ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
. М. PШЕТНИКОВА
ПЕРВОЕ ПОЛНОЕ ИЗДАНІЕ
ПОДЪ РЕДАКЦІЕЙ
А. М. СКАБИЧЕВСКАГО.
Съ портретомъ автора, вступительной статьей А. М. Скабичевскаго и съ библіографіей сочиненій . М. Pшетникова, составленной П. В. Быковымъ.
Цна за два тома — 3 руб. 50 коп., въ коленкоровомъ переплет 4 руб. 50 коп.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе книжнаго магазина П. В. Луковникова.
Лештуковъ переулокъ, домъ No 2.
1904.
Будни и праздникъ Янкеля Дворкина и его семейства.
(Очеркъ изъ современнаго быта евреевъ).
Свтаетъ. На городской церкви часы пробили четыре. Тихо не только въ кривыхъ и грязныхъ, по случаю дождя, улицахъ и переулкахъ, но и на скверномъ, тряскомъ шоссе. Нигд не видно ни одного человка, ни одной собаки. Да если посмотрть и во внутренность домовъ черезъ окна, не закрытыя снаружи ставнями, то и тутъ не увидишь ни одной живой души. Такъ и кажется, что въ этихъ срыхъ и голубыхъ домахъ, съ высокими черепичными крышами или вымерло все, или спитъ.
А если бы пришлось въ это время пройтись по шоссе, раздляющему городъ на дв половины — прирчную и ярмарочную, или по улицамъ, идущимъ, справа къ рчк Уху и слва къ полямъ, если бы, говорю я, пришлось пройтись въ это время жителю внутреннихъ губерній, онъ нашелъ бы большую разницу между узднымъ городомъ, положимъ, губерніи приволжской и узднымъ городомъ сверо-западнаго края. Такъ напримръ, здсь въ рдкомъ дом нтъ лавочки, и чмъ больше домъ, тмъ въ немъ больше лавокъ, но не надъ каждой лавочкой есть вывски, и только по сору и грязи около дверей и крылецъ можно заключить, что тутъ входъ въ лавку, а не простая дверь. Улицы и переулки кривые, и есть такіе узкіе, въ которыхъ двумъ телгамъ нельзя разъхаться. Поперекъ каждой улицы и каждаго переулка перекинуты за столбы проволоки, которыя отличаются отъ телеграфной тмъ, что нкоторыя изъ нихъ витыя, а нкоторыя опустились до того, что на середин дороги задваютъ за коровьи рога. Еще на шоссе, ближе къ церкви и къ полиціи, можно замтить кое-какую чистоту передъ каменными двухъэтажными домами, построенными вплотную, но за ними, чмъ дальше внутрь, тмъ больше грязи, нигд нтъ ни тротуаровъ, ни мостовъ, а если гд около домовъ и замтна мостовая, то камни исчезаютъ съ такою же быстротою, съ какою они и привозились.
Да и что говорить про улицы и дома, когда даже самая полиція окружена большою лужею, и чтобы пройти къ ней, нужно имть большой навыкъ держаться около самыхъ домовъ, да и то не иначе, какъ цпляясь за оконныя рамы, доски и углы, чтобы не поскользнуться и не попасть въ лужу. Ужъ если изъ двора этой полиціи пахнетъ круглый годъ разными нечистотами, то и говорить нечего о зловоніи, исходящемъ изъ каждаго обывательскаго двора, каждыхъ дверей и каждаго угла.
Пятый часъ утра, а во всемъ город ни стука, ни звука, ни шороха. Только рдкій дождикъ то-и-дло поманиваетъ крыши, мостовыя. И грязь, и дождь непріятно дйствуютъ на человка, да и кому охота въ такую погоду и такъ рано бродить по городу, тмъ боле, что вчера былъ шабашъ, въ который евреи довольно нагулялись?
Но вотъ вышелъ изъ одного переулка еврей невысокаго роста, съ длинною сдою бородою, сгорбившійся, съ большими срыми глазами, желтымъ лицомъ, со множествомъ маленькихъ бородавокъ, на которыхъ росли сдые волосы, съ длиннымъ, загнувшимся немного книзу носомъ, большими черными бровями и большими ушами, съ остриженнымъ затылкомъ и съ длинными, доходящими до бороды пейсиками. На немъ надто суконное пальто съ огромными пуговицами, пальто старое, продранное, съ нсколькими заплатами и весьма порыжвшее отъ времени, на голов высокая фуражка съ приплюснутымъ верхомъ къ затылку, изъ-подъ которой виднлась ермолка, на ногахъ большіе сапоги. Онъ несъ на спин огромный мшокъ, набитый разными вещами, которыя какъ будто хотли выскочить изъ него, издавая дребезжащій звукъ, когда старикъ одною ногою ступалъ въ лужу, при чемъ мшокъ сваливался и приклонялъ старика къ земл. Большого труда стоило старику приладить мшокъ, потому что горбъ не желалъ имть около себя непріятнаго сосда, упирающагося въ него чмъ-то острымъ и давящимъ. Еврей вошелъ въ грязную улицу. И здсь тишина, мало этого, даже во многихъ домахъ окна закрыты ставнями.
Домъ, во дворъ котораго вошелъ еврей, выходилъ на улицу двумя окнами посередин и двумя дверьми по бокамъ, запертыми на простые висячіе замки, но надъ ними не было вывсокъ. По об стороны дома на углахъ прибиты дощечки, означавшія владльцевъ, такъ что налво значилось: хозяинъ Янкель Дворкинъ съ семействомъ, и хотя на обихъ дощечкахъ значилось жильцы, но ни именъ, ни фамиліи жильцовъ не написано. Стны дома, какъ и сосднихъ домовъ, обиты досками, штукатурка съ которыхъ давнымъ давно повыпала во многихъ мстахъ. Домъ крытъ черепицею, почернвшею уже отъ времени. Узкая, низкая калитка вела въ узкое, темное, грязное пространство, называемое дворомъ.
Налво домъ, не обшитый досками, съ двумя окнами, съ такими тусклыми стеклами, что сквозь нихъ разв можно увидать только огонь ночью, а никакъ не разглядть днемъ что-нибудь, направо черная бревенчатая стна сосдняго дома. Дальше, за угломъ дома, налво, крыльцо. По обимъ сторонамъ крыльца по одному окну съ выкрашенными желтою краскою косяками, съ разбитыми стеклами. Противъ крыльца шагахъ въ пяти, флигель съ двумя окнами. Изъ трубы этого флигеля шелъ дымъ. Направо и налво, по обимъ сторонамъ флигеля, построены изъ досокъ помщенія для коровы, лошади, свиней, и разныя клтушки, загроможденныя всякими вещами, тутъ есть кадушки, горшки, мочало, фурманка, колеса и т. п. Отъ этихъ пристроекъ, кажется, такъ тсно, что едва ли во двор можно сдлать оборотъ съ лошадью, запряженною въ фурманку. Еврей вошелъ во флигель.
Въ большой изб, съ сро-желтыми стнами, грязнымъ поломъ, по угламъ котораго валяются засаленныя корки хлба, какія-то грязныя вонючія тряпицы и другой хламъ, которому приличне было бы валяться во двор, находилась большая печь. Налво, въ углу передъ окномъ, стоитъ большой деревянный столъ, окрашенный желтою краскою, на немъ доска съ тстомъ, которое катаетъ двушка лтъ пятнадцати съ черными волосами, черными глазами и съ синяками на лбу, локтяхъ и ше. Надъ скамьей, стоящей около стны, висятъ на бичевкахъ всы. Между узенькими дверьми, идущими куда-то въ темное пространство, ничмъ не занавшенное, лежитъ на полу горбатая старушка, и спятъ два мальчика и одна двочка, передъ печкою сидитъ на табуретк еврей — лтъ сорока, средняго роста съ рыжей бородой и волосами, не острижеными на затылк и съ коротенькими пейсиками. Онъ въ ермолк, жилетк, ситцевой рубашк съ продравшимися локтями, въ тиковыхъ загрязненныхъ, засаленныхъ брюкахъ и калошахъ. Онъ такъ сосредоточенно смотритъ на огонь, что ему какъ будто нтъ никакого дла до оханья старухи, до курицы, бродящей около него и старающейся что-то достать съ пятки, высунувшейся изъ-за спадывающей калоши, до писка, раздающагося изъ темнаго пространства, даже когда вошелъ еврей старикъ, онъ только взглянулъ на него и попрежнему продолжалъ смотрть въ печь.
Старикъ сбросилъ мшокъ на скамейку и слъ около него, не скидая фуражки. Погладивъ бороду, онъ посмотрлъ сурово на двушку, на тсто, на всы и, упершись обими ладонями въ подбородокъ, сталъ смотрть на курящаго передъ печкой еврея. Молчаніе длилось съ четверть часа и только прерывалось кашлемъ и оханьемъ старухи, пискомъ ребенка изъ темнаго пространства и стономъ одного изъ мальчиковъ. Оба еврея на все это какъ будто не обращали вниманія.
— Несчастный я человкъ!.. Несчастный…— проговорилъ старикъ, качая головой, такимъ голосомъ, что другой еврей широко раскрылъ глаза и сталъ глядть на него, засунувъ трубку въ карманъ брюкъ.
— Что?— спросилъ онъ тоже по-еврейски старика.
— Контрактъ сожегъ.
Другой еврей вскочилъ, подбжалъ къ старику и нагнувшись произнесъ во все горло отчаянно:
— Ужели?!
— Изорвалъ… сожегъ… аренду другому передалъ.
— Ай!! а-а-ай!!!— завопилъ младшій еврей, выпрямляясь, подхвативъ животъ обими руками и покачиваясь всмъ туловищемъ. Ему вторила появившаяся изъ темнаго пространства, съ ребенкомъ у груди, молодая еврейка съ черными глазами, съ бритой головою, на которой былъ надтъ парикъ, безобразившій и безъ того некрасивое ея лицо.
На полу около ребятъ уже сидла старуха, тоже въ парик, съ большими точно оловянными глазами и черными бровями. Она тупо глядла то на старика, то на молодого еврея. Находящіяся въ этой изб лица: старикъ еврей Янкель Дворкинъ, отецъ младшаго еврея Шмуля, молодая женщина съ ребенкомъ — Малка, жена Шмуля Дворкина, спящіе — принадлежатъ къ семейству Шмуля, старуха — жена Янкеля, черноватая же двушка — Лея, работница Шмуля.
Дло состояло въ томъ, что Янкель три года арендовалъ у одного чиновника нсколько десятинъ земли, платя ему всегда исправно деньги, потому что чиновникъ занималъ видное мсто. Янкель уже отъ себя эту землю отдавалъ въ аренду крестьянамъ. Но на прошлой недл его вызвалъ къ себ чиновникъ и потребовалъ контрактъ, не засвидтельствованный, впрочемъ, ни въ какомъ присутственномъ мст. Получивши контрактъ, онъ тотчасъ же бросилъ его въ печь. Янкель кинулся съ крикомъ за контрактомъ, но только ожегъ руки, такъ какъ бумагу разомъ обхватило пламенемъ. Янкелю еще восемь мсяцъ слдовало пользоваться землей на томъ основаніи, что имъ деньги были внесены впередъ, чиновникъ позвалъ изъ сосдней комнаты гостей и объявилъ Янкелю, что онъ землю передалъ на аренду другому, а на него, Янкеля, будетъ жаловаться за то, что онъ землю испортилъ и вырубилъ много лсу. Янкель сталъ просить деньги, но его вытолкали.
Стованія продолжались съ полчаса, говорили вс, кром Леи, которая уже садила въ печку булки. Но дльнаго не выходило, Янкель злился на всхъ, и вдругъ приказавши Ле зажечь двнадцатириковую свчку, взялъ узелъ, и, наклонившись низко, пролзъ узкими дверьми въ темное пространство. Это былъ сырой, холодный, душный чуланъ, въ которомъ едва мерцалъ свтъ отъ двнадцатириковой сальной свчи. Здсь былъ сдланъ каменный полъ. Налво стояла кровать, надъ которою висла люлька. Въ углу, противъ кровати, находился небольшой столъ, съ пакладенными на немъ разною мдною и оловянною посудою, картинами въ рамкахъ съ разбитыми и не разбитыми стеклами, банками разныхъ величинъ. Напротивъ кровати и стола, около стны, стояло два большихъ шкафа простой работы, не окрашенные никакой краской. На полу валялись женскій башмакъ, чулокъ съ иголками и клубкомъ блой шерсти, ломоть чернаго хлба, уже заплсневлый, и разный хламъ.
Янкель воткнулъ свчку въ стоявшій на стол подсвчникъ и сталъ искать въ одномъ изъ шкафовъ.
— Малка!— крикнулъ громко Янкель.
Малка вошла въ комнату.
— Гд ключи? кто бралъ ключи отъ шкафа?
— Я брала.
— А кто теб позволилъ брать ихъ! Гд они?
Малка положила ребенка въ люльку и стала искать ключи на кровати.
— Я говорилъ, чтобы никто не смлъ прикасаться къ шкафамъ? Кому я говорилъ?— и старикъ ударилъ по уху Малку.
— Что дерешься-то! Разв я воровка!
— Ты зачмъ ключи взяла? зачмъ?— закричалъ подбжавшій къ Малк мужъ ея, и сталъ ее хлестать веревкой.
— Не ты ли ходилъ въ угловой шкафъ! Не ты ли веллъ ключи спрятать?
— Когда? когда это было?
— Собаки! И за что это на меня напасть, та-кая, будьте вы прокляты!
Съ этими словами Малка убжала во дворъ съ крикомъ:
— Лея взяла! Работница! Тшьтесь надъ ней!..
Во двор бродили свиньи, и въ калитк стояла корова. Малка отъ злости подняла палку и швырнула ею въ одну свинью.
— Зачмъ ты мою-то свинью бьешь!— крикнула женщина, только что вышедшая изъ одной клтушки. Еврейки заголосили и долго бы прокричали, если бы изъ избы вдругъ не послышался крикъ и плачъ ребятъ и неистовая ругань Шмуля Дворкина.
— Дьяволы!— кричалъ Шмуль и толкалъ ребятъ вонъ изъ избы, откуда вслдъ за ребятами бжала Лея. Волосы ея были всклокочены, изъ носу сочилась кровь. Она, какъ одичалая, подошла къ калитк, и захвативши носъ подоломъ платья, стала глядть на улицу. Малка вошла въ домъ. Маленькія тсныя сни имютъ три входа въ домъ: прямо, направо и налво. Въ правомъ отдленіи съ двумя окнами, выходящими на улицу, помщается самъ Янкель Дворкинъ, въ другой половин налво, принадлежащей его умершему брату Михелю Дзоире, живетъ его племянникъ Гирша Дворкинъ, въ третьей половин, рядомъ съ лавочкой, живетъ сестра жены Шмуля Дворкина, Сарра Вульковская.
Малка пошла направо къ Сарр. У Сарры помщеніе состоитъ изъ кухни и лавочки. Въ кухн Сарры немножко чище, и даже полъ кажется мытымъ разъ въ мсяцъ. Кром Сарры и двочки годовъ четырнадцати, которая помогала теперь Сарр сортировать водку, разбавляя ее водой съ прибавкою ревеня, соды и масла,— въ этой половин никто не жилъ. Сарра, пожилая, здоровая женщина, съ некрасивымъ лицомъ и съ безобразнымъ парикомъ то-и-дло поднимала кверху бутылки съ разбавленною водкою, и нюхала. Удостоврившись, что водка хороша, она велла Ха отнести бутылки въ лавочку и ставить ихъ на полки, на которыхъ не было ни полуштофовъ и никакой другой мелкой посуды. Водка, кром бутылей, хранилась въ пятиведерныхъ бочонкахъ, съ казенною печатью, и эти бочонки стояли у выручки, въ углу, подъ шкапикомъ, съ стеклянными дверцами, сквозь которыя виднлись стаканчики, графинчики и картонная коробочка съ мдными польскими деньгами. Самая лавочка могла вмстить въ себ много-много человкъ десять, но стны ея были поблены, а на стн, противоположной шкапику, висли даже два портрета въ рамкахъ и подъ стеклами.
Малка по приход въ саррину кухню сла къ столу и заплакала. Сарр некогда было утшать ее, только двочка порывалась нсколько разъ подбжать къ ней, но Сарра громко вскрикивала на нее, заставляя напередъ кончить, что слдуетъ. По окончаніи разливки, Сарра подошла къ Малк, сла къ столу съ другой стороны и стала утшать.
— Не плачь, Малка, слезами не поможешь… Пройдетъ. Въ который разъ?
— Ой! жизнь моя проклятая!
— Не всегда же они бьютъ тебя! Полно… Твоя жизнь не Леина жизнь.
— Охъ, кабы ты знала — горько! Мать больная, ребенокъ… все длай… И въ управленіе иди, и подъ филяры иди… и рыбой торговать иди…
— Экая важность! У меня у самой куча ребятъ, да я везд успваю,— проговорила вдругъ вошедшая Гитля, жена Гирши Дворкина.
— Полно-ка, Гитля! Охота теб ее растравлять. Ты бы пожила…
— Не говори — живала!.. Дай-ка мн два злота — посл отдамъ.
— Ты куда?
— Пойду въ управленіе — долги сбирать.
— Получили разв жалованье?
— Надо-быть, получили. Вчера двухъ офицеровъ видли: забирали снова и долги платили.
— Малка! будь такъ добра, посиди за меня, я схожу въ управленіе,— сказала Сарра Малк.
— Съ удовольствіемъ бы, Сарра, да самой надо въ управленіе и въ команду.
— Да у тебя разв много?— спросила Гитля.
— Рублей двадцать пять.
— О! стоитъ! эти деньги невеликія. Посидишь?
— Нтъ — некогда. Пойду…
— Хорошо! вспомнишь мою просьбу… Ступай! Пусть, еще хорошенько поколотятъ!!
Малка плюнула и вышла.
— Какова!— сказала Гитля и пожала плечами.
— Гордячка! Ну, да эту спсь-то выбьютъ изъ нея. Присядь!
— Однако, дай-ка два злота? Да не говори старику-то…
— Будто я не имю своихъ денегъ?
— Не то… А такъ!.. У васъ съ нимъ все наоткрытую.
— Это ты къ чему опять завела?
— Ну, полно — дай!
— Нтъ — ты меня обидла!
— Матушка, Сарра, голубушка!.. Я такъ.
— То-то! говори, да прикусывай языкъ-то. Я, можетъ быть, больше кого знаю, да и тутъ молчу.
— Какъ?
— Ничего!
— Смотри, чтобы намъ до ссоры не дойти.
— Ловка! сама не задирай.
Сосдки разошлись, какъ ни въ чемъ не бывало, но всякій бы замтилъ, что разставаясь, он не смотрли въ глаза другъ другу.
Посмотримъ на обиталище Гирши Дворкина.
Маленькая квадратная комната съ двумя окнами во дворъ, устроена между лавкою и спальнею. Потолокъ съ тремя балками обленъ, стна ко двору оштукатурена, но штукатурка во многихъ мстахъ обвалилась, стна напротивъ оконъ и стна къ спальной оклеена желтаго цвта обоями, которыя чмъ ниже къ полу, тмъ становятся сре и, почернвъ, лохмотьями висятъ по угламъ и подъ небольшимъ клеенчатымъ диваномъ. Хотя въ каждой оконной рам по четыре стекла, но, какъ замчено выше, сквозь нихъ видна только какая-то темная сплошная масса. Полъ здсь моется разъ въ годъ къ пейсаху (къ пасх), и стоящій между печкою и стною голикъ служитъ единственнымъ способомъ для поддержанія чистоты и опрятности въ этой комнат. Въ комнат два шкафа,— одинъ большой, окрашенный черной краской, подъ лакъ, и употребляется для платья, другой, съ стеклянными дверцами вверху, служитъ для посуды. Въ углу между диваномъ и деревянной стной висятъ часы, о достоинств которыхъ не можетъ сказать съ положительностью даже самъ Гирша Дворкинъ. Передъ посуднымъ шкафомъ стоитъ табуретка, простой маленькій столъ и два плетеныхъ стула. Надъ самой серединой комнаты, на потолк, виситъ шандалъ — мдная старинная люстра для четырехъ очень тоненькихъ свчъ.
Дверь въ лавку заперта, но дверь или проходъ въ спальню даже не занавшивается, такъ что изъ лавочки видна постель съ высокой периной и подушками, покрытыми блой простыней, но это постель парадная, супруги на ней рдко спятъ. Противъ постели такой же проходъ въ кухню, какъ и изъ комнаты въ спальню, съ тою разницею, что надъ нимъ сдлано подобіе шкафика, только безъ дверей, и въ этомъ шкафик стоятъ разныхъ величинъ десятка три еврейскихъ книгъ въ переплетахъ и съ золочеными буквами на корешк. О кухн можно сказать, что она немного чище и опрятне кухни Шмуля, и въ ней въ это время сидлъ Гирша Дворкинъ на постел у печки, держа на колняхъ двухгодовалаго мальчика и разговаривая съ женою, которая ставила самоваръ. Передъ кроватью, у колыбели (мшка въ ясляхъ), двочка пяти лтъ старательно чистила луковицу, кусала и ла ее, а мальчикъ девяти лтъ, съ черными кудрявыми волосами, босой и въ жилет, вертлъ папироску. Гирш годовъ тридцать-пять: лицо чистое, но сразу изобличающее типъ еврея: такой же крючковатый носъ, длинныя уши, маленькіе глаза и широкій ротъ, такая же на немъ грязная рубашка съ большими воротничками, которые падаютъ на плечи, такая же глухая жилетка безъ галстуха, такая же фуражка съ сплюснутымъ верхомъ на затылк, такіе же пейсики, которые Гирша подкрашивалъ, чтобы они имли блескъ и подходили подъ цвтъ его черной небольшой бородки.
Супруга сообщила мужу о несчастіи Янкеля, но супругъ, повидимому, мало обращалъ вниманія на ея слова и сидлъ смотря въ уголъ. Вдругъ онъ всталъ, небрежно сунулъ ребенка на кровать, вырвалъ у двочки луковицу и, толкнувъ ее, крикнулъ:
— Смотри! которую луковицу-то жрешь?
— Первую.
Гирша надлъ на себя длиннополый сюртукъ, съ двумя рядами пуговицъ, обшитыхъ чернымъ атласомъ, и, поправивъ фуражку на голов, ушелъ въ лавку. Принесши оттуда чернильницу, гусиное перо, счеты и положивъ все это на столикъ, онъ отворилъ шкафъ, въ которомъ, кром приходо-расходныхъ книгъ и разныхъ тетрадокъ, не было ничего. Гирша немного порылся въ книжкахъ и тетрадяхъ и досталъ одну изъ нихъ, по объему больше всхъ, а по наружному виду старе самого Гирши.
Хотя она и не была толста, но Гирша взялъ ее осторожно и одной рукой придерживалъ высунувшіеся изъ нея лоскутки бумаги. Эта была долговая книга семейства Дворкиныхъ, куда записывалась всякая вещь, взятая или на продажу, или на храненіе такимъ-то членомъ семейства. Онъ досталъ еще другую книгу изъ шкафа и сталъ смотрть въ нее съ конца. Онъ поврялъ какую-то записку. Записка не сходилась съ книгой. Гирша задумался.
— Гитля!— крикнулъ онъ.
Явилась жена.
— Ты сколько на той недл отпустила сна Ицк Лерману?
— Записано — смотри.
— Да Ицко написалъ: взято отъ Петра Горячева пять пудовъ по два злота пудъ, а ты записала въ книг пять пудовъ съ половиною на 1 р. 70 к.
— Ну, такъ что жъ такое?
— Не сходится.
— Ты сдлай, чтобы сошлось.
— Дура! Зачмъ ты росписку-то взяла? Разв слпа ты, что онъ ясно своей рукой написалъ, что и почемъ взято?
— Дай-ко сюда! И Гитля выхватила у Гирши записку, и доставши изъ кармана своего платья лоскутокъ бумаги съ огрызкомъ карандаша, и обмакнувъ карандашъ въ чернильницу, начала писать подъ роспиской. Все это она такъ скоро сдлала, что Гирша не усплъ произнести: погоди! какъ она уже сунула ему росписку почти въ зубы и сказала:
— Понялъ ли ты пустая голова! Жидъ еще! Хуже кацапа (русскаго).
— Нтъ, ты погоди…— проговорилъ обиженный мужъ и не торопясь сталъ повертывать росписку.
Гитля ушла.
Гирша нсколько разъ повертывалъ росписку и два раза прочиталъ вслухъ приписку жопы: ‘отпущено къ этому вновь двадцать фунтовъ за 1 злотъ и 10 грошей’.
— Врно-то врно… и подкопаться нельзя!.. А все же я тебя поймаю! Не буду я честный еврей, если я тебя сегодня же не словлю!
Гирша услся, углубился въ поврку записокъ и счетовъ. Не сходится. Это его разозлило хуже, и онъ, вроятно, желая придраться къ жен, вошелъ въ лавку, но тамъ было все въ порядк. Жена подошла къ проходу изъ спальни, заглянула въ комнату, хихикнула и ушла.
Гирша опять услся, сталъ считать и вдругъ крикнулъ жену. Та вышла на этотъ разъ уже держа на рукахъ ребенка.
— Опять-таки перебору больше?
— Чьего перебора — не нашего ли?
— За Янкелемъ переборъ — за отцомъ!
— Ты съ него и проси.
— А кто ему даетъ? За нимъ и такъ давно значится пятьдесятъ-семь рублей. А вотъ зачмъ одиннадцать рублей зачеркнуты? Кто смлъ ихъ захерить?! И Гирша съ торжествомъ смотрлъ на жену.
— Что козлинную бороду уставилъ на меня?..
— Ну-у??
— А какія ты деньги взнесъ на той недл въ общество!
— Ну?..
— Какія ты получилъ бумажки отъ Янкеля? Еще говорилъ мн: вотъ я Янкелю далъ десять рублей только до вечера, а прошло ужъ два дня… Взялъ да и записалъ на него въ книг одиннадцать руб… Вдругъ приходитъ Янкель и отдаетъ теб: дв бумажки трехрублевыми польскими, три рублевыми да одинъ рубль мдными. И еще спросилъ: годятся ли мдные? Помнишь ли?
— Забылъ! Гирша взялъ фуражку, почесавъ затылокъ. Минутъ пять продолжалось молчаніе. Въ это время въ комнату вошелъ Янкель въ томъ же одяніи, въ какомъ утромъ домой пришелъ. Только теперь у него въ рукахъ была трость.
— Пойдемте чай пить,— сказала Гитля, и вышла.
— Ты мн отдавалъ десять рублей?— спросилъ Гирша Янкеля, свшаго на диванъ и положившаго подбородокъ на кулакъ, въ которомъ онъ держалъ палку.
— А?
— Кажется, ты не отдавалъ…
— Ну?— голосъ отца дрожалъ отъ злости.
— Нтъ… Я забылъ.
— То-то… То-то!— И отецъ съ яростью застучалъ палкой.
Гирша сложилъ осторожно бумаги въ книгу и и заперъ ихъ въ шкафъ.
— Дай-ко, Гирша, стаканъ водки… А эти десять рублей я теб еще успю на спин сосчитать.
— Забылъ… А знаешь, спросить слдуетъ.
Гирша досталъ изъ шкафика графинъ водки, которою и угостилъ отца. Потомъ пошли пить чай.
За чаемъ, къ которому пришли и Шмуль съ женою и съ булками, вс горевали объ Янкел, и каждый что-нибудь ему совтовалъ, но Янкель больше молчалъ. Ребята терлись около нихъ, но ихъ отгоняли прочь. Изъ нихъ два мальчика изъ христіанъ уже расхаживали въ пальто, доходящихъ имъ до пятокъ, съ болтающимися длинными разодранными рукавами. Эти пальто отслужили уже взрослымъ и хотя на нихъ сукно болталось, кое гд держась на подкладк, а вата была вытащена частію на папиросы, они для мальчиковъ казались еще хорошимъ одяніемъ: на другихъ было еще хуже. На ногахъ ихъ были большіе сапоги съ выпавшими пятками и съ отверстіями, похожими на рыбій ротъ, на носкахъ… На головахъ у нихъ были надты фуражки, въ которыя могли свободно упрятаться ихъ головы и которыя поэтому сидли у нихъ на затылкахъ такъ, что бумажные разорванные козырьки торчали почти у каждаго на темяхъ. Оба мальчика скоро ушли на фабрики, Гирша съ Гитлею стали торопить свою дочь Верку итти подъ филяры съ калачами отъ Шмуля, а дти Шмуля — Азикъ былъ посланъ въ школу, а дочь Хая смотрть подъ филярами за работницею Фельдманъ, матерью Леи. Посл чая старикъ Янкель ушелъ въ чуланъ квартиры Шмуля, зажегъ свчку и сталъ вытаскивать изъ мшка вещи. Въ мшк были: самоваръ, образъ въ серебряной риз, шкатулка мдный утюгъ, пальто мужское, сапоги. Вс эти вещи онъ спряталъ въ шкафы, въ которыхъ уже было много другихъ вещей, взятыхъ въ залогъ за деньги или за долги. Гитля и Малка разошлись по городу, Гирша сталъ отпирать лавку, Шмуль отпускалъ бднымъ еврейкамъ для продажи на книжку калачи. Сарра уже прилаживала вывску надъ шинкомъ, гласящую: ‘Зазжій домъ, продажа водокъ, пива и меда!’.
Отецъ Янкеля былъ человкъ бдный, не имвшій даже своего дома, но человкъ все-таки здоровый, крпкій, привыкшій къ побоямъ, грязи, зною и холоду. Во всякое время года онъ носилъ одинъ несмняемый кафтанъ, тратилъ на кушанье, какъ и вс евреи, очень немного, не заботился о хорошемъ воздух и не дорожилъ ничьимъ мнніемъ, а старался изо всего извлекать хоть крохотный барышъ, еслибъ даже для этого пришлось предпринять путешествіе за сто верстъ. Онъ мечталъ только объ одномъ, чтобы дти его забрали къ себ въ руки торговлю во многихъ городахъ. А дтьми его Богъ не обидлъ.
Отецъ всю надежду возлагалъ на первенца — Янкеля, и поэтому не давалъ ему потачки. Школа терпнія и труда была такъ велика, что Янкель на десятомъ году былъ измученнымъ мальчикомъ, такъ что даже самъ отецъ подумывалъ, какой бы избрать ему родъ занятій, чтобы онъ поправился и не умеръ. Отцу было самому жаль мальчика, потому что мальчикъ сносилъ всякія непріятности и лишенія молчаливо, умлъ читать и писать по-еврейски и по-польски, и уже понималъ, какую изъ такой-то вещи можно извлечь выгоду. Такая выучка и жизнь среди людей породили въ маленькомъ Янкел страсть къ пріобртенію, или, какъ говорится на народномъ язык,— хапанію. Это правилось отцу, онъ радовался, что у него сынъ молодецъ и не пропадетъ. Одно не нравилось — это то, что Янкель ненавидлъ своихъ братьевъ и сестеръ и съ пріемнымъ сыномъ, взятымъ на случай отдачи его въ рекруты за Янкеля, обращался вполн по-хозяйски: билъ, наговаривалъ на него, обкрадывалъ. Поэтому отецъ отдалъ Янкеля на фабрику, изъ которой за работу сына исправно получалъ каждую недлю два злота. Фабрика находилась отъ города въ пяти верстахъ, туда нужно было ходить пшкомъ каждый день, работа была не по дтскимъ силамъ и сидячая, зато общество товарищей пришлось по душ ему, тутъ была школа, въ которой общество изощрялось на разныя продлки, строило разные планы въ будущемъ. Рабочіе видли въ приказчикахъ мошенниковъ, приказчики считали рабочихъ ворами. Впрочемъ, на этой фабрик Янкель пробылъ недолго, потому-что Янкель сталъ заниматься факторствомъ во вредъ хозяину, и хозяинъ прогналъ его. Отецъ тоже не пустилъ его къ себ. И сталъ Янкель мыкаться по городамъ и селамъ, а такъ-какъ вс ремесла въ этомъ кра находились тогда и теперь находятся въ рукахъ евреевъ, Янкель же былъ мальчикъ толковый, усердный, то дло онъ имлъ всегда и къ семнадцатилтнему возрасту уже обладалъ капиталомъ около пятидесяти рублей. Жизнь на посылкахъ не нравилась Янкелю, но открыть за свой счетъ какую-нибудь порядочную торговлю онъ не могъ, потому-что былъ все-таки мальчикъ и не пользовался такимъ довріемъ, какъ люди взрослые. Чтобы заняться факторствомъ нужно было имть друзей, а друзей онъ не могъ выбрать, потому что въ город, гд онъ жилъ, существовалъ раздоръ между двумя партіями: волынцами и литвянами. Об партіи грызлись изъ-за того, что видли помху другъ въ друг, литвяне, или литовцы, были превосходне числомъ волынцевъ, вся торговля, фабрики, школы были въ рукахъ литовцевъ. Литовцы хвастались ученостью, имли большую протекцію, волынцы же за небольшими исключеніями, только были рабочими, торговали по мелочамъ и жаловались на литвянъ, что т отдляются отъ закона Моисеева. И все-таки Янкель поступилъ на службу приказчикомъ къ богатому купцу изъ волынцевъ. Здсь онъ скоро понялъ, какъ можно извлекать доходъ отъ казны, какъ можно нажиться отъ найма рабочихъ, какъ можно зашибить копейку недодачей рабочимъ жалованья… Но и тутъ не привелось ему накопить много денегъ. Съ нимъ случился скандалъ: Янкель полюбилъ хозяйскую племянницу Сарру, которая и его полюбила, но хозяинъ уже предложилъ ея руку своему родственнику, богатому человку. Стали замчать, что Сарра и Янкель по вечерамъ отлучаются куда-то изъ дома и услдили за ними. Гвалтъ вышелъ ужасный. Чуть не весь городъ сбжался на позорище. На Сарру плевали, кидали каменья и загнали къ рк, куда она бросилась, и разбила себ голову. Но и тутъ толпа съ яростію требовала, чтобы ее вытащили изъ воды и отдали на поруганіе всему городу. Янкеля избили и посадили въ тюрьму за кражу денегъ у хозяина. Изъ тюрьмы Янкель скоро выкарабкался, но зато трудно ему было найти себ мсто. Его не принимали никуда, и онъ скитался года два за границей.
Между тмъ Янкель услышалъ, что въ томъ город, гд онъ родился, начинаются преобразованія по военной части. Онъ сообразилъ, что отъ разныхъ подрядовъ можно скоро разжиться, и похалъ. Отецъ принялъ его сухо и, разузнавъ, что у него есть деньги, сказалъ: ну, теперь ты самъ можешь быть хозяиномъ. Времени упускать не надо и денегъ жалть не слдуетъ, каждую копейку ты втройн воротишь, если не будешь робть. Я теб не дамъ ни гроша, потому что самъ ни отъ кого помощи не получалъ. Знай правило, что вкъ за себя долженъ стараться!
— Отецъ! я тебя сто разъ проведу, если ты мн довришь что-нибудь!— сказалъ Янкель отцу.
— Знаю… И поэтому я теб не довряю ни въ чемъ, и ты на меня не надйся.
Янкель не разсчитывалъ на отца. Янкель былъ мужчина 25 лтъ и ни за что не ршился бы принять отъ отца подачку.
— Отецъ, могу я быть здшнимъ гражданиномъ?— спросилъ сынъ отца посл нкотораго раздумья.
— Гражданиномъ? Много ли у тебя денегъ?
— Это мое дло.
— Хорошо… Если ты хочешь жить и работать, теб дадутъ землю.— Но можешь ли ты въ годъ построить домъ?
— Разв, отецъ, я не могу объ этомъ самъ хлопотать?
— Подумай о твоемъ скандал!
Сынъ вскочилъ, схватилъ трость и пошелъ, но отецъ остановилъ его.
— Янкель, не торопись — успешь: ты еще молодъ, ты еще горба себ не нажилъ. Я теб оставлю капиталъ посл смерти… прочія дти меня не послушались, сестры и племянницы пошли не по намъ… Благословляю тебя — иди и добывай себ средства. Но чтобы проклятія евреевъ не было надъ твоею головою.
Отецъ обнялъ сына и поцловалъ.
Пять лтъ, пять тяжелыхъ лтъ прошло въ хлопотахъ. Янкель, потерявшій отца и получившій мсто для дома, имлъ занятія такого рода, что могъ жить не бдно. Сначала онъ занялся подрядами, но его такъ нарзали, что онъ долженъ былъ бросить это занятіе и взяться за факторство. Въ то время на громадныя военныя постройки ассигновывалось по нскольку сотенъ тысячъ въ годъ. Заключали контракты съ казной на постройку зданій богатые купцы-евреи и помщики-поляки, но помщики-поляки скоро оказались должниками евреевъ, потому-что не умли беречь деньги, и евреи забрали въ свои руки вс подряды. Русскихъ же въ то время въ город не было, а строители были нмцы. Поэтому бднымъ евреямъ можно было биться только около подрядчиковъ и строителей.
Янкель самъ не могъ заключать съ казной подрядовъ, потому что у него не было большого капитала, и онъ за взятіе подряда не могъ платить большихъ суммъ чиновникамъ. Поэтому, онъ брался за небольшія поставки, занимался факторствомъ, разсчитывалъ рабочихъ, давалъ въ долгъ деньги. Черезъ двадцать лтъ посл смерти отца, онъ имлъ уже въ город домъ, лавки и большое семейство.
Дти Янкеля — мщане. О прошедшемъ ихъ жить сказать нечего, такъ-какъ они такъ же выходили въ люди, какъ и Янкель.
Съ отцомъ живетъ только Шмуль, два сына живутъ въ другомъ город. Гирша Дворкинъ, племянникъ, живетъ потому въ дом Янкеля, что дядя видитъ въ немъ хорошаго помощника, да и Гирш самому нравится жить съ дядей, потому-что онъ подумывалъ посл смерти Янкеля забрать весь домъ съ флигелемъ къ своимъ рукамъ. Гирша иметъ подъ филярами (гостиный дворъ) свою лавку, въ которой работница-еврейка, при надзор его жены, торгуетъ горшками. Но главный родъ его дятельности заключается въ томъ, что онъ трется около чиновниковъ. Что касается до Шмуля, то онъ торгуетъ въ лавк отца подъ филярами же, и кром того печетъ для продажи булки, за которыми торговки приходятъ сами. Какъ у Гирши, такъ и у Шмуля живутъ въ семействахъ по мальчику-христіанину, купленному у бдныхъ крестьянъ очень дешево. Теперь они работаютъ на фабрикахъ, а потомъ ихъ сдадутъ въ рекруты за дтей Гирши и Шмуля.
Лавка Гирши небольшая, и четыремъ человкамъ въ ней тсно, но зато чего-чего въ ней нтъ. На полкахъ лежатъ ситцы, коробки разныхъ величинъ со всякою всячиною, которую нескоро перечтешь и нескоро опишешь. Тутъ есть всякіе товары. Спросите Гиршу, есть ли у него фарфоровыя чашки, онъ не задумавшись отвтитъ: ‘прямо съ Китаю’ и непремнно будетъ рыться въ коробкахъ подъ полками. У него есть сахаръ разныхъ фабрикъ, и ничего не значитъ, что въ лавк стоятъ на виду только дв головы сахару,— онъ разыщетъ и десять. У лвой стны, на лавкахъ лежатъ больше цнные товары — ситцы, ножи, коробки, духи и т. п., противъ выходныхъ дверей, вмст съ еврейскими и нмецкими книгами, лежатъ коробки, свертки, зеркала, щетки, направо — всякая всячина: посуда, бумага, чернильницы, веревки, табакъ. Поперекъ лавки на веревочк висятъ крендели, желзныя трубы для самоваровъ, сита, двадцатириковыя сальныя свчки, какой-то узелокъ въ грязной тряпиц. У выручки и у выходныхъ дверей стоитъ по табуретк. На дверяхъ приклеены: правила о продаж табаку и объявленіе, что говорить по-польски строго воспрещается.
Гирша досталъ изъ-за выручки небольшую желзную вывску и вытащилъ ее на крылечко, куда и поставилъ бокомъ. Это означало, что Гирша открылъ торговлю, и что сегодня у него есть особенный товаръ, какого ни у кого не купить въ город, поэтому и вывска поставлена бокомъ. Затмъ онъ сталъ приводить лавку въ лучшій видъ. Такъ, напримръ, вытащилъ изъ угла дв головы сахару и поставилъ ихъ на выручку, принесъ изъ кухни самоваръ и его тоже поставилъ на выручку, смёлъ кое-откуда гусинымъ перомъ пыль, и затмъ, повсивши за двери большой подносъ лицомъ на улицу, чтобы нарисованная на поднос картина привлекала публику, слъ къ дверямъ и сталъ ковырять тростью, глядя по сторонамъ.
Грязная улица теперь имла совсмъ другой видъ, чмъ въ четыре и въ пять часовъ утра. Двери лавокъ везд уже отворены, и около крылецъ и дверей стояли на мостовой вывски деревянныя и желзныя, гласящія, что тутъ зазжій домъ, тамъ берутъ красить, тутъ продажа питій и т. д. Въ каждой лавк или суетилась пожилая женщина въ парик и безъ платка на голов, или вязяла чулокъ двица въ ситцевой юбк и кофточк, въ кринолин и въ стк на голов и тараторила громко съ кмъ-то, или выходили мужчины съ рыжими и черными бородами, въ длинныхъ сюртукахъ, въ фуражкахъ и, упираясь въ палки, глядли бойко по сторонамъ. У нкоторыхъ лавокъ появились горшки, ведра съ дегтемъ, ведра поломанныя, желзные обручи и другой хламъ, ршета съ блымъ хлбомъ, или булками, яйцами, чеснокомъ, гнилыми или незрлыми грушами, сливами и яблоками. Около всхъ этихъ предметовъ или сидли, или толкались женщины и двушки съ какой-нибудь работой или съ горшками, изъ которыхъ он брали пальцами сухой сочень, обмакнутый въ макъ, т. е. ли мацу. Ближе къ рк появились грязныя вонючія кадки съ свжей и гнилой рыбой, около которой суетились торговки, но покупателей еще не было. Въ одномъ мст стоитъ еврей точильщикъ съ станкомъ и отъ нечего длать вертитъ кругъ, въ другомъ — еврей старикъ-горбачъ стоитъ у столика и, поглядывая на лавочки, отпираетъ и запираетъ столикъ, по никто нейдетъ мнять денегъ къ старику. Тоска пробираетъ торговцевъ.
Но вотъ детъ крестьянинъ-полякъ въ срой изъ войлока безъ полей шляп, съ длинными какъ у провинціальнаго дьячка волосами, въ сромъ зипун, на плечи котораго падаютъ грязные воротнички рубахи, и съ сумкою на спин. Онъ сидитъ въ телг, сложивши ноги калачикомъ, и покуривая изъ коротенькой пипки (трубки) махорку, потряхиваетъ головой. То-и-дло постегиваетъ онъ прутикомъ пару тощихъ воловъ, крича: нно-о! тю!! Сзади телги идетъ корова на привязи.
— Яковъ! кричитъ одинъ еврей и снимаетъ фуражку.
Крестьянинъ поднимаетъ свою шапку и гонитъ воловъ дальше.
— Богатъ сталъ! рожей не воротитъ!— кричитъ молодая еврейка изъ табачной лавочки.
Крестьянинъ что-то мычитъ.
— Прошу, панъ!… Заходи!— кричитъ еврей изъ шинка.
— Во! своя есть,— говоритъ крестьянинъ, улыбаясь и встряхивая кожаную сумку.
— Колбаса есть! свжая…— кричитъ еврейка, подбгая къ телг.
— Ни тшеба!— мотаетъ головой крестьянинъ.
— Продавать ведешь корову-то?— кричитъ Гирша, а Сарра въ это время подходитъ къ луж и копается въ ней.
— Покажи-ка корову-то?— обступая корову говорятъ евреи и еврейки.
— Чего казать?
— А долгъ-то привезъ ли?
— Кому? Все заплачено.
— Ахъ ты!!
Евреи ругаютъ крестьянина, не усплъ онъ немного отъхать, какъ одно колесо уже завязло въ ям, находящейся въ луж. Это заняло евреевъ и евреекъ.
— Жиды проклятые!.. Зачмъ вы тутъ яму сробили?..
Между тмъ появляются покупатели, и евреи зазываютъ ихъ.
— Прошу, пани, прошу! Что пану нужно? Ваше благородье! пожалуйте…— кричатъ съ одной стороны.
— Табакъ, гильзы есть! Бумага, сургучъ! самые заграничные!— кричатъ съ другой стороны.
Вся улица огласилась крикомъ, ничего нельзя разобрать, даже и т, которые не принадлежали къ торговому классу, кричали. Даже часовой мастеръ, очень приличный еврей, какъ будто испугавшись чего, вышелъ изъ своего магазина, и, держа въ лвой рук часы, вжливо спросилъ проходящаго чиновника:
— Не желаете ли часы пріобрсти?
— Нтъ, не желаю,— сказалъ тотъ.
Еврей мастеръ пошелъ за чиновникомъ.
— Можетъ быть, завести?.. поправить…— говорилъ робко мастеръ.
— Что ты меня останавливаешь?
Еврей презрительно посмотрлъ на ноги чиновника и не торопясь ушелъ въ свой магазинъ.
Въ это время крестьянинъ слзъ съ телги, снявши предварительно сапоги, и сталъ вытаскивать изъ ямы колесо, но какъ онъ ни бился, а одному ничего нельзя было сдлать. И тутъ его выручили евреи. Два торгаша подошли къ телг, и несмотря на то, что ноги ихъ на четверть были въ луж, они, не говоря ни слова, стали поднимать телгу.
— Ахъ, какое вамъ спасибо! денегъ нима,— говорилъ крестьянинъ, снявъ шапку.
— Какія тутъ деньги…
— Спасибо, други! назадъ поду — угощу.
И крестьянинъ узжаетъ, думая, какую ловкую штуку подвели евреи. ‘Ай жидовскій народъ хитрый. Какъ подешь? Похалъ бы другимъ переулкомъ — нельзя, тоже общался угостить. Скроюсь какъ-нибудь’,— ворчитъ крестьянинъ.
— Ерники!— кричалъ Гирша, подойдя къ евреямъ, помогавшимъ крестьянину.
— По-твоему тонуть?
— Не утонетъ. Ты знаешь ли, безмозглая голова, чья яма-то? Янкеля! и лужа его!
— Неужели и вся улица ваша?
— Дуракъ! Гирша плюнулъ и ушелъ.
Гирш было досадно, что не онъ, а другіе евреи подберутъ къ рукамъ крестьянина. Что они теперь подговорятъ его на какую-нибудь сдлку — это врно.
— Не бывать же этому!— сказалъ Гирша, входя въ лавку и ршилъ: тотчасъ отправиться на рынокъ. Шмуль ушелъ въ свою лавку.
Возвратилась Гитля, которая сказала мужу, что чиновники еще не получали жалованья. Гирша на это замтилъ, что, стало быть, время теперь самое удобное для наживы, потому что у чиновниковъ денегъ нтъ, и, отпуская имъ въ долгъ, можно присчитать не одинъ рубль.
— Стеариновыя свчи вс вышли въ город,— замтила съ радостью Гитля.
— А у насъ есть?
Гитля показала Гирш на одинъ изъ ящиковъ, въ которомъ было фунтовъ пятнадцать свчъ.
— Отчего жъ ты раньше объ этомъ не сказала? Отчего ты раньше не скупила свчки?— кричалъ на Гитлю мужъ.
— А ты только понапрасну по улицамъ ходишь? Ну, что ты на улицахъ-то длаешь?
— Я дло длаю!
Въ лавку вошла писарша и стала просить въ долгъ на барыню табаку, гильзъ и свчъ.
— Свчи теперь два злота и десять грошей,— сказала Гитля.
— Это почему?
— Потому что вс вышли въ город. Хочешь,— бери…
Гитлю съ плачемъ окружили дти ея и Шмуля. Они просили сть. Но сегодня не было ничего готовлено ни у Гитли, ни у Шмуля, потому что Гитля расчитывала весь день не быть дома, Гирша хотлъ хать встрчать плоты, которые Янкель подрядился поставить одному богатому еврею, Янкель ушелъ въ мстечко, а у Шмуля рдко готовится мясное, на томъ основаніи, что Шмуль печетъ булки, которыми, по его мннію, очень можно быть сытымъ. А такъ какъ сегодня булки распродали вс, то у Шмуля ничего по осталось перекусить, и даже тхъ корокъ, которыя валялись на полу утромъ, уже не было. Гитля же хотя и сдлала утромъ мацу въ большомъ количеств, но въ ея отсутствіе мужъ и дти такъ обчистили латку, что въ ней даже и крошекъ не осталось.
‘Будто мы какіе бдные!’ — подумала Гитля, удостоврившись, что ей нечего перекусить. Эта мысль ей пришла сегодня потому, что она хорошо продала товаръ. Въ другое время она и вниманія не обратила бы на свой желудокъ, а теперь такъ и хочется сть. Но какъ быть? Покупать не хочется, не хочется одолжаться и Сарр, которая, вроятно, сегодня варила печенку и иметъ крендельки для покупателей.
‘Подожду. Можетъ, и такъ пройдетъ’,— подумала она и пошла въ лавку, не обращая вниманія на ребенка, который ползъ за нею по полу, весь въ грязи и съ занозою на колнк.
Въ лавк сидлъ чиновникъ съ бакенбардами, Гирша, стоя за выручкой и уперши голову обими руками, смотрлъ въ приходо-расходную книгу и что-то обдумывалъ.
Гитля поклонилась чиновнику, какъ старому знакомому.
— Ты что, шельма, присчитываешь на меня?— спросилъ ее чиновникъ.
— Какъ, панъ, присчитываю?— обидчиво проговорила Гитля.
— Такъ. Цлыхъ три рубля присчитала. Разв я не знаю своего почерка?
— Не знаю, что панъ говоритъ? И Гитля стала класть коробки въ надлежащія мста.
— Ошибка есть, Алексй Алексичъ,— сказалъ вдругъ Гирша и вышелъ изъ-за выручки съ книгой къ чиновнику.
— То-то и есть, шельма ты этакая. А еще хочешь, чтобы я подрядъ утвердилъ въ твою пользу.
— Ахъ! какъ вамъ только говорить хочется.
— Ну, давай пива! И съ этимъ словомъ чиновникъ ушелъ въ комнату, за нимъ ушелъ и Гирша, а Гитля пошла къ Сарр за пивомъ.
Чиновникъ и Гирша говорили безъ умолку на польскомъ язык. Разговоръ ихъ былъ очень быстръ.
— Ты, Гирша, шельма продувная!
— Еще бы! такой шельмы и въ вашемъ управленіи не найдется.
— Ты на меня-то не намекай.
— Да что и говорить! Такъ за тридцать?
— Тридцать-пять — ршено!
— О! сбавитъ, панъ, сбавитъ! для меня сбавитъ! и Гирша потрепалъ по плечу чиновника.
— Ты меня давно ли знаешь? Припомни-ка все, что я сдлалъ для тебя.
— Знаю, знаю. А книжка?
— Что мн твоя книжка! Плюю я на твою книжку!
— Однако, панъ, рублей около сотни должку-то накопилось.
— Выплачу… Дай-ка водки.
Явилась водка.
— Однако, братецъ ты мой, водка у тебя разбавлена.
— Э-э!— засмялся Гирша.— При откупахъ хорошо было, а теперь лучше. Прежде были повренные, а теперь чиновники. Прідетъ, посмотритъ, цла печать, а тамъ, что внутри — дла нтъ.
За водкой торгъ состоялся: чиновникъ-бухгалтеръ получилъ отъ Гирши тридцать рублей и половину изъ нихъ отдалъ Гирш въ счетъ долга.
— Ты шельма, Гирша! у тебя сколько должниковъ-то?
— Что и говорить! Вс чиновники въ долгу, какъ въ шелку, и все-таки денегъ нтъ…
— Гд же они?
— Въ оборотахъ… у богатыхъ евреевъ… Съ этими словами Гирша вышелъ изъ лавки съ чиновникомъ. На углу они разстались.
Гирша пошелъ на рынокъ.
Тамъ десятка полтора евреевъ и крестьянъ окружали крестьянина. Говоръ происходилъ такой, что ничего нельзя было разобрать.
— Двнадцать рублей!— кричали евреи, толкая крестьянъ.
— Четырнадцать рублей!— голосили крестьяне, толкая евреевъ.
— Коханые мои! Помщику нужно за землю платить. Помилуйте! Дайте семнадцать, вопилъ крестьянинъ.
— И назадъ уйдешь. А то еще отнимутъ дорогой.
— Помилуй Богъ… О! жизнь моя несчастная!
Гирша подошелъ незамтно, прислушался къ толп.
— А много ли у тебя земли-то?— спросилъ онъ крестьянина.
— Да всего дв десятины.
— То-то!.. А кому сно-то продалъ?
— О! сно-то скошено, да сгнило.
Гирша подошелъ къ крестьянину и шепнулъ ему на ухо:
— Хочешь я тебя выручу?
