Эмилия Пардо-Басан
Эмилия Пардо-Басан
Бургундка
Бургундка
I.
I.
* * *
II.
II.
————————————————————-
Бургундка, Пардо-Басан Эмилия, Год: 1899
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Когда я встретила эту легенду в одной францисканской хронике, пожелтевшие листы которой оставляли на моих любопытных пальцах тончайшую пыль, — работу червей, я немного задумалась, размышляя о том, не будет ли этот рассказ, назидательный для наших наивных прапрадедов, несколько странным для нашего времени. Я много раз замечала, что мы пошли вперед, если не в отношении ума, то злорадства и, писателю следует остерегаться, чтобы не перетолковали его намерений и не сочли опасным его невинный рассказ. Таким образом, мы находимся в постоянном страхе быть обвиненными в ужасной ереси. Но часто что-нибудь произведет на нас глубокое впечатление и нелегко выходит из головы, вертится, трепещет, как плод в материнском чреве, стремясь выйти на свет Божий. Так и я, после того как прочла ату чудесную историю, (сомнения по боку — хочу рассказать ее не без некоторых изменений), жила в обществе героини, и ее приключения представлялись мне то рядом виньеток в требнике, окруженных завитками, и произвольно расцвеченных золотом и красками, или в виде оконницы готического собора с фигурами, одетыми в лазурь, багрянец и пурпур. Хотелось бы мне иметь чистосердечие старого летописца, и начать ‘Во имя Отца…’
Это было много-много веков тому назад в то время, когда Франциск Ассизский, обойдя многие Европейские страны, призывая к бедности и покаянию, послал своих учеников продолжать проповедь Евангелия.
Села и деревушки Италии и Франции привыкли уже видеть странствующих проповедников в короткой власянице и с босыми ногами, направляющихся прямо на площадь, где они взбирались на камень или кучу бревен и произносили пламенные речи, осуждая пороки и упрекая слушателей в равнодушии к Богу. Когда они сходили с импровизированной кафедры, поселяне спорили за честь предложить им гостеприимство, очаг и ужин.
Тем не менее в окрестностях Дижона была одна одинокая мыза, в дверь которой никогда не стучались ни проповедник, ни странник. Она находилась вдалеке от дороги и к ней приезжали только дижонские торговцы покупать прекрасное вино местного сбора, хозяин мызы был богатый винодел, его погреба были полны бочек, а закрома полны зерна. Он арендовал у богатого аббатства за небольшие деньги и на много лет черноземные земли, и всем было известно, что дом его полная чаша. Он был скуп, мелочен, урезывал еду и плату своих работников, никогда не давал и полушки милостыни и наибольшим мотовством с его стороны было привезти иногда из Дижона новую кружевную косынку или золотую медаль своей единственной дочери.
Хроника умалчивает имя девушки, и нам она стала известной под именем Бургундки. Мы знаем только, что дочь винодела была молода и мила как цветок и настолько же нежна и добра, насколько жесток и груб был ее отец. Молодые люди по соседству очень желали жениться на девушке, и кстати уже заполучить и копилку старика, в которой он, без сомнения, прятал кругленькое приданое в блестящих золотых монетах, но ни одно признание женихов не окрашивало румянцем щечек девушки, ни ускоряло движения ее груди. Равнодушно слушала она их, посмеиваясь над преувеличениями и хитростями влюбленных.
В один зимний день, вечером, сидела Бургундка на лавочке у дверей дома со своей прялкой. Быстро вертелось веретено между ее пальцами, и тонкая нитка похожая на золото тянулась от прялки к прыгающему веретену. Не прерывая своего механического занятия, Бургундка думала невольно о печальных вещах.
— Как одинока эта мыза, Матерь Божия! Никогда не слышно в ней смеха и песен, всегда в ней работают, копают, сажают, окапывают, обрезают, собирают виноград, цедят вино, льют его в бочки, и никогда не видят его бегущим — шипящее, красное из кувшинов в стаканы во время вечернего отдыха. Зачем столько стараться — рассуждала молодая девушка. Мой отец сумрачен, продает свое вино, считает деньги до поздней ночи, я пряду, мою, чищу кастрюли, пеку хлеб, который буду есть на следующий день… Ах, если бы я родилась дочерью бедного дижонского ремесленника, вассала епископа, я была бы счастлива!
Занятая такими мыслями Бургундка не видела человека шедшего по прямой дорожке, пролегающей между виноградниками к дому. Он уже был очень близко, когда шум его посоха на камешках дороги заставил девушку поднять голову с любопытством, которое заменилось удивлением, когда она оглядела чужестранца. Ему казалось около двадцати пяти лет, хотя загорелое лицо и печальный н смиренный вид скрывали молодость. Серая власяница, вся в заплатках, плохо ограждала его от холода, он был опоясан толстой веревкой, голова его была непокрыта, ноги босы и сильно пострадали от камней. — опирался он на терновый посох.
Бургундка тотчас же поняла, что этот человек не нищий, а кающийся, и с почтительным приветом она взяла его за руку и заставила войти в кухню и сесть близ огня: ома побежала в хлев и выдоила лучшую корову, принесла страннику чашку теплого молока, отрезала от громадного хлеба хороший ломоть, накрошила его в чашку, и склонившись почти до земли в знак уважения и радушия, подала своему гостю.
Он поблагодарил в коротких словах за милость и, принимая скромную пищу, начал рассказывать мягким итальянским выговором. Он говорил об Италии, где небо синее, воздух мягок и особенно об Умбрии, с ее прекрасными долинами и суровыми горами. Назвал также Ассиз и передал ей чудеса, которые творит брат Франциск, человек-серафим, которому следуют, пораженные его проповедью, целые селения. Упомянул о молодой девушке Кларе, прекрасной и благородного происхождения, удивительная святость которой чтится не только людьми, но даже лесными волками. Прибавил, что брат Франциск составил во славу Господа и для выражения своих чувств небесной любви нежные гимны и так как Бургундка выразила желание послушать их, чужестранец спел некоторые. Хотя она не понимала их смысла, но манера пения незнакомца вызвала слезы на глазах девушки. Очи чужестранца были опущены, избегая смотреть на молодое и свежее женское личико. Она, напротив, пожирала взглядом его благородные и выразительные черты, побледневшие от покаяния и поста.
Подходила ночь — в кухню вошли работники и работницы, зажгли смоляные лучины, увеличили огонь, прибавив сухого хворосту и приготовились провести вечер, девушки за прялкой, работники, нарезая тычки для поддержки лоз. Все взирали с любопытством на чужеземца, который все в той же смиренной позе сидел у огня, молчаливый, не протягивая даже ладоней своих посиневших рук к благодетельному огню.
Сдержанный шепот раздался, когда вошел хозяин дома. Все хотели знать, что скажет скупец о присутствии гостя.
Но Бургундка выйдя навстречу отцу, приветливо рассказала ему, как она предложила гостеприимство страннику, чтобы он не провел ночи на холоде в виноградниках. Старик не показал особенного неудовольствия и пожав плечами сел на свое обычное место у очага. Вечер начался мирно.
Между тем чужеземец очнулся от своей неподвижности, поднял голову и как будто только теперь заметил, что он сидит у веселого и трещащего огни, начал говорить в пол голоса о том, какою благодарностью обязан человек Богу за благодетельный огонь.
Бургундка толкнула в локоть свою соседку, и в одно мгновенье умолкли все разговоры в кухне. Странник возбужденный собственным красноречием все повышал голос и произнес свою речь с большим жаром.
От огня он перешел к другим благам, которые нам дарует Божественный промысел, и к обязанности людей делиться ими с ближними посредством милостыни. — именно обязанности, потому что мы не больше как временно пользующиеся всяким богатством. К чему, например служит сокровище, спрятанное в кубышке скупца. И к чему роскошный урожай в закромах жестокосердого человека? Думает ли он, что Господь ему дает такие многочисленные богатства для того, чтобы он прятал их под ключом и не помогал нуждам ближних. Ах! В день страшного суда это золото будет ужасною тяжестью, которая потянет его в ад. Напрасно он будет тогда стараться избавиться от того, что в жизни он так стерег, на плечах его будет находиться сокровище погибели и с ним он полетит в бездну.
Чем дальше говорил странник, невольно глаза слушателей останавливались на хозяине, который вертелся на своей скамейке, не зная какое принять положение, как быть.
Странник, стал хвалить радости милостыни, неизъяснимое счастье души дающей во имя любви к Богу временное благо. Его слова текли как мед, очи были мокры от слез, женщины слушательницы, глубоко и приятно взволнованные, стали плакать, и пока некоторые прибегали к переднику, чтобы утирать слезы, другие подходили к страннику, целуя край его одежды. Бургундка со скрещенными руками сидела в восхищении.
Винодел, явно высказывал свое нетерпение, ворча сквозь зубы, он выпроводил всех из кухни, объявив вечер конченным. Когда замолк шум грубой обуви работников, он кротко предложил ужинать. Согласно местному обычаю Бургундка прислуживала отцу и страннику. Последний, снова молчаливый и смиренный как вначале, едва отведал деревенского угощения и просил позволения удалиться. Бургундка отвела его в нижнюю комнату, где была положена свежая солома, и вернувшись в кухню собралась ужинать.
Но куски останавливались у нее в горле. Видя отца мрачным и унылым она решила спросить, что он думает о речах странника и о том, что он сказал о милостыне.
— Мне кажется, отец — прибавила она, — если нас не обманывает прекрасный проповедник, нам предстоит прямо отправиться в ад, потому что в нашем доме есть золото, хлеб и вино в излишке, и мы никогда подаем милостыни.
Произнося эти слова она улыбалась, чтобы смягчить старика, но он страшно разгневался, сильно ударил по столу своим жестяным стаканом, осыпал проклятиями дочь, пригласившую в дом этого оборванного сумасшедшего нищего и грозил ей, что он пойдет к нему и вытолкает его из мызы, так что бедная девушка, вся в слезах и дрожа, удалилась в свою комнату.
Всю ночь она не могла сомкнуть глаз. Она представляла себя путешественника, слышала его тихий убеждающий голос и видела перемены в его лице, преображенном вдохновением и жаром проповеди. Бургундке казалось, что постель ее полна горячих углей и шипов, ее совесть так была растревожена, точно она совершила преступление.
Только что бледный луч возвестил утро, Бургундка, вскочила со своей постели и полуодетая и с распущенными волосами побежала в комнату странника.
Дверь к нему была открыта, он стоял на коленях со сложенными крестом руками глубоко погруженный в молитву, и девушке показалось, что он видит небо. При шуме шагов Бургундки, странник одним прыжком вскочил на ноги и обратил к ней орошенное слезами лицо, отражавшее небесную радость. Но как только он увидел Бургундку, лицо его переменилось, как будто все черты его закрылись, он опустил очи, скрестил руки и спросил девушку, что она желает. Она же быстрым движением упала к его ногам и обнимая его колени, вся взволнованная, начала говорить, что в этом доме есть много бесплодных богатств, проклятых сокровищ, которые послужат к погибели ее отца, что здесь никогда не давали бедным даже горсти колосьев, что она кается и решилась, чтобы вымолить свое спасение и спасение отца пойти по миру босиком, питаясь милостыней и каясь, и просит странника благословить ее и взять с собою, научить ее проповедовать и следовать правилам блаженного Франциска, — смирению и совершенной бедности.
Проповедник был молчалив и недвижим, тем не менее, слова Бургундки произвели на него странное впечатление. Она почувствовала, как дрожат его колени, и видела его изменившееся лицо и сжатые руки, ногти которых вонзились в грудь. Девушка, думая больше убедить его, протянула руки, спрятала лицо в его власяницу и обливали ее горячими словами. Мало-помалу странник, опустил руки, открыл объятья и наклонился к девушке, но с внезапной силой отскочил от нее, почти уронив ее на землю, голова Бургундки ударилась о плиты, странник же, сделав крестное знаменье и воскликнув ‘брат Франциск, спаси меня’ выскочил в окно и пропал из виду в одно мгновенье. Когда Бургундка поднялась, поднося руку к пострадавшей голове, от странника оставался только отпечаток его тела на соломе, на которой он провел ночь.
Весь день провела Бургундка за шитьем одежды из грубой ткани, из того холста, который употребляют только поденщики-виноделы.
С наступлением ночи, она вышла из дома, отрезала себе палку тернового дерева, взяла из кухни самую грубую пеньковую веревку и войдя снова в свое помещение совершенно разделась, и сложила на кровати в порядке все предметы своей одежды.
В ХШ веке немногие люди употребляли полотняные рубашки — это было роскошью, предоставленной одним царствующим особам. Бургундка имела на теле безрукавку из холста и юбку из холста еще более грубого. Она сняла безрукавку и распустила по своим белым и крепким плечам пряди белокурых волос, обыкновенно скрытых косынкой. Схватив ножницы, висевшие у нее на поясе, она обрезала без пощады свои кудри, которые мягко упали вокруг нее, как цветы, сбитые ветром, вокруг куста. Она ощупала коротко обстриженную голову и обровняла пряди, которые оказались длиннее, затем разулась, развязала пояс юбки и одела свою власяницу, поддерживая юбки зубами, чтоб не остаться совсем голой. Наконец она отбросила и последнюю женскую одежду, опоясалась веревкой в три узла как носил странник и взяла посох, но тут новая мысль пробежала, в ее уме и подняв пряди волос разбросанные здесь и там, она связала их самой лучшей своей лентой и положила к ногам аляповатого изображения Богоматери висевшего у изголовья ее постели. Тут она заметила, что ночь приближается, и на циновках в темноте прошла по переходу, по винтовой лестнице ощупью вниз, направилась в комнату, где она приютила странника, открыла окно и через него вышла в поле. Она бежала безостановочно, пока не удалилась версты на три от мызы, направляясь к Дижону.
Когда ока устала, то забралась в хлев, откуда, как она видела ранее, вышло стадо, и улеглась на теплой еще подстилке овец, и так проспала до полудня. Проснувшись, она решила избегать Дижона, где кто-нибудь из земляков ее отца мог узнать ее. С этого дня она предпочитала заходить в отдельные фермы, одинокие домики, где просила милостыню, сноп соломы и кусок хлеба. Идя, она молилась мысленно, — когда же останавливалась, то становилась на колени и молилась со скрещенными руками, как странник. Воспоминание о нем нисколько не искажалось в ее памяти, и она чутьем подражала его малейшим движениям.
Она всегда сохраняла половину хлеба, который ей давали, и на следующий день отдавала его бедными, которых встречала по дороге. Если ей давали денег, она тотчас же спешила раздать нуждающимся, потому что помнила, как странник говорил, чти никогда блаженный Франциск Ассизский не соглашался обладать деньгами. За время подобной жизни Бургундка развила в себе дар красноречия, говорила о Боге, об ангелах, о небе, о милости, о Божественной любви и говорила так, что сама удивлялась тому, как она все это знает, и собравшиеся вокруг поселяне слушали ее с удивлением и благоговением.
Куда бы она не приходила, женщины окружали ее, дети прижимались к ее власянице и мужчины слушали ее со вниманием.
Нужно заметить, что все принимали ее за нежного юношу, и никому не приходило на ум, что девушка может переносить так мужественно непогоду и все опасности путешествия.
Ея короткие волосы, загоревшая от солнца кожа, ее затвердевшие от хождения босиком ноги придавали ей вид мальчика, а грубая власяница скрывала ее округлые формы. Благодаря этому одеянию, она могла проходить близ стоянок наемных войск и даже разбойников, рискуя только получить несколько ударов ремнем, удовольствие в котором себе не могли отказать солдаты.
Многие сочувствовали смиренному юноше и давали ему деньги и вино, другие насмехались, но никто не посягал на его свободу или жизнь. В лесу Фонтенбло с Бургундкой случилось ужасное приключение — она прилегла отдохнуть под деревом, на котором висел человек: ноги повешенного, коснулись ся лба… она несмотря на отвращение и ужас выкопала могилу, сняла ужасный труп, с взвешивающимся языком и вылезшими из орбит глазами, который уже начали рвать вороны, и как умела, собрав все свои силы похоронила его. В эту ночь она видела во сне странника, который ее благословлял. Но подобные труды, с большим воздержанием и тяжкими епитимьями, надломили Бургундку, здоровье ее начало расшатываться. В это время она прибыла в большой город, который как ей сказали продавщики овощей был Париж. Она вошла в Париж, думая что быть может здесь живет ее странник, что она его встретит случайно и попросить свести ее и убежище, подобное тому какое Клара предлагала своим сестрам, где она могла бы довести до конца свое покаяние и мирно умереть. С такими мыслями она вошла в лабиринт улиц грязных, кривых, неровных, темных — Париж того времени.
Странное овладело ею чувство в этом громадном и населенном городе, где она видела столько торговцев, столько войска, стольких судей в их тогах, стольких важных духовных, проходивших мимо нее не поворачивая головы, негде было осмелиться попросить гостеприимства, ни куска хлеба, чтобы утолить голод. Громадные здания, тесно стоящие дома, площади все внушало ей ужас. Она бродила, как грешная душа, весь день, входя в церкви, чтобы помолиться, стягивая веревку, чтобы не чувствовать голода, и при заходе солнца, когда раздался звук вечернего колокола, означавшего ночной покой, у нее действительно упало сердце, и в настоящем ужасе, она начала тихонько плакать, сожалея в первый раз свою ферму, где всегда был хлеб, и где вечером у нее была верная и теплая постель. В ту минуту, когда эти мысли пришли в ее смущенную голову, она увидела приближающуюся горбатую старушку, с острым носом и хитрыми глазками, которая ее ласково спросила: каким образом такой нежный юноша в такой час один находится на улице, и неужели у него нет ночлега.
— Матушка, — ответила Бургундка, — если ты мне дашь его, то сделаешь великую милость, потому что действительно, я не знаю, где провести ночь и кроме того я не ел целых двадцать четыре часа.
Старушка рассыпалась в сожалениях и пошла вперед, провела ее по печальным, бедным и подозрительным уличкам до домика, дверь которого она открыла заржавленным ключом. Дом был не освещен, но старуха зажгла свечу и провела по лестнице до большой комнаты. Добрый огонь горел в печке, Бургундка увидела роскошную кровать, богатые кресла и накрытый стол, с блестящими оловянными блюдами, с серебряными чашами для воды и вина, с золотистым хлебом, различными булочками, и паштетом из птицы и дичи. Все говорило о роскоши, изысканности и хотя случай был весьма удивительный, принимая во внимание вид старухи и бедность здания, но так как Бургундка чувствовала сильный голод — ей и в голову не пришло выразить удивление. Она прямо хотела сесть и начать паштет, но старуха ей не позволила: надлежало подождать хозяина дома, гидальго-студента очень галантного, который скоро придет — он такой любезный, что наверное разделит свой ужин со странником. Действительно, вскоре раздались решительные шаги, и в комнату вошел молодой рыцарь, закутанный в темный плащ с ястребиным пером на легком берете.
Увидев его Бургундка была поражена. И не удивительно, смелый рыцарь имел то же лицо и рост, что и странник. Она знала эти большие черные глаза, эти благородные черты, только выражение было другое: в этом лице преобладала бурная веселость, род чувственной энергии. Он снял берет, который открыл длинные и вьющиеся волосы, снял плащ и отвечал смехом на извинения старухи, объяснявшей каким образом этот бедняга разделит с ним на одну ночь ночлег и ужин.
Он сел, смеясь, к столу и объявил, что хотя товарищ не казался ему человеком веселого нрава, он желал бы, чтобы ужин был веселый. Сказал он это звучным голосом странника, так хорошо знакомым Бургундке.
Старуха удалилась и Бургундка уселась смущенная и удивленная, рассматривая своего сотрапезника и не веря свидетельству своих чувств. Пока она утоляла свой голод аппетитным паштетом, ее глаза не могли оторваться от молодого человека, который ел и пил за четверых и весело подшучивая наполнял тарелку и кружку Бургундке, продолжающей сравнивать проповедника и студента.. Это были те же глаза, только раньше в них не блестел живой и благородный огонь, и нельзя было видеть черных зрачков, потому что ресницы были всегда опущены. Это были те же уста, но не побледневшие, сжатые от покаяния, а с красными и свежими губами, белыми зубами, которые открывает улыбка, с тонкими усиками еще больше подчеркивающими рыцарское и, вызывающее выражение лица. Это был тот же белый и спокойный лоб, но без темных прядей волос спустившихся на него. Это был тот же облик, но с другими, манерами, более свободными и смелыми.
И так, мало-помалу, стараясь убедиться, составляют ли странник и гидальго одно лицо, девушка со смелым удовольствием разглядывала красоту молодого человека, и уже ей казалось, что если это странник, то он много выиграл в красоте и благородстве. Рыцарь весело подливал вина и рассеянная Бургундка пила его. Вино было цвета топаза, — прозрачное, заправленное пряностями, сладкое на вкус, но после чувствовалось точно по жилам текло жидкое пламя.
После каждого глотка вина Бургундка находила своего сотрапезника более живым и странным. Когда его рука, подавая сии кружку, случайно касалась ее руки, приятная дрожь, сладкий жар бежал у нее от концов пальцев к затылку, расплываясь в мозгу и в сердце.
Ее разум колебался, помещение кружилось перед ее глазами, свет каждой свечи рассыпался на тысячу огней. Тут рыцарь встал, выпив последний глоток и — поклялся, честью гидальго студента, что время ложиться спать и переварить ужин в подкрепляющем сне.
Подобные речи разбудили немного притупившиеся чувства Бургундки. Она вспомнила, что в квартире есть только одна постель и, встав из за стола, она смиренно заявила, что ее обеты заставляют спать на земле и что сеньору гидальго нечего о ней заботиться. Но последний с благородною настойчивостью, заявил, что не потерпит этого и положив свой плащ на землю объявил, что будет спать на нем, если юноша-странник не разрешит ему воспользоваться уголком кровати, где они могут удобно поместиться вдвоем.
Девушка в ужасе отказывалась от этого предложения, но студент с геркулесовской силой взял се на руки и положил на кровать. Она почувствовала вторично полное ослабление воли, закрыла глаза и со странным удовольствием позволила поднять себя, прижавшись головой к его плечу и чувствуя прикосновение его черных надушенных кудрей.
Студент открыл постель, положил туда Бургундку, поправил одеяло подбитое шелком, и с тою лаской, с какою говорят с детьми, спросил, не дозволено ли ему будет спать в ногах ее. Бургундка не нашла обоснованного возражения, и гидальго завернулся в свой плащ, положил себе в голову маленькую подушечку, и вскоре слышно было, что он спокойно дышит, точно спит.
Бургундка, напротив, лежала неспокойно.
Напрасно хотела она припомнить привычные молитвы для этого часа, она не могла остановить своей мысли, ее сердце таяло и пламенело, странник и студент казались ей одним лицом, но очаровательным, совершенным, для которого можно все сделать без рассуждения. Мягкая постель, призывала ее тело к неге. В ночной тишине, се окружали самые крайние и горячечные решения: позвать гидальго, объявить ему, что она девушка, погибающая от любви к нему, пусть возьмет ее к жены или рабыни, потому что она хочет жить и умереть возле него. Но, пряди колос посвященные к ногам образа Богоматери — не были ли они доказательством торжественного обета. В этой борьбе, горела голова, кровь кипела, в ушах шумело, и спокойное дыхание студента казалось задумавшейся девушке шумом гигантской кузницы.
О, искушение, искушение! Она села на постели, и при свете огня, еще горевшего, смотрела на спящего студента, и ей казалось, что в своей жизни она никогда никого не видела, прекраснее. И так, вся увлеченная лицезрением, она все приближалась к нему, чувствуя уже его дыхание. Внезапно спящий вскочил, совсем бодрый, открыл объятия, улыбаясь странной улыбкой. Девушка громко вскрикнула и, вспомнив странника, воскликнула… Брат Франциск, спаси меня! В тоже время она вскочила с постели и выбежала из квартиры, как сумасшедшая.
Через ступеньки вниз по лестнице добежала она до открытой двери и оказалась на улице, она все бежала пока не очутилась на большой площади, где стояло старое здание. Туда бросилась она, не зная, что с ней происходит. Она старалась связать свои мысли, все происшествия ночи ей казались сном, и особенно ее поддерживало в этой идее то, что, как она себе не ломала головы она, не могла вспомнить красивого лица студента. Последнее впечатление, которое осталось у нее, было расстроенное безумием лицо, черты сведенные адским гневом, глаза налитые кровью, губы покрытые пеной…
Из серого здания вышли четыре человека, одетые в серые одежды, и опоясанные веревками, они несли гроб. Бургундка приблизилась к ним, и они смотрели на нее с удивлением, потому что она была одета в ту же одежду. Девушка наклонилась к открытому гробу и узнала в лежащем — труп странника.
— Когда умер этот человек? — спросила она дрожащая и испуганная.
— Вчера вечером при звоне вечернего колокола.
— А это здание, где он жил, что это?
— Здесь живем мы, бедные ордена Св. Франциска Ассизского, братья — ответили они и удалились со своей мрачной ношей.
Бургундка постучала у дверей монастыря.
Никто никогда не угадал пола послушника, пока после тяжелого и долгого покаяния смерть не открыла его тем, кому было поручено обмыть умершего брата. Осенили ее крестным знаменьем, покрыли ее тело широким покровом и похоронили на кладбище Миноритов или Кларисс, уже существовавшем в Париже в то время.
Источник текста: Эмилия Пардо Басан. Рассказы. Рассказы. Пер. с исп. С биогр. очерком Евг. Левшиной. — Санкт-Петербург: тип. Н. П. Собко, ценз. 1905. 286 с.
Распознание, современная орфография, подготовка текста: В. Г. Есаулов, ноябрь 2015 г.