БРАТЬЯ.
БРАТЬЯ.
I.
II.
III.
IV.
V.
Братья, Каронин-Петропавловский Николай Елпидифорович, Год: 1881
Время на прочтение: 43 минут(ы)
Въ одинъ изъ степныхъ вечеровъ, когда жгучій жаръ немного ослаблъ, когда дышавшая зноемъ березовская степь сбросила съ себя полдневную дымку, придававшую ей видъ безконечнаго синяго моря, которое зажгли на всхъ точкахъ горизонта, и когда мировой судья счелъ возможнымъ надть халатъ, чтобы съ большимъ удобствомъ начать чаепитіе, трое его гостей услись за столъ и принялись за чашки. Одинъ изъ нихъ — его городской пріятель, другіе два — березовскіе мужики, два брата Сизовы, только что сработавшіе судь новое крыльцо. Ихъ судья усадилъ за свой столъ, какъ образчики степныхъ жителей вообще и березовцевъ въ частности: на, молъ, вотъ смотри и спрашивай. Статистикъ дйствительно предлагалъ имъ сотни вопросовъ о мстной жизни, но за нихъ долженъ былъ отвчать самъ хозяинъ, потому что они были молчаливы, какъ глубокіе колодцы, изъ которыхъ статистику трудно было что нибудь выудить, говорили о нихъ, спрашивали ихъ объ ихъ же жить, но они не могли угоняться въ своихъ отвтахъ за вопросами. Статистикъ между прочимъ интересовался вопросомъ: находятся ли мстные жители въ кабал? Еще бы! У кого? У кулаковъ. Это пришлые люди? Кровные и доморощенные. Значитъ, березовцы въ собственной жизни заключаютъ причины зарожденія, развитія и питанія своихъ враговъ? Здсь мировой судья далъ отвтъ простой и откровенный, въ томъ смысл, что каналій всюду много, а въ темной мужицкой сред больше, чмъ гд-нибудь, при этомъ мужицкую среду онъ сравнилъ съ мутной водой, въ которой плаваютъ добрые караси и злыя щуки, сравнилъ и захохоталъ. На дальнйшіе вопросы онъ отвчалъ пространно.
Одинъ изъ братьевъ, Петръ, слушалъ, повидимому, съ почтительнымъ вниманіемъ, но ничего не слыхалъ. У него въ печк въ это самое мгновеніе сушилась ось, передъ значеніемъ которой вс разглагольствія хозяина были пустыми. Онъ не выдержалъ долго. ‘Домой бы мн надо’ сказалъ онъ, на вопросы, куда онъ торопится, онъ отвчалъ: ‘Древо у меня въ нечк сушится — оно и безпокойно, какъ бы не пропало, чуточку перегоритъ и конецъ длу, сейчасъ треснетъ, хоть ревомъ реви’… Петръ былъ мрачно серьзенъ, говоря это и собираясь уходить, все время, пока мировой судья говорилъ о народной жизни, онъ думалъ именно объ этомъ ‘древ’, которое въ его глазахъ уже представлялось курящимся и треснувшимъ. Какъ ни упрашивалъ его судья посидть, онъ ушелъ. Другой братъ, Иванъ, казалось, исполнялъ вс дйствія, считаемыя имъ неизбжными при всякомъ чаепитіи, онъ наливалъ чай на блюдечко, дулъ на него и клалъ на пятерню, допивъ чашку, онъ опрокидывалъ ее вверхъ дномъ, клалъ на ея верхушку огрызокъ сахара и пытался благодарить за угощеніе. Но въ эту минуту хозяинъ кидалъ огрызокъ, наливалъ новаго чаю и приказывалъ дуть снова. И Иванъ дулъ. Это повторялось нсколько разъ. Судья такъ увлекся своими разговорами, что не обращалъ вниманія ни на самого Ивана, обливавшагося потомъ, ни на его слова. И тяжело же было Сизову! Пропуская большинство мудреныхъ словъ хозиина, онъ понималъ, что тотъ много говорилъ несправедливаго, неврнаго, но какъ бы надо было говорить — не зналъ. Лицо его было весьма плачевно, онъ конфузился, стыдливо посматривалъ на обоихъ господъ, какъ будто сидлъ на скамь подсудимыхъ. Онъ даже забылъ вытирать свое лицо, такъ что съ кончика его носа свшивалась капля воды.
— Николай Иванычъ! Ты погоди… такъ нельзя, говорилъ онъ, пытаясь собраться съ мыслями и возразить судь.
Послдній останавливался, чтобы выслушать его.
— Что? Ну, говори.
— Ты малость не тово, не такъ… Ты говори по порядку, чтобы выходило точка въ точку… А эдакъ нельзя. Ты говоришь, я міродъ…
— Ты слушай ушами, Иванъ, разсердился хозяинъ: — я не говорю, что каждый изъ вашихъ мужиковъ кулакъ, но я утверждаю, что въ каждомъ изъ нихъ сидитъ будущій кулакъ. Дайте только каждому изъ васъ силу, такъ вы живьемъ съдите другъ друга.
— Рази такъ можно? Ты суди по справедливости… повторялъ Иванъ. Онъ видимо огорчался.
— Такъ откуда же, по твоему, міроды-то ваши?
— Откуда!
— Да, откуда? Съ неба, что ли, они къ вамъ валятся?
— Зачмъ съ неба! Ты погоди, Миколай Иванычъ, дай мн срокъ… я теб предоставлю… надо обсудить все какъ слдуетъ, по настоящему… сказалъ Иванъ, во вс глаза смотря поперемнно то на того, то на другого барина и, повидимому, роясь въ своей голов въ поискахъ за настоящими мыслями.
Но вдругъ онъ, почувствовавъ всю горечь обвиненія, воскликнулъ:— Ахъ, ты Господи Боже мой! эдакая притча!
И замолчалъ.
— Вотъ вы и слушайте его! продолжалъ Николай Иванычъ, обращаясь уже къ статистику.— Никогда вы не добьетесь отъ него лучшаго отвта… не можетъ… Я съ нимъ много говорилъ, да и со многими изъ нихъ говорилъ… никто не можетъ! они даже удивляются при этомъ вопрос, какъ будто міроды живутъ гд-то на островахъ Фиджи, а не въ Березовк… Откуда кулаки? на это, конечно, много отвтовъ, въ числ которыхъ я выскажу и свой взглядъ. Я сказалъ: въ каждомъ мужик сидитъ кулакъ. Но пусть это неврно, бросаю на время свое мнніе. Что же изъ этого? Вы скажете, что кулаки — посторонняя сила, наплывшая въ деревню извн? Но я могу по пальцамъ перечесть всхъ здшнихъ міродовъ и разсказать ихъ родословную, изъ которой вы увидите, что вс они происхожденія домашняго. Замтьте, что въ эту глушь ни одна каналья не пойдетъ, не зная мстныхъ обычаевъ и условій, потому что безъ этихъ условій его подлости не принесутъ ни малйшей выгоды. Это ясно, какъ день: мужикодъ долженъ родиться въ той же мстности, гд ему предстоитъ совершить свой провиденціальный трудъ поданія темнаго народа. Но даже и это слабо выражено. Міроды и кулаки прямо таки родятся на мст, такъ что постороннимъ кулакамъ и прізжать не зачмъ: своихъ довольно. Вы хотя вотъ у него спросите (судья указалъ на Ивана), какими березовцы пришли сюда, какими стали теперь. Я разскажу. Пришли они изъ внутренней губерніи и поселились въ нашей степи при самыхъ благопріятныхъ условіяхъ и на мст, лучше котораго они и найдти не могли. Кругомъ безбрежныя степи, неистощимый черноземъ, отрзали имъ земли столько, что ее просто двать было некуда, кром того, подъ бокомъ у нихъ были башкирскія степи и казенныя земли. Башкиры обыкновенно соглашались отдавать неизмримыя пространства за щепоть спитого чаю, или за полъ-пирога! По рки Зыби росли густыя чащи дубняку, осины, березы — дрова. Рожью они кормили свиней, въ прос тонули мужики и умирали… Вы спросите только, что было тутъ! Ныньче же этого ничего нтъ. Лсъ весь вырубленъ, и топятъ навозомъ. Землю всю выпотрошили и теперь хнычутъ на малоземелье, собираясь идти дальше отыскивать кисельные берега. Башкирскія земли прозвали. Но это къ слову… Я говорю это только затмъ, чтобы показать всю невозможность кабалы. Зачмъ кабала? Зачмъ они запакостили землю? Зачмъ имъ понадобились кулаки, на которыхъ теперь у нихъ большее плодородіе, чмъ на хлбъ насущный?
— Николай Иванычъ, а, Миколай Иванычъ! Ей-ей, неврно! вставилъ Иванъ. Потомъ, онъ накрылъ чашку, положилъ на нее огрызокъ сахара и благодарилъ за угощеніе хозяина.
Послдній остановился, самъ отпилъ глотокъ чаю, налилъ молча новую чашку Ивану и приказалъ:
— Пей! Посл чего продолжалъ:
— Забылъ еще объ одномъ: когда они появились на ныншнія мста, они были одинаково слабы, немощны и голы… Вотъ онъ вамъ скажетъ, въ какихъ землянкахъ они прожили два года, иные прямо обитали въ ямахъ, образовавшихся естественно. Дикій народъ былъ, милостивый государь! Понимаете, зачмъ я это припомнилъ? Равенство нищеты — вотъ, къ удивленію, необходимое условіе, безъ котораго они не могутъ жить дружно. Дай имъ только оправиться немножко, они уже начинаютъ сть другъ друга. Такъ это и происходило на самомъ дл. Пока они были голы, они работали дружно, безъ зависти, не заглядывали другъ другу въ карманы и не длились на міродовъ и просто мужиковъ, а какъ только оправились, поползло все врозь… Я могу уступить только въ одномъ: отказавшись отъ мннія, что каждый мужикъ есть будущій кулакъ, я никогда не откажусь длить ихъ на міродовъ и ротозевъ. Судите сами. Мало того, что они вырубили лса, вытоптали луга, занавозили рчку, гд теперь, какъ вы сами видли, плаваетъ зелень, отъ которой болятъ десны и глаза, мало того, что они прозвали башкирскіе участки, захваченные нын мщанами, второй гильдіи купцами, отставными чиновниками и прочими проходимцами, самыя общинныя-то права свои они проротозяли. Вы знаете сами, что значатъ міроды на ихъ сходахъ!
— За угощеніе, Миколай Иванычъ! перебилъ добродушно Иванъ, въ пятнадцатый разъ изъявляя намреніе кончить чаепитіе.
Николай Иванычъ какъ будто не слыхалъ и налилъ новаго чаю.
— Пей, сказалъ онъ и продолжалъ:— въ настоящее время у нихъ много ‘богатевъ’, большая часть которыхъ претендуетъ на шеи березовцевъ, и кулаковъ, которые обзываютъ своихъ же односельчанъ ‘чернядью’. Сходомъ управляютъ именно эти высокопоставленные люди, а ‘чернядь’ только приспособляетъ свою шею для сдачи въ аренду… Это именно послдняя степень ротозйства. Все у нихъ ускользаетъ изъ рукъ, даже право распоряжаться собой. Вотъ именно это-то слюняйство и играетъ ршающую роль въ появленіи и развитіи среди нихъ разнаго вида кулаковъ, и здсь оказывается — я давно живу въ этихъ палестинахъ и могу похвастаться знаніемъ мстныхъ мужиковъ — оказывается ясно до очевидности, что березовцы, какъ самые коренные слюняи, никогда не мшаютъ зарожденію кулака, даже не замчаютъ его, какъ кулака. Онъ просто для нихъ ‘богатй’. Они ему врятъ, какъ своему брату, и уважаютъ его, какъ умнаго человка. Да онъ и на самомъ дл ихъ братъ, ‘плоть отъ плоти’, иначе бы отъ него сторонились, пугались. А они уважаютъ его. Я увренъ, что ихъ идеалъ именно этотъ ‘богатй’, который въ своемъ семейств извергъ, а на міру — нахалъ и прохвостъ, который вертитъ міромъ безъ стыда. Только собственное слюняйство мшаетъ каждому изъ нихъ осуществить такой милый идеалъ… Впрочемъ, я отвлекся отъ предмета. Я сказалъ, что они не замчаютъ кулака. Именно. Хватаются же за бока они только тогда, какъ ‘богатй’ задетъ въ область кровныхъ правъ и выкинетъ какую-нибудь отчаянную гадость, а до той поры имъ и въ голову не приходитъ сократить человка, вреднаго для цлаго общества.
Иванъ Сизовъ не понялъ и десятой доли въ рчахъ хозяина, еще въ начал онъ пытался возразить, но дале, подавленный массой мудреныхъ словъ, опшилъ окончательно и сидлъ съ раскрытымъ ртомъ, какъ оглашенный: ‘экъ честитъ!’ только и думалъ онъ.
— Такъ вы думаете, что небрежность и поклоненіе сил — главныя причины развитія кулачества въ этой мстности? спросилъ статистикъ.
— Пожалуй, отвчалъ судья.
— И вы не находите вншнихъ причинъ этого развитія?
— Никакихъ. Я потому-то и говорилъ почти объ одной Березовк, что жизнь въ ней была обставлена такъ хорошо, какъ только можно желать. Слдовательно, березовцы сами виноваты.
Иванъ Сизовъ изобразилъ на своемъ лиц виновность. На его почернвшемъ отъ солнца, а теперь лоснящемся отъ пота лиц отражалось стыдливое смущеніе. Онъ въ послдній разъ опрокинулъ вверхъ дномъ свою чашку, положилъ на нее крошку сахару съ самою внимательною осторожностью и попробовалъ утереть лицо, въ тоже время поглядывая со страхомъ на господъ, въ ожиданіи минуты, когда они снова начнутъ ‘честить’. Но его честные, прямодушно мигавшіе глаза ни одного раза не сверкнули злобою, достаточно было одного ласковаго и милостиваго одобренія его со стороны судьи, который сказалъ статистику, что разговоръ не относится къ Ивану Тимофичу и что онъ — душа-человкъ (‘люблю такихъ!’), достаточно было судь высказать это и прекратить разговоръ о кулачеств, чтобы замшательство и стыдливость его моментально прошли. Онъ весь какъ-то распустился отъ этой ласки, глаза засвтились благодарностью, и онъ вдругъ сталъ шумно разговорчивымъ. Впрочемъ, всякій разговоръ скоро смолкъ, потому что статистикъ ушелъ побродить съ ружьемъ, а мировой судья слъ къ окну и принялся насвистывать маршъ.
Иванъ долго сидлъ въ молчаніи, не желая прерывать художественнаго занятія хозяина.
— Миколай Иванычъ! сказалъ онъ, наконецъ.
— Что? безсознательно откликнулся судья.
— Я все насчетъ давишняго. Ты говоришь — сами виноваты, что даемъ волю богатямъ. Такъ. А какъ же не дать имъ воли? Надо судить по человчеству… Не знаешь ты нашихъ дловъ, ей-ей, Миколай Иванычъ!
— А какія ваши дла? спросилъ также механически судья.
— У насъ-то? Первое наше дло — міръ, стало-быть, грхъ завсегда. Разъ.
Судья засвисталъ, улыбаясь.
— Второе наше дло — науки нтъ. Два.
Судья захохоталъ.
— Все? спросилъ онъ.
Иванъ Сизовъ отороплъ. Онъ думалъ, что воочію доказалъ несправедливость словъ судьи и вдругъ надъ нимъ смются! Онъ постоялъ-постоялъ около косяка двери и собрался уходить, для чего сталъ прощаться съ хозяиномъ. Послдній выдалъ ему деньги за работу и отпустилъ съ приглашеніемъ заходить почаще. ‘Я люблю такихъ’, еще разъ повторилъ онъ, а на разговоръ просилъ не обижаться.
Идя отъ дома судьи къ деревн, Иванъ замечтался. Ночь была хорошая. Угостили его хорошо. И похвалили. ‘Душа’… припоминалъ онъ въ сотый разъ, и блаженнйшая улыбка играла на его лиц во всю дорогу, пока онъ не столкнулся съ братомъ. Петръ его сразу огорошилъ.— Получилъ? спросилъ онъ. Иванъ досталъ кошель и высыпалъ на ладонь вс мдяки. Двухъ копеекъ не оказалось.— Гд-жь он? спросилъ подозрительно Петръ. Оказалось, что судья по ошибк не додалъ двухъ копеекъ. Петръ презрительно осмотрлъ брата и пошелъ тотчасъ же къ судь за полученіемъ двухъ копеекъ, которыя въ скорости и получилъ, за что бросилъ еще одинъ презрительный взглядъ на Ивана.
Два года, протекшіе со дня постройки двумя братьями крыльца у судьи, показали имъ невозможность не только совмстныхъ построекъ крыльца, но просто сожительства въ одной изб. Имъ стало тсно.
Началась разноголосица пустяками, кончилась полнымъ сознаніемъ безтолковщины въ общемъ хозяйств. ‘Главная причина — бабы’, говорили потомъ оба брата. Дйствительно, ихъ бабы довольно надлали бдъ. Смирныя, сносливыя и разсудительныя врозь, он длались невыносимыми и оглашенными, когда об въ разъ торчали передъ печкой. Здсь он кололи другъ друга словами, толкались локтями и подставляли другъ другу ухваты и кочерги. Все это мелочи, но он заключали въ себ ядъ, разлагавшій сложную семью. Опрокинутые горшки, уроненныя кочерги и прочая дрянь ничего не значили сами но себ, но, какъ орудія подкапыванія и мести, они служили превосходно. Уронитъ и разобьетъ Авдотья глиняный черепокъ — и Алена дойметъ этимъ черепкомъ свою противницу такъ, что осколки его глубоко врзываются въ тло той и остаются памятными ей на всю жизнь. Та и другая взаимно наблюдали за собой, выслживая каждая свой шагъ. Сунетъ потихоньку Алена своей двочк кусокъ — Авдотья запомнитъ это и хоть заднимъ числомъ, но отравитъ съденную пищу. Каждая изъ бабъ колотила своихъ ребятъ такъ, какъ только ‘лупятъ’ въ деревняхъ, гд то и дло раздается отчаянный ревъ отшлепанныхъ человчковъ. Но стоило только Ален щипнуть сынишку Авдотьи, какъ эта послдняя поднимала въ изб цлый содомъ.
Мелочи, дрянь, домашній соръ служили горючимъ матеріаломъ, разжигая враждебныя чувства женской половины избы. Братья отъ времени до времени вмшивались въ распрю, стараясь потушить ее, но длали это такъ, что только увеличивали сумятицу взаимныхъ отношеній. На самомъ дл, они сами были причиной вражды и разногласія, если бабы раздували ненависть, то потому, что въ ихъ рукахъ всегда оказывается больше горючаго матеріала — сору. Еслибы Иванъ и Петръ сами дйствовали во всемъ согласно, то ихъ бабы никогда не ршились бы употреблять соръ, по оба брата ршительно во всемъ расходились.
Иванъ былъ старшимъ, Петръ ему долженъ былъ подчиняться.
Иванъ былъ большакъ, заправитель всей хозяйственной машины, однако, сосди выражали очень часто недоумніе, почему главенствуетъ Иванъ, а не Петръ, отличавшійся, по мннію всхъ, большими правами на главенство, у него каждая щепа шла въ дло, находя подъ его руками цлесообразное мсто. Но такъ распорядился передъ смертью ихъ родитель. Отсюда и произошла вся безалаберщина. Петръ сначала послушался родительскаго слова, покорился Ивану, но, мало-по-малу, пришелъ къ заключенію, что Иванъ — баба, худой хозяинъ, разгильдяй, котораго не стоитъ слушать. Вышли наружу мелочи, дрянь, соръ, которые вс пошли въ дло разъединенія двухъ хозяйствъ. Петръ, какъ и бабы, принялся въ каждый мигъ слдить за Иваномъ, который вчно чувствовалъ на своей спин подозрительный взглядъ брата, не понимая, за что онъ серчаетъ. Самъ онъ не способенъ былъ выглядывать, наблюдать, онъ никогда не подозрвалъ въ брат черныхъ мыслей, просто потому, что, судя по себ, не могъ ихъ допустить. Онъ думалъ: ‘чай мы братья, родительская-то кровь у насъ вопче’. Ссориться онъ также не любилъ, но тмъ не мене былъ ежедневно оскорбляемъ ‘родительскою кровью’. Онъ спрашивалъ: какая причина? И не было отвта. Ему иногда казалось, что должно быть онъ дурно поступаетъ и давалъ себ слово поступать по настоящему, какъ слдуетъ, чтобы не испытывать на себ этого тяжелаго взгляда, который проникалъ въ его душу, возмущая его совстливость.
— Что-й это ты, Петруха, глядишь… на мн ничего не написано. Ежели на что серчаешь, такъ ты, братъ, выложи все наружу, чтобы безъ подковырокъ было…
— Ничего, отвчалъ Петръ.
Или молчалъ. Иванъ принужденъ былъ ограничиться однимъ вздохомъ, совстясь, что сболтнулъ нехорошее слово.
Впрочемъ, онъ такъ врилъ въ ‘родительскую кровь’, что забывалъ ея оскорбленія. Видя, какъ братъ обдаетъ его холодомъ, онъ говорилъ хитро: пущай?! а смотря на бабъ, которыя подъ часъ рвали и метали, онъ добродушно думалъ: ничего, перемелется — мука будетъ. Онъ врилъ, что достаточно не бередить гнвъ — онъ самъ пройдетъ, ‘потому, напримръ, дермо… не трошь его — оно не будетъ и вонять’. Ссоры бабъ даже часто доставляли ему удовольствіе, онъ дразнилъ ихъ, отпуская на ихъ счетъ простодушныя шуточки, сядетъ на лавку и смется. Забывая оскорбленія, онъ забывалъ свое намреніе поступать по настоящему, какъ слдуетъ. Эта неисправимость и бсила Петра. Но это былъ только предлогъ — Петръ везд видлъ предлоги уколоть Ивана… Бросилъ Иванъ на двор телегу, оставивъ ее мокнуть на дожд, Петръ это непремнно замчалъ, онъ нарочно съ трескомъ завозилъ въ сарай телегу, а возвратившись въ избу, кололъ: ‘что ротъ-то разинулъ?’
Петръ во всхъ поступкахъ Ивана сталъ видть одну сплошную глупость. Правда, Иванъ любилъ пошутить, но безъ этого онъ не могъ обойтись, безъ этого жизнь не казалась бы ему красною. Любилъ онъ, напримръ, своихъ дтей и всхъ ребятъ брата безъ исключенія и никогда не въ силахъ былъ отказать себ въ удовольствіи купить имъ пряниковъ. ‘Ей, ребята! Иди ко мн, кто хочетъ гостинцевъ… лиса пришла!’ кричалъ онъ, вылзая изъ телеги, бросалъ лошадь, забывалъ дло и возился съ ребятами. Поднимался шумъ. Вся гурьба маленькихъ сорванцовъ, которые любили его, лзла ему на спину, крутилась около ногъ, дергала за бороду, ревла отъ восторга. Иванъ и самъ былъ въ восторг, такъ что большую часть шума, производимаго длежомъ пряниковъ, Петръ приписывалъ ему. ‘Вонъ куда денежки-то уходятъ’, говорилъ онъ, непремнно появляясь на мст длежа пряниковъ. Одни эти слова приводили въ смущеніе Ивана, отравляя его удовольствіе. А все-таки безъ шуточки онъ не могъ обойтись. Изъ-за тхъ же ребятъ выходили постоянно непріятности, выражавшіяся со стороны Петра колючими взглядами и словами, а со стороны Ивана горечью и недоумніемъ: за что братъ серчаетъ? Иванъ не рдко цликомъ входилъ въ интересы ребятъ, разсуждалъ съ ними, начиналъ препирательства, ссорился или вызывалъ нарочно борьбу между ними, когда всмъ длалось скучно. Между мальчишками происходилъ бой, они тузили другъ друга, оглашая дворъ ревомъ и тумаками. Иванъ горячо вмшивался въ дло: подсмивался, если одинъ изъ противниковъ валился на землю, или стыдилъ, поощряя, когда боецъ слаблъ… ‘Ай-ай, Микитка! Плохъ, плохъ, братъ! говорилъ онъ, принимая на себя стыдящее выраженіе: — оченно плохъ, Микитка! ужь этого не скроешь… Вонъ онъ какъ тебя двинулъ, Сенька-то!.. А ты его самъ… ты его въ пузро дерни, садани его снизу… во какъ! Молодчина! ловко! Валяй его хорошенько… буцъ, буцъ!’ Иванъ самъ приходилъ въ восторгъ, принимая живйшее участіе въ драк ребятъ, онъ принималъ вс выраженія и позы дерущихся, всмъ существомъ отдаваясь игр… Появлялся Петръ. Однимъ своимъ появленіемъ прекращалъ шумъ. Одинъ его взглядъ изъ нодлобья, одни его тонкія, плотно сжатыя губы могли отравить всякое удовольствіе. Онъ это и самъ зналъ, но, не довольствуясь этимъ, радикально отравлялъ шутливое настроеніе Ивана какими-нибудь дкими замчаніями.
— Работать бы надо… нечмъ дразнить ребятъ… пустяковинный человкъ!
Петръ и на самомъ дл думалъ, что онъ работаетъ одинъ, а братъ только вызжаетъ на немъ. Эта мысль самого его отравляла, не давая ему покою, ему вчно казалось, что онъ передлалъ, а Иванъ не додлалъ. Онъ не переставалъ, кажется, ни минуты безпокоиться о хозяйств, въ т же минуты думая, что съ Иваномъ хозяйства не соберешь, потому — пустяковинный человкъ! Самъ онъ не сидлъ ни минуты безъ дла, не шлялся безъ пути, притомъ каждое его дло имло всегда осязательную цль, обдумано было и принаровлено. Увидитъ безъ дла валявшійся гвоздь — приберетъ его къ мсту, такъ что когда придетъ надобность въ гвозд, онъ его употребитъ. У него ничего не пропадало даромъ, ни вещи, ни время. Цлые дни онъ проводилъ въ томъ, что собиралъ и копилъ всякую чепуху, которая, однако, въ его рукахъ всегда находила надлежащее мсто. Иванъ поступалъ вопреки ему и какъ будто даже на зло: на, молъ, вотъ теб, выжига! Такъ казалось Петру, потому что тотъ заржавленный гвоздь, которому онъ нашелъ мсто, Иванъ вынималъ и терялъ. Петръ зеленлъ, когда видлъ это, а видлъ онъ все, что творилъ Иванъ.
— Пустяковый человкъ! раззоритъ онъ меня, идолъ! говорилъ, въ упоръ смотря на Ивана, Петръ. Иванъ готовъ былъ плакать отъ горя. А Петръ думалъ про себя: ахъ, кабы я былъ одинъ хозяиномъ, кабы не было этой пустой башки!
Разъ такая мысль появилась въ семь — послдняя на половину разрушена. Къ несчастію, Иванъ ничего этого не замчалъ, и когда Петръ бросалъ въ его сторону одно изъ своихъ колючихъ словъ, Иванъ бывалъ огорченъ, но думалъ, что онъ поступаетъ какъ слдуетъ, тмъ боле, что самая жадность Петра, его алчное желаніе копить вызывали въ немъ одно уваженіе. Лично самъ онъ не былъ одаренъ этими хозяйственными свойствами и не считалъ всякую ‘погань’, валявшуюся на двор, годною къ какому-нибудь употребленію, но проявленіе этой алчности онъ привтствовалъ, какъ хозяйственность, какъ умнье наживать деньгу, какъ показатель ума Петра. ‘У-у, башка!’ говорилъ онъ при удобномъ случа. И эта высокая, нравственная оцнка алчности, это смшеніе алчности съ умомъ прямо противорчили тмъ поступкамъ, на которые онъ самъ былъ способенъ.
Очень любилъ онъ сидть вечеркомъ на бревн, это всегда приходилось на праздникъ. Сидлъ онъ на бревн передъ своей избой и калякалъ съ пріятелями, ведя нескончаемые разговоры о разнообразныхъ предметахъ, занимавшихъ его умъ. Это было одно изъ тхъ удовольствій, въ которыхъ онъ не могъ себ отказать. Онъ часто засиживался на своемъ любимомъ мст до темной ночи, когда шумъ деревенскій стихалъ и издалека, изъ степи, слышалась перекличка перепеловъ, а въ сосднемъ озер квакали лягушки, когда на неб свтился уже мсяцъ, и шумный разговоръ самъ собою замиралъ. Понятно, что отъ такихъ сидній на бревн по вечерамъ нельзя ждать какого-нибудь проку для хозяйства, такъ говорилъ ему Петръ, но онъ любилъ ихъ, какъ средство отвести душу, любилъ онъ самъ что-нибудь разсказать, напримръ, о томъ, какъ въ позапрошлый годъ чуть-чуть не поймалъ волка у себя въ сняхъ, или какой у него умный меринъ, ‘сейчасъ это увидитъ у тебя хлбъ въ рук, подкрадется и цапъ! даже на удивленіе!’, любилъ онъ и слушать разсказы другихъ, то веселые и смшные, то тихіе и тоскливые, любилъ онъ и ту минуту, когда посл шумнаго разговора вдругъ вс смолкнутъ, поочереди вздохнувъ, а гд-нибудь въ степи раздается ржаніе лошади, скрипъ запоздавшей телеги, или степная псенка, заставляющая вдругъ заныть сердце, задуматься…
Иванъ не пропускалъ ни одного сборища и везд принималъ на себя роль хозяина. Никто такъ не умлъ длить и подносить чарки общественной водки, когда міру удавалось содрать съ кого-нибудь ‘штрахъ’. Иванъ въ такихъ случаяхъ былъ на верху блаженства, достижимаго въ той точк земли, гд стояла Березовка. Цлая деревня тогда обращала на него взоры и довряла его ловкости, испытанной въ самыхъ затруднительныхъ обстоятельствахъ, когда, напримръ, лакомокъ собиралось много, а вина было только полведра. Иванъ въ совершенств зналъ, сколько изъ даннаго количества выйдетъ чарокъ, сколько ‘останется въ залишк’ и куда двать этотъ залишекъ, выражавшійся часто такою дробью, которую можно было только лизать. Самъ Иванъ почти не пилъ: до того онъ былъ погруженъ въ свою выдающуюся роль, довольствуясь общественнымъ довріемъ къ его способностямъ. Для него самый процессъ распредленія чарокъ, во время котораго онъ снималъ шапку, кланялся, прося выкушать, казался праздникомъ. Впрочемъ, у него и дома иногда собирались гости на пирушку, но тогда онъ совсмъ не могъ усидть на мст отъ пожиравшей его радости, онъ суетился, упрашивалъ выкушать, и съ лица его не сходила блаженнйшая улыбка.
Еслибы кто назвалъ имя Ивана Сизова и спросилъ у любаго изъ жителей Березовки: знаете ли вы его? то непремнно получилъ бы такой отвтъ: ‘эва! какъ же его не знать!’ Дло въ томъ, что Иванъ былъ самымъ искуснымъ распредлителемъ луговъ, земли, огородовъ и прочей мірской собственности. Когда березовцы, около Петровокъ, собирались на лугу и ссорились изъ-за кусточковъ, яминокъ и другихъ предметовъ общественной вражды, Иванъ являлся примирителемъ добросовстнымъ и искуснымъ и, если угодно, единственнымъ. Онъ зналъ лучше всякаго, сколько всхъ спорныхъ кусточковъ, сколько даетъ сна каждая яминка и черезъ какой пень надо провести грань, чтобы одинъ изъ спорящихъ не получилъ на дв горсти больше корма.
У него былъ превосходный глазомръ. Достаточно было для него лечь на брюхо въ траву, сдлать изъ рукъ подзорную трубу, посмотрть и объявить: ‘въ аккурат!’, чтобы брехавшіе другъ на друга спорщики умолкли, вря въ его подавляющій авторитетъ. Въ такіе дни онъ, высунувъ языкъ, бгалъ отъ одного конца луга въ другой, потому что вс въ него врили и звали… ‘Тимофичъ!’ раздавалось на одномъ конц. ‘Ива-а-анъ!’ кричали его съ другого боку. Онъ и жеребья носилъ, когда наставала минута вынимать ихъ, онъ становился въ центр, развертывалъ свою шапку, въ которой положены были жеребья, и трагически произносилъ: ‘н-но, Господи благослови, вынимай!’ Его лицо, въ обыкновенныхъ случаяхъ сердечное, длалось суровымъ. Такъ онъ служилъ міру.
Пользуясь широкимъ довріемъ общества, онъ поддерживалъ его всми своими способностями и служилъ своей деревн всею наличностью своей готовности. А готовность его лежать на брюх въ трав или длить на чарки вдра вина была только сотою долею тхъ услугъ, которыя онъ оказывалъ своему міру. Онъ, напримръ, зналъ, сколько копеекъ въ прошлое лто переплачено коровьему пастуху, сколько не доплачено свиному и сколько еще надо уплатить сала башкирцу, пасшему лошадей. Все это міру надо было держать въ ум, помнить, и все это сохранялось, какъ въ кладовой, въ голов Ивана Сизова. Какая важность въ этихъ пустякахъ для міра — объ этомъ Иванъ никогда не думалъ и не спрашивалъ себя. Взгляды его на свой міръ были лишены, такъ сказать, всякаго основанія и покоились на преданіи, которое отъ давности просто заскорузло. ‘Такъ міръ желаетъ’ — это единственный отвтъ, котораго можно было отъ него добиться на вопросъ: зачмъ ему надо было ползать на брюх, ради какой пользы онъ помнилъ сало и семь копеекъ серебромъ? Онъ врилъ, что міръ всегда справедливъ и уменъ, но міръ въ его представленіи, что особенно замчательно, не совпадалъ съ наличностью всхъ березовцевъ, а былъ нчто отвлеченное, невидимое и неосязаемое, существо, въ одно и тоже время справедливое и могущественное, совстливое и незыблемое. Міръ идетъ испоконъ вку, вс ‘хрестьяне’ также испоконъ вку жили на міру, представленіе о немъ дошло до Ивана по преданію, жизнь въ немъ отдльныхъ единицъ давнимъ давно отлилась въ опредленную рамку, которая застыла и заплсневла, никто не сомнвается ни въ его существованіи, ни въ справедливости его пріемовъ. Иванъ не былъ исключеніемъ. Онъ врилъ, что надо уважать его и оказывать ему услуги, врилъ, что онъ сила, но онъ чувствовалъ все это и никогда не подвергалъ критической мысли явленія въ этомъ міру, просто даже не думалъ о немъ. Онъ былъ для него такъ же несомнненъ, какъ окружающій его воздухъ, и такъ же безсознателенъ. Никогда ему и въ голову не приходило спросить себя хоть разъ: что такое міръ? Зачмъ онъ существуетъ? Точно ли онъ уменъ и справедливъ? О своихъ длахъ Иванъ еще думалъ, о мірскихъ — никогда.
Наоборотъ, Петръ Сизовъ обо всемъ соображалъ. Кажется, не было минуты, когда бы онъ о чемъ-нибудь не соображалъ. Правда, вс его думы клонились къ пріобртенію какой-нибудь новой чепухи для хозяйства, и если существованіе шишки пріобртательности когда-нибудь подвергалось сомннію, то Петръ Сизовъ могъ бы представить себя въ качеств несомнннаго обладателя ею. Но онъ думалъ и о мір, только съ собственной точки зрнія. Въ немъ не было ни одного намека на ту сердечность, которую носилъ въ себ его братъ. Въ то время, какъ этотъ послдній откликался на всякій зовъ и бгалъ, высунувъ языкъ, по лугамъ, Петръ молча добивался лучшаго куска земли для себя, держась въ сторон отъ споровъ за ямки, кустики и другіе сущіе пустяки, добивался онъ лучшаго куска какъ-то безъ шума, просто и быстро. Съ тою же дловитостью онъ присутствовалъ и на другихъ мірскихъ сборищахъ или просто молчалъ, если дло не касалось лично его, иногда, выслушивая на сход кучу перебранокъ, болтливыхъ ссоръ и пустыхъ разсужденій о грошевыхъ длахъ, онъ презрительно оглядывалъ всхъ, бралъ шапку и уходилъ, съ его устъ срывалось не мене презрительное слово: ‘дубье!’ Это молчаливое презрніе ко всему, по его мннію, бездльному дало ему со стороны березовцевъ уваженіе и боязнь, такъ что когда Иванъ Сизовъ говорилъ: ‘у-у, башка!’, то вс соглашались.
Петръ Сизовъ не бездльнымъ считалъ скоре пріобртеніе въ свою пользу ржаваго гвоздя, чмъ возню съ міромъ, который дйствительно заржавлъ. Шишка пріобртательности зудла въ немъ такъ сильно, что онъ, наконецъ, затялъ куплю и продажу хлба, собраннаго довольно замысловато, затялъ помимо согласія большака своего и минуя вс пріемы обыкновеннаго крестьянина, главной обязанности котораго — обливать потомъ землю — Петръ не сочувствовалъ. Ивана онъ считалъ дуралеемъ, ‘почитай что никуда негоднымъ’, кром бездльнаго препровожденія праздничныхъ вечеровъ на бревн, а потому куплю и распродажу хлба взялъ на себя. Онъ здилъ въ свободное время по деревнямъ, обмнивалъ хлбъ на мдные кресты, кольца, пояски, гребенки, удочки и взялъ, такимъ образомъ, самую замысловатую часть предпріятія на себя. Дло же Ивана состояло только въ томъ, что онъ здилъ по свжимъ слдамъ брата и собиралъ его обильную добычу, наваливая ее въ телегу въ вид мшковъ, мшочковъ и узловъ. Онъ старательно исполнялъ выдумку брата, безъ всякой тни неохоты, хотя считался большакомъ. Самъ онъ ничего подобнаго не могъ бы придумать и потому искренно называлъ брата ‘башкой’. Мало того, онъ приходилъ въ восторгъ отъ своей промышленности, пораженный ея необыкновенной выгодой. Онъ не утерплъ, чтобы не разболтать объ этомъ на бревн своимъ пріятелямъ, что было прямо противно всмъ правиламъ торговли. ‘Ловкую штуку затялъ Петръ! говорилъ онъ на бревн пріятелямъ, слушавшимъ его съ разинутыми ртами.— Не гляди, что пояски, уды, ленты… тутъ, братцы мои, дло пахнетъ тыщами. Большую кучу деньжищъ можно заработать въ эдакомъ промысл! И работы никакой. Ты дашь поясокъ, а теб насыпаютъ хлбца. Такъ надо прямо говорить — умную башку надо носить на ше, чтобы задумать такую прокламацію. Подставляй только пригоршни — деньги сами посыпятся, озолотишь себя’… Иванъ болталъ и дальше все въ такомъ же дух, но его пріятели съ недовріемъ посматривали на него.
Но Иванъ Сизовъ не могъ долго выдержать. Несогласіе съ братомъ сразу усилилось по одному пустому поводу. Разъ онъ похалъ по окрестнымъ деревнямъ, по свжимъ слдамъ брата, чтобы собрать всю его недавнюю кулацкую добычу. Между прочимъ, онъ долженъ былъ взять нсколько фунтовъ льняного смени отъ одной старухи въ сосдней деревн. Пріхалъ, остановился возл ея избы и сталъ привязывать лошадь къ воротнему столбу. Но въ это время въ изб шелъ разговоръ, часть котораго Ивану невольно пришлось, къ его изумленію, выслушать, потому что окошко было открыто.
— Кто это тамъ приперся къ намъ? спрашивалъ мужичій голосъ.
— Кажись, Иванъ Сизовъ, должно, онъ — отвчалъ старушечій, дребезжащій и шепелявый голосъ, не регулируемый зубами, которыхъ старуха не досчитывалась.
— Это который маклачитъ?
— Маклачитъ. Двое братьевъ… изъ Березовки.
— За какимъ же дломъ?
— Да я промняла смячка на три пояска, да на хрестъ… Только, каторжные, они, должно думать, облопошили старую дуру, смячка-то ровнехонько девять фунтиковъ, а пояска-то только три, да хрестикъ… Мошенники, должно думать!
Иванъ дрогнулъ. Никогда онъ не думалъ, что удивительное предпріятіе, выдуманное братомъ, есть мошенничество, онъ, напротивъ, восхищался имъ.
Неровными и несмлыми шагами отправился онъ въ ворота, задлъ плечомъ за калитку, нершительно остановился передъ снною дверью, но все-таки согнулся въ три погибели, чтобы пролзть въ косую дыру, называвшуюся дверью, и съ смущеніемъ остановился у порога. Ему стыдно было даже вспомнить о смячк, и онъ долго стоялъ растерянно молчаливымъ, усиленно приглаживая волосы… А раньше онъ всегда начиналъ длинное балагурное каляканіе. ‘Маклакъ… мошенникъ, должно думать!’ — это поразило его. Вмсто того, чтобы спросить долгъ, онъ попросилъ огоньку. Старуха подала ему горячій уголь, и онъ заткнулъ его въ трубку, долго не попадая въ отверстіе, руки его дрожали. Еслибы сама старуха не вынесла ему мшка съ смячками, онъ долго бы еще простоялъ у порога и все шлепалъ бы губами о чубукъ, показывая видъ, что онъ никакъ не можетъ раскурить… Взявъ мшокъ подъ мышку, онъ черезъ мгновеніе сидлъ уже въ телег, направляясь домой. Больше ему никуда не хотлось заглянуть. Онъ пустилъ лошадь на произволъ, та и шла всю дорогу лниво, то задвая телегой за кусты, то совсмъ сворачивая въ сторону отъ дороги, чтобы сорвать и състь верхушку травы. Иванъ не трогалъ ея. Онъ задумался. Шапка его сдвинулась на затылокъ. Въ голов переваривались слова: ‘должно думать, мошенникъ’.
Съ тмъ же задумчивымъ видомъ Иванъ разсказывалъ о своей неудач въ промышленности и посл, сидя на бревн съ пріятелями и сосдями. Удивительную промышленность онъ бросилъ съ той поры совсмъ. Но ни за что не могъ объяснить, почему бросилъ. ‘Не задача! говорилъ онъ загадочно, кивая головой: — врно говорю — тыщи! Только я сплоховалъ, бросилъ.’
— Отчего бросилъ? спрашивали у него пріятели.
Иванъ качалъ головой, конфузился. Разговоръ ему былъ непріятенъ. Каждое слово надо было вытягивать изъ него силой. Онъ длался упрямъ.
— Неспособно, возражалъ онъ.
— Эдакое-то дло! Какъ неспособно?
— Такъ. Неподходяще.
— Да отчего? Барыша нтъ?
— Какъ барыша нтъ! барышъ прямо руками загребай. Врно.
— Такъ что же ты?
Иванъ задумывался.
— Проторговался?
— Карахтеру нтъ, проговорилъ онъ загадочно. Такъ ничего и не добились отъ него.
Петръ скоро увидалъ, что его брату наскучила выдуманная имъ промышленность, онъ еще больше сталъ злобиться на него, пересталъ его совсмъ слушаться и старался ускорить раздлъ. ‘Пустая башка’ — единственное названіе, которое съ той поры онъ сталъ давать Ивану, прямо въ глаза высказывая, что онъ не хочетъ больше работать на дураковъ, — а этимъ именемъ Петръ называлъ всхъ своихъ односельцевъ, исключая людей, за которыми онъ признавалъ умъ, потому что они, подобно ему, обладали шишкой пріобртательности. Ни малйшей привязанности къ своей деревн, изъ которой онъ готовъ былъ въ каждую данную минуту выйдти, у него не существовало, мірскому одобренію онъ не придавалъ никакой цны, день, когда онъ пустилъ срамъ на свой прародительскій умъ, насталъ очень скоро, и раздлъ произошелъ быстре, чмъ даже онъ ожидалъ.
Въ этотъ день дворъ братьевъ Сизовыхъ представлялъ зрлище разрушенія и вражды, валялись неприбранными телеги, сани, кадушки, корыта, но вс эти предметы длились на дв кучи, изъ которыхъ одна оставалась за братомъ Иваномъ, другая отходила къ брату Петру. Надъ дворомъ то и дло поднималась пыль, слышался трескъ. Самый раздлъ происходилъ молча. Петръ ходилъ по всмъ закоулкамъ и каждую вещь осматривалъ подозрительно. Иванъ ходилъ за нимъ какъ потерянный, ходилъ и соглашался на все, что предлагалъ братъ. Онъ видимо съ трудомъ переносилъ зрлище раззоренія и торопился покончить дло. Все хозяйство, нажитое съ такимъ трудомъ, сразу ему опостылло. Ему уже ясно представлялась картина, какъ приходятъ къ воротамъ сосди и безчисленное число разъ разспрашиваютъ его о длежк. Поэтому, въ это утро онъ не казалъ глазъ никому, чувствуя весь срамъ отвчать на соболзнующіе или насмшливые вопросы. Дйствительно, срамъ ему испытать пришлось. Сначала прошелъ мимо и заглянулъ во дворъ безногій солдатъ Лапинъ. Освдомился:
— Длитесь?
— А теб какое дло? оборвалъ Петръ.
— Я такъ… Мн чудно. Жили до сей поры въ согласіи, какъ подобаетъ единоутробнымъ…
— Да-а, единоутробные! А ты изъ какой утробы вышелъ, что пришелъ разспросы длать? Проваливай, безногая кочерыжка!— Еще разъ оборвалъ Петръ любопытнаго Лапина, который поскребъ ладонью спину и удалился.
За нимъ появились другіе любопытные.
Петръ воспользовался потерянностью брата. Онъ отбиралъ себ все, что попадалось на глаза. Попалась скворечница — взялъ. Отдавая ее Микитк, онъ приказалъ ему спрятать ее въ пазуху. ‘Можетъ, пригодится’, пояснилъ онъ. Но все-таки, несмотря на потерянную уступчивость Ивана, дло не обошлось безъ суда. Петръ возъимлъ притязаніе на лишнюю корову и свинью, — на первую потому, что онъ самъ купилъ, между тмъ, какъ второй онъ своими руками обрзалъ на всякій случай уши, положивъ свою мтку. Ивану было все равно, только бы не видть срамоты, но баба его возмутилась до глубины души и заявила, что она лучше дастъ выцарапать себ глаза, чмъ уступитъ корову и свинью. ‘Грабители! кричала она:— ишь что захотли! облопаетесь…’ И она ревла, плевала въ сторону Петра и жены его, бгала по двору и безъ толку гоняла спорныхъ животныхъ изъ одного конца въ другой.
— Слышь, братъ… сказалъ Иванъ, обращаясь къ Петру съ ужаснымъ лицомъ:— Петръ! слышь, что я скажу теб.
— Слушаю, возразилъ Петръ.
— Не срами насъ, уходи!
Петръ презрительно молчалъ.
— Родительскій домъ…
— Слыхали мы это!
— Помнишь, что родитель-то сказалъ? ‘Чтобы жить вамъ безъ сраму’… чай не забылъ? И уходи. Не пущай на весь міръ худой славы…
— Отдай корову и свинью, перебилъ Петръ.
— Недамъ, не дамъ, лучше и не суйся! кричала Иванова баба, подступая къ Петру.
Нечего длать, пошли въ судъ, гд Илья Савельевъ еще три дня тому назадъ выпилъ дв косушки на счетъ Петра и сълъ при этомъ чашку капусты. Петръ былъ ршительно во всемъ предусмотрительный человкъ.
Передъ дворомъ братьевъ скоро собралось множество любопытныхъ, изъ которыхъ одни просто глазли, другіе смялись надъ Ивановой бабой, поощряя ее, вс же вообще сулили Петру хорошую будущность, жаля Ивана, которому пришелъ, по всеобщему мннію, ‘теперича чистый капутъ’. Вс интересовались также вопросомъ, кому достанется корова и свинья, которыхъ, въ качеств вещественныхъ доказательствъ, повели въ судъ баба Ивана, державшая на веревк свинью, и Петръ, ведшій корову. Онъ сверкалъ глазами на толпу, окидывая ее презрительными взглядами…
Свинья ревла, влекомая Ивановой бабой, Иванова баба плакала и ругалась, толпа отпускала на счетъ дйствующихъ лицъ шуточки. На улиц поднялся гвалтъ.
Иванъ не могъ вынести этого позора. Онъ поспшно взялъ заступъ и ушелъ въ огородъ, чтобы скрыться отъ взглядовъ сосдей, чтобы не видть самому собственнаго посрамленія. Обработка огорода могла бы подождать,— была еще ранняя весна, но Иванъ принялся рыться въ земл. Глубоко вонзая заступъ, онъ выворачивалъ огромныя глыбы, но не чувствовалъ ихъ тяжести, не сознавая даже, что у него трещитъ спина, что онъ страшно работаетъ. Мысленно онъ былъ тамъ, на улиц, откуда слышался гвалтъ, смхъ и визгъ свиньи. ‘Повели’… думалъ онъ, тогда лопата его съ силой вонзалась въ землю, рзала прутья, корни, глину… Сдлавъ одну гряду, онъ принялся за другую, не чувствуя утомленія. Онъ представлялъ въ воображеніи свой дворъ, откуда доносился трескъ, гд видлъ онъ безпорядокъ, раззореніе, и новая гряда была кончена. ‘Осрамили… покойный родитель’… думалъ Иванъ, ему казалось, что теперь нельзя будетъ показать глаза на міру — осмютъ. И онъ продолжалъ вонзать заступъ въ землю, выворачивая пудовыя глыбы, рзалъ щепы, и глыба за глыбой ложились на гряд, гряда за грядой равнялись въ рядъ… разъ, два, три, четыре… Шапка его слзла на затылокъ. Ситцевая рубаха прилипала къ мокрому тлу. Руки его тряслись отъ усталости. Звенло въ ушахъ. Но онъ кончилъ весь огородъ и только тогда почувствовалъ, какъ мозжила его спина, ныли ноги, стучало въ вискахъ. Работа его успокоила. Онъ разогнулъ спину, слъ на гряду и оперся на заступъ, прислушиваясь: не слышно-ли?.. Но была уже ночь.
Большая часть избъ въ этой безлсной сторон строилась изъ особаго рода кирпичей, состряпанныхъ доморощеннымъ путемъ изъ глины и соломы, матеріала, который лтомъ впитывалъ въ себя весь дождь, а зимой весь холодъ, такъ что лтомъ деревенскіе дома походили на губки, зимой на ледяныя пещеры. Заборы выкладывались изъ тхъ же кирпичей, только боле низшаго разряда, отчего, черезъ годъ посл ихъ постановки, они представляли развалины, оставленныя посл нашествія ипоплеменниковъ, впрочемъ, ребятишки сверлили въ нихъ норы для своихъ игръ, гд потомъ обитали воробьи и стрижи. Крыши избъ рдко покрывались соломой,— что, разумется, не надо приписывать благоразумной предусмотрительности противъ пожаровъ,— почти никогда не крылись тесомъ, очень дорогимъ въ этихъ мстахъ, а просто пластами земли, которая давала черезъ нкоторое время произрастенія, въ вид богородской травы и ковыля, въ совокупности придававшихъ деревн очень пріятный видъ, если смотрть издалека. Но вкусъ многихъ жителей возмущался противъ висячихъ луговъ, такіе покрывали свои обиталища камышой и кугой, въ видахъ двойной цли: для прикрытія жилищъ отъ непогоды и ради обладанія своеобразными водосточными трубами.
Послдняя особенность относится и къ изб Петра Сизова, не успвшаго еще купить деревянную крышу, вопреки сильному желанію обладать ею. За то вс остальныя части хозяйственныхъ строеній, по прошествіи съ небольшимъ года посл раздла, уже получили отъ рукъ хозяина типъ, рзко отличавшійся отъ прочихъ беззаботныхъ построекъ въ Березовк: он были прочны и плотны. Изба поставлена была изъ толстыхъ сосновыхъ бревенъ, заборъ сдланъ изъ досокъ, такого же матеріала ворота съ жестяными звздами и съ массивнымъ засовомъ. Заднія постройки носили на себ тотъ же характеръ прочности и плотности, не имя ни одной дыры, которая могла бы соблазнить вора, чего Петръ Сизовъ вообще сильно боялся, или дать просторъ для любопытныхъ глазъ, соглядатайство которыхъ онъ, повидимому, терпть не могъ. Вроятно, по тмъ же чувствамъ хозяина и ворота рдко отпирались, придавленныя массивнымъ засовомъ, не вошедшимъ въ обыкновеніе другихъ березовскихъ мужиковъ. Желаніе Петра исполнилось: онъ на простор, для себя и ради однхъ своихъ цлей хозяйничалъ.
Дятельность его, конечно, не приняла еще тхъ размровъ, когда ему было бы можно жить скромно, вдали отъ любопытнаго нахальства односельцевъ, привыкшихъ ходить на распашку. Еще долго оставалась въ немъ привычка копить всякую чепуху, на другой взглядъ никуда негодную. Большой дворъ его содержалъ цлыя кучи этой дряни, которую онъ подбиралъ въ выброшенномъ позади сор. Въ одной куч лежали обломки оглоблей, сгнившія чурки, отвалившіяся, повидимому, отъ колесъ, худое корыто, бочки съ выбитымъ дномъ, въ другой куч сложены были ремни отъ шлей, старыя подошвы, нсколько клочковъ отъ голенищъ, лохмотья отъ шубъ и пр. и пр. Все это, очевидно, было уложено и навалено систематически, съ раздленіемъ по царствамъ природы.
Иногда Петръ Сизовъ откапывалъ въ сору какую-нибудь вонючую вещь и, глядя на нее, задумывался, почесываясь и недоумвая, какое бы дать ей употребленіе, чтобы она принесла доходъ. Выходя со двора на задворки, онъ не пропускалъ ни одной вещи, чтобы не осмотрть ея и не подумать — годна ли она на пользу человку или нтъ, и никогда не ускользала отъ его вниманія ни одна щепа, которой бы онъ не поднялъ, возвращаясь такимъ образомъ домой, онъ всегда несъ у себя подъ мышкой нчто: связку прутьевъ, горсть щепокъ, обрывки бичевокъ — все ему годилось, да и дорогой онъ старался присовокупить еще что-нибудь.
— Богъ помочь, Петръ! Что ты тутъ длаешь? спрашивалъ его кто-нибудь, замтивъ, что онъ копается въ сору,
— А вотъ прутья, отвчалъ Петръ Сизовъ и не обращалъ вниманія на проходившаго, продолжая накладывать себ подъ мышку замаранныя щепочки.
— Ишь ты! возражалъ прохожій задумчиво и шелъ дальше, и только черезъ нкоторое время, собравшись съ мыслями, принимался хохотать.
Но мелочи и занятіе ими были только привычкой, съ этого можно начать, но кончить Петръ Сизовъ желалъ боле крупнымъ. Все вниманіе его, вс помыслы помстились пока въ амбар, сверху до низу набитомъ разнаго вида хлбомъ, который лежалъ въ закромахъ, въ куляхъ, мшкахъ и мшочкахъ. Петръ дни и ночи копался въ своей житниц, то молчаливо обдумывая что-то, то сортируя мшки и узелки, то считая на счетахъ какіе-то барыши. Тутъ же въ ящикахъ спрятаны были у него т пустяки, которыми барышничалъ онъ: крестики, кольца, удочки. Періодически Петръ складывалъ мшки и мшочки въ воза и отвозилъ ихъ въ городъ.
Область его предпріятій все боле и боле расширялась. То и дло къ нему приходили старухи и молодыя бабы, принося съ собой узлы, а унося вещи, стоившія буквально плевка, потому что Петръ при покупк ихъ умлъ ‘нажечь’ самаго опытнаго торговца. Потомъ стали похаживать мужики. У каждаго изъ нихъ была нужда, и они лзли за помощью къ Петру Сизову. Петръ началъ замтно обособляться. Онъ не былъ кулакомъ, онъ выражалъ собой личность, понявшую свои права, особу, ршившуюся существовать единственно ради себя, человка, желавшаго жить помимо и даже вопреки міру, который Петръ презиралъ. Ни въ комъ онъ боле не зналъ нужды, но къ нему, напротивъ, обращались. Міръ для него почти что не существовалъ. У него были, вмсто него, мдныя кольца и ‘аглицкія удочки’. Чего еще надо?
Петръ Сизовъ рдко заходилъ на сходъ, хотя встрчалъ тамъ большую склонность въ собравшихся снимать передъ нимъ шапки. Онъ говорилъ мало, пользуясь услугами нкоторыхъ своихъ товарищей по ‘башк’, между которыми былъ и Павелъ Жоховъ. Послдній былъ краснорчивъ, какъ вс міроды, и нахаленъ, какъ вс кулаки, не было мры безстыдства, которой онъ побоялся бы и не предложилъ бы на сход. Широкая пасть, помощью которой онъ ревлъ на сходахъ, способность мигать обыкновеннымъ манеромъ, когда въ лицо его бросали обвиненія, умнье пропускать мимо ушей обильную брань, нердко сыпавшуюся на него,— такимъ являлся Жоховъ. Онъ помогалъ Петру, Петръ помогалъ ему, и они жилили отъ міра лучшія поля и все, что требовалось имъ, вмст съ нкоторыми другими заправителями всми мірскими длами. Это была плотная кучка людей, которыхъ нельзя было прошибить никакою совстливостью. Общественныя тяготы давили только бдняковъ, а не эту плотную кучку, которая спокойно стряхивала съ себя всякую тяжесть.
Березовскій сходъ подчинялся этой кучк почти безусловно, отстаивая свое верховное владычество только по форм, по отношенію къ пустякамъ. Петръ Сизовъ и Павелъ Жоховъ длали что хотли. Мало того, имъ подчинялись не по безсилію, разв цлая деревня не могла съ ними совладать? Имъ покорялись, уважая ихъ. Ихъ боялись, признавая въ нихъ силу, имъ врили, воображая, что они такіе же міряне православные, какъ и вс, только ‘башки’, про нихъ думали, что они стоятъ за міръ — это миическое существо, сдлавшееся орудіемъ въ рукахъ ловкихъ людей. Кром того, что Петръ Сизовъ и другіе были умныя головы, ихъ уважали за умнье наживать копейку. Поклоненію этой копейк не было бы мста, если бы совсть всхъ березовцевъ находилась въ боле благопріятныхъ условіяхъ.
Когда березовцы жили въ одной изъ внутреннихъ губерній, у нихъ ‘была одна душа’, такъ говорятъ старики, ‘потомъ пошла эта самая воля и пришелъ развратъ’, прибавляютъ они, качая сивыми головами. Если, въ это время, вблизи находились молодые мужики, то принимались насмхаться надъ сивыми головами, ‘скалили зубы’ или окидывали ихъ колючими взорами, какъ длалъ Петръ Сизовъ. Удивительно то, что, вслдъ за насмханіемъ надъ сивыми головами, молодые мужики серьзно говорили: ‘врно! развратъ!’, но не признавали, что ‘допрежь лучше было’.
Дйствительно, многое измнилось съ той давней поры, которую сивыя головы обозначали словомъ ‘допрежь’.
Вс еще въ деревн помнятъ то время, когда они селились на этихъ мстахъ, и тотъ день, когда они дружно принялись работать.
Былъ вечеръ. Тни ложились уже на проску, которую березовцы нашли подл рки. Вокругъ плотно облегалъ ихъ густой лсъ, гд стояли столтнія березы и ольха, а снизу, изъ подъ ногъ, несло на нихъ запахомъ гнилой листвы, обратившейся въ перегной. Переселенцы были одни на пятьдесятъ верстъ кругомъ. Станъ ихъ тсно сбился на тсной лсной прогалин, въ одномъ углу пасся скотъ, въ другомъ скучились телеги и люди… Варился ужинъ. Разсуждали о трудности завести въ такой глуши селеніе. Вырубить лсъ? Это каждаго пугало. Недалеко разстилалась степь, но тамъ не было воды. И сотни разъ переселенцы стремились въ лсной мракъ и мысленно боролись съ нимъ… А время шло. Пошли еще разъ посмотрть съ пригорка на степь, которая восторгала ихъ своей безконечностью. Нсколько разъ уже они ходили на этотъ пригорокъ и думали, что длать. И теперь собрались вс на холм, съ бабами и ребятами, и обсуждали свое положеніе, то громко вслухъ, то молчаливо, каждый про себя, смотря въ степь, мряя глазами ‘несмтную силу лса’ или ощупывая землю. Постояли и пошли къ ужину, ничего не ршивъ. Потемнло небо, настала ночь, переселенцы подбросили хворосту въ костры и думали, думали молча… подъ трескъ и въ дым огня, подъ глухой шумъ лса, подъ вой волковъ, раздававшійся на той сторон рки. Прошла такъ ночь. Раннимъ утромъ, на слдующій день, кто-то молча взялъ топоръ, его примру послдовалъ другой и поплевалъ на руки, поднялся третій и сказалъ: ‘Господи благослови!’, вс взяли топоры и принялись рубить. Не было сказано ни одного слова, но никто не отказался отъ работы. И пошелъ трескъ по всему лсу, застонали березы и ольха, падая подъ ударами топоровъ, запылало зарево пожара, пущеннаго переселенцами, и черезъ недлю мсто для поселенія было расчищено. Началось копаніе землянокъ, которыя рылись также общими средствами.
Около двадцати лтъ прошло съ тхъ поръ. Много перемнъ совершилось, много мыслей проползло по головамъ березовцевъ. Переселенцы, напримръ, привыкли мало по малу считать себя вольными людьми, независимыми отъ барина, привыкли и къ нкоторому матеріальному довольству, какого они не знали на старыхъ мстахъ. Но самая поразительная изъ этихъ перемнъ произошла въ темной области совсти и мысли. Глухая работа здсь шла незамтно, но неумолимо впередъ. Происходила невидимая борьба между особью и міромъ. Мало по малу каждый сельскій житель сталъ сознавать, что онъ вдь человкъ, какъ вс! и созданъ для себя, и больше ни для кого, какъ именно для себя! И каждый вдь самъ можетъ жить, устраиваясь безъ помощи бурмистра, кокарды и ‘опчисва’! Вс прежнія тяготы слились въ нераздльную кучу. Въ доказательство этого открытія, въ сосднихъ съ Березовкой мстахъ поселились примры. Первый примръ пріхалъ изъ сосдняго города, купилъ у казны небольшой участокъ степи и сталъ жить на немъ, подъ видомъ мщанина Ермолаева, и зажилъ, по увренію всхъ березовцевъ, ‘дюже шибко’. Другой примръ носилъ кокарду, самого его никто не видалъ, но вмсто него слъ на степь второй гильдіи купецъ Пролетаевъ — ‘превосходная шельма’. Третій примръ проявился въ этихъ мстахъ въ род непомнящаго родства, потому что ни одинъ изъ березовцевъ не зналъ его происхожденія и званія: ‘кажись, мужичекъ по обличью, но ужь очень сурьзности въ мъ много.’ Затмъ, масса другихъ обладателей степи, которыхъ березовцы и въ глаза не видали, возбуждали къ себ сильный интересъ: ‘болтаютъ, быдто они шельмовствомъ зацапали земли, а кто ихъ знаетъ’. А прочіе-то люди, жившіе въ предлахъ деревни, люди, ни къ какому обществу неприписанные и ни съ чмъ несвязанные, разв они не были вскими доводами въ пользу новой жизни? Каждый изъ сельскихъ жителей очень часто думалъ объ этихъ явленіяхъ, и ршительно не было ни одного человка, который въ свободныя минуты не думалъ бы купить себ участочекъ, завести ‘лавочку что-ли, имъ кабакъ’. Никто изъ мужиковъ не осуждалъ нравственно людей, жившихъ подобными предпріятіями, напротивъ — ‘любезное это дло!’ Людей такого сорта уважали за умъ, считали ‘шельмовство’ одною изъ способностей человческаго разума. И въ то же самое мгновеніе каждый изъ березовцевъ уважалъ міръ, покоряясь ему и продолжая жить въ немъ.
Совсть мужика раскололась тогда пополамъ, къ одной половин отлетли ‘примры’, на другой остался міръ. Явились дв совсти, дв нравственности. Мужикъ уважалъ міръ, но уважалъ и человка, который жилъ безъ всякаго міра, онъ думалъ, что надо жить въ мір, но было бы, пожалуй, лучше выхать изъ него, онъ былъ общинникъ, признавая въ тоже время право на полную особность, онъ держался равенства (ползаніе на брюх по трав), признавая превосходство, онъ жилъ въ деревн ‘соопча’, не считая дурнымъ дломъ бросить ее и зажить въ лавочк, онъ растерялся въ этихъ мысляхъ, не ршивъ, какъ лучше — пахать мірскую землю или попробовать другое ‘рукомесло’, остаться на міру, ‘инъ кабакъ’ завести, считать міръ храмомъ или обворовать его и не считать такого дла постыднымъ.
Этотъ расколъ совсти сдлалъ возможными такія явленія, въ возможность которыхъ никто раньше не поврилъ бы… Это произошло публично, на сход, при свт благо дня.
Петръ Сизовъ вдругъ заговорилъ. Онъ не просилъ, но прямо требовалъ отъ схода уступки ему земли возл церкви, гд стояла избушка безногаго солдата Лапина, который лтомъ пугалъ на огородахъ воробьевъ, зимой няньчилъ ребятъ, за что пользовался иногда горячими лепешками или кашей, добывая остальную часть пропитанія не мене полезными занятіями.
Но Петру надо было построить новый амбаръ. По обыкновенію, онъ выглядлъ изподлобья и, когда кончилъ, отошелъ въ сторону, молча ожидая ршенія схода. Березовцы подняли вой. На Петра Сизова съ ожесточеніемъ набросились. Но черезъ нкоторое время набросились, по обычаю, другъ на друга, обвиняя другъ дружку въ нахальств. ‘Стало быть, теперича кто вздумаетъ слимонить какую хошь уйму земли, тотъ, напримръ, слимонитъ? Какъ зовется такое безстыжество?’ кричалъ одинъ. А ему возражалъ другой:— ‘Ты бы, Митрій, помолчалъ малость. Помнишь прошлогодній осьминникъ-то? То-то. А какъ зенки у тебя безстыжіе, то ты и кричишь’. И пошли чесать другъ друга, пріискивая за каждымъ такіе случаи, которые подтверждали несомнннымъ образомъ безстыжество всхъ вмст и каждаго порознь. Петръ слушалъ-слушалъ, сдвинулъ шапку на глаза и объявилъ, что ежели такъ, то онъ кланяться міру уже не станетъ, н-тъ!
— Не радъ, что и связался съ дурачьемъ! сказалъ онъ и пошелъ домой.
На другой день опять происходилъ сходъ. Березовцы чего-то испугались. Павелъ Жоховъ такого тумана напустилъ, что вс признали просьбу Петра Сизова справедливою. При томъ каждый боялся за себя, не желая вооружаться открыто противъ Сизова, къ которому при случа, пожалуй, придется прибгнуть. Послали за Петромъ. Пришелъ. Возвысилъ голосъ староста. На минуту все смолкло.
— Тимофичъ! сказалъ староста.
— Что? возразилъ Сизовъ.
— Тимофичъ… міръ ршилъ уважить тебя: не замай, говоритъ, пользуется… человкъ онъ заслуженный. Но и ты уважь міръ, сдлай вносъ.
— Вносъ? А не жирно ли будетъ?
— Тимофичъ! Не обижай насъ. Вынимай красную и довольно. Уважь міръ.
— Покудова не за что! хладнокровно сказалъ Сизовъ.
— Какъ! міръ-то? Ты кто, откуда взялся? Православные! Спить съ него за эдакія слова пять ведеръ! закричало нсколько голосовъ съ негодованіемъ. Началась опять перепалка. Ругали Петра. Но скоро его оставили, раздлившись на дв партіи.. Одна, боле благоразумная, старалась на Петра подйствовать убжденіемъ и просьбою, другая хотла взять силой.
— Господа православные! Гнать его, или пущай поклонится міру? спрашивала одна сторона.
— Пущай тащитъ пять ведеръ! кричала разъяренная другая сторона. Вышла полная разногласица.
Петръ постоялъ-постоялъ и, видя полнйшій хаосъ, собрался уходить.
— Куда ты спшишь? Погоди. Ишь какой обидчивый! говорилъ староста.
Но Петръ не обращалъ вниманія на эти просьбы. Онъ говорилъ, что ‘ежели такъ, то и наплевать’, староста говорилъ: ‘пущай пользуется землей, только бы уважилъ міръ’, третья сторона желала, чтобы престижъ міра былъ возстановленъ пятью ведрами. Униженіе схода и безалаберщина на сход были полныя. Сбавили цну, только просили, чтобы оказано было уваженіе. Петръ не согласился. Тогда дошли до забвенія себя. Староста, въ лиц большинства, взволнованно сказалъ:
— Да ты хошь испить-то намъ дай!
— Смерть какъ не люблю, ежели клянчутъ. Самъ знаю.
— Такъ дашь водочки-то? Одно ведро бы…
— На, два ведра! Лопайте! сказалъ Петръ Сизовъ.
Обрадовались. Ругань прекратилась на время. Веселое оживленіе, смхъ, шуточки балагурныя. Солдата забыли. Міръ представлялъ себя въ образ пьянчуги, его интересы понимались въ смысл двухъ ведеръ. Лопайте! И вс были удовлетворены.
Жестокая разногласица возобновилась только посл того, какъ уже были принесены два ведра. Стали пить. Петръ только обмочилъ губы и съ презрительными взглядами, относившимися ко всмъ присутствующимъ, вышелъ. Продолжали пить. Но когда между шутками ршено было снести избу безногаго солдата Лапина на другое мсто, многіе взбсились. Они инстинктивно защищали міръ. ‘Ахъ, вы, пьяная сволочь!’ закричало нсколько голосовъ. Ихъ ругали, но слушали. ‘Зачмъ вы міръ-то продаете?’ сказалъ кто-то, стуча стаканомъ объ столъ. Такимъ отвчали бранью, попрекая ихъ глупостью. Даже пирушка не кончилась благополучно. Когда одно ведро было выпито, одинъ мужичекъ взялъ его и ползъ на пирующихъ, съ намреніемъ стукнуть кому-нибудь въ голову. Ведро у него отняли, онъ ползъ на кулаки. Вышло побоище между двумя напившимися. Срамъ произошелъ ужасный. Разошлись, остервенвъ другъ на друга.
Петръ былъ не мене озлобленъ. На другой день часть схода пришла къ нему, къ дому, и потребовала еще вина, передъ началомъ перенесенія избы солдата Лапина. Не умя ‘совладать’ съ нимъ и удержать его, они думали наверстать водкой. Онъ принужденъ былъ дать. Понявъ, что у него ушло пропасть денегъ, онъ озлился на весь міръ.
Сколько ни длали ему уступокъ, ему все было мало. Съ деревней у него не было почти ничего общаго. Интересы его клонились къ другому. Онъ былъ самъ по себ. Всякія жертвы чужимъ людямъ — а міръ сталъ ему чуждъ, какъ врагъ — казались ему страшными.
Во имя чего сходъ пожертвовалъ ему безногаго солдата? Лапинъ не былъ въ тягость никому, у него была одна нога, къ другой придлана была деревяшка, но это ничего не значитъ. Кром пуганія воробьевъ съ огородовъ и нянчанья грудныхъ ребятъ лтомъ, онъ являлся для деревни человкомъ, во многихъ отношеніяхъ полезнымъ. Онъ еще занимался наукой. Правда, его обученіе граматности носило своеобразный характеръ, собравъ ребятъ, онъ выстругывалъ изъ лучины палочки, раздавалъ ихъ ученикамъ и, задавая урокъ, говорилъ грознымъ голосомъ: смирно! Остальная часть его методы состояла въ томъ, что онъ держалъ на показ ремень, постоянно жаля, что, по слабости, не можетъ употреблять его въ дло, отчего, по его мннію, и происходили худые успхи его обученія: ученики только успвали протыкать насквозь книжки деревянными указками… Все это правда, но все-таки Лапинъ старался горячо заработать пропитаніе и не даромъ получалъ горячія лепешки, кашу и другой хлбъ насущный.
Наконецъ, простое чувство справедливости должно бы было спасти его избу отъ перенесенія на другое мсто, еслибы продолжали существовать иныя времена. Но березовцы жили уже по другому складу.
Посл вторичнаго угощенія они пришли къ солдату и объявили ему ршеніе. Лапинъ сперва разгнвался до безумія. Простодушное лицо его побагровло. Онъ топалъ въ бшенств одной ногой, ругался. Онъ пустилъ въ ходъ вс средства устрашенія. Одно изъ нихъ было оригинально. Онъ прицпилъ на грудь свою старую медаль и обвелъ нахаловъ убійственнымъ, по его мннію, взглядомъ.
— Это что-жь такое?
— Кавалеръ, пояснилъ Лапинъ.
Нахалы недоумвали.
— Я васъ, сиволапые! Налво кругомъ маршъ! крикнулъ онъ.
Къ удивленію его, это не подйствовало. Мужики захохотали.
Одинъ шутникъ спросилъ даже: есть ли у него крупа, чтобы стрлять?
Тогда Лапинъ вдругъ палъ духомъ. Онъ безпомощно прислъ на порогъ избы своей и просилъ не трогать его. Онъ человкъ бдный, всякій его можетъ обидть, у него деревянная нога — куда ему таскаться съ мста на мсто?.. Лапинъ заплакалъ.— Это подйствовало. Явилась жалость. Мужики обласкали солдата, тутъ же постановивъ, что они будутъ кормить его вчно.
А все-таки избу его снесли, убждая хозяина ея, что на новомъ мст ему будетъ лучше.
Ни одинъ изъ березовцевъ не подумалъ въ этотъ день, зачмъ у нихъ существовалъ міръ. Чтобы притснять безпомощныхъ? Но въ то же время никто не сомнвался въ его дйствительномъ существованіи. О немъ и его порядкахъ не думали, но чувствовали его. Не подвергая его критик, въ него врили. Какимъ онъ былъ раньше, этотъ пресловутый міръ, такимъ и остался. Служили ему и жили въ немъ безъ разсужденія, только эта служба походила на ту, которую исполняютъ бонзы. Объ обновленіи и перестройк этого древняго храма никому и въ голову не приходило. Не придетъ ли день, когда его снесутъ такъ же, какъ снесли избу солдата съ деревянной ногой, Лапина?
Въ дом Ивана Сизова шли сборы въ дорогу. Хозяйка его приготовляла для мужа котомку. Самъ Иванъ сидлъ за столомъ и разсказывалъ, какъ, наконецъ, деревня ршила снять участокъ казенной земли на вчныя врелена.
Изъ его разсказа оказывалось, что этотъ несчастный участокъ давно возбуждалъ всеобщее вниманіе и перебранки. Десятки разъ вся деревня, въ полномъ состав, ходила высматривать его, при чемъ одни являлись туда пшими, другіе конными. Первые осматривали кустики, ложбинки, яминки, чтобы не промахнуться. Вторые озирали его во всемъ его дломъ, объзжая вокругъ, какъ бы невзначай не врюхаться. Денегъ за него просятъ много, а проку выйдетъ мало, на каждую душу приходится по самой малости. Изъ-за этого и спорили… сколько тутъ было брани — не приведи Богъ! Бднота желала купить, богачи говорили — песъ съ нимъ! На какого онъ шута? Это по осьминнику-то на душу? Такъ эдакой пустяковиной ни одна душа не будетъ довольна. И ругались. Должно быть, десять разъ приходили на участокъ, притоптали его весь, запомнили вс кочки. Слава Богу, что кончилась эта канитель.
— Поршили? спросила жена.
— Разомъ. Сболтнулъ какой-то шутъ, что на этотъ участокъ уже многіе зарятся… и заразъ надумали. Лупи, говорятъ, Ванюха, въ городъ, оправь намъ все, какъ слдуетъ, чтобы только участокъ-то нашъ былъ… Путь свтъ завтра надо вызжать.
Иванъ сидлъ веселый. Ребята лзли ему на колни, на загорбокъ, прося его купить гостинцевъ. Иванъ разыгрался. Одному онъ показалъ пальцами рога коровы и, въ подражаніе ей, вдругъ заревлъ: бу-у! отчего мальченко опрометью бросился къ порогу, другого взялъ поперегъ живота, положилъ его на колни и принялся щекотать бородой. Поднялся дтскій хохотъ, въ которомъ принималъ участіе и самъ Иванъ, лицо его свтилось, глаза искрились отъ смшныхъ слезъ. Тутъ же онъ общалъ, что изъ города привезетъ золотыхъ и красныхъ барановъ и пряниковъ… Потомъ, вдругъ онъ нахмурился, переставъ играть. Онъ задумчиво досталъ изъ-за пазухи кожанный кошель, съ какимъ-то страхомъ осматривая его.
— На-ко вотъ, зашей, сказалъ онъ, подавая хозяйк кошель:— мірская казна. Сохрани Богъ отъ грха. Только разинь ротъ — сейчасъ цапъ у тебя! И реви тогда… Глыбже засунь.
Хозяйка зашила ‘мірскую казну’ въ онучу. Никакой жуликъ не догадался бы, какія дорогія онучи носилъ Иванъ.
— Такъ-то вотъ врне. На-ка теперь, понюхай… много ли увидишь! сказалъ Иванъ, и лицо его снова заплыло широкой улыбкой.
Однако, еще разъ въ этотъ день ему пришлось смутиться до глубины души.
— Не слыхать, когда братъ-то детъ? спросила жена, воткнувъ этимъ вопросомъ ножъ въ сердце Ивана.
Онъ насупился и замолкъ.
— Я почемъ знаю! только огрызнулся онъ.
Петръ Сизовъ былъ также выбранъ въ покупатели участка. Онъ даже раньше былъ выбранъ, потому что березовцы прежде всего къ нему обратились: ‘Петръ! лупи въ городъ. И чтобы все чисто было. Ты у насъ башка, знаешь куда и какъ. Чтобы только земля была наша’. Затмъ уже былъ указанъ Иванъ Сизовъ. Между тмъ, оба брата давно не видались. Встрчаясь другъ съ другомъ, они не снимали шапокъ, не кланялись, причемъ Иванъ терялся и съ недоумніемъ чесалъ голову, а Петръ отворачивался, смотрлъ въ землю, какъ будто замтилъ какую-то брошенную вещь и намревался поднять ее для хозяйства.
Легокъ на помин!
Петръ всталъ около порога и крестился на образа. Потомъ внимательно и неторопливо осмотрлъ всхъ находящихся въ изб. За то находящіеся въ изб были поражены. Иванова баба стояла посредин избы со сложенными на живот руками и не могла произнести ни слова. Иванъ также безмолвствовалъ, онъ сидлъ неподвижно и держалъ въ рукахъ онучу, которая за минуту передъ тмъ приводила его въ радостное настроеніе. Одинъ парнишка засунулъ въ ротъ палецъ, не сводя глазъ съ дяди, другой, поменьше, при его вход стремглавъ бросился на печку, съ быстротой молніи зарылся тамъ въ лохмотья, оставивъ одну только маленькую щелочку, изъ которой скоро показался испуганный срый глазъ.
— Здравствуйте, сказалъ Петръ.— Пришелъ провдать. Не знаю, угодилъ ли въ добрый часъ. Но теперича ссориться намъ не изъ-за чего.
— Не изъ-за чего… повторилъ Иванъ, не зная что говорить.
— Потому длить нечего.
— Нечего…
— Пришелъ провдать…
— Врно!
— Братнино-то сердце отходчиво. Иль все сердитъ? пытливо спросилъ Петръ.
Иванъ былъ взволнованъ, онъ видимо не зналъ что длать. Но вдругъ онъ всталъ, подошелъ къ брату, взялъ его за руку и потащилъ къ столу. ‘Добро пожаловать! Гость будешь. Хозяйка, миръ! Пришелъ съ повинной… кланяйся!’ говорилъ Иванъ и крутился по изб, пока, наконецъ, не успокоился, усвоивъ фактъ примиренія съ братомъ.
Черезъ часъ оба брата сидли уже за столомъ. Происходилъ пиръ. Иванъ былъ подвыпивши. Петръ имлъ мене колючій видъ. Иванъ ежеминутно угощалъ своего гостя, называя его ‘дорогимъ’. На глазахъ его то и дло появлялась влага. Блаженнйшая улыбка разлилась но всему его лицу. Иногда онъ хлопалъ брата ладонью по ног и въ сотый разъ спрашивалъ его: братъ онъ ему или нтъ?
— А какъ же! Самый настоящій, въ сотый разъ отвчалъ Петръ.
— Единоутробный? шутливо освдомлялся Иванъ.
— Единоутробный.
До полуночи въ изб Ивана свтился огонь, и все это время Петръ не могъ вырваться изъ-за стола.
На другой день братья вмст, на одной лошади, похали въ городъ. Они сидли рядомъ. Иванъ много говорилъ, Петръ много слушалъ. Старшій добродушно оглядывалъ младшаго, младшій внимательно смотрлъ на старшаго. Впрочемъ, случай далъ и послднему возможность заговорить, только говорилъ онъ всегда о дл, пропуская пустяки мимо ушей.
Они подъзжали уже къ городу. Вдали виднлись колокольни, зеленые куполы, блые дома. Но очертанія города были еще не ясны, надъ всмъ городомъ висла мгла, а когда солнце стало клониться къ западу, и лучи его пали отвсно, отъ города былъ виднъ только ослпительный блескъ. Жаръ спадалъ. Но пыль по дорог сдлалась еще боле удушливою. Она густыми клубами поднималась отъ лошадиныхъ ногъ, колесъ и набивалась въ телегу, садясь на одежду братьевъ. Братья сидли въ ней, какъ въ пятой стихіи, облака ея часто были такъ густы, что они не видали другъ друга, молча глотая ее. Поэтому, должно быть, старшину сосдней волости, хавшаго имъ навстрчу изъ города, они замтили только тогда, когда онъ поровнялся съ ними. Иванъ и Петръ сняли шапки и поздоровались. Старшина величественно прохалъ мимо, что-то пробормотавъ.
Петръ нсколько разъ оглядывался назадъ, стараясь хорошенько разглядть новую сбрую съ бляхами, жирнаго мерина, прочную и щегольскую тележку богатаго старшины. На мгновеніе оба брата покрылись пылью, скрывшею отъ ихъ глазъ отъзжающаго. Но Петръ сказалъ:
— Подлинно, голова!
— А что? откликнулся Иванъ.
— Разбогатлъ. Теперича куда — и шапку не ломаетъ! Уменъ, шельма.
— Старшина. Обыкновенно…
— Ничего не ‘старшина’. Старшина одна причина, а умъ — другая.
— Должно быть, на руку нечистъ… замтилъ наивно Иванъ, удивляясь, отчего его братъ нахмурился. Петръ говорилъ твердо, но задумчиво, смотря на дно телеги.
— Допрежь голь мужиченко былъ, замтилъ онъ.— Значитъ, башка-то не дерьмомъ набита, есть же, значитъ, разсудительность. Слыхалъ, какъ онъ пошелъ въ ходъ? Семеновцы, вотъ такъ же, какъ къ примру мы, задумали прикупить лугъ. Хорошо. Выбрали. А старшину послали за купчей. А онъ, не будь простъ, денежки-то да лужокъ-то въ карманъ спустилъ. Туда-сюда, а купчая-то ужь въ кармашк. Смется! Конечно, какъ надъ дураками не смяться? Такъ и бросили.
— Безсовстный и есть! съ негодованіемъ воскликнулъ Иванъ.
— Не безъ того. А между прочимъ, какъ судить. Судить надо по просту. Оно и выйдетъ, что ловко вывернулся, уме-енъ! Уметъ жить.
— Разбойствомъ-то…
— Для чего разбойствомъ? Все по закону. Ныньче, братъ мой, все законъ, бумага.
— А грхъ? спросилъ Иванъ, смотря на брата сквозь слои пыли.
— Вс мы гршны.
Иванъ помолчалъ.
— А Богъ? потомъ спросилъ онъ.
— Богъ милостивъ. Онъ разберетъ что кому. А жить надо.
— Разбойствомъ! вдь онъ, стало быть, выходитъ воръ?
— Ну-у! протянулъ глухо Петръ.
Впродолженіи нсколькихъ минутъ длилось молчаніе. Лошадь шла шагомъ. Кругомъ было тихо. Солнце сло, и по степи разлился полу-свтъ, въ которомъ вс предметы приняли иныя формы и цвта.
— Совсть, братъ, темное дло, прервалъ молчаніе братъ Петръ.
— А міръ? спросилъ Иванъ.
— Какой такой міръ? презрительно замтилъ Иванъ.
— Да какже, а семеновцы-то!
— Каждый свою пользу наблюдаетъ, хотя бы и въ міру. Рази міръ тебя произродилъ?
— Что-жь…
— Міръ тебя поитъ-кормитъ?
— Ты не туда…
— Нтъ, я туда. Каждый гонитъ свою линію. Какъ есть ты человкъ и больше ничего. А міра нтъ… Ну, будетъ по пустому болтать, слышь?
— Ась? откликнулся задумавшійся Иванъ.
— Подбери возжи! рзко сказалъ Петръ.
Лошадь, пущенная во время разговора на произволъ судьбы, завезла телегу въ сторону. Правыя колеса катились по самому краю рва. Прямо передъ глазами былъ городъ. Иванъ поспшно задергалъ возжами, направляя лошадь на настоящую дорогу. Онъ еще что-то хотлъ спросить у брата и уже обернулся къ нему лицомъ, но телега въхала на камни мостовой, загремла, затряслась и отбила у Ивана охоту вести разговоры.
Странно, что мужичокъ, захавшій въ чужое мсто по дламъ, сразу длается безпомощнымъ. Все ему ново и непонятно, словно онъ переселился въ нкоторое царство, въ нкоторое государство, за горы и моря… Буквально онъ подвергается самымъ удивительнымъ несчастіямъ, испытывая баснословныя приключенія, то его помоями обольютъ, то заднутъ метлой по физіономіи.
Иванъ не подвергся, къ счастію, бдамъ. Онъ только залзъ на первыхъ порахъ въ какую-то кухню, вмсто присутствія, а оттуда поваръ его живо выпроводилъ, въ тоже время указавъ, куда слдуетъ идти. Притомъ у него былъ братъ, больше его знающій и опытный.
Оба они пришли очень рано, и когда поваръ указалъ Ивану надлежащее мсто, они сли возл парадной двери на улиц и стали ждать. Въ ожиданіи часа, когда можно было видть ‘начальника’, Иванъ разулся, распоролъ онучу и вынулъ изъ нея деньги. Это потребовало много времени, такъ что когда отъ онучи было отнято ея привиллегированное положеніе, а сапоги очутились на должномъ мст, ожидаемое время настало. Петръ сначала держался въ сторон, онъ не могъ дать ни одного совта брату, молчалъ и неподвижно сидлъ на тротуар, задумчиво вперивъ глаза въ землю. Идти съ Иваномъ онъ на первыхъ порахъ также отказался. ‘Допрежь ты иди’, возразилъ онъ на просьбу идти вмст. Иванъ повиновался, но отсутствіе брата вселило въ него еще больше робости, съ которой онъ и пошелъ.
Половину дня Иванъ торчалъ въ прихожей, у всхъ спрашивая и ожидая какого-то ‘главнаго начальника’. Къ нему подходило нсколько чиновниковъ, предлагавшихъ ему сдлать все, что надо, но онъ со страхомъ отказывался отъ предложенія, въ тоже время думая: ‘хитеръ народъ, погляжу! И насъ тоже не проведешь!’ И онъ все ждалъ главнаго начальника. Впрочемъ, на вопросы присутствующихъ, какого именно главнаго начальника ему надо, онъ ничего не могъ отвтить. Пробило три. Иванъ терпливо ждалъ. Наконецъ, его выпроваживать стали. Уперся. Потомъ прибгъ къ послднему средству, онъ зналъ, что въ каждомъ присутствіи есть секретарь, ‘большой также начальникъ!’, но только съ нимъ дла не сдлаешь, а посовтоваться можно. Вызвали секретаря.
— Какое дло?
— Земли хотлъ купить, ваше бл-діе. Это самое.
— Гд земли, какой земли, кто?
— Мы, березовскіе хрестьяне…
— Да тебя-то какъ звать? Кто это ‘мы’?
— Иванъ Тимофевъ, а прозываюсь Сизовъ. Съ братомъ мы пріхали купить…
Отвтивъ это, Иванъ посмотрлъ на секретаря, и ему показалось, что тотъ окончательно разсердился. Сердце его кнуло. Онъ сталъ объяснять, какой такой участокъ…
— Хорошо, хорошо. Завтра, сказалъ секретарь и отдлался отъ просителя.
Но это завтра растянулось на цлую недлю.
Въ слдующіе дни Иванъ взялъ на себя только наблюдательную роль. Въ то время, какъ Петръ говорилъ съ ‘начальниками’, подавалъ имъ просьбы, документы, Иванъ стоялъ въ прихожей, не произнося ни слова. Онъ сознавалъ, что Петръ ловче его. Онъ только не зналъ, отчего Петръ ловче… Иванъ простаивалъ часы и дни въ прихожей, безъ словъ и неподвижно, глубоко вря, что эти безсловесныя и неподвижныя стоянія необходимы, чтобы свято выполнить мірское порученіе. Онъ боялся вымолвить слово, чтобы какъ-нибудь не промахнуться. Та же боязнь заставляла его постоянно ощупывать карманъ, гд были спрятаны деньги. Петръ одинъ разъ мрачно потребовалъ этихъ денегъ, въ видахъ скорой уплаты, но онъ не далъ. ‘Я самъ’… проговорилъ онъ недоврчиво, какъ ребенокъ, у котораго просили игрушку.
Кром стоянія въ присутствіи, однажды вечеромъ отыскалъ барина, съ которымъ нкогда у мирового судьи пилъ чай, онъ пришелъ посовтоваться съ нимъ. Статистикъ принялъ его хорошо, только просилъ придти въ другое время покалякать на досуг. Когда Иванъ разсказалъ ему свое дло, онъ одобрилъ березовцевъ.
— Хорошее дло вы задумали.
— Да, дло любезное. Какъ бы его только оправить въ настоящемъ вид… сказалъ весело Иванъ.
— Ничего, оправишь… А помнишь, какъ васъ ругалъ Николай Иванычъ?
Иванъ кое-что помнилъ.
— Онъ говорилъ, что вы передъ міродами кланяетесь, и что у васъ никакого порядку нтъ… кажется, такъ? Я думаю, что оттого у васъ никакого порядку нтъ, что вы ничего сами неумете. Налетитъ на васъ нахалъ, а вы не знаете, какъ съ нимъ справиться… а? Учиться надо.
— Худыхъ людей всюду много, отвчалъ Иванъ.
— Да не въ этомъ дло. Защищаться-то вы не умете. Пожалуй, и защищаетесь, да только боками своими.