О ПИСАТЕЛЯХ
БРЮСОВ
Поэт мрамора и бронзы
Поэт мрамора и бронзы
‘Огненный Ангел’
‘Огненный Ангел’
КОММЕНТАРИИ
Брюсов
Поэт мрамора и бронзы
‘Огненный Ангел’
Брюсов, Белый Андрей, Год: 1909
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Андрей Белый. Собрание сочинений. Арабески. Книга статей. Луг зеленый. Книга статей
М.: Республика, Дмитрий Сечин, 2012.
Поэт мрамора и бронзы
‘Огненный Ангел’
Куда деваться от модернизма? Все стали декадентами. Сколько появилось бледных, измученных лиц! Пойдите в театр: бледные юноши, бледные стилизованные головки. Прежде, бывало, достаточно сказать: ‘дух музыки’ — и все хохочут. Будучи студентом, лет шесть тому назад, я читал в университете реферат. При слове ‘Ницше’ две трети аудитории так весело ухмыльнулись. Не так давно мне приходилось публично выслушать упрек от студента петровца, что я держусь за деление искусства на формы, тогда как всем известно, что все — только музыка. Другой оппонент добавил, что и в живописи дело обстоит так же: все — ‘голубая роза’.
Недавно читался реферат, где доказывалось, что Вагнер превзошел Бетховена, Штраус — Вагнера, Дебюсси — Штрауса, Ребиков — Дебюсси, Архангельский (кто это?) — Ребикова. Поговаривают, что отыскался гений, исполняющий симфонии на ‘гребенках’.
Рассказывают об одном лекторе, который в доказательство правоты своих взглядов на контрапункт, повернулся спиной к роялю и стал играть фалдами фрака. Публика наградила лектора аплодисментами.
Куда деваться от модернизма? Все стали декадентами.
Вагнер, Ницше, Реми де Гурмон, — все меркнет перед студентом-петровцем, провозглашающим в аудитории Политехнического музея, что искусства уже нет, и что формы миновали.
Это ли не эстетический нигилизм? Нет, я лучше останусь с Писаревым, чем со студентом-петровцем. И потому-то с таким мучительным подозрением начинаешь относиться ко всем новаторам-добровольцам. Во всяком движении, раз оно начинает оказывать влияние, вслед за смелыми экскурсиями вперед наступает пора организационной работы. Это случается в тот момент, когда к движению притекает ‘черная сотня’. Черная сотня есть и у правых, и у левых. Она в свое время начинает вопить: ‘бей жидов’ или ‘вешай буржуев’.
Что нам делать, когда вдохновляемые новым искусством модернистические хулиганы готовы растерзать не только Пушкина, Гёте, Шекспира и Данте, но и нас, если мы поднимем голос в защиту этих реакционеров искусства.
Что, если студент-петровец призовет своих товарищей по убеждению и устроит митинг исповедников ‘духа музыки’? Что, если выработают они резолюцию об активном сопротивлении формам искусства и пойдут по музеям сокрушать статуи или вырезывать ленты из картин Врубеля? Или провозгласят музыкальный строй общественной жизни, с превращением Думы в орхестру. И вместо Муромцева, Головина или даже Хомякова будут агитировать за выборы в председатели… Георгия Чулкова? Воображаем себе Думу, в которой представители партий, вместо речей должны распевать арии, вообразим Думу, в которой, вместо голосования, увенчанные венками из роз депутаты начнут плясать вокруг статуи Диониса, предводительствуемые хорегом В. И. Ивановым?
И вот потому-то среди всеобщей сумятицы и полуграмотных криков все с большей и большей любовью останавливаешься на немногих именах, в которых служение ‘новому’ есть вместе с тем служение вечному. Идеал художника всех времен — быть не только вдохновителем, но и законодателем вкусов. И величайшие художники соединяли в себе творчество с эрудицией, вдохновение с знанием техники. Что делать с тем, что первая фаланга русских символистов (Бальмонт, Мережковский, Брюсов) состояла из образованнейших людей своего времени? А среди новейших представителей сверх-символизма неудивительно встретить совершеннейших невежд.
‘Совершеннейший невежда’ начинает наглеть: часто он поднимает свой варварский томагавк над культурными ценностями и летит все дальше, все дальше от Ницше, Верхарна, Ибсена, Мережковского, Брюсова — все дальше, все дальше… вспять.
Неужели не видят в этом слишком поспешном преодолении новых ценностей, в этом выпуске векселей на громадную сумму стремительного бегства вдаль и вглубь… первобытного варварства? И потому-то все те, для кого новые искания не звук пустой, должны сплотиться вокруг немногих испытанных кормчих движения, и, видя бестолковое бегство полуграмотных добровольцев модернизма, властно сказать: ‘Ни с места: кто не с нами, тот против нас’.
Еще недавно многим казалось, что волна убийств и экспроприации есть предвестие новой вспышки революционного движения в России. Заговорили о том, что социал-демократия отжила свое время, что рабочие переходят в синдикализм и анархизм. Но это было началом ‘срыва’ движения.
То же и в современном искусстве. Я положительно предсказываю, что так называемый символизм, рассасываемый широкой массой, — пройдет немного дней, — утонет в ‘знаньевской’ литературе: тогда лопнут все эти дутые болотные пузыри ‘сверх-символического’ модернизма, провалится народный символизм, мифотворчество и пр. и пр.: мы, воображающие, что летим на всех парах к золотым горизонтам будущего, сонно зевнем, спокойно завалясь над стоячим болотом грядущей литературы русской.
И потому-то дорога нам небольшая горсть действительных новаторов: они выдержали на себе всю тяжесть глумления в эпоху, когда модернизм высмеивала вся Россия, они не увлеклись дутым успехом современного модернизма и от времени до времени укоризненно качают головой на выходки скороспелых скакунов, вызывая несправедливые упреки в ‘академизме’. Еще немного лет — и пройдет мода, и рассеется туман скороспелых исканий, и бывшие новаторы (теперь увенчанные академики) опять останутся одни и будут продолжать свою упорную работу.
Через голову современников, через голову новоявленных хвастунов и скакунов модернизма передадут они свои творческие искания тем действительно новым, голоса которых еще не раздаются среди нас. Они могут сказать словами Заратустры окружающим провокаторам духа, всегда льстиво подходящим к ним с Иудиным лобызанием, а потом неизменно предающим за 30 сребреников легкого успеха: ‘Вы еще не мои действительные последователи’.
Когда я вспоминаю образ В. Брюсова, этот образ неизменно предстает мне со сложенными руками. Застывший, серьезный, строгий, стоит одиноко Валерий Брюсов среди современной пляски декаданса. Он, вынесший на себе всю тяжесть проповеди символизма среди непосвященных, он выносит теперь и весь позор эпигонства, чтобы спокойно пронести свой огонь в лучшее будущее. И когда подвертывается к нему какой-нибудь из мелких бесенят символизма, — сколько презрения и боли сквозит в его безукоризненной сухости! Так и кажется, что он говорит двум третям своих последователей, когда неопытными руками они касаются дорогих ему святынь: ‘Руки прочь’.
Все эти мысли невольно возбуждает первый том собрания его стихотворений: Шути и перепутья’. Здесь находим мы то, к чему только еще подходят иные из модернистов, но что давно пережил, преодолел и осознал он.
То, за что теперь венчают лаврами, возбудило когда-то хохот и негодование. Две-три юношеские дерзости, две-три рискованных строчки, и в результате пять лет неостроумных издевательств критики над талантливейшим поэтом наших дней. И вот теперь, когда никто не станет оспоривать исключительной величины поэта Брюсова, когда он дал нам две книги изумительных свершений ‘Urbi et orbi’ и ‘Венок’, — теперь с особенным интересом окидываем мы первый период его поэтической деятельности: мы встречаем здесь того же Валерия Брюсова.
Мы начинаем совершенно ясно понимать, что никогда Брюсов не изменялся: он все тот же Брюсов в ‘Шедеврах’, что и в ‘Венке’. Он только проводил свое творчество сквозь строй все новых и новых технических завоеваний. Он только отделывал свой творческий материал, и этот материал — всегда мрамор. От первых юношеских стихотворений ‘Путей и перепутий’ до изумительной поэмы ‘Царю северного полюса’ тех же ‘Путей’, и далее: от этой поэмы до отчетливо изваянных, как мраморные статуи, стихотворений ‘Urbi et orbi’, до изощренной, как мраморное кружево, резьбы ‘Венка’ — все тот же перед нами Валерий Брюсов — поэт хаоса, философ мгновения, сочетавший нужные ему элементы творчества Тютчева, Пушкина, Баратынского и Верхарна, преломивший их творчество в своей индивидуальности. И как-то по-новому отображаются эти поэты в В. Брюсове. И в новых творческих достижениях его узнаем мы все тот же путь, по которому шли все поэты к вечным ценностям. Брюсов действительно нов: но как он несовременен! До какой степени стоит одиноко в толпе современных модернистов! Они заимствовали у него все, что могли заимствовать: он проанализировал стих, разложил его на составные части, вдохнул жизнь в слова, даже в знаки препинания, а они воспользовались его работой, оделись в его одеяние и все-таки ни на йоту не приблизились к Брюсову, потому что своеобразные законы брюсовского стиха только у Брюсова живут: последователи Брюсова часто слишком рахитичны, чтобы облечься в доспехи его формы. Они проваливаются в форму, как провалился бы неврастеник XX века в железном панцире средневекового рыцаря. И неврастеники, испытав неудачу на Брюсове, бегут прочь от его формы и даже клевещут на него, что он — ‘академик’, ‘парнассист’. Да, рыцарский меч, может быть, не по рукам современникам, оттого-то они поскорей стараются его прибрать в музей. Этим мечом высекает Валерий Брюсов свои образы на мраморе и на бронзе. Убийственной техникой — своим железным мечом — жонглирует Брюсов легко и свободно. Он — господин своей техники. Он — выражение того огня, который заставляет его играть с невероятными техническими трудностями.
Пробегая ряд юношеских стихотворений поэта, мы узнаем в неоконченных массивах его творчества, какую бурю переживаний пришлось ему подчинить гармонии и законченности. Такая живая (немертвая) законченность, показатель его силы. Валерий Брюсов, поэт хаоса и бесформенности, закрыл свою проповедь железным щитом формы, и об этот щит бессильно разобьются модернистические волны поэтов, пока не придут к Брюсову его действительные ученики. Их еще нет, но они будут. Брюсов одинаково противопоставлен недавнему прошлому современности и близкому будущему. Он глядит одновременно и в далекое будущее, потому что он единственный среди нас, кто принадлежит вечности.
Все это хочется сказать при выходе первого тома ‘Путей и перепутий’. Здесь собраны стихотворения поэта, напечатанные в период непризнания его таланта.
Вчитайтесь теперь в эти стихи, — и вы получите большее, чем могут вас одарить почти все современные русские поэты.
1907
‘Огненный Ангел’ останется навсегда образцом высокой литературы для небольшого круга истинных ценителей изящного, ‘Огненный Ангел’ — избранная книга для людей, умеющих мыслить образами истории, история — объект художественного творчества, и только немногие умеют вводить исторические образы в поле своего творчества.
История для Валерия Брюсова не является материалом для эффектных сцен, она вся для него в мелочах, но эти мелочи умеет он осветить неуловимой прелестью своего творчества. Валерий Брюсов здесь сделал все, чтобы книга его была проста, творчество его выглядит скромной, одетой в черное платье, девушкой с гладкой прической, но с дорогой камеей на груди, нет в ‘Огненном Ангеле’ ничего кричащего, резкого, есть даже порой ‘святая скука’, какой веет на нас, когда мы читаем повести Вальтер Скотта, и я благодарю автора за растянутость: за то, что своим спокойным тоном он отвлекает меня от фабулы, описывая быт, мелочи этого быта, широкой волной течет передо мной река прошлого, и в медленном течении этой реки отражается кроткий лик его Музы — девушки с гладкой прической. Нет здесь кричащих перьев модернистического демимонда, нет косметики выкриков, и страшных псевдосимволических зубовных скрежетов, нет здесь шелестящих шелков импрессионизма, ни брыжжущих в нос дешевых духов современных словечек, то есть, всего того, чем жив модернизм, несовременен, в высшей степени несовременен Валерий Брюсов в своем романе. Но за это-то и оценят его подлинные любители изящной словесности.
История говорит с нами: Брюсова мы не видим, но в этом умении стушеваться высокое изящество того, кто в нужное время говорил своим языком, ведь теперь язык его присвоили все, десятки новоявленных брюсовцев черпают свой словарь из его словаря.
В ‘Огненном Ангеле’ Брюсов, тем не менее, оригинален, опытной рукой воскрешает он историю, и мы начинаем любить, понимать его детище — историю кёльнской жизни 1534 года, будь здесь модернистические перья, мы не увидели бы старинную жизнь Кёльна, которую душой полюбил Брюсов, эта жизнь отражается в зеркале его души:
Помню вечер, помню лето,
Рейна полные струи,
Над померкшим старым Кёльном
Золотые нимбы света…
И далее:
Где-то пели, где-то пели
Песню милой старины.
Звуки, ветром тиховейным
Донесенные, слабели
И сливались, там, над Рейном,
С робким ропотом волны.
Мы любили! Мы забыли,
Это вечность или час!
Мы тонули в сладкой тайне,
Нам казалось: мы не жили,
Но когда-то Heinrich Heine
В стройных строфах пел про нас!
Я привожу нарочно это стихотворение Брюсова, чтобы яснее выразить свою мысль, как перекликается песня Брюсова с песней Шумана на слова Рейника, я хочу сказать, что настроение музыки Шумана и слов Брюсова из одного корня — романтизма.
С эпохи ‘Венка’ в Брюсове все слышней песнь романтизма: и ‘Огненный Ангел’ — порождение этой песни, золотым сияньем романтизма окрашен для Брюсова Кёльн, эпоха, эрудиция, стремление воссоздать быт старого Кёльна — только симптомы романтической волны в творчестве Брюсова, и потому-то не утомляют в романе тысячи отступлений, и потому-то не останавливаемся мы на длиннотах, на некотором схематизме фабулы, не в фабуле, — не в документальной точности пленяющая нас нота ‘Огненного Ангела’, а в звуках, которые
…ветром тиховейным
Донесенные, слабели
И сливались, там, над Рейном,
С робким ропотом волны.
Эти звуки — звуки ‘милой старины’, вот эти-то звуки своей души стыдливо прячет Брюсов под исторической аммуницией, в которой он выступает перед нами, но пленительно отражают душу Брюсова ‘Рейна тихие струи’, но пленительно сияют на исторической аммуниции ‘золотые нимбы света’.
Эти тихие звуки — их забыли, они не слышны на базаре псевдосимволических зубовных скрежетов, тяжелогрохотный модернист, тяжелогрохотно загрохотавши брюсовским стихом, сел верхом на символического коня, тяжелогрохотный скакун символизма тяжело грохочет, и не лицам, покинувшим келью творчества, под стыдливой маской истории расслушать ‘песню милой старины’: в демимонде ведь все просто, ежели ты пролагаешь новые пути, так греми, труби и взывай, коли хочешь щеголять в импрессионистическом шелку, так шелести им на всю русскую литературу, коли у тебя нет слов о ‘провалах, безднах и прочем многом’, так ты и не символист.
Где же демимонду понять ‘Огненного Ангела’?
Неспроста вернулся Брюсов к песням о ‘милой старинен из старины он вызвал образ Агриппы, он вводит нас в атмосферу того освободительного движения в мистике, которое в лице Агриппы и Парацельса, учеников Тридгейма, породило, быть может, интереснейшее течение, течение это, правда, погасло в Иоанне Вейере, но оно продолжалось в учениках Парацельса — Боденштейне, Кунрате, ван Гельмонте и других до начала XIX столетия, течение это, быть может, и теперь живо, и по-новому воскресает в современности, то, о чем заговаривает Стриндберг, стыдливо встает в образах Брюсова, намеренно завуаленных ‘археологической пылью’, нужно быть глухим и слепым по отношению к заветнейшим устремлениям символизма, чтобы не видеть в образах ‘милой старины’, вызванных Брюсовым, самой жгучей современности, Брюсов не остался на символической толкучке, и толкучка решила, что Брюсов устарел, но вчитайтесь в Брюсова, разглядите героев его романа, — и вы увидите, что они символы, быть может, близкого будущего, о котором и не подозревает толкучка.
‘Огненный Ангел’ — произведение извне историческое (‘звуки милой старины’), изнутри же оккультное. Фабула, так неожиданно, даже механически оборванная, есть рассказ о том, о чем нельзя говорить, не закрываясь историей.
Брюсов является в своем романе то скептиком, то, наоборот, суеверно верующим оккультистом, из-под маски Локка и Юма выглядывает лицо Агриппы, но едва вы поверите в это лицо, оно становится маской, из-под маски над вами уже смеется ученик английской психологии, и так далее, и так далее. Но в этой игре с читателем мы усматриваем вовсе не хитрость…
Впрочем, не будем распространяться: все это демимонду останется до конца непонятным, демимонд увлекается тяжелогрохотным грохотом символических эпигонов и мировым разумом, стоящим на сцене с бутафорским мечом в руке.
1909
Произведения Андрея Белого печатаются по тексту прижизненных авторских публикаций: Белый А. Арабески: Книга статей. М.: Мусагет, 1911, Белый А. Луг зеленый: Книга статей. М.: Альциона, 1910. В комментариях указываются также первые публикации статей, составивших данные сборники.
Тексты воспроизводятся в соответствии с ныне принятыми нормами правописания, но с учетом некоторых своеобразных особенностей орфографии и пунктуации автора.
Впервые: Раннее утро. 1907. 19 дек.
С. 336. …упрек от студента-петровца. — ‘Студент-петровец’ — нарицательное наименование, образованное от названия Петровской (ныне Тимирязевской) сельскохозяйственной академии в Москве.
…’голубая роза’ — см. коммент. к с. 239.
…Вагнер превзошел Бетховена <...>, Ребиков — Дебюсси, Архангельский (кто это?) — Ребикова. — Белый иронизирует по поводу возведения ‘совершеннейшими невеждами’ в ранг мировых имен малозначительных современных отечественных музыкантов. Ребиков Владимир Иванович — композитор, автор целого ряда опер на сюжеты произведений Андерсена, Достоевского, Лермонтова, Тургенева, Короленко и др., а также произведений в жанрах ритмодекламации, меломимики, мелопластики, Архангельский Александр Андреевич — хоровой дирижер и композитор, организатор и руководитель в Петербурге смешанного хора, практиковался в обработке для хора народных песен и в области русской духовной музыки.
С. 336-337. И вместо Муромцева, Головина или даже Хомякова <...> Георгия Чулкова? — Перечислены председатели Государственной думы (соответственно Первой, Второй и Думы Третьего созыва): Муромцев Сергей Андреевич, Головин Федор Александрович и Хомяков Николай Алексеевич. Предлагая на их место Г. И. Чулкова, Белый еще раз делает иронический выпад против мистического анархизма.
С. 337. …предводительствуемые хорегом… — Хорег — зажиточный афинский гражданин, который брал на себя расходы на постановку драмы, содержанию актеров и решал организационные вопросы театральной постановки.
…утонет в ‘знаньевской’ литературе… — см. коммент. к с. 226.
С. 338. ‘Пути и перепутья’ — собрание стихотворений В. Брюсова в трех томах (1908-1909). Белый пишет о первом томе (М.: Скорпион, 1908).
‘Urbi et Orbi’ и ‘Венок’ — сборники стихов Брюсова: ‘Urbi et Orbi’ (‘Граду и миру’). М.: Скорпион, 1903, » (‘Венок’). М: Скорпион, 1906.
‘Шедевры’ — книга стихотворений Брюсова: Брюсов В. Я. Chefs d’oeuvre. Сборник стихотворений. М., 1895.
‘Царю Северного полюса’ (1900) — поэма Брюсова, вошедшая в первый том собрания стихотворений ‘Пути и перепутья’.
Впервые: Весы. 1909. No 9. С. 91-93.
С. 340. ‘Огненный Ангел’ — исторический роман Брюсова (1908).
С. 340-341. Помню вечер, помню лето <...> В стройных строфах пел про нас! — Белый почти полностью приводит стихотворение Брюсова ‘Помню вечер, помню лето…’ (1904) из сборника ‘(‘Венок’),
С. 341. …с песней Шумана на слова Рейника. — Роберт Рейник, немецкий живописец, гравер и поэт. Р. Шуман создал целый ряд вокальных произведений на стихи Р. Реника: 1. Шесть стихотворений из ‘Книги песен художника’ Рейника для сопрано или тенора с фортепиано (Ор. 36, 1840): 1) Sonntagsam Rhein (Воскресный день на Рейне), 2) Stndchen (Серенада), 3) Nichts Schneres (Нет прекрасней), 4) An den Sonnenschein (К солнечному лучу), 5) Dichters Genesung (Возрождение поэта), 6) Liebesbotschaft. (Послание влюбленного), 2. Дуэт для сопрано и тенора с фортепиано (ор. 34, No 1, 1840): Liebesgarten (Сад любви), 3. Двухголосную песню с фортепиано (ор. 43, No 3, 1840): ‘Schn Blmelein (Прекрасный цветочек), 4. Романс для женских голосов с фортепиано ad lib (op. 91, No 11,1849). Der Bleicherin Nachtlied (Ночная песня белилыцицы льна), 5. Для мужского хора a cappella (op. 33, No 6,1840): Frhlingsglockchen (Весенние колокольчики). Не ясно, с какой именно песней ассоциировалось у Белого стихотворение Брюсова.
С. 342. …в лице Агриппыи Парацелъса, учеников Тридгейма<...> погасло в Иоанне Вейере, но оно продолжалось в учениках Парацелъса — Боденштпейне, Кунрате, вон Гелъмонтпе… — Имена всех перечисленных исторических лиц встречаем на страницах романа (и как непосредственных участников событий, и как представителей воссоздаваемой эпохи, о которых говорят персонажи, и в обширных комментариях автора, сопровождающих роман). Что же касается учеников Парацельса — продолжателей его дела, то их имена добавлены А. Белым-рецензентом.
…о чем нельзя говорить, не закрываясь историей — за этой фразой скрывается намек на биографические источники романа ‘Огненный ангел’: в характере персонажей и сюжете отразились реальные взаимоотношения В. Брюсова (Рупрехт), А. Белого (граф Генрих фон Оттергейм) и Нины Петровской (Рената). См. об этом: Гречишкин С. С, Лавров А. В. Биографические источники романа Брюсова ‘Огненный ангел’ // Гречишкин С. С, Лавров А. В. Символисты вблизи. Очерки и публикации. СПб., 2004.
..демимонд — полусвет, мир содержанок и кокоток (фр.).
…увлекается тяжелогрохотным грохотом символических эпигонов и мировым, разумом, стоящим на сцене с бутафорским мечом в руке — иронический намек на пьесу Л. Андреева ‘Анатэма’. Ср. ремарку к первой картине: ‘В глубине сцены, на половине горы, стоят огромные, железные, наглухо закрытые врата, знаменующие собою предел умопостигаемого мира. За железными вратами, угнетающими землю своею неимоверной тяжестью, в безмолвии и тайне, обитает начало всякого бытия, Великий Разум вселенной. У подножия врат, тяжко опершись на длинный меч, в полной неподвижности стоит Некто, ограждающий входы’.