В.В. Розанов
В.В. Розанов
Будьте храбрее, господа…
Будьте храбрее, господа…
* * *
* * *
* * *
Будьте храбрее, господа…, Розанов Василий Васильевич, Год: 1911
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Каждый должен иметь мужество своих поступков, своих слов, своих мыслей. Это — первая черта героического и рыцарственного. Когда Чернышевский, на вызов проф. философии Юркевича полемизировать с ним, — перепечатал разрешенное ‘Уставом о печати’ число страниц из статьи против него Юркевича, начав выдержку с полуслова и кончив ее на полуслове, в заключение спросил: ‘Как же полемизировать с такою ерундой?‘ — то он поступил, может быть, как дикий осел Азии, но тем не менее поступил чисто, без укрывательства, без фальши. ‘Презираю философию и хочу презирать, в том числе и вас, господин Юркевич’. Так же были открыты… хоть и страшно сказать, ‘рыцарственные’ монтаньяры Франции, потребовав казни поэта Шенье и величайшего ученого века, химика Лавуазье, отца этой науки. Инквизиторы, жегшие еретиков, так же были открыты. Так же, по предположению Достоевского, будет ‘рыцарственно ясен’ тот социал-демократ, который, в рабочей блузе и с кухонным ножом в руке, взлезет по лестнице к ‘Пречистому Лику’ Сикстинской Мадонны, — и раздерет его ножом, при ликовании демократической толпы, во имя ‘свободы, равенства и братства’, чему, очевидно, живопись Рафаэля, которую и мог нарисовать только один Рафаэль, и никто другой еще, — противоречила мучительным образом…
— Courage, messieurs, plus de courage!.. [Смелее, господа, смелее!.. (фр.)]
Что же такое случилось, что после ста лет триумфов и ‘храбрости’ ее высочество социал-демократия вдруг чувствует себя боязливою, прячется под стол, хоронит ‘концы в воду’, сваливает свое дело ‘на других’, ворочает глазами, как повар в крыловской басне, и говорит:
Кот Васька вор…
Кот Васька плут…
— когда и ‘плутовство’ и ‘воровство’ у нее самой за пазухой? Были храбры, когда свалили старуху, австрийскую императрицу Елизавету, ткнув в грудь ей ‘ножиком тонким, как шило…’. Не стеснялись объявить ‘своим делом’ и 1 марта. И вдруг такие относительные пустяки, как ‘разгром Московского университета‘ и вот теперь женского Медицинского института, — вызывает страх и желание свалить все дело на г. Кассо:
Кот Васька плут…
Кот Васька вор…
Просто читаю газеты и глазам не верю: я ли с ума сошел и ничего не понимаю, или это какая-то условная ложь, которую победить невозможно потому именно, что она условная, т.е. молча всеми разумеемая, — ну, разумеемая в Москве и Петербурге, — но которою нужно обмануть провинциальную Россию, всех этих ‘батюшек и матушек’ студентов и курсисток, их ‘тетенек’ и прочую ‘обывательщину’…
Посмотрите, какая идиллия:
‘Батюшки’ и ‘матушки’ взяли последние ‘сбережения’, откладывавшиеся на черный день, по книжкам ссудо-сберегательных касс, и отправили свою ‘Наденьку’ или ‘Вареньку’ в Петербург. ‘Что ж, дочка, мы стары, ты у нас — не одна, но старшая, деньги на тебя истратить — все равно как в рост отдать их. Ученье — живой процент: все вернется с лихвою. Выучишься, мы, может быть, помрем к тому времени: но ты, как врач, подымешь братьев и сестер-малюток‘.
В ‘интересы науки’ и даже ‘улучшения положения России’, конечно, провинциальные попы, диаконы, бухгалтеры, служащие управы, чиновники и проч. не могли вникать: куда тут ‘улучшать Россию’, — ‘улучшиться’ бы самому…
Собрали, отправили, пишут ‘болезные письма’, какие мне доводилось иногда читывать… Не могу забыть вечный мотив: ‘учись, доченька, церковь не забывай’…
Встречно этому, предсмертно старушки и старички ‘завещают’ на стипендии и все такое десятки тысяч, сотни тысяч рублей…
Так ‘строится Россия’… Так она всегда строилась: там — копеечку, тут — миллион, все — ‘в одну кучу’. Известно — ‘калиты’, все-то мы ‘калиты’, и вся Русь — одна ‘Калита’ (‘денежный мешок’, по летописям).
Все было хорошо, пока не пришел некий враг. Откуда взялся — неизвестно. Но откуда бы ни взялся: а пришел и стал разорять русского ‘кали-ту’… Мешок развязал, деньги разбросал. Говоря без иллюстраций, — профессоров повыгнал, студентов тоже выгнал, выгнал и курсисток.
Бог знает что такое: и ни один исправник не схватит, ни сам департамент государственной полиции не арестует.
Опустошает Россию. Я говорю о Кассо. Дали ему спокойное ведомство, министерство. Он сказал: ‘Наука слаба’ — и хотел отправлять за границу больше молодых ученых для подготовки в профессора: но оказалось это ‘уткой’, ибо на самом деле коварный Кассо не только ни одного нового профессора не сделал, а множество прежних умертвил… Ну, т. е. уволил.
Умерщвляет студентов и курсисток, умерщвляет профессоров. Просто — людоед этот Кассо.
Такова версия, навеваемая в провинцию… Все газеты полны статьями, печатающимися целый год: ‘Разгром Московского университета’, ‘К разгрому…’, ‘Еще о разгроме’… Во всех падежах. В итоге:
— Кассо, разгромщик русского просвещения…
Во всех газетах не только единство тона и мысли, но одинаковые заголовки статей… И по отсутствию всякой полемики, малейшего литературного спора, который, как известно, ‘выясняет истину’, — заметно тут что-то именно условленное и ‘сговорившееся’, ну — ‘сговорившееся’ не на каком-нибудь заседании, даже не вслух, а сразу молча всеми понятое и исполненное: ибо ведь мы ‘люди просвещенные’ и очень элементарная мысль усваивается всеми и моментально. Чего проще:
— Кассо — злодей!
— Еще министр оказался злодеем…
— Да ведь мы же и говорили, еще со времен Щедрина, что они ‘все — злодеи’…
Это просто гипноз, пропаганда, волевое нагнетание: а в таковом какие споры, полемика, ‘выяснение истины’?
Спорю как-то с двумя публицистами и говорю:
— Социал-демократия разгромила Московский университет, теперь — выгнала 1270 курсисток-медичек.
Отвечают, широко раскрыв глаза:
— Разве Кассо социал-демократ?
В свою очередь я широко раскрываю глаза:
— Да разве же Кассо разогнал московских профессоров?
— А кто же? Он писал бумагу.
— Господа, да вы говорите это кому-нибудь, а что же говорить мне, который живет не в Чухломе и кончил курс не в уездном училище?
Не понимают или делают вид, что не понимают. И я не понимаю, не делая никакого ‘вида’. Делаю аналогии:
1) Вы зовете гостей. Приходят другие люди, при входе сказавшие, что они ‘гости’: но немедленно они хватают все со стола, самого хозяина выталкивают с ругательствами вон и объявляют, что ‘собственники дома теперь — они’, ибо ‘они — сила‘. Выгнанный вон хозяин зажигает дом. Кто сжег дом, гости или хозяин!
По-моему, — гости, по речам споривших со мною публицистов, по голосу всей печати — злодей своего дома хозяин, ибо физически он сжег дом.
Хозяин — Кассо, гости званые — студенты, пущенные в университет для занятия наукою, ‘фальшивые гости’ — социал-демократия.
2) В семью позван репетитор, который учит детей, что родители его — отвратительны, и вся семья их — гадка, и что — учиться не надо, а лучше бы сломать все это черное здание, в котором и они, дети, и родители их живут. — И все это — громко. Родители выгнали репетитора: кто лишил детей учения, родители или репетитор’?
По-моему, — репетитор, но по голосу всей печати — ‘злые, невежественные родители, ничуть не дорожащие воспитанием детей’.
3) Крым цвел виноградниками. Но появилась филлоксера, и хозяева виноградников их вырубили все, во всем Крыму. Кто истребил виноградники, филлоксера или собственники виноградников?
Неужели не ясно? Но вся печать единогласно говорит: ‘Собственники всех виноградников в Крыму сошли с ума: мы сами видели, как они взяли топоры и начали рубить свои виноградники, сплошь все, и немного увядшие, и такие, которые были совершенно свежи, в зелени, с гроздиями плодов’. Того же, что вы называете ‘филлоксерой’, — мы даже и не видали. Но разве может быть ‘невидимо’ такое зло, которое, по вашим словам, в силах опустошить Крым?’
‘Филлоксера’ — политическая пропаганда в учебных заведениях, ‘владетели виноградников’ — администрация учебных заведений.
Кто же произвел ‘разгром учебных заведений’? Злодей Кассо, сей ‘Васька вор’, сей ‘Васька плут’, или… старая наша знакомка, ‘пропагандистка’ с 60-х годов, уже тогда рвавшая на закуривание папирос драгоценные издания из библиотеки (Марк Волохов, обобщенный тип в ‘Обрыве’ Гончарова) и говорившая, что ‘Публичную библиотеку в Петербурге надо сжечь, потому что она набита старыми, содержащими множество суеверий и тьмы, книгами’ (слова Добролюбова, сказанные одному товарищу, когда они шли мимо этой библиотеки). И, наконец, всего пять лет назад говорившая: ‘Университеты — не для науки, молодежь не вправе предаваться науке, когда страдает народ, университет — для политики‘.
Так все связно тут, в этих рассуждениях и требованиях, для человека об одной идее, для моно-идеалиста.
Но зачем Кассо закрывать университеты? Явно, что это ‘опереточный злодей’, бедный актер Иванов, которого толкнули на сцену, сказав: ‘Играй злодея’.
Конечно, — университеты закрыты и профессора повыгнаны, как и студенты и курсистки исключены, социал-демократией.
Но почему она струсила? Почему не говорит громко и смело: ‘Я сделала‘! После 1-го-то марта, после смерти императрицы Елизаветы можно бы?!
Потому что, как есть в каком-то мифе рассказ о ‘змее, кусающей свой хвост’, т.е. свое же тело, социал-демократия — в этом случае укусила свой хвост. Она действительно совершила коллективное, ужасное злодейство над ‘своим же элементом’, беднейшими, обездоленными людьми в стране, совершила его не только над массою студентов и курсисток, отнюдь к социал-демократии не принадлежащих, но насильственно в нее втягиваемых теперь, но и над семьями, над родителями их, этою полуобразованною доброю Россией ‘внутри’, откуда всегда она брала себе рекрутов…
Она ужаснулась перед проклятием, которое могло бы пронестись над ее головой из тысяч грудей этой темной, безвольной, доброй России…
Действительно, из тысячи исключенных, может быть, сотни две и выйдут в работники-социалисты. Ее право пропагандировать их: но около двух сотен ‘сынов будущего‘ — погублено в житейском смысле столько тысяч молодых жизней, что даже крепкая нервами социал-демократия смутилась.
Жгли еретиков ну по три, ну — пяток, десяток, но если бы сразу сожгли население целого городка, то аутодафе, конечно, разом прекратились бы. С ‘разгромом университетов’ произошло это же, социал-демократия ‘тряхнула’ столькими жизнями, судьбою стольких людей, самых бедных, самых жалких, что если бы вся Россия сознала и закричала:
— Социал-демократия в один год погубила тысячи ни в чем не повинных, чуждых ей молодых жизней и лишила Россию нескольких высших учебных заведений, по глубокому равнодушию к науке, к образованию…
Если бы, повторяем, такой вопль раздался, — то, может быть, стал бы могилой социал-демократии.
И вот в предупреждение этого раздался молчаливо согласованный клич, — невероятный, несбыточный, как сказка, но который громом своим, своим единством духа, единством слова, до полного тожества в заголовках статей, мог бы оглушить страну, ослепить ее, наконец, ‘заткнуть глотку’ вот хоть родителям, которым хотелось бы крикнуть правду, пожаловаться, заплакать, но они теперь вынуждены печатью кричать в тон себе:
— Какой чудный виноград рос в Крыму, дешевый, сладкий, лечебных сортов, но что-то приснилось их собственникам, и вот — мы сами видели! — в одно утро, проснувшись, они схватились за топоры и порубили все виноградники! Горе! Безумие!
Когда все кричат, как не закричит каждый? ‘Все’ — это сила. ‘Все’ — гипноз. Не такие еще ‘крики’ проносились в истории…
Я говорю о вещи, до того очевидной, что ее трудно доказывать. Известно, что в геометрии теоремы доказывают, но аксиомы, т.е. очевидности, не доказываются, — и они не доказуемы…
Cui prodest? Кому выгодно, кому это могло бы принести пользу! — первый вопрос юриста, который доискивается виновника преступления.
Ну, кому же ‘выгодно’ исключение 1270 слушательниц Медицинского института? Кассо? Да что он их в гарем что ли к себе возьмет? Лично он их не знает ни одной и никогда не увидит, кроме, может быть, волонтерки с браунингом в руке. Так что же за ‘выгода’ рисковать жизнью?! Кассо, очевидно, натравлен на поступок, его жгли каленым железом, пока он не вскочил и не сделал…
И слишком понятно: назначен министром, ‘то-то хочется сделать’, ‘увеличить число профессоров, поднять науку’, ‘наука в России слаба, бездеятельна, застарела’…
Вдруг, уже сущие профессора отказываются читать лекции, студенты перестают ходить на лекции, целиком, разом…
Вскочишь, как укушенный…
Кассо вскочил. Распоряжается, приказывает. Никто его распоряжений не слушается, один хохот кругом. Хохот профессоров, хохот студентов.
Еще распоряжается. Грозит.
— Ха! ха! ха! ха!..
— Хо! хо! хо! хо!..
Кто-то внутри и невидимо распоряжается в университетах. Распоряжается, как властитель, без всякой мысли о неповиновении… Если кто знал, что его ‘все послушают’, — то это ‘коалиционный комитет’, члены коего все — в то же время члены социал-демократических организаций.
Cui prodest? Кому польза?
Кассо оплеван, осмеян. Кассо бессилен. ‘Король без королевства’, в своем роде ‘Иоанн Безземельный’, — выгнанный собственными вассалами из собственной земли. Но если в ‘Ревизоре’ вдова унтер-офицерша, конечно, не ‘секла себя самой’, и Гоголь вложил это в уста Городничего как пример несбыточной ерунды, какую говорит человек впопыхах и сгоряча, то, вот видите ли, по уверению всей печати, именно Кассо и есть эта ‘сама себя секущая’ вдова унтер-офицера… Взял и ‘высек самого себя’, ‘выгнал самого себя из министерства’, оставшись при одном мундире, жалованье и с орденами. И это кричит, эту ‘ерунду Городничего’ повторяет вся печать в сто голосов!..
— Ничего… провинция проста, поверит… Ведь все-таки ‘филлоксеру ‘-то рубил Иван Иванович… Сами видели топор в руках и как он замахивается. Бумагу об исключении 1270 подписал Кассо…
— Ха! ха! ха!..
— Го! го! го!.. Подписал, подписал!.. Кассо подписал! Людоед Кассо… Ату его, ату, — ребята!!
Такой зрелый и властный поступок, конечно, не подготовляется в недели и даже в немногие годы… Это — вековой поступок, ‘дозревавший’ в ряде поколений…
Это просто история, множество раз повторенная в мемуарах, печатавшихся на страницах ‘Былого’: как только аресты, высылки, ссылки разрежали ряды революции, делали ей временный паралич, — она, ‘прикоснувшись к молодежи’, снова вставала молодая… ‘Разреженные’ ряды опять ‘густели’… Но ‘коснуться’ молодежи она могла только тогда, когда по чисто учебным делам в университете начиналось волнение и когда это чисто учебное волнение революция переводила в волнение учебно-политическое, и в результате всего множество учащихся выбрасывалось за борт учебного заведения… Этих ‘выброшенных’ революция подхватывала, как акула хватает все упавшее с корабля…
‘Много выброшенных, исключенных — и мы богаты’. Акула сыта.
Без ‘выброса’ она решительно умирает с голода. Собственно ‘личный состав’ революции, ее солдаты и офицеры, весь ‘служебный персонал’, ‘чиновничество’ революции, ‘бюрократия’ революции — почерпнуты из ‘университетских волнений’, навербованы в золотые дни таких волнений… И не будь их — просто ничего бы не было в революции. Не ‘купцы’ же, не ‘чиновники’ ее делают, не ‘отяжелевшие родители’…
Вся она сделана ‘молодежью’… Какой? Лично несчастною… О, негодование теоретическое никогда не будет так сильно, как негодование, когда ‘сатана коснулся кожи’ человека… Помните, в ‘Книге Иова’ сатана просит у Бога разрешения ‘коснуться кожи праведника’, чтобы испытать его… ‘Государство’, ‘отечество’, русская ‘история’, для нас милая, — что все эти слова значат для 22-летнего юноши, сосланного куда-то в снежные поля Вологды или возвращенного ‘к родителям’ на хлеба, — которым он мог бы помочь трудом, работою… Хотел бы помочь…
— О, проклятие!..
— О, это ‘отечество’…
— О, эта ‘история’, длинная, как моя ссылка, томительная, как моя ссылка…
‘Выбить из колеи’ человека в 22 года — и значит порвать его реальную связь с ‘бытом’, ‘историей’, ‘страной’. — ‘Отечество я узнал только с той стороны, что в нем очень крепкие замки да цепи, которые черт знает до чего трут ноги!..’ Вот мое ‘отечество’: другого не знал. Кто ‘узнал’ — пусть его и ‘любит’: у меня свои чувства и свой путь.
‘Путь’, конечно, революции… Конечно! Конечно!
— Cui prodest? Кому же ‘приносят пользу’ волнения? Одной революции, ей единственно!!!
Отсюда, как опять же рассказано сто раз в ‘Былом’, революция, ютясь всегда около ‘молодежи’, пользовалась всяким замешательством учебной жизни, малейшим в ней неудовольствием, чисто учебного характера: чтобы ‘соломинку’ этих чувств, этих отношений превратить в ‘бревно’ скандала, шума, несчастия… и, главное, главное, — с выгоном студентов, с ссылкою их, тюрьмой, карами. ‘Вдруг валит через борт выброс в сто голов’: у акул — ликование, ‘Рождество Христово’, ‘Пасха’! — ‘Будет розговенье: красное яичко принесено’…
Все это могло бы ‘сфальшивить в тоне, если б не было совершенно искренно: как ‘революционерам’ не любить ‘молодежь’, раз все ‘революционеры’ суть ‘былая’ учившаяся молодежь, ‘потерпевшая’, и… ‘за любовь — любовь’: неодолимо учащаяся молодежь любит революционеров, ибо это ‘былые мы… особо несчастные мы’… Таким образом, связь здесь так естественна, так органична, что разорвать ее невозможно. О ‘разрыве’ я и не говорю: я говорю об юридической границе. Все-таки революция — не университет, все-таки университет — не для революции, а для себя…
И говорю еще о кровавом злодеянии, которое получается из этих ‘искренних отношений’…
Одно дело ‘сочувствовать революционерам’, и совершенно другое дело — самому сделаться революционером. ‘Натурально’ всякий студент и курсистка сочувствует, — лично сочувствует, — революционерам: как ‘хорошим людям’, как ‘пострадавшим’, ‘потерпевшим’… Тут и русская гуманность, и все…
И совершенно другое дело: толкнуть корабль университета, чтобы за борт его вывалилось как можно больше жертв: это уже злодеяние!
И ‘интимное’ университета так незаметно переходит в это ‘злодеяние’, что уловить границу, момент перехода почти невозможно!!
‘Любили’, ‘дружились…’ — ‘Читает плохо лекции тот-то…’ — ‘Да они все скверно читают: какие это профессора? Наймиты презренного правительства! Этого же непременно надо освистать‘… ‘Вышел циркуляр от министерства: требует таких-то формальностей…’ — ‘Они только и гонятся за формальностями, им чем же заниматься? Циркуляр бы ничего, но ведь это — первая ласточка. Вас хотят скрутить и лишить всяких прав, обратить в рабов, как их прочие чиновники… Нужно забастовать вот именно, когда появилась первая ласточка…’
Конечно, во всяком университете есть неспособные профессора. Но ‘обошлось бы’. Циркуляры тоже не Пушкин сочиняет. И тоже ‘обошлось бы’. ‘Потерпели’ бы и кончили: и стали бы сами, может быть, лучшими профессорами, и, может быть, писали бы лучшие циркуляры. Во всяком случае, родители старые были бы сыты и теперешние студенты сами были бы при труде, при махоньком улучшении какого-нибудь дела в России. Но революция напряглась и качнула корабль: искра разгорелась в пламя, неудовольствие перешло в скандал, профессору устроили ‘вселенскую мазь’, а циркуляр, касавшийся даже только ‘управления университета’, до которого студентам вовсе и дела нет, и не знают они, и не интересно оно им, — вдруг вызвал громадную, шумную сходку, с постановлением: ‘забастовать’.
Крайняя мера!
В студенчестве все — ‘крайние меры’: на средней, кажется, еще ни разу не остановились.
Результат: запрещения, исключения, аресты, ссылки. ‘Акула сыта’… Милая, прекрасная, интимная акула… О, и у акулы есть свои ‘детеныши’, и она их ‘любит’. В том и ужас, что диалектически ‘все’ во ‘все’ переходит. И будущий ‘хороший, настоящий хороший профессор’ и ‘кормилец семьи’ — топчется ногами в снегу Вологды. Топчись, не топчись — счастья не вытопчешь.
Теперь он сделался ‘славным’ в рядах революции: только старый дом у него на родине завалился, сгнил, — старики в нем померли, а братишки с сестренками пошли в нищету, хулиганство и проституцию, да ‘свое дело на Руси’ перешло из рук ‘милого Иванова’ в руки сметливого и осторожного господина с фамилией на ‘янц’ или на ‘берг’… ‘Саркисьянц’ или ‘Гольденберг’ заживут в крепком, хорошем доме, со ‘своим садом’, и у них будет ‘в услужении’ девушка Лиза, сестра того ‘сосланного’, который, кажется, умер, и, вообще, из его ‘революции’ ничего не вышло, кроме пяти строк ‘группового воспоминания’ в каком-нибудь заграничном ‘Былом’…
О, проклятие!..
О, ‘дела русские’… Дела вечные, неизбыточные…
Но, во всяком случае, при чем тут ‘Кассо’? Так и говорите:
— Это мы, революция!..
Courage, messieurs, plus de courage!..
Впервые опубликовано: Новое Время. 1911. 30 июля. No 12708.