А. Зарин
А. Зарин
Братья-разбойники
Братья-разбойники
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
Братья-разбойники, Зарин Андрей Ефимович, Год: 1913
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Источник текста: А. Зарин — ‘Мой первый сюртук. Братья-разбойники. Неудачная охота’
Издание Д.П. Ефимова.
Типография Вильде, Москва, 1913 г.
Рисунки: А.А. Кучеренко.
OCR, spell check и перевод в современную орфографию: Портрет Дориана Грея читать онлайн
Братья Трубины появились у нас в пятом классе после рождественских каникул, и сразу о них пошел говор и мы все оживились, а наше непосредственное начальство, видимо, было не особенно довольно таким приобретением. Это инспектор, в минуту крайнего раздражения дал им кличку ‘братьев-разбойников’, и под этой кличкой мы долго вспоминали их, как живой пример неудержимой удали, потребности движения, размаха, что выливалось у них в форме таких проявлений, которые никак не могли понравиться нашему строгому начальству.
Разве возможно, чтобы ученик тащил свой ранец просто за ремень, а не нес бы его бережно и чинно за спиною по образцу пехотного солдата? Разве возможно, тем более, прийти в классы просто со связкою книжек подмышкой да еще в пальто внакидку? Или носить длинные волосы? Ходить по улицам в высоких сапогах?
А они всё это делали. Им замечали, их оставляли на один и на два часа, записывали в штрафной журнал, сбавляли отметки по поведению, а они словно не замечали этого.
Отец их вышел в отставку из военной службы с чином генерал-майора и переселился в наш город, а с ним и они были переведены в наше училище.
Я был в основном отделении, а они в параллельном, но в первый же день их появления во всех классах уже говорили о них. Прежде всего, заговорили об их силе, как о чем то необычайном.
К нам во время второй перемены забежал из их класса Прохоров, маленький, красный толстяк, и с одушевлением рассказывал:
— Ну, братцы, и какие же они молодцы! Прямо силачи! Один ухватился пальцами за край подоконника и его шесть человек оторвать не могли, а другой — четверых на себе носит.
Я познакомился с ними на другой день, на уроке Закона Божия. Они были погодки и очень похожи друг на друга. Только старший брат, Григорий, был повыше ростом, зато младший, Петр, был шире его в плечах и казался почти четырехугольным.
Силы они оказались, действительно, очень большой и охотно ее показывали. Брат Петр клал на верх указательного и безыменного пальцев два карандаша, прижимал их средним пальцем, ударял по колену и карандаши ломались. Брат Григорий ударом кулака разбил доску у парты. Петр пальцами раздавливал кусок мела, Григорий подымал учительский стол с двумя сидящими на нем учениками.
И мы прониклись к ним невольным почтением, особенно, когда узнали, что они и пловцы, и гребцы, и охотники, и гимнасты, и услышали об их приключениях и подвигах за то время, когда отец их командовал батальоном.
Учились они ни хорошо, ни плохо, а так — со средним успехом.
Среди товарищей своего класса они почти сразу сделались верховодами, и скоро пятый параллельный класс стал резко выделяться среди остальных какой-то бесшабашной удалью, смелостью речей и манер и спокойной решимостью.
Раз случился пожар в еврейском квартале, и мы на другой день узнали, что 10 учеников из этого класса, под командою братьев Трубиных, принимали деятельное участие при тушении пожара, спасая и охраняя имущество погорельцев, помогая им выбираться из квартир, не отказываясь качать воду и ломать стену горящего дома.
По этому поводу директор заходил к ним в класс и произнес речь, в которой одобрил поведение добровольцев, а затем пригрозил карцером и исключением из училища за повторение подобного подвига, потому что: ‘вы готовитесь служить отечеству своими знаниями и духовными способностями и до совершеннолетия не имеете права самовольно рисковать жизнью’.
А после уроков Трубины были позваны к директору отдельно и им замечено было, что они ‘смущают весь класс’.
Трубины передали это товарищам, и Григорий смеясь прибавил:
— А вы, дружки, не смущайтесь!
Но зимой мало было для них простора.
Зато, когда наступила весна, они развернулись во всю ширь и не только их класс, но и многие из других классов, а в том числе и я с Довойно, присоединились к ним, составив веселую и буйную компанию.
Весна у нас бывала всегда ранняя, так что случалось иногда, что уже на Благовещенье зацветала сирень и устанавливались теплые дни. Река вскрывалась в самом начале марта, а к концу на ней уже показывались длинные, узкие извивающиеся, как змеи, плоты и далеко по реке разносились звонкие голоса плотовщиков, а ночью, словно костры в Иванову ночь, зажигались по берегу огни.
Всё кругом шумело, гудело, ликовало сплошным гомоном пробужденной природы, зеленой травой покрывались высокие горы, стоящие над городом, оживали леса и рощи, и обыкновенно мы дурели об эту пору, проводя все свободные часы или на реке, или на горах, или в лесу. Теперь же, при участии Трубиных, наши блуждания, игры на свежем воздухе, смелые экскурсии под воскресный день, приняли самые широкие размеры.
Сначала Трубины знакомились с окрестностями и заставляли нас водить их всюду, — а спустя недели две уже не было на 10 верст в окружности незнакомого для них места и они начали водить нас и показывать такие места, о которых мы и понятия не имели.
Это они спустились в какую то яму в лесу у берега реки, которая вдруг оказалась выходом подземной галереи, идущей от Бернардинского монастыря.
И всё это за время нескольких недель, причем, понятно, нам мешали в этих путешествиях классные занятия.
Когда же наступили экзамены, наши загородные прогулки пришлось совсем отложить в сторону.
Наше время было время особой строгости. Директор и состав учителей считались тем лучше, чем больше в заведении оказывалось слабых учеников: из 30 учеников в следующий класс переходила едва половина, а оканчивали и получали диплом много, если 10 — 12. Учителя обращались в беспощадных экзаменаторов и задавались задачею срезать как можно больше своих же учеников.
Сообразно с этим занимались и мы.
Экзамены были и письменные, и устные, и готовиться к ним нас отпустили с самой Пасхи. Перед устными экзаменами обыкновенно было времени 9 — 14 дней, перед письменными 2 — 3. И мы зубрили, чертили, упражнялись, решали задачи, сходясь кучками по трое, по четверо. Наша компания была неизменна: я, Кожин, Довойно и Забуцкий. Занимались мы вместе, но свободное время проводили по разному. Кожин читал, мечтал и писал стихи, Забуцкий катался верхом, а мы с Довойно проводили время в саду у Трубиных.
Там собиралась нас целая шайка и чего мы не делали!
Трубины, понятно, являлись во всем зачинщиками.
При доме, который они занимали, находился роскошный сад: большой, запущенный, с двумя пересекающимися аллеями, заросшими травою, с тропинками, с развалившейся беседкой в чаще сиреневых кустов, с черемухой, вишней и старыми ароматными липами. В этом саду Петр и Григорий поставили две офицерские палатки и поселились в них, вероятно, представляя себе, что они живут в девственном лесу.
В этом-то саду мы и собирались.
В кустах и под купами деревьев раздавались наши смех, крики и кипело буйное веселье.
У братьев были ружья, и мы стреляли в цель, почти каждый соорудил себе высокие ходули, наконец, мы заготовляли блестящий фейерверк на день именин отца Трубиных — 11-ое мая.
Один край этого сада был загорожен полуразвалившейся высокой каменной стеной, бурой, обветренной, поросшей мхом. Говорили, что это — стена разрушенного и сожженного еще в 1835 г. монастыря. Теперь же эта стена просто отделяла два смежных участка, и мы никогда не задумывались над тем, что находится за стеной.
Высилась она высокая, шершавая, буро-зеленая, саженей на девять, и почти на самом её верху было круглое отверстие, вроде слухового окна.
И вот однажды кому то из нас пришла в голову задача — попасть в это окошко камнем. Задача была не из легких, а поэтому она быстро заняла всех и в стену полетели друг за другом беспорядочно камни.
Часа два мы швыряли каменья и только один или два из них беззвучно пролетели в чернеющую дыру и скрылись, а десятки гулко и резко шлепались в стену и падали назад.
Когда мы пришли на другой день, Григорий встретил нас торжествующим возгласом:
— Глядите, господа! Раз, два!
Он взмахнул рукою и выпустил камень. Камень со свистом описал плавную дугу и скрылся в черной дыре окошка.
— Раз, два! Раз, два! — и еще два камня полетели с такой же математической точностью.
— А Петр не может! — смеясь сказал Григорий, вытирая руку и отходя.
— И врешь! — закричал Петр. — Вот тебе! — и пустил камень, но камень, с треском ударился в стену, — правда, недалеко от окна, — и упал назад.
— Ну, вот и показал! — захохотал Григорий. Петр стиснул зубы и с остервенением стал упражняться. Мы увлеклись тем лее, и опять в стену с резкими ударами и глухим шуршанием посыпались камни.
Григорий, время от времени, пускал камень тоже и каждый раз без промаха.
Это занятие обратилось у нас в спорт и каждый день с добрый час времени мы занимались швырянием камней в чернеющую наверху дыру.
Наловчились мы в этом деле дня в четыре. Я стал попадать раньше других, за мной Петр, потом Довойно, а там и остальные, кроме Прохорова, который был близорук, как крот, и слабосилен, так что не мог даже добросить камня.
Было какое то особенное удовольствие метким взмахом запустить камень и следить, как он, описав дугу, неслышно мелькнет в черную дыру и скроется из глаз.
И камни летели один за другим и исчезали. Иногда, одновременно пущенные, они сталкивались вверху и с треском отскакивали друг от друга или один за другим пролетали за стену
Пани Гортензия, полная курносая женщина, экономка у ксендза костела Святого Духа, сидела у себя в комнатке и вышивала бисером и шелком пелену, когда у открытого окошка показался дворник Иосиф и сказал ей:
— ПрСшу, пани, забачить. Знова жартуют!
— Матка Боска! — воскликнула пани Гортензия и, колыхнувшись, поднялась и выплыла сперва в кухню, а затем — на двор, красная, как пион.
— ПрСшу, прСшу! — сказал дворник, твердым шагом идя к низенькому забору, через который свешивались корявые ветки старых груш и яблонь.
Они остановились у калитки и пани Гортензия крепко прижала руку к левому боку и раскрыла рот.
— Чу! — сказал Иосиф, поднимая руку. Пани Гортензия могла только слабо кивнуть в ответ.
В мирной тишине маленького садика в этот вечерний час резко задребезжали и зазвенели разбитые стекла.
Иосиф открыл калитку и они вошли в сад. В левой стороне стояла обвитая виноградом тенистая беседка, прямо — красивым узором раскинулись клумбы, на которых к июню засверкают всеми красками яркие цветы, во все стороны протянулись усыпанные песком выметенные, вычищенные аллейки, в пересечении которых журчал фонтан. Цвела сирень. Купы деревьев, яблонь, груш, вишен, кусты смородины и малины были наполнены нежным шумом гудящих вьющихся насекомых. Мир и благодать царствовали в этом уголке. Справа от сада тянулись грядки огорода и сверкали под солнечными лучами почти лежащие на земле стеклянные рамы, прикрывающие парники.
— Дзинь! — раздавалось время-от-времени, и, словно
с неба упавший камень проникал в парник и разбрасывал искрами раздробленное стекло.
— Дзинь! Дзинь!
Пани Гортензия стояла некоторое время в немом молчании, потом взвизгнула и понеслась к дому, а Иосиф, устремив глаза кверху, пристально и сосредоточенно смотрел в бурую, покрытую мхом, стену, на чернеющее в ней отверстие круглого окна…
Отец Стефан сидел в своем кабинете в глубоком кресле и мирно дремал, когда вошедшая пани Гортензия шумно и внезапно пробудила его:
— Что же такое с нами будет? В наш сад так и сыпят камнями. На парниках все стекла побили. Того-гляди, и нам в голову камень ударит! ПрСшу забачить!
И она заставила отца Стефана подняться с кресла, надеть шляпу, взять трость и выйти в садик, где всё еще стоял Иосиф, созерцая чернеющую дыру в угрюмой стене, из которой, как из пращи, вылетали камни и со звоном разбивали вдребезги стекла парниковых рам…
— Десять раз без промаха, кто может? — закричал Григорий. — Вот, смотрите!
Подле нас грудой лежали собранные камни.
Мы остановились и с восхищением смотрели, как, после каждого сильного взмаха руки Григория, камень жужжа, словно птица, летел и скрывался через дыру за’ стеною.
— Четыре, пять, шесть, — считал Петр, и вдруг мы услышали позади себя громкий, сердитый окрик:
— Вот они, негодяи, чем занимаются! А если в голову’?
Мы сразу все обернулись — и застыли в смущении. Перед нами стоял седоусый, высокий старик в белом кителе и в штанах с лампасами. Лицо его было грозно, и он махал поднятой в руке палкой. Рядом с ним, в черной сутане и широкополой шляпе, стоял ксендз и несомненно смеялся, хотя лицо его было спокойно.
Генерал махал палкой и кричал:
— Ну, Гришка, уж я тебе задам баню! И тебе, Петька, не отвертеться! Скажите на милость, забава! Людям головы камнями прошибать!
— Чьи же головы? — возразил Григорий. — Мы в дыру целим!
— Дурак и есть! — сердито сказал генерал. — А куда камень из дыры летит?
Правда, куда? Мы даже удивились, что никто из нас об этом не подумал, и смутились.
— Прямо в сад ко мне, — мягко объяснил ксендз: — прямо на парники и все стекла перебили, а если бы в это время я задумал поглядеть на рассаду…
— Ну, и в голову бы камнем! — окончил генерал и снова погрозился. — Ишь, шельмецы!
Ксендз снисходительно покачал головою и внимательно поглядел на дыру в стене.
— И без промаха вы это? — спросил он, уже широко улыбаясь.
— Сразу! — ответил Петр.
— Я тебе покажу сразу, — сердито сказал генерал и тоже поглядел на дыру. — А, ловко! — вдруг воскликнул он. — Ишь ты, поди, руки вывертели, пока обучились! Я вас ужо! — он погрозил сыновьям палкой, взял ксендза под-руку и повел из сада, говоря: — Больше уже этого не будет. Смею вас уверить и прошу…
— Вот так фунт! — воскликнул Григорий, когда они скрылись: — вышла, значит, прицельная стрельба!
— Без промаха! — подхватил Петр и они оба расхохотались.
— Будет теперь вам! — сказал им сочувственно Довойно, а Прохоров всё еще дрожал от страха.
Братья расхохотались снова.
— Нам от батьки? — воскликнули они оба. — Да, никогда! Он же понимает, что мы не хотели у попа стекла бить! Ну, давайте из ружья стрелять. В пузырек!
Действительно, от отца им ничего не было, хотя он заплатил ксендзу за разбитые стекла. За то в училище после письменного экзамена по алгебре, инспектор вошел в класс и сказал:
— Трубины, Григорий и Петр, останетесь сегодня на два часа!
— За что? — спросил Григорий.
— Чтобы у соседей стекол не били, — объяснил инспектор.
Мы долго не могли понять, каким образом, узнал про это инспектор, но потом выяснилось, что ксендз шутя рассказал об этом своему товарищу, который преподавал у нас католикам Закон Божий, а тот счел нужным сообщить это инспектору.
Братья отсидели два часа, а десять дней спустя, отсиживали уже шесть часов, с угрозою исключения.
Дело вышло из-за собаки мирового судьи Грубе.
Мирового судью Грубе все в городе знали, как знали жену его и его собаку. Сам он был высокий, сухой, с гладковыбритым лицом, прямой, как палка, старик, а жена у него была полная, почти круглая, женщина с широким, круглым лицом и двойным подбородком, кроме них, был еще пудель ‘Каро’. Гладко-выстриженный до половины, вымытый до белизны снега, с султаном на хвосте, с голубыми бантами на голове, он всегда чинно выступал во время прогулки на своих тонких, стройных ногах, а сзади него двигался степенно сам Грубе, ведя под-руку свою жену. И шутники говорили: ‘Вот идет семейство господина мирового судьи!’
Действительно, пуделя этого они любили, как младшего члена семьи. Прислуга постилала ему постель, а по утрам умывала и причесывала, сама барыня пробовала, достаточно ли остыла его овсянка, а мытье и стрижка его представляли особую церемонию.
Стриженную шерсть жена Грубе собирала и в день рождения мужа дарила ему всегда носки и напульсники из этой шерсти.
Дом мирового судьи помещался рядом с домом, где жили Трубины, и они давно уже проделали в заборе сада лазейку и сдружились с этим пуделем.
Он прибегал в сад, они кормили его колбасой и сахаром и обучали разным штукам. Пудель этот нередко доставлял нам веселые минуты. Чему он ни выучился? Ходил на задних лапах, прыгал через наши спины, притворялся мертвым, и мы подолгу забавлялись
с ним, о чем и не подозревали почтенные Грубе и знала только их прислуга.
И вот, как-есть накануне экзамена по русскому к которому почти нечего было и готовиться, мы собрались в саду Трубина, заканчивая приготовления ко дню 11 мая. Я набивал римские свечи, Прохоров готовил мякоть и сортировал ‘ звезды’, Петр приготовлял станки для ракет, а Григорий на толстой, оберточной бумаге, натянутой на деревянную раму в форме арки, в качестве художника, расписывал транспарант. В руках у него были кисти, у ног, на земле, стояли горшочки с клеевой краскою. Григорий, действительно, рисовал недурно, и декорация должна была произвести эффект.
И вдруг среди нас с веселым лаем появился Каро. При блеске майского дня, он производил впечатление совершенного франта. Белая, как кипень, пушистая шерсть его закручивалась колечками и сверкала на груди и лопатках, в то время, как спина и ноги, гладко выстриженные, были нежно-розоватого цвета. На ногах у него внизу — словно изящные гамаши из оставленной пушистой шерсти, на нервном розовом хвосте — султан, морда, чисто выстриженная, украшалась усами и бровями, и он, с умными, ласковыми глазами, веселый, ловкий, был, действительно, прекрасивым псом.
Петр тотчас достал кусок колбасы, положил ему на нос и стал читать азбуку:
— Аз, буки, веди, глагол, добро, есть! — и только при этом слове Каро высоко подбросил кусок, словил его в рот и опять весело завилял хвостом.
— Стойте, братцы! — вдруг закричал Григорий: — я из него сейчас страшнейшего зверя сделаю!
Мы заинтересовались.
— А, ну! — сказал Петр.
Григорий подманил Каро, посадил его на задние лапы, и обмакнул кисть в красную краску.
Прежде всего, — страшная, разверстая пасть! — объявил он, и от краев губ по выстриженным скулам изящного Каро провел до самых ушей полосы красной краской. И сразу получилось впечатление ужасного: словно этот громадный зев с кроваво-красными губами может раскрыться во всю величину головы.
— Теперь сатанинские очи! — и Григорий быстро обвел красной и синей красками вокруг глаз Каро.
И, наконец, пустим его в радугу и число зверийо! — и, под общий хохот, он начертил на боках Каро роковое число 666, провел вдоль хребта зеленую полосу. по бокам пустил лучи красной, желтой и синей красками и отошел полюбоваться своим искусством.
А Каро сидел, моргая глазами, ласково всем улыбаясь и быстро, звучно хлопая хвостом по земле.
Но в какое он обратился страшилище, — это трудно передать словами! Разрезанный до ушей кровавый рот и глаза в тройном разноцветном круге производили буквально впечатление ужаса, а пестрое, раскрашенное туловище приводило в недоумение.
Мы буквально покатывались от смеха, Григорий торжествовал, когда вдруг раздался звонкий крик служанки Грубе:
— Каро! Каро! — И чудовищный зверь бросился веселыми скачками на призывный клич. Вот он сверкнул своим размалеванным боком, вот он скрылся, и почти тотчас следом за этим раздался громкий, истерический визг, потом новые и новые крики, потом необъяснимый гам и шум.
Мы не на шутку испугались и бросились к забору. В одно мгновение мы влезли на крышу старой беседки, с которой можно было обозревать двор в доме мирового судьи,— и сразу поняли, в чем дело.
В ожидании судебного разбирательства, истцы и ответчики, свидетели и зрители, обыкновенно, толкались на этом дворе, у высокой развесистой липы, под которой стояла скамья. Так, вероятно, было и в этот раз, когда внезапно появился разукрашенный Григорием Каро и привел всех в ужас.
Мы видели только, как две женщины, толкая друг друга и визжа, что было силы, оставили опустевший двор и скрылись за калиткой. Видели Каро, мелькнувшего в дом судьи, и услышали новые истерические крики, от которых в страхе скатились вниз.
Мы уже представляли себе, что испытала госпожа Трубе, когда в комнату вбежало и прямо кинулось на нее чудовище, и затем, что она испытала, вероятно, когда узнала в этом чудовище своего милого Каро, которого только что выстригли и вымыли.
Мы все испытали такое смущение от этой проделки, что, посоветовав Григорию как можно дальше запрятать свои краски и ото всего отрекаться, — поспешили разойтись по домам.
Но отречься трудно было, когда служанка отлично знала, что Каро бывает в саду у генеральских детей, и даже знала лазейку, через которую он туда ходит.
История, действительно, получилась крупная. Жена Трубе, оказывается, два дня пролежала после этого в постели, несчастного Каро мыли в десяти водах, и всё-таки
он еще долго ходил в бледно-радужной окраске, служанке отказали от места, а сам Грубе был сперва в нашем училище у самого директора, потом у генерала — и в результате, Петр и Григорий, после экзамена по русскому языку, просидели в массах по 6 часов, с угрозою исключения за следующую ‘историю преступного свойства’, как выразился директор.
Братья-разбойники, — назвал их инспектор, — им надо было жить в XVI веке, а не теперь.
Генерал не отнесся к этой проделке своих ‘ребят’ очень добродушно и только сказал им:
Вытолкают вас, балбесов, с волчьими паспортами, что-тогда с вами делать?
— Не пропадем, — весело отвечали братья.
На время ничего особого не случилось.
Именины генерала мы отпраздновали с полным великолепием, экзамены сдавали один за другим, и оставалось уже дней девять до полной свободы, — когда началась новая история, в свое время взбудоражившая весь город.
В городе появились привидения.
На окраине у нас находилась конная площадь, когда-то служившая местом конной ярмарки, а теперь пустынная, пыльная, на которой изредка какой-нибудь из несчастных проезжих ‘артистов’ устраивал балаган. Крупные антрепренеры располагались на центральной площади кафедрального собора.
Конная площадь одной стороной прилегала к длинной прямой улице, ведущей к вокзалу, а с трех других была огорожена домиками и домишками, в которых ютилось бедное еврейское население, преимущественно ремесленники, помещалась большая синагога и захудалая еврейская гостиница.
Здесь-то, в этой окраине, и объявились привидения. И не одно, а три, четыре и, редко, два.
По вечерам, особенно в субботу, из этих домиков и домишек выходили евреи на площадь подышать свежим воздухом. Старики садились у домов на ступеньки крылечек, на скамьи, тут же усаживались их жены, ребятишки весело носились по площади и валялись в её пыли, а молодежь, шушукаясь и смеясь, бродила по окраинам площади, иногда затевая бесшумную игру.
Спускался тихий, теплый, темный вечер, в небе загорались звезды, легкий ветер разносил аромат цветущих яблонь и вишен. На сердце становилось сладко, утихала печаль, отходили заботы. И далеко за полночь иногда засиживались здесь молодые евреи и еврейки, да и старые неохотно уходили в свои душные, грязные, переполненные людьми, комнаты.
И вот в эти-то тихие вечера стали появляться привидения.
Когда делалось совсем темно, вдруг со стороны улицы вырастали белые, длинные фигуры со светящимися зловещим блеском глазами и медленно надвигались на площадь.
С истерическими криками и визгами бежали в свои дома и домишки женщины, дети с воплями устремлялись домой, старики шептали молитвы и даже молодежь, вздрагивая и бледнея, торопилась скрыться.
Сначала в городе не верили этим рассказам, потом стали смеяться, — но привидения появлялись то раз, то два раза в неделю и бедные евреи, едва наступали сумерки, забивались в свои лачуги и боялись выходить из дома.
Экзамены наши подходили к концу. Накануне последнего экзамена по Закону Божию мы по обыкновению собрались у Трубиных в саду и, ради такого случая, они приволокли самовар и устроили чаепитие в палатке.
Спустился вечер, темный, душный, полный весенней неги.
Прохоров вдруг сказал:
— И вот в такое время выходят привидения!
— Вздор, — закричал Петр, — мы их с Гришей решили на чистую воду вывести!
— Как?
— И очень просто, — ответил Григорий, — только мы решили это сделать после того, как переходные свидетельства получим, чтобы мы могли…
— Молчи! — остановил его Петр.
Он не окончил фразы и начал снова говорить:
— И вот, если из вас кто хочет, милости просим! Завтра у нас экзамен, послезавтра — совет, в субботу получаем свидетельства и в субботу же вечером охота на привидения! А?
— А не страшно? — спросил Прохоров.
Мы рассмеялись.
Вызвался я и Плаксин.
— Только уговор: молчать! А то пойдет звон и до самих привидений дойдет. Тогда всё дело испорчено. Ты уж, Прохоров, помолчи!
— Ну, тоже, стану я болтать! — обидчиво отозвался Прохоров.
Всё-таки, собравшись на экзамен, мы сказали про план братьев Трубиных Довойно и еще одному товарищу, которые оба присоединились к нам.
Григорий и Петр, видимо, хлопотали за приготовлениями. Они достали длинные шесты и распилили их на палки в рост человека. Несколько раз они уходили на целый день, один раз к ним пришли два еврея и они долго шептались в палатке Григория.
Наконец, в субботу мы получили желанные свидетельства с надписью ‘переведен в УИ-й класс’, и инспектор каждому из нас сказал напутствие, приглашая на занятия 17-го августа. До этого времени мы были свободны, как птицы. Большинство, в том числе я и Довойно, собирались уехать на другой же день: я — на урок, он — к родителям в имение.
Григорий подошел к нам и сказал:
— Сегодня приходите в 7 часов и во всем черном: и фуражка и блуза.
— На охоту! — весело сказал Довойно.
Григорий вздернул плечами:
— Может, и сражение будет!
Мы собрались в назначенное время.
Григорий торжественно стал перед нами и сказал:
— Для успешного дела, господа, нужно прежде всего согласие, потом — спокойствие и смелость. Мы с братом всё обдумали, составили план и вы должны нам во всем верить и повиноваться. Согласны ли вы?
Это уже походило на сцену ‘клятва на мечах’ и нам очень понравилось.
— Согласны! Чего тут! Иначе бы не пришли! — ответили мы.
— Отлично! Тогда разделимся. Двое с Петром, двое со мною. Идите парами, сговоритесь и подходите к нам.
Я отошел с Кондратьевым, Довойно с Плаксиным, пошептались и вернулись к братьям. Мы подошли к Григорию.
— Ель или буковица? — спросил я.
Пусть ель будет! — сказал Григорий, и я остановился подле него, а Кондратьев пошел к Петру. Петр выбрал Довойно, а к нам присоединился здоровяк Плаксин.
— Теперь марш! Иди, Петр! — сказал Григорий. — Свисток с тобой?
— Есть! — ответил Петр. — Ну, идемте! — и, кивнув нам, он пошел из сада в сопровождении Довойно и Кондратьева.
Минут через 20 вышли и мы. Мы пошли не обычной дорогой, а следом за Григорием через заборы и чужие дворы, через проходы и чужие сады, через какие-то щели, пока не вышли на грязный двор, тесно загороженный ветхими домишками. С крыльца одного из них к нам подошел высокий, тонкий юноша с ярко горящими глазами.
— Здравствуйте! — сказал он и потом, вытянув руку, показал Григорию короткую толстую палку: — это хорошо будет?
Григорий с деловитым видом осмотрел ее, потом примерился ею, как будто по невидимым городкам, и, отдавая палку сказал:
— Ничего! С руки пускай легко и быстро. Так, чтобы она колесом вертелась!
Юноша закивал головою.
— Знаю, знаю!
— Сколько вас для меня?
— Пятнасти есть, може больше.
— Только смотрите, когда во второй раз свистну! В первый раз, это — наш сигнал. А второй — для вас…
— Знаю, знаю.
— А то вы нам ноги подшибете еще!
— Ну, зачем же!
— Тащи наши палки!
Юноша скрылся за углом пошатнувшегося домишка и вернулся с тремя большими, в рост человека, палками.
Григорий взял самую большую, дал палку мне, Плаксину и сказал:
— Как только стемнеет, мы выйдем с вами за ворота. Палки по земле волочить надо. Затем скоро объявятся эти привидения. Петр стоит на той стороне площади. Мы тотчас тихо двинемся к этим чучелам, к тем, что ближе к нам. Поняли?
Мы кивнули.
— Ну вот! И как только я свистну, вы тотчас бросайтесь и палкой по ногам, да норовите пониже бить! Ну, всё. Идем и будем ждать!
Мы вышли за ворота и я увидел, к своему удивлению, что мы оказались почти на углу площади и проходящей мимо улицы.
На площади бегали дети, евреи сидели у ворот и под окнами своих домиков, но я сразу почувствовал какое то искусственное спокойствие в их позах и лицах и заметил странное отсутствие молодежи. Григорий сел на лавочку и заговорил:
— Теперь скоро. Видишь, уж смеркается. Еще немного — и появятся наши голубчики! Вот, потеха-то будет!
— Кто они? — спросил я.
— После скажу. Да, еще! Отсюда бежать каждый сам по себе будет, а после к нам бегите! Тсс…
Вечер спускался быстро. Темнота окутала площадь и скрыла очертания домов. Наступила тишина.
— Тсс… — повторил Григорий, вставая и беря палку. Мы сделали то же.
И вдруг в тишине раздалось унылое завывание. Что-то неприятное, жуткое охватило меня невольно.
На высоте полутора-двух сажен вдруг показались в воздухе красные светящиеся пятна. Еще и еще…
Делалось страшно. Показались привидения…
Вверху вспыхивало синеватое пламя, ниже явственно горели, как фонари, два сверкающие глаза, и что-то неясное, белое, как огромный мертвец, завернутый в саван, колебалось в воздухе и медленно подвигалось с улицы на площадь.
Их было три и они двигались всё быстрее, сопровождая каждое движение унылым воем.
Подле домиков раздались крики, плач, захлопали двери, окна.
— Вперед! — услышал я голос Григория, спокойный и ровный. — Мы им покажем!..
Его голос сразу ободрил меня и мне сделалось весело, когда я крепко ухватил свою палку и двинулся с Григорием и Плаксиным.
— По первому моему свистку бросайся вперед и бей понизу. По второму, отбегай в сторону — и домой!
Двигались страшные колеблющиеся саваны в глубину площади и неслышно подвигались мы прямо к крайнему из них.
Вот уж я почти подле него. Григория уже нет возле меня. Я крепко сжал свою палку…
Тонкий свист прорезал воздух. Я взмахнул палкой, как при игре в ‘масло’, и со всей силы махнул ею перед собою.
Раздался треск, она ударилась о палку, и в ту же минуту на землю упало что-то, рассыпая искры, а за ним тяжело рухнула на землю грузная фигура в белом, выругалась, вскочила, путаясь в белом балахоне, но я уже понял, какова сущность ‘привидения’, и нанес второй удар палкой по этому белому.
В этот момент раздался второй протяжный свисток. Я бросил палку и побежал в сторону. Это было как раз вовремя. Вся площадь вдруг огласилась неистовым криком и по ней пробежали черные фигуры с возгласами:
— Бей их!
Белые фигуры приостановились. Ближайший ко мне ухватил и поднял тяжелую палку-ходулю. С улицы раздались крики:
— Наших бьют! Выручай!
— Бей их! — неслось с площади, и всё пространство, видимое мною, покрылось черными фигурами, которые выкрикивали злобные слова и беспощадно дрались.
Я побежал с площади и остановился подле ворот дома Трубиных.
Почти следом прибежали они, Довойно, Плаксин и Кондратьев.
— Ловко! Теперь шабаш с привидениями! — сказал весело Григорий. — Идемте, господа, чай пить!
Мы пришли в палатку Петра, где на столе уже кипел самовар. Петр стал хозяйничать, а Григорий растянулся на кровати.
— Ге! — заговорил он весело: — мы с Петром сразу догадались, что это какие-нибудь лайдаки на ходулях. Так и вышло! Мы с ним ходили и всё высмотрели. Напротив интендантское управление помещается и вот четыре писаря и забавлялись. Когда все, когда двое, когда трое. Надевали мучные мешки, а наверху горшок с двумя дырками и с горячими углями! Ха-ха-ха! Ловко сегодня им всыпали!..
— Но там потом поднялась какая-то драка! — сказал я.
— Это уж не наше дело. Это евреи сами от себя, — ответил Петр. — Ну, будем чай пить.
— Доброе дело проучить таких бездельников, — вставая с кровати, сказал Григорий.
Дело вышло не совсем доброе. Рассвирепевшие евреи могли бы убить трех ‘веселых шутников, которых мы сшибли, если бы им на помощь не подоспела остальная команда.
Поднялась отчаянная драка. Была вызвана полиция. В результате: у двух евреев оказались проломленные головы и у одного писаря сломана нога.
Полицмейстер начал было производить дознание, но скоро прекратил его.
В городе же об этой битве на конной площади говорили чуть не всё лето и всегда при этом поминали братьев Трубиных, причем одни восхищались ими, другие ожесточенно ругали, как ‘разбойников’.
Несомненно, что к последним принадлежало и наше начальство, которое не преминуло бы выключить их из училища, если бы…
Если бы они сами не предупредили этого события…
Да, когда мы приехали с каникул и явились в классы, то их уже ни в классе, ни в городе не было.
Я пошел на их прежнюю квартиру.
Оказалось, они уехали все…
После уже мы узнали, что они уехали держать экзамен в Морской корпус, выдержали и поступили, а родители их поселились подле них где-то в окрестностях.
И сразу стало скучно в наших классах. Инспектор и надзиратели торжествовали и еще строже стали преследовать нас за всякое уклонение от строгой дисциплины.
Словно ворвался к нам весенний разгул, жажда жизни, сознание силы, — покрутил, повертел нас, дал нам почувствовать истинное веселье беззаботной юности и затем бросил нас на произвол школьной муштровки.
И долго мы, особенно весною, вспоминали ‘братьев-разбойников’, яркой ракетою мелькнувших в нашей жизни…
С той поры прошло много-много лет, и вот в роковые дни после 14 — 15 мая 1905 года я снова вспомнил этих милых братьев. Я прочел их имена в списках моряков, погибших в страшном Цусимском бою.