К.Лукашевич
Босоногая команда
Повесть
ПАСХАЛЬНАЯ НОЧЬ
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
У ОТКРЫТОГО ОКНА
СЕРЫЙ ДОМ С ЗЕЛЕНЫМИ СТАВНЯМИ И ЕГО ОБИТАТЕЛИ
Босоногая команда, Лукашевич Клавдия Владимировна, Год: 1896
Время на прочтение: 35 минут(ы)
К.Лукашевич. Босоногая команда — Рязань: Зерна, 2005. — 432с.
Scan, OCR, SpellCheck: Kapti, 2009г.
Лет тридцать тому назад, на окраинах Петербурга люди жили гораздо проще, скромнее и даже веселее, чем теперь.
На Васильевском острове, в 15-ой линии, за Малым проспектом были выстроены только небольшие деревянные дома, большею частью одноэтажные, с наружными ставнями у окон. Жили там люди небогатые: мелкие чиновники, неважные купцы, ремесленники, торговцы да фабричные, так как кругом было немало фабрик.
По воскресным и праздничным дням обитатели маленьких домов высыпали на улицу: по мосткам гуляли девицы, обняв друг друга за талии, в иных местах молодежь играла в горелки, в пятнашки, босоногие ребятишки сражались в лапту, в городки, в бабки, а пожилые люди сидели у ворот на скамейках и вели долгие беседы. Всюду было просто и оживленно.
Улицы в то время на Васильевском острове были не такие, как теперь: на них не было каменной мостовой, не было асфальтовых тротуаров, трава пробивалась всюду, где только ей не мешали, а посреди улиц тянулись высокие деревянные мостки.
В том году, о котором я теперь вспоминаю, Пасха была очень поздняя. Стоял конец апреля, и в природе давно уже повеяло ранней весной: все оживало, все пробуждалось от зимнего сна, чаще сияло и дольше оставалось на небе солнце, из-под таявшего снега бежали быстрые ручейки, около заборов там и сям между желтой прошлогодней травой пробивалась молодая, свежая травка, деревья покрывались почками, которые быстро развертывались в маленькие, липкие, ярко-зеленые листочки, прилетевшие птицы звонко чирикали, приветствуя приход весны.
Наступила пасхальная ночь. Только раз в году и бывает такая ночь: чудесная, торжественная! Никто не спит в эту святую ночь: всюду движение, сборы, и сердце самого обиженного горемычного человека невольно наполняется тихой надеждой и радостью.
По улицам зажигались плошки, народ по всем направлениям шел и шел беспрерывно, окна домов были освещены, православные собирались к Светлой Христовой заутрене…
В одном из подвальных этажей небольшого дома, по 15 линии Васильевского острова, сырая, темная, низкая квартира отдавалась по углам. И там, где очевидно не красно жилось людям, в наступившую пасхальную ночь все выглядело чище, спокойнее и радостнее. Во всех углах копошились жильцы, одеваясь в свое лучшее платье.
В первой комнате, за старой рваной ширмой только один из всех жильцов подвала никуда не собирался и лежал чуть ли не на голых досках, подложив себе под голову вместо подушки какое-то старое тряпье. Это был еще не старый мужчина, исхудалый, бледный, со впалыми глазами, очевидно, больной. Он печально смотрел на мальчика, присевшего боком около него и опустившего голову.
— Надо бы, Гришута, сходить к заутрене, — тихо сказал больной.
Мальчик встрепенулся и встал. На вид ему было лет десять. Волосы у него торчали, будто у ежа, глаза были круглые-прекруглые, а довольно большой вздернутый нос придавал лицу и отвагу и задор. Но при всем том смотрел он прямо, и лицо его выражало доброту и ласку. Да и стоял-то мальчуган особенно, заложив руки за спину, выставив одну ногу вперед и немного откинув набок голову.
— Не во что одеться тебе, Гриша!.. Да и сапог нет!..
— Не беда, батюшка… Можно и без сапог, нынче не холодно. Одену матушки-покойницы кофту черную.
— Ведь и шапки-то нет у тебя, сынок.
— Я, пожалуй, и платком повяжусь.
Отец тяжело вздохнул.
— Нет, это не ладно… Точно девчонка… Одень опять мою старую, все же лучше… Велика только, — вся твоя голова в ней пропадет…
— Ништо… Так ладно будет.
— Эх, горе мое! Сгубила нас с тобой, сынок, эта болезнь моя. Поди, помолись… Детская-то молитва скорее до Бога дойдет.
— Пойду… Только как же ты-то останешься?
— Мне легче теперь…
Гриша достал из-под кровати корзинку, стал в ней шарить и одеваться.
— Какая сегодня служба-то великая идет, — говорил сам с собой больной. — В храмах Божиих какие стихи поют, какие псалмы читают! А потом все люди, забыв зло и вражду, обнимут друг друга, скажут: ‘Христос воскресе!’
— Батюшка, а батюшка!
Гриша посмотрел на отца и подумал: ‘Уж не заговаривается ли он?’
— У меня и трех копеек нет тебе на свечу, — глухо сказал отец.
— Ништо… У меня есть огарышек. От 12 Евангелиев остался… ‘Советник’ дал. Увидел, что я стою без свечи, хлопнул легонько по плечу и свечку сунул… Я ее берег… Вот она…
Он встал с пола и вырос перед отцом в порыжелой женской кофте, с головой, ушедшей в старую барашковую шапку, которую он все сдвигал назад. Как он был смешон! Но отец даже не улыбнулся. А уморительный человечек в этой шапке и кофте вдруг схватил больного за шею, припал к нему на грудь головой и замер… Детская ласка везде одинаково мила — и в богатых домах, и в темном сыром углу. Больной ласкал и прижимал к себе дорогую ему голову в большой шапке и глотал подступившие к горлу слезы.
— Нам и разговеться нечем… Нет и яичка красненького для тебя, Гриша.
— Не тужи, батюшка… Ништо… Я скорехонько и дома.
Мальчик скрылся за дверью.
В другом углу того же подвала жила прачка-поденщица. За темной ситцевой занавеской, она снаряжала своих детей к заутрене. Дети оделись в старенькие, заплатанные платья. На простом белом столе стояли очень маленькая пасха, небольшой покупной кулич. И здесь жили бедно… Вдова-мать работала без отдыха, но ведь труд поденщицы оплачивается плохо. Ей едва хватало, чтобы платить за сына в школу, чтобы есть каждый день, и то не досыта, да жить здесь в углу, в подвале.
— Мама, а разговеемся-то мы когда? — спросил подросток-мальчик в чистой ситцевой рубашке, бледный и высокий, с задумчивыми серыми глазами.
— Уж и ты, Степушка, словно маленький, — не дождешься. Придем из церкви и разговеемся.
— Тогда и яичко красненькое дашь? — спросила девочка лет семи, как две капли воды, похожая на брата.
— Одним мы разговеемся, а те завтра остальные дам.
— Вкусно! Так слюнки и текут! — проговорила улыбаясь девочка и тронула пасху пальцем.
— Не трогай! Что ты?! Ведь грешно, — остановила ее мать и поспешно завязала пасху в чистый платок.
Не мудрено, что здесь так нетерпеливо ждали разговенья: весь длинный пост они строго постились, ели впроголодь.
Семья лавочника, лавка которого красовалась на углу Малого проспекта и 15 линии, тоже собиралась в церковь. Пятеро краснощеких детей и сама хозяйка разрядились пестро и пышно. В чистую скатерть завернули огромный разукрашенный кулич, большую пасху с розовым бумажным цветком.
Хозяйка зачем-то пошла в сени. Поторопилась и в дверях столкнулась с входившим мальчиком.
— А, чтоб тебе!!! Не смотришь… Вечно налетишь…! Кажись, все платье оборвал. Так бы тебя, кажется…
И она изо всей силы двинула мальчика, тот отлетел в сторону.
— В церковь идешь, к заутрене, а все лаешься, — произнес где-то в темных сенях мрачный детский голос.
— Хозяин! Иван Никитич! Поди-кось сюда. Послушай, как Андрюшка мне опять грубит… Зазнался! Покою от него нет! — кричала в сенях толстая хозяйка.
— Ужо я его… Сейчас иду… Позабыл мою науку, малец? Ужо я доберусь! — послышался в комнате звучный бас хозяина.
Андрюшка не так был прост, чтобы дожидаться расправы: он шмыгнул из сеней и живо очутился за воротами. Это был некрасивый, рыжий, косоглазый мальчик, круглый сирота и жил из милости у разбогатевшего лавочника, дальнего родственника. Не видел он ничего хорошего в скупой, думавшей только о наживе семье.
В наступающий Светлый праздник Андрюшка знал, что ни от кого не услышит ласкового слова: нет у него, родной души, никому нет до него дела, он совершенно одинок.
В том же доме, где помещалась лавка, в мезонине в одной тесной комнате жил столяр, жена его, Марья Ивановна, была портниха.
В их комнатке все дышало чистотой, перед большой божницей ярко горела лампада.
Марья Ивановна принарядила свою единственную дочь Марфушу, посмотрела на нее и подмигнула мужу: тот с нежностью остановил на ней взор. Темная коса девочки была гладко причесана и заплетена розовой ленточкой, румяное миловидное личико склонилось над тарелкой с яйцами, она что-то про себя шептала, указывая поочередно на каждое яйцо.
— Что ты там шепчешь? — ласково спросила мать.
— Мамашенька, одного яичка не хватает. Как хотите… Посчитайте сами…
— Что ты, Марфуша, да ведь там целый десяток.
— Вам и папашеньке, бабиньке с дедушкой, тете Ане, слепой Маврушке, дяде Антону, Грише, Степе и Анюте… А ‘советнику’-то?
— Ишь ты как всех наградила! Откуда ж я тебе возьму? У меня больше нет.
— Ну, мне не надо. Пусть ее дает, коли ей любо, — сказал, улыбаясь, отец.
— Уж ты у нас, отец, баловник! Избалуешь дочку.
Марфуша бросилась отцу на шею и звонко его поцеловала.
На улице в это время раздался первый пушечный выстрел.
Из калитки маленького деревянного старого дома с зелеными ставнями, выглядевшего чище других по 15-той линии, вышел высокий, несколько сгорбленный, но еще бодрый старик в широкой шинели, в картузе с кокардой и с узелком в руках: там были кулич и пасха. Вместе со стариком вышла девушка, уже не первой молодости, высокая, худая, с длинным носом, в кринолине, в маленькой круглой шапочке и суконной кофте.
Из отворенной калитки выглядывала старушка с седыми локонами и с накинутой шалью. Яркое пламя вспыхнувших около дома плошек осветило милое доброе лицо старушки с голубыми глазами, и гордую, серьезную девушку, и старика. Высокие, туго накрахмаленные воротники заставляли его держать голову прямо, как будто бы важно. Из-под седых бровей смотрели веселые черные глаза, молодые по выражению, которые совсем не подходили ни к седым волосам, ни к сгорбленной фигуре.
— Идите с Богом! За меня помолитесь. Я уж тут, дома… — тихо сказала старушка.
— Уходи, уходи, Темирочка, еще простудишься. Закрывай калитку, — заботливо посоветовал муж.
— Я думаю, к двум часам и домой вернетесь. Ну, Господь с вами! — и старушка скрылась за калиткой.
А в это самое время мимо старика с его дочерью прошмыгнули два мальчугана, один в кофте и в большой шапке, а другой — высокий, худой.
— Опять эти мальчишки! — с ужасом и негодованием воскликнула девушка. — Никогда от вас покою нет. Кажется, видите — папенька к заутрене идет… Понимаете?!
— Оставь, полно, Агнесочка… Они ведь ничего… Пускай идут вместе.
— Нет, папаша, увольте от этой милой компании. Дайте хоть в праздник вздохнуть свободно. Ваши мальчишки мне надоели до невозможности.
Старик замолчал. Мальчуганы перебежали на другую сторону. Там их поджидала целая компания маленьких оборванцев в стоптанных сапогах, а то и вовсе без сапог и в заплатанных пальто.
— ‘Советник’ с ‘принцессой’ в церковь пошли, — объявил один из мальчуганов.
— Он сказал что-нибудь? — пропищал тоненький голосок.
— Что он скажет?! Глупая! — Просто пошел к заутрене.
— Пойдемте, ребята, в церковь!
Вся ватага двинулась вдоль улицы. Не одна пара детских глаз провожала с затаенным любопытством, с немой надеждой, многие — с лаской, шедшего по 15-ой линии старика в картузе. От времени до времени он приподымал фуражку и приветливо кланялся ребятишкам.
— ‘Советник’ к заутрене пошел! — передавалось из одних детских уст в другие.
— С кем? — допытывались не видевшие.
— С ‘принцессой на горошенке’.
— А ‘седая богиня’?
— Дома осталась. Только за калитку проводила.
— Он ничего не говорил?
— Что же он скажет?.. ‘Принцесса’ рассердилась, зачем мы его ждали… Прикрикнула… Он ей что-то пошептал.
В это время раздался первый удар колокола в соборной церкви, его благостный призыв загудел, расстилаясь по воздуху… Еще удар… Потом в другой церкви… Снова где-то дальше. И пошел гулкий звон во всех церквах.
Ярче запылали плошки около церквей и домов… Усилилось движение на улицах. В церквах началась Светлая заутреня.
Много бедно одетых ребят, обитателей подвалов, конур и мезонинов, пробралось в ту церковь, куда прошел ‘советник’ с дочерью.
Дети протискивались вперед, охотно ставили к образам свечи, когда им передавали, гасили огарки и посматривали по сторонам.
Дивно хороша пасхальная служба! Тысячи зажженных свечей… Крестный ход, возвращающийся в церковь с Радостным пением ‘Христос воскресе!’ Светлое облачение духовенства… Торжественное, ликующее пение —
все это оставляет неизгладимое впечатление, смиряет душу и заставляет позабыть и вражду, и злобу, и горе.
Рыжий Андрей стоял тоже в церкви, недалеко от Гриши. Оба они во все глаза смотрели на батюшку, когда он в конце заутрени вышел с крестом и, благословляя народ, три раза воскликнул: ‘Христос воскресе!’
— Воистину воскресе! — гулом пробежало по церкви… Все стали друг с другом христосоваться.
Андрей и Гриша стояли одинокими… Все-то с родными, с близкими, а у них никого нет.
Мальчуганы взглянули в ту сторону, где стоял старик с черными глазами — ‘советник’, как они его называли. А он, улыбаясь, уже подходил к ним, крепко обнял сначала одного, потом — другого, христосовался и гладил их сиротливые головы.
— Христос воскресе, ребятки!
— Дяденька! Воистину воскресе!
— Приходите завтра к окну. Я вам по хорошенькому яичку дам… а пока вот, возьмите… — и, сунув мальчикам в руки по красному яйцу и по гривеннику, он поспешно отошел к дочери.
Начиналась обедня.
Маленький серый дом с зелеными ставнями весь потонул в зелени: с одной стороны старый хозяйский сад, с другой небольшой отдельный двор для жильцов, с двумя кудрявыми березами да с кустами сирени. Высокая жердь с западней для птиц выглядывала из-за забора.
Мимо серого дома уже который раз с очевидным нетерпением проходили взад и вперед ребятишки: то мальчики, то девочки — в одиночку и по парам…
Вот появились и Гриша со Степой. Гриша — в большой черной кофте, старой шапке и босиком, а Степа — в неуклюжем дырявом пальто, в стоптанных сапогах и новой фуражке на голове…
Мальчики прошли медленно мимо окон деревянного дома с зелеными ставнями. Около крайнего окна, за дернутого синей занавеской, Степа приподнялся на цыпочки и заглянул…
— Нет, еще не видно, — с грустью прошептал он.
— Верно, кофей пьет, — возразил Гриша и сдвинул на затылок шапку.
Дети пошли дальше, но все обертывались и посматривали на серый деревянный дом, на заветное окно. Да и не они только… На другой стороне тоже с этого окна не спускал своих глаз рыжий Андрюшка.
День был ясный и теплый… На улицах с утра все говорило о Светлом Празднике: было чище прибрано, развевались флаги, народ шел нарядный и веселый, во всех церквах беспрестанно трезвонили… Тот, кого дети называли ‘советником’, Семен Васильевич Кривошеий, живший в старом домике, только что отпил кофе. Он закурил сигару и собирался пройти из чистенькой кухни в свою комнату, чтобы открыть окно.
— Папенька, уж вы, пожалуйста, сегодня ваших грязных мальчишек не зовите в комнаты: везде вымыто и половики чистые настланы, — сказала ему дочь Агния, высокая худая девушка.
— Слушаю-с, ‘принцесса на горошенке’.
— Я говорю серьезно, а вы все смеетесь. Я думаю, никому другому — мне приходится мыть и прибирать…
— Что делать, душа моя! Всякий знает, что столбовая дворянка и в VI книге записана… А вот приходится и полы вымыть самой, и постирать, и постряпать. Уж поверь, что труд только красит человека…
— Ну, папаша, не будем говорить об этом… А только знайте, что мальчишек ваших сегодня я не пущу в комнаты… От них только грязь, сор и гам…
— Эх, матушка, было бы на душе бело. А после моих мальчишек сор уберешь, и следа не останется…
— Вы не поверите, маменька, до чего они мне вчера у заутрени надоели: по церкви взад-вперед ходят, толкаются, на всех оборачиваются… Я все время волновалась. Противные!..
— Научить их некому, Агнесочка… Простые ребята… Только они без дурного умысла, — кротко заметила мать, тихая старушка с белыми локонами.
— Ну, ‘седая богиня’, и дочь же у тебя ворчунья… Скорее состарилась, чем ты.
— Вы бы, папаша, лучше велели вашим противным мальчишкам в церкви стоять как следует…
— Слушаю-с, ‘принцесса’! — старик приложил руку к сердцу, комично раскланялся перед дочерью и прошел в свою комнату.
— ‘Советник’ окно открывает! — гулом прошлось по 15-ой линии.
— Открывает, открывает, — вдруг радостно взвизгнул курносый Гриша и, как стрела, помчался к серому домику.
Окно действительно распахнулось. На одной из его половинок было приделано продолговатое зеркало, в которое было видно далеко-далеко все, что делалось по 15 линии. Чего только не придумает чародей-‘советник’!
Теперь он стоял у окна, вдыхая теплый весенний воздух и потягиваясь. Как спокойно, простодушно смотрели на этот ясный день его незлобивые, улыбающиеся черные глаза, как приветливо он улыбнулся, когда у открытого окна вдруг со смехом выросли барашковая шапка и кофта, как будто на вешалке: человека в них было не видно.
— А-а-а-а! Рулевой! Здравствуй!
Всех мальчуганов Семен Васильевич называл по-своему. Гришин нос был прозван ‘рулем’, а он сам назывался не иначе как ‘рулевым’.
— Дяденька, как ты сегодня долго окно не открывал! — упрекнул его мальчуган, сдвигая на затылок шапку.
— Ишь, ты какой ловкий! Думаешь, что у меня и свет в очах — как бы поскорее для вас окно открыть?! Думаешь, очень мне хочется вас видеть?! Очень я соскучился о ‘босоногой команде’?!
— Дяденька, ты нарочно… А уж мы-то ждали, ждали… К окну подбегали ребятишки…
— Христос воскресе, дяденька!
— Воистину воскресе!
— Дяденька, возьми яичко! Вот от меня еще… Вот красненькое… Еще сахарное… Это вот…
-Ну, спасибо, спасибо… Куда мне столько! Здравствуйте, здравствуйте, ‘друзья из босоногой команды’, — шутливо говорил Семен Васильевич и, перегнувшись, целовал ребят и тоже дарил им яйца, которые сам красил.
— Смотрите, ребята, какое у меня-то яичко! С крестным ходом… Занятно!..
— А у меня — ‘Христос’ и ‘Воскрес’…
— У Гриши сердце с полымем нарисовано…
— У Андрюшки — два голубка беленьких…
— Никто, дяденька, не умеет так яичек красить, как ты. Право!..
Все, которые знали Семена Васильевича Кривошеина, видели его неизменно окруженным детьми, детьми худыми, бледными, бедно одетыми, босоногими… Какое удовольствие находил он в их обществе, о чем они вели нескончаемые разговоры, — многим было непонятно. Дочь его, Агния, ужасалась, возмущалась и всячески ограждала свой дом от вторжения ‘грязных мальчишек’.
Но оригинал-старик не мог жить без своей ‘босоногой команды’. Его сердце с самого раннего возраста сжималось болезненно при виде птички с разбитым крылом, ободранной кошки, искусанной собаки, — он их приносил домой, жалел и лечил.
Жалея животных, куда больше он жалел детей. Он не мог видеть равнодушно худенького, бледного детского лица с выражением раннего горя, злобы и ненависти. Оборванные, беззащитные дети, росшие без семьи и ласки, в нем находили друга.
У открытого окна шел оживленный, несмолкаемый разговор.
— Ну, рассказывайте, что у вас нового? Гриша, что твой отец? Степа, хорошо ли учился?
— Отец дюже хворает…
— Страстную не учились… А то, дяденька, у меня все пятерки.
— Молодец, Степа, дай пожать твою благородную руку.
Мальчик рассмеялся и протянул худенькую руку.
— А меня, дяденька, отец к сапожнику после праздников поведет… — объявил белокурый подросток. — Неохота мне… Боюсь.
— Что делать, Петя. Будь сам хорош, и к тебе будут хороши…
— Я теперь уже умею глазурью покрывать пирожные, — хвастался маленький ученик кондитера.
— А у нас на фабрике мальчику палец оторвало…
— Это ужас что такое! И как это, дети, вы сами-то не остерегаетесь! — сокрушенно сетовал Семен Васильевич.
Уже много-много лет весною, летом и осенью открывалось гостеприимное окно ‘советника’. Около окна, как в панораме, менялись дети: одни вырастали, уходили в ученье, другие появлялись вновь…
Дети расступились: к окну подошел молодой мастеровой.
— Христос воскресе, Семен Васильевич.
— Воистину воскресе! Здравствуй, Иван Петрович. Очень рад тебя видеть… Откуда? Какими судьбами?
— Издалека, Семен Васильевич. На Лахте работаю. Я в резчиках теперь. Вот вам подарочек принес своей работы… Не погнушайтесь, — и он вывернул из цветного платка шкатулочку, которую держал под мышкой.
— Ах, какая прелесть! Ну, спасибо, Ваня. Хорошо, тонко работаешь… А дороже всего, что вспомнил старика… Теперь все буду любоваться…
Дети наперерыв лезли к окну посмотреть затейливую резную шкатулочку.
— Я-то вас, Семен Васильевич, ни в ‘жисть’ не забуду. Пригрели вы меня, бездомного малыша… доброму учили… Как вспомнишь что из прежнего… будто и родителев дом был… а все с вами…
Трудно было мастеровому передавать то, что он чувствовал.
— Ну, полно, полно, Ваня… Разве я мог что сделать?! Сущие пустяки!
— Нет, не говорите… Ишь, вы все с ребятами… Я как стал это понимать, — такое хорошее про вас подумал! — задушевно воскликнул мастеровой.
В это время у окна между детьми произошло неожиданное недоразумение: послышалось грубое, бранное слово, в сторону отлетела девочка и упала, всхлипывая…
-Это что такое? В такой праздник! Кто это? — строго спросил старик.
-Дяденька, я хотела тебе вот кошелечек отдать… сама связала! — заговорила миловидная девочка и залилась слезами.
— А зачем лезет вперед. Я ведь раньше ее встал к окну, — весь вспыхнув, сумрачно объявил рыжий, косоглазый Андрей.
— И чего ты, Андрюшка… Вечно в драку… Стоял бы тихо! — укорял Гриша, качая головой в огромной шапке.
— Не плачь, Марфуша, милая. Прости ради праздника этого злого… Андрей, а ты ступай прочь от моего окна. Я тебе много раз говорил, что терпеть не могу брани и драки…
— Эх, ты, Андрюшка… и чего, право, так сделал… Вот и дяденьку осердил! — говорили дети.
— Ступай, Андрей, слышишь… Приходи тогда, когда станешь добрее и отвыкнешь ругаться.
Мальчик пошел… В зеркальце, привешенное к окну, было видно, как стали вздрагивать его худые плечи, как низко наклонилась голова и он стал проводить рукавом по глазам. Верно, не легко было расставаться с открытым окном.
Семен Васильевич все видел, и ему жаль было всем сердцем удалявшегося. Но старик был непреклонен — ему хотелось в этих грубых детях заронить искру добра и света, и он наставлял их, как умел. Он знал: Андрей еще вернется.
— Счастливо оставаться, Семен Васильевич! — сказал, уходя, мастеровой.
— До свидания, голубчик Ваня. Спасибо за подарочек. Дорого, что работа твоих рук… Вот что…
— Дяденька, пусти нас к себе в комнату, — хором попросились ребятишки.
— Уж право не знаю. ‘Принцесса’ моя будет недовольна. Вишь, ‘босоногие друзья’, у вас ноги-то какие грязные, а у нас полы вымыты…
— Дяденька, я ноги-то о кофту хорошенько вытру, — предложил Гриша…
— Хороша будет твоя кофта. Нет, ‘рулевой’, не согласен…
— Дяденька, ведь сегодня праздник… Пусти нас к себе! — умоляли дети.
— Ну, идите, только не все сразу… Сначала Степа и Марфуша. Ноги вытирайте хорошенько, не шалите и входите тише… А не то и мне, и вам попадет. Идите, я открою калитку.
Старик открыл калитку. Дети застенчиво вошли в квартиру.
— Ноги вытирайте… Всегда грязи натащите! — грозно раздался крикливый голос Агнии, и она показалась на пороге кухни.
— Они вытрут, Агнесочка, вытрут. Ты не беспокойся, — я присмотрю! — успокаивал старик волновавшуюся дочь…
Дети старались как можно незаметнее и тише бочком пробраться в заветную гостеприимную комнату, где] они чувствовали себя так хорошо, так спокойно… Они сидели там смирнехонько и в сотый раз уже все разглядывали. Там было для них много интересного.
А за тоненькой перегородкой раздавались шаги и воркотня Агнии.
— Дяденька, пусти и меня к себе… И меня, миленький, дяденька… Меня тоже! — доносились шепотом мольбы с улицы, и в окно тянулись руки…
Трудно было устоять против таких скромных желаний.
— Что делать, друзья мои! Придется из моей комнаты бочонок с селедками устроить. Только я вас в окно перетаскаю… Чур! не смеяться и не шуметь. Ну, полезайте.
И один за другим в маленькой комнате оказалось! человек десять гостей. Когда Семен Васильевич тащил Гришу, то произошло неожиданное приключение.
Вертлявый мальчуган, вырвавшись из рук старика, упал и задел за кресло, кресло с громом полетело на него и покрыло его.
В кабинете раздался веселый взрыв хохота. Семен Васильевич сам весь трясся от смеха, но зажимал рот рукой и махал на детей…
— Это ужасно! У нас точно постоялый двор! — послышался за стеной полный негодования голос Агнии.
В это время из-под кресла показалась голова с торчащими волосами, затем — вздернутый нос и вся фигура в большой кофте.
— Дяденька, я жив… Ничуть не убился! — веселя объявил Гриша.
Опять ребятишки прыснули от смеха, опять замахал на них старик, опять послышался сердитый голос за стеной:
— Это ужасно! Никогда нет в собственном доме покою. Это не жизнь, а каторга!..
В кабинете все стихло, как по мановению волшебного жезла.
— С утра болит голова… А тут вечный гам, вечная визготня и грязь!
— Ты бы, Агнессочка, пошла пройтись… — ласково посоветовала старушка дочери.
— Да я готова бежать без оглядки из этого Содома!
— Поди, милая, погода такая хорошая.
Дети, присмиревшие было в маленькой комнатке, разговорились: полились расспросы, рассказы, стала катать яйца… Туда, в комнату, живо явились Каро и Резвый (собаки Семена Васильевича), начались ученья и возня, затем ходили всей гурьбой смотреть западню, смотрели, не взошли ли семена на двух грядках в саду, а потом Семен Васильевич стал им читать сказку. Дети слушали.
Дверь в кабинет, висевшая на блоке, приотворилась, вошла старушка с двумя тарелками в руках.
— Вот, Симушка, тут немножко кулича, пасхи, ветчинки… Может, закусите?
Какой благодарностью забилось сердце Семена Васильевича. Большей радости ему нельзя было доставить — как побаловать его ‘босоногую команду’. Это было ему приятнее всего… Он ведь знал, что бедным ребятишкам не часто доставались сладкие кусочки. И жена его, его верная старая подруга, понимала это и, когда Агнии не было дома, незаметно входила в кабинет с тарелочкой…
— Спасибо, Темирочка, спасибо тебе… Поставь вот тут тарелочки.
— Благодарствуем, тетенька! — шепотом пробежало между детьми.
Семен Васильевич вышел за женой в темненькую прихожую, обнял ее и поцеловал в лоб.
— Ах ты моя верная ‘седая богиня’!
‘Голубчик мой, сам-то чист душой, как дитя… Радуется за своих мальчишек больше, чем если ему что сделаешь’, — думала растроганная старушка, проходя в свою чистенькую кухню.
Надо было видеть, с каким удовольствием разговлялись эти полуголодные, неизбалованные дети и как по-своему в глубине души они ценили это баловство доброй с седыми локонами, тетеньки… Сколько было потом толков об этом…
Семен Васильевич Кривошеий с женой Татьяной Петровной уже давным-давно, как говорится, с незапамятных времен, жили в уютном сереньком домике с зелеными ставнями, на конце 15-ой линии Васильевского острова.
В околотке все знали Семена Васильевича и почему-то называли его ‘советником’. Может быть потому, что он и на самом деле состоял в чине надворного советника. Так называли его деды, отцы, так называли за глаза и ребятишки. Все относились к нему с большим уважением и очень интересовались его своеобразной жизнью.
— Восемь часов… ‘Советник’ на службу пошел, — говорили соседи, видя, как рано утром бодрый старик (летом в драповой, порядком выцветшей, а зимой в ватной, шинели и в красном с зелеными полосами, вязаном шарфе) отправлялся пешком на службу. Он служил где-то далеко в центре города, за Невою, в одном из министерств.
— Скажите на милость! Как время-то летит… уже ‘советник’ со службы идет… четыре часа, — встречали на Васильевском острове Семена Васильевича, возвращавшегося со службы, и проверяли часы.
Так проходило много-много лет.
У Кривошеиных только и была одна дочь, Агния — девица уже немолодая, молчаливая, всегда чем-нибудь недовольная и раздражительная. Она почему-то особенно не любила детей.
Семен Васильевич и Татьяна Петровна прожили всю жизнь душа в душу и до старости лет сохранили друг к друг самые нежные чувства. Он ее называл то ‘Темирочка’, то ‘седая богиня’, а она его — ‘Симушка’.
Они были люди старинных понятий и взглядов и большие домоседы.
Одна только Агния вносила в эту тихую жизнь некоторое недовольство и споры.
Отец относился к ней часто шутливо, называя ее ‘принцессой’, но все-таки во всем уступал — он жалел, что вся ее жизнь прошла без всяких развлечений, в нужде и заботах… Старушка мать просто побаивалась своенравной девушки.
Семен Васильевич происходил из старинного дворянского рода и очень гордился этим, только дворянскую гордость понимал по-своему.
В свободные минуты он клал заплаты на свои сапоги и обувь своим, чинил мебель, исправлял посуду, домашние вещи и заговаривал преимущественно с дочерью:
— Ничего, матушка, что дворяне и в VI книге записаны, а всякую черную работу сами делаем и трудом не гнушаемся…
— Может быть, вам, папенька, копаться в этой грязи и доставляет удовольствие, а у меня от такого унижения вся душа изныла. Не всякий способен переносить с легким сердцем такую жизнь, — раздраженно отвечала дочь.
— Зато в долги не лезем, легкой наживой не занимаемся…
— Зато у нас порядочного человека в доме не бывает. Кроме ваших грязных босоногих мальчишек, никто не заходит.
-Знакомства-то, матушка, дорого стоят… Надо принять, надо угостить, а нам не из чего… Жалованья от Царя по заслугам маленькое получаем, на него и живем. Да еще чины, ордена идут… Пенсию, как умру, тебе оставлю… — внушительно продолжал старик.
— Вы думаете, очень это хорошо, что заслуженный пожилой человек связался с босоногими мальчишками?..
Все про это говорят, удивляются и осуждают вас.
— Эх, матушка, если все разговоры-то слушать — это и жить не стоит. Мне до других дела нет… Другие и хуже меня живут, — я их не осуждаю. Около меня мальчишки дурному не научатся… Я их жалею, — они темные, голодные, у них мало радостей.. .Люблю я таких мальчишек, и баста.
— Ну, папенька, оставьте, пожалуйста, эти тяжелые разговоры, — они ни к чему не приведут и меня расстраивают, — резко возражала дочь, вставала и уходила.
Небогато, но чисто было в квартире Кривошеиных состоящей из двух комнат и кухни.
Первая комната, в одно окно на улицу, полу задернутое синей занавеской, когда хозяина не было дома, принадлежала Семену Васильевичу и называлась не иначе как ‘кабинетом’.
Эта комната была точно маленький музей: все стены ее, два стола и бюро красного дерева были сплошь заставлены, завешены всякой всячиной, которая попала сюда не по выбору, а случайно. Тут были всевозможные картинки, писаные масляными красками (старик был сам художник-любитель), вырезанные из книг, снятые с коробок — все в самодельных рамках. Тут были кости и черепа, негодное оружие, статуэтки, вазы, разные коробки и ящики и масса других обломков и непонятных вещей.
Половину комнаты занимало таинственное, наполненное заманчивыми предметами бюро, в которое, кроме хозяина, никто никогда не заглядывал. В углу направо стоял низкий, клеенчатый диван, служивший Семену Васильевичу постелью, затем два стола, этажерка-угольник и около окна — огромное старомодное кресло, обитое клеенкой. Вот и все…
Другая комната в два окна называлась ‘залой’, там стояли диван и два кресла, обитые тиком, маленькое фортепиано, рядом — старинный бикс, по стенам — разные картинки, под потолком, вблизи окон, — множество клеток с птицами, а на окнах — цветы, именно плющи, которые обвивали окна и тянулись по стенам.
Самым уютным уголком этого дома была кухня, в ней и обедали хозяева. Что это была за кухня! Такую кухню можно иметь только там, где нет прислуги. Два окна ее выходили в хозяйский сад, и весною, как только распахивали окна, ветки сирени уже тянутся лиловыми и белыми цветочками, они будто просятся в букеты и распространяют тонкий, нежный аромат.
В стороне стояла плита под черным колпаком, большая ширма отгораживала кровати хозяек, в углу — массивная божница с двумя горящими лампадами, вблизи нее — полукруглый комод с медными ручками, немного подальше — большой дубовый стол… Все полки с посудой оклеены вырезанными из бумаги белыми, затейливыми фестонами, на окнах — белоснежные занавески, часы-кукушка, которая, выскакивая, куковала каждый час, везде чистота, порядок, и на всем — печать заботы и домовитости… Сейчас было видно, что здесь за всем следит с любовью внимательный глаз хозяев.
Очевидно, тут жили люди на крошечные средства, но в обстановке их не чувствовалось крайности, а безукоризненная чистота и безыскусственность даже делали этот уголок привлекательным. Каждая вещь служила тут много-много лет. Все было чинено и перечинено руками хозяев, тут вещи считались друзьями — старыми, милыми, которыми дорожили и которых любили, и с которыми было связано много воспоминаний, как будто с одушевленными предметами. Вот маленький, круглый, как шарик, самовар, — кран его давно сломан и восстановлен из какой-то белой, кривой палочки, а на крышке, вместо шишечек, — две синие бусы. Вот черный фаянсовый чайник, с оловянным носком… Корзинка с крышкой, в которой Агния носит провизию, — вся в жестяных заплатах, а ручка ее обмотана красным лоскутом… Склеенные тарелки, собственного изделия ширма, собственной работы одеяла… Да если начать перечислять весь труд, все поправки, то, пожалуй, каждая вещь в этом мирном жилище выдвинулась бы вперед и много рассказала бы о своей долгой службе и о том, сколько забот и любви видела она от хозяев…
Жизнь в маленьком сером доме изо дня в день текла тихо и однообразно. Обитатели его вставали очень рано: летом с восходом солнца, зимой — когда еще было темно.
Татьяна Петровна варила в кухне на тагане кофе, Агния убирала квартиру, Семен Васильевич чистил клетки с птицами.