Иван Сергеевич Тургенев
Бретер
I
II
III
IV
V
Бретёр, Тургенев Иван Сергеевич, Год: 1847
Время на прочтение: 44 минут(ы)
Cобрание сочинений в десяти томах.
Том пятый.
Гослитиздат, Москва, 1961
OCR Конник М.В.
…ий кирасирский полк квартировал в 1829 году в селе Кириллове, К-ской губернии. Это село с своими избушками и скирдами, зелеными конопляниками и тощими ракитами издали казалось островом среди необозримого моря распаханных черноземных полей. Посреди села находился небольшой пруд, вечно покрытый гусиным пухом, с грязными, изрытыми берегами, во ста шагах от пруда, на другой стороне дороги, высился господский деревянный дом, давно пустой и печально подавшийся набок, за домом тянулся заброшенный сад, в саду росли старые, бесплодные яблони, высокие березы, усеянные вороньими гнездами, на конце главной аллеи, в маленьком домишке (бывшей господской бане) жил дряхлый дворецкий и, покрехтывая да покашливая, каждое утро, по старой привычке, тащился через сад в барские покои, хотя в них нечего было стеречь, кроме дюжины белых кресел, обитых полинялым штофом, двух пузатых комодов на кривых ножках, с медными ручками, четырех дырявых картин и одного черного арапа из алебастра с отбитым носом. Владелец этого дома, молодой и беспечный человек, жил то в Петербурге, то за границей — и совершенно позабыл о своем поместье. Оно досталось ему лет восемь тому назад от престарелого дяди, известного некогда всему околотку своими отличными наливками. Пустые темно-зеленые бутыли до сих пор еще валялись в кладовой вместе с разным хламом, скупо исписанными тетрадями в пестрых переплетах, старинными стеклянными люстрами, дворянским мундиром времен Екатерины, заржавевшей шпагой с стальной рукояткой и т.д. В одном из флигелей помещался сам полковник, человек женатый, высокого роста, скупой на слова, угрюмый и сонливый. В другом флигеле жил полковой адъютант, чувствительный и раздушенный человек, охотник до цветов и до бабочек. Общество гг. офицеров …го полка не отличалось от всякого другого общества. В числе их были хорошие и дурные, умные и пустые люди… Между ними некто Авдей Иванович Лучков, штабс-ротмистр, слыл бретером. Лучков был роста небольшого, неказист, лицо имел малое, желтоватое, сухое, волосы жиденькие, черные, черты лица обыкновенные и темные глазки. Он рано остался сиротой, вырос в нужде и загоне. По целым неделям вел он себя тихо… и вдруг — словно бес какой им овладеет — ко всем пристает, всем надоедает, всем нагло смотрит в глаза, ну так и напрашивается на ссору. Впрочем, Авдей Иванович не чуждался своих сослуживцев, но в дружбе состоял с одним только раздушенным адъютантом, в карты не играл и не пил вина.
В мае 1829 года, незадолго до начатия учений, прибыл в полк молодой корнет Федор Федорович Кистер, русский дворянин немецкого происхождения, очень белокурый и очень скромный, образованный и начитанный. Он до двадцатилетнего возраста жил в родительском доме под крылышками матушки, бабушки и двух тетушек, поступил же в военную службу единственно по желанию бабушки, которая даже под старость не могла без волнения видеть белый султан… Он служил без особенной охоты, но с усердием, точно и добросовестно исполнял долг свой, одевался не щеголевато, но чисто и по форме. В первый же день своего приезда Федор Федорович явился к начальникам, потом начал устраивать свою квартиру. Он привез с собою дешевенькие обои, коврики, полочки и т. д., оклеил все стены, двери, наделал разных перегородок, велел вычистить двор, перестроил конюшню, кухню, отвел даже место для ванны… Целую неделю хлопотал он, зато любо было потом войти в его комнату. Перед окнами стоял опрятный стол, покрытый разными вещицами, в углу находилась полочка для книг с бюстами Шиллера и Гете, на стенах висели ландкарты, четыре греведоновские головки и охотничье ружье, возле стола стройно возвышался ряд трубок с исправными мундштуками, в сенях на полу лежал коврик, все двери запирались на замок, окна завешивались гардинами. Все в комнате Федора Федоровича дышало порядком и чистотой. То ли дело у других товарищей! К иному едва проберешься через грязный двор, в сенях, за облупившимися парусинными ширмами, храпит денщик, на полу — гнилая солома, на плите — сапоги и донышко банки, залитое ваксой, в самой комнате — покоробленный ломберный стол, исписанный мелом, на столе — стаканы, до половины наполненные холодным темно-бурым чаем, у стены — широкий проломленный, замасленный диван, на окнах — трубочный пепел… На неуклюжем и пухлом кресле восседает сам хозяин в шлафроке травяного цвета с малиновыми плисовыми отворотами и вышитой ермолке азиатского происхождения, а возле хозяина храпит безобразно толстый и негодный пес в вонючем медном ошейнике… Все двери всегда настежь…
Федор Федорович понравился своим новым товарищам. Они его полюбили за добродушие, скромность, сердечную теплоту и природную наклонность ко ‘всему прекрасному’ — словом, за все то, что в другом офицере нашли бы, может быть, неуместным. Кистера прозвали красной девушкой и обращались с ним нежно и кротко. Один Авдей Иванович поглядывал на него косо. Однажды, после ученья, Лучков подошел к нему, слегка сжимая губы и расширяя ноздри.
— Здравствуйте, господин Кнастер. Кистер взглянул на него с недоумением.
— Мое почтение, господин Кнастер,— повторил Лучков.
— Меня зовут Кистер, милостивый государь.
— Вот как-с, господин Кнастер.
Федор Федорович обернулся к нему спиной и пошел домой. Лучков с усмешкой посмотрел ему вслед.
На другой день он, тотчас после ученья, опять подошел к Кистеру.
— Ну, как вы поживаете, господин Киндербальзам?
Кистер вспыхнул и посмотрел ему прямо в лицо. Маленькие, желчные глазки Авдея Ивановича засветились злобной радостью.
— Я с вами говорю, господин Киндербальзам!
— Милостивый государь,— отвечал ему Федор Федорович,— я нахожу вашу шутку глупою и неприличною — слышите ли? глупою и неприличною.
— Когда мы деремся? — спокойно возразил Лучков.
— Когда вы хотите…, хоть завтра.
На другое утро они дрались. Лучков легко ранил Кистера и, к крайнему удивлению секундантов, подошел к раненому, взял его за руку и попросил у него извиненья. Кистер просидел дома две недели, Авдей Иванович несколько раз заходил навестить больного, а по выздоровлении Федора Федоровича подружился с ним. Понравилась ли ему решительность молодого офицера, пробудилось ли в его душе чувство, похожее на раскаянье,— решить мудрено… но со времени поединка с Кистером Авдей Иванович почти не расставался с ним и называл его сперва Федором, потом и Федей. В его присутствии он делался иным человеком, и — странное дело! — не в свою выгоду. Ему не шло быть кротким и мягким. Сочувствия он все-таки возбуждать ни в ком не мог: уж такова была его судьба! Он принадлежал к числу людей, которым как будто дано право власти над другими, но природа отказала ему в дарованиях — необходимом оправдании подобного права. Не получив образования, не отличаясь умом, он не должен бы был разоблачаться, может быть, ожесточение в нем происходило именно от сознания недостатков своего воспитания, от желанья скрыть себя всего под одну неизменную личину. Авдей Иванович сперва заставлял себя презирать людей, потом заметил, что их пугнуть нетрудно, и действительно стал их презирать. Лучкову было весело прекращать одним появлением своим всякий не совсем пошлый разговор. ‘Я ничего не знаю и ничему не учился, да и способностей у меня нет,— думал он про себя,— так и вы ничего не знайте и не выказывайте своих способностей при мне…’ Кистер, быть может, потому заставил Лучкова выйти наконец из своей роли, что до знакомства с ним бретер не встретил ни одного человека действительно ‘идеального’, то есть бескорыстно и добродушно занятого мечтами, а потому снисходительного и не самолюбивого.
Бывало, Авдей Иванович придет поутру к Кистеру, закурит трубку и тихонько присядет на кресла. Лучков при Кистере не стыдился своего невежества, он надеялся — и недаром — на его немецкую скромность.
— Ну, что? — начинал он. Что вчера поделывал? Читал небось, а?
— Да, читал…
— А что ж такое читал? Расскажи-ка, братец, расскажи-ка.
Авдей Иванович до конца придерживался насмешливого тона.
— Читал, брат, ‘Идиллию’ Клейста. Ах, как хорошо! Позволь, я переведу тебе несколько строк.— И Кистер с жаром переводил, а Лучков, наморщив лоб и стиснув губы, слушал внимательно…
— Да, да,— твердил он поспешно, с неприятной улыбкой,— хорошо… очень хорошо… Я, помнится, это читал… хорошо…
— Скажи мне, пожалуйста,— прибавлял он протяжно и как будто нехотя,— какого ты мнения о Людовике Четырнадцатом?
И Кистер пускался толковать о Людовике XIV. А Лучков слушал, многого не понимал вовсе, иное понимал криво… и наконец решался сделать замечание… Его бросало в пот, ‘Ну, если я совру?’ — думал он. И действительно, врал он часто, но Кистер никогда резко не возражал ему: добрый юноша душевно радовался тому, что вот, дескать, в человеке пробуждается охота к просвещению. Увы! Авдей Иванович расспрашивал Кистера не из охоты к просвещению, а так, бог знает отчего. Может быть, он желал сам удостовериться на деле, какая у него, Лучкова, голова: тупая, что ли, или только необделанная? ‘А я ведь, в сущности, глуп’,— говорил он самому себе не раз с горькой усмешкой и вдруг выпрямлялся весь, нахально и дерзко глядел кругом и злобно улыбался, если замечал, что какой-нибудь товарищ опускал свой взгляд перед его взглядом. ‘То-то, брат, ученый, воспитанный…— ^ шептал он сквозь зубы,— не хочешь ли… того?’
Господа офицеры недолго толковали о внезапной дружбе Кистера с Лучковым: они привыкли к странностям бретера. ‘Связался же черт с младенцем!’-говорили они… Кистер повсюду с жаром выхвалял своего нового приятеля: с ним не спорили, потому, что боялись Лучкова, сам же Лучков никогда при других не упоминал имени Кистера, но перестал знаться с раздушенным адъютантом.
Помещики южной России большие охотники давать балы, приглашать к себе на дом гг. офицеров и выдавать своих дочерей замуж. В десяти верстах от села Кириллова жил именно такой помещик, некто господин Перекатов, владелец четырехсот душ и довольно просторного дома. У него была дочь лет восьмнадцати, Машенька, и жена. Ненила Макарьевна. Господин Перекатов служил некогда в кавалерии, но по любви к деревенской жизни, по лени вышел в отставку и начал жить себе потихоньку, как живут помещики средней руки. Ненила Макарьевна происходила не совершенно законным образом от знатного московского барина.
Покровитель ее воспитывал свою Ненилушку весьма, как говорится, тщательно, в собственном доме, но сбыл ее с рук довольно поспешно, по первому востребованию, как ненадежный товар. Ненила Макарьевна была нехороша собой, знатный барин давал за ней всего тысяч десять приданого, она ухватилась за господина Перекатова. Господину Перекатову показалось весьма лестным жениться на барышне воспитанной, умной… ну, да, наконец, все же состоявшей в родстве с знатным сановником. Сановник этот и после брака оказывал супругам свое покровительство, то есть принимал от них в подарок соленых перепелок и говорил Перекатову: ‘ты, братец’, а иногда просто: ‘ты’. Ненила Макарьевна совершенно завладела мужем, хозяйничала и распоряжалась всем именьем — весьма, впрочем, умно, во всяком случае гораздо лучше самого господина Перекатова. Она не слишком притесняла своего сожителя, но держала его в руках, сама заказывала ему платье и наряжала его по-английски, как оно и прилично помещику, по ее приказанию господин Перекатов завел у себя на подбородке эспаньолку для прикрытия большой бородавки, похожей на переспелую малину, Ненила Макарьевна, с своей стороны, объявила гостям, что муж ее играет на флейте и что все флейтисты под нижней губой отпускают себе волосы: ловчее держать инструмент. Господин Перекатов с утра ходил в высоком чистом галстуке, причесанный и вымытый. Впрочем, он был своей судьбой весьма доволен: обедал всегда очень вкусно, делал что хотел и спал сколько мог. Ненила Макарьевна завела, как говорили соседи, у себя в доме ‘иностранный порядок’: держала мало людей, одевала их опрятно. Честолюбие ее мучило, она хотела попасть хоть в уездные предводительши, но дворяне …го уезда хоть и наедались у ней всласть, однако ж все-таки выбирали не ее мужа, а то отставного премьер-майора Буркольца, то отставного секунд-майора Бурундюкова. Господин Перекатов казался им чересчур столичной штучкой.
Дочь господина Перекатова, Машенька, с лица походила на отца. Ненила Макарьевна много хлопотала над ее воспитанием. Она хорошо говорила по-французски, играла порядочно на фортепьянах. Она была среднего роста, довольно полна и бела, ее несколько пухлое лицо оживлялось доброй, веселой улыбкой, русые, не слишком густые волосы, карие глазки, приятный голосок — все в ней тихо нравилось, и только. Зато отсутствие жеманства, предрассудков, начитанность, необыкновенная в степной девице, свобода выражений, спокойная простота речей и взглядов невольно в ней поражали. Она развилась на воле, Ненила Макарьевна не стесняла ее.
Однажды поутру, часов в двенадцать, все семейство Перекатовых собралось в гостиную. Муж, в зеленом круглом фраке, высоком клетчатом галстуке и гороховых панталонах с штиблетами, стоял перед окном и с большим вниманием ловил мух. Дочь сидела за пяльцами, ее небольшая, полненькая ручка в черной митенке грациозно и медленно подымалась и опускалась над канвой. Ненила Макарьевна сидела на диване и молча посматривала на пол.
— Вы послали в …ий полк приглашение, Сергей Сергеич? — спросила она мужа.
— На сегодняшний вечер? Как же, ма шер, послал. (Ему запрещено было называть ее матушкой.) Как же!
— Совсем нет кавалеров,— продолжала Ненила Макарьевна.— Не с кем танцевать барышням.
Муж вздохнул, как будто отсутствие кавалеров его сокрушало.
— Маменька,— заговорила вдруг Маша,— мсье Лучков приглашен?
— Какой Лучков?
— Он тоже офицер. Он, говорят, очень интересен.
— Как так?
— Да, он собой не хорош и не молод, но его все боятся. Он ужасный дуэлист. (Маменька слегка нахмурила брови.) Я бы очень желала его видеть.
Сергей Сергеевич перебил свою дочку.
— Что тут видеть, душа моя? Ты думаешь, он так и смотрит лордом Байроном? (В то время только что начинали у нас толковать о лорде Байроне.) Пустяки! Ведь и я, душа моя, в кои-то веки слыл забиякой.
Маша посмотрела с изумлением на родителя, засмеялась, потом вскочила и поцеловала его в щеку. Супруга слегка улыбнулась… а Сергей Сергеич не солгал.
— Не знаю, приедет ли этот господин,— промолвила Ненила Макарьевна.— Может быть, и он пожалует. Дочка вздохнула.
— Смотри не влюбись в него,— заметил Сергей Сергеич.— Я знаю, вы все такие теперь… того… восторженные…
— Нет,— простодушно возразила Маша.
Ненила Макарьевна холодно посмотрела на своего мужа. Сергей Сергеич с некоторым замешательством поиграл часовой цепочкой, взял со стола свою английскую, с широкими полями, шляпу и отправился на хозяйство. Его собака робко и смиренно побежала вслед за ним. Как животное умное, она чувствовала, что и сам хозяин ее не слишком властный человек в доме, и вела себя скромно и осторожно.
Ненила Макарьевна подошла к дочери, тихонько подняла ей голову и ласково посмотрела ей в глаза. ‘Ты мне скажешь, когда ты влюбишься?’ — спросила она.
Маша с улыбкой поцеловала руку матери и несколько раз утвердительно покачала головой.
— Смотри же,— заметила Ненила Макарьевна, погладила ее по щеке и вышла вслед за мужем. Маша прислонилась к спинке кресел, опустила голову на грудь, скрестила пальцы и долго глядела в окно, прищурив глазки… Легкая краска заиграла на свежих ее щеках, со вздохом выпрямилась она, принялась было шить, уронила иголку, оперла лицо на руку и, легонько покусывая кончики ногтей, задумалась… потом взглянула на свое плечо, на свою протянутую руку, встала, подошла к зеркалу, усмехнулась, надела, шляпу и пошла в сад.
В тот же вечер, часов в восемь, начали съезжаться гости. Г-жа Перекатова весьма любезно принимала и ‘занимала’ дам, Машенька — девиц, Сергей Сергеич толковал с помещиками о хозяйстве и то и дело взглядывал на жену. Начали появляться молодые франты, нарочно приехавшие попозже офицеры, наконец вошел сам г-н полковник, в сопровождении своего адъютанта, Кистера и Лучкова. Он представил их хозяйке. Лучков молча поклонился, Кистер пробормотал обычное: ‘Весьма рад…’ Г-н Перекатов подошел к полковнику, крепко-пожал ему руку и с чувством посмотрел ему в глаза. Полковник немедленно насупился. Начались танцы. Кистер пригласил Машеньку. В то время процветал еще экосез.
— Скажите мне, пожалуйста,— сказала ему Маша, когда, проскакав раз двадцать до конца залы, они стали наконец в первые пары,— отчего ваш приятель не танцует?
— Какой приятель?
Маша концом веера указала на Лучкова.
— Он никогда не танцует,— возразил Кистер.
— Зачем же он приехал?
Кистер немного смешался.
— Он желал иметь удовольствие…
Машенька его перебила:
— Вы, кажется, недавно переведены в наш полк?
— В ваш полк,— заметил с улыбкой Кистер,— нет, недавно.
— Вы здесь не скучаете?
— Помилуйте… Я здесь нашел такое приятное общество… а природа!..— Кистер пустился в описание природы. Маша слушала его, не поднимая головы. Авдей Иванович стоял в углу и равнодушно посматривал на танцующих.
— Сколько лет господину Лучкову? — спросила она вдруг.
— Лет… лет тридцать пять, я думаю,— возразил Кистер. — Он, говорят, человек опасный… сердитый,— поспешно прибавила Маша.
— Он немного вспыльчив… но, впрочем, он очень хороший человек.
— Говорят, все его боятся?
Кистер засмеялся.
— А вы?
— Мы с ним приятели.
— В самом деле?
— Вам, вам, вам,— кричали им со всех сторон.
Они встрепенулись и пустились опять скакать боком чрез всю залу.
— Ну, поздравляю тебя,— сказал Лучкову Кистер, подходя к нему после танца,— хозяйская дочь то и дело расспрашивала меня о тебе.
— Неужели? — презрительно возразил Лучков.
— Честный человек! А ведь она очень собой хороша, посмотри-ка.
— А какая из них она? Кистер указал ему Машу.
— А! недурна! — И Лучков зевнул.
— Холодный человек! — воскликнул К.истер и побежал приглашать другую девицу.
Авдею Ивановичу очень понравилось известие, сообщенное Кистером, хоть он и зевнул, и даже громко зевнул. Возбуждать любопытство — сильно льстило его самолюбию, любовь он презирал — на словах… а внутренне чувствовал сам, что трудно и хлопотно заставить полюбить себя. Трудно и хлопотно заставить полюбить себя, но весьма легко и просто прикидываться равнодушным, молчаливым гордецом. Авдей Иванович был дурен собою и немолод, но зато пользовался страшной славой — и, следовательно, имел право рисоваться. Он привык к горьким и безмолвным наслаждениям угрюмого одиночества, не в первый раз обращал он на себя внимание женщин, иные даже старались сблизиться с ним, но он их отталкивал с ожесточенным упрямством, он знал, что не к лицу ему нежность (в часы свиданий, откровений он становился сперва неловким и пошлым, а потом, с досады, грубым до плоскости, до оскорбления), он помнил, что две-три женщины, с которыми он некогда знался, охладели к нему тотчас после первых мгновений ближайшего знакомства и сами с поспешностью удалились от него… а потому он и решился наконец оставаться загадкой и презирать то, в чем судьба отказала ему… Другого презрения люди вообще, кажется, не знают. Всякое откровенное, непроизвольное, то есть доброе, проявление страсти не шло к Лучкову, он должен был постоянно сдерживать себя, даже когда злился. Одному Кистеру не становилось гадко, когда Лучков заливался хохотом, глаза доброго немца сверкали благородной радостью сочувствия, когда он читал Авдею любимые страницы из Шиллера, а бретер сидел перед ним, понурив голову, как волк…
Кистер танцевал до упаду. Лучков не покидал своего уголка, хмурил брови, изредка украдкой взглядывал на Машу — и, встретив ее взоры, тотчас придавал глазам своим равнодушное выражение. Маша раза три танцевала с Кистером. Восторженный юноша возбудил ее доверенность. Она довольно весело болтала с ним, но на сердце ей было неловко. Лучков занимал ее.
Загремела мазурка. Офицеры пустились подпрыгивать, топать каблуками и подбрасывать плечами эполеты, статские тоже топали каблуками. Лучков все не двигался с своего места и медленно следил глазами за мелькающими парами. Кто-то тронул его рукав… он оглянулся, его сосед указывал ему на Машу. Она стояла перед ним, не поднимая глаз, и протягивала ему руку. Лучков сперва посмотрел на нее с недоумением, потом равнодушно снял палаш, бросил шляпу на пол, неловко пробрался между кресел, взял Машу за руку — и пошел вдоль круга, без припрыжек и топаний, как бы нехотя исполняя неприятный долг… У Маши сильно билось сердце.
— Отчего вы не танцуете?— спросила она его наконец.
— Я не охотник,— отвечал Лучков. Где ваше место?
— Вон там-с.
Лучков довел Машу до ее стула, спокойно поклонился ей, спокойно вернулся в свой угол… но весело в нем шевельнулась желчь.
Кистер пригласил Машу.
— Какой ваш приятель странный! — А он вас очень занимает…— сказал Федор Федорович, плутовски прищурив свои голубые и добрые глаза.
— Да… он, должно быть, очень несчастлив.
— Он несчастлив? С чего вы это взяли? — И Федор Федорович засмеялся.
— Вы не знаете… Вы не знаете…— Маша важно покачала головой.
— Да как же мне не знать?..
Маша опять покачала головой и взглянула на Лучкова. Авдей Иванович заметил этот взгляд, пожал незаметно плечами и вышел в другую комнату.
Прошло несколько месяцев с того вечера. Лучков ни разу не был у Перекатовых. Зато Кистер посещал их довольно часто. Ненила Макарьевна его полюбила, но не она привлекала Федора Федоровича. Маша ему нравилась. Как человек неопытный и невыболтавшийся, он находил большое удовольствие в обмене чувств и мыслей и добродушно верил в возможность возвышенной и спокойной дружбы между молодым человеком и молодой девушкой.
Однажды тройка сытых и резвых лошадок примчала его к дому г-на Перекатова. День был летний, душный и знойный. Нигде ни облака. Синева неба по краям сгущалась до того, что глаз принимал ее за грозовую тучу. Дом, построенный гм Перекатовым на летнее жительство с обыкновенной степной предусмотрительностию, был обращен окнами прямо на солнце. Ненила Макарьевна с утра велела затворить все ставни. Кистер вошел в гостиную, прохладную и полумрачную. Свет ложился длинными чертами по полу, короткими и частыми полосками по стенам. Семейство Перекатовых ласково встретило Федора Федоровича. После обеда Ненила Макарьевна отправилась на отдых к себе в спальню, г. Перекатов уместился в гостиной на диване, Маша села подле окна за пяльцы, Кистер против нее. Маша, не раскрывая пялец, слегка приложилась к ним грудью и подперла голову руками. Кистер начал ей что-то рассказывать, она слушала его без внимания, как будто ждала чего-то, изредка взглядывала на отца и вдруг протянула руку.
— Послушайте, Федор Федорович… да только говорите потише… папенька заснул.
Действительно, г-н Перекатов, по обыкновению, заснул, сидя на диване, закинув голову и раскрыв немного рот.
— Что вам угодно? — с любопытством спросил Кистер.
— Вы будете надо мной смеяться.
— Помилуйте!..
Маша опустила голову, так что только верхняя часть ее лица осталась не закрытой руками, и вполголоса, не без замешательства, спросила Кистера: отчего он никогда не привезет с собой г-на Лучкова? Маша не в первый раз упоминала о нем после бала… Кистер молчал. Маша боязливо выглянула из-за переплетенных пальцев.
— Могу ли я откровенно сказать вам мое мнение? — спросил ее Кистер.
— Отчего же нет? разумеется.
— Мне кажется, Лучков произвел на вас большое впечатление!
— Нет! отвечала Маша и нагнулась, как бы желая рассмотреть поближе узор, узкая золотая полоска света легла ей на волосы,— нет… но…
— Что: но? — проговорил Кистер с улыбкой.
— Вот видите ли,— сказала Маша и приподняла вдруг голову, так что полоска пришлась ей прямо на глаза,— вот видите ли… он…
— Он вас занимает…
— Ну… да…— сказала Маша с расстановкой, покраснела, отвернула немного голову в сторону и в таком положении продолжала говорить,— в нем есть что-то такое… Ведь вот вы смеетесь надо мной,— прибавила она вдруг, быстро взглянув на Федора Федоровича.
Федор Федорович улыбался самой кроткой улыбкой.
— Я вам все говорю, что только мне вздумается,— продолжала Маша,— я знаю, что вы мой… (она хотела было сказать ‘друг’) хороший приятель.
Кистер наклонился. Маша помолчала и робко протянула ему руку, Федор Федорович почтительно пожал кончики ее пальцев.
— Он, должно быть, большой чудак,— заметила Маша и опять облокотилась на пяльцы.
— Чудак?
— Конечно, он меня и занимает как чудак! — хитро прибавила Маша.
— Лучков — благородный, замечательный человек,— с важностью возразил Кистер.— Его не знают у нас в полку, не ценят, видят в нем только наружную сторону. Конечно, он ожесточен, странен, нетерпелив, но сердце у него доброе.
Маша жадно слушала Федора Федоровича.
— Я его привезу к вам. Я скажу ему, что вас бояться нечего, что смешно ему дичиться… Я ему скажу… О! да я уже знаю, что сказать… То есть вы, однако ж, не думайте, чтоб я…— Кистер смешался, Маша тоже смешалась…— Да и, наконец, ведь он только вам так… нравится…
— Ну, конечно, как многие мне нравятся.
Кистер плутовски посмотрел на нее.
— Хорошо, хорошо,— промолвил он с довольным видом,— я вам его привезу…
— Да нет…
— Хорошо, я ж вам говорю, все будет хорошо… Уж я устрою.
— Какой вы…— с улыбкой заметила Маша и погрозилась на него. Г-н Перекатов зевнул и открыл глаза.
— А я, кажется, заснул,— пробормотал он с удивленьем. Этот вопрос и это удивление повторялись каждый день. Маша с Кистером заговорили о Шиллере.
Однако ж Федору Федоровичу было не совсем ловко, в нем как будто шевельнулась зависть… и он благородно негодовал на себя. Ненила Макарьевна сошла в гостиную. Подали чай. Г-н Перекатов заставил свою собаку прыгнуть несколько раз через палку и объявил потом, что он сам ее всему выучил, причем собака учтиво вертела хвостом, облизывалась и моргала. Когда же наконец зной уменьшился и повеял вечерний ветерок, все семейство Перекатовых отправилось гулять в березовую рощу. Федор Федорович беспрестанно взглядывал на Машу, как бы желая дать ей знать, что он исполнит ее поручение, Маше было и на себя досадно, и весело, и жутко. Кистер вдруг, ни с того ни с сего, заговорил довольно высокопарно о любви вообще, о дружбе… но, заметив наблюдательный и ясный взгляд Ненилы Макарьевны, так же внезапно переменил разговор.
Ярко и пышно зарделась заря. Перед березовой рощей расстилался ровный и широкий луг. Маше вздумалось играть в горелки. Явились горничные, лакеи, г-н Перекатов стал с своей супругой, Кистер с Машей. Горничные бегали с подобострастными и легкими криками, камердинер г-на Перекатова осмелился разлучить Ненилу Макарьевну с ее супругом, одна горничная почтительно поддалась барину, Федор Федорович не расставался с Машей. Всякий раз, становясь на свое место, он ей говорил два-три слова, Маша, вся раскрасневшаяся от бега, с улыбкой слушала его, проводила рукой по волосам. После ужина Кистер уехал.
Ночь была тихая, звездная. Кистер снял фуражку. Он волновался, ему слегка щемило горло. ‘Да,— сказал он наконец, почти вслух,— она его любит, я сближу их, я оправдаю ее доверенность’. Хотя еще ничто не доказывало явного расположения Маши к Лучкову, хотя, по собственным ее словам, он только возбуждал ее любопытство, но Кистер успел уже сочинить себе целую повесть, предписать себе свою обязанность. Он решился пожертвовать своим чувством — тем более что ‘пока, кроме искренней привязанности, я ничего ведь не ощущаю’,— думал он. Кистер действительно был в состоянии принести себя в жертву дружеству, признанному долгу. Он много читал и потому воображал себя опытным и даже проницательным, он не сомневался в истине своих предположении, он не подозревал, что жизнь бесконечно разнообразна и не повторяется никогда. Понемногу Федор Федорович пришел в восторг. Он с умилением начал думать о своем призвании. Быть посредником между любящей робкой девушкой и человеком, может быть, только потому ожесточенным, что ему ни разу в жизни не пришлось любить и быть любимым, сблизить их, растолковать им их же собственные чувства и потом удалиться, не дав никому заметить величия своей жертвы,— какое прекрасное дело! Несмотря на прохладу ночи, лицо доброго мечтателя пылало…
На другой день он рано поутру отправился к Лучкову. Авдей Иванович, по обыкновению, лежал на диване и курил трубку. Кистер поздоровался с ним.
— Я был вчера у Перекатовых,— сказал он с некоторою торжественностью.
— А! — равнодушно возразил Лучков и зевнул.
— Да. Они прекрасные люди.
— В самом деле?
— Мы говорили о тебе.
— Много чести, с кем это?
— С стариками… и с дочерью.
— А! с этой… толстенькой?
— Она прекрасная девушка. Лучков.
— Ну да, все они прекрасны.
— Нет, Лучков, ты ее не знаешь. Я еще не встречал такой умной, доброй и чувствительной девицы.
Лучков запел в нос: ‘В гамбургской газете не ты ли читал, как в запрошлом лете Миних побеждал…’
— Да я ж тебе говорю…
— Ты в нее влюблен, Федя,— насмешливо заметил Лучков.
— Совсем нет. И не думал.
— Федя, ты в нее влюблен!
— Что за вздор! Будто уж нельзя…
— Ты в нее влюблен, друг ты мой сердечный, таракан запечный,— протяжно запел Авдей Иванович.
— Эх, Авдей, как тебе не стыдно! — с досадой проговорил Кистер.
Со всяким другим Лучков тут-то и запел бы пуще прежнего: Кистера он не дразнил.
— Ну, ну, шпрехен зи дейч, Иван Андреич,— проворчал он вполголоса,— не сердись.
— Послушай, Авдей,— с жаром заговорил Кистер и сел подле него. Ты знаешь, я тебя люблю. (У Лучкова покривилось лицо.) Но одно мне в тебе, признаюсь, не нравится… именно то, что ты ни с кем знаться не хочешь, все дома сидишь, всякого сближения с хорошими людьми избегаешь. Ведь наконец есть же хорошие люди! Ну, положим, ты был обманут в жизни, ожесточился, что ли, не бросайся на шею каждому, но почему же тебе всех отвергать? Ведь этак ты и меня, пожалуй, когда-нибудь прогонишь. Лучков хладнокровно продолжал курить.
— Оттого-то тебя никто и не знает… кроме меня, иной, пожалуй, бог весть что о тебе думает… Авдей! — прибавил Кистер после небольшого молчания,— ты в добродетель не веришь, Авдей?
— Как не верить… верю…— проворчал Лучков. Кистер с чувством пожал ему руку.
— Мне хочется,— продолжал он тронутым голосом,— примирить тебя с жизнию. Ты у меня повеселеешь, расцветешь… именно расцветешь. Как я-то буду рад тогда! Только ты мне позволь распоряжаться иногда тобою, твоим временем. У. нас сегодня — что? понедельник… завтра вторник… в среду, да, в среду мы с тобой поедем к Перекатовым. Они тебе так рады будут… и мы там весело время проведем… А теперь дай мне трубочку выкурить.
Авдей Иванович недвижно лежал на диване и глядел в потолок. Кистер закурил трубку, подошел к окну и стал барабанить пальцами по стеклам.
— Так говорили обо мне? — спросил вдруг Авдей.
— Говорили,— значительно возразил Кистер.
— Что ж такое говорили?
— Ну, уж говорили. Весьма желают с тобой познакомиться.
— Кто же именно?
— Вишь, какой любопытный!
Авдей кликнул слугу и приказал седлать себе лошадь.
— Куда ты?
— В манеж.
— Ну, прощай. Так едем, что ли, к Перекатовым?
— Едем, пожалуй,— лениво проговорил Лучков и потянулся.
— Молодец! — воскликнул Кистер и вышел на улицу, задумался и глубоко вздохнул.
Маша подходила к дверям гостиной, когда доложили о приезде гг. Кистера и Лучкова. Она тотчас вернулась в свою комнату, подошла было к зеркалу… Ее сердце сильно билось. Девушка пришла позвать ее в гостиную. Маша выпила немного воды, остановилась раза два на лестнице и, наконец, сошла вниз. Г-на Перекатова дома не было. Ненила Макарьевна сидела на диване, Лучков сидел на кресле в мундире, с шляпой на коленях, Кистер возле него. Оба они приподнялись при входе Маши-Кистер с обычной дружелюбной улыбкой, Лучков с торжественным и натянутым видом. Она с смущением поклонилась им и подошла к матери. Первые десять минут прошли благополучно. Маша отдохнула и начала понемногу наблюдать за Лучковым. Он отвечал на расспросы хозяйки коротко, но неспокойно, он робел, как все самолюбивые люди. Ненила Макарьевна предложила гостям погулять по саду, а сама вышла только на балкон. Она не почитала необходимостью не спускать глаз с дочки и ковылять за нею всюду с толстым ридикюлем в руках по примеру многих степных матерей. Прогулка продолжалась довольно долго. Маша говорила больше с Кистером, но не смела взглянуть ни на него, ни на Лучкова. Авдей Иванович с ней не заговаривал, в голосе Кистера заметно было волнение. Он что-то много смеялся и болтал… Они подошли к речке. В сажени от берега росла водяная лилия и словно покоилась на гладкой поверхности воды, устланной широкими и круглыми листьями. — Какой красивый цветок! — заметила Маша. Не успела она выговорить этих слов, как уже Лучков вынул палаш, ухватился одной рукой за тонкие ветки ракиты и, нагнувшись всем телом над водой, сшиб головку цветка. ‘Здесь глубоко, берегитесь!’ — с испугом вскрикнула Маша. Лучков концом палаша пригнал цветок к берегу, к самым ее ногам. Она наклонилась, подняла цветок и с нежным, радостным удивлением поглядела на Авдея. ‘Браво!’ — закричал Кистер. ‘А я не умею плавать…’ — отрывисто проговорил Лучков. Это замечание не понравилось Маше. ‘Зачем он это сказал?’ — подумала она.
Лучков с Кистером остались у г-на Перекатова до вечера. Что-то новое, небывалое происходило в душе Маши, задумчивое недоумение изображалось не раз на лице ее. Она как-то двигалась медленнее, не вспыхивала от взглядов матери,— напротив, сама как будто их искала, как будто сама вопрошала ее. В продолжение всего вечера Лучков оказывал ей какое-то неловкое внимание, но даже эта неловкость нравилась ее невинному тщеславию. Когда ж они оба уехали с обещанием побывать опять на днях, она тихонько пошла в свою комнату и долго, как бы с изумлением, глядела кругом. Ненила Макарьевна пришла к ней, поцеловала и обняла ее, по обыкновению. Маша раскрыла губы, хотела было заговорить с матерью — и не сказала ни слова. Она и хотела признаться, да не знала в чем. В ней тихо бродила душа. На ночном столике, в чистом стакане, лежал на воде цветок, сорванный Лучковым. Уж в постели, Маша приподнялась осторожно, оперлась на локоть, и ее девственные губы тихо прикоснулись белых и свежих лепестков…
— Ну, что?— спросил на другой день Кистер своего товарища,— нравятся тебе Перекатовы? Прав я был? а? скажи!
Лучков не отвечал.
— Нет, скажи, скажи.
— А право, не знаю.
— Ну полно!
— Эта… как бишь ее зовут… Машенька — ничего, недурна.
— Ну, вот видишь…— сказал Кистер и замолчал. Дней через пять Лучков сам предложил Кистеру съездить к Перекатовым. Один он бы к ним не поехал, в отсутствие Федора Федоровича ему бы пришлось вести разговор, а этого он не умел и избегал по возможности.
Во второй приезд обоих друзей Маша была гораздо развязнее. Она теперь втайне радовалась тому, что не обеспокоила маменьки непрошеным признанием. Авдей перед обедом вызвался сесть на молодую, необъезженную лошадь и, несмотря на ее бешеные скачки, укротил ее совершенно. Вечером он было расходился, пустился шутить и хохотать — и хотя скоро опомнился, однако ж успел произвести мгновенное неприятное впечатление на Машу. Она сама еще не знала, какое именно чувство в ней возбуждал Лучков, но все, что в нем ей не нравилось, приписывала она влиянию несчастий, одиночества.
Приятели начали часто посещать Перекатовых. Положение Кистера становилось более и более тягостным. Он не раскаивался… нет, но желал по крайней мере сократить время своего искуса. Привязанность его к Маше увеличивалась с каждым днем, она сама к нему благоволила, но быть все только посредником, наперсником, даже другом —такое тяжелое, неблагодарное ремесло! Холодно-восторженные люди много толкуют о святости страданий, о блаженстве страданий… но теплому, простому сердцу Кистера они не доставляли никакого блаженства. Наконец однажды, когда Лучков, уже совсем одетый, зашел за ним и коляска подъехала к крыльцу,— Федор Федорович, к изумлению приятеля, объявил ему напрямик, что остается дома. Лучков просил, досадовал, сердился… Кистер отговорился головной болью. Лучков отправился один.
Бретер во многом изменился в последнее время. Товарищей он оставлял в покое, к новичкам не приставал и хотя не расцвел душою, как предсказал ему Кистер, однако действительно поуспокоился. Его и прежде нельзя было назвать разочарованным человеком — он почти ничего не видал и не испытал,— и потому не диво, что Маша занимала его мысли. Впрочем, сердце его не смягчилось, только желчь в нем угомонилась. Чувства Маши к нему были странного рода. Она почти никогда не глядела ему прямо в лицо, не умела разговаривать с ним… Когда ж им случалось оставаться вдвоем, Маше становилось страх неловко. Она принимала его за человека необыкновенного и робела перед ним, волновалась, воображала, что не понимает его, не заслуживает его доверенности, безотрадно, тяжело — но беспрестанно думала о нем. Напротив, присутствие Кистера облегчало ее и располагало к веселости, хотя не радовало ее и не волновало, с ним она могла болтать по часам, опираясь на руку его, как на руку брата, дружелюбно глядела ему в глаза, смеялась от его смеха — и редко вспоминала о нем. В Лучкове было что-то загадочное для молодой девушки: она чувствовала, что душа его темна, ‘как лес’, и силилась проникнуть в этот таинственный мрак… Так точно дети долго смотрят в глубокий колодезь, пока разглядят наконец на самом дне неподвижную, черную воду.
При входе Лучкова, одного, в гостиную Маша сперва испугалась… но потом обрадовалась. Ей уже не раз казалось, что между Лучковым и ею существует какое-то недоразумение, что он до сих пор не имел случая высказаться. Лучков сообщил причину отсутствия Кистера, старики изъявили свое сожаление, но Маша с недоверчивостию глядела на Авдея и томилась ожиданием. После обеда они остались одни, Маша не знала, что сказать, села за фортепьяно, пальцы ее торопливо и трепетно забегали по клавишам, она беспрестанно останавливалась и ждала первого слова… Лучков не понимал и не любил музыки. Маша заговорила с ним о Россини (Россини только что входил тогда в моду), о Моцарте… Авдей Иванович отвечал: ‘да-с, нет-с, как же-с, прекрасно’,— и только. Маша заиграла блестящие вариации на россиниевскую тему. Лучков слушал, слушал… и когда наконец она обратилась к нему, лицо его выражало такую нелицемерную скуку, что Маша тотчас же вскочила и захлопнула фортепьяно. Она подошла к окну и долго глядела в сад, Лучков не трогался с места и все молчал. Нетерпение начинало сменять робость в душе Маши. ‘Что ж?— думала она,— не хочешь… или не можешь?’ Очередь робеть была за Лучковым. Он ощущал опять обычную томительную неуверенность: он уже злился!.. ‘Черт же меня дернул связаться с девчонкой’,— бормотал он про себя… А между тем как легко было в это мгновение тронуть сердце Маши! Что бы ни сказал такой необыкновенный, хотя и странный человек, каким она воображала Лучкова,— она бы все поняла, все извинила, всему бы поверила… Но это тяжелое, глупое молчание! Слезы досады навертывались у ней на глаза. ‘Если он не хочет объясниться, если я точно не стою его доверенности, зачем же ездит он к нам? Или, может быть, я не умею заставить его высказаться?..’ И она быстро обернулась и так вопросительно, так настойчиво взглянула на него, что он не мог не понять ее взгляда, не мог долее молчать…
— Марья Сергеевна,— произнес он, запинаясь,— я… у меня… я вам должен что-то сказать…
— Говорите,— быстро возразила Маша.
Лучков нерешительно посмотрел кругом.
— Я теперь не могу…
— Отчего же?
— Я бы желал поговорить с вами… наедине…
— Мы и теперь одни.
— Да… но… здесь в доме.
Маша смутилась… ‘Если я откажу ему,— подумала она,— все кончено…’ Любопытство погубило Еву…
— Я согласна,— сказала она наконец.
— Когда же? Где?
Маша дышала быстро и неровно.
— Завтра… вечером. Вы знаете рощицу над Долгим Лугом?..
— За мельницей? Маша кивнула головой.
— В котором часу?
— Ждите…
Больше она не могла ничего выговорить, голос ее перервался… она побледнела и проворно вышла из комнаты.
Через четверть часа г-н Перекатов, с свойственной ему любезностью, провожал Лучкова до передней, с чувством жал ему руку и просил ‘не забывать’, потом, отпустив гостя, с важностью заметил человеку, что не худо бы ему остричься,— и, не дождавшись ответа, с озабоченным видом вернулся к себе в комнату, с тем же озабоченным видом присел на диван и тотчас же невинно заснул.
— Ты что-то бледна сегодня,— говорила Ненила Макарьевна своей дочери вечером того же дня.— Здорова ли ты?
— Я здорова, маменька.
Ненила Макарьевна поправила у ней на шее косынку.
— Ты очень бледна, посмотри на меня,— продолжала она с той материнской заботливостью, в которой все-таки слышится родительская власть,— ну, вот и глаза твои невеселы. Ты нездорова, Маша.
— У меня голова немного болит,— сказала Маша, чтоб как-нибудь отделаться.
— Ну вот, я знала,— Ненила Макарьевна положила ладонь ко лбу Маши,— однако жару в тебе нет.
Маша нагнулась и подняла с полу какую-то нитку. Руки Ненилы Макарьевны тихо легли вокруг тонкого стана Маши.
— Ты что-то как будто бы мне сказать хочешь,— ласково проговорила она, не распуская рук. Маша внутренне вздрогнула.
— Я? нет, маменька.
Мгновенное смущение Маши не ускользнуло от родительского внимания.
— Право, хочешь… Подумай-ка. Но Маша успела оправиться и вместо ответа со смехом поцеловала руку матери.
— И будто нечего тебе сказать мне?
— Ну право же, нечего.
— Я тебе верю,— возразила Ненила Макарьевна после непродолжительного молчания.— Я знаю, у тебя нет ничего от меня скрытного… Не правда ли?
— Конечно, маменька.
Маша, однако ж, не могла не покраснеть немного.
— И хорошо делаешь. Грешно было бы тебе скрываться от меня… Ты ведь знаешь, как я тебя люблю, Маша.
— О да, маменька!
И Маша прижалась к ней.
— Ну, полно, довольно. (Ненила Макарьевна прошлась по комнате.) Ну, скажи же мне,— продолжала она голосом человека, который чувствует, что вопрос его не имеет никакого особенного значения,— о чем ты сегодня разговаривала с Авдеем Иванычем?
— С Авдеем Иванычем? — спокойно повторила Маша. Да так, обо всем…
— Что, он тебе нравится?
— Как же, нравится.
— А помнишь, как ты желала с ним познакомиться, как волновалась?
Маша отвернулась и засмеялась.
— Какой он странный!— добродушно заметила Ненила Макарьевна.
Маша хотела было заступиться за Лучкова, да прикусила язычок.
— Да, конечно,— проговорила она довольно небрежно,— он чудак, но все же он хороший человек!
— О да!.. Что Федор Федорыч не приехал?
— Видно, нездоров. Ах, да! кстати: Федор Федорыч хотел мне подарить собачку… Ты мне позволишь?
— Что? принять его подарок?
— Да.
— Разумеется.