М.Е. Салтыков—Щедрин
М.Е. Салтыков—Щедрин
Бродящие силы
Две повести В. П. Авенариуса. I. Современная идиллия. II. Поветрие.
СПб. 1867
OCR, Spellcheck — Александр Македонский, май 2009 г.
СКАЗАНИЕ О КЛУБНИКЕ
I
II
III
Конец
ПРИМЕЧАНИЯ
Бродящие силы, Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович, Год: 1868
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Собрание сочинений в двадцати томах
М., ‘Художественная литература’, 1970
Том девятый. Критика и публицистика (1868—1883)
Примечания Д. И. Золотницкого, Н. Ю. Зограф, В. Я. Лакшина, Р. Я. Левита, П. С. Рейфмана, С. А. Макашина, Л. М. Розенблюм, К. И. Тюнькина
Господин Авенариус писатель молодой, но положительно ничего не обещающий в будущем. Клубницизм новейшего времени взрастил два цветка на своей почве: гг. Стебницкого и Авенариуса, но если первый из них веселит глаза радужными колоритами и утешает обоняние пряными запахами, то последний, напротив того, поражает вялостью и линючестью колоритов, благоуханий же решительно никаких: ни приятных, ни неприятных, не испускает. Даже в тех литературных закоулках, где он привитает, г. Авенариус, по-видимому, не пользуется особенным авторитетом, и сам г. Стебницкий, который, по всей справедливости, считается его духовным родителем, отзывается об нем с снисходительностью более нежели ироническою.
В самом деле, писать так, как пишет г. Авенариус, доступно решительно всякому. Даже в знаках препинания нет надобности, потому что они только препятствуют текучести наблюдения. Чтобы написать повесть, роман, комедию, драму вроде ‘Поветрия’, нужно только сесть у окошка и пристально глядеть на улицу. Прошел по улице франт в клетчатых штанах — записать, за ним прошла девица с стрижеными волосами— записать, а если она при этом приподняла платье и показала ногу — записать дважды, потом проехал извозчик и крикнул на лошадь: ‘Эх ты, старая!’ — записать. Посидевши таким образом у окна суток с двое, можно набрать такое множество наблюдений самых разнообразных, что затем остается только бежать в типографию и просить метранпажа привести их в порядок. Метранпаж исполнит это с удовольствием и даже, для клейкости, подбавит разных Моничек, Наденек, Ластовых, Куницыных и проч. Ни складу, ни связи, конечно, от этого не прибудет, но печатной бумаги выйдет тюк преизрядный.
Разверните книжку г. Авенариуса, возьмите на себя нестерпимый труд прочитать ее — и вы убедитесь в истине сказанного выше, как оно ни представляется маловероятным. Это какая-то неслыханная агломерация слов, тянущихся, как канитель, одно за другим, без всякой иной связи, кроме метранпажной, и если можно тут чему-нибудь удивляться, то именно искусству, с которым автор умел к этим бессодержательным словам приурочить своих Наденек и Моничек.
Вообще, новую нашу литературу упрекают в недостатке творчества, в неумении группировать и в дагерротипичности ее отношений к действительности — в этом упреке, несомненно, есть значительная доля правды, но про г. Авенариуса и того нельзя сказать: если у него и был дагерротипный снаряд, то снаряд этот был наверное испорченный, способный изображать не облик человеческий, но носы, рты, брови, ресницы и т. д. вразброс и без всякой связи.
Решительно нельзя понять, каким образом при таких небольших творческих силах может выйти печатная книга в 452 страницы. Правда, что новейшая французская литература представляет немало образчиков такого рода подвигов, но у французов, по крайней мере, вы встречаетесь с обилием происшествий, одно другого чуднее, одно другого невероятнее. Убийца оказывается спасителем, прелюбодей — евнухом, нищий — миллионером, беременная женщина — невинною, вот как, например, у г. Крестовского. На людей простосердечных это действует без промаха. У г. Авенариуса нет данных даже для этой чисто внешней занимательности. Происшествия, которые он рассказывает, или, лучше, размазывает в своем сочинении, суть происшествия самые несложные, даже почти глупые. Это просто обыденные физические отправления, которым подвержен всякий человек, независимо от его внутренних определений, и которые повторяются с однообразием, могущим составлять предмет наблюдения для физиолога, но никак не для романиста.
Г-н Погодин в своем ‘Путешествии за границей’ представил некогда незабвенные образцы этого рода отношений к действительности. Он также ничего не призывал и не отыскивал, он также пел лишь то, что попадалось ему на глаза. Но он был добросовестен, он не мнил себя художником, он не придумывал ни Моничек, ни Наденек для придания своему рассказу клейкости, он просто снабжал себя по всем гостиницам прейскурантами, разъяснял их и разнообразил эти разъяснения воспоминаниями о разговорах с содержателями отелей. А так как отелей было много, прейскурантов много, разговоров о прейскурантах тоже много, то и вышла книга объемистая. Все это понятно и резонно. Но ухитриться, подобно г. Авенариусу, об одном и том же прейскуранте написать около 500 страниц — это такой tour de force [ловкий трюк], которого ни понять, ни объяснить невозможно.
Если мы захотим быть краткими, если мы пожелаем в одном фокусе увидеть тот творческий бюджет, которым располагает г. Авенариус, то бюджет этот несомненно весь выразится в следующей примерной повести.
18** г. в жаркий июньский день, в одной из гостиниц, расположенных на берегу бирюзовой Аар, NN (герой романа) встал особенно рано, потому что его побуждала к тому естественная надобность. Возвращаясь оттуда по коридору, он увидал приветливое личико Мари и ущипнул ее за щечку. После этого он надел на себя сюртук, как вдруг заметил, что на нем еще нет штанов. ‘Ах, какой я рассеянный!’ — сказал он и, скинув сюртук, начал одеваться как следует. Потом пошел в общий зал, где уже сидели Наденька и Моничка, и спросил себе блюдо клубники. Поевши клубники, он вступил с Наденькой в разговор о различных физиологических отправлениях, причем хотя и не желал касаться актов, предшествующих деторождению, но Наденька его к тому вынудила, сказав, что она студентка и небезызвестна о сем. После того обедали и пили кофе, по исполнении же сего, целый вечер говорили о деторождении и легли спать каждый в своем особливом нумере, хотя каждый же при этом не мог не помыслить: ‘Ах! отчего не спим мы вместе!’
На другой день утром NN встал еще раньше вчерашнего и вновь ущипнул Мари. Потом пошел на террасу и увидел, что Наденька с Моничкой уже едят клубнику. ‘Я не могла целую ночь сомкнуть глаза, потому что вчерашний разговор о процессе деторождения…’ — сказала милая Наденька и вдруг задумалась.
— Эх, вы! с вами и разговора-то порядочного нельзя иметь — сейчас и раскисли! — отвечал NN и, плюнув, удалился. Весь этот день он был мрачен, ибо боль в желудке не давала ему покоя.
На третий день утром NN встал еще раньше и понял, что разговоры о процессе деторождения и на него подействовали губительно. Он вышел в сад и встретил там Наденьку.
— Я вас люблю, — сказала Наденька, — но должна вам сознаться, что у меня… — Тут она произнесла такой медицинский термин, что как ни был NN беззастенчив относительно женских немощей, но и его ожгло. Стремглав бросился он от нее, и вдруг… Через несколько минут отчаянные крики послышались по направлению к Аар. В это время NN пил кофе и бранил учтивого кельнера за то, что ему подали мало сливок. Услышав крик, он бросился к реке, но уже было поздно. Тело Наденьки бездыханное лежало на берегу, окруженное родными и знакомыми, причем сорочка спустилась с ее девственной груди. Тут понял дурак NN, как много любила его Наденька, тут только заметил он, какая прекрасная была у нее грудь.
Смеем уверить читателя, что роман этот, хотя и поражающий своей простотой, не только не хуже романа г. Авенариуса, но даже значительно лучше, потому что доктор Хан за наш роман, по расчету, много-много заплатил бы двадцать копеек, а за произведения г. Авенариуса, вероятно, уплачивает целые уймы денег.
Но ежели г. Авенариус слаб как художник, то, быть может, он велик как философ и общественный физиолог? Увы! как мыслитель он принадлежит к партии так называемых клубницистов, нередко, впрочем, именующих себя столпами и консерваторами. Но даже и в этой нетрудной сфере он умудрился явиться клубницистом не первой, но лишь второй руки. Половые отношения, которые у него всегда на первом плане, выражаются до такой степени голо и незамысловато, что рассказ об них возбуждает в читателе не игривость в мыслях, а отвращение. В самом деле, можно ли назвать каким-нибудь именем, например, следующую сцену. Молодой негодяй лежит больной в постели, около него влюбленная в него девушка. Негодяй хвастается и рассказывает, как хорош и грандиозен Париж.
‘— Там, — говорит он, — все в колоссальных размерах: лежит, например, груда не груда — целая гора брелоков для часов, микроскопических каких-нибудь биноклей, а посмотрите в такой бинокль, увидите прелюбопытную фотографию. Вот и у моих часов, как видите, привешена такая штучка.
— Можно взглянуть?
— Да вы, пожалуй, рассердитесь.
— Там что-нибудь нехорошее?
— Напротив, очень хорошее, а впрочем — как знаете.
Моничка отцепила часы от жилетки молодого денди и поднесла привешенную к цепочке крошечную зрительную трубку к глазу.
— Ах, какой вы! — пролепетала она, вспыхнув и быстро опуская часы с замечательным брелоком.
— Ха, ха, ха! — смеялся правовед, — что же в этом дурного? ведь и себя же вы видите иногда в подобном туалете. Никто не родится на свет в платьях.
Опустив личико, чтобы не рассмеяться, Моничка вложила часы обратно в жилетку их владельца и, закусив губы, принялась вновь с усердием прикладывать лед к руке его’.
А вот и еще сцена. Молодые люди объяснились в любви и начинают сознаваться друг перед другом в своих недостатках.
‘— Ну, да это еще ничего (сказала Лиза), вот у меня недостаток… Ты ведь знаешь, что я пью здесь сыворотки?
— Знаю.
— Но знаешь ли, против чего?
Не хуже медика начала она рассказывать ему о своей болезни.
Его передернуло: он, казалось, не ожидал от нее такой наивной беззастенчивости.
— Вот доктора и посоветовали мне поскорее выйти замуж…
Змеин не вытерпел и грубо оттолкнул от себя ее руку, упиравшуюся на него.
— Какие речи!.. Вот плоды вашей прославленной эмансипации! Догадался я, чего тебе недостает: женственности, женственности нет в тебе! Дурак я, болваниссимус!
Лиза также взволновалась.
— Позвольте узнать, Александр Александрович, за что вы назвали себя дураком? Не за то ли, что приняли мою руку?
— За то, душа моя, за то!’
Неужели же это не геркулесовы столпы пошлости и аляповатейшего клубницизма?
ОЗ, 1868, N 4, отд. ‘Новые книги’, стр. 208—213 (вып. в свет— 10 апреля). Без подписи. Авторство указано В. Е. Евгеньевым-Максимовым на основании письма Салтыкова к Некрасову от 21 марта 1868 г. (‘Печать и революция’, 1927, N 4, стр. 53). Перепечатано впервые в книге В. Е. Евгеньев—Максимов и Д. Максимов. Из прошлого русской журналистики. Статьи и материалы, Л. 1930, стр. 42—47.
Рецензия на ‘Бродящие силы’ Авенариуса — первое литературно-критическое выступление Салтыкова в ‘Отечественных записках’ Некрасова. Рецензия была написана еще во время службы писателя в Рязани и выслана в Петербург 21 марта 1868 г. (см. письмо Салтыкова к Некрасову от указанного числа — т. 18 наст. изд.).
Девятого января 1868 г. Салтыков писал Некрасову из Рязани: ‘Я охотно взял бы на себя разбор книг, но не знаю, что разбирать. Подожду романов Стебницкого, Клюшникова и проч., объявленных ‘Литературною библиотекой’ {В журнале ‘Литературная библиотека’ в 1867 г. были напечатаны драма М. Стебницкого (Лескова) ‘Расточитель’ (см. о ней на стр. 550 наст. тома), роман В. Клюшникова ‘Большие корабли’ и др. На 1868 г. были объявлены: новый роман М. Стебницкого ‘Резонеры’, новый роман Вс. Крестовского ‘Две силы’, продолжение романа Я. Полонского ‘Признания Сергея Чалыгина’, ‘Свежо предание…’, роман-хроника из недавней истории петербургских нигилистов и заговорщиков, NN.}. Салтыкова — литературного критика и рецензента — в первую очередь интересовали, таким образом, произведения, которые следовало подвергнуть сатирическому осмеянию: плоды так называемого ‘антинигилистического’ направления. (Образец сатирического разбора антинигилистического романа был им дан еще в мартовской хронике ‘Нашей общественной жизни’ за 1864 г. — тогда его объектом стал роман Клюшникова ‘Марево’ — см. т. 6 наст. изд., стр. 315—321.)
Уже первая рецензия Салтыкова в ‘Отечественных записках’, в которой в качестве объекта осмеяния и пародирования были избраны повести Авенариуса, показывает, что именно таково было его намерение.
Однако собственно антинигилистической тенденции писаний Авенариуса — попытки связать ‘поветрие’ аморализма, половой распущенности с революционными идеями — Салтыков в своей рецензии не касается. Он просто указывает, что, как мыслитель, Авенариус ‘принадлежит к партии так называемых клубницистов, нередко, впрочем, именующих себя столпами и консерваторами’. Этой рецензией Салтыков начинает анализ ‘клубницизма’ как общественного явления (подробнее см. в прим. к статье ‘Новаторы особого рода’).
Принципиальный интерес в настоящей рецензии представляет характеристика художественной стороны авенариусовских повестей. ‘Бродящие силы’ — ‘неслыханная агломерация слов’, — утверждает Салтыков, связывая Авенариуса по самому способу творчества с ‘новейшей французской литературой’, имея в виду, вероятнее всего, первые шаги направления, получившего название натурализма. ‘Творческий метод’ натурализма описывается Салтыковым следующим образом: ‘…нужно только сесть у окошка и пристально глядеть на улицу. Прошел по улице франт в клетчатых штанах — записать’ и т. д. Интересно, что почти так же, разумеется без сатирической утрировки, описан метод натурализма в ‘Дневнике’ бр. Гонкур, в записи, сделанной в 1865 г., когда появился программный для направления роман бр. Гонкур ‘Жермини Ласертэ’ (‘Дневник’ был опубликован лишь в 70-х годах): ‘…лучшим литературным образованием для писателя было бы <...> пассивно записывать все, что он видит, что он чувствует, и по возможности забыть все прочитанное’ [Э. и Ж. де Гонкур. Дневник, т. 1, М. 1964, стр. 486]. Салтыков очень внимательно следил за политической и литературной жизнью Франции. Поэтому ему, конечно, было известно творчество Флобера и бр. Гонкур (впоследствии он познакомился с ними и лично). О Флобере именно как о писателе-натуралисте (без употребления этого термина) Салтыков упоминает в иронической рецензии на роман А. К. Толстого ‘Князь Серебряный’ (см. т. 5 наст. изд., стр. 362). Через несколько лет, в ‘Культурных людях’, а затем и в ‘За рубежом’, он резко писал о ‘психологическом лганье’ французских беллетристов школы Золя и бр. Гонкур. Таким образом, настоящая рецензия интересна, помимо прочего, и тем, что она открывает ряд выступлений Салтыкова против натурализма в 70—80-х годах.
Стр. 237. Г—н Авенариус писатель молодой… — Первое произведение В. П. Авенариуса — антииигилистическая повесть ‘Современная идиллия’ (составившая вместе с продолжением ее, повестью ‘Поветрие’, рецензируемую Салтыковым книгу) была напечатана в 1865 г.
Клубницизм новейшего времени взрастил… Стебницкого… — Рецензию Салтыкова на ‘Повести, очерки и рассказы’ М. Стебницкого (Н. С. Лескова) см. далее, стр. 335.
…и сам г. Стебницкий… отзывается об нем с снисходительностью более нежели ироническою. — Речь идет о статье-рецензии Н. С. Лескова ‘Литератор-красавец’ (‘Литературная библиотека’, 1867, т. IX, сентябрь, кн. I, без подписи, см. указанную статью в изд.: Н. С. Лесков Собр. соч. в 11-ти томах, т. 10, М. 1958). Лесков рецензировал повесть Авенариуса ‘Ты знаешь край’.
Стр. 238. …разных Моничек, Наденек, Ластовых, Куницыных и проч. — персонажи ‘Бродящих сил’.
…новую нашу литературу обвиняют в недостатке творчества… — См. статью ‘Напрасные опасения’ и прим. к ней.
…вот как, например, у Крестовского… — Речь идет о романе Всев. Крестовского ‘Петербургские трущобы’ (1864—1867), в котором, изображая жизнь петербургского преступного мира и ‘дна’, автор использовал сюжетные ходы и ситуации французского авантюрно-социального романа, в частности, романа Эжена Сю ‘Парижские тайны’.
Г—н Погодин в своем ‘Путешествии за границей‘… — в путевом дневнике ‘Год в чужих краях’ (1843). ‘Незабвенным’ это сочинение М. П. Погодина сделала блестящая пародия Герцена (‘Путевые записки Г. Ведрина’).
Стр. 239. Сказание о клубнике — пародия на ряд сюжетных положений и эпизодов ‘Бродящих сил’.
Стр. 240. …доктор Хан — издатель журнала ‘Всемирный труд’, в котором были напечатаны повести Авенариуса ‘Ты знаешь край’ и ‘Поветрие’.