ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
Изданіе второе
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложеніе къ журналу ‘Нива’ за 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.
Была весна. Стояло теплое, тихое и ясное утро воскреснаго дня. Съ церковныхъ колоколенъ неслись веселые звуки благовста. Солнце поднялось ужъ довольно высоко и заливало яркимъ свтомъ улицы, сады и дома. Его лучи проникли и въ небольшую комнату въ мезонин одного изъ деревянныхъ домиковъ на Петербургской сторон. Окно этой чистенькой, оклеенной свтленькими обоями, уютной комнатки выходило въ садъ, гд уже давно цвли сирени. Въ ней, обставленной старой, но заботливо подновлявшейся новымъ лакомъ мебелью краснаго дерева, помщались, между прочимъ, дв кровати съ чистыми простынями, съ блыми одялами изъ пика, съ украшенными прошивками наволочками на подушкахъ. На одной кровати спалъ сладкимъ утреннимъ сномъ румяный полнолицый, курчавый блондинъ, на другой лежалъ только-что проснувшійся нсколько худощавый, нсколько блдный, но отличавшійся красивыми правильными чертами лица брюнетъ. У обоихъ едва пробивались усики, оба походили скоре на школьниковъ, чмъ на взрослыхъ людей. Проснувшійся брюнетъ сладко потянулся и всталъ. Не одваясь, онъ подошелъ къ окну, раздвинулъ дешевенькія, но ослпительно-блыя кисейныя занавси, заглянулъ въ садъ, посмотрлъ на спящаго товарища, какъ бы раздумывая, можно ли открыть окно или нельзя, наконецъ, желаніе подышать свжимъ воздухомъ и насладиться ароматомъ цвтущей сирени взяло верхъ и онъ распахнулъ окно, широко дохнувъ всею грудью. Онъ заглянулъ въ садъ, чтобы убдиться, что тамъ никого нтъ, и прислъ на подоконникъ. Въ саду было тихо и пусто. Только чирикали и суетились внизу на усыпанныхъ толченымъ кирпичомъ дорожкахъ воробьи, да слышалось, какъ гд-то въ сторон, на надворной голубятн, ворковали голуби.
Блондинъ открылъ глаза.
— Экая весна-то стоитъ!— проговорилъ молодой человкъ, сидя на подоконник и наслаждаясь прелестью затишья, свта, тепла.
— Что? разв ужъ пора вставать, Гриша?— спросилъ блондинъ.
— Десять часовъ.— отозвался брюнетъ.
Блондинъ звнулъ и засмялся, показавъ два ряда блыхъ зубовъ.
— А я бы цлый день спалъ, благо праздникъ. Нечего сказать, люблю поспать.
— Ахъ, ты, байбакъ! Недаромъ Мишкой назвали,— пошутилъ Григорій.— Взгляни, что за утро-то. Восторгъ!
— То-то ты и сидишь въ одной рубашк на окн,— опять засмялся блондинъ.— Погоди, вотъ Кирила Ивановичъ или Анисья Петровна увидятъ, скажутъ, что ихъ Марью Кирилловну компрометируешь.
Сидящій на подоконник товарищъ отвтилъ:
— Они вс теперь у обдни. Сестра Соня тоже, врно, ушла къ обдн.
— Да, а вотъ мы съ тобой, Гриша, давно не были у обдни,— сказалъ блондинъ.— Исаакій, жаль, далеко, а тамъ хорошо поютъ. Тоже въ Почтамтской и въ Конюшенной церквахъ хорошіе хоры. Люблю я хорошее пніе. Особенно, когда Херувимскую…
Гриша вздохнулъ, проговорилъ разсянно:
— Кто хорошаго не любитъ!
Онъ сидлъ теперь, опустивъ голову, смотря внизъ на садикъ, задумчивый, грустный. Густые черные волосы безпорядочно падали на его блдный лобъ. Черные глаза безцльно опустились внизъ и слдили за прыгающими на аллейкахъ садика воробьями. Лежавшій на постели блондинъ всматривался въ него и, наконецъ, окликнулъ:
— Гриша!
Тотъ нервно вздрогнулъ.
— А? что?
— Опять задумался. О чемъ?
— Такъ… самъ не знаю… вдругъ вотъ защемитъ иногда сердце… и съ чего, кто его знаетъ…
— Къ чорту всякую михлюдію! Чего намъ носы вшать? Слава Богу, живемъ себ: молоды, при мст, устроились недурно.
Онъ осмотрлся кругомъ, какъ бы мысленно провряя свои слова о томъ, что они устроились недурно.
— У иной барышни нтъ такой спальни. Свтло, чисто, франтовато,— продолжалъ онъ.— Право, наша квартира точно игрушечка…
Григорій усмхнулся и отвтилъ:
— А я вотъ только-что о томъ же и думалъ: у Топорковыхъ садъ тоже точно игрушечка… Да, все игрушечное: и садъ, и домъ, и наша квартира… Ужъ и сами-то мы со своимъ счастьемъ не игрушки ли?..
Его товарищъ засмялся.
— Ну, зафилософствовалъ!.. Нтъ, я, право, доволенъ жизнью. Да ужъ одно то, что мы вмст, какъ братья, живемъ, чего стоитъ! Ей-Богу!
Онъ поднялся съ постели, сильный, здоровый, немного толстоватый, и, весело улыбаясь, расправился, потянувшись широко руками. Онъ отыскалъ портсигаръ, досталъ папиросу, закурилъ и подошелъ къ Гриш.
— Мы съ тобой при сестричк Софь Аркадьевн, какъ у Христа за пазухой живемъ,— проговорилъ онъ, похлопавъ по плечу Гришу.— Я, знаешь, никогда и во сн не видлъ, что жизнь можетъ сложиться такъ хорошо. Это я теб и твоей сестр обязанъ.
Онъ протянулъ руку Гриш и крпко сжалъ его руку.
— Спасибо, другъ!
— Ну, вотъ еще, есть за что благодарить. шь и пьешь за свои деньги, а если мы хорошо относимся къ теб, такъ ты самъ знаешь, какъ любимъ мы, я и сестра, тебя. Не будь тебя съ нами, намъ просто стало бы странно, пусто въ дом…
Въ сосдней комнат раздался звонъ посуды, послышались женскіе шаги. Кто-то тамъ говорилъ осторожнымъ шопотомъ и одна изъ разговаривающихъ тихо покашливала, видимо, стараясь пересилить этотъ кашель.
— Софья Аркадьевна вернулась,— сказалъ Миша.
— Да,— отвтилъ Григорій и тихо прибавилъ:— все кашляетъ… тревожитъ меня этотъ кашель…
— Ну, вотъ! Простудилась она немного,— отозвался Миша
Гриша взглянулъ на него выразительными черными глазами.
— А если это не простуда, а начало чахотки?
— Hy-у!— протянулъ тотъ.
Григорій вздохнулъ и махнулъ рукою.
— Что-жъ, хорошаго я могу не ждать, а дурного…
Онъ оборвалъ рчь, по его лицу скользнула горькая усмшка, и онъ отрывисто закончилъ:
— Макаромъ меня надо было бы назвать, а не Григорьемъ.
Въ двери послышался легкій стукъ.
— Молодежь, вставать пора!— раздался ласковый по тону, но слегка осипнувшій женскій голосъ.
— Сейчасъ, сейчасъ, сестричка!— весело крикнулъ Миша.— Мы уже встали. Философствуемъ вотъ.
Онъ торопливо пошелъ къ постели и сталъ одваться. Григорій медленно послдовалъ его примру.
Въ столовой, игравшей роль и гостиной, и зала, уже были поданы кофе и завтракъ. Около стола стояла стройная двушка лтъ тридцати съ небольшимъ. Это была Софья Аркадьевна Живаго. Сразу можно было угадать, что она родная сестра Григорія. Они были, какъ дв капли воды, похожи другъ на друга. Ее можно бы было назвать красавицей, если бы она не была такъ худощава. Одтая въ срое гладкое платье съ пунцовымъ бантомъ спереди у шеи, она по фигур производила впечатлніе очень молоденькой двушки, но, всматриваясь въ ея лицо, можно было замтить морщинки около глазъ, тонкія черточки на лбу, безчисленные меленькіе слды безчисленныхъ маленькихъ невзгодъ, печалей и огорченій. Въ ея движеніяхъ была непринужденная грація и нкоторая, усвоенная въ послднее время, усиленная подвижность. Казалось, она упорно старалась быть развязною и подвижною, чтобы показать, что она вполн здорова, бодра, весела. Сила воли, энергія характера или настойчивое упрямство — назовите это какъ угодно — заставляли ее не падать духомъ двнадцать лтъ тому назадъ, когда умеръ ея отецъ, не ныть, когда около трехъ лтъ ея мать пролежала въ постели и, наконецъ, скончалась, не опустить рукъ, когда ей пришлось остаться вдвоемъ съ братомъ, еще не кончившимъ гимназическаго курса, и ходить за больной теткой. Мало того, она чуть не поссорилась съ братомъ за то, что онъ тотчасъ по окончаніи гимназіи взялъ мсто въ банк, а не пошелъ въ университетъ. Долго она доказывала ему, что онъ можетъ перебиться уроками, а она перебьется шитьемъ. Но онъ былъ не мене настойчивымъ, чмъ она: онъ уже понималъ, что шитьемъ она только окончательно загубитъ свое здоровье, разстроенное и безъ того, а онъ самъ, учась и уча, будетъ только жить впроголодь, будучи плохимъ студентомъ и плохимъ учителемъ. Можетъ-быть, онъ ршилъ бы иначе, если бы кром ихъ двухъ ртовъ у нихъ не было еще третьяго рта — сестры ихъ матери, медленно угасавшей старухи, жившей на ихъ счетъ. Его соображеніе оказалось врнымъ. Несмотря на упорный трудъ сестры, несмотря на получаемое имъ жалованье, несмотря на даваемые имъ уроки, они едва сводили концы съ концами: въ дом былъ лишній ротъ и его приходилось кормить. Больная старуха чувствовала, что она связала ихъ по рукамъ и ногамъ. Она молилась о своей смерти, но освободить отъ себя племянника и племянницу не могла, такъ какъ въ больницу ее, какъ неизлчимую, не принимали, а въ богадльн она числилась уже пятый годъ кандидаткой. Но если старушка мучилась мыслью, что она задаетъ вкъ племянника и племянницы, то они сами никогда еще, даже на минуту, не останавливались на этой мысли. Тетка когда-то выняньчила ихъ, они ее любили, какъ мать, тяготило ихъ не ея присутствіе у нихъ, а ея страданія, когда ея ревматизмъ длался нестерпимымъ, они бжали къ доктору, въ аптеку, длали ей разные компрессы, ухаживали за нею, не думая о какихъ-нибудь ‘жертвахъ’, а только заботясь, чтобъ ей стало легче. Какъ ни тяжело имъ было возиться съ нею, но если бы она умерла — въ ихъ квартир имъ показалось бы пусто, въ ихъ жизни потерялась бы цль, такъ какъ они привыкли оба съ кмъ-нибудь няньчится, съ отцомъ, съ матерью, съ теткою. Скоро посл поступленія Гриши на службу случилось неожиданное обстоятельство. У Григорія былъ въ гимназіи одинъ изъ любимыхъ друзей, Михаилъ Александровичъ Яковлевъ. Яковлевъ былъ однимъ изъ безпечнйшихъ людей: байбакъ, увалень, лнтяй но натур, благодушный простякъ, онъ шелъ въ гимназіи плохо и, наконецъ, его исключили. Онъ обратился къ Григорію, прося мста. Григорій пристроилъ его въ банкъ и предложилъ ему жить вмст съ нимъ и съ его сестрой. Яковлевъ обрадовался. Онъ могъ жить, не думая и не заботясь ни о чемъ: ни о стол, ни о чистот, ни о бль, ни объ одежд. Такая жизнь была идеаломъ его счастія. Рады были его перезду въ квартиру и Живаго: ихъ тетка по большей части не являлась даже въ общей комнат, не завтракала, не обдала съ племянникомъ и племянницей, въ квартир было нсколько тоскливо, казалось, гд-то тутъ стоитъ покойникъ, Яковлевъ долженъ былъ внести въ домъ нкоторое оживленіе. Такъ и случилось. Вотъ уже слишкомъ полтора года, какъ они живутъ вс вмст, вполн довольные судьбой, повидимому, счастливые, но требовательные. Иногда, правда, у Софьи Аркадьевны вдругъ сожмется сердце при мысли, что ея братъ, бывшій первымъ ученикомъ въ гимназіи, испортилъ свою карьеру для нея и для старухи-тетки. Порой Григорій Аркадьевичъ вдругъ опечалится и омрачится, заслышавъ зловщее покашливанье сестры. Но эти тучки проходятъ, какъ только появляется Михаилъ Александровичъ, безпечный и благодушный, онъ развлекаетъ и смшитъ брата и сестру, ласкается къ нему и цлуетъ у нея руки. При дтяхъ мы невольно стараемся улыбаться, а Михаилъ Александровичъ — дитя, большое дитя по характеру, развитію, образованію.
— А вы ужъ и у обдни побывали, сестричка?— раздался его веселый голосъ въ столовой, и онъ наклонился, чтобы поцловать руку Софьи Аркадьевны.
На ея щекахъ выступилъ легкій румянецъ, когда она нагнулась, чтобы поцловать его въ голову.
— Нтъ, Миша, я сегодня тоже проспала. Только на рынокъ сходила,— отвтила она, не распространяясь о томъ, что у нея ночью были страшные приступы кашля.— А Гриша всталъ?
— Онъ раньше меня поднялся, изволилъ все природой любоваться, а можетъ-быть и подкарауливалъ кого-нибудь. Тоже тихоня-тихоня, а пальца въ ротъ ему не клади.
Онъ плутовато улыбнулся. Она погрозила ему.
— Чужія тайны выдаете!
— Чьи это тайны онъ выдаетъ?— спросилъ вошедшій при этихъ словахъ Григорій Аркадьевичъ.
Сестра, цлуясь съ братомъ, отвтила:
— Чьи же, какъ не твои. Говоритъ, что ты кого-то подкарауливалъ въ саду. Ужъ не Марью ли Кирилловну?
— Вотъ выдумали!— съ усмшкой сказалъ Гриша.
— Что-жъ, я желала бы теб такую хорошенькую невсту,— ласково замтила сестра.
— Ну, разв въ лиц дло? И какой я женихъ.
— А мн что же вы не посовтуете за ней пріударить?
— Вамъ, Миша, еще рано,— отвтила Софья Аркадьевна, и ея щеки опять покрылись румянцемъ.— Вы еще мальчикъ и было бы жаль, если бы вы женились теперь…
Онъ безпечно засмялся.
— Да я и не женюсь! Ужъ потому не женюсь, что пришлось бы ухать отсюда…
Она ласково взглянула на него.
— Баловать васъ было бы некому?
— Ну да, сестрички не было бы… Вдь за женой-то самому пришлось бы ухаживать. А ужъ на это меня не хватитъ…
— Ахъ, ты, байбакъ!— шутливо сказалъ Григорій Аркадьевичъ.— Еще хорошо, что откровенно сознаешься въ своихъ грхахъ… Смотри, жизнь не проспи…
— Ну, толкуй!— отозвался Яковлевъ и спросилъ:— Кстати, что мы сегодня вечеромъ намрены длать? Хорошо бы посл обда махнуть на Крестовскій. Погода отличная.
— Что-жъ, можно,— согласился Гриша.— Не все же у Зоологическаго сада сидть.
— Да въ воскресенье и нельзя. Очень ужъ много народу въ парк.
Они очень часто весною и лтомъ проводили вечерніе часы въ парк около Зоологическаго сада, слушая музыку, долетавшую оттуда. Иногда они видли даже, какъ ходили тамъ акробаты по высоко натянутому канату. Въ самый садъ заходили они рдко: девяносто копеекъ на удовольствіе въ хозяйскомъ бюджет бывали не всегда.
Окончивъ утренній кофе, Софья Александровна пошла заглянуть въ кухню, потомъ въ комнату тетки, затмъ вернулась снова въ столовую и услась у открытаго окна за шитье. Молодые люди прошли въ свою комнату, Гриша взялъ книгу, пріютился у окна, а Миша, побродивъ безцльно по комнат, захватилъ легкую фуражку и пошелъ въ садъ.
Садикъ при дом титулярнаго совтника Кирила Ивановича Топоркова былъ не великъ, но въ немъ было всего понемножку: были тутъ и кусты сирени, и лтніе цвты въ клумбахъ, и кусты смородины и крыжовника, и пара яблоней, и грядка огурцовъ, и бесдка, и качель. Все это было въ миніатюрныхъ размрахъ, казалось игрушечнымъ, тмъ не мене, всмъ этимъ гордились Топорковъ и его жена нисколько не меньше, чмъ онъ гордился своимъ Станиславомъ на ше, носившимся даже при отправленіяхъ въ баню, а она своею блою турецкою шалью, надвавшеюся исключительно на свадьбы и къ обднямъ въ большіе праздники. Жильцы ‘чистой’ половины дома, то-есть Софья Аркадьевна Живаго и ея братъ и Михаилъ Александровичъ-Яковлевъ пользовались правомъ ‘гулять’ въ этомъ садик, чего не дозволялось жильцамъ съ ‘черной’ половины дома Топорковыхъ, то-есть содержавшей въ подвал ‘углы’ прачк, сапожнику изъ надворнаго флигеля, бывшему на ножахъ съ домохозяиномъ ради своихъ семерыхъ дтей, и двумъ престарлымъ дочерямъ статскаго совтника Каратаевымъ, жившимъ въ томъ же флигел и бывшимъ на ножахъ съ Анисьей Петровной. Софья Аркадьевна и Григорій Аркадьевичъ почти не пользовались своимъ правомъ — она не могла шить въ саду, онъ не могъ тамъ читать, зато Михаилъ Александровичъ нердко проводилъ здсь цлые часы въ свободное время весной, лтомъ и осенью. И теперь, по обыкновенію, онъ пробрался на свое любимое мсто, къ качелямъ, прилегъ на доску, закурилъ папиросу и сталъ тихо покачиваться, подталкивая качель легкимъ прикосновеніемъ опущенной ноги къ земл. Больше всего любилъ онъ это полудремотное состояніе: качель немного убаюкиваетъ, солнце сильно гретъ спину, глаза безцльно смотрятъ, какъ проползаетъ по дорожк какая-нибудь козявка, какъ вдругъ слетитъ на песокъ воробей, осмотрится кругомъ, проскачетъ быстро-быстро впередъ и вдругъ чего-то смертельно испугается и разомъ упорхнетъ въ кусты, въ голов нтъ никакихъ думъ, надеждъ, сомнній, а только стоитъ одно неподвижное сознаніе: ‘хорошо жить на свт’.
— У-у!— вдругъ раздалось надъ самымъ его ухомъ.
Онъ даже не пошевельнулся, только лниво проговорилъ:
— Меня-то ужъ не испугаете!
Потомъ не спшно выпрямился и протянулъ руку молоденькой двушк въ малороссійскомъ костюм.
— Вотъ вдь вы какой,— воскликнула она немного капризнымъ тономъ:— никогда, никогда васъ не испугаешь!
Онъ усмхнулся.
— А вы, Марія Кирилловна, и не пугайте, потому все равно не испугаюсь.
Онъ сталъ закуривать снова потухнувшую папиросу. Молодая двушка спросила:
— Хотите качаться?
— Лнь,— отвтилъ онъ.
Она сдлала гримасу и сла на скамью противъ капель, сорвала листикъ березы и начала его покусывать.
Михаилъ Александровичъ уперся локтями въ колни, опустилъ на ладони голову, уставился голубыми глазами въ землю и, кажется, забылъ о существованіи молодой двушки, не разговаривалъ съ ней, не смотрлъ на нее. Впрочемъ, что же ему было и смотрть на нее, когда онъ ее зналъ, какъ самого себя. Ничмъ не отличалась она отъ сотенъ и сотенъ шестнадцати- и семнадцати-лтнихъ дочерей титулярныхъ и не титулярныхъ совтниковъ,— дочерей, носящихъ дома вышитые, дома сшитые малороссійскіе костюмы, то-есть какіе-то сшитые вмст, какъ у арлекиновъ, бумажные и холщевые лоскутья разныхъ цвтовъ съ пестрыми узорами, разнокалиберныя и разноцвтныя стеклянныя бусы, намотанныя на шею, и вороха разнообразныхъ лентъ и ленточекъ на ше и въ висящей сзади, не слишкомъ пышной, не слишкомъ длинной кос петербургской барышни. ‘Ростъ средній, лицо круглое, ротъ умренный, глаза свтлые, волосы русые’, можно написать въ паспортахъ этихъ барышень и въ граф особыхъ примтъ выставить: ‘особыхъ примтъ нтъ’. Къ этому можно бы прибавить: ‘голосокъ щебещущій, манеры умренно свободныя, рчи пустяшныя, но мило капризныя, мысли всегда одн и т же: ‘онъ въ меня долженъ влюбиться’, ‘онъ въ меня влюбился’, ‘противный, когда же онъ въ меня влюбится’. Страстей нтъ никакихъ, кром одного страстнаго желанія выйти замужъ законнымъ бракомъ ‘за него’, то-есть за перваго встрченнаго мужчину, у котораго хватитъ храбрости жениться. Михаилъ Александровичъ, несмотря на свою молодость, зналъ до двадцати подобныхъ двушекъ, только видлъ ихъ рже, чмъ Марью Кирилловну.
— Васъ, врно, и изъ гимназіи потому исключили, что вы такой лнтяй,— сердито проговорила Марья Кирилловна.
— Да, за лность,— равнодушно отвтилъ Яковлевъ.
— Какъ это хорошо!— съ гримасой сказала она.
— Мн что-жъ, служу вотъ…
— Зато чина никакого нтъ…
— На что мн чинъ? Я дворянинъ. Жалованья хватаетъ. Послужу — еще прибавятъ. Да у меня еще въ будущемъ бабка въ Астрахани умретъ, кое-какія крохи оставитъ. Тетка тоже въ Казани есть, для меня копитъ… Въ университетъ я, все равно, не пошелъ бы.
— Отчего это?
— А вы отчего не пошли на курсы?
Она сдлала гримасу.
— Мн не въ гувернантки готовиться.
— А куда же?
— Вотъ вопросъ! Замужъ выйду.
Онъ ничего не возразилъ. Оба помолчали немного.
— А Григорій Аркадьевичъ, врно, ужъ за книгой сидитъ?— спросила она.
— Да.
— Люблю я молодыхъ людей, когда ихъ все такъ интересуетъ. Онъ, должно-быть, очень умный!
— О, да, онъ хорошій человкъ, и онъ, и сестра,— искренно прибавилъ Михаилъ Александровичъ.
— Ну, въ нее-то вы влюблены!— воскликнула она.— Какъ же вамъ не хвалить ее.
Онъ поднялъ голову и взглянулъ прямо ой въ лицо.
— Что вы выдумываете, барышня?
— Это не я, а вс говорятъ.
— Кто же вс?
— Папа, мама. Извстно, если двушка и молодой человкъ вмст живутъ, сейчасъ влюбятся.
Онъ покачалъ головой.
— Глупости это! Софь Аркадьевн тридцать слишкомъ лтъ, а мн двадцать одинъ годъ…
— Потому-то вы и влюблены другъ въ друга. Мальчики всегда влюбляются сперва въ старухъ, а старухи въ мальчиковъ.
— Ишь какая вы опытная.
— А вы несмысленочекъ!
На двор раздался крикъ. Сиповатый басъ кричалъ на кого-то:
— Ахъ, вы, пострлы, опять грязнымъ ковшомъ въ кадку лзете! Да я вамъ вихры натрясу! Подождите вы у меня. Всхъ васъ и съ отцомъ, и съ матерью вышвырну изъ дому!
— Ахъ, папа опять воюетъ съ ребятишками сапожника. Вотъ-то воевода!— воскликнула, заливаясь смхомъ, Марья Кирилловна.— Комедія просто! Нашелъ тоже себ развлеченіе!
Калиточка въ садъ со двора отворилась и въ садъ вошелъ приземистый, плотный, съ большимъ брюшкомъ человкъ лтъ пятидесяти, въ измятой коломянковой пар, съ орденомъ на ше. Это былъ самъ Кирила Ивановичъ Топорковъ.
— Нтъ, каковы разбойники, каковы разбойники!— волнуясь, заговорилъ онъ, кивнувъ головой Яковлеву.— Кадку съ водой опять опакостили. Грязный ковшъ, а они изъ нея воду черпаютъ, лакаютъ сами изъ ковша и потомъ остатки опять въ кадку же льютъ. Чортъ ихъ знаетъ, можетъ, еще наплюютъ въ ковшъ-то, а мы потомъ пей эту воду. Негодяи! И опять удрали!
Онъ прислъ на скамью, разгоряченный, красный, отдувающійся, и сталъ клтчатымъ бумажнымъ платкомъ отирать потъ со лба и съ блестящей, точно лакированной лысины.
— Что-жъ ты ихъ не выгонишь?— спросила дочь, поддразнивая его.— Я бы минуты ихъ не держала въ дом.
— А ты, матушка, прежде найди мн другихъ жильцовъ, тогда я и выгоню ихъ,— внушительно отвтилъ Топорковъ, сдвигая для острастки брови.
И обратился къ Яковлеву:
— Въ могилу они меня сведутъ, въ могилу! А что вы станете длать? Вонъ у насъ теперь, даже на Петербургской сторон, въ каждой улиц есть пустыя квартиры, ну, значитъ и терпи отъ всякаго жильца. Дома-то у насъ, у домохозяевъ, теперь вотъ-съ гд сидятъ.
Онъ показалъ на жирный затылокъ лысой головы.
Дочь засмялась и замтила:
— Вотъ и мама на ножахъ съ Каратаевыми, а тоже держитъ ихъ въ дом.
Топорковъ серьезно и строго сказалъ:
— То бабьи дрязги, въ церкви впереди другъ передъ дружкой хочется встать, вотъ и все. А этотъ ракалья наплодилъ семерыхъ разбойниковъ, и либо отравятъ насъ они, либо подожгутъ домъ, либо окна у всхъ перебьютъ. Тутъ дло не въ томъ, кто старше: дочери ли статскаго совтника али жена титулярнаго совтника?
Онъ вдругъ благодушно засмялся.
— Ахъ, ужъ эти женщины! Препираются изъ-за глупостей, а сути понять не могутъ. Да по мн, будь он хоть дочери министра — чихать на это хотлъ. Да-съ! Домохозяинъ я, домохозяинъ, а он жильцы — вотъ въ чемъ моя привилегія! Вотъ не позволилъ имъ ходить въ садъ — и сидятъ въ четырехъ стнахъ у окошечка подгорюнясь, на сапожницкихъ поросятъ любуясь, и ничего подлать не могутъ.
Дочь опять засмялась звонкимъ ребяческимъ смхомъ.
— Ну, еще что?— строго спросилъ отецъ, бросая на нее устрашающій взглядъ.
— Да ты, значитъ, не знаешь, папа!— воскликнула она.— Ха-ха-ха! Не знаешь! Он сегодня объявили черезъ Ивана мам, что он желаютъ лтомъ пользоваться садомъ…
— А вотъ когда я былъ на служб, такъ мн все хотлось затесаться въ кабинетъ господина министра,— перебилъ ее съ ироніей въ голос отецъ и укоризненно покачалъ головой:— Ахъ, ты, втрогонка, втрогонка! Мало ли что кому желательно.
— Да он велли сказать Ивану, что имъ Фомичевъ предлагаетъ квартиру у себя въ дом съ правомъ посщать его садъ,— поясняла дочь.
— Фомичевъ?— переспросилъ Топорковъ, сдвигая брови.— Фомичевъ? Вотъ-то подлецъ! Вотъ-то подлецъ! Въ одномъ министерств служили, а каверзу подпутаетъ своему же брату! И он-то дуры! У Фомичева мезонинъ-то хуже рогоженной палатки. Снгъ тамъ по угламъ не таетъ.
— Лтомъ-то?— вставила дочь.
— Не лтомъ, а зимою!— сердито возразилъ отецъ и спросилъ:— Что же мать сказала?
— Велла сказать, что никогда этого не будетъ, а потомъ, когда Иванъ ушелъ…
Она, кусая губы, чтобы удержаться отъ смха, замолчала на полуслов.
— Ну, что же потомъ?— спросилъ отецъ, сурово смотря на нее.
— Ха-ха-ха! не могу я!— залилась смхомъ дочь.— Мама… мама сказала, что жить она боле не можетъ отъ этихъ обидъ… и… и уйдетъ въ монастырь…
Она опять залилась смхомъ.
— Не смй вышучивать мать!— крикнулъ Топорковъ и обратился къ Яковлеву:— Вотъ-съ она, жизнь домохозяина. Тутъ-съ тебя самого допекаетъ какой-нибудь сапожникъ со своими семью поросятами, а съ другой стороны твоей жен садятся на шею какія-то полоумныя, старыя двы, дочери статскаго совтника, госпожи Каратаевы. И что прикажете длать: пляши по ихъ дудк или не досчитывайся десятковъ, сотенъ рублей въ карман. Лавируйте-съ тутъ. Вы-съ тутъ, такъ сказать, онеръ, а васъ вотъ возьмутъ да козырной двойкой и прихлопнутъ. И молчите, и ни гу-гу, и покоряйтесь…
Онъ, разводя коротенькими руками, въ волненіи всталъ съ мста и, отдуваясь, мелкими шажками направился къ дому, бормоча подъ носъ:
— Надо обсудить, надо ршить…
Марья Кирилловна пожала плечами.
— Смшитъ меня все это. Стоить заниматься такими мелочами. Ну, выдутъ жильцы — другіе явятся.
— А убытки?— сказалъ Яковлевъ.
— Мы не разоримся отъ потери какой-нибудь сотни рублей. Слава Богу, мы не на какое-нибудь грошовое жалованье живемъ. Папаша и мамаша просто это отъ скуки развлекаютъ себя…
Ея лицо, съ вздернутымъ носикомъ, приняло высокомрное, презрительное выраженіе. Яковлевъ лниво всталъ.
— Куда вы? По Софь Аркадьевн соскучились?— насмшливо спросила Марья Кирилловна.
И, не дожидаясь отвта, сказала:
— А какъ нжно она цлуетъ васъ въ голову…
Онъ отрубилъ:
— Что вы за вздоръ говорите!
— Да, да, ужъ я видла. Вы къ ней къ ручк, а она васъ въ голову нжно такъ…
Она кокетливо улыбнулась.
— Что-жъ, вы недурны собой, только увалень вы… вотъ ужъ я никогда не обратила бы на такого вниманія.
Онъ усмхнулся и, ничего не отвчая ей, направился къ дому. Она посмотрла ему вслдъ и топнула по песку ногой.
— Ахъ, противный байбакъ! Ничего не понимаетъ. А вотъ захочу и заставлю ухаживать за собою!
Она улыбнулась и стала напвать:
‘Мы вс невинны отъ рожденья
И нашей честью дорожимъ’…
Часовъ въ пять Софья Аркадьевна, ея братъ и Яковлевъ отправились на прогулку по островамъ. Сперва пошли прямо въ Петровскій паркъ и сразу очутились среди зелени, уже не напоминавшей о город. Кругомъ на трав сидли группы людей, раздавался звонкій смхъ дтей, кое-гд молодежь играла въ горлки. И сестру, и брата, и ихъ спутника охватило свтлое праздничное настроеніе, они, небогатые люди, стоявшіе, можетъ-быть, только на одну ступень выше этой толпы, любили эти петербургскія картины: простой рабочій людъ, отдыхающій на лысыхъ лужайкахъ, молодую, трудящуюся бдноту, наслаждающуюся этими невинными развлеченіями, томящихся по цлымъ мсяцамъ въ тсныхъ квартиренкахъ дтей, привтствующихъ весну какъ освободительницу изъ тюрьмы. Они нсколько разъ присаживались на скамьи, смотрли на эти оживленныя группы, прислушивались къ говору и смху, обмнивались впечатлніями, тихо смялись сами.
— Люблю я смотрть на этотъ людъ,— задумчиво замтилъ Гриша.— И хорошо, и какъ-то грустно становится на душ: чувствуешь, что они искренно веселятся, и сознаешь, что нтъ у нихъ ничего отраднаго въ жизни, кром этого скуднаго веселья.
— Ну, ну, но пускайся въ философію!— весело перебилъ его Яковлевъ.— Весело имъ — и слава Богу! Если бы жизнь дала только минуту счастья, я и тогда бы ее любилъ. Право, хорошая эта штука — жизнь. Такъ, Софья Аркадьевна?
Она сидла безмолвно и думала въ эту минуту, какъ тяжело умирать молодой, какъ хотлось бы пожить. На вопросъ Яковлева она молча кивнула головой и тихо сжала его руку.
— Да, и я люблю жизнь,— тихо сказала она.
Ея безсознательное движеніе или ея грустный тонъ заставили Яковлева взглянуть на нее. Она сидла съ задумчивымъ выраженіемъ лица, придававшимъ этому лицу особенную прелесть, что-то мягкое, что-то привлекающее, какъ материнская ласка, въ то же время это лицо, раскраснвшееся отъ ходьбы и жара, казалось теперь особенно моложавымъ, двически свжимъ. Она показалась Яковлеву почти красавицей.
Гриша поднялся съ мста, чтобы идти дальше. Спутники послдовали его примру. Михаилъ Александровичъ предложилъ руку Софь Аркадьевн. Она пошла подъ руку съ нимъ.
— Нтъ — философствовать тутъ нечего, когда живется хорошо,— оживленно проговорилъ Яковлевъ: — когда даже желанія нтъ лучшей жизни.
— А вамъ именно такъ хорошо живется? Да?— спросила Софья Аркадьевна съ лаской.
— Съ вами-то? Еще бы!
Онъ безсознательно положилъ свою лвую руку на ея руку.
— Ахъ, вы, милый юноша!— съ улыбкой проговорила она.
Они свернули на Крестовскій, прошли къ мосту на Елагинъ островъ и остановились.
Куда теперь идти: на Елагинъ, чтобы взглянуть на взморье, или къ Крестовскому трактиру, чтобы посидть около него, послушать издали музыку и ссть на конку для возвращенія домой? На Елагинъ далеко, лучше свернуть къ трактиру, посидть тамъ и потомъ хать домой.
— А что если зайти въ садъ?— замтилъ вскользь Михаилъ Александровичъ.
— А финансы?— съ улыбкой сказала Софья Аркадьевна.
— Ну, пятьдесятъ-то копеекъ!— возразилъ онъ.
— А прошлый мсяцъ сколько не хватило?
— Рубля.
— Значитъ теперь не хватаетъ еще боле.
Онъ вздохнулъ. Григорій Аркадьевичъ засмялся.
— Что же ты не прославляешь жизнь за то, что не смешь пятьдесятъ копеекъ бросить на удовольствіе?— спросилъ онъ.
Софья Аркадьевна вступилась за жизнь:
— Да разв это лишенія,— не видть акробатовъ, не слышать шансонетокъ? Тутъ и простору больше и…
Гриша перебилъ ее:
— Не на одно это недостаетъ полтинниковъ!
Михаилъ Александровичъ уже повеселлъ снова и шутливо проговорилъ:
— Оставьте его съ его философіей, а сами будемъ любить жизнь и наслаждаться всмъ, чмъ можемъ.
Онъ слегка прижалъ ея руку ближе къ себ, невольно, безъ всякой задней мысли. И она, и онъ, оба мягкіе, оба нуждающіеся въ ласк, оба братски любящіе другъ друга, были счастливы въ эту минуту. Десятки разъ они ходили такъ рука объ руку, пожимали другъ другу руки, говорили, что они любятъ другъ друга. Никогда не искали они во всемъ этомъ двусмысленности, чего-нибудь недосказаннаго.
Послушавъ музыку, они сли въ конку и похали домой. Михаилъ Александровичъ стоялъ на платформ и курилъ. Около него стояли какіе-то молодые люди и болтали о пассажирахъ.
— Вонъ у старушки красный носъ, врно клюкнуть бабушка не дура. А этотъ господинъ нахохлился, какъ индюкъ, врно, какой-нибудь столоначальникъ отъ подчиненнаго съ именинъ детъ и сознаетъ, что онъ ‘оказалъ честь’.
— Нтъ, ты взгляни, что за глаза!— шепнулъ одинъ изъ нихъ пріятелю.
Тотъ сталъ всматриваться.
— Да, братъ, отдай все и то мало.
— Тутъ ужъ не подкрашено ничего.
— Худовата только.
— Это-то и смакъ. Страстныя женщины рдко бываютъ коровами. Мн теперь всю ночь будутъ сниться эти глаза.
— А это врно ея братъ, тоже такіе глаза.
— Должно-быть, только у нея выразительне…
Михаилъ Александровичъ угадалъ, о комъ говорили два пріятеля. Дйствительно, ни у кого не видалъ онъ такихъ глазъ, большихъ, черныхъ, съ поволокой, съ немного желтоватыми блками, съ длинными и густыми черными рсницами. Онъ былъ почти гордъ тмъ, что эти глаза восхищаютъ постороннихъ. Пусть-ка разсмотрятъ эти посторонніе всю ее: ея грація, ея зубы, ея брови, ея носъ, ея руки, все это въ своемъ род совершенство. Не въ двушкахъ бы ей оставаться, а за первымъ богачомъ быть бы замужемъ. Съ ума бы отъ нея вс тогда сходили. А вотъ пришлось остаться въ двушкахъ, ради того, что всю молодость отдала уходу за отцомъ, за матерью, за теткой, за братомъ, за нимъ. Добрая, она способна пригрть каждаго, кто нуждается въ ея заботахъ. Вотъ и его пригрла.
— Старыя двы всегда влюбляются въ молодыхъ, а мальчики въ старыхъ двъ.
Эти слова Топорковой вдругъ вспомнились ему, и ему стало даже гадко на минуту. Двчонка еще, а ужъ всякую мерзость знаетъ и ищетъ везд. Потомъ онъ разсудилъ, что въ данномъ случа не было бы даже ничего гадкаго и смшного, если бы онъ влюбился въ Софью Аркадьевну. Вонъ и посторонніе удивляются ея красот. Конечно, она-то не влюбится въ него и не можетъ влюбиться, потому что она его за мальчика считаетъ. А если она его любитъ какъ брата, такъ онъ ей за это благодаренъ.
— Пора выходить, послышался около него голосъ Софьи Аркадьевны.
Онъ позвонилъ. Конка пріостановилась, и онъ помогъ Софь Аркадьевн сойти со ступеньки. Вс трое направились къ дому, Михаилъ Александровичъ велъ свою спутницу подъ руку и искоса любовался ея разгорвшимся лицомъ, ея блестящими глазами.
‘Ну, сегодня и мн нею ночь будутъ сниться ея глаза’,— невольно подумалъ онъ, вспомнивъ слова своихъ сосдей по конк.
Вернувшись съ прогулки, Миша сбросилъ съ себя пиджакъ, взялъ гитару и, подсвъ къ окну, началъ мечтательно подбирать какой-то мотивъ чувствительнаго романса. Григорій прошелъ съ сестрою къ тетк. Минутъ десять спустя онъ вернулся въ свою комнату, озабоченный и пасмурный, тоже сбросилъ пиджакъ и, взявъ первую попавшуюся книгу, сталъ читать, запустивъ пальцы въ волосы и облокотись на столъ. Михаилъ Александровичъ искоса поглядывалъ на него, смутно угадывая, что Григорій чмъ-то встревоженъ, Они давно сжились другъ съ другомъ и каждый угадывалъ по выраженію лица, что длалось въ душ другого.
— Что-нибудь случилось?— спросилъ, наконецъ, Яковлевъ.
— Тетк опять хуже стало,— отрывисто отвтилъ Живаго.
Оба смолкли. Наконецъ, Григорій Аркадьевичъ не выдержалъ, отодвинулъ книгу, всталъ и заходилъ но комнат.
— Опять Соня всю ночь проведетъ безъ сна,— въ волненіи заговорилъ онъ.— А и у самой здоровье надорвано. Того и жди, что свалится съ ногъ. Вотъ ты жизнь восхвалялъ. Нечего сказать, хороша она. Пытка какая-то! Тетка страдаетъ страшно и терзается, что изъ-за нея Соня мучится. Соня выбивается изъ силъ, чтобы помочь ей, и въ то же время ее безпокоитъ, что мн приходится каждый лишній грошъ тратить на докторовъ и лкарства — тратить и сознавать, что все это длается только для отсрочки дня смерти. А я? Но могу я уврить тетку и сестру, что ихъ тревога — пустяки, что ходить года и года за больной весело для сестры, что я только для того и желаю гнуть горбъ, чтобы покупать лкарства и платить докторамъ. Начни я разсказывать эту чепуху, конечно, ни тетка, ни сестра не поврятъ. Ну, выйди изъ этого заколдованнаго круга… Чортъ бы его побралъ!
Онъ горько усмхнулся.
— Вонъ въ Кита, говорятъ, стариковъ, когда они въ тягость, вывозятъ куда-то умирать, въ лсъ, что ли… И чортъ знаетъ, что за характеры у насъ: ну, вотъ длаемъ все, что можемъ, а все кажется, что еще мало заботишься, упрекаешь за что-то себя, точно не все сдлалъ, что могъ…
Онъ махнулъ рукой.
— Эхъ, счастливы т, у кого нтъ сердечныхъ привязанностей, кто ихъ ставитъ на послдній планъ, а на первый дло выдвигаетъ. Вонъ я читалъ про Эдиссона, что похалъ съ женой въ свадебное путешествіе да зашелъ на свой заводъ, заинтересовался какимъ-то новымъ изобртеніемъ, забылъ о жен и пробылъ на завод нсколько недль. Счастливецъ! Мать умирай у него — онъ все же будетъ думать не о ней, а о своемъ дл…
Миша задумчиво произнесъ:
— Какое же у насъ дло?
Гриша оживился.
— Да, да, точно, какое же у насъ дло! Гимназію ради семейныхъ обстоятельствъ бросаемъ, книги къ чорту бросили, потому надо на жратву добывать денегъ. Вонъ сестра меня за это распекала, а сама… всю молодость, всю жизнь загубила ради тхъ же заботъ о родныхъ…
Онъ снова слъ къ столу, облокотился на него и опустилъ голову на руки.
Миша задумался, понуривъ голову и безсознательно беря какіе-то чуть слышные аккорды на гитар. Слова Гриши о Софь Аркадьевн навели его мысль на эту бдную двушку. Красавица, умная, образованная, и вотъ гибнетъ ни за грошъ, ни за денежку, ради родныхъ. Ему даже захотлось, чтобы тетка Софьи Аркадьевны умерла поскоре. Руки бы она развязала.
— Господа, чай поданъ!— раздался голосъ Софьи Аркадьевны.
Молодые люди встрепенулись, надли пиджаки, пошли въ столовую. Софья Аркадьевна разливала чай и старалась побольше двигаться, казаться бодрою. Все это плохо удавалось ей, и чмъ боле она чувствовала, что это ей удается плохо, тмъ боле развязности напускала она на себя.
— Сегодняшняя прогулка у меня изъ ума не выходитъ!— говорила она.— Такіе дни, какъ нынче, и весною даже на рдкость.
— Да, день хорошій,— замтилъ Михаилъ Александровичъ, немного озадаченный ея веселымъ тономъ.
— Я имъ вполн довольна,— продолжала она.— Кажется, съ улицы не сошла бы! И что за зелень на островахъ весною. Дачи не нужно. Вотъ ужъ я за одно это наши края люблю, что захотлось погулять — сейчасъ и въ паркъ.
— Это правда. Зимой далеконько въ должность ходить,— сказалъ Михаилъ Александровичъ.— Зато лтомъ дачи не надо. Я сначала не могъ сразу привыкнуть къ ходьб въ должность…
— Ахъ, лнтяй, лнтяй! Да вамъ непремнно нуженъ моціонъ, а то совсмъ жиромъ заплывете.
Григорій Аркадьевичъ слушалъ и все соображалъ: ‘кого она обманываетъ — меня? себя? Мишу? И зачмъ?’ Наконецъ, онъ допилъ чай, всталъ и пошелъ.
— Куда ты? Ужъ не спать ли? Ахъ, соня Этакій!
— Къ тетк,— коротко отвтилъ онъ и ушелъ изъ комнаты.
Она вдругъ смолкла, опустила на грудь голову, какъ бы съежилась.
— Плоха она?— тихо спросилъ Михаилъ Александровичъ.
Софья Аркадьевна очнулась.
— Плоха… можетъ завтра же умереть… и можетъ прожить нсколько лтъ,— отвтила она глухо.— О, пусть живетъ, пусть живетъ, но Гриша… Ахъ, хоть бы бросилъ онъ насъ, ее и меня! Смотрть я на него не могу. За что онъ губитъ лучшіе годы изъ-за двухъ старухъ.
— Софья Аркадьевна!— воскликнулъ Михаилъ Александровичъ.— Что вы говорите!
— Ну да, ну да! Дв старухи, об въ гробъ смотрятъ, а онъ губитъ себя изъ-за нихъ. Ея дни сочтены, а мои — кто знаетъ, сколько протяну, а жизнь все же кончена. А онъ ради насъ губитъ себя. Вы думаете, я не понимаю, каково было ему бросить гимназію, отказаться отъ карьеры? Я все знаю. Онъ самолюбивъ, онъ сознаетъ свои силы, онъ въ душ долженъ проклинать свое ршеніе отдать все будущее на поддержаніе двухъ не нужныхъ жизней.
Она встала, подошла къ окну, чтобы скрыть слезы. Михаилъ Александровичъ послдовалъ за ней. Онъ былъ растроганъ, чувствительный, мягкосердечный.
