НА ВСЯКОЕ ВРЕМЯ ВЪ ДОБРЫЙ ЧАСЪ.
НА ВСЯКОЕ ВРЕМЯ ВЪ ДОБРЫЙ ЧАСЪ.
(нчто въ родъ фельэтона).
Пл. Смирновскаго.
САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
1855.
БРАСЛЕТЪ.
БРАСЛЕТЪ.
РАЗСКАЗЪ.
Браслет, Смирновский Платон Семенович, Год: 1855
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Была осень. Частый, мелкій дождь, лилъ изъ срыхъ облаковъ съ утомительнымъ постоянствомъ уже нсколько дней. Природа, казалось, грустила и заливалась, въ безнадежной грусти миріадами слезъ. Втеръ, періодически завывалъ тяжкими вздохами. Все, что видлъ глазъ, являлось грустнымъ, печальнымъ, унылымъ.
Въ такіе дни отрадны — чтеніе или умная бесда. Я читалъ ‘Мартина-Найденыша’ Сю. Романъ этотъ, вопреки не любви моей къ романамъ, мн нравился по цли, которая, при мастерскомъ изложеніи автора, невольно трогала душу, описанными въ немъ картинами. Истинна была рельефна до осязательности.
При этомъ должно замтить, что я сидлъ одинокій, въ кают купеческаго судна, и плылъ съ тихихъ острововъ Аланда, на родину, въ Петербургъ, посл семи-лтняго отсутствія. Жизнь моя въ Финляндіи была тиха и однообразна. Прелесть всего этого, еще мало-извстнаго края, сдлала на меня вчное, восторженное впечатлніе, какъ дикою, разнообразною и очаровательною природою, такъ и мстными жителями, людьми трудолюбивыми, честными, нравственными, религіозными, но нсколько суровыми. Меня ожидалъ большой контрастъ по прізд на родину, гд люди, жизнь, образованность, нравы, приличія, развлеченія и самый образъ жизни, должны были сильно поколебать уже укоренившіяся привычки къ жизни однообразной, патріархальной, одинокой, ясной. Тамъ я сроднился съ прекрасною природою, ея милою простотою, свободою и полусуточною прогулкою по горамъ, долинамъ и лсамъ, тамъ сдружился съ безпредльнымъ, вчно-игривымъ, поэтическимъ моремъ, съ его волнистымъ шумомъ, игрою безпечныхъ волнъ, купаньемъ, словомъ, всей роскошью сельской жизни, мн трудно было даже составить себ идею будущаго… я забылъ уже столицу и ея жителей, едва вспоминалъ кой-кого кром родныхъ, которые, почти вс, уже были за рубежемъ здшняго
Сидя въ кают, какъ я уже сказалъ, я читалъ, читалъ нсколько часовъ сряду, глаза мои утомились этимъ занятіемъ, члены устали отъ однообразнаго положенія, но интересъ книги завлекъ меня къ продолженію чтенія. Нсколько времени я еще принуждалъ себя читать, но наконецъ, окончивъ одну изъ главъ, я положилъ книгу, всталъ съ своего мста, посмотрлъ въ маленькое окно каюты на пнистыя волны моря: дождь скъ ихъ съ прежнею настойчивостью, выдти на палубу было нельзя: въ пять минутъ я-бы промокъ до тла. По тснот каюты ходить было нельзя: два-три шага взадъ и впередъ тотчасъ утомили-бы меня, а качка судна еще боле способствовала-бы этому, не смотря на сдланную уже мною къ тому нкоторую привычку. Что оставалось длать? предаться мыслямъ, но я и безъ того мыслилъ читая. Въ это время я услышалъ шаги, дверь отворилась, и ко мн вошелъ молодой человкъ, котораго я видлъ нсколько-разъ на палуб, во время бездождья. Онъ робко извинился, что обезпокоилъ меня своимъ приходомъ говоря, что ршился войти’ ко мн, потому-что, крайне скучалъ одиночествомъ въ своей кают и ненастнымъ временемъ, согнавшимъ его съ палубы, гд бгъ судна, даль горизонта и все-таки какое-нибудь разнообразіе и свжій воздухъ, развлекали его, но въ кают, одному, ему было боле нежели скучно, не имя при себ ршительно ни какого развлеченія кром мышленія. Все это вынудило его искать моего сообщества тмъ сколько-нибудь извинительнаго, что, какъ онъ полагалъ, и я скучалъ своимъ нелучшимъ положеніемъ и, что вдвоемъ, конечно, будетъ сносне ожидать конца ненастья. Я радушно принялъ этого молодаго человка, просилъ безъ церемоніи быть у меня сколько ему угодно, и мало-по-малу вступивъ съ нимъ въ разговоръ, узналъ, что онъ природный шведъ, сынъ, благородныхъ родителей, и впервые детъ въ Петербургъ искать счастья въ гражданской служб, не имя при томъ въ, столиц ровно ни кого знакомыхъ, но свою будущность полагаетъ на Бога и людей, которые, какъ и онъ, христіане и, врно, не будутъ препятствовать ему на широкой дорог жизненнаго пути. Права мои — говорилъ онъ — университетскій аттестатъ, благородное происхожденіе, незапятнанное имя и полное желаніе служить и трудиться моему второму отечеству, которое, благодаря Бога, во всемъ далеко лучше перваго, роднаго, нкогда угнетаемаго Швеціею. Теперь, мы, ново-финляндцы, не только положительно спокойны и счастливы подъ благословенною и Богомъ хранимою державою Россіи, но находимся какъ-бы подъ кровомъ нжныхъ отца и матери. Ну судите, какъ не стремиться отблагодарить врною службою такого отечества! я считаю это непремнною обязанностію, отраднымъ долгомъ, при томъ-же, служебное поприще, въ столиц, богато прекрасныхъ надеждъ, а главное, еще съ-дтства, я движимъ безпрерывнымъ желаніемъ насладиться счастіемъ видть собственными глазами нашего истинно-милосердаго Отца-Монарха, Котораго люблю всею душою, къ Которому благоговю за все счастіе. Имъ даруемое всмъ своимъ дтямъ-подданнымъ, я такъ много знаю о Немъ прекраснаго, что днемъ и ночью только и мечтаю о той благодатной минут, когда счастье подаритъ мн случай взглянуть на Великаго… О, тогда, только тогда я начну считать начало своего существованія, только тогда я начну жить… Взглядъ на Отца-Монарха, даруетъ мн дйствительную жизнь, все, что было и есть до того времени — была жизнь приготовительная!
Этотъ восторгъ, столь чистый, столь ясный, въ мгновеніе спаялъ меня съ милымъ юношею самою тсною дружбою, съ этой минуты, мы начали говорить другъ-другу нжное ты, и по прошествіи часа, бесдовали съ нимъ какъ будто мы жили вчно въ одномъ дом, въ одномъ семейств.
Такимъ-образомъ, говоря между-собою о разныхъ предметахъ, мы совершенно забыли ненастье, наше плаваніе и все что окружало насъ, съ этого времени мы спали въ одной кают, и ни на минуту неразлучаясь, кончили нашъ морской путь у гранитной набережной Петербурга.
Передъ выходомъ на берегъ, я предложилъ своему спутнику, хотя на первое время, жить вмст, но онъ, протянувъ мн руку и благодаря отъ полноты сердца, сказалъ, что непремнно хочетъ неотступать іоты отъ предназначеннаго себ плана, и, отсюда, на извощик, детъ въ ближайшую гостинницу, а потомъ самъ отыщетъ себ небольшую квартирку, гд и будетъ жить сообразно своимъ привычкамъ, одинокимъ. Но умолялъ меня Богомъ и нашимъ случайнымъ столкновеніемъ, близкимъ къ дружб, простить ему этотъ отказъ, а главное, сколь-можно чаще бывать другъ-у-друга и, кром-того, не стараться никогда помогать ему въ отысканіи мста или въ какой-либо малйшей тни протекціи. Я хочу ни въ чемъ неиспортить своей судьбы и все, что она мн дастъ, приму съ благодарностью, зная, что все это вполн мое, безъ малйшей посторонней примси. Извини меня другъ мой — говорилъ онъ съ благороднымъ жаромъ — я имю, быть можетъ, для многихъ странный взглядъ на подобныя вещи, но такъ жилъ мой отецъ, такъ хочу жить и я, онъ умеръ съ чистйшею совстью, я буду стараться достигнуть того-же. Вотъ причины, по которымъ я хочу идти своимъ собственными путемъ, взять все своими усиліями и трудами, и увренъ, что послдствія никогда не отравятъ моей жизни ни какимъ раскаяніемъ, ни какимъ постороннимъ вмшательствомъ въ судьбу мою, а это, право, утшительно, и по моему мннію, каждый честный человк долженъ идти этою дорогою, до конца своего жизненнаго пути. Вообрази, что тогда не будетъ на земл ни одного существа, который, съ какою-бы-то нибыло мыслію, могъ сказать: я, я способствовалъ этому человку моимъ участіемъ, я велъ его къ повышеніямъ, слав, или онъ, посредствомъ меня получилъ все свое счастье, я первый подалъ ему руку помощи… Помощи? вслушайся въ это слово — помощи! А мн-ли нуждаться въ помощи, когда я силенъ, молодъ, бодръ, свжъ, образованъ, и имю вс элементы нужныя для правильной жизни, зачмъ-же мн посторонняя помощь?
Душа его, полная истины и этихъ благородныхъ идей, тронула меня до слезъ. Я обнялъ этого истиннаго человка, поцловалъ его священнымъ поцлуемъ дружбы, и тутъ-же, еще разъ, подтвердилъ врность своей дружбы, совершенно вря этому чистому, отрадному соединенію съ нимъ навсегда.
Постой — сказалъ онъ мн, когда я сталъ протягивать ему руку говоря: до свиданья!— постой, чтобы ты ни-на-минуту незабылъ начала нашей дружбы и дйствительно-душевнаго моего къ теб расположенія, которое совершилось безотчетно-невольно и случайно, подъ дождливымъ плачемъ природы, вотъ теб браслетъ, носи его всегда на рук и врь, что эта бездлка, даръ чистой дружбы, какъ баснословный талисманъ, сохранитъ, спасетъ тебя отъ всего порочнаго, да далекомъ и неровномъ пути жизни. Этотъ браслетъ носилъ мой отецъ и, какъ онъ мн часто говорилъ, многимъ обязанъ этому браслету: онъ, дйствительно, какъ талисманъ, во многомъ останавливалъ порывы его пылкаго характера, въ теб я замчаю тотъ-же характеръ, возьми-же его: ма онъ не нуженъ: я тихъ и спокоенъ, какъ мать моя, на, носи его съ Богомъ. Я принялъ этотъ священный даръ дружбы, глядя на него съ сладкимъ предчувствіемъ… Браслетъ былъ серебряный, крпко вызолоченный, онъ изображалъ свившуюся кольцомъ змю, около шеи которой дважды завился ея хвостъ, голова-же была нсколько откинута вправо, съ открытымъ ртомъ, но безъ жала, на самой середин свинки зми была вырзана слдующая надпись: ‘Talismanpatience’. Прощаясь — до свиданья, мы назначили, на другой день, сборнымъ мстомъ нашего свиданья это-же самое мсто, гд мы въ первый разъ вступили на землю Петербурга, подъ благотворными узами дружбы, часы были т-же, то есть: 6 часовъ вечера. Мы разстались. Онъ похалъ отыскивать гостинницу, какую укажетъ ему случай, а я похалъ въ родной домъ свой, который принялъ меня уже совершенно-осиротлаго: въ отсутствіе мое, вс мои родные, кром брата, жившаго за границею, умерли. Душны показались мн опустлыя покои отца моего, нкогда водныя семейныхъ радостей и отрадно-сладостнаго говора родныхъ… Мертвая тишина встртила мой приходъ… Стны были голы, комнаты въ буквальномъ смысл пусты… Руки людей, ошибочно-считаемыхъ отцомъ за честныхъ, расхитили священныя для меня родительскія вещи… Слезы градомъ брызнули изъ глазъ моихъ, мн стало грустно до удушья… Здсь, на порог роднаго жилища, я вспомнилъ все: и ласки родителей, и дружбу брата… все, все! и это все, тирански охватило мое воображеніе: минувшее, на мгновенье, воскресло, сладостно-грустно улыбнулось мн, и исчезло въ туман моихъ жгучихъ, горючихъ слезъ… О, какъ дорого-бы далъ я, что-бы хоть только разъ взглянуть еще на родителей, хоть разъ облобызать ихъ добрыя, дорогія руки… нтъ! нтъ никого, они тихо покоятся въ мрак могилы… нмы, недвижны, невидимы!.. Отчаяніе сильно потрясло меня… Въ это мгновенье я взглянулъ на браслетъ — онъ тотчасъ, своимъ свтлымъ блескомъ, напомнилъ мн чистый блескъ дружбы, дарованный мн, въ замнъ потери родныхъ, святымъ Провидніемъ — и буря скорби начала стихать и мало-по-малу я обратился къ существенности, и, сколько могъ, успокоился. Вотъ первый подвигъ благороднаго дара: можно-ли забыть его? Но это только первый, а сколько было послдующихъ? безсчетное число! Характеръ мой, крайне-пылкій, только и умрялся взглядомъ на браслетъ-талисманъ, и его электрическимъ вліяніемъ, я спасался отъ бдственныхъ брызговъ своей огненной вспыльчивости… Но объ этомъ не мсто говорить здсь: иначе пришлось-бы написать длинную, быть-можетъ, довольно-интересную повсть, но это не входитъ, въ настоящее время, въ планъ моего разсказа, я его почти кончилъ: я хотлъ только сказать какъ достался мн браслетъ, отъ кого и какимъ случаемъ, и о его вліяніи на меня — и только!
Того-же, кто такъ радушно, такъ нжно, такъ истинно по-человчески подарилъ мн его — давно уже нтъ на здшнемъ бурномъ свт: онъ тамъ, гд должно жить въ блаженств всмъ чистымъ душамъ, онъ тамъ, гд душа его нашла себ вчный пріютъ, гд нтъ утратъ, скорбей, слезъ состраданія къ участи угнетаемыхъ бдствіями человковъ, гд все ликуетъ въ вчновчныхъ радостяхъ свтозарной славы всеславнаго Бога… тамъ, куда должна непрестанно стремиться каждая душа, созданная Господомъ, для Его славы и собственнаго блаженства, и гд, душевно, радостно желаю быть и стремиться ежемгновенно всмъ моимъ братіямъ по Бог.