БУДНИ.
БУДНИ.
II.
III.
IV.
Будни, Крюков Федор Дмитриевич, Год: 1911
Время на прочтение: 29 минут(ы)
Плотникъ Лактіонъ Никитичъ вырзываетъ по доск мелкій орнаментъ въ русскомъ стил, для арки надъ крыльцомъ, и говоритъ грустно-покорнымъ, вздыхающимъ голосомъ:
— Мука сейчасъ — рупь семь гривенъ, а была — семьдесятъ…
— Дойдетъ до двухъ рублей, говорятъ,— замчаетъ мдно-красный казакъ Ефремъ Муравинъ.
— Дойдетъ!— съ горестной увренностью соглашается Лактіонъ:— дойдетъ, вещь понятная… Ну какъ же изворачиваться въ этомъ году вашему брату?
Дюжій Муравинъ, съ пгой, неровно посдвшей бородой, въ фуражк съ кокардой и краснымъ околышемъ, промасленнымъ снизу, глядитъ нсколько мгновеній на Лактіона соображающимъ взглядомъ, точно готовясь дать нужное указаніе, потомъ молча беретъ ведро съ водой и начинаетъ пить. Пьетъ долго, серьезно, громко, и чувствуется, что вопросъ о существованіи Лактіона при ныншнихъ цнахъ на муку, вещь вполн второстепенная но сравненію съ потребностью удовлетворить жажду въ данный моментъ.
— Душа вспотла,— говоритъ, тяжело дыша, Муравинъ, оторвавшись, наконецъ, отъ ведра.
Онъ утерся рукавомъ старой розовой — на спин черной — рубахи, накрылъ ведро отрзкомъ доски и, садясь рядомъ съ Лактіономъ, успокоительно прибавилъ:
— У тебя деньги горячія!
— Горячія — он горячо и идутъ,— возразилъ Лактіонъ.
Муравинъ молча протянулъ широкую, темную, какъ земля, руку, натруженную, съ плохо разгибающимися пальцами. Лактіонъ понялъ жестъ, молча снялъ картузъ съ своей косматой головы и досталъ изъ него кисетъ съ табакомъ.
— Горячо, братъ, текутъ,— вздохнулъ онъ, передавая кисетъ Муравину.
— Деньга твоя легкая,— продолжалъ Муравинъ, развертывая кисетъ:— день постукалъ топоромъ, полтора цлковыхъ дай сюда!.. Прямо сказать: своя фабрика… Тюкъ, тюкъ… вотъ он и деньги! Пожалуйте!..
— А харчи?
— Чего-жъ харчи? Харчеваться можно по всякому.
— Какъ ни вертись, а артель-то вонъ она — восемь человкъ. Они за столъ сядутъ, какъ думаешь — притшатъ или нтъ? Пудъ муки — на два дня… А вдь у меня все съ копйки… не какъ у тебя…
— А у меня какъ?— протестуетъ Муравинъ.
— У тебя что! Все свое. Земля есть, а при земл, вещь понятная, харчъ свой, не покупной.
— Землю сть не будешь!
— Всякъ злакъ отъ земли… Чего ты когда купилъ?
— Съ голыми руками, братъ, къ земл не подойдешь, н-тъ! Я не покупаю, да… это точно такъ.. А почему,— вотъ вопросъ! Купило притупило? Не на что купить…
Ефремъ Муравинъ разъ пять въ день приходитъ къ намъ на постройку покурить, пока на его гумн ребята гоняютъ по току лошадей, запряженныхъ въ каменный катокъ-молотилку. Подойдетъ время стрясать посадъ, Муравинъ уходитъ. Уходитъ безъ особой охоты: тошно смотрть на жалкій хлбъ, на скудный ворохъ, въ которомъ тощее, сморщенное зерно тонетъ въ сорной мякин, на низкій приметокъ новой соломы, въ которой кувыркаются черезъ головы сопливые внучата. Нтъ радости. И работать неохота. Укажетъ ребятамъ, для порядка, то, что они псами знаютъ, поможетъ насадить новый посадъ и опять возвращается къ намъ, у насъ табаку вдоволь, вода свжая, больше тни и бесда разнообразне, чмъ на гумн съ семейными.
Между Лактіономъ и Муравинымъ чаще всего возникаетъ пререканіе о преимуществахъ положенія ремесленнаго и земледльческаго. Перескакивая съ предмета на предметъ, этотъ диспутъ иногда доходитъ до высшихъ матерій, до вопроса о томъ, что будетъ и будетъ ли что ‘на томъ свт’, можно ли разсчитывать на справедливое устройство жизни здсь, на земл, гд вокругъ богатства и довольства, какъ мелкая зыбь морская, копошится полуголодная и совсмъ голодная нищета, а въ самой нищет раздоръ да свары, да темная злоба и непониманіе: кто посильне, норовитъ столкнуть рядомъ бредущаго, вырвать кусокъ, подслужиться сытому, продать брата родного… Есть ли правда тутъ, гд само небо не знаетъ жалости, порой дышитъ безпощаднымъ зноемъ, сухостью, горячимъ втромъ истребляетъ труды и чаянія темной, копошащейся до изнуренія рабочей массы?..
Работа идетъ и у Муравина, и у насъ ни шатко, ни валко. По вншности, какъ-будто обычная суета, дловитость, сосредоточенное напряженіе, стукъ, свистъ, подгоняющіе крики, задумчивая псенка… Радость труда… А все нтъ настоящаго увлеченія, не чувствуется захвата и вдохновеннаго жара, какой бываетъ, когда работа будитъ радостную гордость серьезными размрами, даетъ утшительное сознаніе особой плодотворности, обильныхъ результатовъ… Нтъ упоенія, нтъ восторга трудового…
У Муравина недородъ. Хлба зажгло, колосъ пустой. Въ какомъ и есть зерно,— щуплое, тощее, сморщенное, не глядлъ бы… Съ такимъ хлбомъ спшить некуда,— работа легкая, сама поспетъ. И молотить бы не зачмъ, да солому надо перемять, чтобы на кормъ годилась.
У Лактіона работа тоже мало вдохновительная: заборъ вокругъ палисадника, амбаръ и кое-какія поправки въ дом. Конечно, Лактіонъ созданъ не для такой работы. Онъ часто намекаетъ мн, что онъ не какой-нибудь заурядный плотникъ, а мастеръ, артистъ, въ душ котораго тлютъ великія порыванія къ красот. Да я и самъ чувствую это, и совсть немножко угрызаетъ меня за то, что артисту я поручилъ сооруженіе какого-то ничтожнаго забора. Но, въ сущности, та работа, на которую я поставилъ Лактіона, мн вовсе не была нужна,— онъ самъ выпросилъ ее, убдилъ въ ветхости забора, доказалъ необходимость сдлать хоть небольшой амбаръ, въ который мн нечего было сыпать, убдилъ перемнить арку надъ крыльцомъ, пришедшую въ ветхость. Онъ пустилъ въ ходъ все свое краснорчіе, и я видлъ, что нужда прижала человка,— неурожай пріостановилъ вс постройки въ станиц.
Поддался я столько же гипнозу краснорчія, сколько убдительности очевидной и подлинной нужды. Лактіонъ первое время былъ чрезвычайно окрыленъ, набросалъ особенно кудрявый рисунокъ забора, изобразилъ совсмъ фантастическую арку, но когда я выразилъ самое настойчивое желаніе, чтобы все было возможно проще, онъ сразу увялъ: очевидно, мое равнодушіе къ представленнымъ проектамъ уязвило въ немъ самолюбіе артиста. Въ своей плотницкой области онъ былъ талантъ общепризнанный. Построенные имъ въ нашей мстности церковки, дома, втряки, даже амбары отмчены особымъ, чисто игрушечнымъ изяществомъ, привтливостью и ясностью. О конкурентахъ Лактіона, которые были несравненно боле аккуратны въ исполненіи работъ и трезвы, говорили, что они не умютъ поставить домъ весело. А Лактіонъ, хоть и запойный человкъ, а мастеръ — собачій сынъ…
Въ самомъ Лактіон, начиная съ его вншности, съ фигуры, непрочной, узкогрудой, не мужицкой, и кончая мечтательной душой, что-то артистическое, несомннно, есть: неуловимое изящество, задумчивая тихость, чутье красоты. Издали я часто любуюсь его блднымъ лицомъ, красивымъ и грустнымъ, иконописнаго типа, съ длинной, темной бородой съ завитками на конц, съ печальными черными глазами.
Какъ многіе даровитые русскіе люди, Лактіонъ, разумется, подверженъ извстной русской слабости: запиваетъ. Въ трезвомъ вид застнчивый и мягкій, пьяный онъ шумитъ, бахвалится, хвастается сынами, зятемъ, женой, мастерствомъ… Но никогда не сквернословитъ. Въ прежнее время любимой темой его хвастовства была утвердившаяся за нимъ слава знахаря. Предполагали, что онъ знаетъ ‘слово’, потому что онъ спокойно подходилъ къ самой лихой цпной собак, смло клалъ ей руку на голову, и собака несмло ластилась къ нему. На постороннихъ это производило впечатлніе колдовства — до тхъ поръ, впрочемъ, пока Лактіону не измнило чувство мры… Одинъ разъ въ праздничный день, на людной станичной улиц онъ объявилъ премію въ три рубля тому смльчаку, который выбьетъ его, Лактіона, изъ круга, очерченнаго имъ вокругъ своихъ ногь.
— Ну, желающіе, подходи!— вызывалъ Лактіонъ: — вотъ… аршинъ поперечнику,— онъ обводилъ палкой черту вокругъ себя.
Кругомъ, въ напряженномъ любопытств, тснилась пестрая толпа, а Лактіонъ безъ картуза, блдный, взлохмаченный, ласково и хитро улыбающійся, стоялъ, скрестивъ руки, въ своемъ волшебномъ круг и ждалъ… Зеленая бумажка лежала въ картуз у его ногъ, соблазнительно близкая и доступная, но никто изъ казаковъ не отваживался принять вызовъ: репутація Лактіона, какъ колдуна и знахаря, стояла твердо. Подталкивали въ толп гвардейца Багра, огромнаго, грузнаго Нефеда, удалаго Антошку Тіуна: бейте, молъ… три рубля — деньги!…
— Будь онъ неладенъ!.. Свяжись съ нимъ, а онъ поддлаетъ штуку…
— Слово знаетъ…
— Очень просто… стишокъ одинъ,— только и всего,— говорилъ, умренно улыбаясь, Лактіонъ.
Въ толп все-таки отыскался одинъ,— отчаянная голова,— полстовалъ Левко, кряжистый воронежскій хохолъ: рискнулъ. Купилъ предварительно сотку, выпилъ. Потомъ снялъ зипунъ, помолился на церковь и… размахнувшись, своимъ огромнымъ кулакомъ трахнулъ въ ухо увренно улыбавшемуся Лактіону. Лактіонъ турманомъ вылетлъ изъ своего волшебнаго круга…
Съ тхъ поръ колдовская слава его сильно пошла на умаленіе, хотя вс собаки, по прежнему, ластились къ нему…
Съ ранняго утра у меня на двор начинается стукъ топоровъ, долотъ, молотковъ, звонкое шипніе пилы, свистящій плескъ шерхебелей, рубанковъ, фуганковъ. А изъ за станицы, съ гуменъ, несется частый, зубчатый стукъ молотилокъ-катковъ, скрипъ, понукающій свистъ, изрдка псня и сухой запахъ молодой, свжеперемятой соломы. И среди этихъ веселыхъ звуковъ труда и оживленной суеты порой забывается, что годъ плохой, неурожайный, запасы прежнихъ лтъ нерасчетливо растрачены, и народъ совершенно беззащитенъ передъ грядущей нуждой.
Лактіонъ и Муравинъ курятъ долго, сосредоточенно, и на лицахъ у обоихъ лежитъ дловитое выраженіе.
— Земля… Къ земл тоже, братъ, приложеніе требуется,— говоритъ Муравинъ.
— Не безъ того,— хладнокровно отвчаетъ Лактіонъ:— а все-таки на твоей точк легче: хлбъ свой, не покупной, арбузъ — свой, капуста, огурецъ, картофь, всякая малность — не съ базара… А это иметъ свою пріятность…
— Хлбъ свой? А почемъ онъ приходитъ, свой хлбъ?
— Ну, почемъ?
— Вотъ съ четырехъ десятинъ обмолотилъ пшеницу, двадцать одну мру навялъ… Двадцать одну! Да какая пшеница? Озадки, а не зерно…
— Да вдь это годъ такой…
— То-то… годъ!.. Теперь прикинь: пахота скажемъ 6 рублей, заволочить 5, это одиннадцать? Скосить, въ копны сложить, перевезть, обмолотить — клади хоть три съ полтиной, на худой конецъ… И, концы въ концовъ, почемъ же мн пудъ обойдется, при моей-то земл?..
Муравинъ побдоносно, упрекающимъ взглядомъ упирается въ лицо Лактіону. Лактіонъ молчитъ. Возразить нечего.
— Концы въ концовъ, земля-то и у тебя есть, а вотъ бросилъ же ты ее и пошелъ съ топорикомъ…
— Да у меня сколько ей, земли?— Лактіонъ сразу теряетъ хладнокровіе и нервнымъ жестомъ отбрасываетъ цыгарку, предварительно затушивъ ее на ладони.— У меня земля!? Это пятнадцатаго сажень!.. У васъ скотинка-то по степ ходитъ, а у насъ — держи ее на привязи! Курица — на прикол! На цыпленка попону наднь, чтобы чужую грядку не клюнулъ… Вотъ какое количество земли у меня!..
Лактіонъ волнуется, жестикулируетъ съ необычной для него рзкостью и сердито смотритъ на Муравина. Муравинъ, сложивъ руки на толстомъ, опустившемся книзу живот, недоврчиво улыбается и качаетъ головой.
— Пятнадцать саженъ!— довольнымъ, почти гордымъ тономъ повторяетъ Лактіонъ, лишній разъ подчеркивая степень своей обдленности.
— Пятнадцать!— изумляется Муравинъ. У него, съ двумя сыновьями, три казачьихъ пая, по 4 3/4 десятины каждый.
— Истинное слово!.
Муравинъ разводитъ руками:
— Диковинное дло… пятнадцать саженъ!.. А у другихъ цлые брынскіе лса, луга, степя…
— И на что?— скорбнымъ, стонущимъ голосомъ подхватываетъ Лактіонъ:— пріхать разъ въ годъ, прогуляться съ ружьемъ, прокатиться для разгулки время,— только и всего!.. А потомъ опять скроется…
— Чмъ же этотъ вашъ народъ дуется?
— Выше сбруи, братъ, не прянешь… Дуются…
— Давно бы штурмой надо идтить,— говоритъ легкомысленнымъ тономъ Муравинъ.
Лактіонъ грустно усмхается.
— У насъ землемръ двумъ семьямъ лучшую землю вырзалъ,— ну, мужики наши и пошли на штурму… Однако, какъ солдатъ пригнали да какъ ахнули они изъ винтовокъ,— куды кто и длся! Вотъ она, штурма-то…
Оба долго молчатъ. Зной ли или раздумье окунаютъ ихъ въ глубь безмолвія,— не угадать. Въ горячемъ воздух разлитъ мрно жужжащій звукъ пилы. Плотникъ Матвй, стоя на зыбкихъ подмосткахъ, бьетъ деревянной чекушей по бревну. При каждомъ удар громко крякаетъ нутромъ: текъ! текъ! И кажется, что этотъ звукъ долженъ придавать особую силу его ударамъ. Рубаха на спин у Матвя взмокла и потемнла, штаны широко прорваны съ боку! по шву.
Онъ пригналъ бревно и бросилъ съ размаху чекушу наземь.
— Солдаты да казаки,— вотъ въ комъ ваха!— сказалъ онъ увренно.
— А намъ что? Мы — безъ препятствія…— отозвался за казаковъ Муравинъ.
— Весь грунтъ они держатъ, сукины сыны!— настойчиво повторилъ Матвй.
— Вотъ ты уже и ругаешься… А самъ солдатомъ былъ.
— Былъ. И нашъ едосевскій полкъ усмирялъ своихъ же солдатъ… Старался и я, на присяг твердо состоялъ. А пришелъ домой — лтъ ничего! Вотъ за 33 копйки въ день потю по 33 раза…
— Такое дло,— назидательнымъ тономъ говоритъ Муравинъ:— присягу надо содержать…
— Ну да… вотъ я и содержалъ… А сейчасъ вотъ — весь тутъ… Видишь, козырь какой?
Матвй презрительно потрепалъ свои разорванные штаны.
— Присяга есть клядтба… нельзя…— говоритъ наставительно Муравинъ?
— А тебя надысь въ тюрьму атаманъ сажалъ не за присягу?
— Ну что-же… сажалъ… Такое дло…— сконфузившись, бормочетъ Муравинъ.
— Какъ хоть поверни: за присягу — такъ за присягу. ‘Коня’,— говоритъ, ‘давай!’ Игнатк моему въ полкъ выходить. Вамъ, русскимъ, хорошо: все отъ казны. А мы вотъ свое трудовое избудь, да справь коня, сдло, все обмундированіе, шашку, пику… Прикинь того-сего,— на четыреста не мене выйдетъ, ей-богу! ‘Коня’,— говоритъ.— Коня пріобрту, молъ, вашбродъ, по вреыю, а сейчасъ мн нечмъ его содержать.— Ну для перваго раза — на трое сутокъ въ тюгулевку!— Что-жъ, молъ, съ удовольствіемъ…
— Отсидлъ?— участливо спрашиваетъ Лакктонъ.
— Чего подлаешь… такое дло… И лучше раза два еще отсижу, чмъ сейчасъ коня покупать. Первое дло, отдай за него сто семьдесятъ, а то и вс двсти. Да дрожи надъ нимъ, какъ бы не унесли или не сдохъ бы или побоинъ какихъ не нажилъ бы. Второе дло — кормить, чмъ? Простой рзкой, худо-бдно, а на полтинникъ въ день онъ слопаетъ. А до новаго года-то пять мсяцевъ! На одинъ кормъ семь красныхъ выкинь! Такъ что-же мн, другъ, способнй: отсидть ли въ тюрьм раза три или семью оголодить?
Муравинъ подробно развиваетъ преимущества тюремнаго сиднія за недостаточную радивость о снаряженіи сына въ полкъ передъ свободнымъ, но голоднымъ состояніемъ.
— А можетъ онъ, Богъ дастъ, еще отстанетъ, Игнатка-то. У него въ ухи духъ проходитъ. Какъ носъ зажметъ, такъ духъ въ ухи выходитъ…
— Служить нтъ, врно, охоты?— иронически замчаетъ Матвй.
— Да кому же охота, Господи!.. Вдь это лишь говорится такъ: ‘донцы съ пиками служить готовы’… Псня… А гд ужъ тамъ! Да справой этой еще доймутъ… Бывало, за сто рублей справишься, а поди нон, хватись… Вонъ атаманцевъ рыжими лошадьми доняли! дай — не дай рыжаго коня, а прочія мастя не принимаются. До трехсотъ рублей рыжіе кони дошли!.. Какъ же тутъ въ тюрьм не отсидишь?..
Слушатели Муравина невольно соглашаются, убжденные его доводами:
— Да, тюрьма много превосходне…
— Вотъ она, земля-то!— упрекающимъ тономъ говоритъ Муравинъ Лактіону.
— Дло не кругло,— соглашается Лактіонъ.
— Ты все: земля, земля… А какая земля, разъ вся на золу выпахана! да и сколько ея?..
Оба собесдника словно старались перещеголять другъ друга избыткомъ житейскихъ невзгодъ, недостатковъ и тяготы. Ни тому, ни другому отъ этого не становилось легче. Казалось бы, зрлище тсноты и нужды, выступавшее порой въ ихъ несложномъ спор, должно было бы подавить воображеніе, привести въ отчаяніе своимъ безвыходнымъ лабиринтомъ. А между тмъ было похоже, что за споромъ какъ будто слегка отливала тошная горечь привычныхъ мыслей и гд-то далеко, впереди, вспыхивали и гасли, гасли и снова загорались искорки смутной туманной надежды на что-то новое, иное,— не угадать, лучшее-ли, но иное, не похожее на постылую тсноту и печаль ныншней жизни…
Когда Муравинъ уходитъ, Лактіонъ опять принимается за свой карандашъ, ножевку, долото. Я люблю смотрть, какъ мтко и точно рука его дйствуетъ каждымъ инструментомъ. Работа идетъ у него споро, легко, безъ напряженія, съ почти автоматической увренностью, и въ каждомъ взмах, въ каждомъ удар чувствуется подлинный мастеръ. А лицо — неизмнно грустное, точно затаенная кручина сидитъ гд-то внутри у него и гложетъ его сердце.
Спрашиваю:
— Ну какъ, Никитичъ, дда?
— Слава Богу. Дла въ ходу…
— Невеселъ ты что-то?..
— Нездоровъ я. Нутремъ нездоровъ. Пища плохо идетъ. На аппетитъ никакъ не гонитъ.
— Затосковалъ, — остритъ старшій сынъ Лактіона, Филиппъ, которому черезъ два мсяца идти въ солдаты, его въ шутку артель зоветъ ‘лобовымъ’:— теперь кабы десятка въ руки попалась, онъ бы далъ ей рикошету…
Обыкновенно мсяца въ два одинъ разъ, на недлю или на дв, Лактіонъ запиваетъ, и тогда вся семья старается прежде всего о томъ, чтобы онъ не выпросилъ денегъ у кого-нибудь изъ заказчиковъ, иначе ни въ семью, ни въ артель ничего не попадетъ.
— По зимамъ Лактіонъ у насъ первый хозяинъ,— остритъ надъ отцомъ ‘лобовой’,— завсегда трезвый, только… сть нечего… А какъ весна вскроется, почнетъ все на нутрё жаловаться… пока красноголовку-другую не раздавитъ…
— Н-ну… Филя! Филя!..— кротко говоритъ Лактіонъ,— а кто же васъ до дла довелъ, какъ не отецъ? На свтъ пустилъ, выкормилъ, одлъ-обулъ, въ училище отдавалъ и женилъ… Все честь-честью… Выкормилъ-выпоилъ… И сейчасъ кормлю…
— Ну, мы ужъ жеваннаго-то не димъ. Слава Боту, на прокормъ-то заработаемъ…
— Да и не только васъ,— нсколько обиженнымъ тономъ говоритъ Лактіонъ:— и женъ-то вашихъ… кто ихъ кормитъ? Одваетъ, обуваетъ? Вы куда глядите? Вы глядите, какъ бы на улицу, да въ орла или въ карты, а я ночи не сплю, все думаю, планты составляю, въ ум прикидываю… Вдь он, ботинки-то, на французскихъ каблучкахъ, тоже не дешевы!..
Я вмшиваюсь въ эти семейные счеты, чтобы перевести разговоръ на общую почву. Начинаю разспрашивать Лактіона о рабочемъ бюджет — въ его расходной части, главнымъ образомъ. Конечно, ни Лактіону, ни кому либо изъ его артели никогда не приходило въ голову не то, что предварительную роспись составить, но даже ‘въ ум прикинуть’, на какую сумму въ день изнашивается одежды, обуви, на сколько съдается, сколько сгораетъ въ печк, въ дамп, сколько идетъ на отдохновеніе души и развлеченія, на религіозныя потребности и т. п. И когда я предложилъ вычислить совмстно, хотя бы въ приблизительнымъ цифрахъ, сперва смялись и относились явно не серьезнымъ образомъ.
— Да вдь это какъ… рази укинешь… Когда сколько есть, на вс и живемъ…
— Вонъ Матвя хоть взять: онъ съ весны рублей 70 заработалъ… Ну, 20, можетъ, на одежу издержалъ, а 50 пропилъ…
— Матвю нельзя не пить,— такая точка… Жена съ другомъ въ Ростовъ ухала, а онъ вотъ остался — ни женатый, ни холостой…
— Есть о чемъ толковать! Женъ на улиц, сколько угодно… Пятачокъ — пучокъ, гривенникъ — десятокъ…
— Къ нимъ, братъ, тоже съ пустымъ то карманомъ не дюже близко подойдешь, а приди при деньгахъ…
— Ну, много-ли…
— Много? Какъ ни оборачивай, а меньше полтины не укроешь…
— За одинъ ударъ? Дорого… Это по городскому…
Но постепенно отъ легкомысленной темы разговоръ подходитъ все-таки къ интересующему меня вопросу — къ приблизительному опредленію годового бюджета мстной рабочей семьи. Мало по малу заинтересовались вс, втянулись въ бесду, начали вычислять, спорить, уличать другъ друга въ непроизводительныхъ, неразумныхъ тратахъ, отвлекались въ сторону, бранились, и не легко было держать пренія ближе къ главной тем.
— Хлба?— говорилъ съ азартомъ Лактіонъ:— да рабочему человку, ежели какъ слдуетъ кормиться, на мсяцъ полтора пуда безпремнно! А хлбъ сейчасъ рупь семь гривенъ…
— Полтора много… полтора на кругъ въ семь не выйдетъ,— говоритъ Акимъ Желзниковъ, по прозванью Маметкулъ,— казакъ съ лицомъ татарскаго типа:— много полтора… У меня вотъ жена… и двое дтей, конечно… одному четвертый годъ, а другому два… Такъ намъ 2 1/2 пуда на мсяцъ хватаетъ…
— За то-то она у тебя и поджарена, жена-то,— замчаетъ Лактіонъ.
— Нездорова.
— Корми лучше, вотъ и здорова будетъ…
— Такъ если же она хлба не стъ… Плохо стъ хлбъ,— доктора сознаютъ что-то на врод чахотки…
Маметкулъ говоритъ объ этомъ какъ бы мимоходомъ, равнодушнымъ тономъ длового человка.
— Дти — тоже не простныя… Такъ, абы чего, похватаютъ,— зелени, напримръ… теперь вотъ арбузъ пошелъ,— арбуза… а хлба мало имъ требуется…
Посл обстоятельнаго обсужденія мы кладемъ все-таки по 1 1/2 пуда на человка въ мсяцъ, но цну беремъ среднюю — 1 руб. 20 коп. Выходитъ по 6 коп. въ день на человка. Продолжительныя пренія вызываетъ вопросъ о расход на приварокъ, чай и сахаръ. Большинство склонно было къ возможному преуменьшенію и клало ежедневную сумму на эту статью — 10 коп. Лактіонъ и Антонъ Ремезовъ, такъ называемый ‘японскій побдитель’ (онъ участвовалъ въ минувшей войн) налегали на повышеніе до 15 копекъ.
— Гривенникъ это ужъ худо-бдно… А ежели мяса когда купить…
— А можетъ, и лампасе къ чаю?— иронически замчаетъ Матвй:— мяса! хорошъ и такъ… Вонъ арбузы пошли, шь арбузы…
— Да вдь онъ и арбузъ-то три копйки тоже, а имъ однимъ сытъ не будешь… А мясо, по крайней мр, сытная вещь…
— Животъ заболитъ съ него… 12 копекъ за фунтикъ — баранина…
— А я вотъ узаконилъ по воскресеньямъ на рынк голову брать. И цна небольшая — гривенникъ, и цлый день сытъ со всмъ семействомъ… Ей ежели ума дать, какъ слдуетъ,— то это такое кушанье… Только надо знать, какъ обварить, какъ приготовить…
Мы все-таки ршили исключить мясо, даже въ самой дешевой и выгодной его части, изъ списка предметовъ рабочаго питанія, признали его излишней роскошью. И остановились на гривенник, какъ на достаточной суммъ ежедневнаго расхода на человка на чай, сахаръ и приварокъ. Перешли къ вопросу объ обуви. Здсь цны были извстныя, давно установленныя,— и мы вычислили легко ежедневный расходъ на обувь — 3 1/2 копйки. Лактіонъ и тутъ обнаружилъ тенденцію преувеличивать, но, какъ водится, былъ опровергнутъ.
— Мн одни чирики на лто!— говорилъ Матвй, боле всхъ склонный къ самоограниченію въ расходахъ на предметы первой необходимости.
— Однихъ не хватитъ,— возражаетъ ‘лобовой’ Филиппъ:— дв лары, какъ ни верти, а надо…
— Да вы товаръ какой берете? Рдкій!..
— Это — рдкій?— говоритъ обиженно Филиппъ Лактіоновъ, поднимая ногу въ заплатанномъ штиблет:— толщина — мое почтеніе! Четыре рубля, а года не ношу…
Согласились все-таки на одной пар чириковъ — два съ полтиной, пар сапогъ — семь рублей и пар валенокъ — пять съ полтиной… И перешли къ блью и прочей одежд. Опять первымъ высказался ограничившій свои потребности до minimum’а Матвй:
— Рубахъ съ подштаниками дв пары достаточно… Кладите дв!
— Дв мало! Не хватитъ!— послышались возраженія со всхъ сторонъ:— три, по крайней мр!..
— Я — дв пары…— стоитъ на своей позиціи Матвй:— не то я не дюже потливъ, что-ль…
— Не дюже хлопотливъ,— это врне,— замчаетъ кровельщикъ Герасимъ:— а кабы было у тебя побольше дтишекъ, такъ засуетился бы, небось… Тамъ зацпилъ, въ другомъ мст дернулъ,— поглядлъ бы тогда, какъ дв пары хватаетъ! Мы вотъ какъ родили ихъ одиннадцать штукъ, такъ вотъ какъ потемъ, не то — дв пары, и четыре истаскаешь!..
— Да ужъ три-то пары класть надо!..
— Обязательно!
Вычисляемъ стоимость рубахи — пять аршинъ по 15 копекъ — и исподниковъ — четыре аршина по 12 копекъ. Филиппъ Лактіоновъ настаиваетъ на необходимости боле доброкачественнаго, слдовательно, и боле дорогого матеріала. Копекъ но 18, напримръ. Ему сердито возражаютъ:
— Жирно будетъ! Господинъ какой…
Я вспомнилъ по этому поводу апелляціонную жалобу нашего содержателя общественной бани Данила Шевцова на ршеніе станичнаго суда, который присудилъ съ него одинъ рубль за пропавшіе у какого-то постителя бани, исподники.
— ‘Станичный судъ не соображаясь съ существомъ дла и цной иска’,— писалъ въ своей жалоб недовольный Шевцовъ:— ‘на голословныхъ данныхъ присудилъ съ меня въ пользу Евгенія Мишаткина за подштаники 1 рубль. Да есть ли хотя у одного станичнаго судьи подштаники въ 1 рубль?’…
По этому или по другимъ мотивамъ, но знаю, что жалоба областнымъ правленіемъ была уважена и ршеніе суда было отмнено…
И такъ мы освтили свтомъ цифры почти вс стороны бытія Лактіона и его артели, начиная съ вопросовъ питанія и кончая предметами, касающимися потребностей души (20 коп. въ годъ на церковныя свчи, 60 коп. притчу за рождественскій и пасхальный визитъ и т. п.). Во всхъ отчисленіяхъ наблюдали строжайшую экономію и, повидимому, не цогршали противъ дйствительнаго положенія вещей. На пиджачную пару, напримръ, мы клали 7 руб., а Маметкулъ показалъ намъ ‘визитку’, которую онъ выписалъ вмст съ брюками за три рубля съ копйками, по какому-то газетному объявленію’.
— Что-же долго носилъ?
— Съ недлю, не больше. Матеріалъ до того рдкій, хоть глядись въ него… На одну недлю…
Наиболе труднымъ для учета оказался расходъ на удовольствія, на напитки, главнымъ образомъ, Матвй опредлилъ сумму, потребную ему на водку, въ 200 рублей.
— Много!— замтилъ я съ нкоторымъ сомнніемъ.
— По моему характеру — не много! У меня такой характеръ: одну выпилъ, давай другую! А тамъ третью… А потомъ уже: ‘давай, Никитичъ, цлковый’…
Я разсказалъ, какъ борятся съ алкоголизмомъ въ Швеціи. Выслушали внимательно. Помолчали. Потомъ Матвй тономъ увренной безнадежности сказалъ:
— Ну,— въ Швеціи — тамъ народъ… шведскій… А русскому народу иначе нельзя. Только и есть, что выпьешь… вотъ станешь и богатый, и сильный, и друзей много…
— Особенно какъ у тебя въ карман есть,— вздохнулъ Лактіонъ.
— А потомъ какъ?
— Ну, потомъ, точно,— тоска. Сердце тоскуетъ… До того тоскуетъ сердце, какъ все-равно потерялъ что или душу загубилъ…
— Значитъ, не надо пить…
— Да куда же дться-то? Дома — баба грызетъ, шею перела: то тамъ не хватаетъ, то другое надо… На улицу выйдешь когда въ лраздникъ,— прислоняйся къ орлятникамъ или къ картамъ, а я этого не уважаю… Праздник.ъ-то придетъ, его и не знаешь, куда дть… Спишь — спишь…
— Можно бы книгу почитать хорошую, газету… Поговорить съ кмъ по душамъ…
— Вотъ и самый разговоръ въ человк, когда выпьетъ,— замчаетъ Матвй:— а за книжки у насъ строго… Вонъ въ Михайловк моего свояка за книжки-то посадили, теперь судить будутъ… Дв ли, три ли книжки нашли… Да кабы ужъ читалъ, а то курилъ. У него ихъ много было, вс искурилъ, а вотъ оставалось самый пустякъ,— съ обыскомъ пришли…
Матвй разсказываетъ исторію обыска: большая крестьянская семья, въ которой уже третье поколніе — двоюродные братья — были въ юношескомъ возраст, перессорились, одинъ изъ мести и сообщилъ полиціи о книжкахъ, въ результат — обыскъ, жандармское дознаніе и арестъ.
— По 129-й стать судить будутъ!— съ гордостью сказалъ Матвй.
— А какія книжки? Заглавія не знаешь?
— Заглавіе: ‘Капитализьма’…— сказалъ онъ неувренно, вскинувъ глаза вверхъ:— Книжки-то хорошія, да надо бы подальше ихъ прятать… Ихъ штукъ восемьдесятъ было у него,— вс искурилъ. И самъ курилъ, и люди курили. Конечно, языкъ-то о нихъ и раньше того шелъ, да молчали. А вотъ нашелся таки злодй Іуда въ своей же семь… Отецъ и со двора выгналъ его, да что посл время… безъ толку…
Поговорили о книжкахъ, о газет. Газету хорошо бы читать, да мудрено собрать денегъ на нее. Во время войны выписывали въ складчину ‘Военный Голосъ’, всей улицей читали. Нын ужъ этого нельзя: соберется гд два-три человка,— ужъ стражникъ похаживаетъ возл, прислушивается. Единственное мсто, гд безпрепятственно собираются, тайный шинокъ Цукамихи… Но тамъ мудрено воздержаться отъ выпивки.
— Ее ежели съ умомъ пить,— ничего, много не пропьешь,— резонно разсуждаетъ Лактіонъ:— выпилъ одну-другую и — тпру!..
Третьяго дня, къ вечеру, собрался дождь, помшалъ работамъ. Я думалъ, что артель разойдется сейчасъ же по домамъ,— у всхъ были семьи. Нтъ. Собрались въ неотдланномъ еще амбар, курили, пли псни. Потомъ сложились по пятачку, и Аонька Бловой, самый молодой рабочій въ артели, сбгалъ въ монополію. На псни пришли съ гуменъ Муравинъ, Иванъ Шоршъ. Не знаю, по скольку глотковъ изъ бутылки пришлось на каждаго участника, но говоръ, смхъ, псни въ амбар стали громче, голоса звучали весельемъ и беззаботностью, временами слышался даже неистовый топотъ и дробный стукъ,— значитъ, танцовали на несбитомъ полу амбара. Иванъ Шоршъ неожиданнымъ для меня, сильнымъ, разливистымъ голосомъ заводилъ псни, и было диковинно, что голосъ этотъ принадлежалъ отощалому человку, обычно понурому, вздыхающему, согбенному нуждой. Что-то весело выкривалъ въ тактъ псн Лактіонъ. Шумно толклись и жужжали помолодвшіе голоса. До полночи изъ амбара неумолчно неслись раскаты веселаго смха, пнія, громкаго говора, толчея весело возбужденныхъ голосовъ…
Слушалъ я ее издали,— несомннное веселье, беззаботное и увлекательное, звучало въ ней,— слушалъ и представлялъ себ этихъ людей, передъ которыми теперь каждый день долженъ былъ вставать вопросъ: чмъ будемъ и будемъ ли обдать завтра?— каждый день несъ боязливую и гнетущую мысль о безконечной цпи всяческихъ недохватокъ, о неизбжномъ надвиганіи голода и холода… Слушалъ я и спрашивалъ себя, откуда этотъ неизсякаемый запасъ способности весело, бездумно, беззлобно воспринимать жизнь, предавая забвенію ея обрыдлыя и удручающіе подробности? Неужели только отъ одного-двухъ глотковъ изъ бутылки-красноголовки?..
Какъ ни осторожны мы были въ своихъ вычисленіяхъ, какъ тщательно ни урзывали расхолныя статьи, въ итог, даже выкинувъ расходъ на спиртные напитки, мы получили сумму, придавившую насъ своей громадностью: 121 руб. 44 коп. годового расхода на человка. Если не считать одинокаго Матвя и двухъ Аонекъ, которые жили при отцахъ, у каждаго изъ артели Лактіона была семья не мене четырехъ человкъ. Приходная статья у большинства была одна единственная — заработокъ. Получали у Лактіона помсячно отъ 10 до 12 руб. У Маметкула и у ‘японскаго побдителя’ Ремезова была еще земля — казачьи паи, дававшіе имъ въ годъ рублей 50 арендной платы. Изъ остальныхъ одинъ Лактіонъ могъ похвалиться земельнымъ клочкомъ въ 3/4 десятины.
Полученный итогъ привелъ насъ въ уныніе. Какъ же быть, разъ для семьи въ четыре человка, у которой одинъ лишь добытчикъ, а остальные доки,— необходимо около 500 руб. въ годъ, а весь заработокъ не достигаетъ и 150?
— Какъ же вы изворачиваетесь?
Общее недоумніе… Въ самомъ дл: какъ?
— Да вотъ… Живемъ… По теплу-то ничего: и работы много, и шубъ не надо… А вотъ зима страшитъ…
Помолчали, словно задумались о зимнемъ времени.
— Тмъ народамъ хорошо, гд зима не бываетъ,— вздохнулъ Лактіонъ.
— Тамъ народъ, гляди, вовсе лнивый?— спросилъ Герасимъ:— ды ему противъ нашего меньше требуется, дома — тоже малые…
— Нашъ народъ крпше,— гордо сказалъ Лактіонъ:— онъ вспомнитъ про зиму — а, молъ, шубу надо, валенки надо. Онъ и хлопочетъ…
— А, небось, бдныхъ и тамъ много?— спросилъ ‘лобовой’ Филиппъ.
— Сколько угодно.
— Диковинное дло!..
Опять долго молчали. Куда ни кннь, даже въ благословенныя теплыя земли, гд нтъ надобности хлопотать ни о шуб, ни о дровахъ, ни о валенкахъ,— все-таки та же роковая неправда: бдные и богачи, угнетаемые и господа.
— Вотъ китайцы — уважительный народъ,— сказалъ ‘японскій побдитель’ Ремезовъ:— доврчивый народъ… Живутъ бдно, а тихій народъ. Наши къ нимъ же пришли да надъ ними куражились…
— За то-то и поучили васъ японцы,— замтилъ Филиппъ.
— Антонъ все таки отрубилъ одному ногу,— засмялся Маметкулъ:— спрашиваемъ его: а голову что-же не рубилъ?— ‘Да головы не было’…
Добродушно посмялись надъ ‘японскимъ побдителемъ’. Но чувствовалось все-таки что-то грустное и щемящее въ этомъ смх, точно вспоминался великій позоръ, огромныя жертвы, кровь и явное сознаніе безнадежности и безплодности затратъ народной энергіи… Были надежды,— и нтъ ничего… Опять у наиболе счастливаго — лишь 3/4 десятины и ничего иного въ перспектив.
— У меня племянникъ вернулся безъ руки съ войны,— сказалъ Лактіонъ:— а дома нтъ ничего и никому не нуженъ… Спрашивается: чмъ же ему правдаться?..
Никто не отвтилъ. Вопросъ былъ чисто риторическій.
— А ужъ оно идетъ-идетъ да дойдетъ,— значительнымъ голосомъ прибавилъ Лактіонъ.
— Ничего не дойдетъ!— ршительнымъ тономъ сказалъ Маметкулъ:— одного за другими, на шворку перетаскаютъ, вотъ и все. А энти дти будутъ прятаться, лишь бы ихъ не замтили… Былое дло!..
— Какъ же быть-то?
— А такъ и будутъ, какъ были… Нашъ народъ веревкой за шею привяжи,— и то не забунтуетъ… Вотъ вопросъ!..
Маметкулъ побдоносно мотнулъ головой. Лактіону, видимо, хотлось возразить, но онъ былъ удрученъ этимъ увреннымъ тономъ человка, который самъ принималъ когда-то участіе сперва въ черносотенныхъ погромахъ, а потомъ — въ военныхъ безпорядкахъ, и былъ судимъ военнымъ судомъ. За Маметкуломъ числился авторитетъ испытаннаго человка. И Маметкулъ это чувствовалъ.
— Скоре бичевку на шею наднетъ народъ,— повторилъ онъ:— чмъ станетъ на свою защиту… Это вдь нужно, чтобы вс какъ одинъ были…
— Да она доходитъ эта точка!— неувренно сказалъ Лактіонъ.
— Гд? Разв народъ уравняешь? Самые: главные, какіе кадило раздували,— т давно уже на Шворк, а прочіе вс — въ кусты… Послушаешь теперь: широкоперится иной на словахъ, а что толку?..
Маметкулъ безнадежно махнулъ рукой.
— Волнованіе, конечно идетъ въ народ,— подумавъ, сказалъ онъ колеблющимся тономъ.
— Идетъ!— увренно подхватилъ Лактіонъ.
— Но какое количество? Надысь Алешка Гулевой приходитъ пьяный: ‘Акимъ! бросаю жену и дтей, иду къ революціонерамъ… До коихъ поръ мы будемъ такъ страдать’?— Я говорю: ‘что-жъ мы ст тобой двое сдлаемъ, малымъ количествомъ? На это надо большое количество… Ты самъ знаешь’… Онъ былъ, конечно, въ минерахъ, бунтовали тамъ… А Иванъ Мыльцынъ въ Херсонскомъ полку служилъ, усмирялъ его, Алешку… Такъ вотъ оно: нашего брата перемитусятъ да одинъ на другого…
Нашъ разговоръ оканчивается на безнадежной нот. Но я вижу по лицамъ принявшихся за работу плотниковъ, что у каждаго кроется гд-то внутри упорное ожиданіе перемны, непотухающая искра упованія на что-то туманное, смутное, неопредленное, но сулящее иныя перспективы, боле сносную жизнь, чмъ проклятая тснота, переживаемая теперь. Можетъ быть, и раньше она была не легче, но почему-то особенно тяжко давитъ на плечи она теперь, посл того, какъ пролетвшая надъ землей буря оголила отъ пугающихъ покрововъ то, что считалось свыше освященнымъ и неприкосновеннымъ, и пріоткрыла давно въ мечтахъ взлелянную, обтованную даль…
Маметкулъ тешетъ дубовые столбы недалеко отъ меня и неторопливымъ голосомъ, спокойно и обстоятельно, разсказываетъ о своей служб въ мобилизованномъ для охраны внутренняго порядка полку.
— Служба была добычная, нечего говорить…
— И работа чиста, не запылились,— замчаетъ съ благожелательной ироніей Матвй:— иные здорово поправились… съ деньжонками попришли…
— Да, кто принесъ и денегъ, а я умудрился долгу 10 рублей принесть,— сказалъ Маметкулъ, отбивая шнуромъ прямую линію на столб:— взято было много, правду сказать, на нсколько сотъ, да побочина-то моя все размотала…
— Сарка?— подсказалъ Матвй.
— А то чортъ, что-ль!
— Ишь подлюка!
— У Савельева въ лавк сейчасъ щиблетныхъ заготовокъ амбурскихъ рублей по полтораста моего пріобртенія…
— Эхъ, годились бы теперь…
— А сколько тамъ я одлъ и обулъ людей босыхъ да раздтыхъ!..— воскликнулъ съ гордостью Маметкулъ:— былъ я въ ихней коммиссіи за самаго главнаго покровителя. Поставятъ, скажемъ, на караулъ — охранять магазинъ ли, лавку ли,— ну вотъ и ведемъ ихъ: выбирайте! примривайте!.. Конечно, спшка… Вскочишь, наднешь: въ зеркалу! разъ, два — готово!..
Маметкулъ проворно перевернулся передъ нами раза два, показывая, какъ онъ дйствовалъ передъ зеркаломъ.
— На три дня была свобода дана отъ правительства: бери, чего хошь! Ну, за эти три дня въ магазинахъ много осталось рвани этой, опорка, лохмотьевъ… Многіе изъ черни одлись и обулись… Такая была фабрика въ эти дни…
— И людей били?
— Да не безъ того. Ихняя коммиссія, конечно, свободы требовала… Бомбисты, бомбисты… Ну, чернь сперва за ними было и пошла. Но черни, конечно, одно надо было: дай сюда хоть что нибудь… голодный, разутый, раздтый народъ… А у революціонеровъ дать нечего. Вотъ, когда иные пошли, т, что гимнъ запли,— то на все свободу дали… на три дня. Тутъ она, вся чернь, на эту сторону и хлынула… И одлась… А бомбистовъ тутъ положили много-таки!… Также евреевъ… Ихъ наклали, какъ суслика въ большой дождь…
Маметкулъ помоталъ головой.
— А первое время чернь, точно, за революціонеровъ была,— помолчавъ, продолжалъ онъ:— Насъ, бывало, пушитъ и кровопійцами, и разбойниками, и такъ и сякъ… Первымъ долгомъ, мы командировались изъ г. Маріуполя, то революціонеры не подпустили насъ до Екатеринослава верстъ за пять: остановили поздъ, вошли въ паровикъ, пары выпустили… Спшили насъ… Стоимъ мы среди чистаго поля, а кругомъ этой черни, народу… какъ гари!. Стояли, стояли,— длать нечего: стали подмости мостить. Какія доски въ вагонахъ были, пошли на подмосты… Лошадей игд котомъ, игд на боку, и гд такъ прядали… А они смются! Кто ура шумитъ, кто: кровопивцы! опричники!.. Свистъ… Каменьями въ насъ… Командиршу посадили мы въ линейку, они линейку эту выпрягли, командиршу къ ядреной бабушк!.. Пошла пшкомъ въ городъ! Смху было, ей Богу..
— Прогуляйся, сударыня барыня!— одобрительно замтилъ Матвй. Вс слушатели Маметкула отъ души насмялись надъ траги-комическимъ положеніемъ командирши, вс съ видимымъ одобреніемъ относились къ бунтовщически настроенной толп.
— Ихняя коммиссія, конечно, взяла бы тогда верхъ,— сказалъ Маметкулъ:— да вотъ не сумли ли они, или пороху не хватило у нихъ… Все дло на пшикъ вышло… А тутъ мы, тутъ солдаты.
— И солдаты на нихъ?— спросилъ съ оттнкомъ удивленія ‘лобовой’ Филиппъ.
— Солдаты еще крпче на присяг, чмъ мы!
— Ну да-а…— недоврчиво протянулъ Филиппъ.
— Вотъ теб ‘ну да’. Спроси вонъ у Мотьки.
— Врно, врно…— подтвердилъ унылымъ тономъ Матвй.
— Я былъ у нихъ и въ едосевскомъ, и въ Симферопольскомъ былъ… Посл, конечно… Все одно! Начнешь ему говорить, а онъ: ‘да у насъ за это строго’…— Ну что-жъ строго? И у насъ строго… Надобности нтъ’… Нтъ! такъ — закоснетъ на присяг и все!..
Маметкулъ, точно ожесточившись, докончилъ протестъ рзкими, быстрыми ударами топора и откинулъ столбикъ въ сторону.
— Я сколько ихъ видлъ!— продолжалъ онъ раздосадованнымъ тономъ:— и съ войны вотъ пришли… съ крестами… Дома у нихъ нтъ ничего, бдствіе терпитъ, а все боится… Нашъ народъ,— я говорю,— скоре бичевку на шею наднетъ, чмъ станетъ за себя.
Я смотрлъ на татарское лицо Маметкула, на его великолпно сложенную, подвижную фигуру, и мн все хотлось узнать, спросить, гд же его настоящія симпатіи: тамъ ли, гд бьютъ и грабятъ — хотя бы для того, чтобы подновить гардеробъ разутой ‘черни’,— или подлинно, въ бунт противъ несправедливости и обиды?
— Ну, а какъ вы дошли до теперешнихъ убжденій?— спросилъ я его.
Онъ посмотрлъ на меня вопросительно, видимо не понимая, потомъ подумалъ и сказалъ:
— Вобче, какъ другіе, такъ и я… Стали понимать кое-что… Афишковъ этихъ, бывало, набросаютъ,— страсть сколько! Ну, хотя приказаніе было: попадется афишка, сей же секунгъ къ командиру неси!— а все-таки читали. Соберутся грамотныхъ два-три, прочтутъ, а потомъ къ командиру отнесутъ… Конечно, стали глаза открываться… Нашъ окинъ на что ужъ твердъ былъ на дисциплин, а и его классный фельдшеръ обломалъ… Офицеры молодые заходили, тоже хоть не очень, а разговоръ вели, нашу сторону тоже одерживали… А сотенный командиръ у насъ строго на дисциплин стоялъ: ‘должны вы,— говоритъ,— все по присяг исполнять, каждое мое приказаніе’.— А ежели вы, ваше высокоблагородіе,— говорю разъ при всей сотн,— въ брата родного велите стрлять?— ‘Должны стрлять!’ — А какъ же въ священномъ писаніи сказано: не убіи’— ‘Я за то отвчаю, а не ты’…— Такъ мы лучше такъ сдлаемъ, ваше высокоблагородіе: вы стрляйте, а я за васъ буду отвчать.
Слушатели Маметкула одобрительно захохотали.
— Ну, меня, раба Божія, за эти слова подъ арестъ… А тамъ вскор въ сотн забастовка сдлалась. Командиръ застрлился. Пристегнули и меня къ этому длу. Просидлъ шесть мсяцевъ до суда да полтора года посл суда… Въ тюрьм я ужь по настоящему сталъ понимать, что къ чему… Сказать правду, тюрьма въ эти года хорошо глаза открыла народу…
Маметкулъ тепло и долго повствуетъ объ этомъ невольномъ россійскомъ университет, въ которомъ онъ самъ прошелъ полуторагодичный курсъ. Тутъ вполн сформировались его теперешніе взгляды, которые онъ, кажется, безтрепетно разноситъ по всмъ окрестнымъ постройкамъ. Низшіе полицейскіе агенты иногда многозначительно грозятъ ему пальцемъ, но трогать не трогаютъ: побаиваются,— отчаянная голова, ршителенъ и смлъ, на все пойдетъ. Чины повыше смотрятъ на него съ пренебреженіемъ, какъ на агитатора, мало вліятельнаго по своей общественной позиціи.
— Живу я сейчасъ, сказать, и не плохо,— говоритъ Маметкулъ, заключая повсть о формированіи своихъ политическихъ и общественныхъ взглядовъ:— хатка у меня хотя и старая — о двухъ теплыхъ,— но въ ней все, какъ слдуетъ, есть: есть зеркало — семь рублей отдалъ, столикъ раздвижной есть — вотъ такой вотъ будетъ.
Маметкулъ размрилъ руками величину этой достопримчательной мебели.
— На окнахъ занавски тюлевыя… Самоваръ имю. Землю сдаю. Леваду себ хорошую занялъ, два раза въ лто кошу траву, тоже рублей на пятьдесятъ. Словомъ сказать, жить мнй противъ нихъ, русскихъ,— Маметкулъ кивнулъ головой въ сторону Лактіона: — куда легче… Ежели я рублей съ сотню заработаю, то вполн съ своей семьей сытъ… Ну, тмъ не мене…
Маметкулъ остановился на минутку.
— Тмъ не мене, ежели бы всеобщая забастовка,— бросилъ бы все: и жену, и дтей, и хату, и леваду… Все!.. Большое желаніе имю стать грудью.
— А насчетъ магазиновъ какъ?— спросилъ я шутливо.
Онъ не сразу отвтилъ. Подумалъ.
— Пожалуй, не утерплъ бы… Одлся бы и самъ поприличнй, и раздтымъ далъ бы по хорошей тройк…
Постройка вообще нчто въ род клуба, и почти всякій проходящій мимо останавливается около нея, осматриваетъ, раскрашиваетъ, считаетъ долгомъ дать совтъ, указаніе. Забредутъ досужія бабы набрать щепокъ. По старому, еще не умершему обычаю, уцлвшему отъ временъ обилія и простора, щепки — собственность не вполн частная. При бабахъ разговоръ артели принимаетъ оттнокъ совершенно легкомысленный. Ветхія старушки притворяются глухими, а бабы помоложе въ долгу не остаются, умютъ отвтить остро, мтко, цинично, весело…
Сегодня, посл обда, пришла кривая Ивановна, сосдка. Собрала немножко щепокъ,— очевидно, лишь для вида,— потомъ съ таинственнымъ и чрезвычайно дловымъ лицомъ, бокомъ, подошла ближе.
— Давно хочу спросить у васъ, чего мн, старух, съ мужемъ длать?— спросила она секретнымъ тономъ.
Матвй съ подмостокъ услышалъ ея слова и тотчасъ же резонно отозвался:
— Чего съ мужемъ длать? Чего люди длаютъ, то и ты. Не знаетъ, чего длать. Въ прокъ посоли… тоже живетъ не плохо…
— Заткнись ты… мужикъ!— сердито отзывается Ивановна въ его сторону: съ высоты казачьяго первородства она пренебрежительно расцниваетъ иносословнаго гражданина.
— Чего мн съ нимъ, иродомъ, длать?— снова обращается она ко мн:— согнать согналъ, пригребъ къ себ сноху, сына произвелъ ни къ чему… Ни одваетъ, ни обуваетъ…— ‘Ступай’,— говоритъ,— ‘наймись въ стражники, служи’… Это чтобы изъ дома его выжить, а то мшаетъ…
Она долго разсказываетъ о своемъ коварномъ супруг, съ которымъ разошлась еще лтъ пять назадъ. Причина — непрерывающаяся втренность старика, постоянныя супружескія измны. Въ роли разлучницы — сноха. Ивановна, не стсняясь присутствіемъ постороннихъ слушателей, передаетъ рядъ эпизодовъ изъ своей семейной жизни съ самыми реалистическими подробностями. Плотники хохочутъ. См.ется и сама старуха. Смется и плачетъ.