніе. Въ крайнемъ случа приходилось выбирать между газетой и Сусанной, и Покатиловъ выбралъ послднее. Да, теперь онъ можетъ смло смотрть ей въ глаза, онъ свободный человкъ, а тогда Покатиловъ чувствовалъ бы на себ ошейникъ.
— Сусанна, Сусанна,— шепталъ Покатиловъ, хватаясь въ отчаяніи за голову.— Но ты будешь моя!.. И я хочу быть твоимъ господиномъ, хочу, чтобы ты смотрла мн въ глаза съ ласковою покорностью, а это будетъ только тогда, если я буду свободенъ…
Вообще положеніе Покатилова было не изъ красивыхъ, и онъ шлялся по улицамъ безъ всякой цли, точно отыскивалъ необходимое ршеніе. Разъ онъ какъ-то совсмъ машинально забрелъ въ номера Квасовой и только тутъ вспомнилъ, что еще не былъ на новосель у сестры. Калерія Ипполитовна была дома и встртила его съ приличною важностью.
— Благодарю, что не забылъ, милый братецъ.
— А что?— разсянно спрашивалъ Покатиловъ.— Ахъ, да, ты благодаришь… Вроятно, чмъ-нибудь недовольна?
Калерія Ипполитовна только хотла отпть братцу за рекомендованные номера, но Покатиловъ сидлъ въ углу дивана съ такимъ убитымъ видомъ, что, вмсто вертвшейся на язык колкости, она проговорила:
— Ужъ ты здоровъ ли?.. На теб лица нтъ, Романъ.
— А все равно… Этакая забота припала!..
— Однако… Maman спрашивала о теб.
— Ну, и можешь сказать maman, что я въ лучшемъ вид.
— Да что у тебя такое случилось, въ самомъ дл?
— Э, вздоръ… все пустяки.
— Послушай, наконецъ это невжливо,— уже по-французски заговорила Калерія Ипполитовна.— Я къ нему съ участіемъ, а онъ свое, ‘а’ да э’!
— Могу и я показать теб свое участіе… Гд твоя Юленька?
— У maman.
— Напрасно… Maman, хотя и maman, но она испортитъ двочку. Необходимо позаботиться… да… И если хочешь, я могу рекомендовать одну англичанку, которая сдлаетъ изъ твоей Юленьки человка, а не куклу.
— Хорошо, я подумаю.
— Да тутъ не о чемъ думать. Она занимается у Зоста, извстный заводчикъ… Вообще будешь довольна.
Калерія Ипполитовна сразу догадалась, о какой англичанк говорилъ милый братецъ, и сейчасъ же изъявила согласіе познакомиться съ мистрисъ Кэй.
‘Выгнать-то ее я всегда могу,— разсуждала про себя Калерія Ипполитовна, проводивъ брата.— А она, говорятъ, дйствительно хорошая женщина’.
Вечеръ Покатиловъ проводилъ у Доминика или гд-нибудь въ cabinet particulier одного изъ модныхъ кабачковъ, гд обыкновенно встрчался съ Нилушкой Чвоковымъ, зазжавшимъ сюда чего-нибудь перекусить, а главное, повидать нужнаго человчка. У Нилушки всегда въ запас былъ такой человчекъ.
— Ты это что, братъ, какъ будто не въ своей тарелк?— раза два спрашивалъ Чвоковъ Покатилова.
— Отстань…— грубилъ Покатиловъ.— Не всмъ же бгать по Петербургу, высунувъ языкъ.
— Нельзя, братику, волка ноги кормятъ.
— Какой волкъ и какія ноги. Другой волкъ не стоитъ прокорма. Впрочемъ, я не про тебя.
— Что же, и мы знаемъ себ цну. Но, прежде всего, человкъ продуктъ извстнаго времени, а нынче извстно, какіе фрукты произрастаютъ. Что касается меня, такъ я предпочитаю сильный порокъ безсильной добродтели, потому что первому открытъ путь къ раскаянію, а вторая можетъ только проливать безсильныя слезы. Поэтому и Господу всегда пріятне одинъ раскаявшійся гршникъ, чмъ десять никогда не согршившихъ праведниковъ.
— Отлично,— поддакивалъ Покатиловъ съ легкою улыбочкой, задвавшей Нилушку за живое.— Это даже отъ философіи оправдывается: все разумно, что существуетъ. Жаль мн тебя, Нилушка, теряешь ты всякій образъ и подобіе Божіе за чечевичную похлебку. И для кого на мелкую монету размниваешь себя?
— Что же мн длать… а?— спрашивалъ Нилушка, любившій иногда ‘сотворить нкоторое душевное изліяніе’.— Я живой человкъ, прежде всего — человкъ живого дла, ну, и приходится служить подлецамъ, потому что настоящаго честнаго дла у насъ нтъ. Книжки ученыя переводить, лекціи читать, благочестивыя передовицы измышлять… хе-хе!.. Нтъ, братику, все это вздоръ: книжками да хорошими словами никого не выучишь. Жизнь идетъ мимо. Нужно дло, а его нтъ, вотъ и путаешься съ подлецами. Конечно, служить Баалу нехорошо, но вдь не я, такъ найдутся другіе… десятки, цлыя сотни найдутся. Положимъ, что это плохое оправданіе и даже очень гнусное, но только сколочу себ нкоторый кушъ, и тогда шабашъ. Будемъ грхи замаливать. Да и то сказать, что я получаю? Гроши… Посмотри, какъ другіе-то рвутъ. Вдь смотрть не на кого, а что длаютъ!
— Все это великое свинство, какъ говоритъ капитанъ Пуховъ,— замчалъ Покатиловъ въ раздумь.— Музыка безъ словъ.
— Что же, я и не думаю оправдывать себя: mea culpa, mea maxima culpa. Но, голубчикъ мой, вдь дваться-то некуда умному человку. Много насъ такихъ ученыхъ подлецовъ развелось. Время такое, братику. Пока умные да честные люди хорошія слова разговаривали, подлецы да дураки успли вс дла передлать. Каюсь: повиненъ свинству, но заслуживаю снисхожденія, поелику продлываю оное великое свинство не одинъ, а въ самомъ благовоспитанномъ обществ. Ей-Богу, иногда кажется, что какая-то фантасмагорія происходитъ, и самъ удивляешься себ…
Эти откровенные разговоры вполпьяна происходили подъ шумокъ ресторанной жизни, закипавшей съ двнадцати часовъ. Покатиловъ, слушая Нилушку, жадно прислушивался къ смутному гулу, доносившемуся изъ всхъ угловъ, точно разыгрывалась какая-нибудь сложная музыкальная пьеса. Вотъ эта молчаливо-почтительная прислуга, понимающая гостей по одному движенію, эта приличная madame, которая такъ важно возсдаетъ за своею конторкой въ прихожей, этотъ торопливый гулъ шаговъ, сдержанный смхъ, обрывки французскихъ фразъ, самый воздухъ, вчно пропитанный однимъ и тмъ же куревомъ,— вся эта кабацкая обстановка дйствовала на Покатилова самымъ, заражающимъ образомъ, безъ чего онъ не могъ жить и работать. Ему необходимо было прислушиваться къ этому лихорадочному пульсу столичной улицы, гд жизнь развертывалась при газовомъ освщеніи за мраморными столиками и въ подозрительной тиши отдльныхъ кабинетовъ. Тутъ пестрою толпой проходило все, что было интереснаго: дльцы высшей пробы, просто дльцы, рдкіе представители вырождавшихся аристократическихъ фамилій, военные, сомнительные иностранцы, прилично одтые жулики, просто ресторанные завсегдатаи и т спеціальныя женщины, которыя, какъ летучія мыши, могутъ жить только по темнымъ угламъ.
Стеариновыя свчи въ этой спеціальной атмосфер горятъ какимъ-то мутнымъ, блесоватымъ огонькомъ, который нагоняетъ чисто-кабацкую блаженную дремоту. А тутъ еще покаянныя изліянія Нилушки, который за полубутылкой вина могъ просидть цлую ночь.
— Ну что, какъ ваши заводчики?— спрашиваетъ Покатиловъ, чтобы прекратить Нилушкины слезы.
— А чортъ съ ними… Себя тшатъ: облюбуемъ, дескать, самаго ученаго человка, пусть распинается. А самимъ ршительно все равно, хоть трава не расти… Меня просто поражаетъ эта апатія. Кром того, никто изъ нихъ даже не вритъ въ свое дло, сами же смются, а тутъ заговаривай зубы разнымъ дуракамъ.
— Ну, а какъ Богомоловъ?
— Да что Богомоловъ… сибирскій фруктъ.
Нилушка засмялся. Послднее время Богомоловъ начиналъ забирать большую силу, а это было уже шагомъ къ разрыву двухъ друзей, столкнувшихся на одномъ дл. Конечно, у Нилушки не было зависти или страха къ сопернику, но все-таки онъ начиналъ ежиться, когда Покатиловъ пробовалъ вышучивать его на эту тему.
— Умный человкъ этотъ Богомоловъ,— задумчиво говорилъ Покатиловъ, прихлебывая вино изъ своего стакана.
— Т.-е. что ты хочешь этимъ сказать?
— А то, что вотъ этотъ самый Богомоловъ въ одно прекрасное утро спуститъ тебя ко дну со всми гегелевскими тріадами и тому подобною ученою конопаткой.
— Ну, ужъ это дудки!— разсердился Нилушка и посмотрлъ на своего собесдника злыми глазами.— Пожалуй, если хочешь, то Богомоловъ и умный… да. Только весь умъ у него заключается въ томъ, что онъ буквально изъ ничего возникъ, да и теперь у него гроша расколотаго нтъ за душой… Впрочемъ, это уже область искусства. Но это все вздоръ: у Богомолова, кром нахальства, ничего нтъ…
— Однако ты начинаешь сердиться.
— Вздоръ!.. Если ты хочешь знать, такъ Богомоловъ глупъ, какъ киргизскій баранъ.
— Именно?
— Самая простая вещь: у него нтъ никакой ширины взгляда, нтъ размаха, этой поэзіи. Однимъ словомъ, въ немъ нтъ того, что въ породистыхъ животныхъ называется кровью. Напримръ, установилось ходячее мнніе, что деньги наживали только въ шестидесятыхъ годахъ, когда шелъ настоящій пиръ горой съ разными концессіями, акціонерными банками, подрядами и тому подобнымъ гешефтмахерствомъ,— и Богомоловъ повторяетъ эту же нелпость. Да… Поэтому онъ и примазывается вплотную къ русскимъ заводчикамъ, а это ошибка. Дла еще только начинаются, поврь мн, и умные люди возсіяютъ почище старыхъ дльцовъ. Конечно, и я путаюсь съ заводчиками, пока не подвертывается ничего лучше, а потомъ плюну на нихъ. По-моему, настоящій длецъ не тотъ, кто идетъ на все готовое подбирать крохи, а тотъ, кто самъ создаетъ новое свое дло,— вотъ это я понимаю.
— Да гд же эти твои новыя дла?
— Сколько угодно: нефть, каменный уголь, соль, сахаръ, шь — не хочу. Вдь это нужно дуракомъ круглымъ быть, чтобы ничего не видть. Работы по горло. Вотъ гд будутъ настоящіе промышленные короли, если пристегнуть иностранные капиталы. И будетъ все, какъ я теб говорю. Да, кстати, ну что твоя газета?
— Какая газета?
— Твоя газета… ‘наша’ газета. Мн говорила Сусанна Антоновна о твоемъ великодушіи: отказался… Ахъ, ты, чудакъ! Вотъ ужъ этого я никакъ не пойму. Не ты, такъ другой обдлаетъ Теплоухова, не все ли равно?
Покатиловъ былъ непріятно удивленъ этою новостью: значитъ, Нилушка все зналъ отъ Сусанны. А это значило, что слухъ о газет пойдетъ гулять. Зачмъ это Сусанна болтаетъ о газет?
— Былъ, кажется, разговоръ о газет, но такъ… шутя,— уклончиво отвчалъ Покатиловъ, не желая выдавать себя головой.— Во всякомъ случа, я не придаю ему особеннаго значенія.
— Ну, ужъ ты это врешь, братику!— захохоталъ Нилушка, довольный, что попалъ въ больное мсто друга.— Что-нибудь да не такъ… А я на твоемъ мст взялъ бы это дло и такую бы машину устроилъ… ха-ха!.. И время теперь самое подходящее… вотъ войну общаютъ въ Турціи… газетчикамъ деньги посыплются. Поработали бы и кром войны. Если ты смущаешься, что теб газету предложила Сусанна Антоновна, то можно устроить такъ, что его сдлаетъ самъ Теплоуховъ: это все единственно.
— Оставимъ, пожалуйста, этотъ разговоръ.

V.

Устройство приличной обстановки въ новой квартир на нкоторое время отвлекло вниманіе Калеріи Ипполитовны отъ постоянной мысли о собственномъ фальшивомъ положеніи. Нужно было сдлать кое-какія прибавки къ мебели, купить ковры, пріобрсти два сервиза, рояль на прокатъ для Юленьки и многое другое, что требуется въ ежедневномъ обиход. Въ случа затрудненія Калерія Ипполитовна обращалась къ oncl’ю и таскала старика съ собой по всмъ магазинамъ, Симонъ Денисычъ не годился даже для этой цли и проводилъ время дома въ обществ старой Улитушки или бродилъ по петербургскимъ улицамъ ршительно безъ всякой цли.
— Ты устрой временную обстановку,— совтовалъ oncle, покорно слдуя за племянницей.— И дешево и сердито будетъ. Въ этомъ преимущество столичной жизни для вашего брата, провинціаловъ. Вотъ серебро, кажется, необходимо подновить, потомъ экранъ къ камину.
— Да у насъ и камина совсмъ нтъ.
— Ну, все равно, купи хорошенькую жардиньерку. Это оживляетъ обстановку.
Oncle и безъ того подтолкнулъ Калерію Ипполитовну сдлать нсколько глупыхъ покупокъ, поэтому на его совты она особеннаго вниманія не обращала, совершенно достаточно было и того, что oncle въ совершенств могъ изображать изъ себя то специфическое вьючное животное, которое создано носить дамскія ‘поноски’, въ форм безчисленныхъ картонокъ, коробочекъ, свертковъ и просто бумажныхъ мшковъ. Между прочимъ, Калерія Ипполитовна сочла своемъ родственнымъ долгомъ посовтоваться съ дядей относительно рекомендованной Романомъ мистрисъ Кэй.
— Мн нтъ дла до ея интимной жизни,— предупредила она, давая понять, что ей извстно, что за птица эта гувернантка.— Притомъ вдь она занимается у Зоста, а это самая лучшая рекомендація.
— Гм… да…— неопредленно мычалъ oncle.— Должно-быть, очень приличная особа… хотя, конечно, судить съ перваго раза довольно трудно.
— А ты разв тоже ее знаешь?
— Да… я случайно встртился съ ней у Сусанны. Она тамъ занимается англійскимъ языкомъ.
— Съ кмъ это?
— Сусанна учится… Такъ, прихоть.
— Это интересно… очень интересно,— въ раздумь повторяла Калерія Ипполитовна, соображая во мгновеніе ока, чмъ она можетъ воспользоваться изъ этого неожиданнаго открытія: чрезъ мистрисъ Кэй она можетъ знать ршительно все о Сусанн, и притомъ знать изъ первыхъ рукъ.
Это извстіе сразу подняло въ глазахъ Калеріи Ипполитовны авторитетъ англичанки, которая, какъ женщина, въ тысячу разъ наблюдательне oncl’я или Романа и можетъ быть ей очень полезна.
Да, ршено, Юленька будетъ учиться англійскому языку.
Знакомство съ Бэтси было ускорено. Эта неловкая и застнчивая англичанка произвела на Калерію Ипполитовну самое выгодное впечатлніе, хотя опытная дама и заподозрла, что будущая наставница, Юленьки въ достаточной степени глупа.
‘Впрочемъ, это даже хорошо для перваго раза,— ршила про себя Калерія Ипполитовна.— Только сначала нужно будетъ ее приручить’.
Юленька отнеслась къ своей наставниц совершенно равнодушно, точно эти уроки, совсмъ ея не касались. Но Калерія Ипполитовна посл каждаго урока обязательно оставляла Бэтси пить кофе и, отославъ Юленьку подъ конвоемъ Улитушки къ maman, съ самою свтскою непринужденностью посвящала ее въ мелочи своей домашней обстановки, даже пускалась въ ту спеціальную откровенность, которая такъ сближаетъ женщинъ. Эта тактика ставила Бэтси въ самое неловкое положеніе, потому что застнчивая англичанка совсмъ не желала ‘красть’ чужого доврія и краснла съ самымъ смущеннымъ видомъ, принимая знаки доврія Калеріи Ипполитовны. Дло кончилось откровеннымъ объясненіемъ.
— Я сдлала большую ошибку, что согласилась заниматься въ вашемъ дом,— заговорила Бэтси посл одного изъ своихъ уроковъ.— Мн не хочется, чтобы вы ошибались на мой счетъ.
Бэтси проговорила это съ легкою краской на лиц и съ опущенными глазами, что къ ней такъ шло: она все умла длать необыкновенно просто, какъ вс чистыя натуры.
— Ахъ, да, вы вотъ о чемъ…— догадалась Калерія Ипполитовна и въ порыв чувства даже расцловала Бэтси: бдная англичаночка была такъ жалка и, вмст, такъ хороша, что даже Калерія Ипполитовна смутилась за свою политику.— Послушайте, Бэтси… Вы позволите мн васъ называть такъ?.. Мое правило, мой другъ, никогда не вмшиваться въ чужую жизнь. О вашихъ отношеніяхъ къ Роману я слышала и только отъ души могу пожалть васъ. Романъ мой братъ, но я только лучше другихъ знаю его недостатки: это совсмъ завертвшійся въ петербургскомъ омут человкъ, который, вроятно, приноситъ не много счастія домой. Да? О, я это подозрвала… Еще разъ повторяю: до нашей интимной жизни никому нтъ дла. По крайней мр, я такъ понимаю вещи. Мужчины такъ много позволяютъ себ, что обвинять женщину за ошибку или за увлеченіе было бы слишкомъ несправедливо.
— А Julie?.. Учительница всегда должна служить примромъ.
— И это пустяки. Юленьк еще рано думать объ интимныхъ отношеніяхъ, да и нынче не такое время, чтобы двушекъ воспитывать на институтскій манеръ. Кругомъ и безъ того такъ много дурныхъ примровъ: въ романахъ, на сцен, въ костюмахъ, въ картинахъ, даже въ музык. По-моему, образованной двушк не лишнее знать кое-что изъ того, что знаютъ вс большіе, потому что такое знаніе предупредитъ лишнія глупости и ошибки.
Бэтси слушала Калерію Ипполитовну со слезами на глазахъ, но внутренно не могла съ ней согласиться: ей казалось, что она уже однимъ своимъ дыханіемъ заражаетъ святыню домашняго очага.
— Нтъ, это не такъ,— повторяла Бэтси, отрицательно качая головой.— Двочка будетъ большая и можетъ упрекнуть васъ.
— Но вдь я мать Юленьки и могу взять все на свою отвтственность,— не унималась Калерія Ипполитовна.— Наконецъ вы занимаетесь въ другихъ домахъ.
— У Зоста я занимаюсь съ мальчиками, это совсмъ другое дло. Потомъ я занимаюсь съ одною дамой, которую вы, кажется, знаете: m-me Доганская.
— Ахъ, да… я дйствительно хорошо знала Сусанну Антоновну,— равнодушно проговорила Калерія Ипполитовна и прибавила:— откровенность за откровенность, милая Бэтси: Сусанна моя бывшая воспитанница, но мы разошлись съ ней. Это длинная семейная исторія, и я когда-нибудь разскажу ее вамъ, а пока могу сказать одно: я не сержусь на Сусанну… да.
Въ подтвержденіе своихъ словъ Калерія Ипполитовна разсказала въ короткихъ чертахъ исторію Сусанны и всю вину своего разрыва съ ней свалила на Теплоухова и Богомолова, которые и теперь продолжаютъ въ своихъ собственныхъ видахъ вооружать Сусанну противъ нея.
— Вообще Сусанна сдлала большую ошибку своимъ замужествомъ,— закончила Калерія Ипполитовна свой разсказъ.— Вдь она не любитъ мужа… да?
— Право, я ничего не знаю объ ихъ отношеніяхъ.
— Да, конечно, судить мужа и жену со стороны слишкомъ трудно, и все-таки есть извстные признаки… мелочи, пустяки, которые достаточно говорятъ сами за себя. Впрочемъ, говоря откровенно, я не особенно интересуюсь, этимъ предметомъ…
Бэтси, можетъ-быть, и не вдругъ поддалась бы на ласковыя рчи Калеріи Ипполитовны, но ей было такъ тяжело. Романъ видимо увлекался Доганской и былъ счастливъ только въ ея обществ. Конечно, это былъ не первый случай въ длинной исторіи увлеченій Романа, но это не мшало Бэтси чувствовать себя глубоко несчастной, и она призывала на помощь всю свою энергію, чтобы сдержать подступавшія къ горлу слезы. Отъ зоркаго глаза Калеріи Ипполитовны не ускользнуло душевное состояніе ея жертвы, и на этотъ разъ она прекратила разговоръ.
— У этого Романа ршительно нтъ никакихъ родственныхъ чувствъ,— говорила Калерія Ипполитовна за слдующимъ кофе.— Былъ у насъ всего два раза, какъ мы въ Петербург. Гд это онъ пропадаетъ, Бэтси?
— Собираетъ матеріалы.
— Около Сусанны?
— Да.
— Скажите?!— пришла въ ужасъ Калерія Ипполитовна.— Впрочемъ, этого слдовало ожидать. Сусанна такая женщина, которая не остановится ни передъ чмъ. Я не хочу сказать про нее что-нибудь дурное и за себя лично даже совсмъ не сержусь, но зачмъ она завлекаетъ этого несчастнаго Романа, который готовъ бжать за первою попавшеюся на глаза юбкой? Ну, скажите на милость, что такое можетъ представлять своей особой Романъ для Сусанны? Ни выдающейся красоты, ни молодости, ни богатства, ни таланта,— ршительно ничего, что могло бы имть значеніе для такой женщины.
— Вы въ этомъ случа несправедливы къ m-me Доганской,— вступилась прямодушная Бэтси.— Если кто-нибудь виноватъ, такъ это одинъ Романъ. У него совершенно неорганизованный характеръ.
— Ахъ, нтъ и нтъ… тысячу разъ нтъ!— горячо сказала Калерія Ипполитовна.— Ужъ если въ чемъ можно, дйствительно, винить насъ, женщинъ, такъ именно въ этой несчастной слабости завлекать мужчинъ. И я никогда не поврю, чтобы порядочная женщина не сумла предупредить извстную крайность, когда мужчина теряетъ голову. Поврьте, Бэтси, я сама была молода и знаю, что говорю. У каждой женщины въ полномъ распоряженіи тысячи средствъ, чтобы отдлаться отъ слишкомъ усердныхъ поклонниковъ. Все это можно сдлать почти незамтно, подъ рядомъ самыхъ благовидныхъ предлоговъ. Я совсмъ не думаю оправдывать Романа, но и Сусанна не права.
— Она не можетъ быть ни правой ни неправой, потому что ничего не знаетъ о моихъ отношеніяхъ къ Роману,— признавалась Бэтси.— Даже и Романъ не знаетъ, что я занимаюсь съ Доганской. Я сдлала эту маленькую ложь, т.-е. не предупредила ихъ, но вдь Романъ такъ часто меня обманывалъ.
— И не говорите, голубчикъ… Съ мужчинами всегда нужно держаться очень осторожно, какъ съ нашимъ вчнымъ и непримиримымъ врагомъ. Мужчины истинное несчастіе нашей жизни, и мы приносимъ постоянно тысячи жертвъ стамъ безсердечнымъ .гоистамъ.
‘О, Бэтси ревнуетъ Романа, и остается только воспользоваться этимъ случаемь,— думала про себя Калерія Ипполитовна, довольная всею этою исторіей.— Теперь мы будемъ знать каждый шагъ Сусанны Антоновны… Погодите, m-me Доганская, теперь вы сильны, потому что можете длить свою молодость и красоту между мужемъ и любовникомъ, но наступитъ часъ, котораго женщин не прощаютъ. Да… Нельзя изжить вкъ, не любя!’
Калерія Ипполитовна имла полное основаніе именно такъ думать, потому что сама слишкомъ дорого заплатила за свой чиновничій бракъ. Она никогда не любила мужа и отдалась Доганскому въ порыв неудовлетвореннаго чувства. Да, Доганскій… Этотъ невозможный человкъ продолжалъ здить къ Мостовымъ, хотя Калерія Ипполитовна отдала Улитушк строгій приказъ не принимать его ни подъ какимъ видомъ. Калерія Ишшлитовна просто не могла его видть, да у нея и своихъ длъ было по горло съ разными хлопотами у вліятельныхъ лицъ.
Въ теченіе двухъ мсяцевъ своего петербургскаго существованія Калерія Ипполитовна успла побывать у всхъ своихъ знакомыхъ, кром того, успла побывать везд, куда только представлялась какая-нибудь возможность попасть, и все это было продлано безъ всякой пользы. Въ счастливыхъ случаяхъ получались одни общанія, не стоившія выденнаго яйца по петербургской цн. Оставалось послднее ршительное средство — это старые друзья maman. Князь Юклевскій,— кстати, Улитушка увряла, что Романъ вылитый князь!— принялъ ее внимательно, но это была такая развалина, и притомъ эта развалина обременена была такою коллекціей необыкновенно сложныхъ болзней, что ничего не оставалось, какъ только бжать безъ оглядки.
— У васъ тамъ въ Сибири, говорятъ, есть такая ягода облпиха…— шамкалъ князь, полулёжа въ американскомъ кресл со всми приспособленіями для умирающихъ.
— Да, князь, есть. Изъ нея длаютъ наливки,— объясняла Калерія Ипполитовна больше при помощи знаковъ, потому что князь до обда былъ глухъ, а посл обда слпъ.
— А мн говорили, что это что-то въ род китайскаго жень-шеня…
Баронъ Шебекъ былъ совсмъ еще бодрый старичокъ изъ остзейскихъ ландлордовъ, но его звзда уже закатилась, о чемъ предупреждали Калерію Ипполитовну, но она все-таки похала къ барону, чтобы убдиться своими глазами въ печальной истин. Баронъ понималъ положеніе своей гостьи и долго качалъ сочувственно остзейской головой.
— Какъ здоровье Annette… т.-е. Анны Григорьевны?— справлялся баронъ, прищуривая глаза.
— Благодарю васъ, баронъ, maman пользуется хорошимъ здоровьемъ для своихъ лтъ.
Старичокъ какъ-то весь съежился, оглядлъ свой кабинетъ и шопотомъ проговорилъ:
— Я долженъ васъ предупредить: для всхъ насъ одно спасеніе, это — нефть.
— Какъ нефть, баронъ?
— Да, да, нефть… Передайте это Annette, она объяснить вамъ все. Помните только одно: нефть.
Этотъ баронъ Шебекъ черезъ два дня помшался: нефть сдлалась его ide fixe.
Оставался одинъ Андрей Евгеньичъ. Калерія Ипполитовна отправилась къ нему не безъ нкотораго трепета, и Улитушка даже благословила ее вслдъ: вдь Леренька не чужая была этому Андрею Евгеньичу, что она и сама слыхала отъ maman, хотя не врила ей, потому что у maman было такъ много разныхъ приключеній въ ея тревожной молодости, а человческая память ограничена.
Андрей Евгеньичъ жилъ на Англійской набережной. Это былъ худенькій, маленькій, живой старичокъ съ ласковыми глазами, онъ сильно бодрился, хотя одна тоненькая ножка Андрея Евгеньича уже не дйствовала. Пока Калорія Ипполитовна передавала ему обстоятельства своего настоящаго положенія, Андрей Евгеньичъ внимательно поднималъ и опускалъ свои крошечныя брови и наконецъ въ утшеніе своей гостьи проговорилъ:
— Я вполн сочувствую вамъ, моя крошка… Вдь я васъ помню еще ребенкомъ, когда носилъ на рукахъ! Да… Я понимаю васъ и сочувствую, потому что у меня у самого большое горе: вы знали, конечно, эту маленькую Фанни, которая танцовала пятнадцать лтъ у воды,— эта неблагодарная маленькая особа покинула меня. Положимъ, это въ порядк вещей, но обидно то, что она перемнила меня на редактора какой-то грязной, уличной газетки. Да, вотъ въ какое ужасное время мы живемъ.
Событія и лица немножко путались въ лысой голов Андрея Евгеньича, и онъ говорилъ о своемъ гор, какъ о дл извстномъ, хотя Калерія Ипполитовна совсмъ и не подозрвала о существованіи неблагодарной Фанни. Во время разговора старичокъ нсколько разъ принимался очень внимательно разсматривать свою гостью и, какъ чувствовала Калерія Ипполитовна, находилъ ея состарившейся. Когда-то Андрей Евгеньичъ очень ухаживалъ за Леренькой, когда она еще не была замужемъ и когда у нея былъ такой свжій бюстъ. Чтобы попасть въ тонъ лакомому старичку, Калерія Ипполитовна разсказала не безъ остроумія свою исторію съ Сусанной, хотя и не назвала ея фамиліи.
— Слышалъ… да, слышалъ что-то такое,— задумчиво повторялъ Андрей Евгеньичъ.— Это вы про Морозъ-Доганскую?.. Мн тутъ разсказывалъ эту исторію одинъ господинъ, онъ тоже изъ Сибири… позвольте, какъ его фамилія?
— Богомоловъ?
— Да, да. И, говорятъ, красавица эта Доганская. Что-то необыкновенное, въ восточномъ вкус…
Богомоловъ усплъ предупредить Калерію Ипполитовну, и она ухала съ пустыми руками.
‘Господи, что же это такое будетъ, наконецъ?— думала она, возвращаясь на свое пепелище.— Вдь живутъ же другіе люди?.. Облпиха… нефть… Фанни… Нтъ, это ршительно невозможно!’

VI.

Старая Улитушка была неотлучно при Julie, т.-е. возила се отъ maman въ помера Квасовой для уроковъ англійскаго языка, а потомъ обратно, гд и оставалась. Занятая своими длами, Калерія Ипполитовна не обращала вниманія на дочь, которая находилась въ полномъ вдніи Улитушкн. Но эта опека не имла особеннаго значенія, и Julie длала все по-своему. Между прочимъ, она успла познакомиться съ Инной, дочерью урожденной княжны Несмловой-Щурской. Двочки встртились въ коридор и сначала дичились другъ друга, а потомъ какъ-то сразу сошлись и бгали изъ номера Мостовыхъ въ номеръ ‘урожденной’, обнявшись. Инна была старше Юленьки. Подруги скоро сошлись на ‘ты’ и при встрчахъ перекидывались улыбками и таинственными полуфразами.
— Ну, что твоя бабушка?— спрашивала маленькая Инна, покачиваясь, на своихъ сухихъ проволочныхъ ножкахъ, точно синица.
— Бабушка умная…— смялась Юленька и начинала шептать на ухо Ипн что-то такое, что заставляло двочекъ хохотать до слезъ.
— А мн здсь такъ надоло, такъ надоло…— жаловалась Инна, крпче прижимаясь своимъ тщедушнымъ тльцемъ къ Юленьк.— Не съ кмъ слова сказать.
— А Людмила?
— Только она одна и есть.
Эта дтская дружба очень не по сердцу пришлась старой Улитушк, которая постоянно косилась на ‘востроногую’ подругу Юленьки и даже жаловилась на нее Калеріи Ипполитовн.
— Что она теб помшала?— разсянно спрашивала та, не обращая, вниманія на брюзжанье старухи.— Двочка какъ двочка… Дай Богъ, чтобъ, мы Юленьк могли дать такое воспитаніе.
— Востра больно. И съ Людмилкой эта востроногая дружитъ, а разв, это подходитъ, чтобы настоящая барышня съ лакейкой вязалась? Шепчутся по угламъ, и все одна музыка: хи-хи да ха-ха.
— Вырастутъ большія, будутъ умне.
— Вырастутъ-то вырастутъ, только къ старой кож своего ума не пришьешь… Барышня настоящая должна себя гордо содержать.
Ворчанье Улитушки надодало Калеріи Ипполитовн, и она была рада, когда старуха отправлялась съ Юленькой къ maman. А Улитушка клохтала все больше и больше, хмурилась, охала и вздыхала, какъ загнанная лошадь. Это было наконецъ невыносимо. Однажды Калерія Ипполитовна вернулась откуда-то усталая и недовольная. Улитушка попалась ей на глаза, со своею, убитою физіономіей, и это окончательно взорвало Калерію Ипполитовну.
— Что съ тобой длается, Улитушка? Ты точно хоронить насъ всхъ собралась.
— Чего хоронить. Прежде смерти не умремъ.
— Ну, и отлично. Нечего, значитъ, строить эту вчно обиженную физіономію. Понимаешь, это мн непріятно! Хлопочешь, бьешься, устанешь, какъ собака, а прідешь домой отдохнуть — плаксивыя лица, охи да вздохи.
— Какъ не понять, Калерія Ипполитовна! Кому это пріятно, ужъ это что говорить! Только…
Улитушка точно спохватилась, что сболтнула лишнее, и вдругъ замолчала, по Калерія Ипполитовна сейчасъ же ее поймала:
— Ну, что только?.. Что молчишь? Говори!
— Да я давно собиралась вамъ сказать, да все какъ будто сумлваюсь… Карахтеръ у васъ ужъ очень скорый.
— Говори толкомъ, ради Бога, я не кусаюсь.
— И говорить нечего,— уныло повторяла Улитушка и, глядя въ уголъ, прибавила:— подемте, Калерія Ипролитовна, изъ этого проклятущаго Петербурха.
— Вотъ теб разъ!.. Куда же это мы подемъ?
— Это ужъ дло ваше, а только надо хать по добру, по здорову.
— Ты сегодня, кажется, хочешь изъ меня вс жилы вытянуть. Говори скоре толкомъ, а то мн некогда переливать съ тобой изъ пустого въ порожнее.
— Я говорю: узжать надо.
Оглядвшись кругомъ, Улитушка шопотомъ проговорила:
— Тотъ-то, змй-то нашъ, къ маман здитъ.
— Юрій Петровичъ?
— Онъ самый и есть, Морозъ… Недли ужъ съ дв, какъ повадился. И все съ Юленькой больше: книжки ей читаетъ, учитъ по цифрамъ… Обошелъ мамашу, песъ!
Калерія Ипполитовна выслушала это извстіе съ поблвшимъ лицомъ и какъ-то тупо смотрла на убитое лицо Улитушки. Она чувствовала, что ее что-то душитъ и что у нея дрожатъ колни.
— Господи, да что же это такое наконецъ? Нтъ, этого не можетъ быть,— увряла самоё себя Калерія Ипполитовна, хватаясь за голову.— Гд же ты раньше-то была? Отчего ты раньше-то ничего не говорила?— накинулась она наконецъ на Улитушку.— Дв недли… и она молчитъ!
— Васъ же берегла, а теперь сказала, да какой толкъ? Узжать надо отъ грха, вотъ что я вамъ скажу. Ужъ на что крпка Анна-то Григорьевна, а и тутъ змй обошелъ, совсмъ окрутилъ.
— Господи!— взмолилась Калерія Ипполитовна, ломая руки.— Вс противъ меня… и все! А я еще толкую съ этою дурой… Улита, ты совсмъ выжила изъ ума!.. Ты меня погубила… ты… ты…
— Какая ужъ есть,— апатично отвчала Улитушка, вздыхая.— Смолоду умна не бывала, а подъ старость остальное растеряла.
Калерія Ипполитовна ‘на той же ног’ отправилась къ maman. Она была разбита, уничтожена и задыхалась отъ нетерпнія. Проклятый извозчикъ точно поклялся никогда не дохать до Васильевскаго острова, а извозчичья пролетка такъ жалобно дребезжала по замерзшей мостовой, точно у этого несчастнаго экипажа боллъ каждый винтикъ. Вотъ отчего Доганскій пересталъ здить въ номера Квасовой. Вотъ отчего и Юленька такая странная сдлалась. Нтъ, это невозможно, старая Улитушка что-нибудь перепутала.
‘Какъ онъ познакомился съ maman?— думала Калерія Ипполитовна, не замчая попадавшихся навстрчу экипажей, пшеходовъ и улицъ.— И никто цлыхъ дв недли не могъ предупредить меня’.
Вотъ наконецъ и Васильевскій островъ, безконечныя линіи, и академія художествъ, я какія-то зазимовавшія суда на Нев, и вагонъ конножелзной дороги, набитый публикой, и опять этотъ несносный извозчикъ, который ползетъ, какъ черепаха.
Maman Анна Григорьевна читала ‘Подражаніе Христу’ омы Кемпійскаго, когда къ ней ворвалась, какъ ураганъ, Калерія Ипполитовна. Юленьки не было: она занималась съ Бэтси въ номерахъ Квасовой.
— Ты, кажется, взволнована, mon ange?— съ неестественною кротостью спросила maman, еще находившаяся подъ обаяніемъ душеспасительнаго чтенія.
— Maman, наконецъ, это… гд у васъ вода?— бормотала Калерія Ипполитовна, чувствуя, какъ вся кровь бросилась къ ней въ голову.— Maman, у меня всего одна дочь… въ ней вся моя жизнь, и вы хотите отнять ее у меня. Нтъ, вы ее хотите погубить!
— Продолжай, продолжай,— сухо отвтила Анна Григорьевна и улыбнулась.
— Я думаю, что мн не нужно объяснять вамъ, въ чемъ дло. Кто въ жизни не длаетъ ошибокъ, а женщинамъ приходится платить за свои ошибки слишкомъ дорогою цною, чтобы еще казнить ихъ… Julie еще такая маленькая двочка, и вы точно нарочно стараетесь раскрыть предъ ея дтскими глазами печальную истину… Когда Julie будетъ большая, я сама первая все ей разскажу, но теперь… Понимаете ли вы, maman, что вы ее губите? Я мать, я все выстрадала за нее, я и теперь живу только для нея, и никто не иметъ права отнять ее у меня. Понимаете, никто!
Разговоръ шелъ на французскомъ язык, т.-е. говорила одна Калерія Ипполитовна, а maman молчала, перебирая и складывая маленькій батистовый платочекъ съ табакеркой. Это равнодушіе maman окончательно взбсило Калерію Ипполитовну, и она кончила тмъ, что расплакалась самымъ глупйшимъ образомъ.
— Ршительно не понимаю, изъ-за чего вы такъ волнуетесь, моя милая,— съ леденящею улыбкой проговорила наконецъ maman, когда Калорія Ипполитовна съ рыданіями позадилась на диванъ.— Могу вамъ сказать, моя милая, только одно, что Юрій Петровичъ прекрасный человкъ, да. И онъ такъ любитъ Julie, какъ родную дочь.
— Онъ?! Любитъ?!— кричала Калеріи Ипполитовна, нахлебываясь слезами.— Если бы онъ дйствительно любилъ, то никогда не поставилъ бы несчастную двочку въ положеніе дочери двухъ отцовъ. Онъ любитъ?! Человкъ, для котораго ничего нтъ святого?.. О, я знаю, для чего это онъ все длаетъ! Да, я все понимаю, maman, и могу только удивляться, maman, что вы, при вашей проницательности, не можете до сихъ поръ разглядть Юрія Петровича. Вы, конечно, уже знаете всю исторію съ Сусанной. Такъ знайте же, что эта бухарская змя, мало того, что столкнула, меня съ мста въ Заозерскихъ заводахъ, теперь хочетъ мстить мн въ моей собственной дочери… Такъ умютъ ненавидть только одн восточныя женщины.
— За что же Сусанна такъ мститъ теб, моя милая?
— За что! Maman, клянусь теб Богомъ, клянусь всмъ святымъ, что я не знаю, за что. Кром добра, я ршительно ничего не длала ей. Можетъ-быть, я виновата въ томъ, что вырвала ее изъ ужасной казарменной обстановки, воспитывала ее… наконецъ, любила, какъ свою дочь.
— А ты припомни… Есть вещи, которыя даже и не восточныя женщины не умютъ прощать. Да… Какъ бы ты, напримръ, отнеслась къ любовниц своего мужа? И теперь ты ревнуешь Юрія Петровича къ его законной жен, да? Въ теб говоритъ оскорбленная женщина, неуспвшая еще остыть, но при чемъ тутъ Юрій Петровичъ? Мужчины, моя милая, всегда будутъ мужчинами и всегда будутъ правы, потому что… потому что…
— Почему?
— А, ты хочешь знать, почему… такъ узнай: есть извстныя требованія ‘вида’, есть такъ называемая ‘зоологическая правда’, есть…
— Въ какой благочестивой книг вы, maman, все это вычитали?
— Я знаю, что читаю, а вотъ ты до сихъ поръ еще не понимаешь такой простой истины, что женщина, позволившая мужчин оставить ее, достойна презрнія… да-съ. Я, по крайней мр, никогда себя не доводила до подобнаго униженія и не могу пожаловаться, чтобы мужчины не занимались мной. А все отчего? Очень просто, моя милая… Съ вами кавалеръ протанцовалъ дв кадрили, вы и повисли у него на ше, да еще какъ повисли: ‘по гробъ врная теб Акулина’… Кому же понравится? Любовь — это совсмъ особенная вещь, моя милая, и для домашпяго обихода не годится… Время — самый страшный врагъ любви, и мы это отлично понимали и умли пользоваться жизнью, а не хныкать. Нычче развернуть газеты нельзя: тамъ повсилась, тамъ отравилась, талъ застрлилась, тамъ утопилась,— и все отъ любви!.. Это убивать себя изъ-за любви!.. Ха-ха… Не могу пожаловаться, чтобы въ наше время мало любили мужчины и женщины, но и т и другія всегда понимали, что длаютъ. Бери примръ съ меня…
Какъ ни тяжело было Калеріи Ипполитовн, но эта философія maman разсмшила ее, и она со слезами на глазахъ проговорила:
— Нынче ужъ другое время и другіе люди, maman… Вы ужъ слишкомъ прямо смотрли на вещи: это философія домашнихъ животныхъ.
— И ваше время дрянь, и люди дрянь, и ваша философія дрянь!— воскликнула maman, ударивъ себя маленькимъ кулачкомъ въ высохшую грудь.— Оттого вы вс и стрляетесь да вшаетесь… да. Кому отъ этого польза или удовольствіе?.. Женщина создана для удовольствій!..
— Я, maman, не спорю съ вами и боюсь только одного, что вы съ Юріемъ Петровичемъ будете прививать свою философію Julie… Вдь онъ одной вры съ вами и тоже увренъ, что созданъ со спеціальной цлью срывать цвты удовольствія.
— Юрій Петровичъ отличный человкъ, моя милая, и онъ не виноватъ, что ныншнія женщины такія нюни и плаксы… А относительно Julie я теб вотъ что скажу: назадъ тому сто лтъ жила одна танцовщица, m-lle Дематенъ, еще очень молодая и очень наивная особа. Ее кто-то и спросилъ: что бы она сдлала, если бы ее оставилъ ея amant? Она и отвтила, со своею наивностью: ‘я взяла бы сейчасъ же другого amant’… Вотъ женщина съ твердою душой, у которой всмъ вамъ слдовало бы поучиться, моя любезная.
Калеріи Ипполитовн еще разъ пришлось убдиться въ той печальной истин, что разсуждать съ maman о многихъ вещахъ совершенно напрасный трудъ, особенно въ области интимной жизни. Старушка, дйствительно, обладала твердою душой, и ея философія являлась только выводомъ и заключеніемъ ея жизни.
Въ самый разгаръ этой горячей семейной сцены въ гостиную вошелъ Романъ. Онъ нсколько мгновеній стоялъ въ дверяхъ, а потомъ съ распростертыми объятіями кинулся къ матери..
— Maman… милая… голубушка!— кричалъ онъ, цлуя старушку.— Если бы ты знала, какъ я сегодня счастливъ… Дай, я еще разъ тебя поцлую…
— Романъ… ты съ ума сошелъ!— барахталась Анна Григорьевна въ сыновнихъ объятіяхъ и даже выронила свой платокъ съ табакеркой.— Калерія, онъ съ ума сошелъ… Онъ меня задушитъ! Калерія, мн дурно…
— Романъ, ты, въ самомъ дл, точно съ цпи сорвался,— уговаривала Калерія Ипполитовна, стараясь освободить мать.— Отпусти же, говорятъ теб…
— Да, я сошелъ съ ума отъ счастья,— бормоталъ Романъ и сейчасъ же не только заключилъ въ свои объятія сестру, но и облобызалъ ее съ необыкновенною родственною энергіей.— Леренька, понимаешь ли ты, что значитъ самое слово: счастье?
— Отпусти, ради Бога!— кричала Калерія Ипполитовна и смшно барахталась свощгъ пблнымъ. корпусомъ.— Maman… да что же это такое?
Анна Григорьевна успла вооружиться объемистымъ твореніемъ омы Кемпійскаго и только посмивалась: этотъ Романъ всегда былъ сумасшедшимъ мальчишкой. Не былъ цлый годъ, ворвался и давай душить. Выпустивъ разсердившуюся сестру, Покатиловъ безсильно опустился на кресло и проговорилъ прерывавшимся отъ волненія голосомъ:
— Maman, Леренька… поздравьте меня: предъ нами редакторъ-издатель большой литературной и политической газеты ‘Сверное Сіяніе’. Подписная цна за годъ 17 цлковыхъ, безъ пересылки — 15 р. 50 к., подписка принимается во всхъ книжныхъ магазинахъ…
— Только-то?— удивилась Аила Григорьевна.— Ну, это, мой милый, еще сказка про благо бычка.
— Кажется, эта исторія лтъ пятнадцать тянется,— прибавила Калерія Ипполитовна, приводя въ порядокъ измятое платье.— Впрочемъ, ты могъ бы издавать газету для сумасшедшихъ.
— Нтъ, теперь ужъ блый бычокъ попалъ на веревочку,— разсказывалъ Покатиловъ, ероша волосы.— Сколько я хлопоталъ все это время, гд ни перебывалъ, кому ни кланялся, чего ни переговорилъ,— и все-таки добился своего. Теперь буду работать запоемъ, потому что газетное дло мое истинное призваніе. Безъ газеты я жалкій человкъ, какъ рыба на сухомъ берегу. Да… О, я сумю повести дло такъ, что Котлецовъ и Брикабракъ утонутъ со своими носовыми платками. У меня и разршеніе на газету здсь, въ карман… Хорошо то, что хорошо кончается.
— Позволь, позволь,— остановила его Анна Григорьевна.— Насколько мн не измнила память, на газету нужны деньги, и много денегъ?
— Деньги? Ха-ха!.. Maman, я теперь богатъ, какъ моршанскій скопецъ. Леренька, позволь залпить еще одну родственную безешку?
Покатиловъ угрожающе поднялся съ кресла, но об женщины скрылись за омой Кемпійскимъ, приготовившись дать самый отчаянный отпоръ расходившемуся родственному чувству.
— Я начинаю чувствовать даже усталость отъ слишкомъ большого счастья,— заговорилъ Покатиловъ, отступая,— даже точно тошнитъ, какъ бывало жъ дтств, когда объшься сладкаго. Знаешь, Леренька, я и твоего Симона теперь пристрою: сдлаю его завдующимъ всмъ внутреннимъ отдломъ.
— Нтъ, ужъ, пожалуйста, избавьте насъ отъ этой чести, Романъ Ипполитовичъ,— отвтила Калерія Ипполитовна, длая презрительную гримасу.— Пока я жива, Simon никогда не спустится до профессіи газетчика… да. У насъ есть, наконецъ, дочь, мы обязаны беречь свою репутацію для нея…
— Ха-ха!.. Ты ужасно сегодня походишь на театральную Марію Стюартъ,— заливался Покатиловъ.— Но все это пустяки… Я не могу сегодня сердиться!.. Maman, Лерепька, понимаете ли вы, что такое ‘своя’ газета?.. Это вдь сила, и страшная сила. Наши газетчики только мухъ ловятъ, и мы имъ покажемъ, какъ нужно вести настоящую газету, такую газету, которая не дала бы читателю дохнуть… Да-съ. Прежде всего, идея. Мы вс эти предразсудки по-боку: ни протяженно-сложенныхъ передовицъ, которыхъ не читаетъ даже самъ авторъ, ни внутренняго отдла съ убійствами и пожарами, ни этой мутной воды подъ именемъ иностранной политики, ни своей газетной грызни,— все къ чорту… Хроника и фельетонъ — этимъ все сказано, и только изрдка что-нибудь скучно-серьезно-непонятное, какъ бросаютъ собак кость, чтобы поточить зубы. Черезъ годъ у меня будетъ пятнадцать тысячъ подписчиковъ…
— И эти пятнадцать тысячъ подписчиковъ сговорились, чтобы впередъ дать теб денегъ? Перестань, Романъ, играть въ прятки,— заговорила Калерія Ипполитовна со сдержанною злостью.— Maman, вы можете и не спрашивать Романа, откуда у него деньги…
— Что ты этимъ хочешь сказать, моя милая?— сухо отозвалась Анна Рригорьевна и прищурила свои темные глазки.
— А что вы сказали бы, maman, про человка, который сталъ бы издавать газету на средства своей любовницы… нтъ, хуже: на деньги чужой любовницы? Ха-ха…
— Калерія, ты забываешься!— вскиплъ Покатиловъ, но сейчасъ же опустился.
— А… понимаю…— медленно проговорила Анна Григорьевна, обводя дтей презрительнымъ взглядомъ.— Въ наше время мужчины разорялись на женщинъ… да, я это понимаю. Романъ, ты молчишь?.. Ужели?.. Но вдь такъ можетъ сдлать лакей?
— Maman… тутъ недоразумніе…— попробовалъ-было защищаться Покатиловъ.
— Я понимаю, что еще мужчина можетъ издержать деньги своей жены, наконецъ своей любовницы…— не унималась старушка.— Но воспользоваться средствами чужой любовницы… Калерія, какъ это называется по-французски?
— Въ Париж такихъ господъ называютъ альфонсами, maman, и еще… еще souteneur’ами.
Покатиловъ расхохотался. Это было, наконецъ, невозможно,— эти куропатки были невозможны. Онъ взялъ деньги у Сусанны, у которой у самой ничего никогда не было и нтъ?!

VII.

Покатиловская газета своимъ появленіемъ была обязана ловкому содйствію Нилушки Чвокова, который сумлъ затянуть въ это дло Теплоухова помимо Сусанны. Все дло было сдлано въ теченіе одного часа въ собственномъ дом Теплоухова, гд были назначены переговоры. Въ громадномъ мрачномъ кабинет, походившемъ на королевскую усыпальницу, сидли всего трое: Покатиловъ, Чвоковъ и Теплоуховъ.
— Газета въ нашихъ интересахъ, Евстафій Платонычъ,— распинался Нилушка предъ молчаливымъ магнатомъ.— Намъ безъ того печатное слово обходится не дешево, а тутъ будетъ взаимная услуга, и только.
Посл Нилушки говорилъ Покатиловъ, подробно рисуя всю картину сложнаго газетнаго дла. Теплоуховъ слушалъ и Нилушку и будущаго редактора молча и въ теченіе всего визита выговорилъ одно слово:
— Хорошо.
Это коротенькое словечко стоило ровно сто тысячъ, потому что Теплоуховъ сейчасъ же видалъ Покатилову свой чекъ на эту сумму.
— Это дьяволъ, а не человкъ,— говорилъ Покатиловъ, когда они возвращались съ Нилушкой къ Борелю.— Я никогда въ жизни своей не чувствовалъ себя такъ скверно… Какое-то особенно подлое чувство, точно что-то воруешь. Ей-Богу… ‘Хорошо’. Если можно раздавить человка, такъ этимъ именно способомъ: точно камнемъ придавилъ. Нтъ, это дьяволъ, и я повсился бы, если бы остался съ нимъ съ глазу на глазъ двое сутокъ.
Итакъ, своя газета. Эта мысль сводила съ ума Покатилова, и онъ часто думалъ, дйствительно ли это такъ? Но эти сомннія исчезали предъ лучезарнымъ свтомъ небольшого лоскутка срой бумаги, на которой Теплоуховъ черкнулъ свое имя. Да, сто тысячъ!.. сто тысячъ! Изъ этихъ денегъ Покатиловъ сдлаетъ милліонъ и прежде всего разсчитается съ Теплоуховымъ изъ копейки въ копейку. Передъ Покатиловымъ живьемъ вставала картина, когда онъ привезетъ Теплоухову послдній долгъ, и какъ Теплоуховъ равнодушно сунетъ деньги въ свой письменный столъ и скажетъ свое одно слово: ‘хорошо’. Можетъ-быть, и этого не скажетъ, а только кивнетъ головой…’ А чортъ съ нимъ!.. Главное, все дло обошлось безъ содйствія Сусанны, слдовательно Покатиловъ могъ считать свою совсть чистой.
Первымъ дломъ посл ршенія денежнаго вопроса нужно было развязаться съ ‘Искорками’. Когда Покатиловъ входилъ въ редакцію своей уличной газетки, на него напало какое-то чувство омерзнія: онъ, Покатиловъ, могъ работать въ этой газетной дыр?.. Брикабракъ сидлъ на своемъ редакторскомъ мст и встртилъ фельетониста довольно холодно, что чуть-чуть не разсмшило Покатилова до слезъ.
— Ну, что мы дадимъ въ будущее воскресенье?— дловымъ тономъ заговорилъ Брикабракъ.
— Въ будущее воскресенье? Семенъ Гаврилычъ, мн нужно давно сказать вамъ одну вещь: если вы мн не уступите театральную хронику, я вынужденъ буду отказаться отъ чести работать въ ‘Искоркахъ’.
Для чего выкинулъ эту штуку Покатиловъ, онъ самъ не могъ себ объяснитъ, кром разв того, чтобы посмотрть, какъ Брикабракъ, съ важностью дипломата, откажетъ ему. Такъ и случилось. Семенъ Гаврилычъ поднялъ свои жирныя плечи и хрипло проговорилъ:
— Къ сожалнію, я не могу, Романъ Ипполитовичъ. Вы знаете мой характеръ, а для журналиста характеръ прежде всего.
— Значитъ, мн тоже остается пожалть… и проститься съ вами,— отвтилъ Покатиловъ съ комическимъ достоинствомъ.
Оглянувъ въ послдній разъ кабинетъ редакціи, Покатиловъ церемонно раскланялся съ недоумвавшимъ Брикабракомъ и вышелъ. Вотъ и контора редакціи, и секретарскій столъ, и мдная ршетка, за которой сидлъ лысый старичокъ-кассиръ, точно обезьяна въ клтк. Покатилову вдругъ сдлалось какъ-то жаль насиженнаго угла, а потомъ онъ даже покраснлъ за свою мальчишескую выходку съ Брикабракомъ. Что же, глупъ онъ былъ, безъ сомннія, но собственно не злой человкъ. Нужно вернуться и пожать руку на прощанье. Это естественное душевное движеніе было заглушено чувствомъ ложнаго стыда, и Покатиловъ, надвинувъ глубже шапку на голову, быстро сбжалъ съ лстницы.
— Э, все равно,— проговорилъ онъ вслухъ и даже махнулъ рукой.
Пока составъ новой редакціи былъ очень ограниченъ: Покатиловъ завдавалъ всмъ дломъ, Чвоковъ — по части экономическихъ статей, капитанъ Пуховъ былъ возведенъ въ чинъ хроникера, а Бодяга временно исправлялъ должность секретаря.
— А какой же у меня будетъ чинъ?— спрашивалъ Чвоковъ у Покатилова.— Надо же какое-нибудь названіе: хранитель тайной печати, мандаринъ второй степени съ павлиньимъ перомъ и двумя шариками.
— Можно и чинъ,— соглашался Покатиловъ.— Ты у насъ будешь протодьякономъ. Доволенъ?
— Что же, чинъ изрядный!— смялся Нилушка.
Между прочимъ, встртивъ Симона Денисыча на улиц, Покатиловъ предложилъ ему мсто завдующаго внутреннимъ отдломъ. Старикъ даже растерялся отъ пріятной неожиданности, и Покатилову сдлалось его жаль.
— Я могу… буду стараться,— бормоталъ Мостовъ, крпко пожимая руку гдтя.— Мн, знаете, до смерти надоло шататься по Петрограду безъ всякаго дла…! Конечно, Калерія будетъ недовольна, но вдь знаете, женщина… Ей трудно освоиться съ новыми взглядами. Какъ хотите, жизнь постепенно обгоняетъ каждаго, и каждый остается въ конц концовъ за флагомъ. Вдь и капитанъ будетъ у васъ?
— О, да… Онъ будетъ вести хронику.
— Вотъ и отлично. Мы вмст. А я буду стараться.
— Извините, мн некогда,— проговорилъ Покатиловъ, прощаясь.— У меня бездна дла.
— Понимаю, все понимаю. Такъ мы ужъ съ капитаномъ.
У Покатилова дйствительно голова шла кругомъ отъ массы навалившихся на его плечи заботъ, и, главное, везд нужно было поспть самому. До перваго января оставался какой-нибудь мсяцъ, и въ этотъ короткій срокъ нужно было организовать новую редакцію, найти квартиру, заключить контракты съ типографіей, бумажнымъ фабрикантомъ и такъ дале, безъ конца. По одному и тому же длу приходилось здить десять разъ, нкоторыя, очень простыя издали операціи вблизи оказались сложными, многое пришлось отложить до боле удобнаго момента, вообще день казался Покатилову короткимъ. Это была первая трудовая суета въ покатиловской жизни, и онъ отдался ей всей душой. Вдь это и была настоящая жизнь, полная захватывающаго интереса. Покатиловъ чувствовалъ въ себ приливъ необыкновенной энергіи. Желая отдохнуть отъ этой дловой горячки, Покатиловъ обыкновенно отправлялся къ Доганскимъ.
Странное дло! Когда завтная цлъ была достигнута, Покатиловъ вдругъ почувствовалъ какую-то странную пустоту, и это чувство особенно преслдовало его въ обществ Сусанны. Ему чего-то недоставало. Покатиловъ наблюдалъ за Сусанной и упорно подыскивалъ доказательства, wo она перемнилась къ нему. Да, ему это казалось, и онъ даже придирался къ разнымъ мелочамъ.
— Что съ вами, Романъ Ипполитычъ?— удивлялась иногда Доганская.— Вы совсмъ не въ своей тарелк себя чувствуете.
— Да, врно. Мн кажется, Сусанна Антоновна, что съ самаго момента моего несчастнаго редакторства вы измнились но мн.
— Вотъ эта мило!.. Я измнилась?.. И не думала, вы для меня всегда одинъ и тотъ же. Вообще я, кажется, не подавала вамъ повода къ подобнымъ претензіямъ.
— Совершенно врно… Простите. Да, я безумецъ, и смшно думать, что вы могли бы когда-нибудь измниться по отношенію ко мн: вамъ все равно. О, я понимаю!.. Но вдь этотъ безумецъ, Сусанна Антоновна, по капл готовъ отдать за васъ свою жизнь и ничего не требуетъ, кром того, что бы ему, какъ милость, позволили только дышать время отъ времени однимъ воздухомъ съ вами.
— Скажите, пожалуйста, m-r Покатиловъ, кто далъ вамъ право говорить такимъ тономъ со мной? Я могу только пожалть, что нкоторыя положенія длаютъ умныхъ людей глупцами. Извините меня за откровенность, но я хотла бы уважать весъ попрежнему, и только.
— И только,— повторилъ Покатилоръ.— Да, и только. Этимъ все сказано… Я этого ожидалъ.
Покатиловъ посмотрлъ на Доганскую помутившимися глазами, улыбнулся кривою, конвульсивною улыбкой, повернулся и, не простившись, пошелъ къ двери.
Доганская съ улыбкой провожала его до самаго порога, но онъ не оглядывался, и она проговорила:
— М-г Покатиловъ, вернитесь.
Покатиловъ остановился въ дверяхъ и не трогался съ мста.
— Я приказываю вамъ вернуться… слышите?
— Зачмъ?— глухо спросилъ Покатилову длая нершительный шаг.
— Мн нужно поговорить съ вами серьезно,— отвтила Доганская и указала ему на стулъ противъ себя.— Садитесь и поговоримте. Разъ и навсегда нужно устранить нкоторыя недоразумнія.
Въ этой комнат происходилъ тогда роковой разговоръ о газет, и Покатиловъ, со страшнымъ чувствомъ жгучей боли, думалъ, что теперь конецъ всему, и что онъ больше не вернется въ эту комнату. Всему конецъ. У него кружилась голова отъ этой мысли.
— Я васъ уважаю, какъ умнаго человка,— сдержанно заговорила Доганская,— но никогда не могла бы полюбить… Я позволяю себ эту откровенность, какъ оскорбленная вами женщина. Мн, во всякомъ случа, тяжело говорить все это, хотя я къ вамъ лично ни ненависти ни особенной нжности не питаю. Равнодушіе не обидно ни для кого. Но вамъ угодно было отнестись ко мн иначе, и этимъ… этимъ безуміемъ вы губите только-что начатое дло, губите наше общее дло. Можетъ-быть, я виновата тмъ, что отнеслась къ вамъ съ первой нашей встрчи, какъ къ брату, съ довріемъ, которое вы перетолковали по-своему. Могу вамъ сказать только одно: я слишкомъ устала жить… мн все надоло… я сама себ въ тягость.
— Простите меня.— тихо проговорилъ Покатиловъ, протягивая руку.
— О, я не сержусь на васъ, останемтесь попрежнему друзьями,— отвтила она, подавая об руки.— Не думаю, чтобы вамъ это было такъ трудно, особенно посл тхъ жестокихъ словъ, которыя вы говорили пять минутъ назадъ. Впрочемъ, это ужъ такая наша женская доля: намъ всегда повторяютъ, что ‘вы — первая женщина, которая…’ и т. д. Не правда ли?
Покатиловъ слушалъ эту обвинительную рчь съ опущенною головой и чувствовалъ только одно, что Доганская высказываетъ по его адресу гораздо больше, чмъ предполагала, и высказываетъ именно то, что у нея наболло на душ.
— Да, а я все время мучился…— заговорилъ Покатиловъ, продолжая вслухъ то, что думалъ.— Это смшно, это нелпо, глупо, но это было: я ревновалъ васъ, Сусанна Антоновна, къ Нилу Кузьмичу.
Еще договаривая эту фразу, Покатиловъ чувствовалъ, что говоритъ глупость, но глупое слово было сказано, и Доганская расхохоталась, какъ сумасшедшая. Она иногда умла хохотать такъ ззразителыю-весело, что разсмялся бы мертвый, какъ смялся теперь Покатиловъ, окончательно потерявшій голову. Этотъ смхъ наполнилъ всю комнату, вырвался въ двери и пошелъ гулять но всему дому.
— Боже мой… вы меня хотите уморить, Покатиловъ!— задыхаясь отъ смха, повторяла Доганская.— Нилушка Чвоковъ… онъ ревнуетъ меня къ Нилушк Чвокову?!..
Въ дверяхъ гостиной показалась голова Теплоухова, который обладалъ счастливою способностью появляться неожиданно и часто совсмъ некстати, какъ въ данномъ случа. Онъ внимательно посмотрлъ своими большими, печальными глазами сначала на Доганскую, а потомъ на Покатилова, и по его безжизненному лицу промелькнула какая-то тнь улыбки.
— Евстафій Илатонычъ, пожалуйста, оставьте насъ однихъ,— махнула ему рукой Доганская, вздрагивая отъ новаго приступа смха.— У насъ здсь идетъ такой серьезный разговоръ.
Голова покорно скрылась, а Доганская опять хохотала, по-дтски откинувъ свою маленькую головку назадъ. Она нсколько разъ открывала ротъ, чтобы сказать что-то Покатилову, но вмсто словъ вырывался смхъ.
— Благодарю васъ, Покатиловъ, вы меня воскресили на сегодняшній день,— проговорила она наконецъ, вытирая слезы.— Я хандрила съ утра, и вдругъ Нилушка… Нтъ, это невозможно!..
Покатиловъ тоже смялся, какъ смется въ зеркал наша тнь. Онъ опять былъ счастливъ и доволенъ: она смялась, что же можетъ быть лучше этого? Онъ готовъ былъ кувыркаться и ходить на голов, чтобы вызвать эту дрожь смха и чтобы она еще разъ повторила: Покатиловъ, а не m-r Покатиловъ, какъ всегда.
— Да, странная вещь — жизнь…— заговорила Доганская посл небольшой паузы.— Я, по крайней мр, фаталистка, потому что все въ жизни какъ-то держится на чистыхъ случайностяхъ. Садитесь, пожалуйста, вамъ придется долго слушать.
Лицо Доганской приняло вдругъ серьезное выраженіе, и никто не поврилъ бы, что это она хохотала пять минутъ назадъ.
— Въ самомъ дл, взять хоть нашу встрчу,— продолжала Доганская, расхаживая но комнат,— чистая случайность, а между тмъ я чувствую, что намъ не разстаться добромъ… Да… Нилушка Чвоковъ… любовь… Ахъ, Покатиловъ, какое это страшное слово, и какъ я его боюсь, если бы вы знали!.. Видли вы сейчасъ голову Евстафія Платоныча и его взглядъ? Вотъ вамъ человкъ, который любитъ… Конечно, это безуміе, и женщинамъ это безуміе правится больше всего… Позвольте, что я хотла сказать?.. Бдный мальчикъ, какъ вы сидите смирно… Мн хотлось бы приласкать васъ, но это опасно. У васъ сегодня ршительно скверный видъ, г-нъ редакторъ…
— Я слушаю, Сусанна Антоновна. Вы говорили о любви…
— Да, врно, благодарю васъ. Знаете, есть одна восточная сказка: былъ нкоторый человкъ, и этотъ нкоторый человкъ собиралъ всю жизнь сокровища, пряталъ ихъ, берегъ пуще глаза и все старался разбогатть больше. Онъ былъ счастливъ. Но нашелся смлый воръ, который ночью укралъ вс сокровища, и вчерашній богачъ утромъ проснулся нищимъ. Мы вс походимъ на такого богача… Одна ночь — и утромъ однимъ нищимъ больше. Вы меня не понимаете?
— Напротивъ, очень хорошо понимаю…
— И, вроятно, считаете себя нищимъ?
— Да, нищимъ, который никогда не былъ богачомъ, но будетъ такимъ, и чмъ онъ будетъ богаче, тмъ сильне будетъ чувствовать, что онъ именно теперь-то и сдлался настоящимъ нищимъ. Это маленькая варіація на вашу же тему.
— Недурно сказано… и, можетъ-быть, правда,— согласилась Доганская, останавливаясь.— Мы сегодня наболтали много лишняго, Покатиловъ, и поэтому теперь поговоримте серьезно. Ну что, какъ ваша газета?.. Вы нынче совсмъ не говорите со мной о вашихъ длахъ, а между тмъ я прежде всего дловой человкъ.
— Можетъ-быть, но я сегодня не могу… Прощайте!..
Простившись, Покатиловъ еще разъ вернулся и проговорилъ:
— Вы сегодня, Сусанна Антоновна, безотчетно заставляли меня мучиться, потому что сами переживаете что-то, чего я не знаю, но о чемъ догадываюсь…
Доганская ничего не отвтила, а, проводивъ Покатилова глазами, упала всмъ тломъ на диванъ и тихо зарыдала, какъ плачутъ гд-нибудь въ уголк глубоко обиженныя дти. Она закрыла лицо руками и сама прислушивалась къ своимъ всхлипываніямъ, но осторожное прикосновеніе знакомой руки заставило ее открыть глаза: надъ ней наклонилось блдное и встревоженное лицо Теплоухова съ широко раскрытыми глазами.
— Сусанна, что съ тобой?— спрашивалъ онъ, стараясь приподнять вздрагивавшую отъ рыданій Доганскую.— Я, право, не понимаю: то хохотъ, то слезы…
— Вамъ и не понять,— шептала Доганская, даже не пытаясь освободиться отъ обнимавшей ее руки.— Всмъ вамъ нужно красивое, молодое тло, и только одно тло, но вдь въ самомъ красивомъ тл есть душа. Вотъ этого-то вы никогда и не поймете: ни вы, ни Юрій Петровичъ, никто!..
— Надюсь, я еще ни въ чемъ не отказывалъ теб… и не стсняю тебя въ твоихъ привычкахъ,— съ трудомъ выговаривалъ Теплоуховъ, потому что говорить для него составляло муку.— Ты пожелала, чтобы этотъ молодой человкъ имлъ газету… Разв я могу въ чемъ-нибудь отказать теб?
— Да вдь все это для васъ же длается?!— вскрикнула Доганская, вырываясь изъ объятій Теплоухова.— Разв мн нужно эту газету или этого молодого человка? Вы эгоистъ и выбрасываете мн деньги, чтобы откупиться отъ новой просьбы.
Теплоуховъ только махнулъ рукой, онъ сегодня слишкомъ много волновался. У него уже чувствовался приступъ той страшной хандры, которую умла разгонять одна Сусанна. Но она смотрла на него съ такимъ зловщимъ огонькомъ въ своихъ перламутровыхъ глазахъ,— вотъ именно въ такіе моменты онъ и любилъ ее больше всего съ безумною страстностью настоящаго сумасшедшаго.

VIII.

Откровенное объясненіе съ maman не улучшило положенія дла, и Калерія Ипполитовна только теперь замтила, что Юленька въ эти нсколько мсяцевъ точно переродилась, какъ могутъ перерождаться только двочки, попавшія въ совершенно новую обстановку. Собственно вншнихъ рзкихъ перемнъ не было, но зато появилось много такихъ мелочей, замтныхъ только зоркому материнскому глазу, которыя приводили Калерію Ипполитовну въ ужасъ: она, мать, начинала замчать, что длается чужой для своей родной дочери. Это чувствовалось въ тысяч тхъ повседневныхъ пустяковъ, которые даже назвать трудно: Юленька и чай пила не такъ, какъ прежде, и прислугой умла распорядиться какъ-то такъ, что та слушалось ея боле, чмъ Калеріи Ипполитовны, критиковала кушанья, костюмы матери и т. д. И все это длалось такъ тонко, что Калеріи Ипполитовн даже придраться было не къ чему. Боле всего Калерію Ипполитовну возмущало то, какъ Юленька смотрла на нее и улыбалась: въ этой улыбк мать читала свой смертный приговоръ. Вообще у Юленьки былъ уже свой мірокъ, куда она никого не пускала, кром тоненькой Инны, и притомъ эта двчонка уже въ совершенств усвоила себ ту иронически-равнодушпую складку, которой всегда щеголяла grande-maman Анна Григорьевна. Но было въ Юленьк и новое, чего Калерія Ипполитовна не могла понять, а только чувствовала. Къ Симону Денисычу двочка относилась съ самою обидною снисходительностью, и это заставляло Калерію Ипполитовну даже краснть, она начинала бояться этой двчонки и въ присутствіи мужа избгала встрчаться въ ней глазами.
Съ другой стороны, у Калеріи Ипполитовны шла большая игра. Черезъ Бэтси она знала почти все, что длалось у Доганскихъ, и сообразно съ этимъ расположила планъ своихъ дйствій. У Сусанны не было знакомыхъ женщинъ, потому что она относилась къ нимъ съ чисто-восточнымъ презрніемъ. Точно такъ же она не любила военныхъ, которые напоминали ей несчастное дтство. Общество, окружавшее эту загадочную красавицу, состояло изъ скучныхъ людей, Теплоуховъ, oncle, Нилушка, Богомоловъ, братецъ Романъ, Мансуровъ,— однимъ словомъ, цлая коллекція дураковъ, которые могли расшевелить сердце только совсмъ глухой и слпой женщины. Доганскій былъ на все способенъ и длалъ изъ жены приманку для такихъ идіотовъ, какъ Теплоуховъ, причемъ очень искусно гарантировалъ свое собственное спокойствіе. Калерія Ипполитовна насквозь видла эту тонкую игру и ршилась воспользоваться оружіемъ своего врага.
— Милочка, нельзя на свт прожить безъ маленькой лжи,— любила повторять Калерія Ипполитовна, оставаясь съ Бэтси съ глазу на глазъ.— Нужда заставляетъ… Мн собственно жаль васъ, голубчикъ, вотъ я и придумываю, какъ помочь горю, чтобы Романъ остался съ носомъ въ своихъ ухаживаніяхъ за Сусанной. Вдь снъ не злой человкъ и можетъ со временемъ исправиться…
Въ одну изъ откровенныхъ бесдъ, какія умла устраивать Калерія Ипполитовна съ ловкостью провинціальнаго дипломата, Бэтси разсказывала о семейств Зоста, гд давала уроки, и между прочимъ назвала старшаго сына Чарльза.
— Разв у Зоста есть большой сынъ?— схватилась за это открытіе Калерія Ипполитовна.
— Да, есть… Чарльзу больше двадцати лтъ.
— Скажите… И красивый молодой человкъ?
— Да… Настоящій англичанинъ: блокурый, съ голубыми глазами, и такее хорошее, открытое лицо.
— Нравится онъ женщинамъ?
— О, очень,— смутилась Бэтси и даже покраснла.
— Да вы, пожалуйста, не стсняйтесь, милочка… А, понимаю, онъ ухаживалъ за вами?.. Вс мужчины начинаютъ съ этого, да и я на мст Чарльза сдлала бы то же самое, потому что вы, Бэтси, бываете настоящею красавицей, какъ сейчасъ, напримръ.
— Нтъ, я знаю Чарльза просто какъ хорошаго молодого человка,— точно оправдывалась англичанка.— Да ему и не до меня… Вдь онъ участвуетъ постоянно на скачкахъ, и дамы отъ него безъ ума. Чарльзъ самъ скачетъ за жокея… онъ такой смлый и ловкій молодой человкъ.
— Такъ, отлично,— соображала Калерія Ипполитовна.— Намъ придется, кажется, этимъ воспользоваться, т.-е. ловкостью вашего Чарльза. Вы вотъ что сдлайте, голубчикъ: при случа разскажите что-нибудь Сусанн про этого Чарльза, ну, что это совсмъ необыкновенный молодой человкъ, какъ сейчасъ разсказывали мн. Это нравится женщинамъ… И тоже разскажите Чарльзу про Сусанну: удивительная восточная красавица, выдана какими-то дальними родственниками за стараго мужа,— однимъ словомъ, заинтересуйте ею. А потомъ они ужъ сами познакомятся.
— Да Чарльзъ знакомъ съ Доганскимъ и съ вашимъ дядей… По скачкамъ у нихъ какія-то дла.
— Тмъ лучше… Молодые люди встртятся, сейчасъ же завяжется романъ, и Романъ Ипполитычъ останется съ носомъ.
— Но вдь это нечестно!— возмущалась Бэтси.
— Пустяки, голубчикъ… Чмъ же мы можемъ защищаться отъ подобныхъ тварей, какъ Сусанна? Это только маленькая военная хитрость, на войн — какъ на войн, говорятъ французы. Ни Сусанна ни Чарльзъ ничего не потеряютъ, а еще будутъ намъ же благодарны…
Бэтси сильно колебалась, а Калерія Ипполитовна не настаивала и обратила весь разговоръ въ шутку. Эта женщина умла пользоваться обстоятельствами и постаралась завладть доврчивою душой одинокой англичанки, которая такъ была несчастлива.
— Ну что, какъ наши дла?— спрашивала Калерія Ипполитовна каждый разъ, когда Бэтси приходила на урокъ.
— Нтъ, я не могу,— отвчала гувернантка.— Знаете, я такъ обязана старику Зосту, притомъ это просто нечестно.
— Перестаньте, душечка… Вашъ Чарльзъ не красная двушка, а Сусанна не монахиня. Не теряйте даромъ времени и поврьте моей опытности: я не посовтую вамъ ничего дурного…
Въ присутствіи Калеріи Ипполитовны англичанка какъ-то терялась, хотя смутно сознавала, что она поддается вліянію этой немножко эксцентричной женщины. Да и какъ было не поддаться, когда Калерія Ипполитовна относилась къ ней съ чисто-родственнымъ участіемъ? Правда, стоило Бэтси выйти на улицу, какъ у ней являлся совсмъ другой порядокъ мыслей, и она говорила самой себ: ‘Калерія Ипполитовна, конечно, прекрасная женщина, но я не могу обманывать’.
Возвращаясь съ Вознесенскаго къ себ на Моховую, Бэтси всегда была занята этими мыслями и не замчала довольно длинной дороги. Она всегда ходила пшкомъ, хотя боялась по вечерамъ проходить Невскій, гд всегда попадались такіе ужасные женщины и мужчины. Разъ Бэтси возвращалась отъ Мостовыхъ особенно поздно, и улицы были почти пусты. Бэтси, занятая своими мыслями, торопливо шла по Казанской, гд изрдка попадались пьяные мастеровые и всегда несло изъ подвальныхъ этажей чадомъ и дымомъ. Вдали слышался вчный гулъ Невскаго, близость котораго длалась замтне съ каждымъ шагомъ впередъ. Вотъ и воспитательный домъ и темная глыба Казанскаго собора съ его мрачною колоннадой, а тамъ уже переливается цлая полоса яркихъ огней.
— Сударыня-съ…— послышался за спиной Бэтси чей-то осторожный голосъ, и впередъ выдвинулась какая-то военная шинель.
Бэтси ничего не отвтила, и только прибавила шагу, но военная шипель шла уже рядомъ, и Бэтси почувствовала запахъ вина. На ея счастье Невскій былъ въ двухъ шагахъ, такъ что, въ случа опасности, Бэтси могла обратиться за помощью къ полиціи.
— Сударыня-съ, позвольте-съ… на два слова,— продолжала шинель, прикладывая руку къ козырьку.— Какъ порядочный человкъ-съ… Мн крайне необходимо переговорить съ вами… да-съ…
— Оставьте меня, пожалуйста, или я позову городового,— отвтила наконецъ Бэтси, останавливаясь.
— Не извольте безпокоиться, сударыня-съ,— почтительно отвтила шинель, тоже останавливаясь.— У меня у самого дочь… т.-е. была дочь. Да-съ… Мн давно необходимо было переговорить съ вами, m-me Кэй. Честь имю представиться: капитанъ въ отставк Пуховъ. Я и васъ знаю, и Романа Ипполитовича, и Калерію Ипполитовну, и Сусанну…
— Однако что вамъ угодно отъ меня?— сухо спросила Бэтси, которую очень смущалъ сборный костюмъ капитана, его небритая физіономія и больше всего запахъ вина.
— Вы проживаете въ номерахъ Баранцева на Моховой-съ… Такъ вотъ позвольте мн васъ ужъ проводить до мста вашего жительства, а дорогой я вамъ постараюсь все изложить подробно-съ. Только вы, пожалуйста, не опасайтесь меня: я съ самыми хорошими намреніями, потому что вы ангелъ-съ… Извините за откровенность, но старику можно позволить, у меня у самого дочь, и вы ее отлично знаете: Сусанна Антоновна, а я Антонъ Терентьичъ Пуховъ… да-съ. Не довряете-съ?
— Нтъ… т.-е. я, право, не знаю, какъ мн васъ понимать,— смутилась Бэтси, разглядывая сомнительнаго капитана,— Я дйствительно занимаюсь съ Сусанной Антоновной…
— И не подозрвали, что у нея есть отецъ въ Петербург и притомъ такой непредставительный отецъ-съ? Что жъ длать-съ? Это иногда случается. Чтобы вы не сомнвались относительно моей личности-съ, я вамъ разскажу, что вы занимаетесь съ Сусанной англійскимъ языкомъ и съ Юленькой тоже, и что Романъ Ипполитычъ не подозрваетъ вашихъ занятій съ Сусанной. Вообще отнюдь не извольте-съ безпокоиться на мой счетъ, я съ самыми благими намреніями осмлился утруждать васъ своимъ разговоромъ. Что же мы стоимъ, m-lle Кэй? Я васъ провожу до вашего жилища и дорогой все изложу, хотя мой разсказъ довольно великъ-съ…
Они перешли Невскій, потомъ повернули въ Михайловскую улицу, чтобы черезъ Михайловскую площадь ближе пройти на Моховую. Бэтси молчала всю дорогу, и говорилъ одинъ капитанъ, подробно излагавшій всю исторію съ ‘бухарочкой Шурой’, а затмъ біографію Сусанны.
— Я все-таки не понимаю, что вамъ нужно отъ меня,— проговорила наконецъ Бэтси, когда они по Моховой уже подходили къ номерамъ Баранцева.— Мн кажется, что вс эти подробности нисколько не касаются меня. Если я занимаюсь у Доганскихъ и у Мостовыхъ, то это совершенная случайность, и мн до ихъ біографіи ршительно нтъ никакого дла…
Они остановились у подъзда номеровъ Баранцева, но капитанъ не думалъ уходить и продолжалъ настаивать, чтобы его выслушали до конца. Въ дверяхъ подъзда показался швейцаръ Григорій и, приподнявъ фуражку, ждалъ, когда Бэтси пройдетъ мимо него. Оставаться на тротуар на глазахъ Григорія было неловко, и Бэтси, скрпя сердце, пригласила капитана къ себ въ квартиру.
— Я только на минутку заверну къ вамъ — говорилъ капитанъ, величественно передавая свою истрепанную шинелишку Григорію.— Мн приходилось бывать здсь раза два… у Романа Ипполитыча,— припоминалъ онъ, поднимаясь по лстниц за Бэтси.— Меня и вашъ швейцаръ знаетъ, сударыня-съ…
Очутившись наконецъ въ квартир Бэтси, капитанъ съ удовольствіемъ осмотрлъ уютную обстановку и, покручивая усы, терпливо ждалъ, пока хозяйка снимала свою шубку, отъ его помощи она отказалась. Бэтси ужа раскаивалась, что пригласила въ свое гнздышко совершенно незнакомаго человка, который Богъ знаетъ что можетъ надлать, собравъ все присутствіе духа, она вошла въ комнату со строгимъ и увреннымъ лицомъ.
Она указала своему гостю на низкое кресло около дивана, а сама помстилась на другомъ такомъ кресл, ихъ теперь отдлялъ круглый столъ, что немного успокоило Бэтси, потому что капитанъ не бросится же на нее черезъ столъ. Между прочимъ, она успла разсмотрть капитана при свт лампы, и онъ показался ей теперь такимъ старымъ и жалкимъ, а капитанъ сидлъ на своемъ кресл, опустивъ голову, и, какъ показалось Бэтси, дремалъ самымъ безсовстнымъ образомъ.
‘Онъ еще, пожалуй, уснетъ въ кресл’,— со страхомъ подумала Бэтси и притворно закашляла.
Эта невинная уловка заставила капитана очнуться, и онъ засмялся такой хорошею улыбкой.
— Ахъ, ангельчикъ мой, я дйствительно немножко того-съ, задумался,— заговорилъ онъ, поднимая брови.— Да-съ… Только вы не подумайте, что я задремалъ отъ какой-нибудь посторонней причины. Нтъ-съ, мн вдругъ сдлалось такъ хорошо, очень хорошо-съ… теплота такая разлилась. Старъ я, сударыня, и на меня иногда находитъ этакая задумчивость, даже весьма странная… Сейчасъ вотъ сижу и думаю: точно я видлъ когда ваше гнздышко,— именно такое оно у васъ и должно быть, я въ этомъ былъ увренъ. Подите вотъ, шелъ съ вами и думалъ отъ этомъ… И еще думалъ, сударыня, о томъ-съ, что вотъ, если бы была у меня такая дочь, какъ вы, и пришелъ бы я къ ней вотъ такъ, вечеркомъ, слъ бы вотъ такъ же въ креслице и сталъ бы сидть смирно-смирно, какъ ребенокъ, а самъ все смотрлъ бы на нее и радовался… да, сударыня, радовался бы, а теперь я долженъ нкоторымъ образомъ проливать слезы-съ… Извините, сударыня, что я безпокою васъ своимъ ребячествомъ, но говорю единственно потому, что вижу вашу ангельскую душу… да, вижу-съ!
Этотъ оригинальный приступъ окончательно смутилъ Бзтси: ей вдругъ захотлось приласкать этого жалкаго старика, обнять его такъ горячо-горячо и заплавать у него на груди.
‘Неужели этотъ жалкій старикъ — отецъ Сусанны?’ — думала Бэтси, принимаясь опять разглядывать своего гостя.
— А я знаю, что вы думаете,— засмялся капитанъ, закручивая усъ.— Вы думаете, неужели этотъ старичонка отецъ Сусанны Антоновны, да? Ничего, не смущайтесь, сударыня. Дйствительно, оно немного странно-съ… Сначала я на нее сердился, а потомъ, т.-е. теперь, мн ея жаль, потому что разв счастье въ деньгахъ, въ богатств, въ хорошихъ платьяхъ, въ дорогихъ лошадяхъ? Нтъ, сударыня, счастье больше любитъ вотъ такія маленькія комнатки да верхніе этажи. Ну, да все это такъ, между прочимъ, а теперь о главномъ-съ. Пришелъ я къ вамъ, сударыня, вотъ зачмъ-съ: напрасно вы такъ сближаетесь съ этою Калеріею Ипполитовной, нехорошая она женщина, да-съ, и добру васъ не научитъ. Я вдь въ тхъ же номерахъ проживаю и все вижу, что длается: и какъ вы на уроки къ нимъ приходите, и какъ Калерія Ипполитовна около васъ колесомъ ходить. Охъ, не ладно, это сударыня, не спроста длается, а поэтому мн жаль васъ, сударыня, отъ души жаль-съ… Давно я хотлъ предупредить васъ, сударыня, но все не ршался, а сегодня ршился: прогоните, такъ прогоните, а я все скажу, что лежитъ на душ. Вы еще молоды и неопытны, а мы ужъ старые воробьи, видали всякіе виды. Знаю я и удочку, на какую васъ ловитъ Калерія Ипполитовна, весьма знаю: она пользуется двусмысленнымъ поведеніемъ Романа Ипполитыча и возбуждаетъ въ васъ чувство ревности. Конечно, я многимъ обязанъ Роману Ипполитычу и теперь нахожусь отъ него въ полной зависимости, но всегда скажу и въ глаза и за глаза: нехорошо они поступаютъ съ вами. Мн это тмъ боле обидно, что источникомъ вашихъ огорченій служитъ теперь моя Сусанна… Она на ложной дорог и вмст съ собой губитъ другихъ.
— Послушайте, это неправда,— вступилась поблднвшая Бэтси.— Все это одн догадки и сплетни.
— Тмъ хуже, сударыня. Значитъ, нтъ правды, нтъ истины-съ, а гд нтъ правды, тамъ скорбь и уныніе. Я самъ много перенесъ душевныхъ невзгодъ и могу сочувствовать чужому горю, особенно вашему. Вотъ мой совтъ: удаляйтесь отъ Калеріи Ипполитовны и не врьте ни одному ея слову. Она не остановится ни передъ чмъ, чтобы достичь своей цли.
— Право, вы ошибаетесь, Антонъ… Антонъ…
— Терентьичъ, сударыня.
— Да, извините… Трудно со стороны судить чужую семейную жизнь.
— Но со стороны иногда бываетъ даже видне, какъ человкъ идетъ въ яму… и это бываетъ-съ. Я говорю все это собственно изъ сочувствія къ вамъ, потому что вижу вашу ангельскую душу и вижу ваше напрасное горе. Знаете, бываютъ такія положенія, сударыня, когда чужое хорошее да доброе слово дороже золотой горы. Я васъ полюбилъ, какъ родную дочь, нтъ, больше, и если вамъ придется ужъ слишкомъ трудно, позовите меня, старика, и поплачемте вмст, оно все же легче будетъ. А теперь, сударыня, имю честь кланяться… извините за глупый разговоръ-съ.
Канитанъ поднялся и взялъ въ руки свою фуражку. Бэтси крпко пожала ему руку и проводила до дверей: у ней въ глазахъ стояли слезы.

IX.

Симонъ Денисычъ принималъ самое дятельное участіе въ основаніи новой газеты. Онъ хлопоталъ отъ чистаго сердца, хотя и скрывалъ это отъ жены, ‘страха ради іудейска’, какъ говорилъ капитанъ. Въ самомъ дл, нужно было найти подходящую квартиру для редакціи, войти въ соглашеніе съ драпировщиками, обойщиками, мебельщиками, нанять швейцара и посыльнаго, заключить условія относительно объявленій и пріема подписки съ другими газетами и книжными магазинами, подписать нотаріальный контрактъ съ типографіей, гд будетъ печататься газета, прицниться къ бумаг разныхъ фабрикантовъ и т. д. Кром всего этого, приходилось вести переговоры съ разными комиссіонерами и факторами и вообще нужными людьми, какіе неизбжны въ каждомъ сложномъ коммерческомъ предпріятіи. Одинмъ словомъ, старикъ Мостовъ работалъ до седьмого пота, какъ никогда не хлопоталъ о своихъ собственныхъ длахъ, гд всмъ верховодила Леренька.
— Нужно по-американски вести дло,— повторялъ Симонъ Денисычъ полюбившуюся ему фразу Покатилова.—Теперь не прежнія времена… Не такъ ли, капитанъ?
— Да,— соглашался задумчиво капитанъ.— Иногда этакъ раздумаешься о газет, чортъ возьми, даже какъ-то не врится.
Капитанъ и Мостовъ дйствовали заодно и по-своему помогали нарождающейся газет, исполняя, главнымъ образомъ, порученія Покатилова.
Калерія Ипполитовна встртила появленіе ‘своей’ газеты, какъ личное оскорбленіе. Она не врила въ возможность этой своей газеты до самаго послдняго момента, когда нельзя было уже спорить противъ очевидности имющаго совершиться факта.
— Ну, вотъ ты, Леренька, все спорила,— торжествовалъ Симонъ Денисычъ, потирая руки.— Да, своя газета — это такая штука… Я думаю, что Романъ скоро заведетъ свою коляску.
— На деньги Сусанны?
— У ней ничего нтъ.
— Все равно, на деньги Теплоухова… Сусанна же и выпроситъ: на газету выпросила — и на коляску выпроситъ. Если бы я была на мст Романа, я никогда не поставила бы себя въ такое фальшивое положеніе. Это значитъ губить себя…
— Ахъ, какая ты странная, Леренька!— удивлялся Симонъ Денисычъ, прижимая руки къ груди.— Допустимъ даже, что газета отчасти зависитъ отъ Сусанны… я только предполагаю, не больше. По-моему, все равно: мужчина или женщина. Это предразсудокъ… Женщина такой же человкъ, Леренька, какъ и мужчина.
— Отлично, я не думаю спорить. Ты вообще такъ защищаешь газету, точно она твоя…
— Гм… Положимъ, что она не моя, но Романъ предлагаетъ мн занятія…
— Ну, я что же ты ему отвтилъ?
— Я?.. Я думаю попробовать,— нершительно проговорилъ Мостовъ, испугавшись собственной смлости.
— Я въ твои дла не вмшиваюсь, длай, какъ знаешь,— ршила Калерія Ипполитовна,— но только при одномъ условіи… Никогда мн не говори ни слова про эту гадкую газету Сусанны.
Мостовъ опшилъ: онъ никакъ не ожидалъ, что побда достанется ему такъ дешево. Старикъ со слезами на глазахъ поцловалъ руку у жены. Наконецъ-то у него будетъ свое дло… Да, будетъ шататься по улицамъ безъ занятій, пора за работу! Симонъ Денисычъ торжествовалъ, хотя боялся въ присутствіи жены обнаружить свою радость.. Чтобы чмъ-нибудь проявить свое душевное настроеніе, онъ побжалъ въ померъ капитана и расцловалъ своего друга.
— Теперь я, какъ птица,— задыхаясь, шепталъ Мостовъ.— Вдь я всегда говорилъ, что въ столиц будетъ дло!.. Да, вотъ и оно… У меня ужъ есть нсколько счастливыхъ мыслей, только нужно придать нкоторую форму.
Меблированныя комнаты Квасовой приняли вообще очень близко къ сердцу появленіе новой газеты, потому что Покатиловъ былъ здсь почти свой человкъ, да и капитанъ тоже. Вс эти ‘короли въ изгнаніи’ сначала точно обрадовались успху Покатилова, а потомъ начали завидовать ему. Сомнніе, клевета и злословіе не заставили себя ждать, причемъ, конечно, всмъ уже было извстно, откуда досталъ Покатиловъ денегъ на газету: имя Сусанны не сходило съ языка ‘королей’. О газет толковали даже швейцаръ Артемій, лакей Иванъ и горничная Людмила, особенно когда изъ номеровъ Баранцева съ Моховой приходилъ швейцаръ Григорій.
— Романъ-то Ипполитычъ, видно, на свою фатеру передетъ,— докладывалъ Григорій съ приличною важностью.
— Ну, а эта англичанка какъ будетъ?— выпытывала Людмила.
— Лизавета Ивановна?.. Что же имъ длать по ихней женской слабости? Видно, одна останется, потому какъ Романъ-то Ипполитычъ даже очень подвержены теперь къ Доганской… Слабость ужъ такая ихняя къ женскому полу, а Лизавет Ивановн слезы.
— А нашъ-то капитанъ зачмъ жъ вамъ повадился?
— Такъ… по доброт Лизавета Ивановна принимаетъ и, можно сказать, единственно отъ своей доброты барышня себя въ погибель приводитъ. Другая бы плюнула десять разъ.
Все это, конечно, немедленно разносилось по номерамъ, и ‘короли въ изгнаніи’ принимали эти новости къ свднію, каждый длая свои выводы и заключенія. Снжный генералъ готовилъ новую статью о снговыхъ укрпленіяхъ, ех-заводчикъ — какую-то замтку о горномъ льн, пвецъ Микучевскій — разоблаченіе тайнъ театральной дирекціи, инженеры — тоже, однимъ словомъ, это застоявшееся болото всколыхнулось изъ края въ край и выкинуло изъ себя весь накопившійся въ немъ соръ, дрязги и мелочи, какіе обыкновенно выметаются на улицу.
Зинаида Тихоновна видимо дулась на капитана, а послдній выдерживалъ характеръ и не подавалъ вида, что замчаетъ что-нибудь. Наконецъ она не выдержала и разъ остановила капитана въ коридор:
— Ну, путаникъ, что это вы затваете съ Романомъ-то Ипполитычемъ?
— Да вдь вы знаете, Зинаида Тихоновна… Романъ Ипполитычъ такой человкъ, такой… Такъ и рветъ!.. ‘Мы, говоритъ, и Котлецова к Брикабрака вровень съ грязью сдлаемъ!’ И сдлаетъ, Зинаида Тихоновна. Вотъ это какой человкъ!.. Конечно, есть свои недостатки и у него, но это дло личное и насъ не касается… да.
Это объясненіе заставило Зинаиду Тихоновну только улыбнуться: вретъ капитанъ, все вретъ.
— Нечего тіятры-то представлять,— заявила она съ нахмуреннымъ лицомъ.— Видно, одна у васъ вра-то съ Романомъ Ипполитычемъ. Онъ побаловался съ этой аглицкой, а теперь и сбываетъ съ рукъ. Знаемъ мы этихъ благородныхъ-то вашихъ: только слава на нашу сестру-мщанку, а природа женская везд на одинъ фасонъ.
— Напрасно вы такъ отзываетесь о мистрисъ Кэй, сударыня,— протестовалъ капитанъ съ огорченнымъ видомъ.— Это хорошая женщина… да. Ну, я былъ у ней раза два, что же изъ этого?.. Вдь Симонъ Денисычъ заходитъ же къ вамъ.
— А то изъ этого, что эта ваша аглицкая просто дрянь.
Для капитана ненависть Зинаиды Тихоновны къ Бэтси являлась неразршимою загадкой, потому что сама по себ Зинаида Тихоновна была очень добрая женщина, а тутъ точно взбленилась, такъ съ ножомъ къ горлу и пристаетъ. Объяснять истинныя причины своихъ визитовъ къ Бэтси капитанъ совсмъ не желалъ, потому что, все равно, Зинаида Тихоновна ничего не пойметъ, а только затопчетъ въ грязь дорогое для него имя. Мщанство Зинаиды Тихоновны выступило теперь въ самой откровенной форм и сильно огорчало капитана.
— Небось, скоро совсмъ зазнаетесь съ Романомъ-то Ипполитычемъ,—не унималась Зинаида Тихоновна.— И то нашумли своею газетой на цлый городъ. На что ужъ мои жильцы, и т куда какъ поднялись: по номерамъ-то точно везд капусту рубятъ. Изъ зависти больше, а по-моему, что же, лай Богъ всякому лишнюю копеечку нажить. Да… А ты, капитанъ, вотъ что окажи-ка своему-то орлу, Роману-то Ипполитычу, такъ и скажи, что необразованная женщина Зинаида Тихоновна велла сказать: летать, молъ, умешь, да какъ сядешь.
— Что-то мудрено.
— Ужъ онъ пойметъ… Редактуръ, да не пойметъ!
— Этакій языкъ проклятый у этихъ бабъ!— возмущался капитанъ, отплевываясь.— Хорошая вы женщина, Зинаида Тихоновна, только вотъ достойно удивленія, какъ чужія дла васъ интересуютъ.
— Да вдь я теб только и сказала… Все молчала, ну, а тутъ не стерпла. Вс какъ въ трубу трубятъ, что тутъ не въ газет дло, а просто Сусанна Антоновна хотла супризъ сдлать Роману-то Ипполитычу. Что же, вс дамы длаютъ супризы. Если бы у меня были лишнія-то денежки, да сдлайте милость, я и сама съ превеликимъ бы удовольствіемъ.
Хитрая дама не договорила, а капитанъ не желалъ подвергать искушенію ея откровенность, тмъ боле, что тутъ было замшано имя Сусанны.
— Дло врное у насъ,— объяснялъ капитанъ.— Года въ два мы воротимъ весь капиталъ и разсчитаемся съ Теплоуховымъ до послдней копеечки. Напрасно вы Сусанну сюда приплетаете.
— Да вдь я такъ сказала… Не разберешь этихъ барынь вашихъ! мудрены больно. Вотъ Калерію Ипыолитовну взять: раньше-то идетъ мимо, такъ нарочно не замчаетъ тебя, а теперь издали кланяется. ‘Здравствуйте, Зинаида Тихоновна’.— ‘Здравствуйте, сударыня!’. Оно такъ-то, пожалуй, и лучше будетъ, потому честь безчестья всякому пріятнй. Длишки-то у Калеріи Ипполитовны больно плохи, вотъ и пообмякла. Треплется-треплется по городу-то, а домой и привезетъ ни съ чмъ пирогъ. Завтраками больше угощаютъ, а ты походи по чужимъ-то дворамъ да каждому дураку покланяйся… Жаль даже въ другой разъ сдлается!
О покатиловской газет шептались въ коридор даже Юленька съ княжною Инной. Он знали не меньше большихъ черезъ горничную Людмилу, которая изъ всхъ близкихъ людей имла на нихъ самое сильное вліяніе.
— Мн нравится твой дядя,— мечтательно повторяла тоненькая Инна, закидывая назадъ свою птичью головку.— У него такая красивая борода, и притомъ онъ одвается всегда такъ причинно.
— Ну, ужъ извини, я его терпть не могу,— спорила Юленька, сердито сдвигая брови.— Въ немъ есть что-то такое… какъ у приказчиковъ въ гостиномъ двор. Мн гораздо больше правится вашъ Вадалко.
— Эта селедка съ прованскимъ масломъ?.. Да, а у твоего дяди будетъ своя газета… Значитъ, будетъ много-много денегъ. Я тогда выйду за него замужъ.
Калерія Ипполитовна сдлалась невольнымъ свидтелемъ такой болтовни двочекъ о газет и просто какъ-то потерялась.
— Что же это такое, въ самомъ дл? Даже двочки, и т толкуютъ о своей газет, о которой он могли слышать только отъ прислуги. Это невозможно, наконецъ!
‘Начинается популярность Романа Ипполитыча’,— съ горечью думала она, переживая непріятное завистливое чувство.
Сдлать выговоръ Юленьк она не ршалась, чтобы не ронять своего материнскаго достоинства предъ дурачившеюся двчонкой, забравшей подъ руководствомъ maman большую волю, но сократить ее она всегда суметъ и сдлаетъ это, когда придетъ время.
Другою непріятностью для Калеріи Ипполитовны было неожиданное появленіе Доганскаго, который свалился, какъ снгъ на голову. Онъ былъ любезенъ, предупредителепъ и вообще очень доволенъ, увряя, что все идетъ отлично, и что Симонъ Денисычъ не сегодня-завтра получитъ мсто. А пока нужно ждать, терпть и не волноваться, потому что въ этомъ весь секретъ жизни. Доганскій даже справился, какъ здоровье Симона Денисыча, и, разсказавъ какой-то анекдотъ, ухалъ.
‘Что этому человку нужно?— опять думала Калерія Ипполитовна, перебирая все, что говорилъ Догаискій.— Съ maman онъ познакомился и можетъ видть Юленьку, когда захочетъ. Что же еще ему нужно отъ меня? О, Боже мой. Боже мой!’
Дло объяснилось, когда вечеромъ пришла встревоженная и испуганная Бэтси, она бывала у Мостовыхъ только на урокахъ, а тутъ пришла въ неуказанное время. Лицо у нея было такое блдное, а глаза красны отъ слезъ.
— Что съ вами, милая?— удивилась Калерія Ипполитовна, цлуя встревоженную англичанку.— Ужъ здоровы ли вы?
Бэтси выпила два стакана воды, прежде чмъ могла говорить, но Калерія Ипполитовна уже догадалась, что такъ ее встревожило.
— Успокойтесь, голубчикъ,— ласково проговорила она, усаживая гостью на диванъ.— Я догадываюсь, въ чемъ дло. Такъ и должно было случиться.
— Вы про что говорите, Калерія. Ипполитовна?— удивилась Бэтси.
— Да про то, что Доганская и Чарльзъ наконецъ познакомились… да?
Въ отвтъ Бэтси только кивнула головой и закрыла свое лицо руками.
Калеріи Ипполитовн сдлалось ея жаль, такая она маленькая и такая беззащитная, да еще эти заплаканные глаза, въ которыхъ стоялъ нмой упрекъ.
— Я догадалась объ этомъ отчасти по вашему лицу, а отчасти…— объяснила Калерія Ипполитовна и запнулась.— Однимъ словомъ, у меня былъ Доганскій. Онъ такой странный, хотя и прикидывается веселымъ. О, милая Бэтси, вы совсмъ не знаете этихъ людей: они будутъ улыбаться, надвая вамъ петлю на шею. Ну, разсказывайте, какъ все это случилось.
— Доганская меня въ послднее время часто возила съ собой гулять въ Лтній садъ,— разсказывала Бэтси, опуская глаза.— Разъ тамъ встртился Чарльзъ и поклонился мн. Сусанна Антоновна сейчасъ же обратила вниманіе и начала меня разспрашивать. Все и вышло такъ, какъ вы говорили, хотя я не виновата ни въ чемъ… Она сама меня разспрашивала, и Чарльзъ тоже. Я ничего не прибавила отъ себя, ршительно ничего. Потомъ мы опять встртились въ Лтнемъ саду, и Чарльзъ подошелъ къ намъ. Они сейчасъ же познакомились, и Сусанна Антоновна пригласила его къ себ… Мн страшно, Калерія Ипполитовна!..
— Ахъ, какая вы глупенькая, Бэтси!— улыбнулась Калерія Ипполитовна.— Мы-то съ вами при чемъ тутъ?
— Но вдь я могла предупредить это знакомство…
— Именно?
— Мн слдовало отказаться отъ этихъ прогулокъ въ Лтнемъ саду… Нтъ, я самый несчастный человкъ въ свт, и у меня никого нтъ, никого!.. Теперь еще эта проклятая газета… Мы совсмъ разошлись съ Романомъ Ипполитычемъ.
— Какъ такъ?.. Не можетъ быть!
— То-есть даже не разошлись, а онъ перехалъ въ новую квартиру, на Невскій, гд будетъ редакція. Онъ предлагалъ и мн перехать съ нимъ вмст, но я предпочла остаться одна… Онъ больше не любитъ меня, ему тяжело со мной, а я никого не желаю стснять.
Этотъ простой разсказъ окончательно растрогалъ Калерію Ипполитовну. Она опустилась на колни передъ Бэтси и поцловала у нея руку.
— Что вы, Калерія Ипполитовна… что вы?!— испугалась англичанка, напрасно стараясь поднять обнимавшую ее Калерію Ипполитовну.
— Бэтси, голубчикъ, вы героиня,— шепнула, Калерія Ипполитовна со слезами на глазахъ.— Да, настоящая героиня… У васъ душа чистая, и никто этого не понимаетъ, кром меня. мы, женщины, несчастны даже отъ нашихъ достоинствъ… Я тоже была молода и понимаю васъ. И вы еще мучите себя изъ-за этихъ гадкихъ людей, которые кругомъ… Не знаю, кто это сказалъ, что Богъ создалъ женщину въ минуту Своего гнва, но это — великая истина. Да, голубчикъ, я понимаю васъ, и вотъ ужъ вы не одн.
Съ Калеріей Ипполитовной сдлался припадокъ мигрени, и Бетси пришлось ухаживать за ней. Англичанка никакъ не ожидала такой сцены, но вспомнила, что Калерія Ипполитовна — родная сестра Романа Ипполитыча, а онъ всегда умлъ раскаиваться самымъ трогательнымъ образомъ.

X.

Первый номеръ ‘Свернаго Сіянія’ долженъ былъ выйти перваго января.. Въ ‘Прогресс’ Котлецова и въ ‘Искоркахъ’ появились уже замтки относительно новой газеты, причемъ дло не обошлось, конечно, безъ ядовитаго намека относительно средствъ, на какія будетъ издаваться новая газета.
— Эти господа, кажется, согласились между собой, чтобы сдлать мою газету популярной до ея появленія,— замтилъ Покатиловъ, когда ему указали на эти замтки.— Я считалъ ихъ немножко умне.
Для составленія перваго, пробнаго номера Покатиловъ употребилъ невроятныя усилія, чтобы показаться передъ публикой въ самомъ блестящемъ вид. Хлопоты съ квартирой, комиссіонерами, объявленіями и сотрудниками были кончены, теперь все вниманіе сосредоточивалось на первомъ номер. Статьи были проредактированы Покатиловымъ самымъ строгимъ образомъ, такъ что Нилушка Чвоковъ даже разсердился, когда увидлъ корректуру своей передовицы: весь наборъ былъ исчерченъ поправками Покатилова.
— Это ужъ зврство какое-то!— ругался Нилушка, просматривая свою израненную передовицу.
— Нельзя… первый номеръ,— отвчалъ Покатиловъ.— Нельзя же передъ публикой въ халат выйти.
— Мн кажется, что ты ужъ придираешься, Романъ, отъ избытка усердія… Впрочемъ, мн это все едино: что попъ, что батька.
— Тмъ лучше…
Покатиловъ живмя жилъ въ типографіи, куда къ нему вс и приходили. Типографія помщалась во флигел большого каменнаго дома въ Столярномъ переулк. Нужно было съ грязнаго маленькаго дворика подняться во второй этажъ, громадная зала была заставлена конторками наборщиковъ, одинъ уголокъ залы отгороженъ былъ дощатою перегородкой для фактора. Въ этомъ уголк теперь и сосредоточивалось все. Покатилову нравились эти ободранныя, прокопченыя стны, точно заплатанныя разными объявленіями, березовый шкапъ съ собственными изданіями этой типографіи, конторка фактора, исчезавшая подъ кипами дловыхъ бумагъ, самъ факторъ, равнодушный сденькій старичокъ въ пенснэ, даже запахъ типографской краски, смшанный съ запахомъ масла отъ машинъ, и наконецъ тотъ подавленный вчный рабочій шумъ, который стоялъ въ этой комнат, точно въ громадномъ уль, гд около ящиковъ со шрифтами наборщики двигались, какъ рабочія пчелы по сотамъ. Печатныя машины помщались въ нижнемъ этаж, и полъ въ каморк фактора постоянно вздрагивалъ отъ ихъ тяжелой работы. точно тамъ грузно шевелилось какое-то скованное по рукамъ и ногамъ чудовище. Для Покатилова вся эта обстановка работавшей типографіи являлась чмъ-то такимъ дорогимъ и близкимъ сердцу, точно самъ онъ являлся только составною частью общаго механизма.
Сообщеніе факторской съ залой происходило при помощи маленькаго окошечка. Въ него Покатиловъ видлъ ряды наклоненныхъ головъ наборщиковъ, набиравшихъ съ рукописи, и не могъ оторвать глазъ отъ этой картины, хотя прежде часто бывалъ въ типографіи и какъ-то совсмъ не обращалъ вниманія на спеціально-типографскую музыку. Тогда онъ былъ чужимъ человкомъ, наемникомъ, а теперь здсь торопливо создавалось свое собственное, кровное дло. Подъ шумокъ всей этой сутолоки Покатиловъ перечитывалъ вс статьи, длалъ поправки, писалъ свой фельетонъ и чувствовалъ только одно, что сутки сдлались точно вдвое короче.
— Вы захвораете, Романъ Ипполитычъ,— уговаривали его капитанъ и Симонъ Денисычъ, прибгавшіе въ типографію по десяти разъ въ день.— Такъ нельзя-съ.
— Пустяки… Успемъ отдохнутъ,—отвчалъ Покатиловъ.
Онъ тутъ же и обдалъ и чай пилъ. Чвоковъ никакъ не могъ вытащить его ‘передохнуть’ гд-нибудь у Бореля или Дюссо. Лицо у Покатилова было такое желтое, глаза ввалились, вообще видъ не особенно привлекательный, но теперь было не до наружности. Только иногда, дожидаясь поправленной корректуры, Покатиловъ немного забывался, и его мысль сейчасъ же улетала на Сергіевскую улицу. Нтъ, онъ не даромъ взялъ теплоуховскія деньги, и Сусанна увидитъ наконецъ, съ кмъ она иметъ дло. Да и другіе тоже почувствуютъ, начиная съ Котлецова. Мысль о Сусанн подкрпляла и вдохновляла Покатилова въ самые трудные моменты, когда голова отказывалась работать. Онъ не видалъ ея сравнительно давно и явится уже редакторомъ de facto, когда къ ея ногамъ положитъ первый номеръ ‘Свернаго Сіянія’.
— Ну, братъ, ты того… обалдлъ совсмъ!— говорилъ Чвоковъ, зазжавшій въ типографію провдать пріятеля.
— Ничего, отдохнемъ… Вотъ посмотри-ка лучше, какая музыка у насъ получается для перваго раза.
Покатиловъ прочиталъ программу перваго номера, которую Нилушка Чвоковъ выслушалъ очень внимательно, немножко склонивъ свою голову на бокъ.
— Ну что? Какъ ты находишь?— спрашивалъ Покатиловъ, недовольный молчаніемъ друга.
— Что же, хорошо!— уклончиво отвтилъ Нилушка, длая какой-то нершительный жестъ.— Только дло въ томъ, что весь номеръ слишкомъ ужъ по-газетному составленъ… Я хочу сказать, что у тебя нтъ ни одного литературнаго имени. Слдуетъ пригласить кое-кого для вывски.
— Да вдь это не журналъ, а газета!
— Все-таки… Собственно я врагъ этого популярничанья извстными именами, но ничего не подлаешь, если публика привыкла къ извстнымъ именамъ. Вдь въ вашемъ дл, какъ и въ нашемъ, все держится на этомъ, чортъ возьми!
— Ну, этого добра мы наберемъ сколько душ угодно,— съ улыбкой отвтилъ Покатиловъ, вынимая изъ кармана сюртука цлую пачку писемъ.— Не угодно ли полюбопытствовать?
Развертывая одно письмо за другимъ, Нилушка Чвоковъ долго перебиралъ ихъ, разбиралъ фамиліи, адресы, первыя строки, которыми они начинались.
— Да тутъ, кажется, всякаго жита будетъ по лопат,— задумчиво проговорилъ Нилушка, возвращая письма назадъ.— Однако я не ожидалъ такого обилія продающихся людей.
— Не людей, а извстныхъ именъ,— проговорилъ Покатиловъ съ самодовольною улыбкой.— Чего хочешь, того просишь. Я даже статистику маленькую подвелъ: свои услуги ‘Сверному Сіянію’ предлагаютъ семь извстныхъ профессоровъ, пятнадцать извстныхъ беллетристовъ, до десятка критиковъ, столько же публицистовъ, политиковъ, шесть штукъ фельетонистовъ, а другимъ, неизвстными людямъ и счета нтъ. Ха-ха!.. Вся улица высыпала!.. Конечно, настоящіе литературные осетры въ нашу воду не пойдутъ, да и мы не заплачемъ о нихъ. Такъ-то, голубчикъ, мы всесильны… Стоитъ только кличъ кликнуть, и все къ нашимъ услугамъ.
— Да, большое предложеніе.
— Больше ста мужчинъ и около двадцати женскихъ душъ. Вдь это силища, какъ ни говори, и нужно только умть воспользоваться всмъ этимъ добромъ: тутъ и наука, и искусство, и талантъ, и спеціальныя знанія, и просто газетное жульничество… Все идетъ на улицу, все подлаживается подъ ея вкусы и требованія. Улица всесильна… это тотъ сфинксъ, который говоритъ: разгадай меня, или я тебя пожру. Да, мы ее разгадаемъ, и она дастъ намъ двадцать тысячъ подписчиковъ.
— Гусей по осени считаютъ, Романъ Ипполитычъ.
— Вотъ увидишь. Прізжай на родины…
— Это когда первый номеръ изъ печки выйдетъ?
— Да!
— Хорошо, заверну.
Ночь съ тридцатаго декабря на тридцать первое Покатиловъ совсмъ не спалъ. Нужно было подготовить нкоторые матеріалы для слдующихъ номеровъ и кром того измнить кое-что въ первомъ: Покатиловъ пустилъ въ оборотъ нсколько извстныхъ именъ и теперь возился съ метранпажемъ относительно разверстки статей. Получалось то больше, то меньше листа, притомъ со всхъ сторонъ летли объявленія, а редакторъ ‘Свернаго Сіянія’ не желалъ обижать никого изъ этихъ первыхъ, почтившихъ редакцію своимъ лестнымъ довріемъ. Весь день тридцать перваго декабря прошелъ въ самыхъ глупыхъ типографскихъ хлопотахъ: запраздничало нсколько лучшихъ наборщиковъ, одна скоропечатная машина что-то капризничала, тоже, вроятно, по случаю праздниковъ. Покатиловъ горячился, кричалъ, хватался за голову и сто разъ сбгалъ внизъ, гд печатался роковой первый номеръ.
Въ восемь часовъ пріхалъ Нилушка.
Капитанъ и Симонъ Денисычъ въ почтительномъ молчаніи ждали разршенія всей этой адской сутолоки.
— Скоро ли мы, наконецъ, разршимся нашимъ первенцемъ?— смялся Чвоковъ, посасывая дорогую сигарку.
Покатиловъ сидлъ въ углу жесткаго диванчика, измученный, желтый, и нервно обкусывалъ кончики усовъ. Его возмущалъ старичокъ-факторъ, который точно замерзъ и едва шевелился.
— Ничего, успется,— повторялъ факторъ, посматривая на часы.— Еще только половина девятаго.
— Чортъ возьми, мы въ самомъ дл точно собрались на родины,— шутилъ Нилушка, похлопывая Симона Денисыча по плечу.
Это томительное ожиданіе разршилось только въ исход девятаго часа, когда факторъ получилъ наконецъ по слуховой труб изъ нижняго этажа требуемый отвтъ. Покатиловъ побжалъ-было внизъ, но въ дверяхъ встртился съ улыбавшимся метранпажамъ, который бережно несъ въ рукахъ еще сырой листъ газеты.
— Наконецъ-то мы разродились,— проговорилъ Нилушка, щупая сырой померъ.— Ура!..
— Вотъ онъ, первенецъ!— шепталъ Симонъ Денисычъ, съ умиленіемъ разглядывая первую страницу.— ‘Сверное Сіяніе’, 1-го января 187… года, ежедневная газета, политическая и литературная. Подписка принимается… да… семнадцать рублей съ доставкой и пересылкой во вс города Россійской имперіи. Номеръ первый.
— Мн особенно нравится заголовокъ: готическія буквы и прочее,— замтилъ капитанъ, покручивая усы.— И бумага хорошая.
— Чортъ знаетъ, когда эти доктора успли залзть на первую страницу,— удивлялся Нилушка, читая объявленія.— Электролчебница, мужское безсиліе, акушерка для секретныхъ беременныхъ, накожныя болзни, слабость и послдствія молодости… Тьфу, цлый букетъ всякихъ гадостей. Какъ клопы за обоями набились.
Покатиловъ улыбался и молча потиралъ руки. На послдней страниц номера вытянулись цлыхъ два столбца всевозможныхъ объявленій, гд, рядомъ съ наглымъ зазываньемъ присяжныхъ рекламистовъ, съ нмымъ отчаяніемъ протягивала руки безконечная столичная нужда. Здсь аукціонъ просроченныхъ залоговъ, тамъ продажа по случаю скораго отъзда, dame diplme, предлагающая свои услуги по части новыхъ языковъ, студентъ, не стсняющійся разстояніемъ, ищетъ уроки за комнату и столъ, или за одну комнату или столъ, дале опять распродажа, подъ ней пріютилось скромное желаніе имть квартирку въ три комнаты, по возможности съ садикомъ, а тутъ сплошь пошли студенты, горничныя, дворники, комиссіонеры, блыя кухарки, перемшавшись на этой роковой четвертой страниц въ одну живую пеструю кучу, которая шевелилась и барахталась, какъ мечется и барахтается выброшенная на берегъ рыба.
— Ну, я усталъ, господа,— заявилъ Покатиловъ, складывая померъ и пряча его въ карманъ.
— Да, да, пора отдохнуть, я тебя могу довезти,— предлагалъ Нилушка, надвигая соболью шапку на глаза.— Теб куда?
— Домой, въ редакцію. Ахъ, да, Семенъ Иванычъ,— обратился онъ къ фактору: — когда номеръ будетъ конченъ, предложите наборщикамъ въ мой счетъ…
— Тсс!..— зашиплъ испугавшійся старичокъ.— Что вы, Романъ Ипполитычъ! Да мы ихъ и въ недлю не соберемъ, знаете, такой особенный народъ-съ.
— Ну, длайте, какъ знаете.
— Мы это по частямъ устроимъ, Романъ Ипполитычъ: сегодня одни отдохнутъ, завтра — другіе. Оно гораздо даже любопытне выйдетъ.
Въ своей квартир Покатиловъ наскоро умылся и переодлся, а потомъ, захвативъ номеръ, сейчасъ же отправился съ нимъ въ Сергіевскую. Онъ нарочно не взялъ извозчика, а пошелъ пшкомъ, чтобы освжиться посл безсонной ночи. Падалъ мягкій липнувшій снгъ, застилавшій переливавшеюся сткой огни фонарей и освщенныя окна въ магазинахъ. На Невскомъ публики было особенно много, вс торопились по домамъ, чтобы встртить Новый годъ по своимъ угламъ.
‘Что же это я не пригласилъ Нилушку къ Доганскимъ?— думалъ Покатиловъ, шагая по тротуару.— Вмст бы и Новый годъ встртили. Ахъ, да, вдь ему нельзя!’
Покатиловъ засмялся, вспомнивъ, что Нилушка сегодня удетъ встрчать Новый годъ къ своей содержанк, которою только-что усплъ обзавестись. Смшно было то, что Нилушка находилъ нужнымъ скрывать это тонкое обстоятельство, хотя вс давно знали о его интимныхъ похожденіяхъ.
Посл горвшаго огнями Невскаго другія улицы казались совсмъ темными, а уличные фонари мигали, какъ слезящіеся старческіе глаза. Вотъ и Симеоновскій мостъ и Моховая. Что-то теперь длаетъ бдняжка Бэтси? Въ груди Покатилова шевельнулось тяжелое чувство, и онъ зашагалъ быстре впередъ, точно старался убжать отъ самого себя. Широкая Сергіевская совсмъ потонула въ мягкомъ зимнемъ сумрак. Вереницы настоящихъ барскихъ домовъ глядли большими освщенными окнами. Эта улица всегда нравилась Покатилову, а теперь въ особенности.
‘Отлично!’ — вслухъ проговорилъ Покатиловъ, машинально ощупывая карманъ, въ которомъ лежалъ только-что испеченный померъ своей газеты.
Въ этомъ хорошемъ настроеніи духа Покатиловъ дошелъ до самой квартиры Доганскихъ, сунулъ швейцару красненькую и бойко взбжалъ по лстниц во второй этажъ. Онъ еще издали услыхалъ голоса разговаривающихъ въ гостиной и смхъ Доганской, который заставилъ его вздрогнуть. Остановившись въ дверяхъ гостиной, Покатиловъ увидалъ такую картину: Доганская сидла на мягкомъ стеганомъ диванчик, около нея на низкой скамейк помщался oncle, а на кресл виднлась какая-то женская фигура, на которую Покатиловъ не обратилъ вниманія, потому что вынималъ изъ кармана номеръ ‘своей’ газеты.
— А, это вы, г-нъ редакторъ!— весело проговорила Доганская, издали кивая головой.— Вы что это совсмъ насъ забыли?
Покатиловъ торопливо подошелъ къ ней, поцловалъ протянутую руку и молча подалъ газету.
— Что это такое?— равнодушно спрашивала Доганская, развертывая мягкій газетный листъ.— Ахъ, газета… поздравляю!
— Вотъ какъ!— пробасилъ oncle.— Сейчасъ изъ печи.
Доганская лниво прочитала заголовокъ, свернула листъ и проговорила прежнимъ веселымъ тономъ:
— Позвольте, г-нъ редакторъ! Вы, кажется, не знакомы: Чарльзъ Зостъ, мистрисъ Кэй.
— Мы знакомы,— тихо проговорила по-англійски Бэтси, пока Покатиловъ и Зостъ, съ принужденными улыбками, пожимали другъ другу руки.
Небольшого роста, худощавый, но съ свжимъ, блднымъ лицомъ, Зостъ выглядлъ бы совсмъ мальчикомъ, если бы не строго сложенныя губы и не этотъ холодный, увренный взглядъ срыхъ, прелестныхъ глазъ. Oncle съ улыбкой наблюдалъ происходившую сцену и въ душ даже пожаллъ Покатилова: бдняга попалъ между двухъ огней.
‘Эти женщины точно для того только и созданы, чтобы ставить насъ въ чертовски скверное положеніе!’ — сдлалъ заключеніе старикъ.
— А мы тутъ разговариваемъ о лошадяхъ,— заговорила Доганская, продолжая прерванную бесду.— Вы, г-нъ редакторъ, тоже вдь любите этотъ отдлъ спорта?
— Да, я люблю спортъ,— бормоталъ Покатиловъ, недоумвая, какъ сюда могла затесаться Бэтси.
— У Романа есть слогъ, когда онъ описываетъ скачки,— подтвердилъ oncle, поднимая свои крашеныя брови.— Позвольте мн газету, Сусанна Антоновна.
‘Этакая глупая лошадь, англійская лошадь!— со злостью подумалъ Покатиловъ по адресу милаго дядюшки.— Чортъ тянетъ за языкъ… слогъ!’
Первый номеръ ‘своей’ газеты былъ растоптанъ и уничтоженъ проклятыми англійскими лошадьми, о которыхъ Сусанна болтала все время съ Зостомъ. Въ ушахъ у Покатилова вертлись совсмъ непонятныя слова: жокеи, тренера, тотализаторъ и еще чортъ знаетъ какая лошадиная галиматья. Однако зачмъ здсь этотъ ‘нашъ молодой другъ’, какъ называлъ oncle Зоста, и почему онъ появился вмст съ Бэтси? Вс эти вопросы перемшивались въ голов Покатилова, какъ разноцвтныя стеклышки въ калейдоскоп, и онъ отвчалъ Сусанн два раза совсмъ невпопадъ. Но она даже не обратила вниманія на это: перламутровые глаза у ней сегодня были совсмъ темны, а по лицу бродила разсянная улыбка. Покатиловъ понималъ эту лихорадку чувства, которую теперь переживала Сусанна.
— Какой вы сегодня странный, г-нъ редакторъ!— обратилась къ Покатилову Доганская, когда разговоръ о лошадяхъ оборвался.— Точно вы муху проглотили… Будьте же повеселе, а то вы нагоните скуку на всхъ. Вотъ и Бэтси тоже!
Въ порыв чувства Доганская обняла Бэтси и крпко ее расцловала, эта институтская выходка говорила уже о полномъ умственномъ затменіи. Покатиловъ понялъ все и, неловко поднявшись съ кресла, началъ прощаться.
— Куда же это вы?— разсянно говорила Сусанна, но замчая Покатилова.
— У меня голова болитъ… до свиданія!
Доганская посмотрла на него какими-то опьянвшими глазами, слишкомъ счастливая, чтобы понимать что-нибудь.
— Эй, дружище, а газету возьми!— остановилъ oncle Покатилова.
Несчастный первенецъ былъ скомканъ самымъ безжалостнымъ образомъ и полетлъ куда-то подъ рояль. Проклятый номеръ!
— Все конечно, все!— шепталъ Покатиловъ, останавливаясь посреди громадной гостиной, едва освщенной двумя бра.— И на кого промняла: мальчишка… щепокъ!..
Ему сдлалось даже гадко, когда онъ вспомнилъ, какъ Сусанна цловала Бэтси. Однако какъ Бэтси попала сюда? Подождать ее и проводить до дому? Вниманіе Покатилова было привлечено щелканьемъ бильярдныхъ шаровъ, и онъ машинально побрелъ въ бильярдную, плохо отдавая отчетъ, что длаетъ.
Отворивъ двери, онъ увидлъ самого Доганскаго и Теплоухова, которые съ увлеченіемъ доигрывали партію на французскомъ бильярд безъ лузъ. Теплоуховъ ‘длалъ шара’ со своимъ обычнымъ пришибленнымъ видомъ, а Доганскій вытягивался по бильярду во весь ростъ, чтобы достать кіемъ шаръ безъ помощи машинки.
— Ваша партія!— крикнулъ Доганскій, бросая кій.
Онъ только сейчасъ замтилъ стоявшаго въ дверяхъ Покатилова и улыбнулся ему:
— А! Романъ Ипполитычъ! Вотъ не желаете ли проиграть партію этому господину, который увряетъ всхъ, что даже не уметъ держать кія въ рукахъ! Вы видли Сюзи?
— Да, я сейчасъ оттуда.
— Ахъ, она совсмъ увлеклась этимъ плутишкой Чарли… Это нашъ новый молодой другъ, Романъ Ипполитычъ, который овладлъ сердцемъ бдной Сюзи сразу, такъ что я ужъ не знаю, какъ вы теперь будете…
Доганскій самъ же первый громко засмялся своей шутк, а у Покатилова сжались кулаки, чтобы раздавить эту холодно улыбавшуюся гадину.
— Такъ вы не желаете попытать счастья… на бильярд?— спрашивалъ Доганскій, какъ ни въ чемъ не бывало, выбирая новый кій.
— Нтъ, благодарю васъ.
— Ну-съ, такъ ужъ намъ съ Евстафіемъ Платонычемъ, видно, на роду написано играть одну партію за другой.
Бильярдные шары застучали съ новою силой, а Покатиловъ побрелъ назадъ: въ этомъ дом въ каждомъ углу шла самая отчаянная игра.
— Вы куда это уходите?— кричалъ вслдъ Доганскій.— Оставайтесь встрчать Новый годъ!.. по-семейному!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

‘Сверное Сіяніе’ въ четыре года создало себ репутацію бойкой газеты, которую публика брала на расхватъ. Успхъ былъ колоссальный, сравнительно съ другими изданіями, и Покатиловъ велъ дло твердою рукой. Турецкая война, конечно, много помогла этому успху, но главныя причины лежали глубже. Покатиловъ сумлъ стряхнуть съ себя обычные газетные предразсудки и создалъ свою собственную публику. Покатиловская газета не принадлежала къ уличной мелкой пресс и не гналась за опредленной кличкой либеральнаго или консервативнаго изданія.
— Консервативные и либеральные органы имютъ значеніе тамъ, гд есть политическая жизнь, партіи и вообще общественная жизнь,— говорилъ Покатиловъ, когда его обвиняли за безпринципность.— А мы можемъ писать только для нашего читателя, въ этомъ — все. Притомъ еще вопросъ, что такое нашъ либерализмъ и консерватизмъ, я хочу сказать, что это — игрушка, въ род тхъ машинокъ, на которыхъ китайцы производятъ гимнастику пальцевъ. У меня, кстати, есть цлыхъ дв такихъ машинки въ моей китайской коллекціи.
Своя газета быстро достигла цли: читатель такъ и валилъ, благо на страницахъ ‘Свернаго Сіянія’ было насыпано всякаго жита по лопат: тутъ и науки немножко, и художества, и политики, и внутренней жизни, а главное, работалъ бойко фельетонъ. Все, что жизнь выкидывала на свою поверхность, появлялось здсь въ той спеціальной фельетонной форм, которую создала улица. Читатель хваталъ налету эту легкую и удобоваримую пищу, съ жадностью проглатывалъ ее и постепенно усваивалъ себ фельетонный способъ мышленія, онъ въ одно прекрасное утро длалъ пріятное открытіе, что знаетъ и политическія тайны разныхъ европейскихъ дворовъ, и послднія слова разныхъ наукъ, и всякую злобу дня какъ въ столицахъ, такъ и въ провинціи, а главное, все это было такъ просто, легко, понятно. Другія большія газеты наводили тоску своими длиннйшими статьями и просто пугали читателя, а тутъ даже какъ-то ужъ очень забавно выходило: онъ, читатель, чувствовалъ между строкъ, что вдь совсмъ же онъ не глупъ и ршительно все понимаетъ. Развернулъ номеръ ‘Свернаго Сіянія’ — и готово, зарядился какъ разъ до слдующаго дня.
Столичная улица заражала своимъ дыханіемъ самую далекую провинцію, гд быстро начали входить во вкусъ чисто-уличнаго міросозерцанія. Серьезные журналы и серьезныя газеты казались скучными и смшными, и читатель уже своимъ умомъ догадывался, что они работаютъ въ безвоздушномъ пространств, въ своемъ собственномъ мірк, который ничего общаго съ дйствительностью не имлъ. Вообще читатель вздохнулъ свободне, потому что находилъ разршеніе всхъ своихъ недоразумній въ излюбленной газет.
Черезъ два года у Покатилова было уже за десять тысячъ подписчиковъ, а еще черезъ два года онъ расплатился изъ копейки въ копейку съ Теплоуховымъ.
Вышла опять оригинальная сцена въ теплоуховскомъ кабинет. Покатиловъ представилъ вс свои счеты и послдній банковскій чекъ.
— Мн остается еще разъ поблагодарить васъ, Евстафій Платонычъ,— говорилъ Покатиловъ съ чувствомъ.— Теперь наши расчеты кончены, но я всегда къ вашимъ услугамъ.
— Хорошо!— съ усиліемъ проговорилъ Теплоуховъ всего одно слово, не потрудившись даже посмотрть на представленные его вниманію счеты.
Тмъ дло и кончилось, а въ результат его Покатиловъ очутился обладателемъ своей газеты, которая будетъ приносить ему пятьдесятъ тысячъ годового дохода.
Но странное дло: все спорилось въ рукахъ Покатилова, газета шла великолпно, его имя уже составляло цлый капиталъ, а между тмъ въ глубин души у него вчно ныло неудовлетворенное чувство. Эти вншніе успхи точно служили насмшкой надъ внутреннею нищетой: тамъ сосала неотступно старая тоска, отъ которой онъ не могъ забыться ни заграницей ни въ чаду уличныхъ похожденій, когда за деньги покупалъ ласки знаменитыхъ красавицъ, сдлавшихся clbrits du jour на театральныхъ подмосткахъ, въ цирк или модныхъ кабакахъ. Отчасти чтобы разсяться, отчасти по старой привычк къ уличному бродяжничеству, Покатиловъ прошелъ всю лстницу этихъ запретныхъ плодовъ, которые покупаются бшеными деньгами. Въ этихъ темныхъ похожденіяхъ его неизмннымъ спутникомъ являлся Бодяга, который былъ своимъ человкомъ за кулисами театровъ, въ уборныхъ цирка и въ разныхъ другихъ пріемныхъ sui generis. Знакомство съ наздницами, танцовщицами, фигурантками, разными пвчими птичками и просто представительницами полусвта не могло потушить сосавшей Покатилова тоски: весь этотъ человческій соръ, накопившійся по привилегированнымъ угламъ и заугольямъ широкой столичной улицы, въ конц концовъ внушалъ только чувство отвращенія и той брезгливости, какая сохраняется даже въ безнадежно погибшихъ людяхъ. Между прочимъ, Покатиловъ переманилъ отъ Брикабрака его Фанни — шаловливую и глупую нмку, которая вытянула у Покатилова массу денегъ, постоянно обманывала его и кончила тмъ, что Покатиловъ просто выгналъ эту продажную тварь, славившуюся въ сред прожигавшей жизнь публики подъ именемъ ‘губки’.
Домой Покатиловъ нердко возвращался совсмъ пьяный, и ему доставляло особенное удовольствіе сильнымъ звонкомъ всполошить спавшаго швейцара. Степенный, сдой семеновецъ торопливо выскакивалъ навстрчу барину и, почтительно поддерживая подъ локоть, помогалъ добраться до спальни. Иногда пьяному Покатилову казалось, что онъ забрался въ какую-то чужую квартиру. Неужели все это его, его собственность? Квартирой Покатилова теперь завдывала старая няня Улитушка, которая раздвала его пьянаго и укладывала въ постель. Старуха подолгу иногда смотрла на спавшаго воспитанника, вздыхала, качала, дряхлою головой и повторяла стереотипную фразу: Жениться надо… безпремнно жениться. Охъ-хо-хо, согршили мы, гршные!
Юленька была большая, и Улитушка поселилась у Покатилова, гд зорко стерегла каждую пушинку съ какою-то собачьей привязанностью къ покатиловскому добру. Своего воспитанника она чуть не боготворила и по-своему извиняла вс его недостатки: перебсится и за умъ возьмется, вс господа смолоду-то на одинъ фасонъ.
‘А ужъ какую бы невсту приспособили этакому-то орлу,— раздумывала Улитушка,— высокую, да блую, да глазастую, чтобы всего опутала сразу. Охъ, ловкія есть двушки въ этомъ треклятомъ Петербурх!’
За всми хлопотами и торопливою газетною работой, у Покатилова оставалось очень много свободнаго времени, и его вчно тянуло на Сергіевскую, чтобы еще лишній разъ вернуться оттуда съ сознаніемъ невозможности счастья. У Доганскихъ онъ бывалъ то часто, то рдко, иногда провожалъ Сусанну въ циркъ, куда она любила здить по субботамъ, но разстаться съ этою семьей было выше его силъ. Покатиловъ тысячу разъ давалъ самому себ честное слово, что идетъ на Сергіевскую въ послдній разъ, но одинъ ласковый взглядъ Сусанныи — и честное покатиловское слово таяло, какъ снжинка, упавшая въ воду.
Въ четыре года Сусанна сдлалась еще лучше, чмъ была раньше, въ этой оригинальной красот годы раскрывали только новыя чары. Теплоуховъ бывалъ у Доганскихъ попрежнему и попрежнему молчалъ, какъ пень. Молодой Зостъ сдлался своимъ человкомъ, хотя держалъ себя съ большимъ тактомъ. Это была холодная, эгоистичная натура, съ тмъ особеннымъ закаломъ характера, который неотразимо дйствуетъ на женщинъ. Чарльзъ часто бывалъ дерзокъ и грубъ съ Сусанной, но она выносила отъ него все и готова была лизать его руки, какъ собачонка. Для Покатилова все здсь составляло неразршимую загадку, и онъ могъ только удивляться, какъ могли переносить всю эту комедію Доганскій и Теплоуховъ, и наконецъ зачмъ онъ самъ, Покатиловъ, является въ этотъ проклятый домъ.
Между тмъ Сусанна держала себя съ Покатиловымъ, какъ со своимъ человкомъ, и за эту опасную близость подвергала его иногда чисто-инквизиторскимъ пыткамъ: она заставляла его редактировать свои записочки къ Чарльзу, заставляла терпливо выслушивать свои безконечныя изліянія по поводу удивительныхъ достоинствъ удивительнаго молодого человка, повторяла предъ нимъ весь тотъ сумбуръ чувствъ и мыслей, который душилъ ее, и такъ безъ конца. Они вмст обманывали Доганскаго и Теплоухова, вмст лгали, и Сусанн доставляло особенное удовольствіе ставить и себя и Покатилова въ самыя нелпыя и опасныя положенія.
— Если вы меня дйствительно любите,— повторяла Сусанна нсколько разъ Покатилову,— то для васъ мое счастье должно быть дороже всего — такъ? Вы даже должны меня постоянно благодарить за свое тайное счастье, которое я могла бы разрушить одною минутой снисходительности. Вдь всякое счастье заключается въ неудовлетворенномъ желаніи, въ самомъ процесс достиженія извстной цли, и чмъ больше препятствій на этомъ тернистомъ пути, тмъ выше счастье, вотъ я и хочу сдлать васъ самымъ счастливымъ человкомъ въ мір. Жаль, что вы не пишете стиховъ, а то у васъ въ рукахъ вс средства сдлаться, по меньшей мр, вторымъ Гейне. Я не гоню васъ, и пользуйтесь этимъ. Однимъ словомъ, я, кажется, сдлала все, чтобы не подвергать испытаніямъ вашъ характеръ, и могу поручиться только за одно: что бы со мной ни было, я никогда не ршусь разбить ваше счастье. Ну, перестаньте длать такое глупое, трагическое лицо. Это совсмъ ужъ не идетъ умному человку, который, прежде всего, долженъ быть философомъ! Не правда ли?
— Совершенно врно, но только черезчуръ великодушно, Сусанна Антоновна. Вы даже пощечину даете, какъ какую-то милостыню.
Въ обществ Доганской Покатиловъ никогда не могъ выдерживать характера и быстро переходилъ отъ одного настроенія къ другому: если былъ онъ съ ней одинъ, прикидывался равнодушнымъ, шутилъ, пускался въ откровенность, въ обществ Чарльза длался неестественно вжливымъ, при Доганскомъ разсказывалъ глупые анекдоты, при Теплоухов напускалъ на себя необыкновенную солидность, а при oncl’ или Нилушк держалъ себя съ преувеличенною фамильярностью и даже позволялъ себ нкоторыя дерзости. Сусанна все это замчала, конечно, и только улыбалась глазами, а въ крайнемъ случа длала видъ, что совсмъ не замчаетъ Покатилова, и послдній обязательно надувался, смолкалъ и уходилъ.
— Какой онъ смшной, этотъ Покатиловъ!— смялась Доганская каждый разъ посл такой нмой размолвки.— Не правда ли, Николай Григорьевичъ?
— Гм… пожалуй,— соглашался oncle.— Я не желалъ бы быть на его мст, Сусанна Антоновна.
— И вы туда же? Вотъ, подумаешь, какое фамильное геройство!
Нсколько разъ случалось такъ, что Покатиловъ ловилъ пристальный взглядъ Сусанны, обращенный на него, и она каждый разъ смущалась, какъ пойманный школьникъ. Что значили эти пристальные взгляды? Покатиловъ отлично могъ припомнить день и часъ, когда это было: одинъ разъ они сидли въ столовой, когда Нилушка чуть не подрался съ Богомоловымъ, въ другой разъ — въ лож театра, въ третій разъ… О, этотъ третій разъ Покатиловъ никогда не забудетъ: они вдвоемъ возвращались зимой изъ цирка въ парныхъ саняхъ, Доганская цлый вечеръ была какая-то задумчивая и грустная, а тутъ вдругъ развеселилась. Онъ помнилъ это лицо, залитое румянцемъ, полузакрытые глаза, которые заставили его вздрогнуть, и эту роковую улыбку. Покатиловъ тихо обнялъ ее, она не сопротивлялась и даніе наклонилась къ нему на плечо, а потомъ точно проснулась отъ какого-то волшебнаго сна, отодвинулась и проговорила сурово по-англійски:
— Покатиловъ, вы съ ума сошли!
Къ прежнему обществу, бывавшему у Доганскихъ, прибавилось только нсколько смшныхъ старичковъ съ громкими именами. Эти старцы обыкновенно прізжали утромъ, и Сусанна принимала ихъ съ неестественною любезностью.
— Наши новые друзья!— коротко рекомендовалъ Доганскій со своею странною улыбкой.— Романъ Ипполитычъ! Всегда помните золотое изреченіе: ‘Господи, избавь меня отъ друзей, а съ врагами я самъ справлюсь’.
Oncle замтно постарлъ и все поднималъ свои крашеныя брови, когда встрчался съ Покатиловымъ.
— Ты что-то хочешь мн сказать?— нсколько разъ спрашивалъ его Покатиловъ.— У тебя такой странный видъ!
— Нтъ… такъ. Это отъ старости.
За четыре года мужчины вс замтно постарли и удивлялись другъ другу, конечно, за глаза: у Нилушки образовалась лысина, у Богомолова явились два вставныхъ зуба, Доганскій сдлался совсмъ срый, Покатиловъ пополнлъ, и въ его красивыхъ глазахъ все чаще и чаще стало появляться усталое выраженіе. Это еще не была старость, но дло уже шло не къ молодости, какъ говорила Улитушка.
Всего удивительне было то, что Покатиловъ часто прямо отъ Доганскихъ отправлялся на Моховую къ Бэтси. Она больше уже не давала уроковъ у Зоста, съ которымъ разошлась изъ-за Чарльза: старикъ узналъ черезъ кого-то, что сынъ познакомился съ Сусанной черезъ Бэтси, и сдлалъ гувернантк горячую сцену. Бэтси чувствовала себя виноватой передъ этою семьей и постоянно укоряла себя за сдланное преступленіе. Съ Юленькой она тоже не занималась, потому что не могла видть Калеріи Ипполитовны. Теперь англичанка занималась переводами изъ англійскихъ газетъ для ‘Свернаго Сіянія’ и этимъ существовала. Она попрежнему жила въ номерахъ Баранцева и оставалась все такою же чистенькой и щепетильной.
Визиты Покатилова положительно отравляли существованіе Бэтси. Это былъ ршительно невозможный человкъ, приводившій Бэтси въ отчаяніе: придетъ, сядетъ на диванъ, схватится за голову и по цлымъ часамъ надрываетъ душу Бэтси своими жалобами.
— Я дрянной человкъ, но это мн даетъ возможность, Бзтси, еще лучше оцнить твою чистую душу,— говоритъ невозможный человкъ.— Сознаю, что я мучу тебя… а разв я самъ не мучусь? Да, я виноватъ, кругомъ виноватъ, но что я получилъ за свою вину? Эта Сусанна совсмъ сумасшедшая женщина, Бэтси. Я часто ненавижу и проклинаю ее, но меня неудержимо тянетъ къ ней… Я все ей прощу, все извиню, даже собственное униженіе, хотя у меня часто является желаніе задушить ее. Все равно, я плохо кончу!
Бэтси слушала эту безумную исповдь обыкновенно молча и ни однимъ движеніемъ не выдавала своего душевнаго состоянія. Одинъ моментъ душевной слабости, и она опять свяжетъ себя съ этимъ страшнымъ человкомъ. Часто ей длалось жаль Покатилова, онъ былъ не злой человкъ по душ и всегда такъ умлъ угодить въ тысяч тхъ мелочей, которыя особенно цнятся женщинами, но Бэтси длала суровое лицо и молчала, какъ убитая.
— Мн иногда снится вотъ эта самая комната,— вслухъ мечталъ Покатиловъ.— Да, снится тихое и хорошее счастье, мн вдругъ длается до слезъ жаль вотъ всхъ этихъ мелочей, къ которымъ привыкъ глазъ и съ которыми связано столько хорошихъ воспоминаній. Я долго плачу во сн, а настаетъ день, и я опять чувствую себя, какъ пьяница, который не можетъ отказать теб въ первой рюмк. Если бы ты знала, Бэтси, что значитъ носить въ душ постоянный адъ!
Разъ Покатиловъ вошелъ съ сіяющимъ лицомъ и торжественно заявилъ:
— Ахъ, Бэтси, Бэтси, они уже ссорятся, и онъ больше не любитъ Сусанны. Да, я слышалъ своими ушами, какъ она укоряла его въ чемъ-то, потомъ грозила, затмъ плакала,— словомъ, все происходитъ въ надлежащемъ порядк. Мальчикъ образумился…
— Я была бы совсмъ счастлива, если бы этотъ мальчикъ образумился,— проговорила Бэтси съ волненіемъ.— Онъ лежитъ на моей совсти.
— Да, да, это ты, Бэтси, подвела его, т.-е. устроила все моя любезная сестрица, а ты только разыграла некрасивую роль. Ахъ, Бэтси, я четвертый годъ разыгрываю ту же самую дурацкую роль. На-дняхъ, напримръ, Сусанна посылала меня разыскивать Чарльза по всему городу и не велла безъ него показываться на глаза… ну, и нашелъ. Притащилъ мальчишку на Сергіевскую чуть не за уши… Скажи, ради Бога, на что это похоже?.. Да вдь я первый ни за что не поврилъ бы подобной нелпости, если бы не продлалъ ее собственными руками!
— Я, Романъ Ипполитычъ, могу посовтовать вамъ только одно,— говорила Бэтси.— Какъ я слышала, Сусанна начинаетъ обдлывать какія-то дла…
— Это ты про гнилыхъ старичковъ?
— Да… Собственно, тутъ самъ Доганскій что-то затваетъ. Можетъ-бытъ, и неправда…
— Э, тутъ все можетъ быть, Бэтси! Этого Доганскаго самъ чортъ не разберетъ.
Каждый разъ, когда Покатиловъ уходилъ, Бэтси провожала его печальными глазами: ей было жаль, что онъ погибаетъ. Самые успхи для такихъ людей приносятъ только несчастье.
Бдной англичаночк приходилось вообще не легко, и она каждый день съ тяжелымъ чувствомъ развертывала свжій номеръ ‘Свернаго Сіянія’, гд печатались и ея переводы изъ иностранныхъ газетъ. Между газетными строчками притаилось и ея одинокое горе, которое она какъ-то связывала съ этою проклятою газетой. Единственнымъ утшеніемъ для нея были приходившіе жъ ней газетные старички, какъ Бэтси называла про себя капитана Пухова и Симона Денисыча. Они всегда относились къ ней съ такимъ вниманіемъ и такъ заботились чмъ-нибудь угодить или развлечь.
— Вы у насъ, Лизавета Ивановна, на дочернемъ положеніи,— объяснялъ капитанъ со своею обычною галантностью.— Да-съ. Я всегда думаю о васъ въ этомъ направленіи: была у меня дочь, потерялась, а потомъ опять нашлась.
Газетные старички приносили сюда все, что у нихъ накипало на душ, и Бэтси знала отлично малйшія подробности закулисной жизни ‘Свернаго Сіянія’ и вс тайны номеровъ Квасовой. Разболтавшись, друзья переглядывались и мысленно обвиняли одинъ другого въ невоздержности на языкъ. Черезъ нихъ Бэтси знала все, что длалось въ редакціи. Всего умилительне было то, что и капитанъ и Симонъ Денисычъ считали себя настоящими заправилами газеты и говорили о ней ‘мы’.
— Вотъ лтомъ намъ хорошо!— объяснялъ Симонъ Денисычъ, попивая кофе.— Тогда ужъ никто не будетъ намъ мшать: вся газета въ нашихъ рукахъ. Вс разбгутся, потому что имъ вдь все равно, а мы съ капитаномъ все дло орудуемъ…

II.

Можетъ-быть, нигд не идетъ время такъ быстро, какъ въ Петербург, т.-е. идетъ быстро для людей, которые ничего не зарабатываютъ, а проживаютъ свои послднія крохи. Время точно существуетъ для того, чтобы напоминать, когда платить за квартиру, когда шве, прачк, горничной, швейцару. Проживающій крохи только удивляется, въ какую прорву плывутъ деньги, въ руки взять нечего, а между тмъ деньги таютъ, какъ вешній снгъ. Кажется, лишнихъ денегъ никуда не бросали, наконецъ позволяли себ только самое необходимое, даже отказывали во многомъ, и все-таки въ конц концовъ дефицитъ растетъ, какъ незаштопанная прорха. А праздники? Что можетъ быть хуже для такого продающагося человка этихъ проклятыхъ петербургскихъ праздниковъ? Особенно солоно достаются Рождество и Пасха, когда, съ одной стороны, вся публика, какъ угорлая, набрасывается на праздничныя покупки, а съ другой — на эту же публику накидывается цлая орава голодныхъ ртовъ: проситъ на чаекъ дворникъ, проситъ кухарка, лакей, почтальонъ, пожарные, городовые, разсыльные, капельдинеры, разныя приживалки, кучера,— словомъ, нтъ конца-краю этому прошенію, а не дать — неудобно. Эти маленькія люди сумютъ насолить при случа, а главное, непріятно видть, какъ они начинаютъ терять къ вашей особ всякое уваженіе.
Въ теченіе четырехъ лтъ, которыя прожила Калерія Ипполитовна въ номерахъ Квасовой, она испила эту чашу до дна и подъ конецъ даже при мирилась со своимъ пассивнымъ положеніемъ, но на сцену выступили новыя злобы, требовавшія новыхъ денегъ, расходовъ и хлопотъ. Иногда Калеріи Ипполитовн начинало казаться, что она только вчера пріхала въ этотъ промятый Петербургъ, такъ эти четыре года были скомканы въ какую-то безобразную массу, точно она все время провела гд-нибудь на вокзал въ ожиданіи позда и все оназдывала взять билетъ, или ее оттирали именно въ тотъ самый моментъ, когда она уже заносила ногу на подножку вагона. А публика прізжала и узжала, предоставляя Калеріи Ипполитовн пріятную обязанность платить ‘чайки’ за свое толканье среди торопливыхъ людей. Особенно ей тошно длалось передъ Пасхой, когда Петербургъ принималъ самый праздничный видъ и вс магазины, лавки и лавчонки были запружены покупающею для праздника публикой. Кром чисто-праздничныхъ покупокъ, это время совпадало съ заготовленіемъ лтнихъ костюмовъ, съ наймомъ дачи, съ тяжелыми воспоминаніями о томъ, что когда-то это время такъ же радовало ее, какъ теперь радуетъ всхъ другихъ. Въ душ поднималась тяжелая и тупая боль, а потомъ длалось какъ-то ршительно все равно, это новое состояніе просто пугало Калерію Ипполитовну, и она часто думала про себя, ужъ не сходитъ ли она съ ума. Она и на себя начинала смотрть какъ-то издали и со стороны, какъ смотрятъ въ зеркало, когда хотятъ разсмотрть себя во весь ростъ. Иногда Калеріи Ипполитовн длалось какъ-то смшно, когда она перебирала въ голов длинный рядъ перенесенныхъ неудачъ: свои безполезныя хлопоты у вліятельныхъ покровителей, какъ князь Юклевскій, баронъ Шебекъ и Андрей Евгеньичъ, а чего-чего ни длала только Калерія Ипполитовна, чтобы встать на ноги: и на бдныхъ жертвовала въ одинъ очень вліятельный аристократическій комитетъ, и съ кружкой ходила собирать пожертвованія въ пользу славянъ, и въ спиритическихъ сеансахъ принимала участіе, наконецъ даже втерлась въ какую-то аристократическую религіозную секту. Все это длалось для того, чтобы, во что бы то ни стало, выбиться изъ своего положенія и войти въ какой-нибудь изъ хорошихъ столичныхъ кружковъ, но вс ея усилія оказывались напрасными: сначала дло шло какъ будто ничего, въ ней принимали участіе, знакомились, а въ конц концовъ она опять чувствовала себя чужою и лишнею и должна была стушевываться незамтнымъ образомъ. Если кто дйствительно длалъ что-нибудь для нея, такъ это одинъ Доганскій, которому она платила за его услуги самого черною неблагодарностью, а между тмъ Доганскій совалъ Симона Деписыча и въ банки, и въ акціонерныя компаніи, и въ какія-то промышленныя предпріятія, и даже на биржу. На работу мужа въ ‘своей’ газет и на свою жизнь въ номерахъ Квасовой Калерія Ипполитовна смотрла, какъ на что-то временное и случайное, что только пока, между прочимъ.
Симонъ Денисычъ съ величайшею охотой брался за всякое новое мсто и каждый разъ непремнно находилъ, что именно это мсто точно нарочно для него создано, но проходило два-три мсяца, и онъ по-добру, по-здорову долженъ былъ бросать службу. Сначала Калерія Ипполитовна сердилась, длала страшныя сцены, кончавшіяся мигренью, плакала, но потомъ стала относиться къ мужу съ молчаливымъ презрніемъ. Въ послдній разъ Симонъ Денисычъ потерялъ мсто въ какой-то компаніи рыбопромышленниковъ и явился домой съ такимъ убитымъ видомъ, что даже Калеріи Ипполитовн сдлалось его лгалъ.
— Опять неудача?— спросила она, напрасно подыскивая, что бы сказать ему утшающее или ласковое.
Этотъ простой вопросъ заставилъ Симона Денисыча совсмъ растеряться, онъ посмотрлъ на жену какими-то испуганными глазами, провелъ рукой по своей лысин и глухо проговорилъ:
— Старъ я сталъ, Леренька, и… и… и глупъ!
Послднее слово онъ выговорилъ съ величайшимъ трудомъ, точно оно засло у него въ горл, закрылъ лицо руками и тихо всхлипнула.
— Simon, что съ тобой? Ты нездоровъ?— съ участіемъ спрашивала Калерія Ипполитовна, непріятно пораженная этою мелодраматическою сценой.
— Нтъ, ничего. Я я вотъ что скажу, Леренька: ничего я не понимаю въ ныншнихъ длахъ. И люди какіе-то особенные… новые люди, однимъ словомъ. А я не могу, Леренька… нужно кланяться, поддлываться, торговать совстью, вотъ что везд нужно, а я старъ и усталъ. Мн очень тяжело бываетъ иногда, и я часто думаю, какъ хорошо было бы умереть.
— Что же мы будемъ длать?
— Мн все равно, Леренька. Удемъ куда-нибудь.
— Ну, ужъ это вздоръ! Нужно только потерпть и не терять энергія. Андрей Евгеньичъ недавно былъ у maman и общалъ…
Калерія Ипполитовна, противъ воли растроганная слезами мужа, старалась утшить его, какъ ребенка, и принялась повторять въ сотый разъ свои планы и предположенія, въ которые больше и сама не врила. Ей просто хотлось успокоить бднаго старика, къ которому она чувствовала теперь большую нжность, и Симонъ Денисичъ дйствительно успокоился, успокоился гораздо скоре, чмъ предполагала Калерія Ипполитовна. Вышла опять жалкая дтская сцена, и теперь Калерію Ипполитовну душила глупая радость мужа, который принялся мечтать вслухъ разныя глупости.
— А у меня есть одинъ проектецъ, Леренька,— говорилъ онъ, бгая по комнат маленькими шажками.— Это ужъ послдній… Ты только не сердись на меня, Леренька!
— Да говори, пожалуйста, безъ этихъ глупыхъ предисловій.
— Я… то-есть меня приглашаетъ къ себ Романъ… это только одно предположеніе, Леренька, и ты, ради Бога, не сердись. У него есть мсто завдующаго политическимъ отдломъ… то-есть я хочу сказать, что я окончательно желаю посвятить себя журналистик. Теб это можетъ показаться немножко страннымъ, но вдь такое время, Леренька, нужны люди…
— Что же, и отлично… Я ничего не имю противъ твоихъ литературныхъ работъ, только оставь меня въ поко и никогда и ничего не смй мн говорить о своей служб, какъ и о газет Романа.
Мостовъ принялъ это милостивое разршеніе за чистую монету и горячо поцловалъ руку жены, такъ что Калерія Ипполитовна еще разъ съ душевною болью должна была убдиться въ глупости своего мужа и окончательно махнула рукой. Конечно, все, что происходило въ семь, вс эти неудачи и треволненія оставались строжайшей тайной, и Калерія Ипполитовна оставалась по наружному виду все такою же Калеріей Ипполитовной, которая держала себя всегда съ большимъ гоноромъ и относилась ко всмъ другимъ жильцамъ номеровъ Квасовой свысока. Она также при каждомъ удобномъ случа длала замчанія Зинаид Тихоновн, постоянно ссорилась со швейцаромъ Артеміемъ и считала своимъ непремннымъ долгомъ повторять всмъ и каждому, что они здсь только временно и не могутъ поручиться, что не удутъ завтра же, если позволитъ здоровье Симона Денисыча. Свои неудачи она хоронила у себя дома и была уврена, что никто даже не подозрваетъ горькой истины, а всхъ меньше, конечно, жильцы номеровъ Квасовой, эти жалкіе ‘короли въ изгнаніи’, какъ она называла ихъ про себя, повторяя опредленіе капитана.
Но все-таки Калеріи Ипполитовн подчасъ длалось ужасно грустно, именно, когда на нее наваливалось это чувство равнодушія ко всему, и вотъ въ одну изъ такихъ тяжелыхъ минутъ Калерія Ипполитовна какъ-то машинально отправилась съ визитомъ къ Зинаид Тихоновн. Посл она сама не могла понять, какъ это могло случиться, но это такъ: она, Калерія Ипполитовна, первая сдлала визитъ этой кронштадтской мщанк. Зинаида Тихоновна была тоже крайне удивлена появленіемъ Калеріи Ипполитовны въ ея двухъ комнатахъ и не знала, какъ ей принять гостью.
— А я къ вамъ зашла сказать, Зинаида Тихоновна, что мы, во всякомъ случа, удемъ съ первымъ пароходомъ,— какимъ-то равнодушнымъ тономъ проговорила Калерія Ипполитовна, занимая на диван самое парадное мсго:.— Мы не пропустимъ этой навигаціи, поэтому необходимо… я сочла долгомъ предупредить васъ относительно квартиры…
— Хорошо, хорошо. У меня есть на примт одинъ господинъ,— соглашалась Зинаида Тихоновна, внимательно разсматривая свою гостью, и даже подумала про себя: ‘Охъ!.. должно-быть, она того… съ мухой!’
Калерія Ипполитовна дйствительно держала себя настолько странно, что подозрнія Зинаиды Тихоновны имли нкоторое основаніе. Начать съ того, что пришла она въ такое несообразное время, когда въ гости никто не ходитъ, именно сейчасъ посл обда, когда Зинаида Тихоновна любила соснутъ часокъ-другой, и притомъ просидла, не вставая съ мста, битыхъ часовъ пять. Принять гостью ‘по-благородному’ Зинаида Тихоновна, конечно, умла и вся разсыпалась въ самомъ политичномъ разговор: пожалла капитана, ядовито отозвалась о ‘своей газет’, наговорила цлую кучу о человческой неблагодарности, интригахъ и подлости.
— Ужъ не сварить ли кофейку?— предлагала хозяйка, окончательно входя въ свою роль.— Я бы живою рукой…
— Пожалуй,— равнодушно согласилась Калерія Ипполитовна.
— А кстати я вамъ и средство отъ мигрени скажу… Мн одна знакомая чиновница-старушка по секрету его передала… и какое простое средство!.. Докторамъ-то хоть сколько плати, они и способа не скажутъ…
Чтобы удивить гостью вполн, Зинаида Тихоновна вытащила самой необыкновенной формы старинный серебряный кофейникъ, устроенный такъ, что неопытный человкъ непремнно принялъ бы этотъ кофейникъ за какой-нибудь приборъ для опытовъ по физик. Хитрая штучка, конечно, была пріобртена при случа, о чемъ Зинаида Тихоновна и разсказала, пока возилась съ кофейникомъ. Средство противъ мигрени оказалось очень незамысловатымъ: въ крпкій черный кофе опускался кружокъ свжаго лимона и вливалась небольшая рюмка коньяку.
— Я иногда сама лчусь этимъ средствомъ,— объясняла Зинаида Тихоновна, приготовляя цлебный напитокъ.— И отлично дйствуетъ: по моей комплекціи въ сонъ вгоняетъ…. Для этого случая я всегда финь-шампань держу. Да…
Калерія Ипполитовна нашла, что, дйствительно, средство не дурно, и общала непремнно его попробовать при первомъ же припадк мигрени.
— А вдь я слышу, какъ вы мучаетесь этою самою мигренью,— распиналась Зинаида Тихоновпа.— И сколько разъ хотла вамъ предложить, да какъ-то все не ршалась… Чужіе-то люди, Калерія Ипполитовна, всегда больше пожалютъ, чмъ свои. Вотъ у васъ и братецъ есть и дядюшка, а много ли вы отъ нихъ вниманія-то видите, а вотъ я всегда васъ жалла: все-то вы хлопочете, везд-то вы сами, ну какъ тутъ мигрени не быть? А мужчины это разв могутъ понимать? Взять хоть вашего-то братца, Романа Ипполитыча… Конечно, онъ теперь большой человкъ и въ капитал скоро будетъ, а вотъ настоящаго родственнаго чувства въ немъ и нтъ. Охъ, нехорошо что-то разсказываютъ про Романа-то Ипполитыча, сударыня, хотя, конечно, изъ зависти больше болтаютъ: очень ужъ онъ къ той-то, къ Доганской, то-есть, подверженъ, можно сказать даже, совсмъ въ отсутствіе ума впадаетъ. И она имъ тоже вотъ какъ крутитъ: ни настоящаго привту ни настоящаго отказу, а такъ… тянетъ только…
— Самъ виноватъ…
— Вотъ ужъ истинную правду сказали, Калерія Ипполитовна, именно самъ виноватъ… А жаль: такой умный человкъ и вдругъ точно оступился. Эти мужчины, Калерія Ипполитовна, вс на одинъ фасонъ, какъ двугривенные.
Дамы долго просидли за кофейникомъ, наговорились, и знакомство завязалось: Калерія Ипполитовна нашла, что Зинаида Тихоновна совсмъ не такъ глупа, какъ можно было бы предполагать, а Зинаида Тихоновна сдлала пріятное открытіе, что Калерія Ипполитовна совсмъ ужъ не такая гордячка, какъ ее прославляли вс жильцы, а только держала себя по-настоящему. Отчасти Калерію Ипполитовну тянуло къ Зинаид Тихоновн слдующее обстоятельство: уроки Юленьки съ Бэтси кончились, и упрямая англичанка видимо избгала бывать у Мостовыхъ, такъ что Калерія Ипполитовна по получала теперь прямыхъ свдній обо всемъ, что длается у Доганскихъ, между тмъ Зинаида Тихоновна знала о нихъ ей одной извстными путями ршительно все, тмъ оставалось только воспользоваться, благо Зинаида Тихоновна была слабенька на язычокъ. Входя въ комнату Зинаиды Тихоновны, Калерія Ипполитовна чувствовала себя точно на телеграфной станціи, соединявшей ее тысячью невидимыхъ проволокъ съ редакціей ‘Свернаго Сіянія’, съ квартирой Доганскихъ и вообще съ тмъ міромъ, который ее такъ интересовалъ. Эти визиты сначала длались подъ разными предлогами: спросить что-нибудь, посовтоваться, гд купить хорошихъ нитокъ, а потомъ знакомство повелось уже запросто, причемъ немаловажную роль играло изобртенное старушкой-чиновницей лкарство отъ мигрени. Случалось какъ-то такъ, что и хозяйка и гостья страдали припадками этой болзни въ одно время, поэтому и лчиться вмст было веселе. Попивая кофе съ коньякомъ, дамы замтно краснли, длались откровенне и вообще недурно коротали быстротечное время. Калерія Ипполитовна нашла, что это завтное средство дйствуетъ отлично не только отъ мигрени, но прогоняетъ и то страшное чувство апатіи и равнодушія, которое такъ ее пугало.
— А та, Сусанна-то Антоновна, на вс фасоны пошла,— сообщала Зинаида Тихоновна своей пріятельниц.
— Какіе фасоны?
— Какъ же… Съ Теплоуховымъ-то у ней того, не совсмъ ладно: глупъ онъ свыше мры, а тоже не слпой. Этотъ англичанинъ тутъ замшался… Ну, не сегодня-завтра, а Теплоуховъ ненадеженъ, пожалуй, и сбжитъ. Вотъ Доганскій и завелъ новыхъ знакомыхъ, старичковъ разныхъ, которые падки на женскую-то часть…
Разговоръ происходилъ въ описываемое нами время, т.-е. вскор посл русско-турецкой войны. Дамы бесдовали за кофе. Зинаида Тихоновна за это время замтно пополнла, Калерія Ипполитовна тоже пополнла, но обрюзгла, подбородокъ отвисъ жирною складкой, углы рта опустились, на носу просвчивали тоненькія красныя жилки, глаза смотрли съ какою-то тупою сосредоточенностью, а въ волосахъ уже серебрилась сдина, точно голова была посыпана первымъ осеннимъ снгомъ. Об дамы сидли въ самыхъ непринужденныхъ позахъ, какъ люди, приготовившіеся побесдовать по душ.
— Смотрть на нихъ, такъ даже какъ будто ничего не разберешь,— продолжала Зинаида Тихоновна.— Какъ будто и Теплоуховъ на прежнемъ положеніи у Сусанны Антоновны, и какъ будто англичанинъ этотъ сильно касается, и какъ будто англичанинъ-то пошелъ ужъ на удаленіе. Мужское дло: свое получилъ вполн — и бжать. А мн то удивительно, Калерія Ипполитовна, что разв не стало въ Петербург-то красавицъ-женщинъ, каждый годъ однхъ французинокъ сколько навезутъ, такія красивыя мерзавки, а вотъ поди же, Сусанна Антоновна всхъ перешибла своею красотой… Невроятность какая-то. А эти старички-то почище Теплоухова будутъ, и Сусанна Антоновна черезъ нихъ большія дла обдлываетъ: за умъ схватилась.
Калерія Ипполитовна торжествовала, слушая болтовню Зинаиды Тихоновны: все выходило такъ, какъ она предполагала. Сусанна увлеклась этимъ мальчишкой и теперь длаетъ одну глупость за другой. О, какъ вс женщины похожи въ своихъ слабостяхъ и безъ конца повторяютъ одна другую. Пусть же Сусанна помучится, а когда потеряетъ красоту, ее выгонятъ на улицу, какъ старую клячу. Теперь она теряетъ Теплоухова, а на старичковъ — плохая надежда, да ниже этого женщин и опуститься нельзя, женщина можетъ ошибаться, длать глупости, но служить приманкой для выжившихъ изъ ума развалинъ — нтъ, это послдняя ступенька возможнаго униженія.
— Чего же Доганскій-то смотритъ?— спрашивала Калерія Ипполитовна.
— Чего ему смотрть-то, если онъ самъ подводитъ къ жен этихъ старыхъ чертей. Теплоухова потеряла, ошибочка есть съ англичаниномъ, а тутъ ужъ не погнвайся, матушка. Разговоры-то у него короткіе, у Юрія Петровича: возьметъ веревку, да и удавитъ. Такой ужъ человкъ особенный… Вдь онъ Сусанной только и держится. Можетъ, и напрасно это болтаютъ, Калерія Ипполитовна, а только много ихъ, такихъ-то мужей… Да, и барышни ныншнія, ежели разобрать, тоже мое почтеніе, побольше насъ съ вами знаютъ.

III.

— Я вполн довольна Julie,— съ твердостью повторяла maman Анна Григорьевна.— Эта двушка получила твердое воспитаніе и, надюсь, совсмъ застрахована отъ тхъ глупостей, которыя губятъ другихъ женщинъ. Если бы я знала сотую часть того, что знаетъ Julie, то… ну, да объ этомъ теперь немного поздно толковать!
Юленька за эти четыре года совсмъ выросла и превратилась въ настоящую барышню, она ‘выровнялась’ раньше своихъ лтъ, какъ говорила старая Улитушка. Юленька не была красавицей, какъ это она и сама знала, но въ ней было что-то такое ‘бабушкино’, какъ уврялъ oncle: средняго роста, худощавая, но крпкая, съ ршительными движеніями и задумчивымъ дерзкомъ лицомъ, она умла быть замтной. Всего лучше у Юленьки были умные, большіе глаза и характерный разрзъ рта. Одвалась она всегда въ темное, волосы зачесывала гладко, немного по-старушечьи, питала отвращеніе къ бантикамъ и кружевамъ, но имла настоящую слабость къ хорошимъ перчаткамъ, обуви и тонкому, дорогому блью. Въ своихъ темныхъ платьяхъ она походила на монахиню, и это придавало ей извстный шикъ и тонкую пикантность. По складу характера Юленька была спокойная и серьезная двушка, она по цлымъ днямъ лежала съ книгой въ маленькихъ бабушкиныхъ комнатахъ или узжала на ‘конк’ къ Египетскому мосту, т.-е. къ oncl’ю, и подъ его руководствомъ проходила высшую школу спортсменства. Лошадей она любила до страсти и оставляла ихъ только для новыхъ французскихъ книжекъ, на которыя абонировалась у Мелію. Изъ-за этихъ французскихъ книжекъ у Калеріи Ипполитовны вышла первая исторія съ дочерью. Она застала ее разъ съ томикомъ сочиненій Ришпэна и сдлала ей строгій выговоръ.
Юленька выслушала мать совершенно спокойно и самымъ обыкновеннымъ тономъ проговорила:
— Какая у тебя, maman, странная манера вчно читать наставленія… Можешь успокоиться: я читала много въ этомъ род, какъ, вроятно, читала и ты.
— Несчастная!— патетически воскликнула Калерія Ипполитовна и сейчасъ же полетла къ maman поблагодарить ее за ‘твердое’ воспитаніе внучки.
— Мн остается только пожалть бдную June,— язвительно отвтила Анна Григорьевна:— она не виновата, что несправедливая судьба послала ея такую глупую мать.
Калерія Ипполитовна, когда дочери исполнилось семнадцать лтъ, возымла намреніе вывозить ее въ свтъ, но Юленька воспротивилась этому настолько энергично, что настаивать было безполезно.
— Что я ‘тамъ’ буду длать?— спрашивала она опшившую maman.— Очень интересно разыгрывать изъ себя какую-то западню для доврчивыхъ молодыхъ людей въ шестьдесятъ лтъ. Нтъ, maman, ради Бога, избавьте меня отъ этой жалкой роли: я не настолько красива, чтобы на меня польстился богатый женихъ, а за бднаго я сама не пойду, слдовательно нечего напрасно терять время.
— Однако чмъ же ты желала бы быть, Julie?— спрашивала нсколько разъ Калерія Ипполитовна.
— Я?.. А вотъ чмъ: такъ какъ у меня нтъ милліоннаго приданаго, то я желала бы быть такою балериной, какъ Радина или Соколова, а еще лучше наздницей въ цирк.
— Ты говоришь серьезно, Julie?
— Совершенно серьезно, maman.
Всего лучше чувствовала себя Юленька въ холостой квартир oncl’я или когда ходила съ нимъ въ театръ, они обыкновенію занимали ложу только вдвоемъ и проводили время очень весело. Съ Калеріей Ипполитовной Юленька бывала въ театр только по крайней необходимости, когда уже никакъ нельзя было отказаться, она точно стыдилась матери и отца, чего, впрочемъ, и не скрывала, т.-е. собственно даже не стыдилась, а относилась къ нимъ лакъ-то свысока.
Къ молодымъ людямъ Юленька была боле чмъ равнодушна и не выказывала ни малйшаго стремленія къ пріобртенію ‘предмета’ на институтскій манеръ. Только одинъ разъ, когда ей было лтъ семнадцать, Юленька, категорически потребовала отъ oncl’я, чтобы тотъ ей непремнно досталъ ‘студента’. Найти такового было не трудно, и Юленька усердно занималась съ нимъ математикой два мсяца, а потомъ, соскучилась и дала студенту отставку. Это былъ какой-то медикъ, носившій всклоченные волосы, длинные сапоги и плэдъ, держалъ себя порядочнымъ волкомъ и разъ чуть не подрался съ Анной Григорьевной, возымвшей благочестивое намреніе познакомить этого юношу съ твореніями омы Кемпійскаго.
Отношенія Юленьки къ Доганскому, который очень часто бывалъ у Анны Григорьевны, носили самый неровный характеръ: то она совсмъ не замчала этого ‘стараго друга’, какъ называлъ себя Доганскій, то наблюдала его втихомолку по цлымъ часамъ, то, наконецъ, начинала его сторониться и вообще, кажется, только въ присутствіи этого человка теряла свое обычное ровное расположеніе духа и длалась такою неестественной, чмъ немало огорчала Анну Григорьевну.
Доганскій, конечно, не могъ не замчать этого и, въ свою очередь, длался неестественнымъ: старался показать себя умнымъ человкомъ., высказывалъ остроты и даже начиналъ говорить о нравственности.
— Подозрваетъ Julie что-нибудь или нтъ?— нсколько разъ спрашивалъ Доганскій Анну Григорьевну.
— Кажется, подозрваетъ, но отъ нея ничего не добьешься: Julie скрытна, какъ обезьяна… Надюсь, что при томъ твердомъ воспитаніи, какое мы ей дали, никакое открытіе ея не убьетъ.
— Да, но все-таки… она еще двушка и многаго не можетъ понимать…
— Послушайте, что это вы начинаете сентиментальничать, какъ какая-нибудь выжившая изъ ума старушонка?— обрзала Анна Григорьевна своего сротежэ.— Вотъ еще новость: двушка!
Разъ весной, въ тотъ промежутокъ, когда столичная публика еще не успла разъхаться по дачамъ, Юленька каталась съ oncl’емъ верхомъ. День былъ теплый и свтлый, и они объздили почти вс острова. Отъ скорой зды и свжаго воздуха Юленька разгорлась самымъ здоровымъ румянцемъ и была въ самомъ отличномъ настроеніи духа, здила она отлично, хотя не выдерживала характера и своею горячностью портила лошадь. Oncle былъ записной здокъ и сидлъ въ сдл, какъ вылитый вмст съ лошадью, онъ молодлъ въ такія прогулки на десять лтъ и испытывалъ истинное наслажденіе, что можетъ передать внучк хотя ничтожную часть своихъ талантовъ.
Лошади устали, и oncle предложилъ прохать шагомъ по широкой береговой алле, которая на Елагиномъ отъ моста ведетъ къ point’у.
— Теперь море великолпно.— говорилъ старикъ, снимая шляпу, чтобы вытереть платкомъ потный лобъ.— Кстати посмотримъ, какъ нашъ яхтъ-клубъ отличается: скоро будетъ гонка на гичкахъ, и теперь идутъ экзерсиціи.
— Вотъ чего я не понимаю — это удовольствія сидть, скорчившись, въ узкой лодчонк и махать руками,— замтила Юленька, гладя взмыленную шею фыркавшей лошади.— Скакать на лошади, хать на пароход, даже по желзной дорог — все это понятно, но безцльно барахтаться вотъ въ этой луж…
Юленька не успла докончить фразы, потому что ихъ чуть не смяла показавшаяся изъ боковой аллеи кавалькада: впереди галопомъ скакала Доганская съ Зостомъ, а за ними въ нкоторомъ отдаленіи въ безпорядк слдовали самъ Доганскій, Покатиловъ и Теплоуховъ.
Дсганская сейчасъ же узнала oncle’я по лошадямъ и сильною рукой осадила своего скакуна какой-то необыкновенной золотой масти, oncle раскланялся съ Доганской и отрекомендовалъ свою внучку, которая пристально разсматривала Сусанну съ ногъ до головы.
— Вотъ вы какая,— какъ-то задумчиво протянула Доганская, долго не выпуская руки Юленьки изъ своей.— А я такъ много слышала о васъ отъ Юрія… мы такъ давно не видались съ вами.
— И мн тоже очень хотлось взглянуть на васъ,— засмялась Юленька, сдерживая танцевавшую подъ ней лошадь.
— Вотъ и отлично, Юленька… Извините за фамильярность: я такъ привыкла васъ называть про себя. Вы… на pointe? Подемте вмст…
Юленька не видала Сусанны лтъ семь, т.-е. не видала такъ близко, какъ теперь, и нашла, что это была совсмъ другая женщина, ничего общаго не имвшая съ тою черномазою Сусанной, которая жила у нихъ въ Заозерскомъ завод. Вмст съ этимъ, Юленька почувствовала, что Сусанна красиве ея и лучше сидитъ въ сдл. На молодого Зоста она не обратила особеннаго вниманія, какъ вообще не интересовалась молодыми людьми.
Дамы похали впереди, и Сусанна заговорила, наклоняясь въ сдл къ Юленьк:
— Julie, а что вы скажете, если бы я предложила вамъ сейчасъ же отправиться ко мн?.. Я знаю, что это будетъ непріятно вашей maman, но я такъ соскучилась о теб, голубчикъ… Намъ вдь нечего длить съ тобой… да?
— Нтъ, когда-нибудь въ другой разъ…
— Знаешь, мн ужасно хочется обнять тебя и расцловать,— продолжала Сусанна, не слыхавъ отвта Юленьки.— Прогонимъ этихъ мужчинъ и подемъ одн, или лучше пусть oncle проводитъ насъ до Сергіевской, а потомъ мы и его спровадимъ.
— Зачмъ?— сухо спросила Юленька, выпрямляясь.
— Да такъ… мн нужно васъ… тебя видть. Повернемся минуточку на point’ и полетимъ домой, т.-е. ко мн.
Доганская въ своей свтло-срой амазонк изъ китайскаго шелка и такого же цвта низенькомъ цилиндр съ вуалемъ была очень оригинальна, особенно рядомъ съ очень скромно одтою Юленькой. Кавалеры и дамы образовали очень живописную группу на point’, гд теперь никого не было, Покатиловъ спросилъ Юленьку о здоровь grande-maman и maman просто и показался ей такимъ скучнымъ и вялымъ. Впрочемъ, она его давно не видала.
— Находишь, что я постарлъ?— спросилъ Покатиловъ, поймавъ взглядъ племянницы.
— Да… желала бы сказать теб комплиментъ, Романъ, но боюсь обидть тебя излишней откровенностью.
— А вотъ я могу быть съ тобой откровенне, Julie,— съ улыбкой отвтилъ Покатиловъ, задтый немного за живое.— Ты сегодня очень мила…
— Въ присутствіи Сусанны я не могу гордиться и этимъ… да? Не желаете ли что-нибудь передать maman, то-есть моей maman?
Покатиловъ ничего не отвтилъ и только съ улыбкой посмотрлъ на бравировавшую Юленьку такимъ торопящимъ, измученнымъ взглядомъ, что той стало даже немного неловко.
Къ Сусанн Юленька, однако, не похала, а только пообщала быть у ней на-дняхъ, когда она будетъ совершенно одна.
— Это вы смастерили эту ‘неожиданную’ встрчу?— строго спросила Юленька oncl’я, когда они вдвоемъ возвращались съ острововъ.
— То-есть… Что ты хочешь сказать этимъ? Я тутъ не виноватъ ни душой ни тломъ. Клянусь теб, что это была совершенная случайность. Ты общала, кажется, Сусанн быть у ней на-дняхъ?
— Да, общала, и вы проводите меня.
Oncle что-то проворчалъ про себя и поднялъ свои могучія плечи.
— Что же тутъ особеннаго?— спрашивала Юлепька совершенно спокойно.— Вдь я бываю же у тебя… Доганскій бываетъ у grande-maman.
— У меня — это другое дло… Собственно, я ничего не имю, а просто спросилъ. Нужно сказать твоей maman, по крайней мр…
— Ну, это совершенно лишнее!— рзко отвтила Юленька.— Вы вс тутъ перессоритесь между собой, а я буду виновата во всемъ… А какая Сусанна красивая, нтъ, красавица… не правда ли?
— Гм… д-да… то-есть въ своемъ род, пожалуй, и красавица.
— Если бы я была мужчиной, я никому не отдала бы такой женщины…
— Д-да.. гм…
— А впрочемъ, это слишкомъ глупая и скучная исторія: ‘онъ’ и ‘она’… Ты поступилъ благоразумне другихъ, оставшись старымъ холостякомъ.
— Гм… д-да…
Юленька сдержала слово и въ сопровожденіи oncl’я отправилась къ Доганской, которую предупредила о своемъ визит за день. Сусанна встртила гостей въ передней и горячо расцловала Юленьку изъ щеки въ щеку, она была одта съ тою дорогою простотой, съ какою одваются только очень богатыя женщины, Юленька въ своемъ темномъ плать среди богатой обстановки казалась, дйствительно, монахиней, но именно это и привело Сусанну въ неподдльный восторгъ.
— Oncle! Вы, голубчикъ, отправляйтесь въ бильярдпую, васъ ждетъ Евстафій Платонычъ!— выпроваживала Сусанна oncl’я.— А мы съ Юленькой поболтаемъ одн: я не велла никого принимать.
— Все это прекрасно!— соглашался oncle, разставляя широко ноги.— Но вы не забывайте, Сусанна Антоновна, что человческое терпніе иметъ свои границы…
— Это вы относительно ды… да?.. Ну, отивавляйтесь въ буфетъ, тамъ все найдете…
Сусанна принималась нсколько разъ обнимать Юленьку и прижимала еи голову къ своей щек. Пока Юленька разглядывала окружавшую ее роскошь, Сусанна безъ устали болтала, какъ умютъ болтать женщины, встртившіяся посл долгой разлуки. Юленька должна была перемнить нсколько мстъ, потому что Сусанна желала усадить ее самымъ комфортабельнымъ образомъ,
— Я тебя ждала, Julie, съ такимъ нетерпніемъ, точно ты мн родная дочь,— шептала Сусанна, сжимая въ своихъ рукахъ руки гостьи.— Это смшно для тебя, потому что ты еще ребенокъ… Ахъ, нтъ, ты большая, совсмъ большая и милая… да?.. Маленькая моя крошечка, какъ ты по-монашески носишь волосы… а?.. И ни одной свтлой пуговки во всемъ костюм… Мн это нравится.
— А ты хоть немножечко помнишь меня, Julie?— спрашивала Доганская, не давая гость сказать ни одного слова.— Да?.. чуть-чуть… когда я жила у васъ приживалкой. Да, я тогда была такая дрянная двчонка и ненавидла тебя, потому что завидовала. Я вдь злая была?.. А теперь ты большая и я такъ рада видть тебя. Что же ты молчишь, голубчикъ?
— Да вы мн слова не даете сказать, поневол замолчишь. Во-первыхъ, я не люблю цловаться, во-вторыхъ, вы просто сумасшедшей какой-то выглядите, вонъ какъ накинулись на меня.
— Да-да, какая ты недотрога! Только, пожалуйста, безъ ‘вы’, милочка. А накинулась я на тебя потому, что у меня почти нтъ знакомыхъ женщинъ, съ кмъ я могла бы душу отвести.
— Плохую же въ такомъ случа находку ты сдлала, Сусанна,— суха засмялась Юленька.— А гд Бэтси? Вдь она занималась съ тобой.
— Бэтси бываетъ, но она такая странная, эта Бэтси, хотя я и люблю ее. Да вдь ты же, наврное, знаешь про меня всю подноготную и поэтому великодушно избавишь отъ нкоторыхъ щекотливыхъ объясненій. Oncle страшный и неисправимый болтунъ и, наврное, посвятилъ тебя во вс мои тайны… да? Ну, тмъ лучше, моя хорошая. Ахъ, какъ я боюсь за тебя, Julie: Калерія Ипполитовна узнаетъ, что ты была у меня, и тогда…
— И тогда, какъ теперь, ничего не будетъ.
— Какъ ничего?
— Да такъ.
Сусанна посмотрла недоврчиво на спокойно улыбавшуюся Юленьку и на минуту задумалась: сухой тонъ непріятно поразилъ ее, это было для нея новостью. Ей хотлось имть около себя теплую женскую душу, а отъ этой двушки вяло такимъ холодомъ.
— Мн давно хотлось видть тебя,— продолжала Сусанна посл небольшой паузы,— видть для того только, чтобы сказать теб, что я совсмъ не такая дурная женщина.
— А разв кто это говоритъ?
— Да… про меня много говорятъ лишняго, и я часто бываю такая несчастная, если бы ты только могла понять такое состояніе, Julie. Нтъ, лучше никогда ничего не понимать, а вотъ будь такая холодная и неприступная, какъ теперь… это лучше въ тысячу разъ! Такимъ людямъ только и стоитъ на свт жить… Вотъ что, милочка, ты, можетъ-быть, хочешь сть, а я тебя душу своими разговорами.
— Пожалуй…
— Ну, такъ пойдемъ въ столовую и будемъ ужинать часа три. Ты что больше всего любишь?
Сусанна хотла сказать Юленьк такъ много, о чемъ думала вс эти дни, и, какъ бываетъ въ такихъ случаяхъ, ничего не успла сказать, а теперь этотъ глупый ужинъ, къ которому непремнно выползутъ дуракъ Теплоуховъ и oncle. Но Теплоуховъ и oncle были уже въ столовой, гд бесдовали самымъ мирнымъ образомъ за бутылкой вина.
— Вы не знакомы?— спрашивала Сусанна гостью, показывая глазами на Теплоухова.— Евстафій Платонычъ Теплоуховъ, моя старшая дочь Julie,— отрекомендовала она Юленьку Теплоухову, который молча пожалъ руку ‘старшей дочери’, чуть-чуть улыбнулся изъ вжливости, и такъ-таки ничего не сказалъ.
— Мы сегодня будемъ кутить,— говорила Сусанка, усаживаясь рядомъ съ Юленькой.— Господа, вы говорите что-нибудь между собой и оставьте насъ въ поко.
— Вотъ это мило!— возропталъ oncle.
Юленька любила покушать основательно и теперь работала ножомъ и вилкой съ самымъ серьезнымъ видомъ, отвчая на сыпавшіеся на нее вопросы Сусанны съ комическимъ лаконизмомъ.
— Да ты какая-то деревянная, Julie?
— Будешь деревянной, когда мшаютъ сть!
Oncle хохоталъ отъ души надъ этою сценой, закинувъ свою сдую стриженую голову назадъ, Теплоуховъ нсколько разъ внимательно вглядывался въ Юленьку и даже, кажется, желалъ принять участіе въ этомъ разговор, но только пожевалъ губами и поправилъ галстукъ. Вообще Юленька держала себя необыкновенно оригинально, и ея присутствіе наполнило столовую настоящимъ весельемъ, какого въ ней давно не было, собственно, Юленька не старалась никого забавлять, не подбирала остроумныхъ словъ, даже не улыбалась, но она какъ-то вся дышала какою-то заразительною и здоровою радостью. То лнивая и вялая по цлымъ днямъ, то ‘лихорадочная’, какъ сегодня, Сусанна вдругъ почувствовала, что эта Юленька точно старше ея, и Сусанна улыбалась и старалась держать свою гостью за локоть. Oncle былъ въ восторг отъ внучки и только удивлялся про себя, что онъ никогда еще не видалъ ее въ такомъ настроеніи.
Юленька выпила полбутылки краснаго вина, вытерла губы салфеткой и, переводя духъ, проговорила серьезно:
— Теперь мн остается только поблагодарить m-r Теплоухова за пріятную бесду… Что можетъ быть лучше человка, который не мшаетъ ближнему сть?.. Не правда ли, Сусанна?
— Да! Евстафій Платонычъ — неоцненный человкъ, хотя и не безъ слабостей,— задумчиво отвтила Сусанна, стараясь поближе ссть къ гость.
— Именно?
— Очень любитъ, напримръ, играть въ шахматы. Вотъ не желаешь ли, Julie, попытать счастья?
— Я? Съ удовольствіемъ.
Вс веселою гурьбой отправились прямо въ будуаръ, гд сейчасъ же и устроилась игра. Теплоуховъ игралъ съ Юленькой, а Сусанна помогала послдней. Oncle вдругъ какъ-то присмирлъ и сморщился.
‘Дуракъ я старый, выжившій изъ ума дуракъ’,— думалъ oncle, тяжело ворочаясь въ кресл.
Пока происходилъ шумный ужинъ, въ кабинет хозяина сидлъ одинъ старый и дряхлый человкъ, онъ придвинулъ кресло къ самой двери и, приложивъ ухо къ замочной скважин, чутко прислушивался къ происходившему въ столовой разговору и улыбался счастливою улыбкой, когда слышался самоувренный голосъ Юленьки. Нсколько разъ онъ порывался встать и присоединиться къ ужинавшей компаніи, но какой-то инстинктъ заставлялъ его оставаться на томъ же мст, чтобы не разогнать единственнаго хорошаго чувства, которое теперь согрвало своею теплотою его утомленную, старую душу, полную грха и отчаянія.
‘Вдь это моя дочь… моя!..’ — шепталъ старикъ съ блаженною улыбкой, чувствуя въ Юленьк частицу самого себя: онъ тоже всегда былъ и смлъ, а находчивъ, и полонъ радости жизни.
Читатель, конечно, догадывается, что тотъ старикъ былъ самъ Доганскій.

IV.

Лто Доганскіе проводили обыкновенно въ Павловск, гд у нихъ была своя очень красивая дача, выстроенная въ дачно-русскомъ стил, съ шатровою крышей изъ гонта, съ широкою галлереей-крыльцомъ, съ неизбжными башенками, вычурною деревянною рзьбой, пузатыми колонками и маленькими стрльчатыми окошечками. Конечно, вся эта національная городьба была размалевана зелеными, красными, желтыми и синими полосками, звздочками, птушками, драконами и тому подобною сказочною премудростью. Лучше всего былъ садъ изъ старыхъ липъ и сиреневыхъ аллей. Рядомъ была дача Теплоухова, походившая на сказочную избушку на курьихъ полисахъ, это былъ домикъ всего въ три окна, спрятавшійся въ зелени акацій и тополей.
Oncle и Покатиловъ нанимали дачу вмст тоже въ Павловск, и Юлепька поселилась у нихъ, потому что жить гд-то въ первомъ Парголов, гд Мостовы жили третье лто, было слишкомъ скучно. Такимъ образомъ въ Павловск составилась своя очень веселая компанія, и дачное лто пошло своимъ чередомъ: концерты, экскурсіи, пикники, а главное — та условная дачная свобода, которая какъ-то сближаетъ людей.
Юленька сдлалась полновластною хозяйкой на дач oncle’я и въ то же время являлась душой всего общества, когда она узжала въ Парголово, вс чувствовали, что чего-то недостаетъ, начинали придираться другъ къ другу и вообще скучали, какъ умютъ скучать на петербургскихъ дачахъ.
Сусанна, кажется, больше всего занята была лошадьми и постоянно здила то верхомъ, то въ шарабан, то въ мудреномъ англійскомъ экипаж, который Покатиловъ называлъ ‘ящикомъ изъ-подъ свчъ’. Особенно любила Сусанна кататься съ oncl’емъ, причемъ они часто встрчали Чарльза Зоста, который поджидалъ ихъ обыкновенно верхомъ гд-нибудь въ парк. Этотъ молодой человкъ держалъ себя съ чопорнымъ превосходствомъ и могъ промолчать цлый вечеръ, когда это требовалось..— И чортъ его знаетъ, что это за человкъ!— удивлялся иногда Покатиловъ въ минуту откровенной бесды съ oncl’емъ, обыкновенно за бутылкой хорошаго вина гд-нибудь въ тнистомъ уголк.— Англійскій недоросль по-нашему, а, поди ты, какой гоноръ на себя напускаетъ. И вдь глупъ, какъ пробка, а, наврное, такая же жила выйдетъ, какъ родитель. Откуда это у нихъ берется: все Митрофанушка и недоросль, только и заботы, что верхомъ здить да грести весломъ, а глядишь, изъ этакого балбеса такое промышленное, дерево произрастетъ… Въ крови это у нихъ, подлецовъ!
— Д-да…— протягивалъ задумчиво oncle, думая о чемъ-то другомъ.— Вотъ что, Гоманъ, ты ничего не замчаешь за Julie?
— Ничего, кром того, что двка съ жиру бсится… а что?
— Да такъ… гм…
— Перестань, пожалуйста, кряхтть и говори толкомъ!— сердился Покатиловъ.
— Мн кажется, что Julie тоже начинаетъ быть неравнодушна къ этому Чарльзу. Вотъ человкъ, подумаешь, навязался!
Oncle въ сердцахъ даже плюнулъ, а Покатиловъ долго хохоталъ надъ его предположеніемъ, потому что Julie совсмъ не того разбора двица, которая стала бы таращить глаза на такихъ набитыхъ дураковъ, это умная двчонка, и еще вопросъ, что у нея на ум.
Переселеніе Юленьки въ Павловскъ, конечно, не обошлось безъ семейной исторіи: это была ршительная битва, проигранная Калеріей Ипполитовной въ присутствіи maman. О своемъ намреніи провести лто въ Павловск у oncle’я Юленька предупредила мать сейчасъ посл Пасхи, но та не обратила на это особеннаго вниманія, по крайней мр, придавала этому заявленію видъ ребяческой выходки.
Разъ, когда Калерія Ипполитовна захала на Васильевскій островъ наветить maman, Юленька повторила свое заявленіе. Это было уже совсмъ серьезно, и Калерія Ипполитовна даже растерялась немного, но потомъ собрала всю свою энергію и совершенно спокойно проговорила:
— Вотъ и отлично, Julie, что ты подняла этотъ разговоръ въ присутствія maman. Мы его и обсудимъ втроемъ.
— Отчего же не обсудить?— соглашалась Анна Григорьевна, прищуривая свои темные глазки.— Военный совтъ устроимъ, mon ange.
Конечно, у maman были очень оригинальные взгляды на многое, но въ данномъ случа Калерія Ипполитовна смло разсчитывала на ея поддержку, потому что на карту ставилась репутація молодой двушки — разъ, а второе — авторитетъ матери.
— Я очень многое позволяла Julie до сихъ поръ и смотрла на все сквозь пальцы,— заговорила Калерія Ипполитовна съ театральнымъ спокойствіемъ,— но въ данномъ случа я ршительно протестую… Помнишь, Julie, какъ ты отправилась съ oncl’емъ къ Сусанн? Это была очень рзкая выходка съ твоей стороны, но я не сказала теб ни слова… но сказала потому, что желала предоставить теб полную свободу одуматься самой. Я понимаю всю безполезность сухихъ наставленій, а также и то, что лучшій совтникъ — опытъ. Притомъ я могу относиться пристрастно къ Сусанн, слдовательно была бы пристрастна… Хорошо. Но переселиться въ Павловскъ молоденькой двушк и жить на одной дач съ такими неисправимыми старыми холостяками, какъ oncle и Романъ, по-моему — навсегда погубить свою репутацію. Я боюсь высказать больше, чмъ желала бы. Теперь ваше мнніе, maman.
— А мое мнніе, mon ange, таково, что это предразсудокъ,— отвтила Анна Григорьевна и, когда Калерія Ипполитовна сдлала испуганное лицо, она повторила:— Да, я это считаю предразсудкомъ. Наша двочка получила такое твердое воспитаніе, что застрахована отъ спеціально-женскихъ глупостей.
— Maman, вы, вроятно, ошиблись… вы совсмъ не то хотли сказать?.
— Нтъ, милая, я еще не настолько выжила изъ ума,— обидлась старушка, начиная бгать по комнат.— Да, да!
Калерія Ипполитовна вспылила и, конечно, расплакалась, она укоряла и maman, и дочь, и весь свтъ въ неблагодарности, грозила бросить ихъ и ухать, куда глаза глядятъ,— однимъ словомъ, устроила семейную сцену по всмъ правиламъ искусства.
Анна Григорьевна и Юленька все время молчали и только изрдка переглядывались, какъ заговорщики.
Когда наконецъ Калерія Ипполитовна кончила, maman съ обычною ядовитостью сухо замтила:
— Теб, милая, остается только пустить въ ходъ родительское проклятіе, какъ это длаютъ разныя солдатки и пуассардки.
— Въ самомъ дл, maman, къ чему такія жестокія сцены?— заговорила Юленька совершенно спокойно.— Вы изъ самой простой вещи длаете Богъ знаетъ что. Я вдь не прошусь у васъ куда-нибудь на балы, не требую разныхъ тряпокъ, а въ остальномъ, право, лучше предоставить меня самой себ. Надюсь, что я не изъ тхъ кисейныхъ барышенъ, которыя цлую жизнь дрожатъ за свою репутацію, я совсмъ не желаю изображать изъ себя невсту, maman, какъ вамъ уже извстно. Мн всего дороже моя свобода — и только. Кажется, желаніе довольно скромное, по крайней мр, я такъ понимаю вещи.
— У тебя нтъ сердца, Julie,— проговорила Калорія Ипполитовна и махнула рукой.
Въ номерахъ Квасовой разыгралась та же сцена съ новою силой, причемъ Калерія Ипполитовна явилась въ роли несчастной матери и въ порыв чувства даже бросилась передъ Юленькой на колни. Но и это было напрасно: у Юленьки сердца все-таки не оказалось.
— Если бы у тебя былъ другой отецъ, ты никогда не смла бы такъ разговаривать со мной, негодная двчонка,— перешла Калерія Ипполитовна въ другой тонъ.
— Maman! Я думаю, намъ удобне не касаться этой темы!— отвтила невозмутимая Юленька.
— То-есть какой темы? Ну, повтори!
— Объ отц…
Калерія Ипполитовна остолбенла и долго не могла опомниться.
— Ага!.. Такъ ты все знаешь,— съ разстановкой говорила Калерія Ипполитовна, хватаясь за голову.— Теб все ‘это’ объяснили, несчастная… тмъ хуже для тебя… Боже мой, Боже мой!.. Теперь я, дйствительно, могу быть совершенно спокойной за тебя, потому что теб больше и узнавать ничего не осталось.
— Maman, пожалуйста, прекратимте этотъ разговоръ. Я ничего не знаю и ничего не хочу знать, кром того, что очень люблю васъ и, вмст съ тмъ, хочу быть свободна, какъ всякій взрослый человкъ… Я, дйствительно, двушка безъ сердца, какъ вы говорите, поэтому…
— Поэтому тебя слдовало бы посадить въ сумасшедшій домъ, но я предоставляю тебя твоему благоразумію. Ты, дйствительно, умне насъ всхъ начинаешь жить, и я могу только пожелать теб всякаго успха…
Мать и дочь разошлись врагами, и Юленька въ тотъ же день отправилась съ oncl’емъ въ Павловскъ. Дорогой она болтала самымъ беззаботнымъ образомъ, какъ лучшая изъ дочерей. Oncle все присматривался къ ней и наконецъ ршился спросить:
— У тебя было объясненіе съ maman?
— Да…
— И что же?
— Да ничего, всякій при своемъ остался.
Юленька немного задумалась и прибавила:
— Я ршительно не понимаю подобныхъ женщинъ, какъ maman или Сусанна… Вчные нервы, вчные вспышки и порывы, да вдь это одно уже само по себ хуже всякаго несчастья!
— Въ чемъ же, по-твоему, счастье?
— По-моему?.. Очень просто: день прошелъ весело, вотъ и счастье, и главное, чтобы никто не стоялъ надъ тобой, не тянулъ тебя за душу, не говорилъ жалкихъ словъ. Я счастлива, напримръ, въ данный моментъ, что сижу, говорю, думаю, какъ хочу, и никому и ни въ чемъ не обязана давать отчета: хорошо — мое, дурно — тоже мое, а я все-таки свободна.
Oncle молча притянулъ за талію къ себ внучку, взялъ одною рукой за подбородокъ, нсколько времени смотрлъ ей въ глаза и горячо поцловалъ въ лобъ.
— Ты умне насъ всхъ, двочка,— бормоталъ онъ, отвертываясь къ окну вагона, чтобы скрыть навернувшіяся на глаза слезы.— Мы не люди, а какая-то труха, ну, трухой и умремъ. Какая-то тамъ поэзія, сентименты, нервы… тьфу!.. Если бы въ наше время были такія женщины… ну, да это все равно для тебя…
Oncle вообще сильно привязался къ своей оригинальной внучк и ухаживалъ за ней съ какимъ-то родительскимъ чувствомъ. Смшне всего, выходило то, что oncle начиналъ ревновать Юленьку то къ Теплоухову, то къ Зосту, то уже къ самому Доганскому. Этого сдого эпикурейца безпокоили еще неизвданныя имъ чувства вчной тревоги и безпокойства за близкаго человка, создававшія въ воображеніи тысячи невозможныхъ и совсмъ дикихъ предположеній. Въ первый разъ oncle почувствовалъ это, когда привелъ Юленьку къ Сусанн и когда Юленька сла играть съ Теплоуховътъ въ шахматы. Oncl’ю показалось, что Теплоуховъ посмотрлъ на эксцентричную двушку съ обиднымъ вниманіемъ. Это была первая капелька горечи, шевельнувшаяся въ душ ‘сдого младенца’. Теперь въ Павловск oncle чувствовалъ себя не совсмъ въ своей тарелк, потому что Юленьк опасность грозила со всхъ сторонъ, и необходимо было ее предупредить. Даже по ночамъ oncle часто ворочался въ своей постели, перебирая событія дня и отыскивая въ нихъ скрытую бду.
‘И чортъ меня дернулъ увезти эту двчонку сюда!— ругался oncle.— Калерія была совершенно права!..’
Перебирая въ ум всхъ дйствовавшихъ лицъ, oncle только морщился: народъ былъ все мерзавецъ на мерзавц, если разобрать серьезно, и Доганскій, и Теплоуховъ, и онъ, самъ oncle, никогда не были праведниками, а такіе молодцы, какъ Романъ и Чарльзъ — и подавно. Больше всего oncl’я смущала мысль о томъ, достаточно ли порядочно ихъ общество для молодой двушки. Доганскіе принадлежали къ тому кругу, который находился подъ сомнніемъ у настоящихъ порядочныхъ людей: темныя дла самого Доганскаго, странная репутація Сусанны, наконецъ, этотъ Теплоуховъ, торчавшій вчнымъ бльмомъ. Въ сущности, oncle ничего опредленнаго не зналъ ни о средствахъ Доганскаго, ни о характер отношеній Теплоухова къ Сусанн, мало этого, онъ, бывая самъ у Доганскихъ изо дня въ день, ршительно не зналъ, что за человкъ былъ самъ Доганскій.
‘Нтъ, это дло очень серьезное, и необходимо слдить за двочкой!— говорилъ oncle самому себ и, дйствительно, неотступпо слдовалъ за Юленькой везд, какъ тнь, хотя и старался замаскировать свой наблюдательный постъ.— Если эта Сусанна въ самомъ дл находится въ связи съ Теплоуховымъ, да еще заманила этого мальчишку Чарльза, да еще Романъ со своею глупостью, ну, это плохіе примры для Юленьки!’
Слишкомъ занятый своими планами и намреніями, oncle ршительно не хотлъ замчать, что за Juliе наблюдаетъ не мене его внимательно и самъ Доганскій.
Въ іюн поспли ягоды, и вся компанія, группировавшаяся около Доганснихъ, нсколько разъ отправлялась къ одному знакомому ягоднику, у котораго были великолпныя гряды поспвшей клубники. Это было на окраин Павловска, и вся компанія здила туда верхомъ. Въ одну изъ такихъ поздокъ, когда вс были заняты собираніемъ ягодъ, въ борозд, гд около одной гряды сошлись Теплоуховъ и Julie, произошло что-то необыкновенное: Юленька была въ малороссійскомъ костюм и, засучивъ рукава выше локтя, бойко собирала ягоды съ кустиковъ и клала ихъ прямо въ ротъ, Теплоуховъ помогалъ ей, и когда она, потянувшись черезъ всю гряду за какою-то необыкновенною ягодой, потеряла равновсіе и готова была упасть, теплоуховъ схватилъ ее за голую руку и помогъ ей встать на ноги. Юленька звонко засмялась.
Но въ этотъ моментъ около нихъ точно изъ-подъ земли выросла долговязая фигура Доганскаго, губы у него тряслись, лицо было блдно, и онъ задыхавшимся голосомъ едва могъ проговорить:
— Евстафій Платонычъ! Мн нужно сказать вамъ нсколько словъ.
Они отошли къ изгороди, и Юленька видла, что Доганскій наговорилъ Теплоухову что-то такое необыкновенное, что тотъ даже покраснлъ, хотя и не возражалъ. Она инстинктивно поняла, что дло идетъ о ней, но что могъ говорить Доганскій про нее Теплоухову? Что Теплоуховъ не далъ ей упасть и схватилъ за руку, такъ до этого никому дла нтъ.
Въ это время къ Юленьк подошелъ встревоженный oncle и нмымъ взглядомъ спросилъ, что такое случилось.
— Я ршительно не понимаю ничего,— сердито отвтила Юленька, пожимая плечами.
Вечеромъ все дло объяснилось. Посл ужина, когда oncle лежалъ уже въ постели и просматривалъ газету, къ нему, безъ доклада вошелъ Доганскій, весь онъ былъ ужасно взволнованъ и выпилъ два стакана воды, прежде чмъ могъ заговорить.
— Я къ теб по длу!— торопливо заговорилъ Доганскій, шагая около кровати oncl’я.— Будь моимъ секундантомъ.
— Что-о!.. Секундантомъ?.. Да ты, кажется, съ ума сошелъ.
— Нтъ, я не сошелъ съ ума, а говорю совершенно серьезно: я буду послзавтра драться съ Теплоуховымъ, однимъ секундантомъ будетъ Зость, а другимъ — ты.
— Изъ-за Сусанны?— коротко спросилъ oncle.
— Нтъ, да это все равно: я долженъ убить этого мерзавца.
— Да въ чемъ же, однако, дло? Чортъ знаетъ, что такое!
Доганскій самымъ безсвязнымъ образомъ разсказалъ, что онъ своими глазами видлъ, какъ Теплоуховъ давеча схватилъ Юленьку за голый локоть и чуть не уронилъ на гряду, и что онъ этого не можетъ позволить.
— Я предлагалъ Теплоухову извиниться передъ Юленькой сейчасъ же, при всхъ!— продолжалъ Доганскій въ прежнемъ волненіи.— Но это животное не хочетъ понимать правилъ приличія, и я долженъ размозжить ему пустую голову!
— Позволь, Юрій Петровичъ, да ты съ какой это стати вступился тутъ?— заговорилъ oncle, поднимаясь съ постели.— Я видлъ эту сцену, хотя она происходила и не совсмъ такъ, какъ ты объясняешь, но дло въ томъ, что Юленька живетъ у меня, наконецъ, она мн внучка, а ты-то при чемъ тутъ? Если кому драться съ Теплоуховымъ, такъ ужъ это мн.
— То-есть какъ же это такъ?— бормоталъ Доганскій.— Ахъ, да ты ничего не знаешь… На кого, по-твоему, походитъ Julie?
— По-моему, на бабушку…
— Пожалуй… а еще?
— Еще?.. На себя, какъ большинство добрыхъ людей.
— А ты но замчалъ въ Julie нкотораго сходства, особенно когда она смется… ну, напримръ, со мной?
— Да ты съ ума сошелъ… Съ чего ты это взялъ?
— Нтъ, серьезно, ты по замчалъ такого сходства?
Oncle почесалъ затылокъ, встряхнулъ головой и издалъ неопредленный звукъ, какъ быкъ, упершійся лбомъ въ стну.
— Это, значитъ, правда, что разсказывали про тебя и Калерію?— проговорилъ онъ наконецъ съ большимъ трудомъ и, получивъ утвердительный знакъ со стороны Доганскаго, философски замтилъ:— А вдь, если разобрать, такъ ты порядочный подлецъ, Юрій Петровичъ, какъ и вообще вс мы… Чортъ возьми, дйствительно, въ двочк есть частица твоей шальной крови, и немалая частица… да, чортъ возьми!.. Теперь я понимаю, какъ я былъ глупъ до сихъ поръ.
— Странное дло, я просто не могу жить безъ Julie,— говорилъ Доганскій, посасывая потухшую сигару.— Это какое-то совсмъ болзненное явленіе. Я давеча готовъ былъ устроить формальное заушеніе Теплоухову. Въ глазахъ потемнло даже… Вотъ и толкуй, что значитъ какое-нибудь глупое органическое чувство. Послушай, пойдемъ, пошатаемся, успешь выспаться.
— Пожалуй!— согласился oncle, не умвшій кому-нибудь отказать.— Кажется, уже свтаетъ?
— Тмъ лучше!
Oncle одлся на скорую руку, захватилъ свой плэдъ, и они отправились прямо въ паркъ.
На дачахъ везд было тихо, только дворники мели улицу, поднимая облака пыли, въ лсу было сыро и пахло травой, въ вершинахъ деревьевъ слабо чирикали утреннія птички, откуда-то пахло дымкомъ.
Доганскій, нахлобучивъ шляпу на затылокъ, колотилъ своею палкой по стволамъ березъ и напрасно старался раскурить не хотвшую горть сигару, онъ безсвязно говорилъ что-то такое о Julie, о своей любви къ ней, объ ея необыкновенномъ характер, повторялся, хлопалъ oncl’я по плечу и вообще походилъ на человка, бжавшаго ‘съ девятой версты’.
— Странно, что я стсняюсь въ присутствіи Julie,— объяснялъ Доганскій.— Какъ-то такъ жутко длается и вмст хорошо… Именно въ ней есть что-то, чего нтъ въ другихъ.
— Да, Julie — философская голова и поучитъ насъ съ тобой, какъ жить на бломъ свт. Чертовское этакое спокойствіе… точно самъ длаешься лучше.
Утренній холодъ, однако, давалъ себя чувствовать, и oncl’е напрасно кутался въ плэдъ, у него даже зубы начинали стучать.
Когда они возвращались домой, солнце ужъ поднималось надъ лсомъ въ сверкавшемъ радужными переливами туман, и со стороны Павловска поплыла пестрая волна смшанныхъ звуковъ, точно невидимый машинистъ завелъ и пустилъ въ ходъ необыкновенно сложную машину.
Въ припадк откровенности oncle разсказалъ Доганскому вс сомннія, волновавшія его за послднее время, а также и то, какъ онъ ревновалъ Julie къ нему, Доганскому. Доганскій улыбался счастливою улыбкой и молча пожалъ руку oncl’ю.
— Какъ же насчетъ дуэли?— спрашивалъ oncle, когда они подходили къ своимъ дачамъ.
— А ну ее къ чорту!— засмялся Доганскій.— Я такъ теперь счастливъ, такъ счастливъ!.. Спасибо, старина!
— Ну, а Теплоуховъ?
— И Теплоухова къ чорту!.. Насъ съ нимъ самъ чортъ связалъ веревочкой.
— Однако… послушай, Юрій Петровичъ, скажи мн откровенно, что этотъ Теплоуховъ… то-есть какія его отношенія къ Сусанн?
Доганскій задумчиво улыбнулся и тихо проговорилъ,
— Есть вещи, о которыхъ не принято говорить.
Пожавъ еще разъ руку oncl’ю, Доганскій усталою походкой направился къ калитк своей дачи, а oncle все стоялъ на одномъ мст и переживалъ непріятное чувство.
— Нтъ, мы ршительно подлецы,— проговорилъ наконецъ oncle и даже плюнулъ.
Старые гршники еще разъ раскланялись издали и разбрелись по своимъ гнздамъ.
‘Это какая-то исторія о благочестивомъ разбойник,— ворчалъ oncle, закрываясь одяломъ съ головой.— Охъ, ужъ эти женщины, везд-то он напутаютъ… Чортъ знаетъ, что такое получается!’

V.

Юленька охотно бывала у Сусанны и мало-по-малу забрала надъ ней силу, хотя это и могло показаться очень страннымъ со стороны. Невозмутимый характеръ Юленьки подчинялъ себ жившую порывами Сусанну, которой необходима была извстная поддержка, необходимъ, наконецъ, просто такой человкъ, который умлъ бы слушать ее и умлъ бы противорчить. Такое противорчіе, какъ диссонансы въ музык, было необходимо для нея. Раньше, когда не было Юленьки, Сусанна заставляла выслушивать свои тревоги, жалобы и счастливый бредъ Покатилова, но онъ былъ мужчина и не могъ во многомъ понимать ее.
Юленьку особенно интересовали т таинственные визитеры, которые появлялись на дач Доганскихъ въ опредленные дни и даже часы и о появленіи которыхъ Сусанна, повидимому, знала впередъ, потому что очень ловко предлагала, ‘своей’ компаніи какую-нибудь прогулку или пикникъ, а сама оставалась дома подъ какимъ-нибудь предлогомъ. Самъ Доганскій иногда тоже оставался, а, чаще отправлялся вмст съ другими. Юленька догадывалась, что вс другіе знали, кто такіе были эти таинственные незнакомцы, но старались не подать вида и только замтно чувствовали себя не по себ, особенно Теплоуховъ, который отсиживался у себя на дач или тащился вмст съ другими. Установившееся въ кружк равновсіе какъ-то вдругъ терялось. Теплоуховъ грызъ ногти, Романъ начиналъ къ кому-нибудь придираться, oncle до одурнія сосалъ сигару за сигарой, и только одинъ Доганскій, оставался прежнимъ Доганскимъ.
Разъ, оставшись на дач тоже по неожиданной болзни, Юленька видла, какъ къ дач Доганскихъ подъхала карета, а изъ нея вышелъ какой-то прихрамывавшій старичокъ, немного погодя на извозчик пріхалъ какой-то странный господинъ, не то купецъ, не то промышленникъ, купецъ побылъ немного и ухалъ, а карета стояла часа три. Въ другой разъ прізжалъ уже другой старичокъ и тоже въ карет, потомъ какой-то толстый господинъ въ шелковомъ цилиндр и два инженера въ мундирахъ. Было ясно, что у Сусанны были какія-то важныя дла съ этими таинственными постителями, и старички особенно интересовали Юленьку. По всей вроятности, это были важныя птицы, если даже Теплоуховъ изгонялся на время ихъ визитовъ. Сусанна посл каждаго припадка такой необыкновенно таинственной ‘болзни’ нсколько времени казалась усталой и недовольной, капризничала и придиралась, но какъ-то всегда случалось такъ, что въ самую дурную минуту появлялся Чарльзъ, и жизнь текла своимъ чередомъ.
Юленька очень любила слушать павловскую музыку, но oncle всегда неохотно соглашался, на такое безобидное и совсмъ ужъ невинное удовольствіе и постоянно ворчалъ, если Юленька начинала къ нему приставать. Въ теченіе лта компанія въ полномъ состав была всего разъ десять, не больше, и это Юленьк доставляло настоящее удовольствіе, потому что она любила поглазть на собиравшуюся въ концертной зал отборную дачную и петербургскую публику. Здсь было все видное, что оставалось на лто въ Петербург и его окрестностяхъ. Появленіе Сусанны всегда вызывало совершенно особенное движеніе въ этой публик, ее, очевидно, знали, какъ замчательную красавицу, которая такъ рзко выдлялась своею жгучею восточною красотой среди остальныхъ петербургскихъ красавицъ. Юленьк нравилось входить въ залу или толкаться среди публики по аллеямъ именно вмст съ Сусанной, потому что за ней всегда слдовалъ восторженный шопотъ, двушкой иногда овладвало нехорошее и тяжелое чувство зависти къ Сусанн, и она начинала мечтать съ открытыми глазами, что этотъ таинственный шопотъ относится не къ Сусанн, а къ ней, Юленьк, и что вс мужчины оглядываются именно на нее, длаютъ такія глупыя лица, глупо улыбаются и толкаютъ другъ друга локтями.
Разъ, когда Юленька сидла рядомъ съ Сусанной на одномъ изъ такяхъ концертовъ, осторожный шопотъ, раздавшійся за ихъ спинами, заставилъ ее сначала покраснть до ушей.
— Это та?— спрашивалъ одинъ голосъ.
— Да…— лниво отвтилъ второй.
— Значитъ, къ ней и здитъ этотъ?
Первый голосъ назвалъ одно очень извстное имя, и Юленька сейчасъ же поняла, что это извстное лицо былъ одинъ изъ старичковъ, здившихъ къ Доганской.
Разговаривавшіе разбирали красоту Сусанны въ совершенно особенныхъ выраженіяхъ, какъ говорятъ о лошадяхъ или о собакахъ, и смялись. Собственно имени Сусанны не было произнесено, но Юленька чувствовала, что говорили о ней, потому что вблизи не было другихъ дамъ. У Юленьки даже позеленло въ глазахъ, она долго сидла неподвижно и боялась повернуть голову, чтобы не встртиться глазами съ шептавшимися мужчинами.
‘Такъ вотъ почему oncle такъ неохотно отпускалъ меня на эти концерты’ — думала Юленька.— Отчего же онъ не сказалъ мн прямо, обыкновеннымъ человческимъ языкомъ? Вотъ глупый человкъ! ‘
Вернувшись изъ концерта, Юленька въ тотъ же вечеръ напала на oncl’я безъ всякихъ церемоній и потребовала категорическихъ объясненій.
— Для чего теб?— упирался oncle.— Просто не желаю, чтобы ты бывала на этихъ концертахъ — и только.
— Не бывала съ Сусанной… да.
— Пожалуй…
— Потому что Сусанна можетъ меня скомпрометировать?
— Вотъ это ты ужъ вздоръ говоришь,— протестовалъ oncle, отмахиваясь обими руками.— Откуда ты взяла это?
Юленька засмялась и разсказала oncl’ю все, что происходило въ концерт.
— Что же, и опять-таки вздоръ,— ршилъ oncle.— Бываетъ у Сусанны и этотъ старичокъ, но изъ этого еще ничего не слдуетъ. Она дйствительно пользуется извстнымъ вліяніемъ, ну, все равно, на кого бы тамъ ни было, и реализуетъ это вліяніе. Если къ ней прізжаютъ, такъ прізжаютъ по дламъ, можешь быть спокойна.
— Почему же ты, въ такомъ случа, не желаешь, чтобы я бывала въ обществ вмст съ Сусанной?
— Ахъ, какая ты глупая двчонка, Julie… Ну, вотъ ты была, наслушалась разныхъ гадостей, что же, это теб доставило удовольствіе? Подальше отъ лишнихъ разговоровъ лучше.
Успокоившись относительно Юленьки, oncle теперь всецло былъ занятъ своими лошадьми, которыхъ готовилъ на царскосельскія скачки. Конюшня оставалась въ Петербург, а въ Павловск было только открыто временное отдленіе. Старикъ рано утромъ отправлялся къ лошадямъ и проводилъ тамъ все время до завтрака, при немъ чистили лошадей, выводили и прозжали. Слабостью oncl’я являлась четырехлтняя срая кобыла ‘Шутка’.
На послднія скачки вызвался хать на ней Зостъ, который здилъ порядочно, хотя лошади у него были плохія. Это было очень пріятно oncl’ю, и онъ часто совтовался съ молодымъ человкомъ. Сусанна тоже была довольна и сшила своими руками Зосту голубую шелковую шапочку.
День скачекъ въ Царскомъ Сел заставлялъ всхъ волноваться, кром Теплоухова, который остался въ Павловск. Юленька ухала на скачки съ oncl’емъ, а Сусанна — съ Покатиловымъ. На скаковомъ кругу они выбрали ложу недалеко отъ тотализатора.
День былъ срый, но не дождливый. Публики собралась масса. Въ середин круга прислуга вываживала лошадей, закрытыхъ попонами. Въ лож сидли Покатиловъ, Сусанна и Юленька. Сусанна сегодня была блдне обыкновеннаго и отыскивала глазами Зоста, который еще не являлся. Это бсило Покатилова, и онъ сидлъ въ углу ложи съ злымъ лицомъ. Юленька нсколько разъ оглядывалась на него и едва улыбалась глазами, ее забавляла разыгрывавшаяся комедія. Oncle нсколько разъ появлялся въ лож, вытиралъ лицо платкомъ и торопливо уходилъ, его срая шляпа мелькала то среди гулявшей публики, то у тотализатора, то гд-нибудь въ лож.
‘Чортъ бы взялъ вс эти дурацкія скачки!’ — сердито думалъ Покатиловъ, наблюдая спеціальную публику, собравшуюся въ ипподром со всхъ сторонъ.
Покатилову сдлалось ужасно скучно, ему давно надола эта улица, вдь онь носилъ ее въ собственной крови. Между прочимъ, онъ узналъ двухъ ‘королей въ изгнаніи’, корреспондента Бгачева, а потомъ цлый рядъ женскихъ лицъ полусвта.
— Романъ, кто въ той лож, которая отъ насъ налво, третья съ краю?— спрашивала Юленька.— Вовъ еще oncle раскланивается.
— Это Мансуровъ, Илья Ильичъ, одинъ ннъ вашихъ королей.
— А съ нимъ кто, то-есть какая дама?
Сколько Покатиловъ ни разсматривалъ въ бинокль даму Мансурова, но только и жалъ плечами, это была какая-то новинка,— Дай мн бинокль!— сердилась Юленька.
— Да вдь я видлъ ее: худенькая, тоненькая,— объяснялъ Покатиловъ.— Лицо какъ у птицы. Да вонъ къ намъ oncle идетъ, онъ теб разскажетъ.
— Господи, да вдь это Инна!— вскрикнула Юленька, опуская бинокль.— Нтъ, не можетъ быть. Урожденная никуда ея не пускаетъ, а тутъ вдругъ одна въ лож съ Мансурогымъ.
Подошедшій oncle подтвердилъ, что это дйствительно Инна, которую онъ видалъ въ номерахъ Зинаиды Тихоновны.
— Такъ я пойду къ ней сейчасъ,— обрадовалась Юленька, вскакивая.— Вотъ сюрпризъ!
— Гм… да…— неопредленно замычалъ oncle и толкнулъ Покатилова локтемъ.
— Julie, можетъ-быть, будетъ лучше, если ты не пойдешь къ нимъ,— замтилъ Покатиловъ, понявшій все.
— Это что такое?— удивилась Юленька.
— Такъ. Однимъ словомъ, я объясню теб посл,— нашелся наконецъ oncle.— Бдняжка компрометируетъ себя, а Илья Ильичъ сидитъ какъ на угольяхъ. Чортъ знаетъ, что такое получается.
Сусапна сдлала видъ, что не слыхала этого разговора, и смотрла въ противоположную сторону, гд расхаживали два англійскихъ жокея въ цвтныхъ жокейскихъ шапочкахъ. Этотъ разговоръ непріятно подйствовалъ на нее, точно говорили о какомъ-то очень близкомъ для нея человк. Она почувствовала сейчасъ свое фальшивое положеніе и что, можетъ-быть, она тоже компрометируетъ Julie.
— Нтъ, я пойду!— сказала Юленька и даже поблднла отъ охватившаго ее волненія.— Мн все равно, и никто не иметъ права вмшиваться въ мои личныя дла! А ты, дядя, меня проводишь.
— Хорошо, хорошо,— бормоталъ oncle, оглядываясь.— Только у меня полонъ ротъ дла: нужно увидать одного жокея, потомъ — на тотализаторъ… Ахъ, вотъ и нашъ Чарльзъ!
Зостъ, дйствительно, подходилъ къ лож. Онъ былъ въ своей жокейской шапочк и въ низкихъ жокейскихъ сапогахъ съ желтыми отворотами, лтнее верхнее пальто скрывало остальной костюмъ. Плотно сжатыя губы и легкій румянецъ говорили о томъ волненіи, которое англичанинъ старался подавить въ себ.
Подъ шумокъ разговора Юленька ускользнула изъ ложи, и ея шляпка мелькнула уже въ лож Мансурова. Да, это была Инна въ какой-то необыкновенной шляп съ загнутымъ полемъ, съ двумя браслетами, надтыми поверхъ перчатки, и въ необыкновенно пестромъ костюм. Она съ какимъ-то дтскимъ всхлипываніемъ расцловала Юленьку и проговорила:
— Странно, почему твой дядя не сказалъ намъ, что ты здсь.
— Онъ хотлъ сдлать теб сюрпризъ.— отвтила Юленька.
— Да? Какъ это мило съ его стороны… Ахъ, виновата, вы незнакомы: Илья Ильичъ Мансуровъ, ха-ха!
— Мы здсь сошлись знакомыми незнакомцами,— отвтилъ Мансуровъ.
— Да, да. Какъ это все смшно!— лепетала Инна, бойко повертывая своимъ носикомъ.— То-есть смшно тамъ, у васъ въ номерахъ. Вс отлично знаютъ другъ друга и прикидываются незнакомыми. Ахъ, какъ мн весело, Юленька, если бы ты знала!
Мансуровъ видимо смущался и все поглядывалъ на Юленьку какъ-то сбоку, точно не узнавалъ ея.
— Илья Ильичъ! Васъ ждетъ Николай Григорьичъ вонъ тамъ, у трибуны,— проговорила Инна съ дтской улыбкой, счастливая, что можетъ распоряжаться такимъ большимъ человкомъ.
— Это что же такое?— замтила Юленька, указывая на широкую спину удалявшагося Ильи Ильича.
— Это?.. Долго разсказывать, а пока съ тебя будетъ совершенно достаточно, что Илья Ильичъ женатъ и давно хлопочетъ о развод… Говоря правду, еслибъ я знала это, то, конечно… Ну, да теперь все равно, онъ такой славный и такъ балуетъ меня! Ахъ, Юленька, если бы ты знала, что было съ maman, когда она получила мое письмо… Вдь я бжала изъ номеровъ вмст съ Людмилой. Чего же, въ самомъ дл, ждать? Прокиснешь въ старыхъ двкахъ… Вотъ что: прізжай ко мн. У насъ маленькая-маленькая квартирка, то-есть у меня. Тебя, можетъ-быть, удивляетъ мое легкомысліе, да?
— Право, не знаю, что даже и сказать теб… Во всякомъ случа я за тебя.
— Я это знала!— съ гордостью проговорила Инна, и на глазахъ у ней выступили слезы.— Я всегда, всегда тебя любила, Julie.
Раздавшійся звонокъ заставилъ Юленьку возвратиться въ свою ложу, гд она нашла Романа и Сусанну съ сердитыми лицами. Они смотрли въ разныя стороны.
— Ну что, довольна?— сердито спрашивалъ Покатиловъ.
— Да. А васъ, кажется, безпокоитъ мое поведеніе?
— Смотрите, пожалуйста, сейчасъ начнется,— вмшалась Сусанна, не оставляя бинокля.
— Вонъ и Чарльзъ,— указывала Юленька.— Какой онъ маленькій отсюда!
Зостъ прохалъ шагомъ мимо нихъ и улыбнулся. Жокейскій костюмъ шелъ къ нему. Лошадь поводила ушами и заглядывала на другихъ лошадей, которыхъ приводили подъ уздцы. Чарльзъ подъхалъ къ сборному пункту ровнымъ галопомъ.
У Сусанны стоялъ въ глазахъ туманъ, когда толпа замерла и вдали послышался топотъ скачки.
Когда топотъ началъ приближаться, Сусанна взглянула на скакавшихъ и теперь ясно разсмотрла свою голубую шапочку. Кто-то крикнулъ: ‘Молодецъ Зостъ!’. На второмъ круг Чарльзъ одного за другимъ началъ обходить скакавшихъ и пришелъ къ столбу первымъ. Его встртили аплодисментами и громкими криками, oncle махалъ шляпой, мужчины стучали палками, а дамы лорнировали побдителя.
Этотъ успхъ совсмъ опьянилъ Сусанну, и она жадными глазами слдила за голубою шапочкой, мелькавшей въ толп. Но Чарльзъ не пришелъ къ нимъ въ ложу. Что это значило? Сусанна даже покраснла и почувствовала себя такою жалкой и несчастной, точно вотъ эта ликующая толпа отняла у нея Чарльза.
— Это его oncle не пустилъ къ намъ,— шопотомъ объяснила Юленька, сжалившись надъ Сусанной.— Вдь сейчасъ пойдетъ ‘Шутка’!
— Нтъ! Онъ могъ прійти… онъ долженъ былъ прійти!— шопотомъ же отвтила Сусанна.
Скачка кончилась для oncl’я самымъ непріятнымъ эпизодомъ: когда поданъ былъ сигналъ флагомъ, ‘Шутка’ ‘закинулась’. Oncle рвалъ на себ волосы. Все было потеряно, потому что Чарльзъ сильно натянулъ поводья. Старикъ пришелъ въ ложу красный отъ волненія и только махнулъ рукой
— А гд же Чарльзъ?— спросила Сусанна.
— Онъ ухалъ домой… Вдь я его предупреждалъ: ‘Не затягивайте поводьевъ! ‘Шутка’ этого не любитъ’. Теперь что я буду длать?
— Покатиловъ, вы меня проводите,— сказала Сусанна, поднимаясь,
Покатиловъ повиновался и молча подалъ руку.
Когда они вышли, Юленька захохотала:— Это, наконецъ, смшно гоняться за этимъ мальчишкой!
Всю дорогу Сусанна тяжело молчала. У ней осталась еще надежда, что Чарльзъ продетъ на дачу и тамъ дождется ея, но на дач никого не было.
— Вы теперь можете быть довольны,— говорила Сусанна, накидываясь на Покатилова,— Видите, какъ со мной обращаются?
— Успокойтесь, Сусанна Антоновна… Это просто недоразуменіе,— объяснялъ Покатиловъ,— Хотите, я съзжу за Чарльзомъ?
— Вы — идіотъ, Покатиловъ!
— Да… это правда.
Сусанна вдругъ затихла и посмотрла на Покатилова тмъ бглымъ взглядомъ, который его заставлялъ дрожать. Да, онъ чувствовалъ, что теперь она ближе къ нему, чмъ когда-нибудь. Они были совсмъ одни. Покатиловъ помогъ снять лтнюю накидку, уродилъ зонтикъ и опомнился только тогда, когда остался въ комнат одинъ. Сусанна ушла въ спальню. Дверь оставалась раскрытой, и Покатиловъ машинально вошелъ туда. Сусанна стояла передъ зеркаломъ и не повернула головы. Спальня была устроена шатромъ изъ шелковой полосатой матеріи, и въ ней всегда былъ полусвтъ. Покатиловъ прислъ на низенькій табуретъ и смотрлъ на нее полными любви глазами.
— Покатиловъ…
— Я…
— Вы мой единственный другъ, и поэтому я мучаю васъ… да!.. поймите меня и простите…
Онъ быстро поднялся и сдлалъ шагъ къ ней. Счастливый своимъ безуміемъ, онъ смотрлъ на нее остановившимися глазами. Потомъ эти чудныя руки обняли его шею, и онъ чувствовалъ на своемъ лиц дыханіе полураскрытыхъ губъ, не смя шевельнуться. Но это счастье продолжалось всего одно мгновенье: она точно проснулась и отскочила отъ него.
— Зачмъ вы здсь… въ моей комнат?— въ ужас шептала Сусанна.— Кто вамъ позволилъ?
Ему страстно захотлось убить ее въ этотъ моментъ, чтобы разомъ покончить все. Онъ теперь ненавидлъ ее и готовъ былъ на самую отчаянную выходку. Кровь стучала въ вискахъ, руки похолодли.
— Вы меня оскорбляете,— тихо проговорила она и закрыла лицо руками.
Онъ повернулся и вышелъ изъ комнаты такъ тихо, точно боялся кого-то разбудить.

VI.

Въ средин августа, въ тотъ промежуточный моментъ, когда осенній бойкій сезонъ еще не начался и публика перезжаетъ съ дачъ, собрался подготовленный, Нилушкой и Богомоловымъ ‘създъ соревнователей’. Для засданій этого ‘създа’ Теплоухонъ предложилъ свой домъ, потому что онъ самъ еще оставался на дач и домъ стоялъ совсмъ пустой.
Покатиловъ тоже былъ приглашенъ присутствовать на засданіяхъ въ качеств представителя прессы, вмст съ вездсущимъ котлецовскимъ корреспондентомъ Бгичевымъ, этого послдняго въ видахъ полнаго безпристрастія извщеній о работахъ създа настоялъ пригласить Богомоловъ. Сюда же попали какія-то никому неизвстныя, сомнительныя личности, въ род проживавшихъ у Квасовой ‘королей въ изгнаніи’, даже одинъ такой ‘король’ былъ налицо — это ex-заводчикъ Радловъ.
— Ничего, порядочная окрошка,— говорилъ Покатилову Чвоковъ, оглядывая собравшихся дльцовъ.— И народецъ только!.. Еще старики туда-сюда, ну, крпостники и только, а вотъ эта новая-то партія… А вдь это представители національныхъ богатствъ.
Первое засданіе открылось очень эффектною и трескучею рчью Чвокова, который объяснилъ собравшимся ‘спеціалистамъ’ съ нкоторой высшей точки зрнія всю важность взятой ими на себя обязанности.
Его воззваніе было встрчено одобрительнымъ шопотомъ и даже аплодисментами, и ‘създъ’ немедленно перешелъ къ очереднымъ занятіямъ. Программа вопросовъ была разработана во всхъ подробностяхъ раньше и представляла собой нкоторымъ образомъ перлъ, созданный совмстными усиліями Нилушки, Богомолова и Доганскаго.
Работы ‘създа’ шли очень скоро впередъ подъ руководствомъ опытныхъ петербургскихъ дльцовъ. Самые щекотливые вопросы были всунуты въ числ разныхъ мелочей, чтобы намренно сдлать ихъ незамтными. Но Богомоловъ неожиданно выступилъ противъ плановъ Нилушки, и большинство перешло на его сторону. Чвоковъ вышелъ изъ себя.
Въ самый критическій моментъ разыгравшагося скандала случилось другое событіе, настолько ничтожное, что его замтилъ только одинъ Доганскій. Дло въ томъ, что Теплоуховъ все время торчалъ въ засданіяхъ, а тутъ вдругъ исчезъ. Доганскій все время сторожилъ его, а тутъ какъ-то прозвалъ, они вмст прізжали изъ Павловска и узжали обратно, а тутъ Теплоуховъ точно провалился. Въ голов Доганскаго мелькнуло страшное подозрніе, и онъ въ самый разгаръ преній бросился къ швейцару съ вопросомъ, куда двался баринъ.
— Они ухали на извозчик,— тупо отвтилъ старикъ-швейцаръ.
— Да куда ухалъ-то?
— На вокзалъ приказали извозчику…
Сусанна должна была сегодня ‘заболть’, oncle ухалъ въ Царское Село покупать новую лошадь, Юлепька оставалась на дач совершенно одна,— все это промелькнуло въ голов Доганскаго молніей, и онъ сейчасъ же отправился на Павловскій вокзалъ, въ надежд догнать Теплоухова. Но въ тотъ самый моментъ, когда Доганскій выбжалъ на платформу, поздъ тронулся, до слдующаго нужно было ждать два часа.
— Все пропало, все кончено…— шепталъ Доганскій, бгая по вокзалу въ страшномъ волненіи.— Ждать два часа… о, это ужасно!.. Послать телеграмму Сусанн? Но это безполезно… у нихъ ужъ все было подготовлено раньше. Какихъ-нибудь пять минутъ… три… даже одна, и все было бы спасено.
Дсганскій все-таки послалъ Сусанн телеграмму: ‘Теплоуховъ скрылся… Смотри за Жюли’. Два часа… два часа душевной пытки и муки, когда голова готова лопнуть отъ напряженія. Проклятое время, проклятыя желзныя дороги, проклятая глупость…
Доганскій выпилъ въ буфет нсколько рюмокъ коньяку, но вино не дйствовало на него, а только увеличивало тяжелое душевное состояніе.
‘Можетъ-быть, я ошибся?— начиналъ въ сотый разъ думать Доганскій и самъ смялся надъ своею доврчивостью.— Нтъ! Тутъ ошибки не могло быть… тутъ все было обдумано заране, взвшено и теперь приведено въ исполненіе… Я убью этого негодяя…’
Доганскій плохо помнилъ, какъ онъ дождался наконецъ позда, какъ халъ въ вагон, какъ добрался до своей дачи. У садовой ршетки стояли карета и дрожки, значитъ, Сусанна для всхъ другихъ была больна, и Доганскій, не заходя домой, сначала прошелъ на дачу oncl’я,— Юленьки не было, потомъ на дачу Теплоухова,— его тоже не было. У Сусанны сидлъ прихрамывавшій старичокъ и пилъ кофе. Супруги обмнялись взглядами, и у Доганскаго точно что оборвалось въ груди.
— У васъ, кажется, теперь идетъ горячая работа,— шепелявилъ по-французски добродушный старичокъ, ласково улыбаясь одними глазами.— Мы васъ совсмъ не ждали.
— Да, я не предполагалъ явиться раньше, но вышелъ одинъ непріятный случай… Сюзи! Ты никого не видала?— обратился Догаискій къ жен.
— Julie ухала къ матери, въ Парголово.
— Не можетъ быть?!
— Да!..
— А… Евстафій Платонычъ не былъ здсь совсмъ?..
Было неприлично вести такой разговоръ въ присутствіи посторонняго человка, но Доганскому теперь было не до приличій, и онъ, не простившись, выбжалъ изъ комнаты.
— Бдняжка, кажется, очень встревоженъ,— прошепелявилъ ласковый старичокъ, прихлебывая кофе.
‘Нтъ, они должны быть гд-нибудь здсь,— думалъ, врне — чувствовалъ Доганскій, и сейчасъ же веллъ сдлать себ лошадь, а въ карманъ брюкъ сунулъ ремингтоновскій револьверъ.— Сначала проду въ паркъ… да, а если тамъ никого не встрчу, тогда… что тогда?’
Въ парк Доганскій не встртилъ Юленьки. Разбитый и усталый, онъ сейчасъ же, не заходя къ жен, отправился на вокзалъ, чтобы немедленно вернуться въ Петербургъ.
‘Можетъ-быть, Julie дйствительно у матери?— думалъ Доганскій, напрасно стараясь себя успокоить.— Наконецъ, если не тамъ, то она могла ухать къ Анн Григорьевн… къ Бэтси… наконецъ, у oncl’я’.
Прежде всего Доганскій бросился къ Анн Григорьевн и упросилъ ее спросить о Юленьк телеграммой, въ Парголов ли она или нтъ, а самъ отправился къ Бэтси и къ oncl’ю. Юленьки нигд не оказалось.

VII.

Калерія Ипполитовна безвыздно проживала все лто въ первомъ Парголов, потому что Петербургъ ей надолъ пуще смерти, она желала отдохнуть душой и тломъ отъ петербургской сутолоки. Симонъ Денисычъ узжалъ утромъ и прізжалъ вечеромъ, а Калерія Ипполитовна безвыходно сидла на своей дач и даже ни разу не бывала ни въ Шуваловскомъ парк, ни въ Озеркахъ, хотя то и другое было подъ бокомъ. Въ послднее время Калерія Ипполитовна сильно пополнла нездоровою брюзглою полнотой, глаза были тусклы, въ волосахъ пробивалась сдина, но ей было какъ-то все равно, и она не обращала никакого вниманія на свою наружность. Впрочемъ, Калерія Ипполитовна немного оживлялась, когда прізжала изъ города Зинаида Тихоновна и привозила съ собой обильный запасъ городскихъ новостей вмст съ бутылочкой коньяку, которую он и распивали вдвоемъ. Для Симона Денисыча уже не было тайной, что жена пьетъ, и пьетъ нехорошо, большею частью по ночамъ, но что онъ могъ сдлать? Совтовался съ врачами, уговаривалъ жену — результатовъ никакихъ не получилось.
Зинаида Тихоновна ей одной извстными путями успла пронюхать о ‘случа’ съ Юленькой и, конечно, сейчасъ же полетла съ Парголово. Въ попыхахъ она даже позабыла захватить съ собой завтную бутылочку съ коньякомъ, о чемъ вспомнила уже въ вагон Финляндской желзной дороги.
‘Охъ, бда какая стряслась,— охала Зинаида Тихоновна, поглядывая въ окошко вагона на мелькавшіе по сторонамъ огороды, пашни и дачи.— Ну кто могъ бы подумать, чтобы такая воспитанная двица и подобную глупость допустила съ собой!.. Убьетъ вдь мать-то, да и бабушку, какъ узнаютъ!’
Вроятно, поэтому Зинаида Тихоновна и торопилась такъ въ Парголово, чтобы первой посмотрть, какъ убьетъ Калерію Ипполитовну извстіе о ‘случа’ съ Юленькой.
— Станція Рарголово! Поздъ стоитъ пять минутъ!— крикнулъ кондукторъ, пробгая но платформ.
На платформ толпилась значительно пордвшая дачная публика. Зинаида Тихоновна пустилась по берегу озера пшкомъ, благо перемахнуть только сосновую горку, тутъ теб и жостовская дача. День былъ осенній, но солнечный, и Зинаида Тихоновна успла-таки порядкомъ задохнуться, пока добжала до дачи. Но вотъ и дача, т.-е. простая деревенская изба, кое-какъ обнесенная палисадникомъ, съ рзнымъ крылечкомъ, съ плохимъ цвтникомъ,— однимъ словомъ, настоящая парголовская дача, какія занимаютъ петербургскіе чиновники средней руки.
Еще издали Зинаида Тихоновна замтила, что на крылечк какъ будто кто-то сидитъ, когда она подошла къ калитк, оказалось, что на крылечк пили чай: Калерія Ипполитовна, Юленька и Доганскій. Послднихъ двоихъ Зинаида Тихоновна совсмъ не ожидала встртить здсь и сдлала невольное движеніе назадъ.
— Заходите, заходите, Зинаида Тихоновна!— окликнула гостью Калерія Ипполитовна, поднимаясь къ ней навстрчу.— Что это вы остановились… да вы, кажется, пшкомъ?
— Охъ, дайте вздохнуть, Калерія Ипнодитозна, горкой-то тутъ совсмъ близко, да вотъ комплекція-то моя.
Собственно Зинаида Тихоновна, съ одной стороны, испугалась того, что сидитъ этотъ Доганскій, котораго хотя и знала, но все-таки это настоящій точеный баринъ и какъ разъ осудитъ ее, а съ другой — женскимъ инстинктомъ она почувствовала, что попала ‘не въ часъ’. Преувеличенная любезность Калеріи Ипполитовны еще больше смутила Зинаиду Тихоновну, и она вошла на крыльцо, красная, какъ морковь.
— Это моя хорошая знакомая,— рекомендовала гостью Калерія Ипполитовна.— А это Юрій Петровичъ Доганскій, котораго вы знаете по слухамъ.
— Какъ не знать… этакихъ-то людей да не знать, помилуйте-съ!— смущенно лепетала Зинаида Тихоновна, усаживаясь на кончикъ садоваго стула.
Юленька смотрла на эту сцену слегка прищуренными, улыбающимися глазами, и Зинаида Тихоновна на мгновеніе даже усомнилась, дйствительно ли вышелъ какой неподобный случай съ двкой: ужъ очень она себя крпко передъ матерью держитъ. Доганскій съ непринужденностью свтскаго человка продолжалъ разсказывать городской анекдотъ и тоже ‘ни въ одномъ глаз’, какъ есть ничего.
— Юрій Петровичъ, пойдемте въ паркъ,— предложила Юленька, надвая темную соломенную, шляпу немного дтскаго фасона.— Maman, ты пойдешь съ нами?
— Нтъ, я останусь, Julie…
Доганскій подалъ руку Юленьк, и они отправились по улиц прямо къ парку. Оставшіяся на крылечк дамы нсколько времени молча прихлебывали кофе, но наконецъ Зинаида Тихоновна не выдержала и, придвинувшись къ Калеріи Ипполитовн, задыхавшимся шопотомъ спросила:
— А вы, сударыня, ничего не знаете?.. А ужъ я какъ торопилась къ вамъ, такъ торопилась, точно вотъ на пожаръ!.. Юленька-то давно гостить у васъ?
— Нтъ, сегодня утромъ пріхала вмст съ Доганскимъ, то-есть они, кажется, и встртились только на позд.
— Такъ-съ. А телеграмму насчетъ Юленьки отъ мамаши получили четвертаго дня? Вдь телеграмму-то Юрій Петровичъ посылалъ… очень они тогда были обезпокоены, даже совсмъ до полнаго отсутствія ума доходили.
— Ничего не понимаю.
Зинаида Тихоновна съ опытностью записной сплетницы предварительно вдоволь намучила Калерію Ипполитовну разными намеками и сумнительными вопросами и, когда довела ее этимъ путемъ до надлежащей степени тревоги, откровенно брякнула всю правду-матку, т.-е. о ‘случа’ Юленьки съ Теплоуховымъ, о неистовств Доганскаго и т. д. Калерія Ипполитовна слушала ее, блдная, какъ полотно, и не могла произнести ни одного слова, такъ что Зинаид Тихоновн сдлалось ея даже жаль, и она сейчасъ же постаралась успокоить материнское горе стереотипною фразой:
— Можетъ, это все и неправда, сударыня… мало ли что зря болтаютъ про двушекъ, а я только къ тому, чтобы… вдь жаль двушку-то, ежели она по этой части слабость допустила. Право, можетъ-быть, все это напрасно болтаютъ.
Съ Калеріей Ипполитовной сдлался настоящій обморокъ, и Зинаида Тихоновна была совершенно счастлива, что могла ухаживать за убитой ея же руками женщиной. Она спрыскивала ее водой, натирала виски одеколономъ и даже сама плакала, вытирая глаза блымъ платкомъ. Одно только огорчало немного Зинаиду Тихоновну, что Калерія Ипполитовна все время молчала, какъ какая-нибудь совершенно безчувственная женщина.
— Ужъ такъ мн стало жаль васъ, сударыня, такъ жаль,— не унималась Зинаида Тихоновна, складывая мокрый платокъ вчетверо,— даже-затряслась вся и чувствую, что какъ есть я настоящая деревенская дура и ничего по-настоящему даже чувствовать не могу.
Пока разыгрывалась эта жестокая сцена, Доганскій и Юленька успли нагуляться по парку досыта. Сначала по широкой алле они прошли на такъ называемый ‘Парнасъ’, довольно высокую горку, съ которой открывался отличный видъ на весь паркъ, на обложившія его съ трехъ сторонъ дачи, на искусственныя озера сейчасъ подъ горкой и на тонувшій въ сроватой мгл Петербургъ. Финляндская желзная дорога казалась черною ниточкой, уползавшей въ самый центръ города, гд громадною золотою шапкой круглился куполъ Исакія. Юленька все время опиралась на руку Доганскаго и слдила за носками своихъ ботинокъ, они принужденно молчали, какъ люди, которымъ предстояло непріятное объясненіе.
— Здсь хорошо,— точно про себя говорила Юленька, подходя къ деревянной загородк, которая на Парнас отдляла спускающійся террасами къ озеркамъ обрывъ, на террасахъ теперь торчали почти голые кустики лсного шиповника съ продолговатыми красными ягодами.— Вообще осень, по-моему, самое лучшее время года… Что-то такое печальное и умирающее кругомъ, и вмст съ тмъ никогда не хочется такъ жить, какъ осенью.
— Веселая тема для разговор,— замтилъ Доганскій, не выносившій похоронныхъ разговоровъ.— Теб теперь остается только сказать, что ты желаешь умереть именно осенью, и чтобы твой гробъ усыпали вотъ этими умирающими жалкими лсными цвточками.
Юленька ничего не отвтила на эту выходку и задумчиво чертила на песк каблукомъ ботинка. Ее даже не удивилъ тонъ, которымъ говорилъ съ ней сегодня Доганскій. Двочкой она часто болтала и дурачилась съ нимъ, особенно когда онъ прізжалъ къ Анн Григорьевн, но, сдлавшись взрослою двушкой, Юленька незамтно отдалилась отъ этого страннаго человка, пугавшаго ее своею привязанностью. Что ему нужно отъ нея? Какое ему дло до ея жизни? Юленька любила ставить вопросы ребромъ. Когда она поняла т отношенія, какія связывали ее съ Доганскимъ, она возненавидла его, какъ человка, который заразилъ ее своею кровью, она со страхомъ чувствовала въ себ эту кровь, точно ее медленно точила какая-то роковая и неизлчимая болзнь, медленно проникавшая весь организмъ и шагъ за шагомъ захватывавшая самый мозгъ. Раньше Доганскій говорилъ Юленьк всегда ‘вы’, а сегодняшнее ‘ты’ непріятно рзало ея уши, и въ ея оригинальной головк подъ гладко зачесанными волосами зашевелились самыя нехорошія мысли, она чувствовала, какъ въ душ поднимается старая ненависть къ этому отвратительному человку, и нужно было все присутствіе духа Юленьки, чтобы воздержаться отъ вншнихъ проявленій этой ненависти.
— Julie, я давно хочу спросить тебя,— заговорилъ Доганскій, видимо подбирая слова, чтобы лучше выразить свою мысль,— спросить, за что ты меня ненавидишь? Я это чувствую давно и думаю, то-есть стараюсь думать, что я этого не заслужилъ.
— Ненавидятъ только тхъ людей, которыхъ могли бы любить, а мн ршительно все равно, существуете вы на свт или нтъ.
Доганскій пожалъ губами, прищурилъ свои безцвтные глаза и претворилъ:
— Въ такомъ случа, зачмъ ты меня потащила въ паркъ?
— Да затмъ только, чтобы сказать то, что я сейчасъ сказала, и еще прибавить, что для насъ съ вами самое лучшее держаться подальше, какъ держатся чужіе люди.
— Что ты хочешь этимъ сказать?— спросилъ Доганскій, чувствуя, что начинаетъ краснть.
— Послушайте, Юрій Петровичъ, я не двочка и понимаю гораздо больше, чмъ вы думаете, поэтому ‘чужихъ’ и ‘своихъ’ людей вы можете понять въ настоящемъ значеніи этихъ словъ, то-есть поскольку они относятся лично къ намъ съ вами.
— Ты не хочешь понять одного только, Julie, что мн, можетъ-быть, слишкомъ бываетъ тяжело, а теперь въ особенности…
— Кто же въ этомъ виноватъ? Вамъ тяжело, по крайней мр, за ваши же собственныя глупости, а, можетъ-быть, есть люди, которымъ приходится это ‘тяжело’ за чужія глупости…
— Да… Ты въ этомъ случа права. Но зачмъ было повторять эти чужія глупости?.. Julie, я съ тобой говорю, какъ съ взрослою двушкой… какъ съ ‘женщиной’, наконецъ.
Блдное лицо Юленьки вспыхнуло, а потомъ помертвло опять, и она судорожно схватилась обими руками за перила, чтобы не вскрикнуть. На ея мертвомъ, страшномъ лиц живы были одни глаза, смотрвшіе изъ-подъ опущенныхъ вкъ свтившимся взглядомъ.
— Послушайте, Юрій Петровичъ, какое вы имете право все это мн говорить?— спросила наконецъ Юленька посл долгой паузы.
— Ты еще разъ права, Julie: мн это слдовало высказать теб немного раньше… Я долженъ былъ теб высказать… Но я не желаю тебя ни въ чемъ обвинять, то-есть я не могу обвинять.
— Меня… обвинять?!..— Юленька захохотала нехорошимъ нервнымъ смхомъ.— И это говорите вы… вы… Я, кажется, немного потеряла… Счастье быть дочерью двухъ отцовъ еще не особенно завидно… Я развязываю тотъ роковой узелъ, которымъ вы были вс связаны: вамъ возвращаю жену… maman утшится тмъ, что чрезъ меня можетъ отмстить Сусанн… Сусанна избавится отъ человка, который слишкомъ тяготилъ ее… Наконецъ, я получаю опредленное общественное положеніе, немножко нелегальное, но пользующееся громадными льготами и преимуществами. Тмъ, что вы сдлали изъ Сусанны, я никогда не буду, и никто не можетъ меня заставить этимъ сдлаться… и еще, наконецъ, получаю блестящую возможность разсчитаться съ вами за все то вниманіе, какимъ имла счастье пользоваться. Ну, теперь вы довольны?
— Да… даже слишкомъ доволенъ,— бормоталъ Доганскій, крутя свою голову, точно его облили кипяткомъ.
— И отлично… Теперь намъ остается только возвратиться къ maman,— проговорила Юленька усталымъ голосомъ.— Юрій Петровичъ, дайте же вашу руку, а то я полечу съ горы кувыркомъ… Maman насъ ждетъ наврное…
Доганскій машинально подалъ свою руку, и они осторожно начали спускаться съ горы мимо глубокаго оврага, усаженнаго рядами теперь почти совсмъ обнаженныхъ сиреней, подъ ногами шелестли высохшіе осенью листья, которые какъ-то порывисто перебиралъ набгавшій легкій втерокъ, точно онъ напрасно отыскивалъ между ними что-то такое дорогое и забытое, какъ мы роемся иногда въ ящик со старыми письмами. Въ одномъ мст Юленька замтила топорщившіеся изъ сухой осенней травы какіе-то желтенькіе цвточки и попросила своего кавалера сорвать ихъ.
— Это на память…— разсмялась она, принимая изъ рукъ Доганскаго небольшой букетъ изъ желтыхъ цвточковъ, ронявшихъ свои лепестки при каждомъ неосторожномъ движеніи.
Доганскій молчалъ всю дорогу и только чувствовалъ, какъ у него тяжело кружится голова.
— Послушайте, Юрій Петровичъ!— заговорила Юленька, когда они уже выходили изъ парка.— Я васъ должна предупредить: эта дама, которая пріхала къ maman при васъ, знаетъ ршительно все и теперь явилась сюда съ спеціальною цлью разъяснить это все maman… Конечно, будетъ тяжелая семейная сцена, и вамъ лучше всего пройти прямо на вокзалъ, а я что-нибудь скажу подходящее.
— Благодарю васъ… Я еще понимаю, Julie, ненависть, но никакъ не великодушіе, котораго ни отъ кого еще не принималъ. Итакъ, мы разстаемся врагами?
— Гораздо хуже, Юрій Петровичъ, чмъ врагами.
Подходя къ дач, онъ принялъ самый беззаботный видъ, съ какимъ являются люди посл хорошей прогулки. Калерія Ипполитовна и Зинаида Тихоновна сидли попрежнему на крылечк и, очевидно, поджидали ихъ возвращенія. Юленька легко взбжала на крылечко и, подавая матери принесенный желтенькій букетикъ, проговорила:
— Это, maman, теб Юрій Петровичъ презентуетъ… на память.
Калерія Ипполитовна дрогнувшею рукой взяла букетъ, поднесла машинально его къ носу и проговорила точно про себя:
— Желтые цвты — говорятъ — ядовиты…
— Нтъ, maman они ядовиты только весной и лтомъ, а осенью теряютъ всякій ядъ.
‘Вотъ такъ двка, настоящая сорви-головушка’,— думала Зинаида Тихоновна, наблюдая, какъ Юленька ‘рзала’ матери.
Несмотря на вс усилія Доганскаго, разговоръ какъ-то совсмъ не вязялся, и получались самыя глупйшія паузы, какъ у актеровъ, которые перепутали реплики. Общее неловкое положеніе разршилось совершенно неожиданно: пріхалъ Симонъ Денисычъ. Въ другое время на него не обратили бы и вниманія, а теперь встртили съ распростертыми объятіями, какъ избавителя, ему улыбались, внимательно слушали его безконечные разсказы, старались ему угодить. Это общее вниманіе растрогало Симона Денисыча, и онъ никогда не былъ, кажется, такъ счастливъ, какъ сегодня, и нсколько разъ повторялъ:
— Господа, что же это вы?.. Говорите же вы что-нибудь?
Отведя Доганскаго въ сторону, Симонъ Денисычъ проговорилъ ему шопотомъ:
— Я сегодня просто безсовстно счастливъ… Вотъ что значитъ семейный очагъ, свой уголъ!

VIII.

Поведеніе Инны и Юленьки обратило на себя общее вниманіе. Какъ бываетъ въ такихъ обстоятельствахъ, всего ближе къ сердцу приняли это ‘семейное несчастіе’ именно т люди, которымъ, кажется, всего меньше было дла до этихъ двухъ семей. Особенно досталось Мостовымъ, фамилія которыхъ еще разъ начала циркулировать въ сред петроградскихъ знакомыхъ съ необыкновенною быстротой. Густомсовы, Берестовскіе, Даниловы, квасовскіе ‘короли въ изгнаніи’,— вс поднялись на ноги. Эти ‘расхоложенные’ и изувченные столичною жизнью люди сочли своимъ долгомъ возстать за попранную нравственность и, конечно, пожалть Калерію Ипполитовну: ‘Бдная Калерія Ипполитовна… это такая рдкая мать, это, можно сказать, страдалица, и вдругъ единственная дочь… какъ это вамъ понравится?’ Нашлись охотницы, которыя непремнно желали на мст проврить невроятное событіе, но это похвальное усердіе кончилось ничмъ: ни maman Анна Григорьевна ни Калерія Ипполитовна не принимали подъ предлогомъ болзни.
— Да, чортъ возьми… изволь посл этого воспитывать дочерей,— говорили благочестивые отцы семействъ, пожимая плечами.— Это чортъ знаетъ, что такое!
Калерія Ипполитовна сдлалась больна не на шутку и пролежала въ постели цлую недлю, причемъ допускала къ себ только одну Зинаиду Тихоновну, незамтно сдлавшуюся ея наперсницей и повренной всякихъ тайнъ. Всего сильне боялись, чтобы печальное извстіе не убило maman Анну Григорьевну, Доганскій самъ вызвался подготовить ее и посл необходимой въ такихъ случахъ околесной въ самыхъ осторожныхъ дипломатическихъ выраженіяхъ передалъ суть дла. Старушка не плакала и не упала въ обморокъ, а только сухо засмялась.
— Вотъ чего я ужъ никакъ не ожидала отъ Julie… да, никакъ не ожидала!— нсколько разъ повторила она, длая ручкой энергичный жестъ.— Конечно, Теплоуховъ страшно богатъ, но вдь Julie двушка… Я еще понимаю, если замужняя женщина, имющая опредленное общественное положеніе, позволитъ себ, но двушка и съ такимъ твердымъ закаломъ характера… Это, наконецъ, смшно…
Странный смхъ Анны Григорьевны навелъ даже Доганскаго на сомнніе:
‘Ужъ не тронулась ли старушенція?’ — нсколько разъ подумалъ онъ, наблюдая Анну Григорьевну.
— Бракъ для двушки все, потому что только онъ даетъ двушк истинную свободу,— философствовала Анна Григорьевна.— Поэтому свтъ все извиняетъ замужней женщин. Это — законъ природы. Ахъ, да… дорого я дала бы за то, чтобы посмотрть, какъ теперь встртится Julie съ Сусанной?
Анна Григорьевна разсыпалась своимъ мелкимъ ядовитымъ смшкомъ, оторый покоробилъ даже Доганскаго.
— Женщины настолько бываютъ благоразумны въ такихъ случаяхъ, что умютъ обходить подобныя встрчи,— проговорилъ онъ.
— Да, пожалуй… А твое положеніе, милый мой (Анна Григорьевна говорила Доганскому ‘ты’) — не изъ красивыхъ, по крайней мр, я не желала бы быть на твоемъ мсг. Хи-хи… Ты бываешь, конечно, у Julie?
— Да… иногда.
— Какъ же она тебя встрчаетъ?
— Какъ всегда, она меня ненавидитъ.
— А Сусанна?
— Послушайте, Анпа Григорьевна, я привыкъ уважать васъ, какъ умную женщину, и могу только удивляться, что вамъ доставляетъ удовольствіе мучить меня, именно мучить — булавочными уколами.
— Ага… я тоже уважаю тебя, Юрій, какъ умнаго человка. Однако ты долженъ сказать мн, правда ли, что мой великій человкъ вплотную ухаживаетъ за твоею Сусанной?
Великимъ человкомъ Анна Григорьевна называла Романа.
— Да, правда,— грубо отвтилъ Доганскій.
— Да ты, милый мой, напрасно сердишься на меня… У васъ такія дла длаются нынче, что я ршительно отказываюсь понимать и сознаю только одно, что мн пора умирать. Кажется, ждать больше нечего…
У Доганскаго всегда было много всякой работы на рукахъ, но теперь у него голоса шла кругомъ: създъ соревнователей кончился скандаломъ, т.-е. отпаденіемъ Нилушки, Теплоуховъ прекратилъ свои визиты къ Сусанн, хотя Доганскій продолжалъ оставаться его повреннымъ, наконецъ, Сусанна длала цлый рядъ глупостей изъ-за мальчишки Зоста. Положеніе Доганскаго въ обществ замтно пошатнулось, хотя онъ еще и самъ боялся въ этомъ сознаться. Юленька откровенно объяснила ему, что постарается свести съ нимъ старые счеты. А тутъ еще Богомоловъ, который забралъ большую силу и задался цлью непремнно оттереть Доганскаго. Словомъ, тучи надвигались разомъ со всхъ сторонъ, но Доганскій боялся не ихъ, а того, что у него тамъ, внутри, являлись тяжелая пустота и апатія, не было энергіи, не было прежней самоувренности.
Виновница всхъ этихъ передрягъ и волненій преспокойнйшимъ образомъ устроилась на Литейной, гд у ней была великолпная квартира въ десять комнатъ. Какъ въ обстановк всей квартиры, такъ и въ состав новыхъ знакомыхъ отлично сказалось все то, чмъ была Юленька. Начать съ того, что Юленька совсмъ не желала создавать себ никакой обстановки и относилась равнодушно ко всевозможнымъ затямъ подобнаго рода. Больше всего Юленька была занята своею конюшней и нарядами. Послднее удивило всхъ знакомыхъ, но, какъ оказалось, Юленька любила и умла рядиться. Держала себя она спокойно, какъ всегда, съ легкимъ оттнкомъ сарказма, съ которымъ относилась одинаково ко всмъ, не исключая и себя.
Теплоуховъ живмя жилъ въ ея квартир, хотя не измнилъ ни на волосъ своей манер держаться молчкомъ въ сторонк, точно какой приживальщикъ изъ дальнихъ родственниковъ. Изъ прежнихъ знакомыхъ у Юленьки чаще другихъ бывали onсle и Доганскій, или ‘старички’, какъ ихъ называла хозяйка.
Теплоуховъ былъ доволенъ и, кажется, счастливъ, потому что спокойствіе его души ршительно ничмъ не было нарушено: Julie всегда была такая ровная и невозмутимая, такъ что Теплоуховъ могъ разсчитывать на самое прочное и безоблачное счастье, какое только можетъ дать женщина. Конечно, у Julie были и свои слабости, которыя Теплоуховъ старался предупредить съ изысканною вжливостью. На ея четвергахъ стали появляться сомнительныя знаменитости дня. Но въ глазахъ Julie было достаточно уже и такой извстности, потому что она сама больше всего жаждала быть именно замченной во что бы то ни стало: пусть говорятъ о ней самой, о ея конюшн, о нарядахъ, о четвергахъ,— все равно, только бы выдлиться изъ остальной безличной массы.
Onde за послднее время сильно постарлъ и осунулся, хотя старался держаться бодро и попрежнему закидывалъ свою голову назадъ. Черезъ него Julie получала извстія о своихъ, т.-е. о матери и о бабушк, хотя отъ oncl’я въ такихъ случаяхъ трудно было добиться толку.
— Видлъ maman?— спрашивала нсколько разъ Julie.
— Видлъ,— отвчалъ oncle.
— Ну, что же она?
— Ничего… все съ нервами своими возится.
— Нервы… Удивительныя женщины! У нихъ на всякій случай въ жизни найдется соотвтствующій нервъ. Ну, а у Сусанны давно ли ты былъ?
— Кажется, третьяго дня… нтъ, вчера.
— И сегодня, вроятно, туда же потащишься?
— И не знаю… право… Какіе ты странные вопросы задаешь!
— Очень просто, я завидую и ревную Сусанну. Ахъ, если бы я была такъ же красива, какъ она! Это несправедливо, что однмъ женщинамъ природа даетъ все, а другихъ выпускаетъ какими-то сиротами. Какіе глаза у Сусанны: такъ въ душу и смотрятъ. А когда она разсердится, раздуетъ ноздри, глаза сдлаются темные и даже засвтятся, какъ у кошки. Вотъ это женщина! Знаешь что? Мать должна быть мн благодарна, потому что черезъ меня Сусанна потеряла все, слдовательно наше фамильное оскорбленіе отомщено.
— Калерія и сама говорила это же.
— Ну, вотъ и отлично. Значитъ, у насъ съ ней есть еще надежда когда-нибудь опять сойтись. Я, по крайней мр, думаю такъ. Я вдь не сержусь на maman, что Юрій Петровичъ считаетъ меня своею дочерью, пусть, для него же хуже. Ну да это все вздоръ, ты разскажи лучше, что обо мн говорятъ въ город.
— Когда ты была въ театр, всмъ бросилось въ глаза твое новое колье изъ сапфировъ. Даже Андрей Евгеньичъ спрашивалъ меня, съ кмъ я сидлъ въ лож. Баронъ Шебекъ желалъ съ тобой познакомиться!
— И только?
— Чего же еще теб? Тебя замтили, о теб говорятъ… кажется, достаточно. Брикабракъ твои костюмы расписываетъ въ ‘Искоркахъ’.
— Да, но вдь онъ гораздо больше пишетъ о послдней актрис. Вотъ счастливыя женщины, которыя могутъ быть постоянно на глазахъ у публики и заставлять говорить о величин своихъ ногъ, какъ о важномъ европейскомъ событіи.
Oncle всегда съ удивленіемъ слушалъ Julie и длалъ какое-то глупое птичье лицо, какъ глухонмой. Это всегда сердило Julie, но oncle былъ ршительно безнадеженъ и только моргалъ глазами.
— Ну, довольно, теперь отправляйтесь дежурить къ Сусанн,— выпроваживала его Julie, когда онъ ей надодалъ.— Вс мужчины любятъ помогать другъ другу нести тяжелое бремя семейнаго счастья… а Юрій Петровичъ, кажется, особенно нуждается въ вашемъ дружескомъ участіи!
Съ Теплоуховымъ Julie держалась совершенно по-своему, ни въ чемъ не повторяя другихъ женщинъ. Этого богача, изучившаго женщинъ всевозможныхъ національностей, трудно было удивить чмъ-нибудь новымъ, еще неиспытаннымъ имъ, но ни въ комъ Теплоуховъ не находилъ еще такого нетронутаго запаса силъ, какъ въ Julie, начиная съ того, что Julie совсмъ не знала, что такое скука, и была такъ же заразительно весела съ глазу на глазъ съ нимъ, Теплоуховымъ, какъ въ самой веселой компаніи.
Изъ удовольствій Julie всему предпочитала циркъ. Обыкновенно Julie отправлялась туда съ Теплоуховымъ и съ oncl’емъ, но Теплоуховъ долженъ былъ брать себ кресло, потому что Julie никогда не позволяла ему сидть въ ея лож, какъ и въ театр. Онъ иногда появлялся только въ антрактахъ, но и это всегда бсило Julie. Разъ, когда Julie сидла такимъ образомъ въ цирк, она увидала Сусанну, которая сидла вмст съ Романомъ и Чарльзомъ Зостомъ и, какъ кажется, чувствовала себя очень весело.
— Сейчасъ же демъ домой,— проговорила Julie, вспыхнувъ до ушей.
Oncle только пожалъ плечами и покорно побрелъ за капризничавшею внучкой: ему столько приходилось всегда выносить отъ женщинъ, что добрый старикъ давно пересталъ удивляться.
Вернувшись домой, Julie разыграла довольно горячую сцену, причемъ досталось и oncl’ю и Теплоухову, такъ что бдные старики не знали, куда имъ дваться. Это была первая вспышка у этого импровизованнаго семейнаго очага.
— Я отъ васъ требую, m-r Теплоуховъ, чтобы вы завтра же уволили Доганскаго отъ занимаемой имъ должности,— энергично требовала Julie и даже топнула ногой.— Понимаете!?
— Да… конечно, понимаю…— лепеталъ га-r Теплоуховъ, сильно взволнованный неожиданно разыгравшеюся сценой.—Только нельзя же это вдругъ… Доганскій ведетъ вс дла… у него все на рукахъ…
— А если я этого хочу?— заявляла Julie.
— Но ты подумай, къ чему все это поведетъ.
— Я ничего не хочу думать, я требую…
— Julie, это только капризъ съ твоей стороны… а Доганскій мн нуженъ.
— Капризъ? Отлично… Такъ и будемъ знать. Когда отъ васъ Сусанна требовала удаленія Симона Денисыча съ заводовъ, вы его вышвырнули на улицу, а для меня не можете пожертвовать Доганскимъ.
Разыгралась настоящая буря, закончившаяся тмъ, что Julie заперлась у себя въ спальн. Теплоуховъ былъ совсмъ разстроенъ, такъ что oncle долженъ былъ проводить его до самаго дома. Но на утро Julie одумалась и, когда oucle явился къ ней въ качеств парламентера, она объявила ему:
— Передайте m-r Теплоухову, что у меня вчера голова болла, и я больше ничего не требую отъ него.
Среди вереницы новыхъ знакомыхъ самыми близкими къ Julie была чета Мансуровыхъ. Илья Ильичъ являлся всегда вмст съ Инной и сдлался въ квартир Julie своимъ человкомъ. Ех-заводчикъ совсмъ подчинялся своей юной сожительниц и покорно слдовалъ за ней всюду, какъ тнь. Когда никого не было постороннихъ, Теплоуховъ, Мансуровъ, Инна и Julie играли въ винтъ и чувствовали себя необыкновенно хорошо.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

Покатиловская газета шла попрежнему хорошо, и кругъ читателей все расширялся. Годъ шелъ за годомъ, событія чередовались, но улица, выраженіемъ которой служило ‘Сверное Сіяніе’, оставалась та же. Она требовала только одного: новостей и новостей. Конечно, эта улица не имла никакихъ политическихъ убжденій и была совершенно индифферентна по части общественныхъ интересовъ, но ей нужно было убить время, и покатиловская газета доставляла вс средства къ этому. Просматривая сырые корректурные листы, Покатиловъ часто не могъ удержаться отъ смха надъ ловко закругленными фразами своихъ сотрудниковъ. Самъ Покатиловъ рдко брался за перо и то для того только, чтобъ его не забыли: репутація и на улиц составляла извстный капиталъ.
Жилъ Покатиловъ на прежней квартир, хотя больше уже не мечталъ ни о какой обстановк: все шло, какъ попало или какъ хотла старая Улитушка.
— Жениться бы надо, Романъ Ипполитычъ,— говорила старуха при всякомъ удобномъ случа.— Что такъ-то задарма мыкаться?.. На генеральской бы дочери женился.
— Подымай выше, женюсь да княжн.
— Что же? Всякія и княжны бываютъ. Другая только будто одно названіе, что княжна… Будетъ около чужихъ-то женъ хороводиться, Романъ Ипполитычъ, потшился, а потомъ и честь пора знать. Тоже и годки твои не малые подходятъ, золотое-то времечко какъ разъ укатится… Покружится человкъ, поскачетъ, а потомъ и повернетъ на свое гнздо. Такъ отъ Бога поставлено. Дождешься вотъ собачьей старости, такъ тогда разв какая мщаночка пойдетъ за тебя.
— Ничего, нянька, какъ-нибудь устроимся.
— Это все отъ той бухарской зми,— вздыхала про себя горевавшая старушка.— Кругомъ окрутила парня. Этакое приворотное зелье издастся же… Да и не одного окрутила, а всхъ. Охъ-хо-хо!.. согршили попы за наши грхи!
Свободное время Покатиловъ обыкновенно проводилъ у Доганскихъ, гд, въ виду грозившаго разрыва съ Теплоуховымъ, царило лихорадочное оживленіе. Въ кабинет Доганскаго появлялись все новыя лица, частью дльцы, частью просто люди съ громкими аристократическими фамиліями. Строились блестящіе проекты, составлялись планы, смты и соображенія, велись горячіе дебаты и замышлялись ходатайства по всевозможнымъ инстанціямъ — кавказская нефть, донецкій каменный уголь, сибирское желзо, кокандскіе хлопчатники, хлбные элеваторы, табачныя плантаціи,— ничего, кажется, не было упущено изъ вида.
Изъ старыхъ знакомыхъ Богомоловъ не показывался совсмъ, oncle завертывалъ очень рдко, оставались неизмнными только двое: Нилушка и Покатиловъ. Чарльзъ Зостъ то бывалъ часто, то исчезалъ. Сусанна теперь была въ полномъ расцвт красоты. Покатиловъ видлъ ее въ теченіе пяти лтъ чуть не ежедневно и находилъ въ ней постоянно что-нибудь новое, что съ такою мучительною болью заставляло биться его сердце.
— Если вы когда-нибудь выгоните меня,— часто говорилъ ей Покатиловъ,— я уйду на улицу и буду сидть гд-нибудь на тумб противъ вашей квартиры.
Она улыбалась и говорила:
— У васъ есть настойчивость, Покатиловъ, но жаль, что вы такъ неудачно распоряжаетесь собой… Вдь пять лтъ скоро, какъ мы знакомы, и вы все еще не можете образумиться.
— Не могу.
— Пустяки!… Человкъ долженъ стоять выше своихъ слабостей, какъ вы сами говорите.
— Да, да… Совершенно врно. Искусство управлять собой — самое трудное, это азбучная истина.
Она опять задумчиво улыбнулась.
— Бэтси любитъ васъ, вы — меня, я — Чарльза, Калерія Ипполитовна любила Юрія,— говорила Сусанна, глядя куда-то въ сторону.— И вс одинаково несчастны, кром тхъ, кто, какъ Julie, никого не любитъ… Нтъ, ршительно всякая любовь есть несчастіе и величайшее зло.
Любилъ ли Покатиловъ Сусанну, онъ, пожалуй, затруднился бы теперь и самъ сказать, потому что его теперь увлекалъ уже самый процессъ достиженія цли. Да, онъ шелъ къ ней, потому что незамтно, шагъ за шагомъ производилъ свои завоеванія въ обстановк тхъ комнатъ, гд жила Сусанна, въ ея костюмахъ, въ привычкахъ, даже въ мысляхъ онъ чувствовалъ свое вліяніе. Самая трудность работы увлекала его, и онъ торжествовалъ, когда Сусанна начинала даже говорить его, покатиловскими фразами и въ томъ же тон.
— Послушайте, Покатиловъ, кто изъ насъ здсь хозяинъ: вы или я?— спросилъ однажды Доганскій, прищуривая глаза.
— Должно-быть, вы, Юрій Петровичъ.
— Я?.. Ага… Это хорошо. Знаете, я начинаю себя чувствовать какимъ-то гостемъ въ собственной своей квартир, потому что здсь всмъ распоряжаетесь вы, другими словами, Сусанна длаетъ все по-вашему. Впрочемъ, мы, кажется, понимаемъ другъ друга…
Они церемонно раскланялись и разошлись. Эта глупая сцена, однако, заставила Покатилова задуматься, точно онъ сдлалъ открытіе, что на свт существуетъ еще мужъ Сусанны, а не просто Юрій Петровичъ Доганскій, милый и непроницаемый человкъ. Въ самомъ дл, что это за человкъ, этотъ Доганскій, котораго Покатиловъ видитъ въ теченіе пяти лтъ чуть не каждый день? Покатилову припомнился случай, когда онъ въ полутьм сумерекъ сидлъ въ будуар Сусанны на голубомъ шелковомъ диванчик, она сидла рядомъ съ нимъ и тихо смялась надъ его болтовней. Да, она хорошо умла смяться, какъ смются дти, когда ихъ пугаютъ козой. Въ этотъ моментъ въ дверяхъ точно изъ земли выросла долговязая фигура Доганскаго, постояла одно мгновеніе и безмолвію скрылась. Сусанна притихла. На этомъ все дло и кончилось. Въ другой разъ Доганскій вошелъ въ комнату какъ разъ въ тотъ моментъ, когда Покатиловъ съ взволнованнымъ лицомъ крпко сжималъ руки Сусанны, но непроницаемый человкъ сдлалъ только видъ, что ничего не замтилъ, и прошагалъ дальше. Покатиловъ чувствовалъ, что если кого онъ въ состояніи убить, такъ это именно Доганскаго.
Отношенія къ Чарльзу Зосту у Сусанны принимали самый острый характеръ, онъ не показывался иногда по мсяцу, но потомъ опять возвращался. Сусанна казалась то совсмъ равнодушной къ нему, то плакала, жаловалась, капризничала и непремнно длала какія-нибудь непріятности Покатилову.
— Сюзи сердится, значитъ, вы кругомъ виноваты,— объяснялъ Доганскій.— А гд мой другъ Чарли? Я соскучился о немъ.
Все это было слишкомъ глупо, и Покатиловъ начиналъ чувствовать, что онъ сходитъ съ ума. Являлось какое-то глухое отвращеніе ко всему. Когда длалось особенно скучно, онъ, по старой привычк, исчезалъ на нсколько дней и скитался по разнымъ вертепамъ.
Эти скитанья на время отрезвляли Покатилова, возвращая ему чувство дйствительности, то сознаніе равновсія душевныхъ силъ, которое теперь колебалось въ немъ. А главное, въ немъ затихала сосавшая его неотступно глухая тоска. Жизнь — сплошная глупость, значитъ, не стоитъ безпокоиться. Собственно нтъ никакихъ дйствительныхъ интересовъ, нтъ ничего серьезнаго, кром вчно однихъ и тхъ же хорошихъ словъ, которыми большинство людей самымъ добросовстнымъ образомъ обманываетъ самихъ себя. Одна улица была права, потому что во всхъ положеніяхъ оставалась сама собой и захватывала все шире и шире кругъ дйствія. Да, она проникла давно въ раззолоченные салоны неизвстно откуда выплывавшихъ милліонеровъ, въ старые барскіе дома. И, прежде всего, она, эта улица, заражала все самое выдающееся, талантливое, красивое, отзывчатое. Стоило ли жить, когда глазъ везд открывалъ таившуюся заразу и душа проникалась безнадежнымъ скептицизмомъ?
Возвращаясь однажды изъ такого путешествія въ свою ‘кумирню’, Покатиловъ нашелъ дверь не запертой на ключъ, какъ обыкновенно, а въ передней дремавшую Улитушку, которая только замахала руками. Въ кабинет у письменнаго стола, положивъ голову на руки, сидла Сусанна.
— Сусанна Антоновна!— тихо вскрикнулъ Покатиловъ, не вря собственнымъ глазамъ.
— Я знала, что вы придете…— тихо отвтила Доганская, протягивая руку.
Было часовъ десять вечера, и въ кабинет горла всего одна свчка.
Сусанна сидла въ коротенькой собольей шубк и въ мховой шапочк. Лицо у нея было спокойное, и только глаза странно блуждали.
— Я вдь давно здсь сижу,— продолжала она.— Мн очень нравится вашъ кабинетъ… то-есть, наоборотъ, совсмъ не нравится.
Покатиловъ съ какимъ-то благоговніемъ поцловалъ протянутую холодную руку. Онъ понималъ, что она залетла въ его квартиру, какъ ласточка, загнанная бурей, и ему хотлось согрть эту головку собственнымъ дыханіемъ.
— Мн было тяжело, и я, право, не помню, какъ попала сюда,— смялась Сусанна, оглядывая комнату.— Какой, однако, у васъ безпорядокъ… Это нехорошо! Послушайте, гд это вы пропадали?
Онъ засмялся и ничего не отвтилъ. Ему сдлалось вдругъ такъ легко и хорошо. Эти мертвыя стны слышали ея голосъ, она дышала этимъ воздухомъ, ея руки касались письменнаго стола, чего же больше и лучше? Потомъ онъ сидлъ у ея ногъ и разсказывалъ все, что видлъ, что думалъ и что чувствовалъ. Она понимала его, но какая-то упорная мысль пряталась въ сморщенномъ лб и не хотла уйти.
— Вы еще придете сюда,— бормоталъ Покатиловъ,— только съ другими мыслями. Да, я счастливъ вашимъ присутствіемъ… я вижу всю вашу душу… И вы знаете, что мн ничего не нужно и что здсь вы безопасне, чмъ въ своей собственной комнат. Да вы теперь и сами никого и ничего не боитесь.
Она быстро вскочила съ мста и посмотрла на него большими испуганными глазами, а поблвшія губы шептали:
— Вы… вы знаете… нтъ, ‘этого’ никто не могъ знать… Вы ошибаетесь!..
— Хорошо… объ этомъ посл, а теперь я васъ провожу домой, Сусанна Антоновна.
Доганская повиновалась звуку его голоса и, когда уходила изъ комнаты, незамтно сунула на столъ маленькій револьверъ. Онъ поймалъ это движеніе и улыбнулся.

II.

Бэтси попрежнему жила въ своихъ номерахъ на Моховой и попрежнему работала надъ переводами для ‘Свернаго Сіянія’. Острый періодъ своего горя она уже пережила и теперь относилась къ Покатилову почти равнодушно, хотя его рдкіе визиты стоили ей каждый разъ тяжелой душевной борьбы. Попрежнему на Моховую ходили ‘газетные старички’, чтобы отдохнуть здсь отъ понесенныхъ заботъ и треволненій. Съ старческою болтливостью они разсказывали все, что накипало на душ, особенно по части своихъ литературныхъ длъ. Симонъ Денисычъ замтно постарлъ и опустился, хотя ни однимъ словомъ не выдавалъ своего семейнаго горя. Этотъ стоицизмъ очень нравился капитану, который любилъ пускаться въ разныя туманныя аллегоріи на нравственныя темы.
Однажды, когда Бэтси посл одного изъ покатиловскихъ визитовъ чувствовала себя особенно скверно, къ ней заявился oncle Николай Григорьевичъ.
— Узнаёте?— спрашивалъ онъ, грузно входя въ маленькую гостиную Бэтси.
— Извините, ахъ, да, теперь я узнала! Какъ вы, однако, измнились, Николай Григорьевичъ… ужъ не больны ли вы?
Oncle дйствительно сильно опустился за послднее время и часто говорилъ, что ему скоро пора ликвидировать свои дла, онъ замтно началъ горбиться и потерялъ военную выправку, но одвался попрежнему съ маленькою небрежностью. Пріемъ Бэтси заставилъ oncl’я печально улыбнуться.
— Мои шестьдесятъ лтъ стоятъ сами по себ хорошей болзни,— отвтилъ онъ съ улыбкой.— Говоря правду, я дйствительно боленъ: душа болитъ… Вотъ что, голубушка Лизавета Ивановна, гоните вы меня прямо въ шею, ежели я вамъ мшаю, я вдь такъ, ни зачмъ прибрелъ. Просто хотлось отдохнуть въ вашей кель… Знаете, есть такіе медвди, которые во-время не залягутъ въ берлогу и бродятъ по лсу зимой, ихъ зовутъ ‘шатунами’. Ну, и люди есть ‘шатуны’, а изъ нихъ первый — вашъ покорнйшій слуга. Только медвди-шатуны отличаются превеликою злостью, а я — добрый человкъ. Послушайте, что же вы, въ самомъ-то дл, церемонитесь со мной? Эйнъ-цвэй-дрэй — и я исчезаю…
— Нтъ, зачмъ же, я совсмъ не гоню васъ, а, напротивъ, рада…
— Вотъ это не хорошо, Лизавета Ивановна, что вы до сихъ поръ врать не научились: сказали противъ совсти и сейчасъ покраснли… А это къ вамъ очень идетъ. Вотъ и книжечка тамъ у васъ, и тетрадочки… Послушайте, возьмите меня въ число своихъ учениковъ. Я когда-то порядочно зналъ по-англійски, а теперь начинаю забывать…
Oncle вообще обладалъ способностью располагаться въ чужихъ квартирахъ, какъ у себя дома, а въ кель Бэтси онъ чувствовалъ себя особенно хорошо и безъ всякихъ церемоній попросилъ чего-нибудь пость. Такое поведеніе сначала произвело непріятное впечатлніе на немножко чопорную англичанку, но oncle просто подавилъ ее своимъ безграничнымъ добродушіемъ и какою-то особенною, старческою грустью, онъ разсказывалъ ей такіе смшные анекдоты и любовался, какъ Бэтси напрасно удерживалась, чтобы не расхохотаться въ присутствіи полузнакомаго человка. Для перваго раза они чуть даже не поссорились: oncle сказалъ нсколько своихъ обыкновенныхъ комплиментовъ, которые неизмнно повторялъ всмъ знакомымъ дамамъ, и Бэтси огорчилась не на шутку. Это ужъ окончательно развеселило хандрившаго старика, и келья Бэтси огласилась его раскатистымъ, громогласнымъ хохотомъ.
— Женщина, которая не выноситъ комплиментовъ — величайшая рдкость,— заявилъ oncle, вытирая слезы.—Это ужъ ни на что не похоже!.. Вс женщины требуютъ, чтобы мы ихъ обманывали на каждомъ шагу… ха-ха!.. Знаете ли вы, Лизавета Ивановна, что такое комплиментъ? Это — ходячая монета, которая открываетъ намъ доступъ одинаково ко всмъ женщинамъ а вы обижаетесь.
— Я думаю, Николай Григорьевичъ, что мы въ этомъ случа никогда не поймемъ другъ друга,
— Радуюсь за васъ, хотя и не имлъ дурного умысла, когда машинально повторилъ нсколько общепринятыхъ глупостей. Что же вы не гоните меня? Къ вамъ очень идетъ, когда вы сердитесь.
— Послушайте, я дйствительно начинаю думать, что вамъ лучше уйти.
— Вотъ какъ! Нтъ, я не уйду, Лизавета Ивановна, пока вы меня не простите.
Oncle окончательно вошелъ въ обстановку Бэтси, какъ самый близкій человкъ. Сначала Бэтси это было непріятно, а потомъ она начала бояться oncl’я, подозрвая его въ какихъ-то дурныхъ замыслахъ. Для нея ясно было только одно, именно, что прежній порядокъ ея жизни нарушался въ самыхъ своихъ основаніяхъ, и она даже не находила средствъ бороться съ наступающимъ непріятелемъ, быстро завладвшимъ всею территоріей. Конечно, и раньше у нея постоянно бывали капитанъ и Симонъ Денисычъ, которыхъ она про себя называла ‘газетными старичками’, но они держали себя всегда въ извстныхъ границахъ вжливости и не позволяли ни малйшей выходки, на какую имютъ право совсмъ близкіе люди: старцы были вжливы, внимательны, откровенны до извстной степени, и только. А этотъ oncle съ перваго раза началъ величать Бэтси голубушкой. Оставалось только для довершенія скандала газетнымъ старичкамъ встртиться съ oncl’емъ у Бэтси носомъ къ носу, что и не замедлило произойти, когда однажды oncle самымъ безсовстнымъ образомъ напросился пить кофе. Бэтси только-что принялась за необходимыя приготовленія къ этой церемоніи, какъ въ коридор послышались знакомые шаги, и въ передней показался капитанъ. Бэтси, проклиная безсовстнаго oncl’я, принуждена была познакомить своихъ гостей и чуть не сгорла отъ стыда.
— Очень пріятно, очень пріятно,— добродушно басилъ oncle, крпко пожимая руки журналиста.— Мы немножко знакомы… Капитанъ, вы не желаете ли кофе? Голубушка Лизавета Ивановна, соблаговолите ужъ намъ, старикамъ, покрпче.
Опять ‘голубушка’! Бэтси возненавидла это проклятое слово, которое когда-то такъ любила. Капитанъ въ это время многознаменательно закрутилъ свой блый усъ и уперся глазами въ уголъ. Отъ Бэтси не ускользнуло это движеніе глубокаго удивленія, и она почувствовала себя глубоко несчастной. Впрочемъ, кофе прошелъ самымъ веселымъ образомъ, потому что oncle болталъ за четверыхъ, и капитанъ пересталъ дергать себя за усы.
Однако, когда гости удалились и Бэтси осталась одна, раздумавшись, она горько поплакала, хорошенько сама не зная, о чемъ. Ужо въ слдующій разъ она непремнно выгонитъ этого безсовстнаго человка вонъ, потому что это, наконецъ, невозможно, ршительно невозможно. Еще сметъ называть голубушкой, отвратительный человкъ!

III.

Поступокъ Юленьки совсмъ обезкуражилъ Калерію Ипполитовну. Вс предшествовавшія неудачи носили временный характеръ, и зло было поправимо, но настоящее горе являлось безысходнымъ. Какъ это могло случиться? Конечно, Юленька была немножко эксцентричная двушка, это — правда, но, вмст съ тмъ, это такая холодная и расчетливая натура, вылитая grande mre Анна Григорьевна. И вдругъ… Калеріи Ипполитовн начинало казаться, что ея собственныя дла совсмъ-было поправились и Симону Денисычу уже общали отличное мсто на уральскихъ заводахъ, какъ случай съ Юленькой разрушилъ все. Да, теперь ей никуда носа нельзя было показать. Замтимъ кстати, что никакого мста Симону Денисычу не ‘выходило’, какъ говорила Улитушка, а все это являлось только плодомъ разстроеннаго воображенія, той ide fixe, которой жили вс ‘короли въ изгнаніи’, ждавшіе непремнно ‘мста’. Дальше, такъ какъ по логик Калеріи Ипполитовны, а съ ней вмст извстнаго большинства, въ каждомъ дл непремнно долженъ быть личный виновникъ, то она, прежде всего, и принялась разрабатывать эту благодарную тему. Юленька была молода и неопытна, слдовательно должна быть та рука, которая толкнула ее въ пропасть. Сначала Калерія Ипполитовна обвиняла во всемъ Бэтси, которая могла имть дурное вліяніе на Юленьку уже своею личной безпорядочною жизнью, потомъ эта несчастная встрча съ Сусанной и, наконецъ, этотъ примръ съ вертушкой Инной,—вс виноватые были на-лицо. Калерія Ипполитовна горько плакала, представляя себ дочь жертвой, да, именно несчастною жертвой, выкупившей своимъ позоромъ преступленія другихъ.
Всякіе хлопоты по личнымъ дламъ были оставлены, потому что теперь не для кого было хлопотать. Калерія Ипполитовна окончательно заперлась въ своихъ номерахъ и свободное время проводила въ обществ Зинаиды Тихоновны, которая теперь въ номер Мостовыхъ сдлалась своимъ человкомъ. Дамы коротали свое время обыкновенно за кофе съ патентованнымъ средствомъ отъ мигрени и разставались съ румянцемъ на щекахъ.
‘Короли въ изгнаніи’ знали давно, что Калерія Ипполитовна и Зинаида Тихоновна попиваютъ, и удивлялись, какъ Симонъ Денисычъ не прекратитъ подобнаго безобразія. Швейцаръ Артемій буквально торжествовалъ и нарочно стучалъ ногами, когда проходилъ мимо дверей московскаго номера. Знали объ этомъ дворники дома, почтальонъ, лавочникъ, прачка, городовой, стоявшій на углу, швейцаръ Григорій изъ номеровъ Баранцева и т. д.
А героини этой молвы, по свойственной всмъ героинямъ разныхъ происшествій близорукости, совсмъ не желали ничего ни видть ни слышать и продолжали ‘упражняться въ коньячкахъ’, какъ говорилъ штыкъ-юнкеръ Падалко. Калерія Ипполитовна отводила душу съ Зинаидой Тихоновной и откровенно разсказывала ей исторію своихъ злоключеній. Зинаида Тихоновна слушала съ замиравшимъ сердцемъ, умилялась, качала головой и даже вытирала глаза платкомъ.
— Зачтется это вамъ, Калерія Ипполитовна… все зачтется!— говорила кронштадтская мщанская двица и сейчасъ же приводила массу самыхъ неопровержимыхъ фактовъ подобнаго зачета.— Терпи часъ, а царствуй годъ. Настоящая вы мученица, Калерія Ипполитовна, ежели поглядть въ источности… А что касается Юліи Симоновны, такъ оно, конечно, материнское сердце, вчуж жаль, а тутъ своя кровь… да… И то сказать, бываютъ нехорошіе случаи въ мщанскомъ званіи, гд двчонки вертятся безъ призора, а тутъ такія воспитанныя барышни… Нтъ, ума не приложу я, Калерія Ипполитовна!..
Въ сущности, изъ нкоторыхъ дипломатическихъ соображеній Зинаида Тихоновна не договаривала всего, что думала, потому что хотя, конечно, Калерія Ипполитовна совсмъ утихомирилась, а все-таки, неровенъ часъ, скажи ей, а она взбленится. Бсъ болтливости, однако, такъ и подмывалъ мщанскую двицу, и роковое словечко много разъ висло у нея на самомъ кончик языка, пока однажды она какъ-то нечаянно выболтала, наконецъ, все на чистоту.
— Гляжу я на васъ, Калерія Ипполитовна, какъ это вы мучаетесь,— брякнула Зинаида Тихоновна ‘въ откровенность’,— и жаль мн васъ, потому какъ совсмъ вы напрасно эту самую муку принимаете на себя… Это я относительно Юліи Симоновны…
— Что вы хотите этимъ сказать, Зинаида Тихоновна?
Разговоръ происходилъ за кофе, и об дамы были уже въ настоящемъ градус. Калерія Ипполитовна сидла на диван въ довольно небрежной поз съ разстегнутымъ воротомъ домашняго платья. Зинаида Тихоновна помщалась въ кресл и потягивала кофе съ коньякомъ, заложивъ ногу за ногу.
— Ужъ вы меня извините за мою простоту,— тянула Зинаида Тихоновна, придвигаясь вмст съ кресломъ къ самому лицу своей собесдницы.— Давно я хотла сказать вамъ, да все какъ-то не смла… Только единственно отъ сожалнія къ вамъ говорю, потому не могу видть, какъ вы тоскуете да маетесь ежечасно. Конечно, я не ученый человкъ, Калерія Ипполитовна, а людей всякихъ, слава Богу, наглядлась-таки… да. Даже, можно сказать, черезъ плепорцію наглядлась, тоже немало горя да стыда на свою голову приняла, ну, чужое-то горе и понимаешь по своей нот. Теперь взять васъ: конечно, убиваетесь вы, потому какъ единственная дочь и всякое прочее. Не то думали, какъ растили ее-то. Да… А только я вамъ, Калерія Ипполитовна, такъ скажу, что Юлія Симоновна весьма даже оправдать себя могутъ, потому какъ ужъ такое, значитъ, нынче время пришло, что все перемшалось, у кого какая честь. Только отъ своей глупой доброты говорю, Калерія Ипполитовна. Ну, а Юлія Симоновна умныя барышни, надо честь отдать, и сообразили по своему: что-де я дурой-то буду въ двкахъ сидть да жениха ждать, возьму свою часть, и конецъ тому длу. Какіе женихи по ныншнему времю, Калерія Ипполитовна? Знаемъ мы ихъ: ежели богатый, такъ до зла-горя измотается съ французинками, ну, а потомъ и женится на воспитанной да богатой двиц, бдный, тотъ околачивается больше около чужихъ женъ да около богатыхъ вдовъ и тоже женится на богатой. Вотъ дло-то какое, а хорошія-то двушки сиди да посиди… Это какъ?.. Нашу княжну Инну взять, да мало ли ихъ? Воспитанныя, красивыя, молодыя, а такъ, на мщанскій манеръ ушли… Ну, Юлія Симоновна и сообразили: возьму свою часть съ Теплоуховымъ, а потомъ все мое будетъ. Какъ Теплоуховъ умретъ, за любого князя можетъ выйти, да еще честь честью выйдетъ-то, а потомъ черкнетъ за границу или на Кавказъ, и поминай какъ звали. Притомъ, Юлія Симоновна весьма ловкую механику подвели подъ эту самую Сусанну Антоновну… ей-Богу! Попрыгаетъ-попрыгаетъ Юрій-то Петровичъ, а безъ Теплоухова недалеко ускачетъ… да-съ. Вы теперь и подумайте, Калерія Ипполитовна: можетъ, Юлія-то Симоновна поумне насъ съ вами дльце сдлали, а что она не въ закон, такъ это самое пустячное и нестоящее дло.
Эти соображенія произвели на Калерію Ипполитовну громадное впечатлніе. Сначала она обидлась, потомъ заплакала и кончила тмъ, что какъ-то вся опустилась. Мщанская логика проникла въ глубину сердца и подняла тамъ цлый ворохъ дремавшихъ житейскихъ соображеній. Въ самомъ дл, жизнь идетъ на выворотъ, и мораль давно потеряла всякое значеніе на базар житейской суеты. Она, Калерія Ипполитовна, знаетъ вдь давно по своему личному опыту все это и обвиняетъ дочь. Если все въ жизни идетъ на выворотъ, что же длать и кого обвинять? Можетъ-быть, дйствительно: Зинаида Тихоновна права, какъ ни тяжело съ этимъ согласиться. Съ другой стороны, являлась подкупающая мысль: Юленька отмстила и Сусанн и Доганскому. Это тоже врно. Теперь оставалось только ждать, какъ эти ненавистные люди пройдутъ обязательныя ступени своего паденія и кончатъ позоромъ. Да, они должны этимъ кончить, въ этомъ не можетъ быть сомннія.
Чмъ дальше думала Калерія Ипполитовна въ этомъ направленіи, тмъ больше соглашалась съ Зинаидой Тихоновной относительно ‘своей части’. Ее смущало теперь только то, какъ посмотритъ Симонъ Денисычъ на эти соображенія, а бдный старикъ сильно горевалъ, и Калеріи Ипполитовн было его жаль. Ей хотлось его утшить, ободрить, поднять духомъ. Сознаніе, что, въ довершеніе всего, Симонъ Денисычъ мучится за чужую дочь, которую считаетъ своей, создавало для Калеріи Ипполитовны цлый рядъ тайныхъ мукъ, и она даже начинала думать о смерти. Нтъ такой тайны, которая рано или поздно не открылась бы, а тутъ вс шансы для этого: Доганскій продолжаетъ преслдовать Юленьку своими нжностями, Юленька уже давно знаетъ все, maman, Улитушка… Не разъ въ голов Калеріи Ипполитовны являлась дикая мысль разсказать все мужу и этимъ снять съ своей души тяжелый камень, но къ чему это могло повести? Мало ли темныхъ длъ сходитъ на нтъ только благодаря времени?
Симонъ Денисычъ скоро замтилъ на себ послдствія такого душевнаго состоянія жены. Она сдлалась къ нему необыкновенно внимательна, предупреждала вс его желанія и вообще совсмъ перемнилась въ обращеніи, такъ что Симону Денисычу длалось даже совстно: сама Леренька и вдругъ ухаживаетъ за нимъ.
Раньше Калерія Ипполитовна длала все по-своему и никогда не совтовалась съ мужемъ, а теперь вступала въ длинные переговоры съ нимъ о каждой мелочи.— ‘Какъ ты думаешь, Simon?.. По-твоему, не лучше ли такъ сдлать?’ Ободренный такимъ вниманіемъ, Симонъ Денисычъ совтовался съ женой относительно разныхъ сомнительныхъ случаевъ. Вообще начиналась совсмъ другая жизнь, удивлявшая обоихъ.
Въ это время и Сусанна переживала самое тревожное время, потому что ея отношенія къ Чарльзу готовы были каждую минуту кончиться кризисомъ, и она въ какомъ-то ужас хваталась за вс средства, чтобы удержать молодого человка хоть одинъ лишній день. Но стоило имъ остаться однимъ, какъ сейчасъ же вспыхивала самая горячая сцена: Сусанна осыпала своего любимца градомъ упрековъ, а Чарльзъ или упорно отмалчивался, или начиналъ говорить дерзости. За послдніе два года изъ юноши Зостъ превратился въ солиднаго молодого человка, вытянутое блое лицо было опушено золотистыми баками, небольшіе усы сдлали незамтнымъ главный недостатокъ — прикрыли короткую верхнюю губу, открывавшую великолпные, чисто-англійскіе зубы, которыми Бэтси всегда такъ восхищалась. Зостъ теперь уже серьезно помогалъ отцу въ его занятіяхъ, хотя между ними существовало глухое и сдержанное недовольство, причиной котораго служили отношенія Чарльза къ Сусанн: упрямый старикъ всего одинъ разъ имлъ серьезный разговоръ съ сыномъ по этому поводу, не имвшій успха, поэтому отецъ и сынъ, работая вмст, упорно отмалчивались.
— Эта женщина тебя погубитъ!— говорилъ старикъ Зостъ.— Но я теб не дамъ ни гроша, и тогда посмотримъ, какъ она тебя выпроводитъ въ шею… Этого разбора женщины везд одинаковы.
Но ожиданія старика Зоста не сбылись: Чарльзъ никогда не требовалъ лишнихъ денегъ, кром жалованья, и работалъ основательно, хотя не оставлялъ своихъ визитовъ на Сергіевскую улицу.
А между тмъ человкъ, которому отдавалась Сусанна съ такою беззавтностью, давно не любилъ ее, и эта связь продолжалась только въ силу привычки.
— Я сдлала ошибку съ первой нашей встрчи,— часто повторяла Сусанна ему въ глаза.— Нужно было скрывать свое чувство, нужно было обманывать на каждомъ шагу, унижать и тянуть душу, а я своими руками разбивала собственное счастье… Однимъ словомъ, я должна была поступать съ тобой такъ же, какъ я держу себя со всми другими.
Все это Сусанна повторяла Чарльзу въ глаза, хотя молодой человкъ съ вполн организованнымъ характеромъ и оставался такимъ же равнодушнымъ, точно разговоръ шелъ о комъ-то постороннемъ.
— А!.. я понимаю васъ!— горячилась Сусанна.— Вы жаждете разнообразія, какъ вс другіе… вамъ скучно со мной, потому что есть другія женщины, да? И вы ни одну изъ нихъ не полюбите, потому что… потому что вы — животное! Я ненавижу васъ, Чарльзъ.
— Къ чему волноваться?— отвчалъ въ такихъ случаяхъ выдержанный молодой человкъ.— Необходимо всегда сохранять свтлую голову, а въ критическихъ случаяхъ въ особенности.
— Ты просто глупъ, милый мой!
Когда Чарльзъ вставалъ, чтобы уйти, Сусанна принималась осыпать его самыми безумными ласками, чтобы удержать около себя хоть одинъ лишній часъ.

IV.

Московская промышленная выставка 1882 года привлекла къ себ массу публики со всхъ концовъ Россіи, особенно изъ Петербурга. ‘Весь Петербургъ’ счелъ своею обязанностью непремнно побывать на выставк, представлявшей собою видимый и осязаемый результатъ всего, сдланнаго въ нашемъ отечеств за третью четверть девятнадцатаго вка.
Одинъ изъ петербургскихъ поздовъ привезъ на своихъ желзныхъ крыльяхъ оригинальную пару, обращавшую на себя общее вниманіе: высокій, рослый, но немного сгорбленный мужчина съ великолпною сдою бородой вышелъ на платформу съ молоденькою, красивою женщиной не русскаго типа, онъ несъ перекинутый черезъ руку плэдъ и часто раскланивался по сторонамъ съ своими безчисленными знакомыми, улыбаясь блаженною улыбкой совсмъ счастливаго человка, а она, видимо, конфузилась, потому что была въ немного исключительномъ положеніи, въ какомъ бываютъ замужнія женщины. Мужчины оглядывали оригинальную парочку улыбавшимися глазами, хотя и не знали, что этотъ сдобородый мужчина — нашъ старый знакомый oncle, а его спутница — Бэтси, теперь m-me Бередникова и, притомъ, съ самыми несомннными признаками продолженія угасающей фамиліи Бередниковыхъ.
Отыскавъ дилижансъ Лоскутной гостиницы, oncle усадилъ въ него Бэтси и съ удовольствіемъ началъ глазть по сторонамъ въ стекла дилижанса.
— Отлично, я всегда такъ любилъ Москву,— повторялъ нсколько разъ oncle, называя улицы и даже дома.— Вотъ мы здсь и поселимся гд-нибудь, голубушка,— объяснялъ онъ во всеуслышаніе своей жен.— То-есть не здсь, на Мясницкой или на Лубянк, а въ Москв. Купимъ избушку и заживемъ. Право, это будетъ не дурно, а?
— Перестань, пожалуйста, болтать,— по-англійски отвтила Бэтси, показывая на улыбавшихся спутниковъ по дилижансу.
— Ахъ, какая ты, право… да вдь мы не въ Петербург, а въ Москв. Понимаешь: Москва!
Лоскутная была биткомъ набита прізжими, но oncle отыскалъ-таки себ номеръ лучше другихъ и сейчасъ же сообщилъ Бэтси, что онъ на доск съ фамиліями прізжихъ отыскалъ много знакомыхъ.
— То-есть больше все мои знакомые, а изъ твоихъ почти никого нтъ,— объяснилъ онъ, распаковывая чемоданы.— Ну, какъ ты себя чувствуешь?
— Ничего. Вотъ что, Николай Григорьевичъ!— серьезно заговорила Бэтси немного капризнымъ тономъ.— Ты меня много обяжешь, если не будешь выискивать этихъ твоихъ петербургскихъ знакомыхъ. Понимаешь?
— Ага! Ну, хорошо, хорошо, голубчикъ. Я вдь такъ сказалъ, а собственно чортъ съ ними со всми. А въ Лоскутной и Бгичевъ съ Котлецовымъ, и Мансуровъ, и Брикабракъ, и Нилушка Чвоковъ. А я буду держать себя incognito. Знаешь, вс эти коренные петербуржцы ужасно длаются смшными въ Москв, потому что начинаютъ относиться ко всему иронически, съ кондачка, и каждый непремнно корчитъ изъ себя какого-то дипломата, по меньшей мр.
Бэтси за послдній годъ точно помолодла и казалась рядомъ съ сдою бородой onel’я просто двочкой. Какъ устроился этотъ странный бракъ? Бэтси и сама плохо давала себ отчетъ и часто смотрла удивленными глазами на oncl’я, точно спрашивала: ‘Зачмъ онъ здсь, въ одной комнат съ ней?’ Oncle однажды пришелъ въ номера Баранцева на Моховой и объявилъ безъ всякихъ приступовъ:
— Послушайте, голубушка Лизавета Ивановна, мн надоло жить на свт старымъ пнемъ, да и вамъ тоже не особенно весело мыкать свое горе одной. Соединимся узами брака и удивимъ міръ злодйствомъ. Что такое я — вы видите, я весь передъ вами, а что касается васъ, то я не требую любви или тамъ какъ это называется. Ей-Богу, проживемъ отлично. Я понимаю, конечно, разницу нашихъ лтъ, но вдь, голубушка моя, чего на бломъ свт ке бываетъ?
Сначала Бэтси обидлась и даже испугалась этого предложенія, а потомъ раздумалась на тему о превратностяхъ человческой жизни и согласилась. Свадьба была устроена ‘на нигилистическій манеръ’, какъ объяснилъ oncle, т.-е. они отправились въ Павловскъ, въ сопровожденіи капитана и Симона Денисыча, и тамъ обвнчались. Бэтси перехала къ Египетскому мосту и быстро передлала всю квартиру oncl’я на свой ладъ, такъ что даже самъ oncle не узнавалъ своей берлоги и восхищался всякою мелочью. Свои холостыя привычки oncle оборвалъ разомъ и даже отпустилъ бороду. Бэтси засвжла, какъ опущенная въ воду верба, но ее безпокоила возможность встрчи съ Романомъ, и она уговорила мужа переселиться въ Москву, тмъ боле, что въ Петербург у oncl’я ршительно ничего не было, что могло бы его удерживать.
Бэтси знала, что Сусанна не подетъ на выставку, слдовательно и Романъ тоже не будетъ въ Москв, поэтому и ршилась воспользоваться этимъ временемъ, чтобы отыскать себ въ московскомъ захолусть скромное гнздышко и потеряться въ немъ навсегда отъ глазъ старыхъ петербургскихъ знакомыхъ, которые всегда напоминали бы ей о тяжеломъ прошломъ.
Въ первый день прізда въ Москву Бэтси чувствовала маленькую усталость и поэтому никуда не выходила изъ своего номера, слдующіе дни были заняты осмотромъ выставки и пріисканіемъ квартиры. Выставка очень мало интересовала Бэтси, и она здила туда, только не желая огорчить мужа.

V.

Новая жизнь Julie сложилась окончательно и отлилась въ опредленныя формы, больше не было ни неровностей ни недоразумній, потому что Julie шагъ за шагомъ поработила своего покровителя. Это была долгая и мудреная работа, требовавшая громаднаго мозгового напряженія и топкой ювелирной работы въ исполненіи. Еще немного, и Теплоуховъ будетъ смотрть ея глазами, слушать ея ушами, и жизнь потечетъ вольною, широкою волной. Julie не мечтала изъ Теплоухова сдлать законнаго мужа и еще меньше того увлекалась разными романическими бреднями.
Теплоуховъ всми зависящими отъ него способами старался сдлать все, чтобы угодить Julie, хотя это было и трудно. Julie была непроницаема и относилась къ своему покровителю какъ-то свысока, какъ относятся къ ребенку, когда его манятъ игрушкой, чтобы заставить выпить горькое лкарство. Она интересовалась всми длами Теплоухова, хотя открыто и не высказывала своихъ мнній, по спеціальнымъ вопросамъ она, конечно, ничего и не могла сказать, но зато произносила самое безапелляціонное ршеніе относительно окружавшихъ Теплоухова людей, льнувшихъ къ его богатству, заискивавшихъ, лгавшихъ и обманывавшихъ
За послдній годъ въ характер Теплоухова произошла рзкая перемна, которая не могла не броситься въ глаза всмъ, знавшимъ его близко: онъ по временамъ длался какъ-то необыкновенно разговорчивъ и сильно увлекался, такъ что его безжизненное, блдное лицо покрывалось нестественнымъ лихорадочнымъ румянцемъ и на лбу выступали капли холоднаго пота.
— Ужъ ты здоровъ ли?— иногда спрашивала его Julie, щупая рукой холодный лобъ.— У тебя руки холодныя и глаза такіе лихорадочные.
— Больше, чмъ здоровъ!— съ улыбкой отвчалъ Теплоуховъ, цлуя ощупывавшія его руки.— Это оттого, Julie, что я слишкомъ счастливъ, несправедливо счастливъ. Ты мн подарила свою молодость, и я ожилъ около тебя.
Минуты возбужденія смнялись періодами апатіи и какой-то сонливости, когда Теплоуховъ превращался въ настоящую куклу и смотрлъ кругомъ мутными и безсмысленными глазами. Julie приписывала эти послднія минуты физическаго разслабленія излишествамъ прошлой жизни Теплоухова, а моменты оживленія — своему вліянію. Поздка на выставку и пребываніе на ней на время уничтожили припадки апатіи.
— Я никогда такъ не работалъ, какъ теперь!— говорилъ Теплоуховъ, когда оставался съ глазу на глазъ съ Julie.— И всмъ этимъ я обязанъ исключительно теб, моя крошка!
На выставку прилетла и чета Мансуровыхъ, пріхала неизвстно зачмъ, какъ большинство выставочной публики. Инна попрежнему везд таскала за собой Илью Ильича и удивляла публику разными наивными выходками. Julie всегда была рада присутствію этой оригинальной пары, тмъ боле, что Илья Ильичъ немножко ухаживалъ за Julie, что она охотно ему позволяла, чтобы поддержать въ Теплоухов должное напряженіе чувствъ. Есть люди, которые родятся, живутъ и умираютъ какъ-то между прочимъ, оставаясь все время незамтными. Именно такимъ человкомъ былъ Мансуровъ, не отличавшійся ни особенными добродтелями ни особенными пороками, а такъ, жившій изо дня въ день, пока живется. Отъ него всегда такъ и вяло заматерлою лнью, такъ что даже невозмутимая Julie удивлялась мансуровскому спокойствію.
Въ самый разгаръ выставки, когда работа кипла по всей ‘линіи’, какъ любилъ выражаться Богомоловъ языкомъ военныхъ реляцій, одно событіе нарушило предвкушаемое имъ торжество, именно: мансуровскіе заводы ушли съ молотка и были куплены старикомъ Зостомъ. Первымъ въ ‘Славянскій Базаръ’ принесъ это извстіе Богомоловъ, который влетлъ въ номеръ Julie, какъ бомба, позабывъ вс приличія усовершенствованнаго дльца.
— Вы слышали?— накинулся онъ на Мансурова, который сидлъ въ кресл съ стаканомъ кофе въ рукахъ.
— Нтъ, не слыхалъ!— отвтилъ Мансуровъ, защищая свой стаканъ рукой.
Julie и Теплоуховъ переглянулись, но Богомоловъ не желалъ ничего замчать и, принявъ самую трагическую позу, сообщилъ публик извстіе о продаж заводовъ Зосту.
— Что же тутъ удивительнаго?— невозмутимо спросилъ Мансуровъ.— Кажется, это въ порядк вещей, что одни покупаютъ то, что другіе продаютъ.
— Я тоже не нахожу ничего особеннаго,— замтилъ Теплоуховъ.— Этого можно было давно ожидать…
— Ничего особеннаго?.. Что вы, господа!— взмолился Богомоловъ, обрушиваясь въ кресло.— А почему именно теперь проданы заводы, когда мн нельзя оторваться отъ выставки? Я бьюсь здсь въ Москв, а въ Петербург ужъ успли воспользоваться моимъ отсутствіемъ, потомъ, претендентовъ на покупку было много, а остались они за Зостомъ! Ахъ, господа, господа, какъ это вы не хотите ничего понимать?
— Да тутъ, собственно, и понимать, кажется, нечего,— замтилъ Мансуровъ.
— Такъ я же вамъ скажу, господа, что это значитъ: это первый ходъ Нила Кузьмича, который открываетъ имъ свою кампанію противъ насъ, и въ частности этимъ ходомъ онъ хотлъ насолить лично мн.

VI.

Богомоловъ на этотъ разъ не ошибся: Нилушка дйствительно открылъ кампанію, которую и повелъ по всмъ правиламъ искусства. Покупка мансуровскихъ заводовъ Зостомъ была отпразднована очень широко на московскомъ завод одного изъ его камрадовъ, который, какъ и старый Зостъ, выросъ изъ ничего: пріхалъ въ Москву изъ Германіи въ одной курточк.
Это было настоящее торжество той партіи, къ которой примкнулъ Нилушка. Были тутъ и знаменитые братья заводчики Госсенбахъ, которые имли нсколько заводовъ на Урал, въ Финляндіи и въ Сибири и забирали все новую силу, былъ нефтяной король Рейнахъ, были фабриканты Сутгофъ, комиссіонеръ Мостихъ и еще много другихъ заграничныхъ камрадовъ. Изъ этой сплоченной и сильной капиталами массы рзко выдлялся посланный на московскую выставку американскими желзозаводчиками агентъ, мистеръ Бруксъ, это былъ типичный янки въ традиціонномъ цилиндр, съ выбритою верхнею губой, съ козлиною бородкой, съ сигарой въ зубахъ и съ руками, засунутыми въ карманы панталонъ.
Гостей набралось человкъ шестьдесятъ, и хозяинъ завода сначала показалъ имъ все свое заведеніе, поставленное образцово по всмъ статьямъ до послднихъ мелочей, а потомъ уже собственно открылся самый пиръ въ длинной, роскошно меблированной готической зал. Когда вс размстились за длиннымъ столомъ, хозяинъ сказалъ первый спичъ въ честь виновника торжества, Зоста.
Десятки рукъ потянулись къ старому Зосту, и онъ не успвалъ отвчать на сыпавшіяся на него со всхъ сторонъ поздравленія и рукопожатія.
Конецъ обда принялъ довольно некрасивый видъ, какъ это иногда случается въ подобныхъ торжественныхъ случаяхъ, ужасно ли, ужасно пили, ужасно кричали. Нилушка хотя и пилъ вмст съ другими въ качеств ученаго друга, но чувствовалъ себя какъ-то не въ своей тарелк и, улучивъ удобную минуту, незамтно удалился съ этого горланившаго торжества, съ нимъ вмст ушелъ и янки Бруксъ, которому очень понравился московскій ученый другъ, что онъ и высказалъ съ чисто-американскою грубою откровенностью.
— Вы куда, профессоръ?— спрашивалъ Бруксъ, когда они очутились уже у ‘Лоскутной’.
— Во-первыхъ, я не профессоръ, а во-вторыхъ, мн пора домой,— сонно отвтилъ Нилушка.
— Э, вздоръ, демъ куда-нибудь…
— Да куда? ‘
— Въ ‘Эрмитажъ’… Отлично проведемъ вечеръ.
Нилушка постоялъ, подумалъ и похалъ. Янки развеселился напропалую и болталъ всю дорогу до ‘Эрмитажа’. Нилушка опомнился только уже въ ‘Эрмитаж’, когда онъ сидлъ съ янки за отдльнымъ столикомъ подъ развсистою липой.
— Знаете, янки, я говорилъ противъ совсти…— откровенничалъ окончательно опьянвшій Нилушка, мотая своею головой какъ-то по-телячьи.— Что мн вс эти колбасники… а?.. Собственно говоря, хуже намъ не будетъ… промышленность мы двинемъ… да. А то нехорошо, что вмсто одного зла мы покупаемъ себ другое, можетъ-быть, еще горшее перваго…
— Именно?
— А вотъ…
Нилушка не окончилъ фразы, всталъ изъ-за стола и, пошатываясь, бросился догонять проходившую невдалек парочку. Это былъ Теплоуховъ, гулявшій подъ руку съ Julie.
— Эй! Евстафій Платонычъ!— кричалъ Нилушка, продираясь сквозь толпу и толкая встрчныхъ.— Мн необходимо сказать вамъ два слова… всего два слова.
Теплоуховъ повернулъ сморщенное и недовольное лицо и едва кивнулъ головой, но отъ пьянаго Нилушки трудно было отдлаться, онъ поздоровался съ Julie и пошелъ рядомъ.
— Мн всего только два слова необходимо вамъ сказать…— повторялъ Нилушка заплетавшимся языкомъ.— Я сейчасъ только вернулся съ похоронъ.— Нилушка засмялся пьянымъ, совсмъ глупымъ смхомъ и качнулся въ сторону, Julie предчувствовала непріятную сцену и замтила:
— Не лучше ли, Нилъ Кузьмичъ, сказать ваши два слова завтра?
— Э, барышня, нельзя — очень важныя слова-то… да!.. Сами увидите…
Пошатываясь и улыбаясь, Нилушка довольно безсвязно разсказалъ объ обд. Теплоуховъ молчалъ и только какъ-то весь вытянулся, какъ всегда длалъ въ минуту волненія. Рука, на которую опиралась Julie, теперь задрожала и разогнулась разслабленнымъ движеніемъ.
— Вотъ и все!— проговорилъ Нилушка, начиная прощаться.— Я считалъ своимъ долгомъ предупредить васъ на всякій случай, потому что не люблю этой игры въ темную… До свиданія, барышня.
— Домой…— слабо проговорилъ Теплоуховъ, когда Нилушка отошелъ.
— Теб дурно?
— Да… Такъ, маленькая слабость. Это со мной бываетъ..
Julie стоило большого труда вывести шатавшагося Теплоухова изъ толпы и усадить въ экипажъ, публика приняла его за пьянаго и проводила насмшливыми улыбками и переглядываньемъ.
— Здорово кокнулъ баринъ-то!— замтилъ старикъ-купчикъ, когда коляска Теплоухова отъхала.— А изъ богатыхъ: вишь, какая коляска… Съ дочерью, надо полагать.
Всю дорогу Теплоуховъ лежалъ въ коляск, откинувшись на стеганую спинку, и Julie съ ужасомъ чувствовала, какъ у ней на рукахъ холодетъ это безжизненное тло.
‘Онъ умираетъ!’ — мелькнуло у ней въ голов, и она инстинктивно отодвинулась въ свой уголъ.
Въ ‘Славянскій Базаръ’ Теплоуховъ былъ привезенъ въ безсознательномъ состояніи, его принесли въ номеръ на рукахъ. Поднялась обычная въ такихъ случаяхъ безтолковая суетня и суматоха, Julie послала за Богомоловымъ и за докторомъ и старалась привести въ чувство больного, спрыскивая его холодною водой. Явился докторъ, осмотрлъ больного, послушалъ пульсъ и только покачалъ головой.
— Что такое съ нимъ?— спрашивалъ шопотомъ Богомоловъ, наклоняясь черезъ плечо доктора.
— Совсмъ безнадеженъ!— сухо отвтилъ старикъ-докторъ и какъ-то подозрительно осмотрлъ Julie съ ногъ до головы.— Очень странный случай, да…— замтилъ онъ точно про себя.
Черезъ полчаса безсознательной агоніи Теплоухова не стало. Изъ бокового кармана лтней визитки Теплоухова, когда его укладывали на диванъ, выпалъ какой-то футляръ изъ англійской кожи, Богомоловъ поднялъ его и раскрылъ, въ футляр лежала маленькая серебряная спринцовка, какую употребляютъ для впрыскиванія, и флаконъ съ какою-то жидкостью.
— Вотъ посмотрите, что это такое?— показалъ Богомоловъ находку доктору.
— А…— протянулъ многозначительно докторъ. Это — морфій… очень хорошо.

VII.

Неожиданная смерть Теплоухова прежде всего отразилась на положеніи Доганскаго, который сейчасъ же былъ устраненъ отъ занимаемаго имъ мста главноуполномоченнаго. Этимъ фактомъ его судьба ршилась окончательно, потому что Доганскій теперь потерялъ всякое значеніе въ томъ исключительномъ мір дльцовъ, въ которомъ вращался до сихъ поръ. Прямыхъ наслдниковъ посл Теплоухова не осталось, но выплыли на свтъ Божій какіе-то дальніе родственники, которые и заявили свои права на громадное наслдство, были тутъ и двоюродные племянники, и внучатныя племянницы, и еще какіе-то сомнительные родственники, которые очень горячо вступились въ дло. Все имущество Теплоухова поступило въ опись, и такъ какъ, вопросъ о наслдств явился спорнымъ, то назначена была временная опека, которая, прежде всего, и дала отставку Доганскому.
— Сусанна, мн нужно поговорить съ тобой серьезно!— заявилъ Доганскій жен, когда получилъ отставку.
Разговоръ происходилъ въ столовой за завтракомъ.
— Я слушаю,— лниво отвтила Сусанна, чувствовавшая себя не въ дух съ самаго утра.
— До сихъ поръ я не вмшивался въ твои личныя дла,— заговорилъ Доганскій, растягивая слова,— а теперь я долженъ тебя предупредить, что у насъ ничего нтъ, кром долговъ. Необходимо принять нкоторыя мры… я говорю собственно о теб. Ты нынче совсмъ не обращаешь вниманія на свою наружность… Впрочемъ, какъ знаешь.
Сусанна ничего не отвтила, а только вопросительно съежила плечи, да и что же ей было отвчать, когда она сама не знала, что ей длать съ собой? Благодаря мальчишк Зосту, вліятельные старички перестали бывать у Сусанны, а съ ними исчезло и ея вліяніе въ промышленномъ мір. Да и знакомыхъ старыхъ никого не осталось: oncle поселился съ Бэтси въ Москв, Julie жила пока у нихъ, Нилушка бывалъ рдко, а Богомоловъ не показывалъ носа со дня смерти Теплоухова. Кром Чарльза Зоста, у Доганскихъ теперь бывалъ одинъ Покатиловъ, который оставался на прежнемъ положеніи.
— Вы, кажется, хотите разыгрывать роль истиннаго друга, который остается врнымъ даже въ несчастіи?— спрашивала его Сусанна однажды.
— Что же длать, если такая моя судьба.
— Я на вашемъ мст давно бросила бы все къ чорту… Охота вамъ впутываться въ чужія дла, особенно когда люди тонутъ у всхъ на глазахъ. Вы просто губите свою репутацію… Кстати, когда-то мы общадись быть откровенными: Юрій много беретъ у васъ денегъ?
— Нтъ… то-есть, кажется, раза два онъ занималъ по мелочамъ.
— Вотъ и лжете. Я знаю, что онъ начинаетъ васъ сосать. Такъ я васъ покорнйше прошу, не давайте ему ни гроша, это безполезно для насъ всхъ.
Хотя Сусанна говорила, по своему обыкновенію, очень рзко и въ ироническомъ тон, но Покатиловъ почувствовалъ, что она разъ взглянула на него совсмъ иначе, какъ не смотрла никогда раньше, и этотъ взглядъ ожегъ его, какъ блеснувшій изъ-за тучъ лучъ солнца. Быть-можетъ, онъ ошибся, ему показалось, а въ дйствительности Сусанна смотрла на него какъ всегда. Вс эти вопросы и сомннія мучили Покатилова неотступно нсколько дней, и онъ то смялся надъ собственною близорукостью, то впадалъ въ обычный холодно-ироническій тонъ, но все это не мшало ему чувствовать себя счастливымъ какимъ-то безотчетнымъ счастьемъ, въ которомъ грезы и дйствительность перемшивались.
Доганскій дйствительно обратился къ Покатилову и съ немного циничною откровенностью объяснилъ безвыходное положеніе своихъ длъ.
— Я этого такъ боялся,— повторялъ Доганскій, припоминая неожиданную смерть Теплоухова.— Но онъ еще догадался отправиться на тотъ свтъ въ самый неудобный моментъ… Я говорилъ съ Сусанной, но она, кажется, не желаетъ ничего понять. Это такой совершенно особенный характеръ, какъ вамъ не безызвстно… Вотъ что, Романъ Инполитычъ, вы вдь давно любите Сусанну?
— Да… но странный вопросъ…
— Нтъ, вы, пожалуйста, не обижайтесь, я человкъ безъ предразсудковъ и говорю вполн откровенно. Дло въ томъ, что необходимо именно теперь поддержать ее, пока минуетъ критическое положеніе, а тамъ все уладится само собой… Мы будемъ вмст заботиться о ней. Да?
— Къ вашимъ услугамъ, Юрій Петровичъ.
— Со временемъ я возвращу вамъ все, по теперь мн необходима нкоторая поддержка. Надюсь, что мы понимаемъ другъ друга.
Новые друзья молча пожали руки другъ другу, и съ этого момента Доганскій безъ всякой церемоніи принялся черпать средства изъ кассы ‘Свернаго Сіянія’, причемъ поставилъ дло такъ, что Покатиловъ же долженъ былъ просить его объ этомъ. Конечно, газета давала большія средства, но при своемъ безалаберномъ хозяйств Покатиловъ едва сводилъ концы съ концами, а теперь уже пришлось лзть прямо въ долги, о чемъ никто не долженъ былъ знать, даже самъ Доганскій. Деньги шли на Сусанну, слдовательно не могло быть и разговора о томъ, какъ и гд ихъ взять, лишь были бы деньги. Покатиловъ чувствовалъ себя положительно счастливымъ въ т дни, когда вручалъ Доганскому солидные куши денегъ, точно выплачивалъ этимъ какой-то долгъ, давно лежавшій у него на душ. И въ самомъ дл, вдь Сусанна помогла ему основать свою газету, а ужъ потомъ онъ понемногу разсчитался съ Теплоуховымъ. Правда, Доганскій тратилъ деньги Богъ знаетъ на что: купилъ пару новыхъ лошадей, принялся заново перестроивать дачу въ Павловск, даже сдлалъ довольно крупное пожертвованіе въ одно благотворительное общество,— и все это длалось на покатиловскія деньги, а самъ Покатиловъ не смлъ ничего замтить, потому что, значитъ, такъ нужно для Сусанны и не ему учить Доганскаго. Иногда, точно въ насмшку, Доганскій представлялъ счеты своихъ расходовъ, но Покатиловъ рвалъ ихъ, не глядя.
Въ самый разгаръ этихъ финансовыхъ операцій нагрянулъ Нилушка Чвоковъ, который посл выставки на полгода здилъ по дламъ за границу и только-что вернулся оттуда, онъ, однако, усплъ пронюхать объ отношеніяхъ Доганскаго къ Покатилову и заявился съ самымъ негодующимъ видомъ.
— Вы тутъ вс съ ума сошли!— кричалъ Нилушка на Покатилова.— Ну, скажи на милость, на что это похоже? Доганскій, конечно, хорошъ самъ по себ, но онъ всегда былъ и останется такимъ, а ты-то какого дурака валяешь, а?.. Губить дло, губить себя, и все это изъ-за чего? Одна блажь дурацкая, потому что Доганскаго ужъ не намъ съ тобой спасать! Опомнись, ради Бога, вдь ты петлю надваешь себ на шею!.. Я еще понимаю, когда человкъ рискуетъ послднею копейкой съ опредленною цлью, а тутъ даже и цли никакой нтъ! Чортъ знаетъ, что такое!
— Значитъ, не понимаешь ничего?— спрашивалъ Покатиловъ спокойно.
— Ршительно ничего не понимаю!
— Въ такомъ случа лучше поговоримъ о боле понятныхъ предметахъ. Ну, какъ ты за границею пожилъ?
— Э!.. э!.. братику, не заговаривай зубовъ! Наплевать мн на эти заграницы, а я пришелъ о дл толковать! Я вчера видлъ твоихъ векселей тысячъ на пятьдесятъ, что это значитъ?
— Это значитъ только то, что всякому ближе про себя знать.
— И смотрть, сложа руки, какъ другой тонетъ?
— И смотрть…
— Ну, въ такомъ случа намъ съ тобой дйствительно не о чемъ толковать! Къ чужой кож своего ума не пришьешь!
Друзья холодно разстались. Покатиловъ думалъ теперь о новыхъ займахъ, напрягая вс силы мозга, потому что деньги были нужны до зарза.
Капитанъ и Симонъ Денисычъ хотя ничего не говорили другъ другу, но отлично понимали, зачмъ повадился Доганскій къ нимъ въ редакцію, они возненавидли этого прогорвшаго дльца всею душой, но были совершенно безсильны противъ него. Они предчувствовали, какъ корабельныя крысы, что ихъ корабль далъ опасную течь и теперь идетъ ко дну. Оставалось выдерживать характеръ до конца и не подавать никому вида о дйствительномъ положеніи длъ. Друзья даже избгали смотрть другъ другу въ глаза, какъ измнники, и работали совершенно молча.
Иногда капитанъ заходилъ въ квартиру Мостовыхъ и просиживалъ здсь вечеръ за разными семейными разговорами. На стол кипитъ самоваръ, Калерія Ипполитовна съ Зинаидой Тихоновной ковыряютъ какую-нибудь дешевую работу, стаканы стынутъ на стол, а время идетъ да идетъ.
Однажды, когда зимнимъ вечеромъ вся компанія бесдовала самымъ мирнымъ образомъ, послышался звонокъ, горничная открыла дверь, и въ комнату вошелъ Покатиловъ.
— Меня, конечно, не ожидали,— заговорилъ онъ въ шутливомъ тон, здороваясь съ сестрой.— Леренька, Богъ съ тобой, да ты совсмъ состарилась, а? Что это съ тобой?
— Ахъ, перестань глупости говорить,— сконфузилась немного Калерія Ипполитовна, но сейчасъ поправилась и прибавила:— Ты такъ давно не бывалъ у насъ, что все теб кажется въ темномъ цвт.
— Да, года два, кажется, не былъ,— припоминалъ Покатиловъ, снимая перчатки, онъ былъ во фрак и въ бломъ галстук, очевидно, на пути куда-то.— Впрочемъ, меня трудно обвинять за недостатокъ родственныхъ чувствъ въ этомъ случа, потому что разъ — у меня все это время было по горло дла, а потомъ… Однимъ словомъ, ты меня, Леренька, прогнала тогда въ шею, когда я былъ здсь въ послдній разъ. Но я не злопамятенъ, и если не былъ у тебя такъ долго, то совсмъ по другимъ причинамъ.
— Наши счеты съ тобой слишкомъ длинны, чтобы повторять ихъ,— проговорила Калерія Ипполитовна.— Хочешь чаю?
— Съ удовольствіемъ.
— Ты, кажется, куда-то дешь?
— Да, по своимъ газетнымъ дламъ… Я вамъ, господа, не помшалъ?
— Нтъ, что вы, Романъ Ипполитычъ, помилуйте!— въ голосъ подхватили капитанъ и Симонъ Денисычъ.— Въ кои-то вки собрались.
— А вотъ вы такъ помолодли, Романъ Ипполитычъ,— раболпнымъ тономъ заговорила Зинаида Тихоновна, непреодолимо тяготвшая къ каждому успху.— Такой молодецъ, право.
— За меня замужъ пойдете?— спрашивалъ Покатиловъ, прихлебывая чай.— Кажется, вы когда-то были не совсмъ равнодушны ко мн.
— Ахъ, какіе вы шутники, Романъ Ипполитычъ!— жеманно отвтила Зинаида Тихоновна, очень польщенная вниманіемъ такого большого барина, какимъ былъ въ ея глазахъ Покатиловъ.
Покатилова непріятно поразила обстановка квартиры Мостовыхъ и особенно совсмъ состарившаяся сестра, которой можно было теперь дать лтъ подъ шестьдесятъ, такъ она обрюзгла и посдла за послдніе три года. Въ номер былъ тотъ особенный безпорядокъ, который является первымъ признакомъ разрушающагося семейнаго очага: разбросанныя везд вещи, пыль на стнахъ, сборная чайная посуда, неряшливый костюмъ хозяйки и, главное, везд чувство какой-то тяжелой безвыходной апатіи. Калерія Ипполитовна настолько опустилась, что даже не замтила впечатлнія, которое произвела на брата ея квартира.
Поболтавъ съ полчаса, Покатиловъ ухалъ. Въ комнат долго стояло принужденное молчаніе, потому что каждый объяснялъ этотъ неожиданный визитъ по-своему. Капитанъ и Симонъ Денисычъ какъ-то испуганно переглянулись между собой, но ничего не сказали, Калерія Ипполитовна впала въ свое обычное апатичное состояніе и, кажется, думала совсмъ о другомъ.
— На своихъ лошадяхъ прізжалъ,— заговорила неожиданно Зинаида Тихоновна.— Какъ же, и сани у него американскія, съ медвжьей полостью. Ужъ такой франтъ, такой франтъ…
Черезъ нсколько дней Покатиловъ повторилъ визитъ и уже просидлъ на этотъ разъ гораздо дольше, онъ съ намреніемъ выбралъ такое время, когда Симонъ Денисычъ былъ въ редакціи и Калерія Ипполитовна была дома одна. Поболтавъ о разныхъ разностяхъ, Покатиловъ съ необходимыми прелюдіями приступилъ къ настоящей цли своего посщенія.
— Я пріхалъ къ теб, Калерія, по очень важному длу,— заговорилъ онъ съ напускною непринужденностью.— Ты, вроятно, уже догадываешься?
— За деньгами?
— Да.
Покатиловъ очень подробно описалъ блестящее положеніе своей газеты и случившійся кризисъ: смерть Теплоухова отразилась на изданіи тмъ, что нужно было разомъ выплатить большую сумму очутившемуся безъ дла Доганскому, который былъ участникомъ предпріятія вмст съ Теплоуховымъ. Теперь недостаетъ какихъ-нибудь тридцати тысячъ, которыя онъ возвратитъ черезъ полгода. Въ доказательство своихъ словъ Покатиловъ принялся высчитывать свои годовые доходы и расходы и вроятныя полученія отъ годовой подписки и розничной продажи. Калерія Ипполитовна выслушала его внимательно и только проговорила:
— Я посовтуюсь съ maman… Симонъ Денисычъ ничего не понимаетъ въ этихъ длахъ.
Maman назвала Калерію Ипполитовну дурой, зачмъ она тревожитъ ее такими пустяками: дать Роману деньги — все равно, что бросить ихъ въ воду. Но именно такое мнніе maman повліяло на Калерію Ипполитовну совершенно въ обратную сторону, какъ часто случается съ такими родственными совтами. Да и дла ‘Свернаго Сіянія’ были въ самомъ блестящемъ положеніи, о чемъ говорилъ весь Петербургъ, а это — самая хорошая гарантія, тмъ боле, что Романъ бралъ деньги подъ вексель съ десятью процентами въ годъ. Послднія деньги Мостовыхъ были взяты изъ банка и перешли въ руки Покатилова, а отъ него къ Доганскому, который разсовалъ ихъ въ дв недли съ небольшимъ.
— Ты, пожалуйста, не болтай объ этомъ никому,— предупреждалъ Покатиловъ сестру.— Пусть останется это между нами.
Калерія Ипполитовна дйствительно никому не говорила, даже Симону Денисычу, а тмъ боле Зинаид Тихоновн, которая тоже, видимо, что-то скрывала отъ Калеріи Ипполитовны.
— Послушай, Леренька, ты берегись Романа!— заговорилъ однажды Симонъ Денисычъ, вернувшись домой изъ редакціи не въ дух.
— А что такое случилось?
— Да такъ, собственно, пустяки… Романъ взялъ у Зинаиды Тихоновны пять тысячъ и оставилъ въ залогъ какой-то очень сомнительный вексель съ бланкомъ Доганскаго. Я подозрваю, что этотъ вексель — подложный, и Романъ жестоко можетъ поплатиться. Капитанъ это разсказываетъ.
Съ Калеріей Ипполитовной сдлалось дурно, но она никому не выдала своей тайны.

VIII.

Oncle нанималъ маленькую квартирку въ пять комнатъ на Поварской. Одна комната служила гостиной и пріемной, въ другой комнат былъ кабинетъ oncl’я, третья была занята Бэтси, четвертая принадлежала Julie, а въ пятой помщалась дтская, въ которой уже нсколько мсяцевъ раздавался дтскій плачъ юнаго отпрыска возрождавшейся фамиліи Бередниковыхъ.
Посл смерти Теплоухова Julie осталась въ Москв и жила у oncl’я. Въ Петербург для нея было слишкомъ много тяжелыхъ воспоминаній, и она ни за что не соглашалась създить туда даже затмъ, чтобы привести въ порядокъ свои финансовыя дла, денегъ у нея не было, но нужно было устроить остававшуюся квартиру. Это дло было, наконецъ, поручено Покатилову, который распродалъ лошадей, экипажи и вообще всю обстановку, эта реализація движимости дала небольшую сумму, единственное наслдство Julie посл Теплоухова.
Тихо и мирно катилась жизнь въ этихъ пяти комнатахъ, какъ она катится только въ Москв. И Бэтси и Julie отдыхали душой.
— У насъ здсь просто киновія какая-то,— говорилъ иногда oncle, щеголявшій теперь въ бухарскомъ халат и въ туфляхъ.
Единственнымъ развлеченіемъ, давшимъ тонъ всей жизни, являлся здсь Сергй Бередниковъ, который подъ имонемъ ‘великаго человка’ наполнялъ весь домъ: его маленькіе дтскіе недуги повергали весь домъ въ уныніе, а дтская улыбка заставляла всхъ смяться. Няни не было, а за ребенкомъ поперемнно ухаживали то Бэтси, то Julie. Послдняя опять ходила въ своихъ темныхъ платьяхъ и, кажется, привязалась къ ‘великому человку’, какъ къ родному сыну.
Эта тишина неожиданно была нарушена почтальономъ, который принесъ утромъ письмо на имя Julie.
‘Отъ кого бы это быть письму?— соображалъ вслухъ oncle, пока Julie торопливо разрывала конвертъ.— Ужъ не заболла ли Калерія?’
Julie въ это время успла пробжать толстый атласный листикъ почтовой бумаги и молча подала письмо oncl’ю, который тоже молча прочиталъ его и значительно поднялъ плечи. Письмо — врне, записка — было отъ Доганскаго, который писалъ Julie, что желаетъ ее видть по одному чрезвычайно важному длу и проситъ назначить часъ и мсто.
— Я думаю, что лучше ничего не отвчать,— замтила Julie, поблднвъ.
— Гм!.. Необходимо подумать,— отвтилъ нершительно oncle и еще разъ прочиталъ письмо.
Бэтси тоже должна была прочитать его и высказать свое мнніе. Составился семейный совтъ, который и поршилъ, что Julie назначитъ свиданіе Доганскому завтра утромъ въ квартир oncl’я. Адресъ Доганскаго былъ московскій. Онъ остановился въ неизмнномъ ‘Славянскомъ Базар’, отвтъ былъ отправленъ съ посыльнымъ.
Вс трое провели самую тревожную ночь и встали утромъ съ недовольными, измятыми лицами. Julie не прикоснулась къ своей чашк чая и все поглядывала въ окно на улицу, гд съ визгомъ катились по снгу извозчичьи сани. Что-то будетъ? Вс чувствовали, что ожидаетъ какая-то бда, но какая? Бэтси скоро ушла въ дтскую, oncle курилъ одну сигару за другой и широко вздыхалъ, какъ запаленный коренникъ.
Доганскій пріхалъ ровно въ одиннадцать часовъ и вошелъ въ комнату съ увреннымъ видомъ длового человка, онъ коротко пожалъ руку Julie, обвелъ глазами маленькую пріемную и безъ всякихъ предисловій заговорилъ:
— Я привезъ вамъ, Julie, пренепріятное извстіе… Только вы не пугайтесь впередъ, а выслушайте внимательно. Повреннымъ отъ опеки надъ имуществомъ Теплоухова назначенъ, какъ вамъ извстно, нашъ хорошій общій знакомый Богомоловъ… гм… И этотъ г-нъ Богомоловъ поднимаетъ пренепріятное дло… да, дло объ отравленіи покойнаго Евстафія Платоныча.
— Какъ объ отравленіи?— вспыхнула Julie, вскакивая съ кресла, на которомъ сидла.— Не можетъ быть!
— Могу васъ уврить, къ сожалнію, что это такъ… Я имю самыя врныя извстія. Дло уже поступило къ судебному слдователю, и я пріхалъ въ Москву съ цлью именно предупредить васъ. Кром дла объ отравленіи, тутъ еще поднимается вопросъ о некрасивой эксплоатаціи Евстафія Платоныча разными темными личностями, и Богомоловъ поставилъ своею задачею представить Евстафія Платоныча слабоумнымъ. Вообще загорается громадное скандальное дло, и завтра о немъ будетъ говорить весь Петербургъ.
У Julie предъ глазами завертлись красные круги, и она страшно поблднла, Доганскій бросился за водой и попалъ въ кабинетъ oncl’я, который подслушивалъ происходившій въ пріемной разговоръ у дверей.
— Ахъ, это ты!— удивился Доганскій.— Ради Бога, воды… Съ ней дурно!
Oncle стоялъ передъ Доганскимъ въ халат и, кажется, ничего не понималъ, привезенное извстіе ошеломило его, какъ ударъ обуха по голов.
— Послушай, какъ же это, неужели всхъ насъ на скамью подсудимыхъ?— спрашивалъ oncle, ощупывая свою голову.
Доганскій махнулъ рукой и неистово принялся звонить колокольчикомъ, который схватилъ съ письменнаго стола, прибжала горничная и принесла графинъ съ водой. Когда Доганскій выбжалъ въ гостиную, около Julie стояла Бэтси и давала ей нюхать какой-то спиртъ.
— Ничего, все прошло,— старалась проговорить спокойно Julie, но голосъ у нея дрожалъ.
Oncle не могъ войти въ гостиную и принять участіе въ происходившей тяжелой сцен, потому что уткнулся своею сдою головой въ подушку и тихо всхлипывалъ.
— Позоръ!.. позоръ!.. позоръ!..— пересыпалось въ его голов это роковое слово, какъ камешекъ въ пустой бутылк.— Всхъ посадятъ на скамью подсудимыхъ: и Julie, и Сусанну, и Покатилова, и Доганскаго, и меня, и Бэтси!.. позоръ!.. позоръ!..
— Успокойтесь, ради Бога!— умолялъ Доганскій, удерживая въ своихъ рукахъ холодную, какъ ледъ, руку Julie.— Конечно, непріятность очень крупная, но опасности никакой.
— Да, это относительно отравленія, а другіе въ чемъ обвиняются?
— Другіе… гм… Видите ли, при домовой описи имущества Евстафія Платоныча попали въ руки опеки какія-то компрометирующія всхъ насъ бумаги.
— А я тамъ есть?
— Да, но главнымъ образомъ скомпрометированы Сусанна и отчасти Покатиловъ. Вообще очень и очень некрасивая исторія.
— Спасибо, Бэтси, мн теперь совсмъ хорошо,— говорила Julie.— Кажется, ‘великій человкъ’ тамъ плачетъ.
Бэтси поняла намекъ и вышла изъ комнаты. Доганскій ходилъ изъ угла въ уголъ, ожидая вопроса, онъ былъ все такой же срый и безцвтный, какъ всегда, только ноги уже потеряли прежнюю гибкость и разгибались, какъ палки на шарнирахъ.
— Юрій Петровичъ, мн хочется знать ваше мнніе, какъ быть въ этомъ случа?— спросила Julie, опуская Тлаза.
— Мое мнніе?..— задумчиво повторилъ Доганскій фразу Julie.— Во всхъ длахъ мое мнніе такое, что, во-первыхъ, никогда не поддаваться первому впечатлнію, которое всегда обманчиво, и, во-вторыхъ, ждать. Дло еще только начинается, и все зависитъ отъ тысячи всевозможныхъ случайностей.
— Какъ все это гадко, гадко отъ начала до конца, а потомъ все это вытащатъ на судъ, будутъ копаться въ этой грязи!
— Да, но вдь вы обвиняетесь въ отравленіи, а это — нелпо
— А позоръ?
Julie нервно заходила по комнатъ, заложивъ руки за спину.
— А что Сусанна?— спросила она, останавливаясь передъ Доганскимъ.— Она все знаетъ?
— Да!
— Какъ же она отнеслась къ этому извстію? Да говорите же… фу, какой вы несносный человкъ!
— Сусанна, кажется, больше всего занята своими личными глупостями и отнеслась къ длу равнодушно, даже и не равнодушно, а какъ-то апатично, на восточный манеръ. Это — невозможная женщина!
— Могу только позавидовать ей отъ души въ этомъ случа! А вы? Вы что думаете, Юрій Петровичъ, то-есть что думаете о себ?
— Будемъ ждать…

IX.

Судебное слдствіе повелось своимъ порядкомъ, причемъ, конечно, привлечена была къ длу масса свидтелей: и Чвоковъ, и Богомоловъ, и oncle, и Чарльзъ Зостъ, и прислуга, и капитанъ Пуховъ, и Мостовы, и Зинаида Тихоновна. Слдователь по особо важнымъ дламъ особенно налегъ на Доганскаго и не давалъ ему покоя новыми допросами, передопросами и очными ставками. Oncle, Бэтси и Julie были вызваны въ Петербургъ.
— Охота изъ-за пустяковъ этакую возню подымать!— нсколько разъ точно про себя повторялъ Доганскій.
Онъ ни въ чемъ не измнилъ своего образа жизни, такъ же хорошо лъ и пилъ, такъ же спалъ, такъ же былъ утонченно вжливъ съ женой, такъ же готовъ былъ разсказывать разные комичные случаи, если бы были слушатели.
Квартира Доганскихъ теперь точно была очерчена заколдованнымъ кругомъ, чрезъ который не ршался никто переступить, за исключеніемъ Покатилова и изрдка появлявшагося Чарльза, который собирался узжать въ Англію, гд у него была уже приготовлена невста.
Разъ Покатиловъ особенно долго засидлся у Сусанны, а потомъ прошелъ въ кабинетъ къ Доганскому, но хозяина тамъ не было, и Покатиловъ отправился въ столовую. Переступивъ порогъ, Покатиловъ отшатнулся въ ужас назадъ: на стол въ углу горла небольшая лампочка, а на полу лежала распростертая фигура Доганскаго. Покатиловъ наклонился къ нему, взялъ его за руку, но рука была холодная и упала на полъ мертвымъ движеніемъ, какъ разбитая параличомъ.
‘Вотъ гд секретъ твоей философіи!— подумалъ Покатиловъ, стараясь разглядть посинвшее лицо Доганскаго съ стиснутыми зубами.— Да, хорошо бываетъ иногда кончить именно ‘такъ’.
Къ удивленію Покатилова, извстіе о смерти мужа произвело на Сусанну самое потрясающее впечатлніе, и она ни за что не хотла войти въ комнату, гд онъ лежалъ, и даже заперлась въ своей спальн, когда явились полиція, докторъ и слдователь.
— Что это у него въ рук?— спрашивалъ слдователь, указывая на судорожно сжатую лвую руку.
Руку разжали, и въ ней оказался медальонъ съ портретомъ Julie.
Доганскій отравился ціанистымъ кали, что было занесено въ протоколъ, а протоколъ былъ пріобщенъ къ длу.

——

Въ день процесса подъздъ петербургскаго окружнаго суда былъ осажденъ тою спеціальною публикой, которую привлекаютъ громкія и скандальныя дла. Особенно много было дамъ. Въ зал суда, въ мстахъ для публики, происходила настоящая давка. На скамь подсудимыхъ фигурировали трое: Сусанна, Julie и Покатиловъ. Вс глаза были прикованы къ этимъ тремъ фигурамъ, одтымъ въ черное. Сусанна и Julie старались не смотрть на публику и замтно волновались, особенно въ начал процесса. Покатиловъ держалъ себя совершенно спокойно и время отъ времени разсматривалъ публику, гд мелькало столько знакомыхъ лицъ.
— Вся улица собралась,— шепталъ онъ, обращаясь къ сидвшей неподвижно Сусанн.
Самою интересною частью этого процесса явился допросъ свидтелей, прикосновенныхъ къ длу тмъ или другимъ путемъ. Первымъ вызванъ былъ Симонъ Денисычъ. Онъ вышелъ сгорбленный, убитый, жалкій. Перекрестные допросы прокурора и защиты объ отношеніяхъ Доганскаго къ его жен и дочери покрыли его лицо смертною блдностью. Да, бдный старикъ только сейчасъ понялъ всю бездну позора, которая окружала его. Онъ какъ-то умоляюще оглянулся назадъ, на публику, потомъ на скамью подсудимыхъ, и наконецъ отказался давать отвты: онъ здсь потерялъ разомъ и жену и дочь. Калерія Ипполитовна выдержала характеръ и не поддалась на закидываемыя ей удочки. О Доганскомъ она говорила такимъ простымъ тономъ, какъ говорятъ о хорошихъ знакомыхъ. Капитанъ Пуховъ растерялся хуже Симона Денисыча и нсколько разъ принимался разсказывать о своей бухарочк, несмотря на предупрежденіе предсдателя, что это къ длу не относится. Свое показаніе капитанъ кончилъ защитой дочери.
Эти ‘отцы’ произвели на публику самое тяжелое впечатлніе. За ними слдовали самые важные свидтели — Богомоловъ и Чвоковъ, которые дали самыя нелпыя показанія, какія даются только умными людьми. Богомоловъ прямо началъ съ обвинительнаго тона. Особенно сильно нападалъ онъ на Сусанну и подарилъ публику массой самыхъ пикантныхъ подробностей интимной жизни Доганскихъ. Нилушка Чвоковъ съ своимъ обычнымъ апломбомъ тоже напалъ на Сусанну, стараясь этимъ окольнымъ путемъ возстановить собственную репутацію. Онъ даже впалъ въ нкоторое ожесточеніе и горячо высказалъ цлый рядъ нравственныхъ принциповъ, чтобы показать всю безнравственность нкоторыхъ людей.
— Іуда!..— шепталъ Покатиловъ, сжимая кулаки.
Посл этихъ свидтелей публику и самихъ подсудимыхъ насмшили oncle и Зинаида Тихоновна. Первый, бывая почти ежедневно у Сусанны и Julie, ршительно ничего не могъ сказать объ ихъ интимной жизни. Это ужасно возмутило прокурора, и онъ напалъ на oncl’я съ особеннымъ усердіемъ. Oncle кончилъ тмъ, что вмсто отвтовъ началъ глупо улыбаться и разводить руками. Зинаида Тихоновна съ причитаньями и слезами все время требовала свои кровныя пять тысячъ и никакъ не могла понять объясненій предсдателя, что объ этомъ будетъ другое дло, и тогда это выяснится. Мансуровъ былъ не лучше oncl’я, а Инна вызывала смхъ своими наивностями. Чарльзъ Зостъ былъ въ Англіи, гд праздновалъ свою свадьбу.
Сусанна и Julie отказались отъ всякихъ объясненій, но Покатиловъ говорилъ много и постоянно длалъ вопросы свидтелямъ, стараясь выгородить Сусанну. Онъ во многихъ случаяхъ жертвовалъ собой, чтобы спасти ее, хотя и сознавалъ полную безполезность этихъ героическихъ усилій. Сусанна переживала свой позоръ какъ-то безучастно, и у нея только чуть вздрагивала лвая бровь, когда произносилась фамилія Морозъ-Доганской. Эта аристократическая фамилія давила ее, какъ позорное клеймо.
Все громадное дло выплыло во всей своей некрасивой нагот. Вопросъ объ отравленіи Теплоухова сошелъ на нтъ самъ собой, и оправданіе Julie было вн всякаго сомннія. Самую живую сенсацію въ публик произвело чтеніе записной книжки Теплоухова, гд день за дномъ велись вс его расходы.
Богомоловъ и Нилушка Квоковъ только иллюстрировали разными бытовыми подробностями эти мертвыя цифры, причемъ Теллоуховъ выставлялся несчастною жертвой мошеннической эксплоатаціи. Было поставлено на видъ, что Сусанна эксплоатировала не одного Теплоухова, но вопросъ о таинственныхъ старичкахъ былъ замятъ, что она вообще составляла всю душу совершившихся преступленій, и что на одномъ конц этой преступной эпопеи лежатъ два трупа, а на другомъ — дло о подложномъ вексел, напрасно погубленная репутація молодой двушки и готовый погибнуть молодой человкъ. Однимъ словомъ, вся тяжесть обвиненія сводилась исключительно на голову одной Сусанны. Она сама желала себ полнаго обвиненія, которое избавитъ ее навсегда вотъ отъ этихъ людей, наслаждающихся ея позоромъ.
Собственно судоговореніе не представляло ничего особеннаго, да и публика была уже сильно утомлена. Послднее слово говорилъ одинъ Покатиловъ и опять старался выгородить Сусанну. Присяжные вынесли оправдательный вердиктъ Julie и Покатилову, а Сусанна была осуждена съ лишеніемъ правъ состоянія на ссылку не въ столь отдаленныя мста Сибири.

——

Черезъ мсяцъ разбиралось дло Покатилова о подложномъ вексел, при помощи котораго онъ выманилъ деньги у Зинаиды Тихоновны. На этотъ разъ его осудили. Сейчасъ посл этого въ тюремной церкви происходила интересная свадьба: арестантъ Покатиловъ внчался съ арестанткой Морозъ-Доганской. Счастливая парочка отправилась праздновать свой медовый мсяцъ въ страну изгнанія.
‘Да!.. ихъ, наконецъ, соединила скамья подсудимыхъ!’ — задумчиво говорилъ иногда oncle, когда получалъ письма съ сибирскимъ штемпелемъ.
Капитанъ Пуховъ, Julie и Мостовы перехали въ Москву.
1886.
Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Падающие звезды, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1899
  2. Именинник, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1888
  3. Горное гнездо, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1884
  4. Общий любимец публики, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1898
  5. Без названия, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1894
  6. Дикое счастье, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1884
  7. Весенние грозы, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1893
  8. Ранние всходы, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1896
Электронная библиотека