М. Арцыбашевъ.
Бунтъ.
I.
II.
III.
Бунт, Арцыбашев Михаил Петрович, Год: 1901
Время на прочтение: 72 минут(ы)
Это было большое, казарменнаго вида, блое и скучное зданіе, плакавшее отекшей отъ сырости штукатуркой, но было построено какъ больница: такіе-же ровные и пустые коридоры, такія же большія, но тусклыя, съ прозрачными нижними стеклами, окна, такія же высокія бловатыя двери, съ номерками и надписями, и даже пахло здсь такъ же, мытымъ чистымъ бльемъ и карболкой. А самое непривтливое было то, что все здсь было черезчуръ чисто, пусто и аккуратно, какъ будто здсь жили не живые люди, а статистическія цифры.
Въ этотъ день богатая, хорошей фамиліи, молодая дама въ первый разъ пріхала для осмотра пріюта, такъ какъ ее только вчера выбрали вицепредсдательницей того общества, которое устроило этотъ пріютъ ‘для кающихся’. Волоча по блестящему полу длинный шлейфъ и съ любопытствомъ и легкимъ смущеніемъ оглядываясь по сторонамъ, она прошла въ чистую и хорошо обставленную комнату ‘для членовъ комитета’, а за нею, размашисто и свободно переваливаясь и шаркая подошвами, прошелъ секретарь общества, красивый, статный человкъ въ золотомъ пенснэ.
— Ну-съ, Лидія Александровна, — съ небрежной шутливостью избалованнаго женщинами мужчины сказалъ секретарь,— начнемъ съ пріема… новыхъ питомицъ нашего высоконравственнаго учрежденія.
— Ну, ну, не смяться! — кокетливо погрозила ему Лидія Александровна и на мгновеніе задержала на немъ свои большіе, красивые и слегка подрисованные глаза.
Надзирательница пріюта, желтая и сухая дама, вдова офицера, угодливо улыбнулась и, отворивъ дверь въ коридоръ, громко и отчетливо сказала, точно считая:
— Александра Козодоева.
За дверью послышались неувренные и торопливые шаги и вошла небольшая, полная, съ крутыми плечами и темными глазами женщина.
Лидія Александровна, сомнваясь, такъ-ли длаетъ и шумя платьемъ, поднялась ей навстрчу.
‘Вотъ он какія… эти… женщины!’ подумала она съ интересомъ, и хотя была очень воспитана, прямо, съ брезгливымъ недоумніемъ, нсколько секундъ разсматривала ее. И ей все казалось, что это не настоящая женщина, а что-то такое искусственное, спеціально для пріюта сдланное.
Александра Козодоева испуганно и некрасиво косила глазами и молчала.
Секретарь быстро взглянулъ на нее, но убдился, что не знаетъ, и успокоился.
— Вы, кажется, Александра Козодоева?
— Да-съ, — отвтила двушка, тяжело и подавленно вздыхая.
Ее давно уже вс звали Сашкой или Сашей, и ей было странно отзываться на полное имя и фамилію.
— Вы добровольно желаете вступить въ пріютъ? — оффиціально и небрежно спросилъ секретарь.
— Да-съ, — опять испуганно отвтила Саша. Вблизи близорукій секретарь, щурясь, оглядлъ ее, точно цпляясь взглядомъ за вс круглыя и мягкія части ея тла. Саша поймала этотъ ищущій взглядъ и сразу ободрилась, будто натолкнувшись на что-то знакомое и понятное среди чужого и страшнаго.
— Мы получили уже ея документы, Лидія Александровна… Я распорядился устроить ее на мсто едоровой, — слегка пришлепывая губами и уступая ей мсто, сказалъ секретарь.
Глаза Лидіи Александровны стали испуганными, она почувствовала, что теперь ей слдуетъ сказать что-то хорошее и не знала что.
— Это очень хорошо… что вы задумали, — торопливо и путаясь проговорила она, — вамъ будетъ теперь гораздо лучше и… васъ тамъ помстятъ… вы идите, я распоряжусь… Корделія Платоновна!..
— Не безпокойтесь, Лидія Александровна, — говоркомъ проговорила надзирательница. — Идемте, Козодоева.
Когда двушка уходила, Лидія Александровна въ зеркало увидла прищуренные глаза секретаря, и ей вдругъ показалось, что онъ просто и близко сравниваетъ ихъ обихъ. Что-то оскорбительное ударило ей въ голову, она страннымъ голосомъ произнесла какую-то французскую фразу и нехорошо засмялась.
‘Чего она смется?’ промелькнуло у Саши въ голов.
— А она — ничего! — сказалъ секретарь, когда дверь затворилась.
Лидія Александровна Презрительно вздернула головой.
— У васъ нтъ вкуса… она груба, — съ безсознательнымъ, но острымъ чувствомъ физической ревности неловко возразила она.
Секретарь, щурясь, посмотрлъ на нее.
— Нтъ, я не нахожу… А вкусъ, гмъ… — многозначительно и самодовольно произнесъ онъ и, инстинктивно дразня женщину, прибавилъ:— она прелестно сложена.
Лидія Александровна почувствовала и поняла, что онъ зналъ много такихъ женщинъ, и, несмотря на то, что такой разговоръ нестерпимо шокировалъ ее, ей пришло въ голову только то, что она гораздо лучше, красиве, изящне. И, невольно изгибаясь всмъ тломъ съ лниво-сладострастной граціей, Лидія Александровна повернулась къ нему своей стройной мягкой спиной. Съ минуту она, чувствуя на себ раздражающій опредленный взглядъ мужчины, мучительно старалась вспомнить что-то важное, несомннное, что совершенно исключало всякую возможность сравненія ея съ этой женщиной, но не вспомнила и только презрительно и таинственно улыбнулась, и глаза у нея, томные и большіе, прикрылись и поблли.
Желтая дама повела Сашу по коридорамъ, гд встрчныя женщины, въ скверно сшитыхъ платьяхъ изъ дешевенькой синей матеріи, съ равнодушнымъ любопытствомъ смотрли на нихъ, и привела въ большую комнату, заставленную громоздкими шкафами и тяжело пропахшую нафталиномъ.
Дв толстыя простыя женщины, возившіяся съ грудами грязнаго прокисшаго блья, сейчасъ же безсмысленно уставились на Сашу.
— Тутъ мн и жить? — съ робкимъ и доврчивымъ любопытствомъ спросила Саша.
Желтая дама притворилась, что не слышитъ.
— Какъ фамилія? — отрывисто и въ упоръ спросила она.
И голосъ у нея былъ такой странный, что Саша невольно подумала:
‘Какъ у дохлой рыбы!..’
— Чья? — машинально спросила она.
Глаза желтой дамы стали злыми.
— Ваша, конечно!
— Козодоева, моя фамилія, — тихо отвтила Саша, съ недоумніемъ припоминая, что желтая дама уже звала ее по фамиліи.
— Вамъ это… переодться надо, — отрывисто, мелькомъ взглядывая на ея платье, сказала надзирательница.
Если бы Саш въ эту минуту сказали, что ей надо выпрыгнуть въ окно съ четвертаго этажа, она бы и это сдлала, такъ была она сбита съ толку. Когда она ршила уйти отъ прежней жизни, ей казалось, что встртитъ ее что-то свтлое, яростное, теплое и радостное. А то, что съ нею длали теперь, было такъ сложно, странно, ненужно ей и непонятно, что она совсмъ не могла разобраться въ немъ.
‘Такъ значить, нужно… они ужъ знаютъ’, — успокаивала она себя.
Саша, торопясь и путаясь въ тесемкахъ, стала раздваться, покорно отдавая свои кофточку, юбку, башмаки, чулки.
— Все, все — махнула рукой дама, когда Саша осталась въ одной рубашк.
Саша торопливо спустила съ круглыхъ полныхъ плечъ рубашку и осталась голой.
Вс три женщины быстро осмотрли ее съ ногъ до головы, и вдругъ лицо желтой дамы перекосилось какимъ-то уродливымъ чувствомъ. Она думала, что это было презрніе къ тому, что длала Саша своимъ тломъ, а это было смутное, инстинктивное чувство зависти безобразнаго, состарившагося тла, которое никому не было нужно, къ молодому, прекрасному, которое звало къ себ всхъ.
Саша стояла, согнувъ колни внутрь, и тупилась. Было что-то унизительное въ томъ, что она была голая, когда вс были одты, и въ томъ, что ей было холодно, когда всмъ было тепло. Колни ея подрагивали, и мелкая, мелкая дрожь пробгала по нжной бло-розовой кож, покрывая ее мелкими пупырышками. Желтая дама нарочно, сама не зная зачмъ, медлила, копаясь въ бль. Саша старалась не смотрть вокругъ и стояла неподвижно, не смя прикрыться руками.
‘Хоть бы ужъ скоре… — думала она, — ну, чего она тамъ… стыдно… холодно, чай’…
— Пожалуйста, скорй, — опять съ тою же ищущей мягкостью и робостью попросила она.
И опять надзирательница съ удовольствіемъ притворилась, что не слышитъ.
Саша тоскливо замолчала, а что-то тяжелое, недоумвающее будто поднялось съ пола и наполнило все и отодвинуло всхъ отъ, нея.
— Вотъ это ваше платье, — сказала дама и съ радостью кивнула Саш такое же дранненькое синенькое платье, какое Саша уже видла въ коридор.
— А… блье? — съ трудомъ выговорила Саша и вся покраснла.
Ей пришло въ голову, что можетъ быть, здсь и блья не полагается.
— А, да… берите, вотъ…
И блье было грубое и дурное, совсмъ не такое, какое привыкла носить Саша.
— Скорй, вы! — приказала желтая дама. Саша, опять торопясь и путаясь, одлась въ сшитое не по ней платье. Ей было неловко въ немъ и стыдно его, и тогда на одну секунду шевельнулась въ ней мысль! ‘И съ какой стати?’…
Но сейчасъ же она вспомнила, что она уже, почему-то, не иметъ права желать быть хорошо и красиво одтой, и тихо, путаясь въ подол слишкомъ длинной юбки, пошла, куда ее повели.
Опять прошли по коридору и вошли въ высокую больничнаго вида комнату.
— Вотъ вамъ кровать, а вотъ тутъ будете свои вещи держать. Вамъ потомъ скажутъ, что полагается длать, и когда обдъ, чай и все… тамъ…
Желтая дама ушла.
Саша сла на краюшекъ своей кровати, почувствовала сквозь тоненькую матерію синенькой юбки жесткое и колючее сукно одяла и стала искоса разглядывать комнату.
Тоненькія желзныя кровати тоже стояли какъ въ больниц, только не было дощечекъ съ надписями, но Саш сначала показалось, что и дощечки есть. Возл каждой кровати стоялъ маленькій шкафчикъ, очевидно служившій и столикомъ, и деревянная, выкрашенная густой зеленой краской табуретка. Въ комнат было еще пять женщинъ, которыя сначала показались Саш будто на одно лицо.
Но потомъ она ихъ разсмотрла.
Рядомъ, на сосдней кровати, сидла толстая, рябая женщина и угрюмо поглядывала на Сашу, лниво распуская грязноватыя тесемки чепчика.
— Тебя какъ звать-то? — басомъ спросила она, когда встртилась глазами съ Сашей.
— Александрой… Сашей… — отвтила Саша, и ее самое поразилъ робкій звукъ собственнаго голоса.
— Такъ… Александра! — помолчавъ, безразлично повторила рябая и почесала свой толстый, вялый животъ.
— Фамилія-то, чай, есть, — вдругъ сердито пробурчала она, — дура!
И повернувшись спиной къ Саш, стала искать блохъ въ рубашк.
Саша удивленно на нее посмотрла и промолчала.
Другая, совсмъ худенькая и маленькая блондинка, съ круглымъ животомъ и длиннымъ лицомъ, отозвалась:
— Вы ее не слушайте… она у насъ ругательница… По фамиліи у насъ говорятъ.
— Козодоева, моя фамилія, — застнчиво и торопливо сказала Саша.
Блондинка съ животомъ сейчасъ же встала и пересла на Сашину кровать.
— Вы, милая, изъ комитетскихъ? — спросила она ласково.
— Я… — замялась Саша, не понимая вопроса.
— Вамъ сколько лтъ-то?
— Два… двадцать два, — пробормотала Саша.
— Значить, по своей охот?
— Сама, — отвчала Саша и застыдилась, потому что совершенно не могла въ эту минуту отдать себ отчета, дурно это или хорошо.
— А почему? — съ любопытствомъ спросила блондинка.
— Да… такъ, — съ недоумніемъ сказала Саша.
— Да оставь ты ее! — сказала третья женщина, и голосъ у нея былъ такой простой, ласковый и мягкій, что Сашу такъ и потянуло къ ней.
Но маленькая красивая женщина только весело кивнула ей головой и отошла.
Ночью, когда потушили огонь и Саша свернулась комочкомъ подъ холоднымъ и негнущимся одяломъ, все, что привело ее въ пріютъ, пронеслось передъ нею, какъ въ живой фотографіи, и даже ярче, гораздо ярче и ближе къ ея сознанію, чмъ въ дйствительности…
Саша тогда сидла у окна, смотрла на мокрую улицу, по которой шли мокрые люди, отражаясь въ мокрыхъ камняхъ исковерканными дрожащими пятнами, и ей было скучно и нудно.
Откуда-то, точно изъ темноты, вышла тощая кошка и хвостъ у нея былъ палочкой.
Далеко, за стеклами, гд-то слышался стихающій и подымающійся, какъ волна, гулъ какой-то могучей и невдомой жизни, а здсь было тихо и пусто, только кошка мяукнула раза два, Богъ знаетъ о чемъ, да по полутемному залу молчаливо и проворно шмыгали ногами худые полотеры.
Саша, какъ-то насторожившись, смотрла на заморенныхъ полотеровъ, чутко прислушиваясь къ отдаленному гулу за окномъ, и ей все казалось, что между полотерами и той жизнью есть что-то общее, а она этого никогда не узнаетъ.
Полотеры ушли, и терпкій трудовой запахъ мастики и пота, который они оставили за собой, мало-по-малу улегся. Опять кошка мяукнула о чемъ-то.
Саша боязливо оглянула это пустое, мрачное мсто, съ холодной ненужной мебелью и роялемъ, похожимъ на гробъ, и ей стало страшно: показалось ей, что она совсмъ маленькая, всмъ чужая и одинокая. Люди за окномъ сверху казались точно придавленными къ мостовой, какъ черные безличные черви, раздавленные по мокрымъ камнямъ.
Саша нагнулась, подняла кошку подъ брюхо и посадила на колни.
— … Ур… м-мурр… — замурлыкала кошка, изгибая спину и мягко просовывая голову Саш подъ подбородокъ.
Она была теплая и мягкая, и вдругъ слезы навернулись у Саши на глазахъ, и она крпко прижала кошку обими руками.
— … Урр… м-ммуррр… ур… — мурлыкала кошка, закрывая зеленые глаза и вытягивая спинку.
— Милая… — съ страстнымъ желаніемъ въ одной ласк вылить всю безконечно-мучительную потребность близости къ кому-нибудь шепнула Саша. И ей казалось, что она и кошка — одно, что кошка понимаетъ и жалетъ ее. Глаза стали у нея мокрые, а въ груди что-то согрлось и смягчилось.
— …Уррр… — проурчала кошка и вдругъ разставила пальцы и выпустила когти, съ судорожнымъ сладострастіемъ впившись въ полное, мягкое колно Саши.
— Ухъ! — вздрогнула Саша и машинально сбросила кошку на полъ.
Кошка удивленно посмотрла не на Сашу, a прямо передъ собою, точно увидла что-то странное. Сла, лизнула два раза по груди и, вдругъ поднявъ хвостъ палочкой, торопливо и озабоченно побжала изъ зала.
А Саш стало еще тяжеле, точно что-то оборвалось внутри ея.
Пробило семь часовъ. Швейцаръ пришелъ и, не обращая на Сашу никакого вниманія, длая свое дло, нашарилъ шершавыми пальцами кнопку на стн, и сразу вспыхнулъ веселый холодный свтъ. Заблестлъ паркетъ, стулья вдругъ отчетливо отразились въ немъ своими тоненькими ножками, рояль выдвинулся изъ темнаго угла.
Одна за другой пришли Любка и толстая рыжая Паша. Любка сла у рояля, понурившись, точно разсматривая подолъ своего свтло-зеленаго платья, а рыжая Паша стала вяло и безцльно смотрть въ окно.
Саша повертлась передъ зеркаломъ, тяжело вздохнула и что-то запла. Голосъ у нея былъ сильный, но непріятный.
— Не визжи, — вяло замтила Паша и прижала лицо къ стеклу.
— Чего тамъ увидла? — спросила Саша, безъ всякаго любопытства заглядывая черезъ ея толстое плечо.
— Ни-че-го, — сказала Паша, медленно поворачивая свои глупые, красивые глаза, за которые ее выбирали мужчины, — такъ, смотрю… что тамъ.
Саша тоже прижалась лбомъ къ холодному стеклу, за которымъ теперь, казалось, была холодная и бездомная темнота. Сначала она ничего не видла, но потомъ темнота какъ будто раздвинулась и отступила, и Саша увидла ту же мокрую и пустую улицу. По ней, уходя тоненькой ниточкой вдаль, тускло и дрожа, горли, невдомо для кого фонари. И опять Саша услышала отдаленный могучій гулъ, отъ котораго чуть слышно дрожали стекла.
— Что оно тамъ? — съ глубокой тоской, непонятной ей самой, спросила Саша.
— Будто какой зврь рычитъ… гд… — равнодушно проговорила Паша и отвернулась.
Саша посмотрла въ ея прекрасные, глупые глаза, и ей захотлось сказать что-то о томъ, что она чувствовала сегодня, глядя въ окно. Но это чувство только смутно было понято ею и глубже было ея словъ. Саша промолчала, а въ душ у нея опять появилось чувство неудовлетвореннаго и мучительнаго недоумнія.
‘И что-й-то со мной подлалось сегодня?…’ — съ тупымъ страхомъ подумала она и, подойдя къ Паш вплотную, сказала тоскливо и невыразительно:
— Ску-учно мн, скучно, Пашенька…
— Чего? — вяло спросила Паша.
Саша помолчала, опять мучительно придумывая, какъ сказать. Ей ясно представилось, какъ она сидла въ пустомъ, какъ могила, зал, одна-одинешенька, какою маленькой, никому ненужной, забытой чувствовала она себя, и какъ гд-то далеко отъ нея гудла и шумла незнакомая большая жизнь, и опять ничего не могла выразить.
— Жизнь каторжная! — съ внезапной, неожиданной для нея самой, злобой сказала она негромко и сквозь зубы.
Паша помолчала, тупо глядя на нее.
— Нтъ… ничего… — лниво проговорила она: — вотъ тамъ… — припомнила она, называя другой ‘домъ’, подешевле гд женщина стоила всего полтинникъ… — точно, нехорошо… всякій извозчикъ лзетъ, грязно, духъ нехорошій… дерутся… А тутъ ничего: мужчинки все благородно, не то чтобы теб… и кормятъ хорошо… Тутъ ничего, жить можно…
Она опять помолчала и вдругъ, немного оживившись, прибавила:
— У насъ въ деревн такой пищи во вкъ не увидишь!
— А ты изъ деревни? — спросила Саша съ страннымъ любопытствомъ.
— Я деревенская, — спокойно пояснила Паша, — у насъ иной разъ и объ эту пору ужъ хлбъ кончается… изъ недородныхъ мы… земли тоже мало… Картошкой живутъ, извозомъ мужики занимаются, а то и такъ… Деревня наша страсть бдная, мужики, которые, пьяницы… Кабы пошла замужъ, натерплась бы… Сестру старшую, мою то-есть, мужъ веревкой до смерти убилъ… Въ острогъ его взяли потомъ… — совсмъ уже лниво договорила она и встала.
— Куда ты? — спросила Саша.
— Чаю пить, — отвтила Паша, не поворачиваясь.
Саша опять повертлась передъ зеркаломъ, выгибая грудь и разсматривая себя черезъ плечо, но уже ей было тяжело оставаться одной въ наполненномъ пустымъ, холоднымъ свтомъ зал. Она подошла къ роялю, за которымъ попрежнему, понурившись, сидла Любка. Когда Саша подошла близко, Любка подняла голову и долго смотрла на нее. И большіе печальные глаза были недоврчивы и растерянны, какъ у со всхъ сторонъ затравленнаго звря.
— Любка, — машинально позвала Саша.
Она налегла на рояль полной грудью и смотрла, какъ въ его черной полированной поверхности отражалась она сама и Любка, съ странными въ густомъ коричневомъ отраженіи темными лицами и плечами.
Любка не отозвалась, а только придавила пальцемъ клавишу рояля. Раздался и растаялъ одинокій и совсмъ печальный звукъ.
— А-ахъ! — звнула Саша и стала пальцемъ обводить свое отраженіе. Опять раздался тотъ же упорно печальный плачущій звукъ. Саша вслушалась въ него и съ тоской повела плечами. Любка неувренно взяла дв-три ноты, точно уронила куда-то дв-три хрустальныя тяжелыя капли.
— Оставь, — съ тоской сказала Саша.
Но Любка опять придавила ту же ноту, и на этотъ разъ еще тихо и протяжно загудла педаль. Саша съ досадой быстро подняла голову и вдругъ увидла, что Любка плачетъ: большіе глаза ея были широко раскрыты и совершенно неподвижны, а по лицу сползали струйки слезъ.
— Во… — удивленно проговорила Саша съ пугливымъ недоумніемъ.
Любка молчала, а слезы беззвучно капали и падали ей на голую грудь.
— Чего ты? — спросила Саша, пугливо глядя на медленно ползущія по напудренной кож слезы, и чувствуя, что ей самой давно хочется заплакать и, почему-то боясь этого.
— Перестань, чего-ты?.. Любка, Любочка… — заговорила она и подбородокъ у нея задрожалъ.
— Обидлъ тебя кто?.. Да чего… Любка!
Любка тихо пошевелила губами, но Саша не разслышала.
— Что?..А?..
— За… заразилась я…— повторила Любка громче и повалилась головою на рояль.
Что-то мрачное и грозное пронеслось надъ душой Саши. Хотя заражались, и очень часто, другія товарки Саши, и хотя она знала, что это можетъ случиться и съ нею самой, ея здоровое молодое тло, сильное и чистое еще, не принимало мысли объ этомъ, и она скользила по ней, не оставляя въ душ мучительныхъ бороздъ. И только теперь, когда она въ первый разъ увидла такое страшное отчаяніе, только теперь впервые она совершенно сознательно поняла, что это дйствительно безобразно, ужасно, что изъ-за этого стоитъ такъ заплакать въ голосъ, закричать и начать биться головой, съ безнадежной пустотой и безсильной злобой въ душ. И ей даже показалось, что именно изъ-за этого ей было такъ тяжело сегодня цлый день, такъ страшно, такъ грустно и обидно. И Саша тоже заплакала, сквозь слезы глядя на затуманившееся въ черной поверхности рояля свое отраженіе.
— Чего вы ревете? — спросила подошедшая двушка и стала смяться. — Вотъ дуры, стоятъ другъ противъ дружки и ревутъ!
— Сама дура! — не съ задоромъ, какъ въ другое-бы время, а тихо и грустно возразила Саша, но все-таки перестала плакать и отошла отъ рояля. Въ душ у нея было такое чувство, точно кто-то громадный и безпощадный всталъ передъ нею и страшно яркимъ свтомъ освтилъ что-то безобразное, несправедливое, непоправимо-ужасное, длающееся съ нею и во всемъ вокругъ.
Когда стали приходить мужчины, Саша въ первый разъ увидла ясно, что имъ нтъ никакого дла до нея, между собою они пересматривались что-то говорящими глазами, даже иногда обмнивались непонятными Саш словами о чемъ-то такомъ, чего не было въ ея жизни, а когда поворачивали глаза къ Саш и другимъ, вдругъ становились точно бездушными, жадными, какъ зври, безжалостными и непонимающими… А чаще это были такіе тупые или пьяные люди, что они, видимо, и не понимали того, что длали.
— И всегда-то такъ… — съ ужасомъ захолонуло въ груди Саши.
Пришелъ таперъ и сразу заигралъ что-то очень громкое, но вовсе не веселое. Двушки, точно выливаясь изъ темной и грязной трубы, выходили изъ темнаго коридора. Музыка становилась все громче и нестройне, и отъ ея преувеличенно наглыхъ звуковъ шумло въ голов. Стало жарко, душно. Все сильне и сильне пахло распустившимся, потнымъ человкомъ, пахло приторными духами, табакомъ, мокрымъ шелкомъ, пылью. Музыка сливалась съ шарканьемъ и топотомъ ногъ, съ крикомъ, съ самыми ненужными гадкими словами, и не было слышно ни мотива, ни словъ, а вислъ въ воздух только одинъ отуплый озврлый гулъ. Въ ушахъ начинало нудно шумть и казалось, что весь этотъ переполненный ополоумвшими отъ скверной, нездоровой жизни людьми, табакомъ, пивомъ, извращенными желаніями, скверной музыкой домъ — не домъ, а какая-то огромная больная голова, въ которой мучительно шумитъ и наливается тяжелая, гнилая, венозная кровь, съ тупой болью бьющая въ напряженные, готовые лопнуть виски.
И Саша противъ воли танцовала и кричала, и ругалась и смялась.
— Ску-учно, — сказала она старенькому чиновнику, присосавшемуся къ ней.
— Ну, и дура! — съ равнодушной злостью сказалъ чиновникъ и неудержимо сладострастнымъ шопоткомъ прибавилъ: — пойдемъ что-ли!
Тогда Саша стала жадно пить горькое пиво, проливая его на полъ, на себя, на смятую кровать. Она пила захлебываясь, а когда напилась, ею овладло тупое, больное, равнодушное веселье. Опять она пла, ругалась, танцовала и забыла, наконецъ, свое чувство и Любку, такъ что, когда въ коридор началась страшная суматоха, и кто-то пронзительнымъ и тонкимъ голосомъ, съ какимъ-то недоумніемъ закричалъ, — ‘Любка удавилась!’ — то Саша не могла даже сразу сообразить, какая такая Любка могла удавиться и зачмъ?
Но когда таперъ сразу оборвалъ музыку, и нестройно протяжно прогудла педаль, Саша вдругъ вспомнила и свой разговоръ съ Любкой, и все, громко ахнула и побжала по коридору.
Тамъ уже была полиція, городовые и дворники, запорошенные снгомъ, кинувшимся въ глаза Саш, стучавшіе тяжелыми валенками и нанесшіе страннаго въ узкомъ душномъ коридор, бодрящаго, холоднаго чистаго воздуха. На полу былъ натоптанъ и быстро темнлъ и таялъ мягкій свжій, только что выпавшій снгъ. И Саш показалось, будто вся улица вошла въ коридоръ, со всми своими закутанными мокрыми людьми, суетой, шумомъ, холодомъ и грязью. Дворники и городовые равнодушно длали какое-то свое дло, непонятное Саш, точно работали спокойную и полезную работу, и только толстый усатый околоточный, въ толстой срой, съ торчащими блестящими пуговицами, шинели, въ которую злобно впивались черные ремни шашки, ожесточенно и громко кричалъ и ругался.
Слышно было, какъ ‘экономка’ слезливымъ и хриплымъ басомъ повторяла:
— Разв жъ я тому причиной?.. Какая моя вина?..
Лицо у нея было желтое и совсмъ перекошенное отъ недоумлой злости и страха.
Саша ткнулась въ отворенную дверь Любкиной комнаты, и хотя ее сейчасъ же съ грубымъ и сквернымъ словомъ равнодушно вытолкнулъ городовой, она все-таки успла увидать ноги Любки, торчавшія изъ-подъ скомканной и почему-то мокрой простыни. Ноги были босыя, потому что Любка такъ и не одлась посл пріема гостя, он неподвижно торчали носками врозь, и странно и жалко было видть эти блорозовыя, прекрасныя, съ тонкими, нжными и сильными пальцами, ноги неподвижными и ненужными, брошенными на затоптанный, точно заплеванный, полъ.
Саша вылетла обратно въ коридоръ, больно прохалась плечомъ о стну и пошла прочь, машинально потирая рукою ушибленное мсто.
И въ эту минуту ей стало противно, обидно, страшно и жалко себя, и захотлось уйти куда-нибудь, перестать быть собою, такою, какъ есть.
Въ необычное время потушили огни, гости разошлись и все сразу стало пусто и тихо-тихо. Домъ какъ будто притаился въ зловщемъ молчаніи. Двушки боялись итти спать и толпились въ кухн, одн одтыя, другія растрепанныя, измятая, лица у нихъ у всхъ были одинаково искривлены въ тревожныя, слезливыя, точно чего-то ожидающія гримасы. Дверь въ комнату Любки заперли, и возл нея расположился, почему-то въ шуб и шапк, дюжій спокойный дворникъ. Дверь эта была такая же, какъ и вс въ дом, невысокая, блая, но именно тмъ, что произошло за нею, она какъ будто отдлилась отъ всхъ дверей и даже отъ всего міра и стала какой-то особенной, таинственно-страшной. Двицы то и дло бгали взглянуть на нее и сейчасъ же со всхъ ногъ бжали обратно.
Одна двушка, больше другихъ дружившая съ Любкой, сидла въ кухн у стола и плакала, и отъ жалости, и оттого, что на нее смотрятъ со страхомъ и любопытствомъ.
Было страшно и непонятно, точно передъ всми встало что-то неразршимо ужасное и печальное.
Пришла экономка, сердитая и желтая, какъ лимонъ. Она съ-размаху сла за столъ и стала дрожащими руками наливать и пить, какъ всегда, приготовленное для нея пиво. Губы у нея тоже дрожали, а глаза злобно косились на двушекъ. Она помолчала, наслаждаясь тмъ, что вс притихли, глядя на нее испуганными и покорными глазами, а потомъ проговорила сквозь зубы:
— Тоже… какъ же… ха!.. Подумаешь!
И въ этихъ словахъ было столько безконечнаго удивленнаго презрнія, что даже привыкшимъ къ самой грубой и злой ругани двушкамъ стало не по себ, неловко и грустно. И потому особенно стыдно и обидно, что каждая изъ нихъ, ничтожная и загаженная, въ самой глубин души, непонятно для самой себя, какъ-то гордилась поступкомъ Любки.
И вс стали потихоньку и не глядя другъ на друга расходиться.
— Сашенька, — шопотомъ позвала Сашу одна изъ двицъ, Полька Кучерявая.
— Чего?
— Сашенька, душенька… боюсь я одна… возьми къ себ… будемъ вмст спать…
Она заглядывала Саш въ лицо боязливыми, умоляющими глазами и собиралась заплакать.
— И то, пойдемъ… Все не такъ…
Когда он уже лежали рядомъ на постели, имъ было неловко и странно, потому что он давно привыкли лежать только съ мужчинами. Об стыдились своего тла и молча старались не дотрагиваться другъ до друга.
Было темно и жутко. Саш, которая лежала съ краю, все казалось, будто что-то черное и холодное съ неодолимой силой ползетъ по полу, медленно, медленно. Въ ушахъ у нея звенло мелодично и жалобно, а ей казалось, что гд-то тамъ, далеко въ темномъ, какъ могила, пустомъ, холодномъ зал падаютъ куда-то и звенятъ хрустальныя и тоскливыя капли рояля. Тамъ сидитъ мертвая и неподвижная, холодная, синяя и страшная Любка, сидитъ за роялемъ и слезы капаютъ на рояль, и мертвые глаза ничего не видятъ передъ собой, но Сашу видятъ оттуда, страшно видятъ, тянутся къ ней. А по полу что-то медленно-медленно подползаетъ.
— Спишь? — не выдержала Саша. — А? — позвала она поспшно и прерывисто, не поворачивая головы и зная наврное, что рядомъ лежитъ Полька, и зная, что это вовсе не Полька… И голосъ ея въ темнот показался ей самой чужимъ и слабымъ.
Полька шевельнулась. Ея невидимые, мягкіе, курчавые волосы слегка скользнули по щек Саши, но отозвалась она не сразу…
— Нтъ, Сашенька, — тихо и жалобно сказала она. И Сашу неудержимо потянуло на этотъ нжный и слабый голосъ. Она быстро повернулась и сразу всмъ тломъ почувствовала другое мягкое и теплое тло, но не увидла ничего кром все той же, все облившей, изсиня-черной тьмы. И вдругъ дв невидимыя худенькія и горячія руки скользнули по ея груди и осторожно боязливо нашли и обняли ея шею.
— Са-ашенька, — тихо прошептала Полька, — отчего мы такія несчастныя?..
И въ темнот послышались просящія и покорныя всхлипыванія. Волосы ея щекотали шею Саши, слезы тихо мочили грудь и рубашку, а руки судорожно дрожали и цплялись.
Саша молчала и не двигалась.
— Лучше бы мы померли, какъ… или лучше, какъ еще маленькія были… Я, когда еще въ гимназіи училась, такъ больна была… воспаленіемъ легкихъ… и все радовалась, что выздоровла… и волосы виться стали… Лучше бъ я тогда умерла!..
Саша все молчала, но каждое слово Польки стало отзываться гд-то внутри ея, какъ будто это она сама говорила и плакала.
— Что мы теперь такое? — продолжалъ стонать и жаловаться плачущій въ темнот одинокій голосокъ. — Вонъ Люба повсилась, а Зинку въ больницу взяли, говорятъ у нея даже и носъ провалился… хорошенькая, вдь, была Зинка… И какъ будто такъ и надо… такъ мы и остались… никто не придетъ и не уведетъ, чтобы и съ нами… не…
— А… чего захотла… Ха!.. — вдругъ злобно, задыхаясь и трясясь вся, пробормотала Саша.
— И насъ свезу-утъ… Никому до насъ и дла нтъ… До всхъ дло есть, всхъ людей берегутъ… тамъ, и все… А мы, какъ проклятыя какія… А за что?
— Извстно. — сквозь зубы проговорила Саша и отвернулась, хотя и ничего не было видно.
— Я помню, — шептала въ темнот Полька, точно жалуясь не Саш, а кому-то другому, — какая я была въ гимназіи… чистенькая… Иду, и вс на меня смотрятъ и улыбаются… Мама встртитъ: ну, что, моя дочка?.. Ничего неизвстно… — вдругъ порывисто, горячо и тоскливо перебила она себя: — я и не виновата въ этомъ вовсе!
— А кто виноватъ? — спросила Саша тихо и съ какимъ-то трепетнымъ и жалобнымъ ожиданіемъ:
Полька вдругъ дернулась всмъ тломъ.
— Кто?.. А разв я знаю!.. Ничего я не знаю, ничего не понимаю… А только я, можетъ, теперь дни и ночи плачу… пла-ачу…
И Полька заплакала тоненькимъ, тихимъ и безконечно безсильнымъ плачемъ. Казалось, будто это не человкъ плачетъ, а муха звенитъ.
— Жалко мн жалко, Сашенька, — опять зашептала она, захлебываясь слезами, — и себя жалко, и тебя жалко, и Любку… всхъ…
Она затихла. Долго было совершенно тихо и какъ-то глухо. Потомъ стало слышно, какъ втеръ воетъ въ труб. Такъ, застонетъ тихо, помолчитъ и опять протянетъ долгій тоскливый звукъ: у-у-у… какъ будто у него зубы болятъ.
— Я дточекъ люблю, — вдругъ тихо и стыдливо сказала Полька, — мн бы дтку своего, я бы… Боже мой, какъ бы я его любила!.. Са-ашенька!.. — съ какимъ-то изступленнымъ восторгомъ отчаянія всхлипнула она.
Саш казалось, что ее насквозь пронизываетъ этотъ изступленный, тонкій какъ иголка, шопотъ, и ей стало невыносимо. Захотлось крикнуть, порвать что-то.
— Мы что тутъ?.. Такъ… падаль одна! Живемъ, пока сгніемъ… А другіе же живутъ… свту радуются… Я въ гимназіи все книжки читала… теперь не читаю, забыла… да и что читать!.. А тогда мн казалось, что все это и я переживу… будто у меня въ груди что-то громадное… будто все счастье, какое на земл есть, я переживу, все мое будетъ… вся жизнь, и люди вс мои, для всхъ людей… и… и не могу я этого выразить… Са-ашенька…
— Какъ быть? — вдругъ спросила Саша сдавленнымъ, глухимъ горловымъ голосомъ.
Полька замолчала такъ неожиданно, что Саш показалось, будто теперь темнота шепчетъ.
— Уйти… бы… — шепнула Полька, и Саша услыхала растерянный и робкій голосъ.
Саша вслушалась въ его придавленный звукъ и вдругъ почувствовала себя большой и сильной, въ сравненіи съ худенькой, слабой Полькой, которая могла только плакать и жаловаться. Она даже какъ будто почувствовала всю могучую красоту своего молодого, сильнаго тла, двинула руками и ногами и громко заговорила, точно грозя:
— И уйдемъ… что!
Въ комнат уже стало свтлть, и когда Саша повернула голову, то увидла рядомъ неясныя очертанія благо и маленькаго тла и у самаго лица большіе, чуть-чуть блестящіе въ темнот, испуганные глаза.
Полька молчала.
— Ну? — со злобой страха и неувренности почти крикнула Саша.
— Куда? — робко и чуть слышно проговорила Полька. — Куда я теперь ужъ пойду?
Будто что-то, на мгновеніе мелькнувшее передъ Сашей, свтлое и отрадное померкло и безсильно стало тонуть въ мутной мгл! И, хватаясь за что-то, почти физически напрягаясь, Саша крикнула въ бшенств:
— Тамъ видно будетъ… Хуже не будетъ! Уйти бы только!..
И вскочила обими горячими ногами на холодный полъ, ясно, съ леденящимъ ужасомъ чувствуя, что мертвая Любка изъ темной бездонной дыры подъ кроватью сейчасъ схватитъ ее за ноги и потащитъ куда-то въ ужасъ и пустоту. И преодолвая слабость въ ногахъ, Саша босикомъ добжала до окна, ударила, распахнула его на темный, какъ бездонный колодезь, дворъ и высунулась далеко наружу, повиснувъ надъ сырой и холодной пустотой. Втеръ рванулъ ее и вздулъ рубашку пузыремъ, леденя спину. На волосы сейчасъ же сталъ мягко и осторожно откуда-то сверху падать невидимый снгъ, вверху и внизу было пусто, сро и молчаливо, пахло сыростью и холодомъ. У Саши сдавило въ груди, сжало голову, и судорожно схвативъ горшокъ съ цвтами, она со всего размаха, напрягая вс силы въ страшной неутолимой злоб и ненависти, швырнула его темную пустоту за окномъ. Что-то только метнулось внизъ, и глухой тяжкій ударъ донесся снизу:
— А-ахъ!..
— Уйду… же!— сжавъ зубы, такъ что скуламъ стало больно, прошептала Саша.
На кровати тихо и безсильно закопошилась маленькая Полька.
— Сашенька… холодно… затвори окно… Что ты тамъ?.. Я боюсь…
И цлый день потомъ Саша была тиха и молчалива и ясно ощущала въ себ присутствіе чего-то новаго, что было ей совершенно непонятно, но такъ хорошо, что даже страшно: было похоже на то, какъ если во сн почувствуешь способность летать, но еще не летишь, и хочешь и боишься того прекраснаго и новаго, страшнаго именно своей совершенной новизной, ощущенія, которое должно явиться съ первымъ же взмахомъ крыльевъ. И, несмотря на этотъ страхъ, Саша уже знала, что это будетъ, что это безповоротное.
Весь ‘домъ’, со всмъ, что въ немъ двигалось и было, какъ будто отодвинулся отъ нея куда-то внизъ, сталъ чужимъ, и сначала ей даже любопытно было наблюдать его жизнь, точно у нея открылись новые, ясные глаза. Но тутъ-то она и поняла, первый разъ въ жизни, совершенно сознательно, какимъ уродливымъ, противоестественнымъ было все то, что здсь длалось: былъ ясный и свтлый день, а вс спали, вс ненавидли другъ друга, дрались и бранились самыми скверными словами, а жили вмст, вмст страдали, вмст танцовали, завлекали мужчинъ, выманивали у нихъ деньги, доставляя имъ величайшее удовольствіе, — не для себя и даже не для своихъ хозяевъ, какъ казалось, а такъ, совершенно безцльно, потому что никто даже и не спрашивалъ себя о цли, и никому не было до того дла, отнимали здоровье, распространяли болзнь, хотя никому не желали зла, заражались сами и безобразно погибали, а желали только веселой и счастливой жизни. И когда Саш пришло это въ голову, весь публичный домъ и вс люди въ немъ вдругъ, съ потрясающей силой, стали ей противны. Все, и глупые стулья въ зал, и рояль, похожій на гробъ, и желтыя лица, и яркія платья, и блдно срый полусвтъ въ узкихъ комнатахъ съ тусклыми полами, стало возбуждать въ ней почти физическое, нудное, тяжелое чувство.
Полька Кучерявая все вертлась возл нея и заглядывала въ глаза, съ нмымъ и трусливымъ вопросомъ. Саша хмурилась и отворачивалась отъ нея, боясь, чтобы Полька не спросила, а Полька печально боялась спросить. Наконецъ, Саша ушла отъ всхъ въ пустой залъ и опять стала смотрть въ то же окно.
Теперь былъ ясный вечеръ, и нападавшій за ночь мягкій, чистый и пухлый снгъ лежалъ по краямъ дороги ровнымъ блымъ полотенцемъ, а посредин весь былъ взрыхленъ комочками, легко разлетаясь подъ ногами лошадей, рыжлъ и таялъ. Извозчичьи санки быстро и легко скользили и, забгая на бокъ, оставляли широкіе и такіе гладкіе, что пріятно было смотрть, накаты. Было свтло и тихо, а потому спокойно и хорошо. На бломъ снгу все казалось удивительно отчетливымъ и чистымъ, красивымъ, какъ дорогая игрушка. По противоположной панели прошелъ студентъ, маленькій и блокурый мальчикъ, онъ на кого-то весело смотрлъ и весело улыбался. И хотя Саша не видла кому и чему онъ улыбается, но всетаки ей стало такъ же весело и легко. И когда она смотрла на него, въ душ у нея явилось, наконецъ, опредленное, необходимое, чтобы не впасть въ отчаяніе и злобу, глубокое и доврчивое чувство: она вспомнила ‘знакомаго’ студента и радостно подумала, что онъ ей все устроитъ. И тотчасъ же ей начало казаться, что все уже, самое главное, по крайней мр, сдлано, и она уже какъ бы отдлилась отъ этого дома. Порвалась какая-то тяжелая и дурная связь, и оттого ‘домъ’ сталъ какъ будто еще темне и пусте, а она сама — свтле и легче, точно вся душа ея наполнилась этимъ разлитымъ по снгу, по улицамъ, по крышамъ, по блому небу и людямъ радостнымъ и чистымъ дневнымъ свтомъ.
Когда пришелъ вечеръ, ей надо было сдлать надъ собой большое тяжелое усиліе, чтобы хотя съ отвращеніемъ и тоскливымъ недоумніемъ длать то же, что и всегда.
Тотъ самый студентъ, красавецъ и силачъ, о которомъ она думала, пришелъ въ этотъ же вечеръ, веселый и выпившій. Онъ еще издали увидалъ и узналъ Сашу, и такъ какъ она очень понравилась ему въ прошлый разъ, сейчасъ же подошелъ, спокойно и весело. Но тутъ-то Саша почему-то и заробла его, это было потому, что она хотла просить его, какъ человка, и увидла въ немъ человка въ первый разъ съ тхъ поръ, какъ была въ этомъ дом, и ‘человкъ’ казался ей высшимъ и страшнымъ существомъ, какимъ-то судьей души. Весь вечеръ она была такой тихой и смущенной, что онъ даже удивился и сталъ, шутя и смясь, звать ее.
И только въ своей комнат Саша, уже раздваясь, точно кто-то толкнулъ ее, сразу сказала ему, что хочетъ уйти отсюда.
Студентъ сначала удивился, разсмялся и, видимо, не поврилъ, но когда Саша растерялась И потихоньку заплакала безсильно обиженнымъ плачемъ, онъ сконфузился и вспомнилъ, что, по его убжденіямъ, ему не удивляться, а врить и радоваться надо. Тогда онъ смутился, какъ мальчикъ и хорошимъ, даже какъ-то черезчуръ задушевнымъ голосомъ, больше думая, чмъ чувствуя, что это хорошо, сказалъ:
— Ну, что жъ… и молодца… Молодецъ Сашка!.. Это мы все живо устроимъ!..
И опять удивился и смутился, потому что хотъ и имлъ въ этомъ твердыя убжденія, но пришелъ къ Саш совсмъ не за тмъ, и оттого сбился, запутался, по-чувствовалъ что-то пустое и недоумлое.
— Такъ, такъ… — пробормоталъ онъ, густо красня, чувствуя себя глупымъ и неловкимъ и изо всхъ силъ глядя въ сторону отъ голой Саши, ложившейся на постель. Потомъ ршительно всталъ и сказалъ хрипло и отрывисто:
— Такъ я того… устрою… — и подошелъ къ Саш.
Саша смотрла на него наивно доврчиво, просительно, но все-таки лежала въ привычной, безстыдно ожидающей поз. Студенту стало неловко, скверно, но жгучее желаніе туманило его голову и, весь красня и холодя отъ презрнія къ себ, онъ раздлся и легъ.
— ‘Ну… что жъ… не переродилась же она… сразу…’ — старался онъ успокоить себя, обнимая ее.
Но въ самой глубин его сознанія осталось какое-то тяжелое, неудовлетворенное и обидное чувство…
Съ этого момента жизнь Саши, выбитая изъ той глубокой и прямой колеи, по которой шла безъ всякаго усилія съ ея стороны, точно покрылась какимъ-то хаотическимъ туманомъ, среди котораго, какъ ей казалось, безсильно и безтолково вертлась она сама, какъ щепка въ водоворот.
Студентъ, котораго она просила о помощи, оказался такимъ хорошимъ человкомъ, что ему недостаточно было только подумать или высказать что-нибудь хорошее, а искренно хотлось и сдлать. У него было обширное и хорошее знакомство, а потому ему очень скоро удалось устроить Сашу въ пріютъ для ‘раскаявшихся’.
Саша узнала объ этомъ прежде всего изъ его же письма, которое принесъ ей посыльный въ красной шапк. Но письмо сначала прочитала ‘тетенька’. Рано утромъ она ворвалась въ комнату Саши и пронзительнымъ злымъ голосомъ стала кричать и браниться. Ей не было никакого убытка, и на мсто Саши было очень легко достать десять такихъ же молодыхъ и хорошенькихъ женщинъ, но ‘тетеньк’ казалось, что ей нанесли личную обиду и что Саша неблагодарная тварь.
Она швырнула Саш въ лицо скомканнымъ письмомъ и стала стремительно хватать вс вщи Саши, будто боясь, чтобы она не унесла чего съ собою.
— Чего хватаетесь?.. Не кричите… — пробормотала Саша, вся красная и растерянная.
Въ коридор уже столпились двушки и смялись надъ ней, сами не зная почему. И Саш невольно стало казаться, что и вправду это очень стыдно то, что она задумала. Одну минуту она даже хотла отказаться отъ всего, но вдругъ нахмурилась, съежилась и озлобилась.
— Не унесу… не бойтесь… ваше вамъ и останется… — только пробормотала она.
— Ладно, ладно! — злобно кричала ‘тетенька’. — Ладно!.. Знаемъ мы васъ!..
Двицы хихикали.
— У, дура! — кричала полная и красная ‘тетенька’. — Подумаешь, тоже… въ честныя захотла!.. Да ты видала ли когда, честныя-то какія бываютъ?.. Ахъ, ты!..
Красное бархатное платье, которое Саша только разъ и надвала и котораго она такъ давно страстно желала, скомканное полетло въ общій узелъ. У Саши навернулись слезы жалости и обиды.
— Да что вы, въ самомъ дл — дрожащими губами проговорила она, длая невольное движеніе въ защиту своихъ платьевъ.
Но ‘тетенька’ быстро, точно этого и ждала, загородила ей дорогу, ударила по рук, и когда Саша охнула отъ испуга и боли, пришла въ восторгъ злости, ударила Сашу еще два раза по щек и потянула за волосы.
— Вотъ теб! — закричала она уже въ ршительномъ изступленіи, такъ что крикъ ея былъ слышенъ на подъзд и пришелъ швейцаръ, рябой и равнодушно-злой человкъ.
— Ишь ты… представленіе! — сказалъ онъ.
Саша вспыхнула вся, хотла что-то сказать, но вдругъ отвернулась къ стн и безсильно заплакала.
— Скоты вы вс неблагодарные! — вдругъ сладострастно разнживаясь отъ побоевъ и слезъ, плаксиво прокричала ‘тетенька’, потомъ вспомнила Любку, изъ-за которой у нея были большія непріятности съ полиціей, и опять осатанла:
— Маешься съ вами, одваешь, обуваешь, а вы… Ну, узнаешь ты у меня, какъ собаки живутъ! — стиснула она зубы, такъ что въ глазахъ у нея все завертлось.