Борская колония, Каронин-Петропавловский Николай Елпидифорович, Год: 1890 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 109 минут(ы)

БОРСКАЯ КОЛОНІЯ.

(Повсть изъ жизни одного товарищества).

I.
Въ раю.

Посл охоты Грубовъ и Неразовъ не пошли въ село, а сдлали длинный привалъ подъ огромными соснами, растянувшись на мягкомъ боровомъ мх, которымъ густо была покрыта песчаная почва этой части лса, тутъ же, возл нихъ, въ безпорядк валялись вс охотничьи принадлежности — ружья, сумки, патронташи. День былъ знойный. Это былъ одинъ изъ тхъ горячихъ дней, когда воздухъ кажется растопленною мдью, земля тяжело дышетъ послдними испареніями, вода превращается въ стекловидную, мертвую массу, дальнія поля, полузакрытыя горячею дымкой, какъ будто тлютъ медленнымъ огнемъ, а сосновый лсъ, съ своими красными стволами, издали представляется колоссальнымъ костромъ, который безъ дыма и треска пылаетъ неподвижнымъ пламенемъ. Охотники долго бродили, только что выкупались и легли въ самую густую тнь лса. Но въ этотъ день и тнь не давала прохлады. Сквозь втви деревьевъ солнечный огонь проникалъ до самой земли и раскалилъ сухую траву ея такъ сильно, что она, казалось, уже корчилась и дымилась, готовая мгновенно вспыхнуть, въ воздух носился рзкій ароматъ шалфея, богородичной травы, полыни и смолы. Дышать въ этой, насыщенной ароматами, атмосфер, повидимому, нечмъ было. По крайней мр, одинъ изъ пріятелей, Неразовъ, побросавъ въ разныя стороны вс свои вещи, и самъ весь разбросался по трав, лицо у него было красное, горящее, глаза безпокойно бгали по сторонамъ, онъ то и дло перемнялъ позы и, какъ говорится, метался отъ жары.

За то другой, Грубовъ, лежа плашмя, лицомъ къ небу, неподвижно оставался на своемъ мст съ самаго прихода сюда. Лицо его не могло раскраснться даже и отъ этой жары, оно, какъ и руки его, оставалось безкровнымъ. Кровь его, видимо, только нагрлась до естественной теплоты, и онъ покойно лежалъ, устремивъ взглядъ на верхушки сосенъ. Онъ молчалъ и, повидимому, не намренъ былъ нарушать молчаніе, наслаждаясь лснымъ безмолвіемъ, согртый гигантскимъ костромъ, среди котораго лежалъ, и вдыхая ароматъ спаленныхъ травъ.

Но Неразовъ, обладающій сангвиническимъ темпераментомъ, не въ состояніи былъ долго сосредоточиться на созерцаніи окружающихъ красотъ и молчать, онъ имлъ языкъ, который привыкъ къ безпрерывному движенію, и голову, въ которой мысли зарождались какъ втеръ въ пол. Катаясь по трав, сбросивъ съ себя фуражку и сапоги, онъ проклиналъ жару, выругалъ солнце и, наконецъ, нетерпливо обратился къ товарищу съ вопросомъ:

— Да неужели теб не жарко, Грубовъ?

Грубовъ это восклицаніе пропустилъ мимо ушей, какъ и многое изъ того, что болталъ Неразовъ.

— Пойдемъ домой… Неужели теб нравится лежать въ этомъ пекл?

Грубовъ и на это промолчалъ, онъ только неопредленно улыбнулся.

— У меня теперь одно желаніе: выпить жбанъ квасу… А ты чего хотлъ бы?— не унимаясь, болталъ Неразовъ.

— У меня другое желаніе,— возразилъ, наконецъ, Грубовъ.— Знаешь, что мн сейчасъ хочется?

— Окрошки съ квасомъ?— живо освдомился Неразовъ.

— Не угадалъ.

— Простокваши?

— У тебя очень блдная фантазія, все больше насчетъ състнаго.

— Ну, можетъ, теб хочется заняться философскими размышленіями?

— Лнь.

— Въ такомъ случа, я увренъ, теб хочется повернуться: внизъ лицомъ и уснуть подъ этою сосной.

— Уснуть… вотъ это почти угадалъ. Мн нравится эта деревня, этотъ боръ съ его дикимъ запахомъ, и я бы желалъ навсегда остаться тутъ… Я бы желалъ дышать этимъ смолистымъ, воздухомъ, вставать вмст съ горячимъ, солнечнымъ лучомъ, купаться въ Боровк среди ея водяныхъ лилій, спать на шалфе, гулять подъ этими соснами. Но, увы, для этого необходимо, все-таки, имть землю, хуторъ и прочую благодать.

— А я, все-таки, больше хотлъ бы сейчасъ квасу!— воскликнулъ Неразовъ.

Въ этомъ тон разговоръ продолжался еще долго. Но, незамтно для обоихъ, шутка скоро перешла въ дловой разговоръ, подъ конецъ сильно взволновавшій обоихъ, хотя велся онъ и не серьезно.

— Ты, въ самомъ дл, хочешь ссть на землю?— спросилъ Неразовъ.

— Хоть на навозъ,— возразилъ шутливо Грубовъ.

— Одинъ?

— Если желаешь, и ты садись.

— Нтъ, серьезно: ты, въ самомъ дл, хотлъ бы ссть на землю?— спросилъ Неразовъ, поднялся съ травы и съ волненіемъ смотрлъ на Грубова.

— Вообще я предпочитаю ходить или лежать, но отчего же не ссть?

— И ты бы навсегда остался?

— Сидть-то? Бываетъ, что сядешь и уже не встанешь.

— А, вдь, это великолпная идея!— закричалъ Неразовъ.

— Неразовъ! не называй ты, сдлай одолженіе, идеями всякую дрянь, которая приходитъ въ голову!

Но Неразовъ уже не обращалъ вниманія на тонъ товарища, всталъ на колни и, воспламененный вдругъ какою-то мечтой, родившеюся въ его голов сію минуту, принялся подробно излагать планъ поселенія въ Бору. Планъ этотъ вышелъ прекрасный, увлекательный и практичный, и Неразовъ говорилъ о немъ черезъ нсколько минутъ какъ о дл, которое давно и безповоротно ршено.

— Я это устрою. Отдаю свой хуторъ теб цликомъ, въ полную собственность, только съ условіемъ, чтобы ты и меня взялъ въ число колонистовъ. Доходу онъ мн, все равно, не принесетъ никакого, да если бы и давалъ доходъ, то ради такого дла я навсегда откажусь отъ него. Ршено — устраиваемъ колонію! Сперва мы поселимся вдвоемъ, а тамъ примкнутъ… Если бы ты зналъ, какъ мн надоло бродяжить! А тутъ, ей-Богу, какое чудесное дло будетъ! Мы будемъ піонерами… въ сущности, задача человчества — это созданіе интеллигентнаго мужика! а? ты какъ думаешь?

Грубовъ съ улыбкой смотрлъ вверхъ, сквозь переплетенныя хвои, и щипалъ бороду, но, видимо, мысль о хутор въ ея разумномъ вид заняла его не на шутку.

— Прежде чмъ развивать этотъ миъ, надо достать хоть немного денегъ,— возразилъ онъ.

— И достану! Это ршено.

— А потомъ, прежде нежели мечтать объ ‘интеллигентномъ мужик’, какъ ты говоришь, надо научиться быть простымъ мужикомъ.

— Это пустяки!— воскликнулъ съ жаромъ Неразовъ.

— А ты видлъ, какъ ростетъ горохъ?— спросилъ въ шутку Грубовъ, не ожидая, что смутитъ товарища.

Но этотъ послдній вдругъ сконфузился.

— Что-жь, горохъ… я, дйствительно, не видалъ, чортъ его возьми, какъ онъ ростетъ! Но этимъ пустякамъ легко научиться… не боги же горшки обжигаютъ! Для интеллигентнаго человка нтъ ничего невозможнаго.

— Есть. Невозможно выворотить себя на изнанку — это первое. Для нашего же брата есть сотни другихъ преградъ: надо принимать въ разсчетъ историческую лнь, неудержимую потребность болтать и бездльничать, привычку много спать и мало думать, оборванные нервы, пеструю, составленную изъ лоскутковъ душу и такъ дале, и такъ дале… Люди мы во всхъ смыслахъ неправильные, съ неправильно бьющимся сердцемъ, съ безконечною, раздражимостью, и потому всякое дло мы длаемъ торопливо, кое-какъ, лишь бы скачать съ рукъ. Мы только любимъ говорить о работ, но всякую работу длаемъ скверно, а сознаніе негодности всякой нашей работы въ свою очередь опять рветъ намъ нервы, сжимаетъ намъ сердце, треплетъ душу… А вообще говоря, ‘ссть на, землю’, какъ ты выражаешься, полезное дло для тхъ изъ насъ, которые ходятъ колесомъ, почти не касаясь земли.

Черезъ нкоторое время товарищи такъ были заняты темой разговора, что незамтно поднялись съ травы, собрали свои вещи и пошли по направленію къ селу, продолжая и дорогой, до самой околицы, спорить, кричать и волноваться, и эхо сосноваго бора вслдъ за ними повторяло звучно слова и выраженія, которыхъ это дикое мсто никогда не слыхало.

Встртились ныншнимъ лтомъ они случайно. Грубовъ работалъ въ передвижномъ состав земской статистики, здилъ для описи по деревнямъ, но постоянную свою квартиру устроилъ въ сел Бору. Неразовъ пріхалъ посмотрть на свой хуторъ, лежащій вблизи Бора, и намревался такъ или иначе раздлаться съ заброшеннымъ имньицемъ. Но, встртивъ Грубова, давнишняго школьнаго товарища, онъ остался въ Бору на неопредленный срокъ и все время проводилъ въ его обществ. Когда Грубовъ узжалъ работать въ сосднія деревни, туда халъ и Неразовъ, если Грубовъ сидлъ дома, и Неразовъ съ нимъ, когда Грубовъ, находясь въ своей квартир, занимался счетами, писаніемъ и планами, Неразовъ молча сидлъ здсь же гд-нибудь въ углу и, повидимому, не скучалъ. Онъ былъ человкъ безъ опредленныхъ занятій, безъ опредленной сферы дятельности и потому былъ радъ всякому человку, который не гналъ его отъ себя. Грубовъ не гналъ и Неразовъ всюду слдовалъ за нимъ, а если Грубовъ находилъ ему какую-нибудь работу, онъ съ ревностью исполнялъ ее. Онъ не имлъ до сихъ поръ ни человка, къ которому бы могъ привязаться, ни дла, которое оправдало бы его существованіе, но, встртивъ Грубова, онъ какъ-то сразу нашелъ и то, и другое,— быстро привязался къ Грубову и былъ очень радъ всякому его порученію. Теперь же, при мысли о колоніи, возникшей въ то время, какъ они валялись въ трав подъ соснами, онъ совсмъ размечтался, проникся важностью дла и самъ былъ удивленъ его перспективами, вдругъ широко открывшимися передъ его глазами. Его жизнь моментально приняла для него значеніе, яркую окраску, своего рода величіе и бездну таинственности. Все это совершилось въ теченіе какого-нибудь часа, который былъ ими употребленъ на проходъ лсной дороги къ селу. Съ сверкающими глазами, взволнованный и краснорчивый, Неразовъ создалъ цлый планъ поселенія на его земл и выходилъ изъ себя отъ нетерпнія, когда Грубовъ возражалъ.

Грубовъ продолжалъ насмшливо относиться къ фантазіи, больше молчалъ, неопредленно улыбался. Однако, та болтушка, какую вдругъ развелъ Неразовъ, въ душ нравилась Грубову, мечта о поселеніи въ Бору совпала съ его настроеніемъ. Къ довершенію всего, тихій Боръ показалъ себя въ этотъ день во всей своей прелести и усыпилъ сознаніе Грубова до такой степени, что онъ разомллъ совсмъ.

Когда они пришли домой, Неразовъ вдругъ таинственно куда-то исчезъ, а Грубовъ повалился на кожаный диванъ въ пріятномъ изнеможеніи. Настроеніе его было необычайное,— онъ ни о чемъ больномъ не думалъ. А такого блаженнаго состоянія онъ уже давно не помнилъ,— то что-то въ сознаніи болитъ, то нервы раздражены. А въ эту минуту у него ничего не болло,— необыкновенное чудо! И съ неопредленною улыбкой, лежа на жесткомъ диван, онъ созерцалъ потолокъ, а на безкровное лицо его спустилась тнь мира и покоя, какъ спускаются на землю тихія сумерки посл знойнаго и бурнаго дня.

Вдругъ дверь, скрипнула.

— Митрію Иванычу почтеніе!— раздался вдругъ голосъ Антона Петровича, хозяина дома.

Вслдъ за этими словами показался и самъ Антонъ Петровичъ со своею смшанною физіономіей, въ которой счастливо сочетались морда лисы, челюсти волка, глаза кошки, движенія дворовой собаки и тонкій голосъ рябчика. Грубовъ не любилъ его, въ особенности за то, что въ самомъ простомъ дл старикъ хитрилъ и въ самомъ обыкновенномъ разговор держалъ всегда какую-то заднюю мысль, но въ эту минуту и Антонъ Петровичъ показался ему простодушнымъ человкомъ и милымъ мужикомъ, и онъ весело ему отвтилъ:

— Здравствуйте, Антонъ Петровичъ!

— Изволили на охоту гулять?— тоненькимъ голоскомъ спросилъ Антонъ Петровичъ и зачмъ-то хитро подмигнулъ.

— Да, гуляли…

— Очень это хорошо! Ну, только, доложу я вамъ, и жара же!

— Мн ничего, Антонъ Петровичъ… Голова у меня всегда горячая, а тло холодное, поэтому я всегда радъ, когда голова длается холодной, а тло горячимъ.

Антонъ Петровичъ засмялся отъ этой шутки дтскимъ смхомъ.

— Очень ужь прекрасно сказали! А я вамъ вотъ что доложу: это у васъ отъ малокровія. Вамъ надо больше гулять… Да вотъ я затмъ и пришелъ, Митрій Иванычъ… пойдемте въ гости!

— Куда?

— Да тутъ къ мужичку одному, къ Алексю Семенычу… Звалъ онъ васъ, заказывалъ мн безпремнно привести васъ…

— Меня? Разв онъ знаетъ меня?

— Знать не знаетъ, а видалъ, и желательно ему побесдовать съ умнымъ человкомъ… больно любитъ ужь онъ бесдовать! Читаетъ онъ божественныя книги, и хоша толкуетъ ихъ неправильно,— укоряю я его за умствованіе,— но мужикъ ученый, божественный. Пойдемте. Чайку попьемъ, яблочками насъ угоститъ, меду поставитъ. Садикъ у него прохладный, воздухъ тамъ легкій… чудесно будетъ! А, притомъ, и старику лестно съ вами покалякать.

— Что-жь, пойдемте!— отвтилъ Грубовъ и сталъ собираться.

Раньше онъ уклонялся отъ этихъ званыхъ обдовъ и безконечныхъ чаепитій у мужиковъ,— много тутъ неискренности и чванства. Пригласивъ къ себ барина, мужикъ старается быть какъ можно боле нжнымъ, говоритъ утонченно, глупо, угощаетъ надодливо и вообще ведетъ себя ненатурально, словно на сцен. Но Грубовъ былъ въ такомъ настроеніи, что забылъ обо всемъ и наслаждался чувствомъ благорасположенія ко всмъ людямъ.

Когда они вышли изъ дома, солнце уже падало въ середину темнаго бора, окружающаго село, косые лучи его по всмъ направленіямъ бросали гигантскія тни, и не жгли, какъ недавно, а ласкали лицо, а воздухъ не душилъ, а оживлялъ грудь. Въ дом Алекся Семеныча, видимо, ожидали гостей, и лишь только они показались въ калитк, какъ хозяинъ вышелъ имъ на встрчу, а на крыльц стояла въ ожиданіи вся его семья.

Какъ и надо было разсчитывать, Алексй Семенычъ въ первыя минуты велъ себя съ ребяческою потерянностью, не зналъ, куда усадить Грубова, зря метался изъ одного угла въ противуположный и сначала наговорилъ много несообразностей. Усадивъ сперва Грубова и Антона Петровича подъ образа, онъ вдругъ всполошился, когда замтилъ, что солнце изъ окна прямо бьетъ въ глаза гостю, а поставивъ на столъ чашку съ медомъ, онъ вдругъ увидалъ, что вмст съ чашкой къ столу прилетли тучи мухъ. Все это такъ его обезкуражило, что онъ принялся болтать вздоръ.

— Отъ солнышка-то, Митрій Иванычъ, подвиньтесь вотъ сюды… А мухи-то… вдь, проклятая какая тварь! Даже на удивленіе, какая ихъ прорва!

Грубову смшно стало слушать ребяческій вздоръ этого огромнаго человка. Фигура Алекся Семеныча была крупная и могучая, на большой голов высилась цлая шапка мягкихъ, русыхъ волосъ, подъ широкимъ, мужественнымъ лбомъ глядли выпуклые, свтящіеся мыслью глаза, большой ротъ съ толстыми губами былъ постоянно полуоткрытъ простодушною улыбкой, великолпная мягкая борода его была устроена на подобіе тхъ, какія рисуютъ суздальскіе живописцы на ликахъ святителей. Все лицо его вообще выражало честность, широту души, ясность мысли,— это была прямая противуположность Антону Петровичу, съ его лисьею, зоологическою физіономіей. И дйствительно, смшно было смотрть на ребяческія движенія и слушать ребяческій лепетъ этого крупнаго человка, когда онъ, ревнуя о наилучшемъ угощеніи, метался по изб, отдавалъ противорчивыя приказанія домашнимъ, сердился на мухъ и на солнце, бившее своими косыми лучами прямо по глазамъ дорогихъ гостей.

— Да ты чего, Семеновъ, путаешься? Ты насъ лучше веди въ садъ, да тамъ и побалуй насъ медкомъ съ чаемъ!— сказалъ, наконецъ, Антонъ Петровичъ покровительственно и этимъ разршилъ волненіе хозяина.

Но во время переноски въ садъ стола, скамеекъ и самовара долго еще не могли угомониться ни хозяева, ни гости. Наконецъ, все было приведено въ порядокъ, хозяева все установили, а гости услись за столомъ. Мухи больше не летали тучами вокругъ чашекъ съ медомъ, солнце не било въ глаза, его лучи освщали только верхушки яблонь и корону вяза, подъ которымъ вс сидли.

Грубовъ и Антонъ Петровичъ сидли по одну сторону стола, Алексй Семенычъ со старухой — по другую, остальные домашніе и посторонніе люди услись какъ попало — кто на бревн, кто просто на трав, изображая изъ себя публику, не участвующую въ угощеніи. Въ числ этой публики была и дочь Алекся Семеныча, молодая двушка Наташа, лицо ея было открытое, какъ у отца, и съ такими же свтящимися мыслью глазами, въ общемъ она сильно походила на отца, только вс черты ея вышли миніатюрне и нжне, какъ это всегда бываетъ съ дочерьми, похожими на отцовъ. Около нея сидла мать Алекся Семеныча, дряхлое и сморщенное существо лтъ восьмидесяти, и нсколько бабъ. Недалеко отъ нихъ на сучк дерева сидлъ работникъ Антона Петровича, Лукашка, парень лтъ двадцати, съ мутными глазами, какъ у снулаго окуня, и съ лицомъ, поразительно напоминавшимъ большую рпу. Занятый собственными соображеніями, онъ не обращалъ вниманія на столъ и безконечно болталъ голыми, потрескавшимися лапами и отъ времени до времени пугалъ воробьевъ, которые передъ закатомъ солнца густыми стаями перелетали съ крышъ на деревья и обратно. Нсколько разъ онъ сопровождалъ Грубова на рыбную ловлю и теперь всякій разъ, какъ выдавался праздникъ, онъ звалъ его ловить чебаковъ, поэтому и въ этотъ вечеръ онъ сгоралъ нетерпніемъ насчетъ рыбной ловли, но не могъ выбрать минуты, удобной для обмна мыслей съ бариномъ, другой, чуждый ему разговоръ мшалъ ему открыто обратиться къ Грубову съ своими рыболовными планами.

За столомъ мало-по-малу завязался одинъ изъ тхъ разговоровъ, которые такъ любятъ въ свободныя минуты мыслящіе мужики: о Бог, о душ, о правд и объ истинной жизни. Алексй Семенычъ въ особенности страстно относился къ этимъ разговорамъ, затмъ онъ и Грубова зазвалъ, барина, который ему понравился уже въ тотъ день, когда онъ впервые увидалъ его у себя на двор при описи имущества. И теперь онъ съ любопытствомъ поглядывалъ на его безкровное лицо и доврчиво раскрывалъ передъ нимъ вс свои мысли.

Въ самомъ разгар бесды Антонъ Петровичъ чуть было не испортилъ цлаго вечера своею ехидностью. Когда Грубовъ, между прочимъ, похвалилъ садъ Алекся Семеныча, послдній съ удовольствіемъ отвтилъ:

— Слава Богу! Пожаловаться не могу — живу по милости Божіей спокойно, тихо… это ужь нельзя гнвить Бога!

Тогда Антонъ Петровичъ хитро улыбнулся.

— Ты, Семеновъ, не очень-то часто поминай тутъ Бога-то,— не всякому, вдь, это пріятно слушать!

— Отчего такъ? почему?— съ удивленіемъ спросилъ Алексй Семенычъ и глядлъ то на Антона Петровича, то на Грубова.

— А потому, Бога ныньче не надо! безъ Него ныньче спокойне, говорятъ,— ехидничалъ Антонъ Петровичъ и привелъ всхъ присутствующихъ въ недоумніе. Алексй Семенычъ наивно разгнвался.

— Да какъ же это безъ Бога-то?— сказалъ онъ и поочередно смотрлъ на всхъ присутствующихъ, ничего не понимая.

— Очень просто. Мы вотъ, дураки, полагаемъ, что вонъ тамъ на неб Богъ, а ученые ругаютъ насъ за это, дураковъ, потому, говорятъ, тамъ не Богъ, а зефиръ какой-то… Вы, говорятъ, дураки набитые, остолопы и больше ничего!

Устроивъ эту пакость, Антонъ Петровичъ счастливо улыбался и зачмъ-то подмигнулъ Грубову. Грубовъ понялъ цль глупыхъ словъ и приготовился дать хорошій урокъ пройдох при первомъ случа, но пока сдержался. Что касается Алекся Семеныча, то онъ принялъ все за чистую монету и на лиц его явилось негодованіе.

— Да какъ же это безъ Бога-то? Куда же дться-то?

— Куда хочешь,— возразилъ Антонъ Петровичъ.

— Да какъ же можно сказать — нту Его? Какъ же безъ Него-то?!— спрашивалъ съ волненіемъ Алексй Семенычъ.

— Да зачмъ Его? Ни къ чему Онъ ученымъ!.. И даже совсмъ Его не надо! На неб зефиръ,— это я самъ читалъ. А солнца и луна, и звзды — это все само собой вертится, безъ произволенія…

— Будетъ теб врать-то, Антонъ Петровичъ!— вдругъ вмшался Грубовъ.— А ты, Алексй Семенычъ, не слушай этой болтовни. У каждаго человка есть свой Богъ. Нтъ его только у дурныхъ людей, которые въ душ злы, въ жизни зловредны, къ людямъ ненавистны…

И Грубовъ, говоря это, въ упоръ посмотрлъ на ехиднаго старичишку и заставилъ его опустить взоры въ чашку съ чаемъ. Тогда вс поняли намекъ Антона Петровича и сконфузились за него, въ особенности самъ Алексй Семенычъ и его дочь. Алексй Семенычъ съ укоризной взглянулъ на Антона Петровича, а двушка даже вспыхнула отъ негодованія, она ничего не сказала, но лицо ея какъ будто говорило:

— Какъ же можно такъ обижать гостя?

Грубовъ за одно это мгновеніе полюбилъ обоихъ — отца и дочь. А черезъ минуту онъ забылъ и злостную выходку своего хозяина. Онъ перевелъ разговоръ на тему о разногласіяхъ въ вр между людьми и незамтно заставилъ Алекся Семеныча и Антона Петровича вступить въ горячій споръ по ‘божественнымъ’ вопросамъ. Настроеніе всхъ присутствующихъ снова сдлалось глубокимъ и тихимъ, какъ глубоко было небо, съ котораго только что спустилось солнце, какъ тихъ былъ вечеръ… По улиц прошли послднія стада, возвращавшіяся изъ поля, затихли хлопанья пастушьихъ кнутовъ и ревъ животныхъ, перестали мало-по-малу скрипть колодезные журавли, все затихло. Слышались только отдльные звуки и голоса, въ одномъ мст лошадь заржала, въ другомъ заплакалъ ребенокъ, откуда-то доносится псня, гд-то смются, кто-то ругается. Наступили сумерки.

Алексй Семенычъ и Антонъ Петровичъ спорили и поперемнно обращались къ Грубову то съ торжествующими, то сконфуженными лицами, хотя онъ и не вмшивался въ споръ. Однако, и въ этомъ отвлеченномъ спор рзко обнаружились характеры спорщиковъ. Антонъ Петровичъ спорилъ зло и насмшливо и подыскивалъ коварныя возраженія, а Алексй Семенычъ спорилъ горячо и съ волненіемъ, Антонъ Петровичъ все время оставался холоднымъ и обдумывалъ каждое слово, а Алексй Семенычъ каждое слово принималъ къ сердцу, то и дло выходилъ изъ себя и часто говорилъ безсвязно, глаза его тогда были вытаращены, борода тряслась. Въ Антон Петрович, видимо, играли только самолюбіе, потребность въ умственномъ развлеченіи и жажда умственнаго торжества, въ Алекс Иваныч говорили глубокая вра и жажда истины.

Они спорили о Бог и правд, но особенно рзко разошлись въ вопрос о будущей жизни. Антонъ Петровичъ, на основаніи писанія, мсто будущей жизни отводилъ на неб, Алексй Семенычъ, на основаніи того же писанія, на земл. Но писаніе скоро было забыто и каждый говорилъ лишь отъ разума. Вс присутствующіе, не исключая и Грубова, задумчиво слдили за развитіемъ спора и мысленно дарили сочувствіемъ то того, то другаго изъ спорившихъ. Сначала симпатіи всхъ склонились на сторону Антона Петровича, насмшки котораго жестоко били Алекся Семеныча.

— Нтъ, ты мн скажи, какъ ты понимаешь рай-то?— спрашивалъ, напримръ, насмшливо Антонъ Петровичъ, посл обмна многочисленными изреченіями изъ писанія.— Въ какомъ ты вид воображаешь-то его?

— Миръ совсти и душевное блаженство…— отвчалъ Алексй Семенычъ испуганно.

— Нтъ, ты не такъ воображаешь!

— А какъ же?

— А вотъ какъ. По-твоему, рай, стало быть, на земл, такъ?

— Ну, такъ.

— Ну, вотъ ты въ земномъ вид и воображаешь его. Дадутъ мн, молъ, землю и садикъ эдакій съ яблоками съ анисовыми, и буду я блаженствовать!

— Совсмъ даже не такъ…— растерянно возражалъ Алексй Семенычъ.

— Нтъ, такъ. По-твоему, призоветъ тебя Богъ и скажетъ: на, молъ, теб, Семеновъ, яблочка за добродтель!

— Совсмъ даже и не яблочка, — растерялся Алексй Семенычъ.

— Да, по-твоему, не иначе. Какъ у тебя рай на земл, то поземному ты и воображать долженъ… Будутъ кормить тебя въ твоей будущей жизни медомъ, яблоками, пирогомъ со щущиной, и будетъ много пашни, и хлба, и лошадей, и всего прочаго земнаго. Стало быть, мысли твои грубыя, земныя… Нтъ, Семеновъ, эдакъ нельзя мечтать!

Антонъ Петровичъ съ торжествующею улыбкой оглянулъ всхъ присутствующихъ. А Алексй Семенычъ сталъ краснымъ, какъ свекла, и волненіе его было такъ сильно, что онъ нкоторое время тяжело дышалъ. Ему больно стало отъ этой насмшки надъ чистымъ врованіемъ, которое онъ носилъ въ душ, какъ святыню и какъ собственное свое открытіе.

— Ты ударилъ меня, Петровичъ, по голов, но съ ногъ не сшибъ!— проговорилъ онъ въ сильномъ волненіи и дрожащими руками перебиралъ предметы на стол — чашки, блюдечки, тарелку съ медомъ, какъ человкъ, который временно потерялъ дорогую мысль и торопливо ищетъ ее.

Но онъ скоро отыскалъ пропавшую мысль и заговорилъ, сначала безсвязно, потомъ все съ большимъ и большимъ воодушевленіемъ. Видно было, что онъ упорно и много думалъ обо всемъ этомъ и передъ его умомъ стояла законченная картина, каждая часть которой съ любовью рисовалась имъ въ теченіе цлой жизни. По мр того, какъ онъ говорилъ, вс присутствующіе переходили мысленно на его сторону и еще боле воодушевляли его своими взглядами сочувствія. Иначе не могло быть, его слова были жизненны, врованіе отличалось человчностью, его мечты прямо били въ сердце. Онъ также говорилъ о правд и объ истинной жизни, о Бог и ра, но въ его словахъ, часто шуточныхъ, все было понятно простому слушателю.

Онъ говорилъ, что рай будетъ на земл и нигд больше…Придетъ пора, настанутъ времена, посл втораго пришествія, когда земля обратится въ жилище духовъ… Скроется въ преисподнюю царь зла и съ нимъ вмст навсегда скроется смерть. Не будетъ ни холода, ни ночи, ни тьмы, ни смерти, а будетъ свтъ вчный, животворный. Скроется зло, и порокъ, и смертоубійство, и вражда посреди людей, и люди т будутъ какъ братья. Ни цпей, ни наказанія, ни войнъ, ни страха не будетъ, а настанетъ одна любовь и миръ. И не только люди, но даже зври, и птицы, и гады, и ядовитыя мухи станутъ жить мирно, не проливая крови другъ друга, левъ будетъ покорно служить человку, а человкъ съ любовью приласкаетъ змю.

По мр того, какъ онъ говорилъ о будущей жизни, слушатели замирали въ напряженномъ вниманіи. На мгновеніе каждый задумался и слушалъ съ наслажденіемъ слова, напоминающія о чемъ-то необыкновенномъ и таинственномъ. Двушка, слушая отца, счастливо улыбалась, жена подперла рукой щеку и забыла о подойник, лежавшемъ на полу, старая старуха о чемъ-то плакала, и слезы непрерывною струей текли по глубокимъ бороздамъ ея желтаго, высохшаго лица. Даже Антонъ Петровичъ смотрлъ добре и не прерывалъ рчь пріятеля.

Только одинъ Лукашка скучно хлопалъ своими рыбьими глазами. Воробьи, въ которыхъ онъ бросалъ комья земли и палки, угомонились въ втвяхъ ветелъ, и только надъ головами сидвшихъ пли комары. Поэтому, улучивъ минуту, когда Алексй Семенычъ на время остановился, Лукашка сказалъ, обращаясь къ Грубову:

— Пойдешь ныньче ночью рыбачить?… Дюже щука беретъ! Вчерась я смотрю жерлицу, а она ужь сидитъ… агромадная! Я ее потянулъ къ себ, а она ка-жъ дерболызнетъ по жерлиц хвостомъ… и ушла!

Вс присутствующіе даже вздрогнули отъ этихъ словъ Лукашки, и сначала съ изумленіемъ посмотрли-на него, какъ бы не понимая. Но всхъ больше отороплъ Антонъ Петровичъ.

— Пошелъ вонъ, дуракъ!— строго сказалъ онъ.

Лукашка конфузливо подобралъ свои голыя лапы подъ сукъ дерева, на которомъ сидлъ, но не тронулся съ мста, только глупо ухмылялся.

— Пошелъ, говорю теб, вонъ отсюдова, свинья эдакая!— крикнулъ, наконецъ, Антонъ Петровичъ, и Лукашка тихо, какъ, прибитая собака, поплелся изъ сада, шурша своею новою ситцевою рубахой.

Но съ его уходомъ разстроенное имъ ‘божественное’ настроеніе уже не могло вернуться. Вс вдругъ вспомнили, что уже поздняя ночь, а, вмст съ тмъ, вспомнили, что у каждаго осталось недодланнымъ какое-то дло, и быстро разошлись, глубоко вздыхая. Антонъ Петровичъ также торопливо ушелъ. Только Грубовъ еще нкоторое время оставался въ саду, но въ воздух стало сыро, трава подъ ногами покрылась росой, на неб загорлись миріады звздъ, вс окружающіе предметы окутаны были мракомъ, Грубовъ и Алексй Семенычъ продолжали тихо говорить, но почти не видали лица другъ друга.

Грубовъ, наконецъ, поднялся со скамейки и сталъ прощаться съ Алексемъ Семенычемъ.

— Пора домой… но какъ у васъ хорошо въ Бору!— невольно сказалъ онъ.

— У насъ чудесно!

— Такъ бы и остался навсегда съ вами!

— Такъ что-жь, и оставайтесь!

Грубовъ такъ мягко, блаженно былъ настроенъ, Алексй Семенычъ внушалъ ему такое уваженіе, что онъ вдругъ разсказалъ проектъ поселенія на Неразовскомъ хутор. Алексй Семенычъ одобрилъ мысль.

— Да какіе же мы хозяева?— возразилъ Грубовъ.

— Научитесь… Мы поможемъ и будете жить!

Въ этомъ род они еще долго разговаривали, когда по выход изъ сада шли по улиц, а когда совсмъ простились, Грубовъ незамтно для себя согласился устроиться на земл. Все то, что было тяжело и непріятно, все, что было рискованно въ проект, было имъ въ эти минуты забыто, а все чудесное, хорошее выдвинулось въ его ум на передній планъ. Этотъ ароматный, одуряющій воздухъ, эти ‘божественныя’ бесды, этотъ мыслящій, честный Алексй Семенычъ, его садъ, его дочь съ свтящимся мыслью лицомъ, вс эти простые люди, и эта тихая ночь, и звзды на неб, и покой своей собственной души,— все это выступило на передній планъ, а вся остальная половина его дкаго, вчно возмущающагося сознанія покрылась густымъ мракомъ. То, что онъ за день передъ тмъ счелъ бы глупостью или невозможнымъ дломъ, теперь было для него ясно, какъ день, тихое, похожее на сонъ существованіе вдругъ показалось ему теперь идеаломъ, и необычайный рай водворился на время въ его неврующей душ.

На другой день, когда къ нему пришелъ Неразовъ, онъ самъ считалъ поселеніе на хутор какъ бы ршеннымъ дломъ. А мсяцъ спустя это поселеніе формально осуществилось, причемъ во вновь учрежденную колонію по приглашенію пріхалъ третій членъ, нкто Кугинъ. Въ конц лта колонисты уже кое-что работали, подъ руководствомъ Алексй Семеныча и Ефрема Осипова, вошедшихъ въ колонію въ качеств пайщиковъ, только безъ права голоса. Сначала было много смху, веселья и новизны для всхъ, и жизнь пошла легко, какъ веселая шутка.

Первая крупная неожиданность, совершившаяся въ колоніи, это — женитьба Кугина на Наташ, дочери Алекся Семеныча. Это была поистин неожиданность для всхъ. Но случилось это такъ быстро и само по себ было такъ безповоротно, что, повидимому, вс остались довольны. Жизнь опять пошла сносно, только уже не казалась шуткой. По крайней мр, Грубовъ сталъ задумываться надъ своимъ положеніемъ, а это привело въ движеніе весь его сложный нервный аппаратъ.

II.
Нервный аппаратъ.

Въ конц осени къ колоніи присоединился четвертый членъ.

Однажды Грубовъ, по порученію товарищей, отправился въ городъ закупить нкоторыя вещи, необходимыя въ хозяйств. Чтобы не терять времени, онъ остановился не у знакомыхъ, а въ дешевой гостиниц, и тотчасъ посл прізда отправился по лавкамъ за покупками. Но такъ какъ всякое дло онъ исполнялъ съ величайшимъ волненіемъ, такъ сказать, въ присутствіи всего сознанія цликомъ, то это простое дло подъ конецъ привело его въ ужасное состояніе. Простой человкъ сдлалъ бы все это просто: обходилъ бы лавки, везд крпко бы поторговался, пошутилъ или поругался бы съ лавочниками, выгодно все купилъ бы и, возвратившись съ прекрасными покупками домой, въ номеръ, плотно закусилъ бы солянкой съ перцемъ и еще до отхода обратнаго позда усплъ бы блаженно всхрапнуть на провалившемся диван гостиницы. Но не такъ вышло у Грубова. Торопясь поскоре все сдлать, онъ первую вещь купилъ торопливо, не разглядвъ, что она плохая, а когда разглядлъ, пришелъ въ раздраженіе и пошелъ въ лавку, чтобы возвратить ее, но такъ какъ лавочникъ былъ не дуракъ и взять назадъ вещь отказался, то Грубовъ прямо-таки разозлился и назвалъ лавочника мошенникомъ. Вторую вещь онъ купилъ великолпную, но за то очень дорого, и сознаніе этой ошибки еще подлило огня въ его раздраженную душу. Слдующія вещи онъ уже покупалъ въ какомъ-то неистовств, а когда истратилъ вс деньги и увидалъ, что нкоторыхъ вещей, обозначенныхъ въ списк, купить не на что, окончательно вышелъ изъ себя и въ гостиницу возвратился въ полномъ нервномъ разстройств, со всми его признаками.

Придя въ номеръ, онъ бросилъ мшокъ съ накупленнымъ хламомъ на полъ и, не раздваясь, сталъ большими шагами ходить по комнат. Нсколько успокоенный монотонною ходьбой, онъ въ изнеможеніи слъ на стулъ и спросилъ себя: ‘Ну, не дуракъ ли я, что волнуюсь изъ-за такихъ пустяковъ?’ Обдумывая этотъ вопросъ со всхъ сторонъ, онъ пришелъ къ заключенію, что по своимъ способностямъ онъ ршительно неподходящій для колоніи человкъ. Ну, что это за человкъ, который волнуется до безумія оттого, что купленный имъ топоръ на обух иметъ трещину? Конечно, всякій хозяинъ отъ этой трещины пришелъ бы въ волненіе, но это волненіе только ‘полируетъ’ всякому хозяину кровь, для него же, Грубова, всякое волненіе равносильно сердцебіенію, отвращенію къ жизни и ожиданію смерти… Ну, что это за человкъ? Годится ли юнъ на какое-нибудь практическое, простое дло, если въ каждое дло онъ вкладываетъ всю наличность всхъ своихъ душевныхъ силъ,— все сознаніе, все воображеніе, всю память, всю волю?

Размышляя такимъ образомъ на стул (онъ сидлъ все нераздтымъ, въ шапк и въ шуб), онъ еще боле огорчилъ себя. Дальше потянулись какія-то воспоминанія дурнаго свойства и онъ всецло ушелъ въ себя, забывъ объ обд, о томъ, что съ утра еще онъ ничего не лъ, и о томъ, что передъ отъздомъ ему надо бы повидать знакомыхъ. И долго онъ такъ сидлъ, отдыхая отъ недавняго раздраженія и, въ то же время, обдумывая это раздраженіе съ разныхъ сторонъ. Мало-по-малу онъ успокоивался. Но едва онъ усплъ потушить одно раздраженіе, какъ его ожидало уже новое, боле основательное.

Кто-то вдругъ постучался въ его дверь. Онъ машинально сказалъ: ‘войдите’ и къ нему вошелъ корридорный.

— Васъ тутъ ищутъ какія-то барышни, — сказалъ корридорный лниво.

— Какія барышни?— воскликнулъ Грубовъ растерянно.

— Это мн неизвстно.

— Да ты, вроятно, ошибся! Барышни, можетъ быть, другаго кого спрашиваютъ?— возразилъ Грубовъ рзко, но неосновательно.

— Да, вдь, васъ звать Дмитрій Иванычъ?— спросилъ лакей грубо.

— Ну, такъ что же?

— Господинъ Грубовъ?

— Ну, да.

— Ну, такъ обязательно васъ!… Спрашиваетъ: у васъ остановился Дмитрій Иванычъ Грубовъ? А я не зналъ, ухамши вы или еще тутъ.

— Кто спрашиваетъ?

— Да барышня-то!

— Да, вдь, ты сказалъ, что ихъ много?

— Совсмъ даже я и не говорилъ много,— всего одна-съ…— возразилъ слуга обидчиво.

Грубовъ тупо посмотрлъ на него, плохо понимая, что все это значитъ, и лишь слдилъ за тмъ, какъ внутри его поднимается безпричинная тревога.

— Ну, ступай, попроси войти!— сказалъ онъ машинально слуг.

И когда тотъ вышелъ за дверь и затопалъ сапогами по пустому корридору, онъ пришелъ въ свой нормальный видъ: лицо его стало холоднымъ, губы плотно сжались.

Черезъ нсколько минутъ въ комнату вошла молодая двушка и очутилась прямо противъ Грубова.

— Вы Дмитрій Иванычъ Грубовъ?— сказала она громко и весело.

— Къ вашимъ услугамъ…

— Я Зиновьева… У меня къ вамъ письмо…

Сказавъ это такъ же громко, она вынула изъ боковаго кармана драповой кофточки письмо и подала его Грубову. Грубовъ внутренно такъ былъ обезкураженъ всею этою неожиданностью, что не пригласилъ даже приссть двушку, а прямо разорвалъ конвертъ и принялся читать.

Въ это время двушка съ. явнымъ любопытствомъ оглядла всю обстановку, ея хозяина и себя самоё. Она успла замтить, что номеръ былъ дешевый, что Грубовъ одтъ былъ забавно — въ огромные сапоги, въ полушубокъ и въ енотовую шубу сверхъ всего, но такъ какъ прямо противъ нея висло зеркало, то она и полюбовалась въ немъ собой.

Но за то Грубовъ ничего не замтилъ, не замтилъ, что передъ нимъ стоитъ чудесная двушка съ смуглымъ цвтомъ кожи, которая на щекахъ горла яркимъ румянцемъ, съ каштановыми волосами, которые естественно, безъ помощи парикмахера, обрамляли ея лицо наилучшимъ образомъ, съ черными, блестящими глазами, которые отъ самой природы предназначены были для разнообразной игры, въ недорогомъ, но изящномъ костюм, въ которомъ не стыдно показаться въ театр или на концерт,— однимъ словомъ, онъ не замтилъ выдающуюся эффектность стоявшей передъ нимъ двушки, плохо разобралъ даже и письмо, онъ только съ тревогой слдилъ за тоской, разливавшейся по всему его существу, и за усиліемъ воли, которымъ онъ хотлъ подавить ее, отъ этого лицо его стало еще холодне, а губы совсмъ плотно сжались.

Онъ уже давно пробжалъ письмо, но все еще не зналъ, что сказать. Наконецъ, не отрывая глазъ отъ письма, онъ тихо спросилъ:

— Насколько я понялъ, вы желаете поселиться съ нами?

— Да,— подтвердила двушка веселымъ тономъ.

— Когда вы намрены хать?

— Я желала бы вмст съ вами.

— Зачмъ же теперь?

— Да чтобы теперь же и приняться за работу.

— Теперь, какъ видите, осень, а вамъ, вроятно, извстно, что осенью хлба можно видть только въ форм булокъ… Какія же собственно работы вы разумете?

Говоря это, Грубовъ въ первый разъ прямо взглянулъ въ лицо двушки, но природная застнчивость его съ женщинами при этомъ взгляд еще боле усилилась и онъ опять принялся разбирать письмо. Двушка, однако, увидла въ его словахъ дерзость и сердито оглянула его.

— Знаю… но, вдь, и кром земледльческихъ работъ тамъ много другихъ!

— Какихъ же, домашнихъ?

— Да, вроятно, найдется!— твердо настаивала двушка.

— Не знаю, не знаю… ну, напримръ, умете вы телятъ поить?— застнчиво спросилъ Грубовъ.

Но двушка при этомъ вопрос поблднла, глаза ея сверкнули нехорошимъ огнемъ.

— Вы, кажется, хотите на мн испытать ваше остроуміе?— сказала она гнвно.

Грубовъ готовъ былъ провалиться сквозь землю и проклиналъ свою способность говорить насмшки въ то время, когда ему совсмъ было не до смха. Но наружный видъ его оставался холоднымъ.

— Вы не такъ меня поняли… Видите ли, у насъ еще ничего не устроено, хозяйства почти нтъ. Живемъ мы по разнымъ домамъ, общаго хозяйства не ведемъ… Есть только немного рабочаго скота, да и тотъ безъ насъ обходится. Единственная вещь, съ которою мы не знаемъ куда дться, это — теленокъ, пріобртенный нами Богъ знаетъ зачмъ… И если я предложилъ вамъ тотъ вопросъ, то прошу принимать буквально.

Двушка нетерпливо пожала плечами.

— Если такъ, то я должна сказать — не умю поить телятъ… Но, мн кажется, подъ вашимъ руководствомъ я могла бы научиться такому сложному длу,— добавила она съ дкою улыбкой. Посл этого она готова была уже простить Грубова, но подъ условіемъ, чтобы онъ, наконецъ, обратилъ на нее серьезное вниманіе.

Но онъ, какъ на грхъ, продолжалъ смотрть на письмо, не поднимая съ него глазъ, какъ будто хотлъ въ немъ открыть сокровенный смыслъ всего въ эту минуту происходящаго. Только неловкое смущеніе, съ какимъ онъ разспрашивалъ, выдавало, что онъ стоитъ передъ незнакомою двушкой.

— Еще одинъ вопросъ… намреваетесь вы прочно устроиться или желаете только временно пожить, поучиться?— спросилъ онъ.

— Это будетъ зависть отъ того, пригожусь ли я для дла и пригодится ли дло мн…

— У васъ есть какія-нибудь цли помимо перемны костюма?— спросилъ Грубовъ конфузливо.

Двушка опять смрила его гнвными глазами и возразила:

— Вроятно, т же, что у васъ.

— То-есть?

— Жить своимъ трудомъ и приносить пользу народу!

Лишь только она выговорила это, какъ Грубовъ поднялъ на нее свои глаза и выразилъ на своемъ лиц странное удивленіе… ‘Боже мой! и къ чему вы это сказали?’ — какъ бы спрашивалъ онъ. Всякія громкія слова, въ особенности изъ тхъ, которыя затасканы, производили на него впечатлніе уличной брани. По его лицу двушка смутно поняла, что сдлала что-то неладное, и покраснла. Но это еще боле возстановило ее противъ незнакомаго человка, такъ что обращеніе ея стало открыто враждебнымъ.

— Я понимаю, что вы тамъ пользуетесь правами генерала… Продолжайте допросъ, я покорно буду отвчать вамъ,— сказала она вдругъ съ непріятнымъ смхомъ.

Грубовъ не зналъ, что ему говорить.

— Не угодно ли ссть?— неловко предложилъ онъ.

— Благодарю. Мн хочется узнать: прикажете мн считать себя забракованной вами, или, быть можетъ, вы отложите отвтъ до другаго вашего прибытія въ городъ?— Двушка говорила это бойко и съ намреніемъ подбирала самыя колкія выраженія.

— Какъ вамъ угодно, ваше дло! Подемте хоть сейчасъ…— сказалъ нершительно Грубовъ.

Нершительность стала вдругъ его преобладающимъ чувствомъ. Онъ не хотлъ, чтобы двушка хала съ нимъ въ колонію, но онъ самъ не понималъ, почему не хочетъ, чтобы она была тамъ. Онъ затосковалъ съ самаго момента ея появленія, какъ будто встртился съ крайне непріятнымъ человкомъ, но не могъ ясно дать себ отчета, почему ему непріятно. Онъ не зналъ, что говорить, какъ вести себя, какой назначить часъ для отъзда, и съ недоумніемъ прошелся нсколько разъ по комнат.

Изъ этого состоянія вывела его сама двушка, которой онъ вдругъ показался смшнымъ и жалкимъ.

— Вы сами-то когда собирались хать?— спросила она живо и, повидимому, забыла свою вражду.

— Сегодня… сейчасъ,— отвтилъ Грубовъ.

— Ну, такъ и я съ вами! Позжайте на вокзалъ, а я съзжу.за вещами и пріду. До свиданія!

И она моментально скрылась.

Едва звонкій стукъ ея каблуковъ по корридору смолкъ, какъ картина души Грубова перемнилась.

На него вдругъ напало отчаяніе, то безграничное отчаяніе, когда все превращается въ чепуху и ничтожество. За полчаса тому назадъ онъ старательно и съ несомннною серьезностью закупалъ разныя вещи для деревенскаго хозяйства и видлъ настоятельную необходимость хать туда, потому что тамъ у него лежитъ какое-то важное дло, и туда призываютъ его какія-то глубоко-знаменательныя обязанности. Но теперь вдругъ, посл посщенія незнакомой двушки, все это и все вообще приняло несерьезный, дурацкій видъ. Своею бойкостью, своими смлыми и легкомысленными словами двушка въ одинъ мигъ превратила въ ничтожество вс его представленія о дл. Къ этому длу онъ приготовлялся, въ сущности, дома и очень много думалъ о немъ, и вдругъ пришла бойкая особа и сказала: ‘Вы тамъ что-то такое длаете… и я съ вами буду длать…’ — ‘Вы это серьезно?’ — спросилъ онъ.— ‘Не знаю… увижу тамъ. Пожалуйста, демъ скоре!’ — ‘Да вы зачмъ дете-то?’ — ‘Зачмъ? да я вмст съ вами буду работать на пользу народа…’

И моментально все дло его приняло дурацкій, шутовской, захватанный видъ. А вмст съ этимъ дломъ пеленой пошлости покрылось все, что только попалось подъ руку ему въ эту минуту. И онъ вдругъ увидалъ, что все когда-либо сдланное имъ — чепуха, нуль, его сознаніе вдругъ превратилось въ разрушительную машину, которая въ дребезги разбивала все, что приближалось къ ней. Онъ вспомнилъ юношескіе годы, освщенные розовыми фантазіями и наполненные неразсчитанными, смшными шагами, и моментально все это въ его сознаніи превратилось въ соръ — и эти фантазіи, и эти юношескія дянія, и самая юность. Вслдъ затмъ онъ вспомнилъ многое другое, казавшееся ему недавно серьезнымъ и важнымъ, надъ чмъ онъ много работалъ, изъ-за чего нкогда страдалъ, чмъ много гордился, и все это сейчасъ вдругъ обратилось въ нуль, въ чепуху, въ дурацкій самообманъ!

Если бы вс наши ршенія зависли отъ настроенія, онъ въ эту минуту не похалъ бы въ деревню, онъ слъ бы на стулъ и. сталъ бы обдумывать, какое написать письмо Неразову. Но, вмсто этого, онъ посмотрлъ на часы, убдился, что до отхода позда въ деревню осталось всего полчаса, и заторопился въ дорогу. Въ его сердц было полное отчаяніе, а онъ, все-таки, торопливо позвалъ корридорнаго, чтобы расплатиться за номеръ, торопливо сошелъ съ лстницы, таща за собой накупленную имъ чепуху, а когда слъ на извощичьи дрожки, торопилъ извощика хать поскоре къ вокзалу.

Небо было блесоватое. Въ воздух носились пушинки перваго снга, замерзшая грязь улицы, повсюду исполосованная колесами, мало-по-малу закрывалась блымъ покрываломъ. Грубовъ, уже сидя на дрожкахъ, взглянулъ вокругъ себя и что-то пріятное вспомнилось ему. Что такое? Въ дтств, посл темныхъ дней грязной осени, ему вдругъ позволялось выбжать на дворъ играть, когда выпадалъ первый снгъ,— тогда это былъ для него день звонкаго смха и безпечной бготни на чистомъ воздух. Теперь эта радость перенеслась черезъ огромное пространство въ 25 лтъ и, какъ искра, освтила его потемнвшую душу. Онъ вдругъ съ улыбкой сталъ осматриваться по сторонамъ и наблюдалъ, какъ миріады снжинокъ крутятся въ воздух и безъ шума, но дятельно, одваютъ землю въ блую одежду, закрывая самыя глубокія борозды въ грязи.

На вокзалъ онъ явился уже съ обыкновеннымъ лицомъ — спокойнымъ и холоднымъ, только казался утомленнымъ, какъ будто посл трудной работы.

Едва онъ подошелъ къ касс, какъ сзади него раздался голосъ барышни:

— Вотъ и я! Вы берете билетъ?… Возьмите и мн. И посмотрите за моими вещами… вонъ он на лавк.

Все это она говорила тмъ тономъ, какой усвоивается хорошенькими барышнями, привыкшими къ услугамъ молодыхъ людей. Грубовъ молча кивнулъ головой и покорно исполнилъ оба приказанія. Пока онъ бралъ билетъ, двушка успла сходить въ буфетъ и купила апельсинъ.

— Я купила апельсинъ…— сказала онъ, приближаясь быстрыми шагами къ Грубову.

— Апельсинъ? Такъ что же?…

Онъ улыбнулся, но удержался сказать что-нибудь боле.

— Я вижу, вы опять сметесь?… Но я въ послдній разъ захотла побаловать себя… тамъ уже нельзя будетъ!— сказала она въ поясненіе.

— Почему же въ послдній разъ? Вы очень мрачно смотрите на жизнь…— проговорилъ Грубовъ и не улыбнулся.

— Разв тамъ можно достать апельсиновъ?— наивно спросила двушка.

— Да сколько угодно! Вдь, до города всего пять часовъ зды.

— Это отлично! Значитъ, въ городъ можно здить часто?— съ кривляньемъ воскликнула она.

— Сдлайте одолженіе!… Но, однако, пора идти,— сейчасъ третій звонокъ.

Они пошли на платформу, причемъ двушка понесла въ рук апельсинъ, а Грубовъ взялъ остальныя вещи, т.-е. свой мшокъ и ея чемоданъ, пуда въ два всомъ. Въ вагон они сли другъ противъ друга и нкоторое время молчали, потому что она чистила и по кусочку ла апельсинъ, а онъ наблюдалъ за ея движеніями. Онъ тутъ только замтилъ, какая она хорошенькая и какъ все хорошо сидитъ на ней.

— А шубы у васъ нтъ?— вдругъ спросилъ онъ.

— Зачмъ же шубу?

— Намъ придется часа три хать на лошади… сыро и холодно.

— Не бойтесь, не замерзну… Холодъ мн ни почемъ!— возразила она.

‘Что это, энергія или легкомысліе?’ — подумалъ Грубовъ и принялся наблюдать за ней. У ней было здоровое лицо, яркій румянецъ, блестящіе глаза. По этому свжему лицу не пробгало ни одной болзненной тни. Въ углахъ ея губъ незамтно скрывалась улыбка, переходящая въ звонкій смхъ при каждомъ ея слов. Сидя въ вагон съ незнакомымъ человкомъ, по пути къ совершенно неизвстному, глухому мсту, съ намреніемъ взяться за неслыханное, новое и тяжелое дло, она держалась такъ самоувренно и весело, какъ будто хала въ гости или на загородную прогулку.

Зачмъ все это?… Вотъ она была бы на своемъ мст въ хорошенькой квартирк съ влюбленнымъ въ нее мужемъ, или въ театр съ веромъ въ рукахъ, или въ гостяхъ у знакомыхъ, гд благородно говорятъ разговоры, но, вмсто этого, она детъ въ какую-то глушь, къ невдомымъ людямъ, на нужду, окруженная грязью и дикостью,— что за нелпая это штука — наша жизнь! Неужели вс прямые пути заказаны и только глухія и пустынныя дороги открыты?

Грубову посл такихъ мыслей вдругъ стало грустно. По пути вспомнилась ему и его собственная жизнь, двигающаяся по кривымъ и ломаннымъ линіямъ, полная неожиданностей и нелпыхъ случаевъ. Грусть тяжелымъ облакомъ заволокла его мысли и онъ неохотно отвчалъ на вопросы двушки.

Она замтила перемну настроенія въ своемъ спутник, объяснила ее по-своему и принуждена была также смолкнуть. Это навело на нее сильную скуку. Она вглядывалась въ окно, осматривала пассажировъ, но развлеченія нигд не было, изъ окна мчавшагося вагона виднлось мутное небо и падающій миріадами снгъ, я пассажиры вс сплошь состояли изъ того темнаго люда, къ которому трудно обратиться за разговоромъ и отъ котораго только нехорошій запахъ распространялся по всему вагону. Отъ скуки, овладвшей ею, она звнула одинъ разъ, и другой, и еще, и лицо ея изъ молодаго и жизненнаго вдругъ превратилось въ старое и дряблое. Тогда она закрыла глаза и подъ шумъ желзно-дорожнаго марша, наигрываемаго цпями и колесами, заснула.

— Быть можетъ, она изъ той молодежя, которая ничего такъ не боится, какъ скуки, и ничего съ такимъ жаромъ не ищетъ, какъ развлеченія,— подумалъ Грубовъ, когда посмотрлъ на застывшее лицо двушки.

Лицо это теперь въ самомъ дл казалось непріятнымъ, съ опущенными углами рта, съ грубыми красками по щекамъ, старческимъ. При вид такой перемны имъ самимъ овладла скука и то скверное настроеніе, когда все кажется грязнымъ и отталкивающимъ. Онъ это почувствовалъ такъ сильно, что поднялся съ мста и, не взглянувъ больше ни разу на двушку, перешелъ на другой конецъ вагона, гд черная публика густо облпила лавки и отъ всей души надъ чмъ-то хохотала.

— Пора,— прошепталъ онъ надъ ухомъ двушки и тихонько дотронулся до ея плеча, когда поздъ остановился на станціи.

Она вскрикнула:

— Что такое?— и съ испугомъ озиралась по сторонамъ.

— Мы пріхали, надо выходить, — мягко выговорилъ онъ и опять забралъ ея и свои вещи.

На заднемъ крыльц станціи ихъ встртилъ мужикъ и взялъ отъ Грубова вещи и сталъ укладывать ихъ въ солому на телг. Надвигались уже сумерки, дальніе предметы потонули въ темнот, а ближайшіе приняли срый тонъ. Это, видимо, произвело, посл сна, гнетущее впечатлніе на двушку. А когда она случайно взглянула на мужика, на лиц котораго широкою полосой синла запекшаяся кровь, то съ ужасомъ простонала, обращаясь къ Грубову:

— Боже мой, что это такое?

Грубовъ пришелъ въ хорошее настроеніе, лишь только увидалъ своего пріятеля мужика, и весело проговорилъ:

— Вы про него спрашиваете? Это Ефремъ, нашъ пайщикъ. Если хотите знать, онъ буянъ, въ пьяномъ вид бьетъ жену кирпичами, за что его сынъ сажаетъ въ сарай… дерется, кром того, съ кмъ попало, но вамъ его бояться нечего!…

Ефремъ при этой характеристик лукаво усмхнулся.

— Отчего же у него кровь на лиц?— съ прежнимъ страхомъ прошептала двушка.

— Эге!… Въ самомъ дл, за что это рожу-то теб раскрасили?— спросилъ Грубовъ, сейчасъ только замтивъ кровь.

— Да тутъ дло было…— возразилъ Ефремъ и, хлопоталъ около лошади.

— Опять подрался?

— Да ежели бы подрался!… А то просто лупили меня въ четыре руки, словно я снопъ овса!— закричалъ вдругъ съ негодованіемъ Ефремъ и сразу ощетинился.

— Кто же это поступилъ съ тобой такъ неловко?

— Да Мысеевы братья, знаешь?… Сволочи, припомнили мн лто!… Я у нихъ о ту пору лошадей загналъ, потому я полевымъ сторожемъ былъ,— ну, они и запомнили… А вчерась зазвали меня въ трактиръ, да и насли.

— А ты сплошалъ?

— Я бы не сплошалъ, кабы они честно, а то сзади навалились, повалили и давай молотить… Сдлай милость, сочини мн просьбу къ мировому.

— Ну, ничего, помиришься!— сказалъ смясь Грубовъ.

— Никакихъ!

— Не хочешь мириться?

— Говорю, никакихъ!— ожесточенно и охрипшимъ голосомъ за_:кричалъ Ефремъ.— Я возьму свидтельство на морду! Мысейкины братья вотъ гд у меня сидятъ! За мое почтеніе, засажу въ титовку!

— Ну, братъ, Ефремъ, это ужь не ладно. Если бы тебя также стали таскать къ мировому, то, вдь, ты изъ титовки никогда бы не вылзалъ!

Ефремъ при этихъ словахъ на минуту задумался, ожесточеніе его моментально прошло и онъ опять лукаво взглянулъ на Грубова.

— Что-жь… я дерусь. Ну, только сзади я не согласенъ, а прямо — бацъ! а не сзади же…

— Это, конечно, разница… но, все-таки, конецъ одинъ и тотъ же, и потому ты скоро помиришься,— сказалъ Грубовъ.

— Я? Чтобы мириться? Никакихъ!… Они измолотили меня все одно какъ снопъ пшеницы, а я буду мириться!

Этотъ разговоръ происходилъ, когда уже вс трое сидли на телг и тряслись по грязнымъ кочкамъ по направленію къ срой мгл, со всхъ сторонъ обступившей горизонтъ. Грубовъ повеселлъ и съ улыбкой обратился къ двушк:

— Вамъ кажется все это диковиннымъ? Но Ефремъ буянитъ только по праздникамъ, а въ будни…

Но не договорилъ, пораженный видомъ барышни.

Видимо, вся обстановка путешествія произвела на нее страшное впечатлніе.

Надвинулась уже ночь. Срая, безразличная мгла обступила сначала горизонтъ, но мало-по-малу эти стны сдвинулись и плотно похоронили свтъ, небо, поля, дорогу, лошадь и самого Ефрема, который чернымъ силуэтомъ виднлся на передк. Двушку охватили изумленіе и ужасъ. Она умолкла и скорчилась на дн телги, пришибленная этою темною, невиданною обстановкой.

А телга продолжала ползти по кочкамъ, прыгала, стонала и готова была, казалось, разсыпаться въ дребезги. Снгъ густыми хлопьями падалъ сверху и щекоталъ непріятно лицо и руки двушки. Одежда ея смокла, пряди волосъ, выбившіеся изъ-подъ шапочки, прилипли къ ея щекамъ, и она не пыталась ихъ заправить. Она боялась шелохнуться и вся ёжилась, окруженная мокрою соломой. Глаза ея жалко устремлены были въ темень и выражали ужасъ.

— Вамъ холодно?— спросилъ Грубовъ дрогнувшимъ голосомъ.

Она что-то невнятно пролепетала, устремивъ на него испуганный взглядъ.

Тогда онъ сбросилъ съ себя шубу и закуталъ ее. Она молча повиновалась всему, что онъ говорилъ ей. Ноги ея, легко обутыя, также застыли,— онъ вытащилъ всю солому, оставшуюся сухою, и закрылъ ихъ плотно.

— Вамъ холодно?— повторилъ онъ черезъ нкоторое время опять, съ дрожью въ голос.

Но она не отвчала.

И на него, съ виду такого холоднаго, напала вдругъ жалость къ своей спутниц. Онъ сталъ торопить Ефрема хать скоре и нетерпливо, волнуясь, горящими глазами, вглядывался въ темноту, надясь замтить впереди огоньки Бора. Но лошадь съ трудомъ загребала ногами, телга медленно продолжала трещать и стонать, прыгая по грязнымъ выбоинамъ. У него явилось пламенное желаніе помочь чмъ-нибудь двушк. Онъ готовъ былъ сбросить съ себя послднюю одежду, а самоё ее взять на руки, лишь бы только она не страдала такъ ужасно, какъ онъ предполагалъ. Сердце его переполнилось жалостью и любовью къ этому несчастному существу, зачмъ-то попавшему въ этотъ мракъ. Но онъ не находилъ, чмъ помочь, и только поминутно торопилъ Ефрема.

Наконецъ, путешествіе кончилось. Внезапно телга очутилась на деревенской улиц и повсюду замелькали огоньки.

Черезъ полчаса, сдавъ барышню въ удивленную семью Кугина, Грубовъ сидлъ у себя за самоваромъ. Но долго онъ не могъ сидть, наскоро напившись чаю, онъ принялся ходить по комнат большими шагами, какъ бы продолжая поздку, и никакъ не могъ успокоить расходившіеся нервы.

III.
Знакомые люди.

На другой день Врочка Зиновьева рано проснулась и съ изумленіемъ оглянула незнакомую обстановку. Она находилась въ маленькой горниц, на чистой половин дома Алекся Семеныча отданной Кугину и Наталь. Некрашеный полъ ея былъ чисто вымытъ и устланъ половиками домашняго издлія, столъ въ переднемъ углу накрытъ былъ чистою скатертью, на стнахъ висли дешевыя картины, фотографіи русскихъ поэтовъ и рублевые деревянные часы, въ дальнемъ углу стояла чисто выбленная печка съ лежанкой, а возл нея некрашеная деревянная кровать съ пузатой периной. Въ эту-то перину вчера, посл такой страшной ночи, и утонула Врочка и теперь изъ глубины ея съ удивленіемъ разсматривала вс предметы, припоминая, гд она и что съ ней.

Но не успла она хорошенько оглядться, какъ въ горницу во шла Наталья и застнчиво поздоровалась съ барышней. Врочка тогда сразу все припомнила, быстро одлась и начала съ чисто женскимъ любопытствомъ разспрашивать обо всемъ, что ей надо было знать, что ее заинтересовало и поразило. Молоденькая женщина давала ей на все ясные отвты, но, въ то же время, страшно стснялась, волновалась и поминутно краснла.

Прежде всего, рчь зашла о колоніи.

— Хорошо она устроилась?— спрашивала Врочка.

— Порядкомъ ничего еще нтъ… все только заводится,— отвтила Наталья.

— А научились хозяйничать?

— Гд же еще!…— и Наталья сдержанно улыбнулась, припомнивъ много смшнаго изъ порядковъ господъ, но быстро подавила эту улыбку и прибавила:— Богъ дастъ, всему научатся.

Врочка посл этого стала разспрашивать о самихъ колонистахъ.

— Вамъ нравится Грубовъ?

— Дмитрій Иванычъ? Онъ меня учитъ…

Наталья сказала это съ тмъ серьезнымъ видомъ, съ какимъ говорятъ о человк, котораго уважаютъ.

— Вы разв не боитесь его? Вчера, когда мы хали, онъ двухъ словъ со мной не сказалъ…— сосплетничала Врочка.

— Онъ добрый!— возразила Наталья съ прежнею серьезностью и твердо.

— Ну, а еще другой… забыла какъ звать!

— Неразовъ, Василій Васильичъ?

Наталья при упоминаніи Неразова тихо засмялась, какъ будто вспомнила что-то смшное, но, замтивъ на себ взглядъ барышни, она покраснла и отвтила торопливо:

— И онъ добрый… только веселый, чудакъ!

Врочка вдругъ обратила свои вопросы на Наталью и ея мужа. Давно ли они женаты? Какъ это случилось? Наталья обомлла отъ такихъ вопросовъ, но отвчала на все, что у ней барышня спрашивала, нкоторые изъ вопросовъ она предпочла бы замолчать, какъ свою собственную тайну, но не смла. А барышня не стснялась ничмъ и задвала все, что только было ей любопытно. Вчера ночью ее встртили вс хозяева: самъ Алексй Семенычъ, его старуха, Кугинъ и Наталья, но, хорошо разсмотрвъ стариковъ, она едва замтила Кугина, только наружность его бросилась ей въ глаза: онъ былъ высокаго роста, статный молодой человкъ, съ красивымъ лицомъ.

— Какъ вашего мужа звать?— спросила Врочка.

— Михаилъ Петровичъ.

При имени мужа на лиц Натальи мгновенно вспыхнула улыбка счастія, но тотчасъ же и потухла, какъ искра, высченная изъ кремня.

— Онъ раньше бывалъ у васъ въ сел?

— Нтъ, онъ пріхалъ посл Дмитрія Иваныча.

— И вы такъ скоро полюбились?… Сколько мсяцевъ замужемъ вы?

— Второй скоро минетъ.

— Какъ мн вашъ бракъ нравится, когда я узнала вчера о васъ обоихъ! Онъ — образованный, вы — простая,— какъ это хорошо!

Почему это хорошо, Врочка не сказала, а продолжала жадно и нескромно любопытствовать.

— Вы любите его?

Наталья при этомъ вопрос вспыхнула и въ большихъ глазахъ ея отразилось удивленіе.

— Какъ же не любить-то?— сказала она тихо.

— А онъ… любитъ?

Наталья поблднла и что-то тревожное обрисовалось на ея лиц при этомъ неосторожномъ вопрос барышни. Послдняя, впрочемъ, не дала ей времени отвтить.

— Да, впрочемъ, что я!… Конечно, любитъ!… Вы же такая хорошенькая!— весело закричала Врочка.

Но на поблднвшемъ лиц молодой женщины былъ уже положительно испугъ, и она почти шепотомъ отвтила:

— Гд же мн знать это!

Почему она испугалась? Быть можетъ, этотъ вопросъ она сама въ первый разъ сознала. Она-то несомннно любила. Это звучало въ каждомъ слов ея, а на ея лиц, при имени мужа, рисовались гордость и торжество. Ну, а онъ?

Къ счастью, Врочка прекратила свой допросъ, достаточно удовлетворивъ свое любопытство. Кстати, он об вспомнили каждая про свое дло: Врочка торопливо принялась доканчавать свой туалетъ, а Наталья захлопотала насчетъ самовара. Но, расходясь съ наружнымъ дружелюбіемъ, они въ душ чувствовали взаимную непріязнь. Никакой видимой причины этой непріязни не было,— такъ, неизвстно почему, не понравились другъ другу. Впрочемъ, Наталь Врочка не понравилась за то, что была смлая, самоувренная, съ открытымъ, дерзкимъ взглядомъ, громкимъ голосомъ, дерзкими глазами, развязнымъ языкомъ. А Врочк Наталья не нравилась потому, что казалась тихой, себ на ум, скромной и, въ то же время, неизвстно отчего гордой. Въ Наталь почему-то родился смутный страхъ передъ барышней и чувство какой-то обиды, въ Врочк сейчасъ же явилось преднамренное пренебреженіе къ деревенской женщин. Наталь почему-то было непріятно, что пріхала неизвстная барышня, а Врочк было непріятно, что она встртила здсь какую-то Наталью…

И съ этой минуты между ними образовалось молчаливое отрицаніе другъ друга, хотя по наружности он оставались ласковы и вжливы. Когда Наталья принесла самоваръ и чашки, ей почему-то казалось необходимымъ показать барышн, что у нея въ дом все есть, и все въ наилучшемъ вид, и самоваръ, и дорогой чай, и красивая сахарница, и чайныя ложки, а Врочка въ свою очередь считала необходимымъ ко всему этому отнестись иронически.

— Какой смшной самоваръ! Видно, что старый!— сказала она со смхомъ.

— Нтъ, онъ не очень старый…— отвчала Наталья съ улыбкой, но чувствовала булавочный уколъ.

— У васъ только одинъ стаканъ?— спросила вслдъ затмъ Врочка.

— Одинъ только… былъ еще, да кошка разбила!— сказала Наталья грустно.

— Пожалуйста, налейте мн въ него,— изъ чашки я не люблю пить.

Одному Богу извстно, какъ женщины, улыбаясь, умютъ запускать другъ другу булавки! И Богъ знаетъ, какими непріятностями могли бы обмняться дв непонравившіяся другъ другу женщины, если бы вскор въ горницу не вошли другіе люди.

Съ ранняго утра въ деревн уже знали, что къ господамъ пріхала барышня, и любопытствовали. Но всхъ больше волновалась, конечно, колонія. Едва Наталья съ Врочкой начали пить чай, какъ въ горницу одинъ за другимъ вошли Алексй Семенычъ, его старуха, самъ Кугинъ, потомъ Неразовъ и, наконецъ, Грубовъ. Послдній, впрочемъ, пришелъ только освдомиться, какъ провела ночь Вра Николаевна, и тотчасъ же ушелъ. Но за то между остальными завязался оживленный разговоръ. Вс разспрашивали Врочку объ ея планахъ, и вс одобряли, когда она заявила, что хочетъ научиться сельскому хозяйству и намрена жить имъ и ради него. Алексй Семенычъ добродушно улыбался и одобрялъ барышню.

Мужъ Натальи, Михаилъ Петровичъ Кугинъ, также одобрилъ ее, но только въ выраженіяхъ, которыя въ устахъ всякаго другаго могли бы показаться слишкомъ вычурными.

— Если вы это ршили твердо, посл тщательнаго размышленія, то этотъ шагъ длаетъ вамъ честь. Это величайшее дло нашего времени… Довольно словъ, надо исполнять ихъ, наконецъ! Но мы піонеры, а піонеры должны знать, что на новой дорог имъ предстоятъ тяжкія испытанія,— обдумали вы ихъ? Готовы ли вы?

Врочка также не была равнодушна въ эффектнымъ словамъ и пышнымъ выраженіямъ, напротивъ, къ красивымъ словамъ у нея было органическое пристрастіе. Выслушавъ Кутина, она съ величайшею охотой отвчала ему тмъ же тономъ:

— Я все обдумала и не оглянусь назадъ.

— Сожгли за собой вс корабли?

— Вс.

— Это — жертва, но кто разъ ее принесъ, тотъ не раскается.

— Я не раскаюсь!

Въ этомъ род разговоръ продолжался еще долго. Но старикамъ, должно быть, наскучило сидть, ничего не понимая, и они одинъ вслдъ за другимъ выбрались изъ горницы. За то оставшіеся, посл ухода чужихъ, постороннихъ людей, чувствовали себя свободне. Неразовъ восторженно смотрлъ на Врочку и по неизвстнымъ причинамъ то и дло хохоталъ. Кугинъ засыпалъ ее вопросами, сама Врочка, съ разгорвшимся лицомъ, воодушевленная слушателями, разсказывала о настроеніи тхъ кружковъ, среди которыхъ она жила. Одна только Наталья молча сидла передъ самоваромъ и тоскливо слушала непонятный для нея разговоръ про непонятную жизнь, она облокотилась на столъ, подперла рукой голову и въ такой поз замерла.

Но о ней компанія въ эту минуту совершенно забыла, и ея присутствія никто не замчалъ. У всхъ троихъ были не только общіе взгляды, но и цлая пропасть общихъ знакомыхъ. Перечисленіе этихъ-то послднихъ и составляло самую живую часть разговора… А вы знаете такого-то? А гд такая-то? А почему такой-то сталъ свиньей? Все это было интересно, вызывало пропасть воспоминаній, сообщеній, характеристикъ. Воспоминанія, сообщенія и характеристики были коротки, но ясны. Гд Волковъ теперь?— Онъ въ Воронеж.— Что онъ тамъ подлываетъ?— Служитъ на желзной дорог.— А каковъ онъ теперь?— Да, кажется, скотина порядочная!…— А вы незнаете, гд теперь Любонравскій? Я видлъ его въ послднее время въ Тифлис… что онъ такое?— Ужасный подлецъ!…— А не помните вы Миронова?… Еще онъ ходилъ въ крылатк зимой и любилъ постоянно ссылаться на Спенсера, и опротивлъ своими цитатами такъ, что однажды Николаевъ, жившій съ нимъ на одной квартир, ударилъ его по голов третьимъ томомъ Спенсеровой психологіи, и онъ посл того больше ужь никогда не цитировалъ… Гд онъ?— Бдняга застрлился… Онъ былъ милый, хотя и чудакъ!

Вс трое съ жаднымъ любопытствомъ сообщали другъ другу животрепещущія новости и совсмъ забыли, гд они, о чемъ говорятъ. Они чувствовали себя высоко настроенными, оживились, были счастливы. Отношенія ихъ сразу стали непринужденными. Такъ что Врочка совсмъ забыла, что она въ глухомъ, невдомомъ мст и что пріхала она ради какого-то тяжелаго дла. Въ обществ Неразова и Кутина она была какъ у себя дома, а сами они были, казалось ей, давно знакомыми друзьями, она сразу очутилась въ своей сред, гд все заране извстно и гд нтъ ничего ни, загадочнаго, ни страшнаго.

Спохватились они только тогда, когда время перешло уже далеко за полдень, и ихъ позвали обдать на черную половину.

— Эка мы заболтались!… Ну, и любитъ же нашъ братъ разговоры разговаривать!— смясь, сказалъ Наразовъ.

— Надо же было познакомиться съ Врой Николаевной…— возразилъ недовольнымъ тономъ Кугинъ.

— Да, нтъ, я такъ вообще… Нашему брату необходимо разговоры разговаривать.

— Вы, Неразовъ, обо всхъ судите по себ!— возразилъ Кугинъ уже съ пренебреженіемъ.

— Нтъ, зачмъ же сердиться?… Я такъ вообще… Хлбомъ насъ не корми, только дай поговорить!— и Неразовъ добродушно захохоталъ, повидимому, нисколько не обижаясь на пренебрежительный тонъ товарища.

Онъ съ счастливымъ выраженіемъ лица сильно потрясъ руку Врочки и ушелъ къ себ на хуторъ, а Кугинъ и Врочка пошли обдать на черную половину, за семейнымъ столомъ Алекся Семеныча.

За обдомъ вс стснялись. Черная половина обдающихъ, т.-е. Алексй Семенычъ, его старуха Петровна и бабка, стснялась барышни, а барышня стснялась черной половины. Она въ первый разъ очутилась за мужицкимъ столомъ, хотя это и былъ столъ зажиточнаго Алекся Семеныча, въ первый разъ брала въ руки огромную, какъ ковшъ, деревянную ложку и въ первый разъ должна была этимъ черпакомъ поддвать изъ общей чашки нчто врод щей съ бараниной. Впрочемъ, для перваго раза она довольно храбро ла непропечённый хлбъ, крпко держала въ рукахъ черпакъ и показывала видъ, что она не брезгуетъ ‘хлбать’ изъ общей чашки.

Только одинъ Кугинъ чувствовалъ себя отлично, возбужденный присутствіемъ Врочки. Онъ былъ одтъ въ красной рубах, подпоясанной грубымъ поясомъ, волосы его безпорядочно падали на лобъ и съ виду онъ походилъ на деревенскаго парня красавца. Таковымъ именно онъ и желалъ казаться и великолпно подражалъ молодому мужику. Рубаха его небрежно висла по бокамъ, поясъ опустился ниже живота, рукава рубахи были немного засучены,— точь-въ-точь какъ у деревенскаго мужика. Грудь онъ то и дло зачмъ-то выпячивалъ впередъ, руками производилъ неуклюжія движенія,— все это также было естественно для сильнаго деревенскаго парня.

Но въ особенности артистично онъ лъ непропеченный хлбъ, держалъ въ рук чудовищную ложку и хлбалъ щи. Врочка съ восторгомъ и удивленіемъ смотрла на него. Откусивъ отъ ломтя кусокъ, онъ какъ-то особенно медленно чавкалъ его, какъ чавкаютъ только мужики посл утомительной работы, ловко держа въ рук ложку, онъ истово черпалъ ею щи и съ эффектнымъ шумомъ сфыркивалъ ихъ въ ротъ, какъ фыркаютъ извощики на постоялыхъ дворахъ, когда, посл длинной путины по тридцати-градусному морозу, садятся вокругъ дымящейся парами чашки, а когда въ подолъ рубахи насыпались крошки, онъ старательно вытряхнулъ ихъ сперва на ладонь, а потомъ на столъ, какъ это длается повсюду въ деревняхъ, гд каждая крошка считается поистин даромъ Божіимъ,— вообще, прелесть какъ онъ лъ.

Посл обда Алексй Семенычъ, которому надо было отлучиться къ кому-то на дальній конецъ деревни, попросилъ его убрать скотину и еще кое-что сдлать.

— Ужь ты побезпокойся, Михаилъ Петровичъ, тамъ на двор,— сказалъ онъ съ обычною доброю улыбкой, но робко.

Было замтно, что къ зятю-барину онъ относится всегда робко и почтительно. Иногда онъ шутилъ надъ Кугинымъ, когда тотъ длалъ что-нибудь не ладно, но тотчасъ же роблъ за свою шутку. Такъ было и въ этотъ разъ. Обратившись съ просьбой къ зятю, онъ пошутилъ:

— Да ты опять по доброт не дай коровамъ сна…

Но, сказавъ это, онъ тотчасъ же умолкъ и какъ будто смшался. Кугинъ равнодушно и съ оттнкомъ пренебреженія отвтилъ:

— Ничего, иди,— все будетъ сдлано какъ слдуетъ!

И, надвъ на голову картузъ, а на плечи старый кафтанъ, онъ вышелъ на дворъ. Врочка пошла за нимъ, чтобы посмотрть, какъ онъ будетъ работать,— это она наивно объявила.

И Кугинъ показалъ, какъ онъ работаетъ. Надо было прибрать разныя хозяйственныя вещи по мстамъ: телгу закатить подъ навсъ, дуги снести въ сни и проч. Кучинъ все это сдлалъ торжественно и чисто. Погода была мокрая и холодная, мокрый снгъ, падавшій всю ночь, на половину растаялъ и еще боле прибавилъ грязи. На двор ноги на четверть тонули въ жидкомъ навоз. Но Кугинъ съ преднамреннымъ равнодушіемъ трепался въ этой жиж и не обращалъ вниманія на то, что руки его черезъ минуту покрылись грязью. Кончивъ уборку, онъ принялся иаъ колодца качать воду въ корыто, обливался брызгами, опять утопалъ въ навоз, но оставался равнодушнымъ. Посл того онъ выгналъ съ задняго двора скотину, напоилъ ее, снова загналъ обратно (при этомъ кричалъ: ‘Н-но!… ты, одеръ!) и ползъ на повть, гд былъ сложенъ кормъ. Какъ человкъ сильный, онъ бралъ огромныя охапки соломы и сна и безъ усилій бросалъ ихъ внизъ.

Когда все было кончено, онъ слзъ съ крыши, небрежнымъ движеніемъ руки сдвинулъ картузъ на затылокъ и почесалъ за спиной, какъ длаютъ работники. Врочка все время съ восхищеніемъ смотрла на него, и когда онъ кончилъ, закричала:

— Какъ, вы уже все умете?

— Пустяки… кто-же не уметъ такихъ пустяковъ!— возразилъ Кугинъ небрежно.

При этомъ Врочка замтила, что даже языкъ у него былъ похожъ на деревенскій,— онъ говорилъ тяжело, вяло, съ тою лнью, съ какою говорятъ только истинные мужики, ворочая своими суконными языками.

Кугину все это далось легко, естественно. Онъ принадлежалъ въ тмъ людямъ, которые всю жизнь проводятъ какъ бы на сцен и живутъ затмъ только, чтобы показывать себя. Отсюда безконечное подражаніе всему, что требуется обстоятельствами. Идетъ ли такой человкъ по улиц, онъ охорашивается и наблюдаетъ, какое впечатлніе производитъ, говоритъ ли онъ въ компаніи, онъ прислушивается къ звуку собственныхъ словъ и наблюдаетъ, какъ на него смотрятъ, даже у себя дома, съ глазу на глазъ съ собой, онъ непремнно заглянетъ въ зеркало, расправитъ усы, выпятитъ грудь, сурово посмотритъ въ пространство, всюду чувствуя на себ посторонній взоръ. И когда онъ увренъ, что на него смотрятъ, онъ вритъ въ себя, доволенъ и чувствуетъ въ себ силу. Несчастье для такого человка начинается только съ того момента, когда на него перестаютъ смотрть, тогда онъ безсиленъ и плохъ, и теряетъ всю цну жизни.

По окончаніи работы Кугинъ и Врочка долго еще стояли подъ навсомъ. Подмтивъ большое впечатлніе, произведенное имъ на Врочку, Кугинъ съ жаромъ распространился насчетъ будущихъ работъ, своихъ плановъ, своей женитьбы на простой двушк. Изъ его словъ можно было вывести заключеніе, что все, совершонное имъ теперь,— подвигъ. Онъ носитъ грубые сапоги, смаэанные дегтемъ,— это подвигъ, помогаетъ въ хозяйств тестю — подвигъ, женился онъ на Наталь также ради подвига, ради того, чтобы сдлаться настоящимъ работникомъ, работникъ же безъ хозяйни-работницы невозможенъ.

— А я думала, что у васъ былъ романъ!— воскликнула разочарованная Врочка при послднемъ признаніи.

— Романовъ здсь, барышня, не полагается,— замтилъ Кугинъ съ самодовольною улыбкой.

— И вы не любите жены?

— Такія слова здсь безполезными къ чему они. Любишь или не любишь, хочешь или не хочешь, а жениться и жить надо. Только и всего! Я началъ съ того, съ чего начинаетъ каждый сельскій хозяинъ,— женился. Да и, вообще говоря, ршился длать все, что длаетъ каждый мужикъ.

Врочка тотчасъ подмтила смшную сторону въ этихъ словахъ, повидимому, столь суровыхъ, и захохотала.

— Надъ чмъ это вы?— спросилъ Кугинъ и покраснлъ.

— Вы логичны. Мужики женятся иногда затмъ, чтобы имть въ дом работницу, и вы также?— спросила Врочка со смхомъ.

— Да, и я также.

— Ефремъ, говорятъ, бьетъ кирпичами свою жену… ее вы чмъ будете?

— Это ко мн не относится,— возразилъ Кугинъ недовольнымъ тономъ.

— А въ чертей будете врить?

— Врить не къ чему, но и опровергать не стану. Но что тутъ смшнаго?

— Простите, я пошутила…— поторопилась успокоить Врочка досаду, появившуюся на лиц Кугина.

Она, дйствительно, пошутила, вовсе не думая смяться надъ словами Кугина. Черезъ минуту, когда они были уже въ горниц, она совсмъ позабыла этотъ разговоръ. Но за то самъ Кугинъ не позабылъ. Ему почему-то непріятно стало вспоминать свои слова насчетъ женитьбы, и, воспользовавшись первымъ попавшимся случаемъ, онъ постарался оправдаться.

— Не подумайте, впрочемъ, что я смотрю на Наталью какъ на рабочую силу. Она очень умная женщина, учится и уже отлично читаетъ и пишетъ…— говорилъ не совсмъ связно Кугинъ.

— Вы сами даете ей уроки?— спросила Врочка съ любопытствомъ.

— Нтъ, самъ я пробовалъ, но не могу… Занимается съ ней Грубовъ… Она очень хорошая бабочка.

При этихъ словахъ въ горницу вошла Наталья, и Кугинъ полушутливо, полусерьезно воскликнулъ:

— Вотъ видите, какая она? Славная у меня старуха!

Наталья сначала съ недоумніемъ посмотрла на обоихъ, но понявъ разговоръ, застнчиво, съ краской въ лиц, потупилась и только украдкой бросила на мужа взоръ, выражавшій благодарность и гордость.

До самаго вечера Кугинъ и Врочка разговаривали обо всемъ. Врочк онъ очень нравился, какъ будто онъ былъ давній ея знакомый. Но было ршено, что съ слдующаго дня Врочка поселится на хутор вмст съ Неразовымъ.

IV.
Колонія.

Хуторъ, который собственно и представлялъ собою колонію, отстоялъ отъ деревни верстахъ въ двухъ. Это была развалина, послдній флигель, уцлвшій посл крушенія главнаго барскаго дома, кругомъ, на далекое разстояніе, лежалъ дикій пустырь.

Неразовъ до прізда Врочки жилъ одинъ и, надо правду сказать, страшно скучалъ подъ своею ветхою кровлей. Къ довершенію непріятности, онъ боялся мышей и по ночамъ, когда он подъ стапымъ поломъ скребли и что-то грызли, онъ испытывалъ положительный ужасъ. Да и со всхъ другихъ сторонъ ему было тамъ жутко. Понятно, съ какимъ восторгомъ онъ принялъ ршеніе барышни поселиться въ одной изъ его комнатъ. Всю ту вторую ночь, которую Врочка провела у Кугиныхъ, онъ чистилъ предназначенную для нея комнату, онъ меблировалъ ее скамьями и безногими столами, стны украсилъ вырзками изъ Нивы, самъ вымелъ полъ, протеръ запыленныя окна, а разбитыя стекла заклеилъ бумагой и придалъ комнат сносный, своего рода даже красивый видъ.

На другой день чуть свтъ онъ вышелъ изъ дому и отправился за Врочкой. Врочку онъ уже засталъ одтой и готовой къ отправк, она сама торопилась поскоре устроиться и приняться за дло. Какое дло ей предстоитъ, она смутно представляла, но только представленіе о немъ она связывала именно съ хуторомъ. Вещи ея взялся перевезти къ обду Кугинъ, а сама она тотчасъ же отправилась пшкомъ съ Неразовымъ.

Утро стояло морозное, грязь за ночь застыла, падала сухая изморозь,— это наступала зима. Воздухъ былъ чистый, возбуждающій. Врочка съ веселымъ лицомъ оглядывалась по сторонамъ.

Разспрашивая Неразова о встрчающихся предметахъ, она сама болтала и хохотала, а когда они вышли за околицу посреди широкаго поля, ограниченнаго вдали сосновымъ боромъ, она вдругъ запла ‘Не блы снжки’ свжимъ груднымъ контральто.

Неразовъ, идя рядомъ съ ней, заглядывалъ ей въ лицо, беззвучно смялся, и на глазахъ его показались слезы,— не то отъ мороза, не то отъ восторга. Возможно было и то, и другое, ибо тло его бы по одто по-лтнему, въ плохое пальто, а душа его способна былз приходить отъ всего въ такъ называемый ‘телячій восторгъ’, наполняясь неизъяснимыми фантазіями.

Въ данномъ случа фантазія его разыгралась на счетъ колоніи, будущее которой вдругъ теперь представилось ему въ ослпительномъ сіяніи. Когда они пришли на мсто, онъ сейчасъ же принялся хвалить выше мры все, что тутъ было. Сначала онъ ввелъ барышню въ домъ и съ гордостью показалъ ей комнату, предназначенную для нея. Врочка сдлала гримасу: домишка былъ ветхій, потолокъ въ немъ обвисъ, полъ, напротивъ, выпучился, а стны повалились въ разныя стороны, но она удержалась отъ критическихъ замчаній. Затмъ онъ принялся въ неумренныхъ выраженіяхъ описывать прочіе предметы хутора, какіе были налицо, а также и такіе, которыхъ въ дйствительности не было.

Такъ, посл осмотра домишка,— этого жалкаго остатка отъ огромныхъ барскихъ построекъ, давнымъ давно исчезнувшихъ,— онъ повелъ Врочку на дворъ и сталъ объяснять значеніе и будущее каждаго предмета.

— Вотъ здсь у насъ службы…— сказалъ онъ, указывая на маленькій сарайчикъ, крытый соломой.— Тутъ у насъ будутъ коровы, лошади, овцы и прочая скотина.

Врочка съ любопытствомъ и наивностью городской жительницы посмотрла на ‘службы’ и готова была признать величіе ихъ, но случайно спросила:

— А больше ничего нтъ?

Но Неразовъ этимъ замчаніемъ не смутился.

— Ну, да! конечно, это пока… А на лто мы тутъ построимъ сараи, конюшни, сновалы и все прочее.

— А гд же скотъ?— спросила Врочка и заглянула въ сарайчикъ. Тамъ на солом стоялъ одинъ только шаршавый теленокъ и вяло жевалъ сно.

— Пока тутъ только теленокъ одинъ… У насъ есть дв хорошія лошади, но он у Ефрема, съ которымъ вы хали… а прочимъ всмъ мы обзаведемся къ весн…

Неразовъ говорилъ это такимъ убжденнымъ тономъ, какъ будто весь этотъ проектированный скотъ былъ уже налицо. Врочка допускала возможность всего этого и уже хотла войти въ домъ, такъ какъ, по ея мннію, дальше осматривать было нечего, кругомъ виднлся необозримый пустырь, покрытый первымъ снгомъ, но Неразовъ съ возбужденнымъ лицомъ продолжалъ показывать и описывать многія другія вещи.

— Вотъ здсь у насъ огородъ, — сказалъ онъ, указывая на пустое мсто.

— Гд огородъ?— спросила Врочка съ недоумніемъ.

— Да вотъ тутъ — это огородъ. Мы еще не успли поставить плетень, но это огородъ, увряю васъ!

— Въ немъ какія овощи ростутъ?

— Еще не было… но будущею весной мы насадимъ здсь все. Я уже выписалъ изъ Москвы и смена.

Врочка должна была сознаться себ, что она ничего ни понимаетъ въ сельскомъ хозяйств.

Вслдъ затмъ Неразовъ указалъ на другое пустое мсто, гд въ-подъ земли торчало штукъ пять сухихъ прутьевъ.

— А вотъ здсь у насъ садъ,— сказалъ онъ.

— Гд?— воскликнула пораженная Врочка.

— Да вотъ идите сюда… Вотъ видите — это груша. А это черное дерево — яблоня. Это хорошовка.

Говоря это, Неразовъ подходилъ къ каждому пруту и объяснялъ то значеніе.

— Конечно, это только начало. Съ весны мы выпишемъ дв сотни трехлтокъ и посадимъ.

Врочка начала улыбаться, но, ничего не понимая въ сельскомъ хозяйств, она допускала существованіе сада безъ деревьевъ.

Но, наконецъ, Неразовъ осрамился. Когда они возвращались назадъ въ домъ, то недалеко отъ входа въ дверь онъ вдругъ остановился и, показывая на длинный, тонкій колъ, зачмъ-то воткнутый въ землю передъ крыльцомъ, замтилъ:

— А вотъ это бесдка.

— Гд?— вскричала Врочка.

— Я ужь начертилъ чертежъ и весной самъ построю ее… Знаете, лтомъ въ комнат жарко, на двор негд отдохнуть, поэтому ршилъ построить высокую бесдку, гд бы можно было по праздникамъ пить чай, обдать и читать.

Но тутъ уже Врочка не выдержала, раздался взрывъ веселаго смха, отъ котораго бдняга сконфузился.

— Какой вы чудакъ, Неразовъ!— вскричала двушка и вбжала въ комнату.

Съ этой минуты она принялась вышучивать Неразова на каждомъ шагу, смясь надъ каждымъ его словомъ. Бдняга передъ ней какъ-то вдругъ съежился.

И такъ къ нему относился всякій, кто только знакомился съ нимъ. Казалось, онъ отъ самой природы назначенъ былъ для развлеченія людей. Съ длинною, погнувшеюся на бокъ шеей, сидвшей на узкихъ плечахъ, высокій и нестройный, какъ сучокъ валежника, съ кривымъ тломъ и неправильнымъ лицомъ, — это былъ истинный потомокъ озорнаго помщичьяго рода, нын оставившаго посл себя только пустырь, занятый гнилымъ домишкомъ, и Нерзова, въ жилахъ котораго текла испорченная кровь. Пустырь похрдилъ на своего хозяина Неразова, а Неразовъ на свой пустырь, и оба были расшатаны, растасканы, и втеръ свободно гулялъ по нимъ…

Голова Неразова имла какъ будто нсколько отверзтій, сквозь которыя мысли его свистли наружу въ неожиданныхъ сочетаніяхъ, отчего по первому впечатлнію онъ казался всмъ живымъ и не обыкновеннымъ, но когда ближе узнавали его, то живость принимала видъ дурачества, а увлекательность особый родъ безпорядочности. Жизнь его до сихъ поръ наполнена была шумными исторіями, изъ которыхъ каждая немного дурачила его, но ни за одну изъ нихъ онъ не поплатился серьезно, потому что начальство, ближе знакомясь съ нимъ, также видло въ немъ только, шутку природы, и онъ продолжалъ увлекаться всмъ новымъ и неизвстнымъ: шумлъ, а мысли его свистли.

За всмъ тмъ это былъ совершенно безкорыстный человкъ привязанный къ людямъ, любившій все доброе и самъ необыкновенный добрякъ. Испытавъ горечь нсколькихъ исторій, онъ, казалось, долженъ былъ бы перестать увлекаться, но не пересталъ, испытывая вчную нужду, онъ, по крайней мр, своею землей могъ бы воспользоваться для себя, но не воспользовался и тратил свои маленькія средства на дла, лично ему безполезныя, а теперь вотъ отдалъ весь хуторъ на какую-то колонію и безропотно терплъ невзгоды. Онъ страшно тутъ скучалъ, въ этомъ ветхомъ домишк, буквально голодалъ, питаясь только хлбомъ да чаемъ, самъ топилъ печки, кормилъ теленка, а по ночамъ, когда подъ его кроватью скребли мыши, испытывалъ смертельный ужасъ. И все это не для себя, а ради какой-то идеальной колоніи, которая, подъ его разбитымъ черепомъ, среди его шумныхъ мыслей, приняла изумительные размры и форму.

Врочка тотчасъ же встала съ нимъ въ дурачливыя отношенія за панибрата и вышучивала его, въ то же время, пользуясь всею его добротой, безкорыстіемъ и услужливостью, какъ должнымъ. А онъ былъ съ первой же минуты безъ памяти отъ нея. Весь этотъ первый день онъ провелъ въ возбужденномъ состояніи, то и дло болталъ, безъ нужды суетился и до самаго вечера безъ умолку болталъ все сплошь, что приходило ему въ голову.

Къ ночи же, оставшись одинъ въ своей комнат, онъ страстно влюбился и въ одно мгновеніе создалъ увлекательный романъ. Вочка его полюбила невыразимо, и вотъ ужь они женаты. Оба работаютъ въ колоніи, а въ свободное время гуляютъ по тнистому саду, съ втвей котораго свшиваются груши. Вслдъ затмъ черезъ нсколько минутъ у нихъ появились дти, дв двочки и одинъ мальчикъ, и вскор вышли замужъ за двухъ юношей, принадлежащихъ къ этой же колоніи, которая стала многолюдной и цвтущей. Что касается сына, то онъ раньше еще поступилъ въ технологичекій институтъ, окончилъ курсъ тамъ и сейчасъ пріхалъ домой въ колонію. Но онъ побывалъ въ дурной компаніи, сдлался карьеристомъ и, увидвъ сдого отца на огород копающимъ рдьку, сталъ издваться надъ нимъ, тутъ же обнаружилось, что между ними нтъ ничего общаго. Отъ всего этого Неразову сдлалось жъ грустно и больно, что онъ вдругъ, посреди горячаго спора съ сыномъ, закричалъ съ негодованіемъ:

— Вонъ, мерзавецъ!

Закричавъ это, Неразовъ топнулъ ногой и съ страшнымъ гнвомъ посмотрлъ на висвшее въ углу свое пальто.

Врочка, находившаяся въ сосдней комнат, съ испугомъ подалась на своей постели и прерывающимся голосомъ окрикнула:

— Неразовъ, это вы?

— Я…

— Кого это вы гоните?

Неразовъ смшался.

— Такъ… это я вслухъ читаю одно мсто….— пролепеталъ онъ.

Романъ его исчезъ, и онъ, сконфуженный, поторопился лечь на свою жесткую соломенную постель, лицо его приняло вдругъ жалкое выраженіе, съ какимъ онъ и заснулъ.

Это, впрочемъ, не помшало ему въ слдующіе дни мечтать въ томъ же род и варьировать разными эпизодами свою любовь къ Врочк. Такія мечты никому не вредили, потому что даже и здсь онъ былъ совершенно безкорыстенъ. Раньше онъ пробовалъ нсколько разъ жениться, но вс женщины, къ которымъ онъ обращался, относились къ этому такъ же шутя, какъ и ко всему, что онъ говорилъ или длалъ. Одна, самая кроткая двушка, въ которую онъ влюбился, просто сказала ему.

— Не болтайте, Неразовъ, вздора!

Другая, посл того, какъ онъ сдлалъ ей нсколько намековъ на свое чувство, засмялась, бросила ему въ лицо огрызкомъ конфекты и замтила:

— Какой вы, однако, оселъ, Неразовъ!

Третья же, на которую онъ просто молился, представляя ее себ всегда въ вид ангела, при первыхъ его словахъ ‘объясненія’ вдругъ озлилась, какъ вдьма, и закричала ему со злобой:

— Убирайтесь вы къ чорту съ своими глупостями!

Посл такихъ краткихъ романовъ онъ самъ сталъ смотрть не серьезно на свои слова о женитьб и самъ первый же надъ ними подсмивался, но когда оставался одинъ-на-одинъ съ собой и со своими мыслями, то сильно увлекался разными романтическими приключеніями и придумывалъ ихъ на каждый день по нскольку штукъ. Съ утра, напримръ, онъ представлялъ себя женатымъ на баб Марь, приносившей ему иногда парное молоко, а къ вечеру онъ былъ уже влюбленъ въ сосднюю помщицу, прохавшую мимо его хутора въ этотъ день.

Только Врочка надолго воспламенила его сердце. На слдующій день они отправились въ деревню: Врочка — въ Кутинымъ, Неразовъ — къ Грубову. Врочка сначала сама хотла зайти къ Грубову чтобы поближе познакомиться съ нимъ, но внезапно перемнила свое намреніе. Неразовъ упрашивалъ ее зайти, но она съ непонятнымъ упрямствомъ и на отрзъ отказалась. ‘Да почему? По чему вы не хотите зайти?’ — допрашивалъ Неразовъ. Но она про молчала и направилась къ дому Алекся Семеныча.

Неразовъ пошелъ одинъ, и ему отчего-то грустно стало. Впрочемъ, едва онъ вошелъ во флигель Грубова, какъ развеселился принялся въ восторженныхъ выраженіяхъ описывать Врочку. Грубовъ молчалъ, только вяло спросилъ, какъ они устроились на хутор.

— Устроились мы тамъ чудесно! Вришь ли, даже эта самая гнусная развалина, домъ-то нашъ, какъ будто сдлался красиве съ ея появленія, ей-Богу! Какая она красавица, ты замтилъ?

— Это красавица: развалина или барышня?— спросилъ Грубовъ.

— Это цинично, Митя!… А какъ она поетъ… слушай и умирай — больше ничего!— воскликнулъ Неразовъ.

Затмъ онъ въ пламенныхъ выраженіяхъ сталъ описывать другія качества барышни — веселый характеръ, бсовскую остроту, ея звонкій хохотъ, начитанность. Грубовъ молчалъ.

Такъ продолжалось нсколько дней. Неразовъ, забгая въ пріятію, восторженно говорилъ о своей сожительниц, каждый разъ находя въ ней новыя чудеса. Грубовъ все молчалъ. Только однажды онъ задалъ нсколько вопросовъ, повидимому, совсмъ не относящихся къ Врочк Зиновьевой.

— Послушай, Василій… Кто у васъ ставитъ утромъ самоваръ?— спросилъ онъ, неожиданно прервавъ пламенное описаніе Неразовымъ пнія Врочки.

— Я. А что?— отвчалъ Неразовъ, очень удивленный.

— И вечеромъ ты?

— Я всегда.

Грубовъ съ минуту помолчалъ, но вслдъ затмъ опять спросилъ:

— А кто топитъ печки?

— Я,— отвчалъ Неразовъ.

— А полъ мететъ?

— Я.

— И обдъ варишь ты?

— Да комуже больше? Вдь, мы и живемъ-то здсь, чтобы двать все собственными руками.

Грубовъ что-то неопредленно пробурчалъ на это.

— Да ты къ чему это спрашиваешь?— вскричалъ Неразовъ съ недоумніемъ.

— Да такъ, просто интересно, какъ ты поживаешь… Ну, а что знаменитый теленокъ? Живъ, по крайней мр?

— Живъ.

— Ты его кормишь?

— Я.

— И за водой ты ходишь?

— Да, а то кто же? Я теперь выучился съ коромысломъ ходить, такъ что приходится только два раза въ день носить воду.

— Желалъ бы я посмотрть тебя съ коромысломъ!— засмялся Грубовъ и пересталъ разспрашивать.

Неразовъ также тотчасъ забылъ объ этомъ разговор. Теперь онъ всякій день находился въ состояніи кипнія: во-первыхъ, онъ былъ безъ ума отъ всего, что говорила и длала Врочка, во-вторыхъ, долженъ былъ безпрерывно хлопотать по хозяйству, топить печи, ставить самовары, слдить за чистотой посуды и всего дома. Всми силами онъ старался услужить Врочк и постоянно мучился вопросомъ, не забылъ ли онъ чего сдлать? Нсколько разъ на дню онъ спрашивалъ ее, нравится ли ей жизнь на хутор?

Ей нравилось. Она со страхомъ хала сюда, хотя и легкомысленно старалась не думать обо всхъ трудностяхъ новой жизни, и вдругъ оказалось, что ничего таинственнаго и страшнаго здсь нтъ. Напротивъ, все просто и знакомо. Въ особенности люди, такихъ товарищей у нея сотни были. Съ Кугинымъ и Неразовымъ черезъ недлю она уже была запросто, называла ихъ уменьшительными именами и чувствовала себя съ ними, какъ съ старыми друзьями. Только Грубовъ былъ для нея загадкой. Они встрчались у Кугиныхъ, куда Грубовъ приходилъ ежедневно на урокъ съ Натальей. Врочка попробовала и съ нимъ смяться, болтать, но это какъ-то не выходило. Потомъ она пробовала не обращать на него вниманія — и это не вышло. Наконецъ, она попробовала сказать ему нсколько колкостей, выразила на своемъ лиц пренебреженіе, но это кончилось еще хуже, два-три, повидимому, пустыхъ слова брошенныхъ имъ въ отвтъ на ея колкости, такъ ее смутили, что она покраснла, замолчала и надулась. Посл того она уже никакъ не могла уравновсить отношенія съ нимъ,— она, въ одно и то же время, и боялась его, и заискивала передъ нимъ. Но то и другое непріятно, и потому она стала питать къ нему скрытую ненависть.

V.
Знакомая жизнь.

Врочка вставала рано утромъ, — и отъ холода, который за ночь становился нестерпимымъ, и отъ того, что набитый соломой мшокъ, служившій ей постелью, къ утру производилъ боль во всемъ ея тл. Затмъ порядочное время она употребляла на одванье, очень тщательно умывалась и выходила въ Неразову. Неразовъ къ этому времени уже успвалъ приготовить самоваръ, затопить печи, принести воды. Тогда они садились за чай и сидли за нимъ до тхъ поръ, пока не простывала вода.

Но что длать дальше? Безъ дла походивъ по комнат нкоторое время, Врочка начинала скучать. Отъ скуки лицо ея принимало угрюмое выраженіе, прекрасные глаза ея тускнли, хорошенькій ротъ длался такимъ, какимъ онъ бываетъ только у человка, которому хочетёя сть, все лицо ея вдругъ старло и желтло. Она напвала разные мотивы, перекидывалась бглыми замчаніями съ Неразовымъ, но мотивы скоро обрывались, а разговоры съ Неразовымъ истощались. О ‘дл’ всё было уже переговорено, умные же разговоры не всегда подходили къ желанію.

Единственный предметъ, заключавшій въ себ неисчерпаемый запасъ всякаго рода разговоровъ, это — разбирать другъ друга, на этотъ предметъ они и обратили вниманіе, посвящая ему большую половину дня. Начинала, впрочемъ, всегда Врочка.

— Какъ вамъ нравится Грубовъ?— спрашивала, напримръ, Врочка.

— Я его очень люблю!— отвчалъ Неразовъ.

— Грубова? Вотъ ужь не ожидала, что такого человка можно любить!

— Почему?— смущенно спрашивалъ Неразовъ.

— Не могу вамъ сказать — почему, но онъ мн кажется такимъ надутымъ.

— Грубовъ надутъ? Богъ съ вами!

Неразова задвалъ за живое этотъ отзывъ о друг, къ которому онъ былъ привязанъ всми силами души, онъ начиналъ горячиться, поднимался жаркій споръ.

— Вы его не знаете!… Что онъ молчитъ? Но онъ молчитъ отъ того, что каждое слово его вымучено. Что онъ всегда улыбается? Но не дай Богъ такъ улыбаться!… Я знаю, вамъ не нравится, что онъ всегда какъ будто съ насмшкой говоритъ, съ юморомъ относится ко всему, но этотъ юморъ у него происходитъ не отъ того, что онъ хочетъ на чужой счетъ позабавиться, а отъ того, что въ душ у него слишкомъ тяжело, чтобы и говорить еще съ тяжелою серьезностью… Улыбка его — это судорога, его насмшка — это сплошная боль. Отчего онъ страдаетъ, я, конечно, не знаю, но чувствую, что въ душ у него адъ кромшный… Но замтьте, онъ никогда не жалуется, никогда не говоритъ про себя и про свою боль. Другіе рисуются, кокетничаютъ своими мрачными мыслями, а онъ молчитъ… Я его часто застаю въ такой поз: сидитъ со стиснутыми зубами. А заговори съ нимъ — смется!…

Врочка возражала на это, Неразовъ защищался, оба приходили въ азартъ и переставали слушать другъ друга. Этимъ кончался Грубовъ и начинался черезъ нкоторое время другой, напримръ, Кугинъ.

— А Кугинъ вамъ нравится?— спрашивала Врочка?

— Кугинъ?… Кугинъ ничего, хорошій малый…— возражалъ Неразовъ нехотя.

— А мн онъ нравится больше вашего Грубова!

— Кугинъ? Онъ ничего…

— То-есть какъ это ничего? Онъ энергичный человкъ, а это вовсе не ничего.

— Ну, кто его знаетъ! Насчетъ энергіи — это еще вопросъ… Но въ немъ есть одна черта… какое-то злое, узкое самолюбіе. Знаете, почему онъ не любитъ Грубова?

— Разв онъ его не любитъ?— спросила съ внезапнымъ любопытствомъ Врочка.

— Онъ-то? Терпть не можетъ!… А все потому, что на Грубова смотрятъ какъ на представителя колоніи, а это Кугина злитъ. Ему хочется самому быть первымъ. Это свинство!

— Почему же свинство?— возразила Врочка горячо.

— Да потому, что здсь даже смшно говорить о самолюбіи!— закричалъ Неразовъ.

— Нисколько. А, можетъ, Кугинъ сознаетъ въ себ силу?… Да я и сама думаю, что если кто будетъ полезенъ колоніи, то именно онъ…

— Кугинъ?… Пока только онъ выучился подпоясывать рубаху ниже живота, да говорить ‘ничаво’!

— Ну, ужь это вы отъ злости сплетничаете, Неразовъ!

Неразовъ при этомъ обвиненіи вдругъ съежился и замолчалъ, уже раскаиваясь въ своихъ запальчивыхъ словахъ относительно товарища. Мягкой натур его противна была злоба и мстительность, и хотя Кугинъ часто обижалъ его своимъ пренебрежительнымъ тономъ, но за это онъ не могъ долго сердиться на него.

Разговоръ переходилъ и на Наталью. Но тутъ былъ уже широкій просторъ для всякихъ предположеній.

Врочк она не нравилась. Неразовъ обижался на это.

— Она какая-то скрытная… и, кажется, хитрая!— говорила Врочка.

— Кто? Наталья-то?

— Хитрая, какъ хитрыя бываютъ бабы.

— Да Богъ съ вами! Что же это вы говорите?… Наталья хитрая!… Да она такая нжная, умная!… А если она не разговорчива, то это отъ застнчивости. Она всхъ насъ, не исключая и мужа, такъ боится, что у ней языкъ не поворачивается… Ужасно стсняется.

— Застнчивость — обратная сторона гордости,— замтила Врочка.

— Ну, такъ что же?… и врно! Но, вдь, это особая гордость, происходящая отъ благородства… Да нтъ! вы просто сами не врите въ то, что говорите. Когда мы съ Грубовымъ въ первый разъ увидали ее, то положительно были растроганы… Она такая деликатная, что трудно даже и представить, какъ такая нжная натура могла появиться въ крестьянской изб. Она похожа на лсной цвтокъ, на ландышъ посреди темнаго лса. Впрочемъ, семья Алекся Семеныча вся хорошая… Но Наташа — это благородство! Даже удивительно, какъ могло выработаться въ этой, все-таки, грубой сред такое существо, тонкое…

— Она влюблена въ Кугина?— спросила Врочка.

— По-уши.

— А онъ?

— Онъ? Онъ тоже, вроятно. Впрочемъ, Кугинъ сильно можетъ любить только свою особу.

— Вы опять сплетничаете?— со смхомъ замтила Врочка.

— Совсмъ нтъ. Я только думаю, что было бы лучше, если бы въ ту пору Грубовъ на ней женился.

— Какъ! Разв и Грубовъ, какъ вс вы, пораженъ былъ ландышемъ?— воскликнула Врочка съ живйшимъ любопытствомъ.

— Онъ очень любилъ ее, посл первой же встрчи.

— А она?

— Она?… Вотъ тутъ и разбери женское сердце! Она, повидимому, и не замчала этого… Но лишь только пріхалъ этотъ красавецъ Кугинъ — и конецъ! Не успли мы оглянуться, какъ уже они женились.

— Ну, а Грубовъ?

— Да что же Грубовъ? Вроятно, лишній разъ стиснулъ зубы, больше ничего. Грубовъ ей теперь даетъ уроки и, надо сказать, только его одного она и не боится, и не стсняется.

— А разв мужа боится?

— Какъ огня. Да и всхъ насъ… и меня, и васъ, вроятно. Тохько передъ Грубовымъ она не стсняется. А онъ,— это, между прочимъ, также характеризуетъ его,— ни однимъ намекомъ не далъ никому замтить, какъ онъ относился къ ней… Только, ради Бога, никому этого не говорите! Это тайна Грубова, глубоко схороненная имъ, и никто не долженъ знать ее.

— Да вотъ мы уже, увы, знаемъ ее!— сказала Врочка и захохотала.

Неразовъ вдругъ жалко съежился.

Таковы разговоры, занимавшіе по дламъ часамъ двухъ обитателей колоніи. Когда этотъ матеріалъ на время выходилъ, они отправлялись въ деревню: Врочка — къ Кугинымъ, Неразовъ — къ Грубову.

Но и тамъ занятія собственно не было.

Кугинъ днемъ понемногу копался во двор, по хозяйству, не не очень ретиво, онъ зналъ, что если чего онъ не сдлаетъ, то вреда никому не будетъ,— сдлаетъ самъ Алексй Семенычъ или кто нибудь изъ домашнихъ. Поэтому, когда приходила Врочка, онъ бросалъ работу, провожалъ ее въ горенку, и тамъ они просиживали до поздняго вечера за различными разговорами. Разговоры часто велись при молчаливомъ присутствіи Натальи, но иногда и вдвоемъ. Главная тема ихъ состояла, конечно, въ предположеніяхъ и планахъ будущаго колоніи, очень часто велись общіе разговоры, но, все-таки, самый обильный матеріалъ добывался отъ разбора другъ друга.

Больше всхъ разбирался Грубовъ.

Въ первое время на вопросы Врочки Кугинъ игралъ въ политику, сохраняя непроницаемое безпристрастіе ко всмъ, но потомъ не выдержалъ. И тогда Грубовъ его устами расписанъ былъ яркими красками. А Врочка еще отъ себя подливала масла въ огонь, похваливая Грубова. Кугинъ окончательно бросалъ политику.

— Вы говорите, онъ человкъ крупный?— спросилъ однажды Кугинъ неспокойнымъ тономъ.

— Мн кажется,— отвтила Врочка.

— Это, конечно, ваше дло. Я только не знаю, какимъ аршиномъ вы его смрили, что онъ сталъ такимъ крупнымъ. Я также его мрялъ, но, вроятно, наши аршины разные… Посл моего измренія онъ оказался не очень большимъ. А для нашего настоящаго дла онъ, по-моему, не годится… Ну, что ужь это за человкъ, который изъ-за каждаго пустяка можетъ выйти изъ себя!

— Онъ изъ тхъ интеллигентовъ, которые умютъ только всмъ возмущаться, надъ всмъ издваться и ничего не длать… Этого уже нынче мало.

— Говорятъ, онъ очень умный,— вставила Врочка.

— Можетъ быть. Да только умъ-то его неприложимъ ни къ чему. Намъ нужны, наконецъ, практическіе работники, а не насмшники. Довольно увлекаться умниками, которые умютъ только блистать умомъ, ехидно надъ всмъ подсмиваться и отравлять каждое дло!

— Посмяться онъ, дйствительно, любитъ, кажется.

— Медомъ не корми, какъ выражается Неразовъ.

— Онъ что-то уединяется?— спросила Врочка.

— Отъ насъ, да. Но у него есть свои излюбленная компанія… Вы видали Ефрема, доторый везъ васъ со станціи? Онъ, нашъ пайщикъ и хорошій работникъ, но какъ личность — скверный мужиченіо, пьетъ, дерется, ходитъ вчно съ побитою мордой, ругается, божится… Ну, такъ вотъ это одинъ изъ любимцевъ Грубова. Потомъ мой тесть… Мой тесть добрый мужикъ, но голова его набита разными бреднями, которыя Грубовъ всегда слушаетъ съ великимъ восторгомъ, какъ нчто глубоко поучительное… Потомъ у хозяина Грубова, нкоего Антона Петровича, богатйшаго здшняго кулака, есть работникъ, дуракъ Лукашка, который сопровождаетъ Грубова на охоту… вотъ его компанія. Ефремъ съ побитою мордой, дуракъ Лукашка, мой тесть, помшавшійся на мистицизм, нсколько еще въ такомъ же род мужиковъ и Неразовъ,— какъ видите, компанія отборная!

Кугинъ при этомъ захохоталъ. Захохотала и Врочка.

— Неразовъ, въ самомъ дл, ужасный чудакъ,— сказала она.

— Просто болтушка,— съ презрніемъ замтилъ Кугинъ.

— Онъ иногда уморительно фантазируетъ.

— Фантазируетъ, это еще ничего, но вотъ вретъ онъ — это ужь плохо.

— Разв онъ вретъ?

— Артистически.

И бдняг Неразову жестоко досталось за вс его увлеченія.

Наталья, присутствовавшая иногда при такихъ разговорахъ, вспыхивала румянцемъ, въ особенности когда дурно говорили о Грубов. Грубовъ былъ для нея лучшимъ другомъ, братомъ, заботливымъ учителемъ, и она недоумвала, что въ немъ можетъ быть нехорошаго. И ей хотлось въ такія минуты заступиться за него, и она уже порывалась говорить, но вдругъ робость нападала на нее, и она не, смла. Также больно было ей, когда ругали Неразова. Неразовъ казался ей подчасъ смшнымъ, но она была убждена, что онъ добрый баринъ, только какой-то несчастный. За что же его ругать? Но и за него она не смла заступиться. Вообще Наталь длалось грустно при этихъ разговорахъ.

Колонія, видимо, раздлилась на партіи. Во-первыхъ, партія Грубова, состоявшая изъ Грубова и Неразова. Во-вторыхъ, партія Кугина, въ которой единственнымъ членомъ былъ самъ Кугинъ. Третью партію образовала Врочка. Врочк скучно было принадлежать къ той или другой изъ крайнихъ партій, вслдствіе чего она колебалась то въ ту, то въ другую сторону, смотря по тому гд ей было веселе. Впрочемъ, по симпатіи и по необходимости съ теченіемъ времени, она стала склоняться на сторону партіи Кугина, ибо изъ противной партіи она могла ладить только съ Неразовымъ, Грубовъ же просто отталкивалъ ее своимъ невниманіемъ да и ни разу не зашелъ къ ней.

Вчетверомъ товарищи рдко сходились.

Но по иниціатив Кугина признано было полезнымъ собираться всмъ вмст разъ въ недлю для обсужденія общихъ длъ. Однако, съ перваго же собранія обнаружилось, что разговоры имютъ не только свойство водворять согласіе, но еще и другое свойство — разъдать послдніе остатки взаимнаго пониманія.

Самое дятельное участіе въ собраніяхъ принималъ Кугинъ. Онъ здсь бросалъ усвоенный имъ мужицкій жаргонъ и говорилъ книжнымъ высокопарнымъ языкомъ, весьма тщательно слдя за красотой своей рчи. Остальные члены собранія ограничивались немногими словами. Грубовъ изрдка только шутилъ, Неразовъ волновался, но объяснялся больше восклицаніями и размахиваніями рукъ. Врочка внимательно наблюдала. Трибуну, такимъ образомъ, занималъ одинъ Кугинъ.

— Господа!— говорилъ онъ,— теперь намъ слдуетъ ршить вопросъ о сменахъ на будущую весну.

И затмъ подробно излагалъ свой взглядъ на вопросъ. Съ нимъ по большей части соглашались, предоставляя ему одному удовольствіе ставить, обсуждать и ршать вопросъ. Русскій человкъ какъ извстно, насквозь прошпигованъ ‘вопросами’, и по каждому изъ нихъ можетъ безконечно долго говорить, тмъ боле, что ‘надъ нами не каплетъ’. Не встрчая ни съ какой стороны оппозиціи, Кугинъ съ пріятнымъ удивленіемъ чувствовалъ свое превосходство надъ этимъ собраніемъ. А удовлетворенное самолюбіе длало его еще боле краснорчивымъ и горячимъ.

Такъ было и на одномъ изъ собраній. Вс пришли на хуторъ по обыкновенію, поздно вечеромъ. Въ пол гудла снжная вьюга отъ которой дрожали стны ветхаго домика. Въ комнат Неразова гд вс сидли, по ногамъ ходилъ холодъ, заморозившій весь энтузіазмъ собравшихся. Врочка, облокотившись на столъ, куталась въ теплую шаль и подобрала ноги на кровать Неразова, самъ Неразовъ, одтый въ пальтишко, стучалъ зубами все время, пока не догадался снова затопить печь, Грубовъ воспользовался этимъ, повернулся лицомъ къ огню и подставлялъ къ печк поперемнно руки и ноги. Одинъ Кугинъ, казалось, не слышалъ бури, бушевавшей на двор, и не чувствовалъ мороза, гулявшаго по комнат. Съ возбужденнымъ лицомъ, потерявшимъ обычную свою надменность, онъ ходилъ по комнат въ одной кумачной блуз и говорилъ. Говорилъ онъ объ идеал колоніи, о теоріи земледлія, о задачахъ интеллигенціи, о народ и обо всемъ, что всегда и везд говорится. Наконецъ, не встрчая возраженій, онъ перешелъ къ хозяйству и сталъ предлагать для ршенія разные вопросы.

— Теперь, господа, намъ слдуетъ ршить вопросъ о теленк,— сказалъ онъ, между прочимъ.

— Разв и такой вопросъ есть?— замтилъ Грубовъ, держа одну ногу передъ печкой.

— Неразовъ жалуется, что ему больше не подъ силу ходить за теленкомъ,— продолжалъ Кугинъ, не разслыхавъ замчанія Грубова.

— Да, братцы, надо куда-нибудь убрать его, а то, ей-Богу, онъ замерзнетъ!… Сарай плохо покрытъ, и въ одно прекрасное, но морозное утро я приду къ нему и не застану его въ живыхъ!— отвтилъ Неразовъ со смхомъ.

— Я предлагаю, господа, привезти воза два соломы и общими силами поправить сарай,— продолжалъ Кугинъ.

— А не лучше ли отдать его на прокормъ Ефрему?— спросилъ Неразовъ несмло.

— Почему же лучше?

— Да стоитъ ли длать сарай среди зимы?

— Можетъ быть, лучше състь его?— замтилъ Грубовъ какъ бы про себя.

— То-есть, какъ это състь?— съ недоумніемъ спросилъ Неразовъ.

— Очень просто, Вася! Не дожидаясь, пока онъ умрётъ, заколоть его и състь. Тогда, по крайней мр, мы освободимся отъ одного изъ вопросовъ.

— Слдовательно, вопросъ сводится къ телятин?

— Ты, Вася, очень догадливый человкъ!

— Еще бы! Мяса у насъ давно уже не было, и я очень хорошо догадался, къ чему ты ведешь рчь!— шумно закричалъ Неразовъ.

Въ этомъ шутливомъ тон Грубовъ и Неразовъ еще нкоторое время говорили. Къ нимъ присоединилась Врочка. Но Кугинъ нахмурился. Остановившись по середин комнаты, онъ ждалъ, пока глупыя шутки кончатся, и опять заговорилъ:

— Такъ нельзя, господа!… Я не вижу тутъ ни малйшаго предлога для шутокъ. Если же предложеніе — заколоть сказано было серьезно, то я удивляюсь легкомыслію, съ какимъ было это сказано!…— Кугинъ при этомъ бросилъ насмшливой взглядъ въ ту сторону, гд сидлъ Грубовъ.—Вдь, дло не въ томъ, какъ отдлаться отъ теленка, а въ томъ, какъ его выростить. Теленокъ членъ нашего хозяйства, съ этой точки зрнія мы и должны разсматривать его.

— Не понимаю, какъ можно теленка разсматривать съ какой бы то ни было точки зрнія…— съ улыбкой замтилъ Грубовъ.

Кугинъ еще боле нахмурился.

— Не понимаешь? Я объясню. Когда мы заводили колонію, какую цль, главнымъ образомъ, мы преслдовали? Длать все своими руками и тмъ жить. Для этого, мы ршили обзавестись всмъ необходимымъ хозяйствомъ и вести его собственными руками. Между тмъ, на первыхъ же порахъ мы измнили себ, нарушили нашу цль. Лошадей на зиму спровадили къ Ефрему, все остальное у Алекся Семеныча… а теперь туда же хотятъ спровадить и теленка. Это значитъ, что съ самаго же начала мы обнаружили свою несостоятельность и неумлость въ дл, которое создали. Слдоватцьцо, здсь возникаетъ чисто-принципіальный вопросъ.

— О теленк?— спросилъ Грубовъ.

— Да, именно о телёнк, упрямо подтвердивъ Кугинъ.

— И его надо ршить?

— Я думаю.

— Ну, что-жь?… Давайте ршать. Признаюсь, я до сихъ поръ смотрлъ на нашего теленка какъ на обыкновеннаго теленка, но разъ это теленокъ принципіальный, тогда къ нему нужно отнестись съ полномъ вниманіемъ.

Врочка прыснула изъ-подъ шали, Неразовъ захохоталъ, самъ Грубовъ добродушно засмялся. Но что сдлалось съ Кугинымъ,— въ первое мгновеніе никто не замтилъ. Сначала онъ и самъ не достаточно понялъ смысла раздавшагося вокругъ него взрыва смха, но вслдъ затмъ краска разлилась по всему его лицу, въ глазахъ его вспыхнула жгучая злоба.

— Ды, Грубовъ, слишкомъ злоупотребляете своимъ шутовствомъ!… Быть можетъ, это удобно въ той идіотской компаніи, которая окружаетъ насъ въ Бору, но едва ли умстно здсь!— сказалъ Кугинъ вн себя отъ бшенства.

Напрасно спохватившійся Грубовъ, замтивъ дйствіе своей шутки, старался уврить, что съ его стороны не было намренія оскорбить, напрасно онъ доказывалъ нелпость ссориться изъ-за какого-то теленка, — вс его слова только подливали масла въ огонь. Кугинъ никому не прощалъ насмшки надъ собой. Не говоря боле ни слова, онъ быстро одлся и молча ушелъ съ хутора.

Грубовъ положительно опечалился этимъ происшествіемъ.

— Проклятый этотъ теленокъ!… Когда еще мы покупали его, вс перессорились, теперь также!… Неразовъ, привяжи завтра его на веревку и отведи къ Ефрему!— сказавъ Грубовъ печально.

— Что же, это можно… Только Кугинъ, вдь, еще пуще разозлится. Скажетъ, что вопросъ о веревк надо еще ршить съ теоретической точки зрнія, — возразилъ Неразовъ и захохоталъ до слезъ.

Съ этого дня теленокъ сдлался элементомъ раздора и ненависти въ колоніи. Собственно говоря, даже и не теленокъ, настоящаго, реальнаго теленка Неразовъ дйствительно привязалъ на веревочку и отвелъ къ Ефрему. Вражда пошла изъ-за слова ‘принципіальный теленокъ’. Сначала этимъ прозвищемъ Врочка стала называть всякаго, кто начиналъ говорить красно. Но затмъ прозвище почему-то чаще всего стало примняться къ Неразову.

— Послушайте, принципіальный теленокъ… принесите мн воды,— говорила, напримръ, Врочка.

Неразовъ сначала обижался на такую профанацію его имени, но скоро привыкъ и безропотно сталъ носить на себ обидную кличку.

Между тмъ, Кугинъ въ тайн увренъ былъ, что кличку за глаза примняютъ именно къ нему, Кугину, и бсился. Одна мысль, что его называютъ ‘принципіальнымъ теленкомъ’, приводила его въ содроганіе. Онъ ненавидлъ за это Грубова и при всякомъ удобномъ случа старался уязвить его. Сходки на хутор еще нкоторое время продолжались, но уже не затмъ, чтобы ршать вопросы, а съ цлью наступить на чужое самолюбіе. Самолюбіе у каждаго раздулось до такихъ размровъ, что поглотило въ себя все — взаимное уваженіе, справедливость, вопросы дла.

Первый опамятовался Грубовъ, ему опомниться было тмъ легче, что игра самолюбій производила на него страшное дйствіе, на другой день посл каждаго столкновенія на сходкахъ онъ длался больнымъ.

Тогда онъ бросилъ ходить на хуторъ. Остальные послдовали его примру. ‘Вопросы’ прекратились. Но вмст, съ ними брошены были на произволъ судьбы и настоящія дла.

VI.
Скука.

Прошло уже много времени со дня прізда Врочки въ колонію, а она все еще не могла придумать для себя дла, и не знала, какія собственно лежатъ на ней обязанности, исполненію которыхъ она могла бы предаться всею душой. Первые мсяцы жизни на хутор были для нея, все-таки, любопытны, она никогда зимой не жила въ деревн и теперь такая жизнь все же была для нея новостью. Но когда обстановка приглядлась, люди были узнаны со всхъ сторонъ, а жизнь пошла изо дня въ день, какъ машина, Врочка стала раздражаться. Вставая утромъ съ постели, она мысленно тотчасъ же спрашивала себя съ ужасомъ, какъ она проведетъ наступающій день?— и не знала какъ, и тотчасъ же на нее нападала злая скука.

Именно злая. Скуку люди выносятъ двояко: одни терпливо, другіе съ яростью. Первые, лишь только она приступитъ, тотчасъ придумываютъ, чего бы пость. И придумываютъ, а повши, немедленно ложатся спать, и спятъ долго, съ носовою музыкой, всласть. Другіе, напротивъ, при первомъ ея приступ приходятъ въ ярость, лишаются аппетита и сна и становятся невыносимыми, причиняя много вреда окружающимъ ближнимъ.

Бдняга Неразовъ просто не понималъ, отчего его сожительница съ нкотораго времени совершенно перемнилась, отчего лицо ея теперь всегда было некрасиво, губы надуты, брови нахмурены, глаза смотрятъ недобро. Первымъ его предположеніемъ было то, что она него сердится, но за что — онъ не зналъ. Кажется, онъ изъ всхъ силъ старался услужить ей — топилъ печки, носилъ воду, подавалъ умываться, мелъ полъ, варилъ обдъ, ради котораго палилъ рдкіе свои волосы или обливался супомъ, ставилъ самоваръ, причемъ для ускоренія кипнія снималъ съ ноги сапогъ и дйствовалъ его голенищемъ, какъ мхомъ. Чего же больше? Правда, не вс его старанія приводили къ тмъ цлямъ, къ которымъ онъ стремился: обдъ его часто годился только для собаки, въ натопленныя комнаты онъ напускалъ угару, посл его подметанія въ воздух носились столбы пыли. Но все же онъ старался.

Врочка, однако, по цлымъ днямъ ходила мрачная, не разговаривала, не пла. Но вотъ однажды на нее напало вдохновеніе, она вспомнила, что пріхала сюда работать всякую работу, и ршила взяться за домашнее хозяйство. Однажды утромъ она торжественно объявила Неразову, что съ этого дня начнетъ заниматься хозяйствомъ. Неразовъ пришелъ въ восторгъ.

Врочка нарядилась въ особую юбку и блузу, голову кокетливо повязала платкомъ, надла чистый передникъ и принялась работать. Сначала она убрала комнаты, вычистила каждую вещь и потомъ объявила Неразову, что сейчасъ будетъ готовить обдъ.

— Идите, Неразовъ, несите воды!— приказала она.

Неразовъ побжалъ за водой.

— Вынесите помои, пожалуйста!— говорила она вслдъ затмъ.

Неразовъ выносилъ.

— Теперь тащите дровъ и будемъ топить!— говорила она дальше.

Неразовъ исполнялъ съ величайшею готовностью вс ея приказанія. А она своими чистыми маленькими ручками приготовляла супъ, нарзала правильными прямоугольниками овощи, выбирала жилки изъ мяса и проч. Потомъ опять приказывала:

— Неразовъ, закройте вьюшки въ печк!

Неразовъ ползъ за трубу, выпачкался сажей и закрылъ.

— Знаете что, вы мойте мочалкой посуду, а я буду перетирать ее,— предложила она.

— Отлично!— согласился Неразовъ и принялся самоотверженно бултыхаться въ помояхъ. Онъ мылъ, а Врочка вытирала.

Въ этомъ род была вся ея работа.

— Хорошій обдъ?— спрашивала она, когда въ этотъ день они сидли за столомъ.

— Прелесть!— искренно изумлялся Неразовъ.

На другой день Врочка такъ же принялась хозяйничать.

— Неразовъ, идите за дровами… затопите печь!…

Неразовъ тащилъ дровъ, затоплялъ печь, натаскалъ воды, вынесъ разъ десять помои, мылъ посуду, протиралъ полъ, и все это добросовстно и съ жаромъ, въ полной увренности, что онъ только ‘помогаетъ’ Врочк.

Такъ продолжалось съ недлю. Врочка ‘работала’, а Неразовъ ‘помогалъ’. Ему только казалось страннымъ, отчего онъ въ эту недлю такъ усталъ. На этотъ счетъ онъ справился у Врочки.

— Вы устаете сильно?— разъ спросилъ онъ.

— Нисколько!— возразила она весело.

— Удивительно!

— Что же тутъ удивительнаго? Разв вы устаете?

— Усталъ… И самъ не знаю отчего!— сказалъ онъ конфузливо.

Врочка подняла его на смхъ, насмялась надъ его худосочною фигурой и надъ его неловкостью. Неразовъ еще боле смутился и искренно изумлялся своему слабосилію.

Въ слдующіе дни онъ уже съ тоской ожидалъ работы Врочки. Не одинъ разъ онъ освдомлялся у ней насчетъ порядка завтрашняго дня.

— Вы и завтра будете работать?— спрашивалъ онъ несмло.

— Буду,— отвчала Врочка.

Неразовъ тоскливо вздыхалъ. Какъ человкъ мягкій, онъ стыдился сказать Врочк, что отъ ея работы у него болитъ спина, и что ему очень непріятно быть осломъ… Жизнь настоящаго осла: не потому тяжела, что онъ таскаетъ тяжелыя ноши, а потому, что таскаетъ ихъ по принужденію, не тогда, когда хочетъ, и не такъ, какъ самъ думаетъ. Неразовъ до этого времени все длалъ самъ и не уставалъ, а когда принялась хозяйничать Врочка и заставила его быть у себя на побгушкахъ, онъ страшно утомлялся.

Но, къ счастью его, Врочк скоро эта игрушка надола. Ей опротивли эти грязныя кухонныя дла и она вс ихъ бросила. Разв она затмъ хала въ колонію, чтобы мыть горшки, чистить картофель, приготовлять для Неразова обдъ? Вс эти пошлыя дла можетъ выполнить любая баба, — неужели для этого она хала сюда? Она пріхала работать, а не за тмъ, чтобы заниматься пошлыми мелочами.

Врочка инстинктивно длила людей на два вида: одни занимаются пошлыми мелочами, другіе — подвигами. И также инстинктивно она причисляла себя ко вторымъ. Она была уврена, что жизненныя мелочи совсмъ не относятся къ ней, для мелочей всегда найдутся мелкіе люди. Она же должна заниматься чмъ-то другимъ, крупнымъ, шумнымъ и веселымъ. Обдъ сдлаетъ баба, платье сошьетъ портниха и пр., она же будетъ длать въ жизни нчто другое, важное, огромное. Мелочи отнимаютъ время и опошляютъ, ей же надо жить. Другіе, мелкіе люди пусть проводятъ жизнь въ обыденныхъ глупостяхъ, а она должна жить. Если бы она погрузилась въ домашніе пустяк, то когда жить?

Съ сожалнію, жить ей до сихъ поръ не удавалось. Она даже до сихъ поръ не могла опредлить, что значитъ жить.

Года два тому назадъ она была уврена, что ея назначеніе — сцена. И она готовилась быть оперною пвицей и врила въ необыкновенный свой успхъ. Сидя въ театр и слушая рукоплесканія, она думала: ‘вотъ такъ и мн будутъ скоро хлопать!’ И она врила свои побды надъ толпой, въ которой вотъ теперь она затёрлась въ качеств обыкновенной ничтожности, но которая завтра будетъ ее носить на рукахъ. Съ этими предчувствіями она поступила въ консерваторію. Но когда она здсь пробыла уже съ полгода, одинъ изъ ея учителей сказалъ ей:

— Зачмъ вы поступили къ намъ?

— Какъ зачмъ? Я готовлюсь на сцену,— отвтила она.

— На сцену?… Но ваши голосовыя средства достаточны только для домашняго употребленія. Не совтую. А, впрочемъ, какъ хотите.

Посл такой неудачи она долго скучала и бсилась. Но спустя немного времени на нее снизошло новое вдохновеніе, и она всецло отдалась ему. Она начала писать романъ въ пяти частяхъ. Очень скоро она овладла литературными пріемами и въ два мсяца кончила, сама удивляясь, какое это, въ сущности, пустое дло. Надо только знать, гд пустить въ ходъ психическій анализъ, гд описаніе природы, гд изображеніе быта. И то, и другое, и третье ей вполн удалось. Такъ, напримръ, она очень тонко подмтила и развила соотношеніе между приподнятымъ острымъ носомъ и несчастливостью въ жизни. Изъ описаній природы ей въ особенности удалось изображеніе облаковъ, которыя она сравнивала со стадомъ коровъ, стоящихъ въ разныхъ позахъ на водопо… А конецъ вышелъ у нея очень эффектенъ: героя, учителя музыки, она съ наслажденіемъ повсила на одномъ изъ гвоздей театральной вшалки, а героиню убила экстазомъ въ моментъ исполненія тою аріи изъ Гугенотовъ. Но старикъ-редакторъ, которому она отдала романъ для прочтенія, просто сказалъ со своею милою, честною улыбкой: ‘не годится, барышня!’ и съ сожалніемъ уклонился отъ дальнйшихъ объясненій. Это сильно обезкуражило Врочку, такъ обезкуражило, что она нсколько мсяцевъ страшно скучала.

Спустя полгода посл этой неудачи Врочка опять чувствовала себя веселою, къ ней возвратился блескъ глазъ, румянецъ щекъ и жизнерадостная красота. Совершилась такая перемна благодаря одному молодому человку, который влюбился въ нее до потери сознанія. Она также влюбилась, но безъ потери сознанія. Молодой человкъ ради нея готовъ былъ совершить рядъ неистовыхъ безумствъ, она уже готова была принять эти безумства какъ должную дань. Эта игра заняла ее надолго и наполнила ея пустую душу разнообразнымъ содержаніемъ. Къ несчастію, романъ черезъ полгода кончился по вин молодаго человка. Онъ, идіотъ, принялъ игру за серьезъ и вздумалъ вслухъ строить планъ ихъ будущей жизни. По мннію болвана выходило очень пошло и мелко: они женятся, будутъ вмст воспитывать дтей и вмст работать. Эта перспектива такъ испугала Врочку, что она живо отдлалась отъ глупца, вообразившаго въ ней обыкновенную двушку.

Бракъ ей представлялся въ вид лтней прогулки по бульвару,— прогулки, которую она имла право кончить когда ей угодно, между тмъ, влюбленный гусь грозилъ ей вчнымъ счастьемъ! Грозилъ дтьми и работой среди пеленокъ! Онъ предлагалъ ей, въ сущности, сдлаться рабой мужа, нянькой дтей, кухаркой семьи. Но когда жить?

Врочка не знала, что такое жить. Но она ясно различала, что значитъ не жить. Не жить — это значитъ выйти замужъ, родить дтей, нянчить этихъ противныхъ животныхъ, гулять только подъ руку съ мужемъ, слушать концертъ только когда можно вырваться изъ дома и всегда возвращаться только на одну и ту же опостылвшую квартиру. Могла ли она согласиться не жить?

Но, спровадивъ молодаго человка, Врочка опять сильно заскучала. Романъ все же давалъ ей пріятную игру, и когда она ее окончила, душа ея еще больше опустла.

Несчастье Врочки заключалось въ томъ, что сознательная жизнь ея началась въ такое время, когда въ окружающемъ ея обществ не было сознанія и когда окружающая жизнь обратилась въ дикую пустыню. Пустыня наложила на нее неизгладимую печать, сердце ея, несмотря на молодость, было дико, душа пуста. Вмсто духовныхъ влеченій, въ ней были порывы темперамента, вмсто вры — аппетиты, вмсто характера — произволъ. Она умла только различать, что скучно и что не скучно, и жизнь вела какъ игру. Но игра можетъ быть пріятной или непріятной, первую она искала, отъ второй всми силами уклонялась.

Въ такомъ вид она явилась и въ колонію. Услыхала она о ней въ самый разгаръ скуки и ухватилась за нее съ страстною неудержимостью. Колонію она представляла себ именно тмъ дломъ, котораго она искала. Понятно ея разочарованіе. Проживъ въ Бору два мсяца безъ всякаго дла, она должна была заскучать. Въ это-то время на нее и снизошло, къ горю Неразова, хозяйственное вдохновеніе. Есть одинъ родъ вдохновенія, отъ котораго у всхъ окружающихъ чешутся затылки и болятъ поясницы, по крайней мр, у Неразова отъ ея вдохновенія заболла именно поясница. А бываетъ и хуже.

Когда Врочка внезапно бросила хозяйничать, къ удивленію Неразова, то сначала ничего не объясняла, почему. Но когда онъ снова принялся одинъ хозяйничать, ей стало неловко. Она сдлала попытку объяснить свое непостоянство. Судя по себ, она теперь знала, что вся эта глупая возня по дому страшно тяжела для Неразова.

— Вы извините меня, Неразовъ… но я больше не хочу возиться со всею этою ерундой!— сказала она однажды презрительно, хотя въ душ конфузилась.

— Конечно, бросьте! Я все сдлаю,— наивно возразилъ Неразовъ.

Неразовъ вполн врилъ, что у Врочки должны быть великіе планы и потому для нея нтъ нужды убивать время на кухонныя мелочи. Но онъ, все-таки, ршился возразить.

— Отъ мелочей нигд не отвязаться, он всюду примшиваются, какъ пыль къ воздуху,— сказалъ онъ.

— Но, вдь, это безобразно! Неужели я за тмъ хала сюда, чтобы подметать полъ или выносить помои?— вскричала Врочка.

— Да какъ же иначе-то, барышня?— возразилъ несмло Неразовъ.

— Какъ? А очень просто — наплевать на всю эту чепуху!

— Но, вдь, изъ этой чепухи вся наша жизнь здсь состоитъ!

— Что вы болтаете! Колонія устроена затмъ, чтобы заниматься грязными мелочами!— закричала Врочка.

— Да какъ же иначе-то… Цль колоніи — жить своимъ трудомъ… добывать вс средства къ жизни своими собственными руками, а не службой въ какой-нибудь подлой контор за бездльнымъ бумагомараніемъ. Вотъ какая цль! Но, вдь, физическій трудъ цликомъ состоитъ изъ грязи, увряю васъ!… Притомъ же, всякая работа здсь, взятая въ отдльности, совершенная чепуха, да еще грязная, честное слово! Да и конечная цль всей этой грязной чепухи не очень большая — пропитаться, прожить… Вотъ какая цль!

Врочка съ изумленіемъ выслушала Неразова, слова его несомннно были справедливы, но ей непріятно было сознаться въ ихъ справедливости. Она избрала средній путь, обративъ непріятный разговоръ въ шутку.

— Все это какой-то вздоръ! Впрочемъ, вы, вдь, принципіальный ‘оселъ’, и, я уврена, вамъ самимъ пріятно заниматься помоями и прочею ерундой!

— Пріятно или непріятно, но выносить помои кому-нибудь везд надо!— возразилъ храбро Неразовъ, хотя тотчасъ же испугался своей храбрости. Врочка бросила на него уничтожающій взглядъ, подъ тяжестью котораго онъ вдругъ съежился.

Съ этого дня жизнь на хутор круто измнилась. Врочка уходила къ Кугину, и Неразовъ одинъ короталъ полутемные зимніе дни. Весь домъ былъ занесенъ сугробами, морозъ, залпившій толстымъ слоемъ льда вс окна, свободно гулялъ по комнатамъ, посеребрилъ края выходной двери, пробрался къ самой постели хозяина. Неразовъ жестоко зябъ, но, что всего тяжеле, жестоко скучалъ. Врочка уходила въ село рано утромъ, часто не дожидаясь Неразовскаго чая, и возвращалась поздно ночью, въ сопровожденіи Кугина. Но Кугинъ никогда не входилъ на хуторъ, онъ отправлялся назадъ тотчасъ, какъ Врочка ступала на крыльцо. Да Неразовъ и самъ не желалъ, чтобы онъ заходилъ къ нему, между ними съ прізда Врочки еще боле усилилась непріязнь, въ особенности посл того, какъ Врочка встала въ дружескія отношенія съ Кугинымъ.

Со стороны Неразова это была своего рода ревность. Онъ жестоко страдалъ отъ того, что Врочка съ нимъ почти перестала говорить, а если изрдка заговаривала, то пренебрежительнымъ тономъ, онъ жестоко страдалъ отъ того, что по цлымъ днямъ сидлъ одинъ, слушая свистъ втра или трескъ мороза и не зная, какъ убить проклятый, полутемный день, но онъ еще сильне страдалъ, когда видлъ Врочку въ обществ Кугина, когда они болтали между собой, громко смялись, шумно спорили. Кугина онъ тогда ненавидлъ и нсколько разъ въ ум убивалъ его на дуэли, а къ Врочк (тоже въ ум) обращался съ ужасными упреками, обвиняя ее въ кокетств, громя ея пустомысліе, пламенными словами поражая ея бездушіе и эгоизмъ. И Врочка нсколько разъ отъ его громовыхъ рчей заливалась слезами, съ рыданіемъ раскаивалась и давала клятвы исправиться, посл чего у самого Неразова, отъ радости и участія, показывались на глазахъ слезы, но уже не воображемыя, а настоящія: кончивъ горячее объясненіе съ Врочкой, онъ рукавомъ блузы вытиралъ мокрые глаза.

Разумется, этимъ онъ самъ себя только огорчалъ. Врочка ничего не подозрвала. Она продолжала исчезать на цлые дни, совершенно игнорируя Неразова и всю остальную колонію. Случалось, Неразовъ набирался смлости заговаривать съ ней, когда она возвращалась отъ Кугина изъ села, но она почти не отвчала ему, не стсняясь отъ его словъ звать до слезъ.

— Боже мой, какая скучища!— говорила она апатично.

Нсколько разъ Неразовъ самовольно навязывался къ ней въ проводники и сопутствовалъ ей по дорог къ Кугину, но во все время ходьбы между ними длилось тяжкое молчаніе. Но однажды Врочка и такое безмолвное присутствіе запретила.

— Зачемъ вамъ идти со мной? Я и одна дойду,— сказала она, замтивъ намреніе Неразова сопровождать ее.

Неразовъ сконфузился и въ нершительности мялъ шапку въ рукахъ. Врочка вывела его изъ этой нершительности, захлопнувъ дверь передъ самымъ его носомъ.

Отдыхалъ Неразовъ только у Грубова. Заходя во флигель Антона Петровича, онъ ложился на кожаный диванъ и по цлымъ часамъ молча лежалъ, только изрдка взглядывая на товарища. Послдній въ это время читалъ или писалъ. По выход изъ бюро, онъ не бросалъ своего занятія статистикой, а продолжалъ работать, пользуясь зимнимъ временемъ, уже самостоятельно надъ одною монографіей, кстати, подъ руками у него теперь былъ живой матеріалъ въ вид нсколькихъ деревень, послужившихъ ему иллюстраціей.

Неразовъ валялся на диван, курилъ, поглядывалъ на друга и молчалъ, никогда не обнаруживая попытку помшать работ. Чтобы не скучать, ему, повидимому, совершенно достаточно было здсь находиться. Грубова онъ любилъ любовью женщины и довольствовался тмъ, привязавшись къ нему съ самаго перваго дня ихъ встрчи. Въ свою очередь Грубовъ относился къ нему съ исключительностью мягкостью, какъ ни къ кому больше. Насмшливый со всми, онъ никогда не смялся надъ Неразовымъ и ни разу не вышучивалъ его слабости на ряду съ тми лицами, для которыхъ Неразовъ служилъ неизмнною мишенью.

Впрочемъ, когда подходилъ вечеръ, и Грубовъ бросалъ работу, тишина сразу нарушалась. Неразовъ принимался вслухъ фантазировать на счетъ будущаго, Грубовъ скептически возражалъ ему, и комната наполнялась смхомъ, шутками и серьезными рчами. Если Неразовъ оставался до вечера, то еще боле поправлялся отъ своего одиночества,— въ это время къ Грубову заходили знакомые мужики, и вечеръ проходилъ оживленно. Компанія, на ряду съ бесдой, обыкновенно выпивала по два ведерныхъ самовара.

Про другихъ членовъ колоніи здсь рдко говорилось. Неразовъ иногда порывался ругаться на счетъ Кугина, но Грубовъ не поддерживалъ его, и сплетня гасла моментально, не успвъ разгорться Со стороны Грубова это была воспитанная порядочность — не говорить лишняго объ отсутствующихъ, и Неразовъ подчинялся ей.

Грубовъ преднамренно устранялся отъ близкихъ сношеній съ остальною колоніей, чтобы не увеличивать суммы личныхъ счетовъ. Это ршеніе имъ принято было въ ту минуту, когда онъ убдился, что колонія сколочена на скорую руку, что члены ея набраны случайно, что личные счеты уже запутаны и что лучше избгать трогать чужія мозоли. Кром того, всякія ‘личности’ безконечно волновали его, отнимая у него и ту крупицу душевнаго покоя, какая съ такимъ трудомъ доставалась ему…

Однако, политика молчанія также иметъ свои невыгоды: благодаря ей, молчавшій долго субъектъ по необходимости многаго не знаетъ и по поводу многаго долженъ приходить въ изумленіе.

Пришелъ однажды Неразовъ во флигель Антона Петровича и, по обыкновенію, хлопнулся на диванъ съ явнымъ намреніемъ отдохнуть. Грубовъ мелькомъ взглянулъ на него и пошутилъ на счетъ его наружнаго вида.

— Ты что, Василій Васильичъ, какой?— сказалъ Грубовъ, не отрываясь отъ работы.

— Какой?

— Да словно тебя нынче ночью мыши напугали!

— Мышей я больше не боюсь, потому что он, вроятно, померзли отъ холода, а вотъ волки проклятые!…— воскликнулъ Неразовъ съ уныніемъ.— Каждую ночь теперь воютъ!… Слышу, какъ они шатаются кругомъ хутора цлыми толпами и… но, главное, воютъ!

— Надюсь, что они не имютъ въ виду собственно тебя!

— Чортъ ихъ знаетъ!… Днемъ я также думаю, что имъ нтъ ршительно разсчета състь меня. Но когда наступаетъ ночь, и я слышу, какъ они окружаютъ хуторъ, мн приходятъ въ голову самыя мрачныя мысли.

— Я тебя понимаю. Скверно даже и подумать, чтобы дворянина, устроившаго колонію для образованныхъ инвалидовъ, въ нкоторомъ род передоваго человка и радикала, въ самый разгаръ его дятельности вдругъ волки съли!

— Теб хорошо смяться, а ты бы пожилъ тамъ!— сказалъ Неразовъ полушутя, полусерьезно.

— Да возьми мое ружье и попугай нахаловъ!

— Не только ружье, но если бы пушку мн дали, и то бы я ночью не вышелъ за порогъ двери, ей-Богу!

Оба захохотали. Но Неразовъ говорилъ, въ сущности, серьезно.

— Боюсь я, честное слово! Ни за что ночью я не выйду одинъ на дворъ, не могу! А тмъ боле, когда волки тамъ. Я стараюсь запереть вс двери, ложусь въ постель и, чтобы не слыхать воя, закутываю голову въ одяло.

— Ты, однако, основательно презираешь храбрость.

— Ничего, братъ, не подлаешь! Я убдился на опыт, что въ деревн трусость, т.-е. непрекращающійся испугъ, самое сильное чувство. Это, можетъ, зависитъ отъ вчнаго одиночества… Все одинъ, все одинъ, кругомъ лсъ,— ну, и пугаешься. Хоть убей меня, не могу выйти ночью на дворъ!

— Ну, а что же барышня… ведетъ себя такъ же храбро?— спросилъ съ улыбкой Грубрвъ.

— А я почемъ знаю!— возразилъ Неразовъ непріятно.

— А кому же знать?… Вдь, вы въ одномъ дом живете.

— Совсмъ даже она и не живетъ на хутор…

— Какъ не живетъ?!— воскликнулъ Грубовъ и съ недоумніемъ взглянулъ на товарища.

— Очень просто. Утромъ уходитъ, поздно ночью возвращается. А иногда и ночуетъ въ. деревн… Я ее теперь только мелькомъ вижу.

Грубовъ пожалъ плечами въ сильномъ недоумніи.

— Куда-жь она ходитъ?— спросилъ онъ и со стыдомъ подумалъ про себя, что онъ не долженъ былъ этого спрашивать.

— Куда же больше, какъ не къ Кугину!— сердито проговорилъ Неразовъ.

Грубовъ больше не хотлъ разспрашивать, но не могъ овладть собой и посл долгаго молчанія предложилъ Неразову еще нсколько вопросовъ.

— Она одна ночью возвращается на хуторъ?

— Нтъ, ее всегда провожаетъ Кугинъ.

— Она, вроятно, тамъ учится работать?

— Ничего они не работаютъ, а просто весело проводятъ время: ходятъ вдвоемъ по селу, гуляютъ за селомъ. Третьяго дня здили куда-то… Что же больше длать?

Неразовъ говорилъ это раздраженнымъ тономъ. Грубовъ слушалъ и волновался. Врочку онъ встрчалъ ежедневно у Кугиныхъ въ тотъ часъ, когда давалъ урокъ Наталь, но ему въ голову не приходило, что она тамъ находится не только въ этотъ часъ, но съ утра до ночи. Что они длаютъ? И что думаетъ обо всемъ этомъ Наталья?

Въ послдней онъ ничего не замчалъ. Но теперь, посл словъ Неразова, онъ вдругъ припомнилъ странное состояніе молодой женщины. Онъ объяснялъ тогда это ея беременностью, которую можно было подозрвать, но странные признаки беременности! Наталья съ нкоторыхъ поръ плохо слушала урокъ, всегда торопилась его окончить, путалась въ пустякахъ и держала себя какъ дура. Лицо ея теперь всегда тревожно, тревога ея видна теперь въ каждомъ шаг, какъ у птички передъ бурей, которой еще нтъ, но которую она уже предчувствуетъ… Все это теперь моментально припомнилъ Грубовъ и мгновенно придалъ всему этому значительный смыслъ, а еще дальше — и все это проявило уже позорный, ужасающій характеръ. Неразова онъ больше ни о чемъ не разспрашивалъ и начатаго разговора не поддержалъ, повидимому, нисколько не интересуясь имъ.

— А знаешь что, Дмитрій Иванычъ?… Много горя принесетъ намъ эта барышня!…— сказалъ Неразовъ печально.

Грубовъ и на это не отвтилъ.

Но когда Неразовъ ушелъ, онъ заволновался такъ, какъ только онъ одинъ могъ волноваться. Въ такія минуты онъ всегда совершалъ неистовые поступки, теряя сразу все свое наружное спокойствіе: въ эти минуты малйшій пустякъ, ничтожное слово, выраженіе лица, перемна погоды могли произвести въ немъ цлый взрывъ чувствъ, картинъ и представленій, подавленныхъ усиліемъ воли, но не уничтоженныхъ.

Онъ готовъ былъ тотчасъ идти въ домъ Кугиныхъ, чтобы разъяснить все, но была уже поздняя ночь, и онъ долженъ былъ до утра испытывать смятеніе.

VII.
Дйствіе нервнаго аппарата.

На другой день Грубовъ всталъ съ мыслью о какой-то крупной непріятности, случившейся вчера, и тотчасъ же припомнилъ. Но, къ его удовольствію, вчерашнія мрачныя мысли не мучили больше его, он за ночь перегорли, вся копоть ихъ улетучилась, и только пепелъ остался. Притомъ, сегодня онъ постарался себя успокоить обычною отговоркой, что, ‘въ сущности, ему до всего этого нтъ никакого дла’.

Все-таки, ради окончательнаго успокоенія, онъ пошелъ къ Кугинымъ, не въ тотъ часъ, когда онъ давалъ урокъ Наталь, а значительно раньше. Врочка дйствительно была уже тамъ. Но что же изъ этого? Ровно ничего,— говорилъ онъ себ, усаживаясь на лавку въ горенк. Все въ дом было спокойно, ничего подозрительнаго, ничего изъ того, что онъ уже вообразилъ.

Врочка читала какую-то книгу, но безъ удовольствія. При вход Грубова она сказала обычную фразу свою:

— Вы сейчасъ будете заниматься? Я мшаю?

— Совсмъ нтъ,— возразилъ Грубовъ,— напротивъ, я долженъ васъ спросить, не мшаю ли я вамъ?

— Не знаю, что вамъ сказать… Если я скажу, что вы мн мшаете, тогда вы, конечно, уйдете, но если я скажу, что вы не мшаете, то вы, вдь, также уйдете, не желая даромъ терять время въ болтовн со мной.

Врочка проговорила это колко, но Грубовъ не обратилъ вниманія на тайныя намренія собесдницы.

— Если позволите, я не уйду. Дома я сижу только затмъ, чтобы не надодать людямъ. Но иногда одурь беретъ. Если общество иметъ свою отрицательную сторону, люди безъ нужды мозолятъ другъ другу глаза, безъ нужды толкаются, безъ всякой необходимости враждуютъ другъ съ другомъ, то одиночество иметъ свою дурную сторону. Въ одиночеств человкъ преувеличиваетъ всякое чувство, или мысль, или вещь въ сотни разъ и страдаетъ отъ этихъ преувеличеній… Теряется мра вещей, а это ведетъ къ одури.

— А я думала, что вы никогда не скучаете… какъ мы гршные!— сказала Врочка уже весело. Ее польстило, что Грубовъ заговорилъ съ ней такимъ языкомъ, и ей было ясно, что онъ пришелъ ради нея, а это еще боле польстило ее.

— Скучать-то, пожалуй, я, точно, не скучаю. Но есть положенія хуже — чувство пустыни, ужасъ одиночества… Жениться хотя бы, что ли!

Грубовъ засмялся.

— Такъ что же? Дло не хитрое!

— Не могу!— возразилъ серьезно Грубовъ.

— Отчего? Никого не можете любить, кром себя?— спросила Врочка съ лукавою усмшкой.

— Какъ разъ напротивъ. Не женюсь потому, что люблю…

— Интересно!…

— Да, именно такъ.

— Вроятно, другая особа отказалась отъ чести быть вашею ‘спутницей’?

— И она любила, и опять потому не пошла за меня, что любила.

Врочка никакъ не могла понять, было ли все это дйствительно въ жизни Грубова, или это мистификація. Но его лицо было серьезно и печально.

— Что же это за диковина?… И васъ любили, и вы любили… что же вамъ помшало?— воскликнула Врочка.

— Помшала очень маленькая вещь — совсть… Любимая женщина была чужая жена.

— Вотъ какъ!… Все-таки, не понимаю, причемъ тутъ совсть?— Врочка уже говорила съ величайшимъ любопытствомъ.

— Я въ свою очередь васъ не понимаю… Разв, по-вашему, хорошо разбивать чужую жизнь, да еще жизнь товарища?

— Хорошо или не хорошо, но разъ появилась любовь, надо слдовать ея влеченію,— сказала убжденнымъ тономъ Врочка.

— То есть разбить чужую жизнь?

— Отчего же, если приходится.

— То-есть во имя счастья уничтожить счастье другаго, но имя любви разбить другую любовь?— спросилъ Грубовъ серьезно и горячо.

— Это смотря по обстоятельствамъ… Я только врю, что любовь свободна. Любовь святое чувство. Нельзя безнаказанно нарушать ее.

На лиц Грубова появилась та неуловимая насмшливость, которая такъ раздражала Врочку, отнимая у ней всякое самообладаніе.

— Нтъ, барышня, совсмъ это не святое чувство. Въ современныхъ людяхъ — это ходячая истина, которую никто не хочетъ проврить. Любовь свободна, святая, высокая,— думаютъ вс и всми мрами раздуваютъ эту уличную истину. И любовь раздулась до такой степени, что сдлалась богомъ, которому многіе поклоняются и ревностно служатъ, но этотъ бржокъ на самомъ дл довольно грязный и хищный,— грязный по своему происхожденію, хищный по своимъ требованіямъ. Во имя его часто совершаются большія пакости. Вы говорите, что любовь святое чувство? Но нельзя представить себ святаго чувства, которое вело бы за собой вроломство, жестокость и зврство. Если бы это было дйствительно святое чувство, а не эгоистичное и ничтожное, то какъ оно могло бы причинять страданія? Если бы это было безкровное, чистое чувство, то могли ли бы во имя его приноситься кровавыя жертвы на счетъ счастья и жизни ближняго?… Еще говорятъ, любовь свободна… Если бы это сдлалось фактомъ, тогда хищный божокъ пожралъ бы не только т дары, которые ему приносятся, но и всю человческую жизнь!…

— Но, вдь, вы проповдуете дикіе, отсталые взгляды!— воскликнула Врочка съ притворнымъ негодованіемъ.

— Это только страшныя слова,— возразилъ съ улыбкой Грубовъ.— Я говорю только то, что любовь — не истина, не правда, не святое чувство, не цль и не мра жизни… Не она должна направлять меня, а я ее, не я для любви существую, а она для меня, и не я долженъ поклоняться ей, принося идольскія жертвы, а она должна служить мн, подчиняясь другимъ, высшимъ мрамъ вещей.

— Какая же высшая мра любви?— спросила Врочка горячо и съ любопытствомъ молодости, жадной до всего неизвстнаго.

Грубовъ замолчалъ. Про себя онъ спросилъ:

‘А знаю ли я самъ… есть ли у меня эта мра?’

Въ комнат стало вдругъ тихо, какъ въ пустомъ мст. Но Врочка съ нетерпніемъ переспросила:

— А у васъ… есть у васъ мра вещей?

— Есть,— твердо сказалъ Грубовъ, но съ волненіемъ поднялся съ мста и ничего больше не говорилъ.

Врочка посмотрла на него сначала съ ожиданіемъ, но, не видя съ его стороны охоты говорить, разсердилась. Для нея было ясно, что онъ не считаетъ ее достаточно серьезной для такого разговора и потому, молчитъ. А онъ только не зналъ, что и какъ сказать, не зналъ и волновался, позабывъ обо всемъ на свт.

Внутренняя жизнь въ немъ всегда преобладала надъ вншней, но въ нкоторыя минуты онъ совсмъ забывалъ, что надо длать, занятый исключительно тмъ, что длалось въ немъ. А въ эту минуту у него заболла самая больная рана и ради нея онъ забылъ, зачмъ пришелъ, что нужно говорить Врочк и что всмъ прочимъ говорить. Въ скоромъ времени въ горенку вошла Наталья, вслдъ за нею Кугинъ, но они оба смутно представлялись ему. Вс пошли обдать, и онъ пошелъ. За обдомъ онъ продолжалъ думать о своемъ, хотя вншнимъ образомъ участвовалъ и въ чужихъ интересахъ, онъ даже что-то говорилъ со всми, причемъ на каждаго пристально смотрлъ, смущая своимъ мнимо-проницательнымъ взглядомъ, но въ дйствительности онъ ничего не говорилъ, не слыхалъ и не видалъ, занятый только собою и своими мыслями. Если бы онъ хоть на минуту отвлекся отъ себя, онъ бы увидалъ, что въ этой мирной семь подготовляется сумятица, но онъ сидлъ, говорилъ, слушалъ и смотрлъ на всхъ, но на самомъ дл слушалъ и видлъ только себя.

Посл обда онъ поторопился уйти, и лишь только вышелъ, какъ сразу забылъ про обдъ, про Врочку и Наталью, про ту цль, ради которой пришелъ, и про колонію, честь которой онъ хотлъ оберегать. Когда онъ вышелъ на улицу и очутился одинъ, задумчивость его дошла до тхъ размровъ, когда человкъ не знаетъ, куда идетъ. Онъ шагалъ на удачу, попалъ въ противуположную сторону отъ своего дома, забрелъ на какой-то пустырь и только тяжелымъ усиліемъ воли попалъ къ себ домой. Дома онъ не слъ, а продолжалъ идти все куда-то впередъ и только крайняя необходимость въ форм бревенчатыхъ стнъ заставляла его длать въ надлежащихъ мстахъ повороты.

И все это произвелъ маленькій вопросъ легкомысленной барышни: ‘А у васъ есть высшая мра?’

‘Никакого чорта у меня нтъ!’ — энергично отвчалъ про себя Грубовъ на этотъ вопросъ.

Старая, никогда не заживавшая рана его — сознаніе своего неврія — мучительно заныла, и онъ метался по изб, со стиснутыми зубами, какъ будто боролся противъ какой-то острой физической боли.

Боль эта была поистин острая, хотя и не физическая. Съ ней онъ началъ свою сознательную жизнь, съ ней участвовалъ въ жизни, и она же присутствовала невидимо при исполненіи имъ самаго ничтожнаго, обыденнаго дла. Прекратить ее онъ не могъ, по временамъ она только умирала или забывалась, но неизмнно сопутствовала ему. Вншнимъ образомъ онъ никогда не обнаруживалъ ее, ни передъ кмъ не жаловался на нее. Это была его тайна, посвящать въ которую онъ считалъ позорнымъ. Многіе кокетничаютъ даже пессимизмомъ,— онъ его скрывалъ, какъ порокъ, на его мст другой широко раскрылъ бы свою рану, какъ раскрываетъ на-показъ нищій израненную руку, чтобы вымолить жалость и подачку,— онъ считалъ это величайшимъ цинизмомъ.

Въ глубин души его лежала вра, что то, чмъ онъ страдалъ, была въ полномъ смысл болзнь, нездоровое состояніе организма, проказа души,— словомъ, нчто такое, что временно и отъ чего надо лечиться. Въ глубин души его осталась смутная надежда, что какъ бы ни были мрачны наши мысли и глубоко наше невріе, но они не послднее слово, за предлами нашихъ понятій существуетъ впереди нчто, что превратитъ ихъ въ ложь, и то, чего мы сейчасъ боимся со смертельнымъ ужасомъ, завтра, быть можетъ, будетъ вызывать улыбку. И если мы сейчасъ не знаемъ, но имя чего надо жить, то наши близкіе потомки, вроятно, не поймутъ такого вопроса, а къ намъ, не умвшимъ отвчать на него, отнесутся съ заслуженнымъ презрніемъ.

Но вотъ и все, чмъ успокоивалъ себя Грубовъ. Ни за что больше онъ не могъ ухватиться, и болзнь неврія продолжала глодать его. Во имя чего? Этотъ вопросъ, какъ ракъ, впился, въ его мозгъ и отравлялъ ему каждый жизненный шагъ. Онъ повсюду отыскивалъ то великое имя, силою котораго все дышетъ и живетъ, и страстно, всмъ существомъ жаждалъ обнять его, но обнималъ пустое пространство.

И, несмотря на это, онъ продолжалъ, все-таки, дятельно жить, повсюду отыскивая пропавшую вру. Онъ былъ прямою противуположностью съ тми людьми, для которыхъ невріе служитъ только поводомъ въ равнодушію. Онъ, напротивъ, чмъ меньше врилъ, тмъ боле искалъ. По своему существу, натура его была живая и жадная къ жизни, и если онъ боллъ отрицаніемъ жизни, то лишь потому, что все кругомъ вопіяло объ отрицаніи, болзнь выросла не изъ него самого, а захватила его со стороны, какъ эпидемическая зараза.

Искалъ онъ жизни въ разныхъ направленіяхъ. Еще зеленымъ юношей онъ бросился по самому, какъ ему казалось, пряному пути и угодилъ въ темное мсто, гд просидлъ столько времени, сколько нужно для того, чтобы постарть. Но онъ не считалъ годы сиднья въ темномъ мст, довольно равнодушный къ своей карьер. Чередовались много разъ лто и зима, осень и весна, а онъ все спокойно сидлъ, терзаясь только своими внутренними недочетами. А когда онъ вылзъ еле живымъ изъ темнаго мста, то не думалъ считать себя ни жертвой, ни мученикомъ. Онъ просто былъ убжденъ, что сунулся въ жизнь не тмъ концомъ, а въ этомъ никто не виноватъ. И когда его спрашивали съ сочувствіемъ, сколько лтъ онъ сидлъ въ темномъ, пустомъ мст, ему было стыдно сознаться въ глупой, невроятной сумм годовъ. Ему положительно казалось, что только явный дуракъ могъ столько времени сидть въ дурацкомъ мст.

Вскор посл того онъ похалъ, благодаря неврнымъ представленіямъ о жизненныхъ дорогахъ, въ отдаленный, пустой край, похалъ онъ туда въ сромъ мундир, на спин котораго красовались желтыя буквы: ‘К. Г.’. Но онъ уврялъ товарищей, хавшихъ вмст съ нимъ, что эти буквы означаютъ: ‘курскій губернаторъ’, и что детъ онъ въ пустое мсто по долгу службы. Вообще къ своимъ личнымъ, реальнымъ неудачамъ онъ относился всегда юмористически и съ большимъ оптимизмомъ, какъ и къ своимъ удачамъ.

Когда срокъ службы въ качеств ‘курскаго губернатора’ кончился, онъ возвратился на родину и нкоторое время былъ въ отставк, сознательно устраняясь отъ всякаго шума. Въ это время онъ съ трудомъ добывалъ себ кусокъ хлба, переходилъ отъ одной работы къ другой, пока не затосковалъ въ этой мелкой, безславной борьб за существованіе. И вотъ въ это время возникла мысль о колоніи. Потому ли, что ему очертла безславно-мелкая жизнь изъ-за куска, потому ли, что временно потухшая энергія его возродилась, только онъ съ увлеченіемъ ухватился за колонію и быстро создалъ ее.

Но тутъ оказалось нчто совсмъ неожиданное. Раньше онъ каждый разъ убждался, что сунулся въ жизнь не тмъ концомъ, здсь же онъ понялъ, что сунулся не только не тмъ концомъ, но и не туда. Колонія, какъ онъ ее узналъ, не отвчала ни мечтамъ его, ни практическимъ требованіямъ, и въ то время, какъ онъ хлопоталъ о наилучшемъ устройств ея, мысль его уже основательно разрушила ее.

Разрушеніе это шло приблизительно такъ.

Разумется, очень хорошо жить трудами рукъ своихъ, благородно добывать хлбъ прямо изъ земли. Притомъ, это очень здорово и не лишено поэзіи. Только на первыхъ порахъ немного скучно. Отчего бы это? Можетъ быть, оттого, что въ этомъ раю вс мысли сосредоточены на себ: на своемъ тл, на своей душ, на своемъ благородств, на своемъ спасеніи,— все только на своемъ вертится мысль? Это естественно. Отчего же не думать и не заботиться о себ, когда это неизбжно? Но, въ такомъ случа, это уже не мечта, не идеалъ, не стремленіе къ великому. Идеалъ, вдь, это нчто огромное и свтлое, какъ солнце, нчто такое, чего въ мелкой обыденной жизни нтъ, но къ чему человкъ стремится всми лучшими своими помыслами. Ну, а колонія иметъ ли хоть что-нибудь въ этомъ род? Ничего. Что можетъ быть идеальнаго въ томъ, что человкъ, вмсто сапоговъ, наднетъ коты, вмсто городской квартиры, будетъ жить въ изб, и, вмсто добыванія хлба косвеннымъ путемъ, прямо будетъ царапать его изъ земли? Что идеальнаго въ томъ, что человкъ головою своей будетъ подпирать возъ съ соломой, а душу свою закопаетъ въ землю, окруживъ себя милліонами пустяковъ? И что идеальнаго будетъ въ жизни человка, который забудетъ другихъ и займется только своимъ совершенствомъ? Человкъ борется противъ жизненныхъ пустяковъ и стремится раздлаться съ ними, а тутъ ему пустяки возводятъ въ подвигъ и въ заслугу. Въ лучшія свои минуты ему хочется думать не о себ, а о томъ, что вн его, что велико, безкорыстно, здсь его заставляютъ усиленно думать о себ, о своемъ здоровьи, о своемъ благородств. Въ порыв героизма (а такія минуты бываютъ у многихъ) онъ съ восторгомъ сбрасываетъ съ себя всю низкую, себялюбивую жизненную мелочь, а здсь его садятъ на мсто и говорятъ: сиди тутъ и копайся въ сору, береги свое тло, дыши свжимъ воздухомъ, работай здоровую работу — и ты будешь спасенъ и благороденъ. Увлечь человка можно всмъ, даже безумною мечтой, лишь бы въ ней заключались величіе, самопожертвованіе, новизна, подвигъ ради людей, но увлечь его обыденнымъ соромъ — никогда! И поднять также нельзя. Можно идеализировать соръ, можно сдлать его самодовольнымъ, но сдлать его выше и чище — нтъ, никогда! Личную свою жизнь можно возвести въ идеалъ только подъ однимъ условіемъ: совсмъ отречься отъ жизни, уйти въ пустыню или залзть на столбъ и сидть на немъ до смерти. Но если и возможно устроить интеллигентный монастырь, то только для тхъ, у которыхъ жизнь поистин сошлась клиномъ…

Разрушивъ колонію такимъ окольнымъ путемъ, Грубовъ не оставилъ камня на камн и въ томъ ея основаніи, которое вначал казалось ему прочнымъ. Онъ убдился на опыт, что все длать своими руками — неосновательная претензія. Въ первый же годъ они должны были пользоваться трудами множества лицъ постороннихъ, даже хлбъ нельзя добыть въ буквальномъ смысл своими руками. Что касается благородства физическаго труда, то Грубовъ и тутъ разрушилъ до основанія все, ране имъ созданное. Мужики, какъ онъ не разъ слышалъ, были очень недовольны, что Неразовскій участокъ, до сихъ поръ ими арендуемый, выскользнулъ изъ ихъ рукъ, но если бы Неразовъ отдалъ имъ этотъ участокъ, они благодарили бы Бога, а его считали бы хорошимъ человкомъ, теперь же они смотрли на него какъ на шутника, котораго учить было некому.

Единственная мечта, осуществившаяся въ колоніи для Грубова, это — близость съ мужиками. Нельзя сказать, чтобы онъ любилъ мужиковъ, онъ по чистой совсти говорилъ: нтъ, не любилъ. Но мужики — единственная среда, гд онъ чувствовалъ себя покойно, почти радостно. Радость эта происходила отъ того, что они были прямою противу по ложи остью ему: онъ любилъ ихъ за то, чего въ немъ самомъ не было. Ихъ жизнь нчто совсмъ отличное отъ его жизни, ихъ мысли — совсмъ другія. Они были для него всегда чмъ-то неизвстнымъ, новымъ, великимъ. Онъ не могъ жить ихъ жизнью, не думалъ ихъ мыслями, не врилъ ихъ врой, но допускалъ, что въ ихъ жизни есть много справедливаго, въ ихъ мысли — истиннаго, въ ихъ вр — чудеснаго и святаго. Среди нихъ онъ забывалъ свою жизнь,— а она ему опостылла,— забывалъ свои мысли, которыя его только мучили, забывалъ свое невріе. Даже вншняя мужичья обстановка нравилась ему, потому что она не напоминала ему собственной его жизненной обстановки.

Мужики всегда были его спасеніемъ. Такъ вышло и теперь. Слова Неразова сильно возмутили его и напугали, и онъ возымлъ намреніе предупредить несчастіе, но когда Врочка невзначай задла его больную рану, онъ ушелъ въ себя, позабывъ обо всемъ на свт, въ томъ числ и о колоніи. Во вншней жизни онъ довольствовался обществомъ мужиковъ, да уроками Наталь, за которою онъ продолжалъ слдить съ дружескимъ вниманіемъ.

Чаще всхъ другихъ мужиковъ заходили къ нему Алексй Семенычъ, Ефремъ, Антонъ Петровичъ и работникъ его Лукашка. Общество это случайно набралось, но все это были люди на подборъ оригинальные и вполн противуположные всему, что было въ самомъ Грубов, хотя изъ нихъ уважалъ онъ только Алекся Семеныча и немного Ефрема. По своему характеру вс они были крайне различны, но каждый изъ нихъ непремнно былъ въ своемъ род рдкостью.

Алексй Семенычъ по уши былъ погруженъ въ священныя книги и врилъ въ такія вещи, которыя непривычнаго человка могли ошеломить. Такъ, зачитавшись Апокалипсиса, онъ нердко наизусть валялъ цлыя страницы изъ него и съ дтскимъ торжествомъ, неопровержимо вычислялъ, сопоставленіемъ буквъ и цифръ, годъ рожденія антихриста, годъ посрамленія его и годъ окончательнаго торжества правды на земл. Широкое, волосатое лицо его въ такія минуты было блаженно и сіяло счастьемъ человка, который явственно, своими собственными глазами видитъ отверзтое небо и ангеловъ, обитающихъ тамъ. Опровергать его математическія вычисленія было бы жестоко, да и безполезно, потому что врующаго можно побдить только врой. И Грубовъ не опровергалъ. Напротивъ, въ такія минуты, передъ этимъ восторженнымъ мужикомъ, онъ считалъ себя нищимъ, собирающимъ копйки на паперти.

Антонъ Петровичъ для Грубова доставлялъ удовольствіе другаго рода. Въ немъ была чисто-животная хитрость, проникавшая всякій его поступокъ, каждое его слово. Когда Грубовъ еще мало зналъ ‘го, онъ принималъ его слова и дйствія за чистую монету, но когда узналъ его ближе, съ удовольствіемъ сталъ слдить за ловкими петлями, изъ которыхъ состояла вся жизнь этого деревенскаго хищника. Антонъ Петровичъ всегда поддлывался подъ тонъ собесдника, съ Грубовымъ онъ былъ шутливый, съ Алексемъ Семенычемъ — врующій, съ Ефремомъ — хвастунъ, съ Лукашкой — дуракъ. Но Грубовъ теперь отлично могъ прослдить каждый его подвохъ. Въ послднее время, напримръ, онъ сталъ длать какіе-то темные намеки на хуторъ. Грубовъ нкоторое время съ интересомъ слушалъ его и слдилъ за его вздохами и жалобами, но, наконецъ, вполн убдился, чего онъ хочетъ. Хотлъ Антонъ Петровичъ скушать Неразовскій участокъ и для этого заране подкрадывался къ нему, длалъ большіе обходы, обнюхивалъ воздухъ, причемъ каждый разъ лицо его принимало лакомое выраженіе.

‘Божественные’ разговоры между Антономъ Петровичемъ и Алексемъ Семенычемъ неизмнно возникали въ комнат Грубова, но Антонъ Петровичъ и тутъ былъ вренъ себ. Онъ говорилъ и въ этомъ случа съ подвохами, съ подкрадываніемъ къ вопросу, и выводилъ изъ себя прямодушнаго Алекся Семеныча. Этотъ послдній говорилъ безсвязно, борода его тряслась, ярость обнаруживалась на его честномъ лиц, голосъ его превращался въ ревъ, а слова въ брань. По Антонъ Петровичъ только хихикалъ, кашлялъ въ руку, имя видъ человка, который ясно показывалъ Грубову, что этотъ мошенническій умъ пытается и Бога обмануть.

Всегда присутствовавшій при этомъ Лукашка хлопалъ глазами, очевидно, удивляясь, изъ-за чего люди бранятся. Но Грубовъ ошибся, когда думалъ, что Лукашка ничего не понимаетъ. Лукашка кое-что усвоивалъ, а усвоеннымъ воспользовался при первомъ подходящемъ случа.

По всхъ больше Грубова привлекалъ Ефремъ. Товарищи пригласили Ефрема совмстно работать на участк и, въ то же время, руководить всми работами колоніи, взамнъ чего онъ пользовался землей и другими выгодами товарищества. Ефремъ гордился такимъ выборомъ и изъ всхъ силъ работалъ на пользу колоніи. Работникъ онъ былъ прекрасный. Но во всхъ другихъ отношеніяхъ — это феноменъ для Грубова. Грубовъ называлъ его ‘физическимъ человкомъ’ и таковымъ онъ былъ въ дйствительности.

Вся его жизнь текла среди физическихъ происшествій: онъ то и дло изъ-за пустяковъ съ кмъ-нибудь дрался, мстилъ за какую-нибудь также матеріальную обиду. Поссорившись, напримръ, съ сосдомъ, онъ причинялъ ему какой-нибудь физическій ущербъ: ломалъ, напримръ, плетень или отрзывалъ хвостъ у вражескаго кота. Если мимо его дома проходила свинья, принадлежащая одному изъ его непріятелей, онъ съ уханьемъ и свистомъ натравлялъ на нее собаку. Ненависть, злоба и другія страсти проявлялись въ немъ исключительно физически, онъ старался побить врага, вырвать часть его бороды или посадить шишку на его морду. Но обиды онъ помнилъ не долго и мирился съ врагомъ при первой возможности, выражая ему полную любовь.

Бываютъ люди, которые въ дтств не успли наиграться, не вышутились, Ефремъ былъ изъ такихъ взрослыхъ ребятъ. Въ характер его было много веселости, въ его словахъ — смха, въ его представленіяхъ — юмора, но все это не выходило за предлы физическаго міра. Для него, напримръ, доставляло видимое удовольствіе разсказать въ лицахъ, какъ одинъ мужикъ, заспавшись, упалъ съ воза сна, какъ онъ треснулся объ землю и какъ чесался въ полусн, въ полномъ недоумніи, что съ нимъ случилось. Тутъ онъ и самъ хохоталъ, и слушатели невольно хохотали.

Буянъ на людяхъ, онъ былъ драчуномъ и въ семь, но тутъ удерживалъ его отъ драки сынъ, для чего безцеремонно связывалъ его веревкой и заставлялъ проспаться въ пустомъ сара. На другой день Ефремъ не сердился на такую сыновнюю расправу, но, въ то же время, и себя считалъ правымъ.

Прочія мысли Ефрема, какъ ихъ постепенно узнавалъ Грубовъ, имли тотъ же характеръ. Все міросозерцаніе Ефрема было физическаго свойства. Для него воспитывать дтей обозначало кормить, учить ихъ — бить, любить — доставлять хорошую жизнь. Жить у него означало питаться, не жить — быть голоднымъ. Онъ искренно боялся Бога, но потому, что боялся, что Богъ накажетъ его за какой-нибудь проступокъ страшною казнью: сожжетъ его хлбъ на поляхъ, перебьетъ его скотину моромъ, на него самого нашлетъ холеру, спалитъ молніей его избу, утопитъ его лошадь въ рк, овецъ отдастъ на съденіе волку и пр. И когда одна изъ этихъ казней насылалась на него, онъ всегда могъ съ точностью ‘казать, за что собственно: двухъ овецъ Богъ попустилъ състь волкамъ потому, что онъ, Ефремъ, унесъ, гршнымъ дломъ, снопы изъ чужаго овина, лихорадка же его трясла потому, что онъ передъ этимъ обманулъ купца, продавъ ему гнилое сно. Поэтому Ефремъ съ полнымъ сознаніемъ избгалъ вредить людямъ, а ежели буянилъ, то длалъ это открыто и честно, а не въ тайн. Злоба его тотчасъ же переходила въ драку, гд его били, и онъ билъ.

Собственно за этотъ открытый характеръ Грубовъ и чувствовалъ себя хорошо съ нимъ. Ефремъ былъ обнаженъ до самой глубины своего сердца, все у него было наружу — и хорошее, и худое, никакихъ заднихъ мыслей. Если онъ и лукавилъ иногда, то самъ же обнаруживалъ свое лукавство. И вотъ еще почему Грубовъ чувствовалъ себя легко съ мужиками: вс они окружали его атмосферой откровенности, искренности и правды, хотя и печальной.

И когда жизнь товарищества замутилась дрязгами, разъяснить которыя не было возможности, онъ исключительно жилъ въ обществ мужиковъ, забросивъ дла товарищества. Однако, одинъ случай порядочно отравилъ и этотъ источникъ успокоенія, обнаружилъ слишкомъ рзкую пропасть между нимъ и тми, кмъ онъ дорожилъ.

VIII.
На бою.

Стоялъ свтлый, морозный день передъ масляницей.

Съ самаго утра Грубовъ не умлъ ни за что приняться. Ничего не случилось, но ему было тяжело. Онъ принимался работать надъ своими цифрами, но едва прикасался къ нимъ, какъ забывалъ, что хотлъ длать. Комната его казалась ему страшно неприглядной, просто гадкой, хотя въ и ней не произошло никакихъ перемнъ: та же широкая печка въ углу, т же лавки по стнамъ, т же голыя, съ торчащимъ мохомъ, бревенчатыя стны, на которыхъ тамъ и сямъ висли капли сосновой смолы, выжатыя комнатною жарой, тотъ же кожаный диванъ, набитый, повидимому, булыжникомъ,— такъ онъ былъ жестокъ, тотъ же полъ съ скрипящими половицами. Но нтъ, Грубовъ съ отвращеніемъ, не глядя, видлъ эту обстановку, казавшуюся ему глупой и безсмысленной.

Онъ легъ на диванъ и взялъ нумеръ газеты, но черезъ нкоторое время уронилъ ее на полъ,— онъ прочиталъ цлый столбецъ, ничего не понимая.

Въ этотъ день онъ боролся противъ смерти. Не противъ своей смерти, а противъ смерти всего сущаго. Смерть все уничтожаетъ: и добро, и совсть, и мысль, и подвиги благородства, и, повидимому, все равно быть благороднымъ или подлымъ, — конецъ одинъ — уничтоженіе, безсмысленная смерть. Но, вдь, надо еще ршить, умираетъ ли подлость тою же смертью, какъ и благородство. Да умираютъ ли еще?… Потомъ, если подлость рзкій, кричащій фактъ, то, вдь, и благородство также несомннно существующій фактъ. Оба одинаково существуютъ и никогда не умираютъ. Но который изъ нихъ сильне, который торжествуетъ? Повидимому, подлость. Но тогда зачмъ подлость всегда прикрывается благородствомъ? Почему низкій старается казаться высокимъ, грязный — честнымъ, пошлый — порядочнымъ? Почему подлецъ, какъ бы ни былъ наглъ, всегда старается смыть кровь съ своихъ рукъ, вытереть пухъ съ лица? Зачмъ притворяться негодяю, если бы онъ дйствительно чувствовалъ себя единственною силой? И наоборотъ, почему честный никогда не притворяется подлымъ, благородный — низкимъ, любящій — ненавидящимъ? Потому, что благородство — это жизнь, а подлость — синонимъ смерти.

Когда Грубовъ находилъ лишній аргументъ противъ сгустившагося въ немъ мрака, онъ машинально вставалъ и длалъ нсколько шаговъ по комнат, а когда мракъ опять одолвалъ его, онъ опять ложился.

Да, благородство, совсть, любовь — это жизнь, а все подлое, низкое, хищное — смерть. Это несомннно. И если подлое, низкое живетъ, то лишь подъ флагомъ перваго, подъ защитой чужой крпости. Но, вдь, и жизнь умретъ. Умретъ лицо, носившее печать благородства, умретъ человчество, хранившее преданіе объ этомъ лиц, умретъ планета, дававшая мсто человчеству, умретъ цлая система планетъ, превратившись въ безсмысленный мусоръ. Зачмъ же тогда колонію-то устраивать?

Дойдя до этой безсмыслицы, Грубовъ съ радостью засмялся, онъ обрадовался именно этой безсмыслиц и смшной нелпости, въ которую вдругъ, при сопоставленіи планетъ съ колоніей, превратились вс его мрачныя мысли.

— И чтой-то вы, Дмитрій Иванычъ, лежите все съ вдомостями?— раздался вдругъ знакомый голосъ Антона Петровича въ двери.

Войдя въ комнату, онъ отряхнулъ варежкой снгъ съ валеныхъ сапоговъ, положилъ шапку на полъ возл порога и съ веселымъ лицомъ, раскраснвшимся отъ мороза, смотрлъ на Грубова.

— То-есть, погляжу я, скучне вашей жизни я и на свт ничего не видалъ!— сказалъ старикъ насмшливо.

— Что-жь длать, Антонъ Петровичъ… Значитъ ужь уродился такой!— проговорилъ съ вялою улыбкой Грубовъ и лниво поднялся съ дивана.

— А я такъ полагаю глупымъ своимъ умомъ: все это вдомости туману такого напустили на васъ, ей-Богу!— сказалъ Антонъ Петровичъ, указывая презрительно пальцемъ на валявшійся возл дивана нумеръ газеты.

Грубовъ засмялся.

— Пожалуй, и правда, Антонъ Петровичъ.

— Очень просто. Одн только пакости, а чтобы хорошее — этого вдомости не пишутъ… Ничего Божьяго въ нихъ не отыщешь!

— То-есть какъ это Божьяго?— спросилъ Грубовъ.

— А такъ, ничего, чтобы для души, ради спасенія, напримръ, правды Божіей — нтъ, въ вдомостяхъ этого не говорятъ! Вотъ насчетъ разбоя, или тамъ арфистки, или опять сколько народу перебито — этого сколько угодно!

— Ну, ужь это ты вздоръ городишь, Антонъ Петровичъ,— сказалъ Грубовъ.

— А вы не бранитесь, Дмитрій Иванычъ… можетъ, я и зря что сболтнулъ. Да не за тмъ я пришелъ. Пришелъ я звать васъ ни бой. Поглядите и, можетъ, развеселитесь, нечмъ вдомости-то мусолить.

— На какой на бой?— съ недоумніемъ спросилъ Грубовъ.

— Само собой на кулашный… Нашими боями вся округа славится. Знаменитый у насъ бой. И по другимъ деревнямъ дерутся,— ну, только супротивъ нашихъ — куды-и! Не того сорту!…

— Я, все-таки, не понимаю… Значитъ, и взрослые мужики дерутся?— съ тмъ же изумленіемъ спросилъ Грубовъ.

— А то какъ же. Одно слово, форменные у насъ бои. Даже изъ дальнихъ мстовъ съзжаются народы, кои смотрть, кои драться…— говорилъ съ воодушевленіемъ Антонъ Петровичъ. Лицо его приняло дтское выраженіе, казалось, въ предстоящемъ бою онъ самъ принимаетъ горячее участіе, онъ, такой сухой и черствый въ практической жизни.

За нсколько минутъ передъ тмъ Грубовъ виталъ въ планетныхъ сферахъ и теперь, понятно, онъ никакъ не могъ сразу спуститься въ какой-то оврагъ, гд мужики форменно колотятъ другъ друга по физіономіямъ.

— Да вы чего боитесь? Сдлайте одолженіе, васъ нетронутъ… Мы издалека поглядимъ… оно занятно!— наивно убждалъ его Антонъ Петровичъ.

Эти ребяческія слова, сказанныя торопливо и съ нкоторымъ укоромъ, возвратили Грубова къ настоящей жизни, онъ громко захохоталъ и сталъ одваться въ шубу.

Они вышли на улицу и отправились къ той ложбин, которая раздляла два конца села. Когда они проходили мимо дома Алекся Семеныча, изъ воротъ его выхали санки, запряженныя въ одну лошадь, въ санкахъ сидла Врочка съ веселымъ лицомъ, а лошадью правилъ Кугинъ. Грубова они не замтили. Но Грубовъ долго смотрлъ на нихъ, пока санки не скрылись за поворотомъ въ поле. ‘Куда это?’ — спрашивалъ онъ про себя, и опять что-то тяжелое, какъ черный сонъ, пробжало у него по душ, но онъ насильно оторвалъ отъ себя мысль о Врочк, о Кугин и Наталь. За то другая мысль очень была формулирована имъ, онъ понялъ, что давно уже событія колоніи идутъ мимо его, и онъ теперь не знаетъ, что будетъ завтра. Но, вдь, этого онъ самъ хотлъ!…

Черезъ минуту мысли Грубова были отвлечены Антономъ Петровичемъ. Послдній всю дорогу разсказывалъ про то, какіе бываютъ бои, Грубовъ сначала иронически слушалъ его, но скоро и самъ заинтересовался. Старый пройдоха былъ неузнаваемъ, одъ разсказывалъ съ мальчишескою торопливостью, несвойственною ни его возрасту, ни положенію… Бои происходили по зимамъ, въ особенности съ наступленіемъ рождественскихъ праздниковъ, и оканчивались только послднимъ днемъ масляницы. Въ нихъ принимали участіе вс борскіе жители. Конечно, въ дйствительной жизни между двумя концами села не существовало никакой видимой причины для вражды. Но чтобы былъ хоть какой-нибудь предлогъ для начатія враждебныхъ дйствій, въ памяти деревенскихъ умовъ тщательно сохранялись нкоторыя оскорбительныя клички, съ незапамятныхъ временъ данныя для каждаго изъ концовъ. Жители того конца, гд жилъ Антонъ Петровичъ, презрительно назывались ‘пузанами’, а другой конецъ населенъ былъ ‘вонючими козлами’, этимологія этихъ ненавистныхъ для той и другой стороны выраженій, конечно, утонула въ глубин преданій. Тмъ не мене, вся соль и весь перецъ ихъ дошли до настоящаго времени и ежегодно подновлялись мордобитіями. Достаточно было назвать жителя одного конца ‘пузаномъ’, чтобы вызвать въ его душ горечь и обиду, и въ обыденной жизни эта кличка считалась неприличной. Въ свою очередь ‘пузаны’ въ обыкновенныхъ сношеніяхъ съ другимъ концомъ избгали (изъ вжливости, разумется) упоминать о козл или объ одномъ изъ его свойствъ, ибо вс относящіяся сюда слова считались оскорбительными.

Во время самыхъ боевъ эти приличія уже не соблюдались, напротивъ, оскорбительныя клички варьировались тогда на тысячи ладовъ, разжигая ненависть одного конца противъ другаго. Но самые бои совершались съ соблюденіемъ извстныхъ правилъ и формальностей: такъ, по принципу: ‘лежачаго не бьютъ’, не дозволялось дотрогиваться до упавшаго отъ затрещины, и вторую затрещину можно было дать только не иначе, какъ посл поднятія упавшаго, съ другой стороны, дозволялось ложиться На-земь, чтобы избгнуть дальнйшей расправы. Второе, главнйшее правило состояло въ томъ, что сражающіеся имютъ право бить только по тмъ частямъ тла, которыя обусловлены въ начал боя. Иногда бой начинался безъ предварительныхъ условій, но нердко об стороны передъ сраженіемъ условливались, бить ли ‘по мордамъ’, или ‘по бокамъ’. Если условливались ‘по бокамъ’, то ‘морды’ были уже гарантированы отъ кулаковъ. Впрочемъ, эти юридическія нормы подвергались на практик жестокому испытанію, какъ всякіе военные законы.

Авторъ Петровичъ продолжалъ было разсказывать и дяльцйшія кулачныя установленія, но въ эту минуту они подошли уже къ полю сраженія.

Пряно передъ ними лежала широкая ложбина, раздляющая два конца села. По ея скатамъ, занесеннымъ сугробами, толпился уже народъ. Недалеко отъ того мста, гд остановились Антонъ Петровичъ и Грубовъ, по косогору расположились ‘пузаны’, а на противуположномъ косогор стояли ‘козлы’. Враждебныя дйствія еще не начались. Слышался только оживленный говоръ, взрывы смха и тотъ неопредленный гулъ, который производитъ всякая толпа. Только мальчишки съ обихъ сторонъ дразнились разными обидными прозвищами и на-бгу давали другъ другу легкіе подзатыльники.

Но морозъ къ вечеру такъ окрпъ, а вечеръ такъ быстро надвигался изъ-за темнаго бора, что толп трудно стало оставаться въ холодномъ бездйствіи. Въ нкоторыхъ мстахъ внизу ложбины показались съ той и другой стороны взрослые мужики и, похлопывая рукавицами, вызывали противниковъ оскорбительными сравненіями.

Скоро тамъ и сямъ по оврагу нсколько паръ мужиковъ уже вступили въ драку. Но сначала драка эта была лнивая, ‘форменная’. Въ особенности лниво обмнивались тумаками два мужика, топтавшіеся внизу прямо противъ Грубова. Когда одинъ изъ нихъ далъ хорошаго тумака по ше другаго, то этотъ не сейчасъ отвчалъ ему, а сначала спросилъ лниво:

— Ты такъ-то?

— Такъ-то,— отвчалъ первый.

— Ну, а я вотъ какъ,— сказалъ второй и треснулъ по боку перваго.

— Такъ ты вотъ какъ?

— Да, я въ такомъ род,— новая затрещина по боку.

— Ну, а я вотъ эдакъ,— новый ударъ по ше.

Эти переговоры, демонстрируемые ударами по ше и по боку, продолжались до тхъ поръ, пока обоимъ противникамъ не наскучило такое занятіе.

— Эдакъ, брать, скушно… давай лучше по мордамъ!— предложилъ одинъ изъ противниковъ.

— Что-жь, давай!— согласился второй и придалъ надлежащую позу своему широкому, заросшему бородой лицу.

Черезъ минуту на это шаршавое лицо уже опустился кулакъ противника въ бараньей рукавиц и вызвалъ, повидимому, неудовольствіе у получившаго его,— по крайней мр, онъ уже съ нкоторымъ раздраженіемъ спросилъ:

— Такъ ты такъ-то?

— Такъ-то,— злорадно возразилъ противникъ.

— Ну, а я вотъ какъ съ пузанами обхожусь!— крикнулъ обиженный и угодилъ по уху обидчика.

Между ними посл того закиплъ учащенный мордобой.

Грубовъ въ эту минуту невольно долженъ былъ оставить ихъ и перевести свои взоры на другую сторону. По всему оврагу уже началась общая свалка. Въ морозномъ воздух слышались плоскіе шлепни по полушубкамъ, глухіе удары по головамъ и какіе-то мягкіе звуки, вроятно, удары голыми руками по голымъ физіономіямъ. По всей ложбин разносились ужасныя и дикія завыванія, которыми каждая сторона старалась вызвать храбрость въ своихъ и ужасъ во врагахъ. Вначал ни та, ни другая сторона не подавалась, бились одинаково стойко какъ ‘пузаны’, такъ и ‘козлы’. Впрочемъ, нкоторое время численность сторонъ была равная, такъ какъ много народу толкалось еще безъ дла по косогору, въ качеств запасныхъ отрядовъ. Но мало-по-малу вс резервы приняли участіе въ бо. И тогда въ овраг, переполненномъ людьми, образовалась густая каша, въ которой трудно было различить отдльныхъ людей,— мелькали только руки, да головы, да слышались громкіе шлепки по полушубкамъ или мягкіе удары ‘по мордамъ’, а надъ всею этою кипящею массой стоялъ сплошной вой охрипшихъ голосовъ.

Грубовъ уже пересталъ смяться, нервы его уже сильно были приподняты, онъ тревожно перебгалъ взоромъ съ одного конца ложбины на другой, взглядывая по временамъ и на Антона Петровича. Послдній молчалъ, но это молчаніе сильне словъ выдавало его волненіе. Онъ напряженно слдилъ за боемъ и, видимо, испытывалъ великое смятеніе. Нсколько разъ на его лиц мнялись радость и злоба, смотря потому, какая сторона брала верхъ.

— Эхъ, должно наши подаются!— съ необычайною горечью сказалъ онъ, пытливо слдя за ходомъ сраженія.

— Я ничего не вижу,— возразилъ Грубовъ.

Въ кипящей каш онъ, дйствительно, не могъ понять, кто кого бьетъ.

— Нтъ, подаются! наши подаются! Вонючіе подлецы всмъ концомъ двинули…— горько выговорилъ старикъ и сжималъ свои кулаки.

Дйствительно, скоро ясно обнаружилось, что ‘пузаны’ уступали поле битвы и замтно вытснялись на верхъ косогора. Хриплые крики все ближе и ближе раздавались возл того мста, гд стоялъ Грубовъ. Мимо него пробжало нсколько мужиковъ и парней съ синими, вздутыми физіономіями, пробжалъ также какой-то мужикъ, изо рта котораго струилась кровь. Это все были ‘пузаны’, разбитые и позорно бжавшіе.

— Бьютъ нашихъ! помочь надо!— вскрикнулъ вдругъ Антонъ Петровичъ, и не усплъ Грубовъ оглянуться, какъ уже старика не было, онъ шмыгнулъ внизъ по косогору на дно оврага и потонулъ въ кипящей масс дерущихся. Очевидно, старичишка не выдержалъ національной обиды, забылъ свой возрастъ, положеніе и состояніе и всецло отдался заразительному увлеченію мордобоемъ.

Совсмъ уже стемнло. На Грубова напало что-то дикое и злое. Изъ одного мста до него донеслись чьи-то проклятія и ругань, откуда то раздавались стоны, гд-то кто-то плакалъ. Мимо него пробжали вдругъ два парня, изъ которыхъ одинъ гнался съ обломкомъ кола за другимъ. Очевидно, шутка, потха давно окончилась и перешла въ постоянную, бшеную драку. Какъ узналъ на другой день Грубовъ, этимъ всегда дло оканчивалось. Начавъ ‘форменный’ бой, ради взаимнаго удовольствія, для пріятнаго препровожденія времени, врод какъ въ театр, противники мало-по-малу озлоблялись, приходили въ неистовство и уже, ничего не помня, мстительно проламывали другъ другу переносья, ребра и головы. Нердко и до смерти кое-кого забивали.

Характеръ битвы мало-по-малу измнился. Хриплые крики и звриный вой толпы стихалъ по мр того, какъ надъ селомъ разстилалась темная, безлунная ночь. Изувченные и побитые удалились. Но за то въ овраг, къ удивленію Грубова, продолжалась какая-то молчаливая возня. Тамъ дрались любители, еще неудовлетворенные дневнымъ боемъ. Они продолжали биться и тогда, когда ихъ накрыла темнота въ овраг, бились молча и сосредоточенно. Это производило странное впечатлніе, не слышно было криковъ, стоновъ и шума битвы, оврагъ казался безлюднымъ, оттуда слышались только сотни ударовъ по чему-то мягкому, казалось, выбивали пыль изъ полушубковъ.

Грубовъ ждалъ, когда же эти молчаливые, бездушные удары по чему-то также молчаливому и бездушному окончатся, но такъ и не дождался. Антона Петровича онъ долго искалъ глазами между дерущимися, но также не нашелъ и отправился домой одинъ, недоумвая, что сдлалось съ обезумвшимъ старичишкой.

Только уже на другой день увидалъ его. Зайдя къ нему въ домъ, онъ увидалъ его на печк охающимъ и стонущимъ. ‘Что съ тобой, Антонъ Петровичъ?’ — опросилъ онъ. Но Антонъ Петровичъ въ замшательств отвернулся къ темной сторон печки и что-то пробормоталъ насчетъ простуды. Ему совстно было сознаться, что вчера у него вышибли два зуба и помяли легкія. Обдумывая все это, Грубовъ печально подумалъ: ‘О, это ужь слишкомъ большая пропасть между, нами и ими!’

Но, кажется, онъ ошибался.

IX.
Господа.

Когда Врочка заскучала окончательно, ей сначала не представлялось никакого выхода. Все ей опротивло. Неразовъ ей надолъ. Грубова она ненавидла. Мужики были такъ чужды ей, что въ тайн она удивлялась, какъ это можно въ нихъ найти общество. Ихъ можно учить, лечить, у нихъ можно покупать молоко, яйца и мясо, давая взамнъ того добросовстную плату, надъ ними можно иногда посмяться, когда они говорятъ глупости, ихъ нужно изучать, ихъ можно пожалть, когда они обнажаютъ нищету, но чтобы войти въ ихъ общество,— это неестественная чепуха, абсурдъ. Они были для нея смшны, жалки, темны, грубы,— только и всего. И Врочка уже подумывала ухать изъ этого скучнаго мста.

Единственный человкъ, общество котораго здсь стало ей пріятно, былъ Кугинъ. Онъ съ перваго же дня знакомства понравился ей. Теперь онъ ей нравился за постоянную услужливость, за то, что одинъ ухаживалъ за ней, заботясь о ней до послднихъ мелочей. Когда у ней вышли вс книги, онъ откуда-то досталъ ей новыхъ, когда ея папиросы были на исход, онъ безъ спросу шелъ въ лавочку и покупалъ ихъ. Нужны ли ей были башмаки, мыло, сахаръ, теплыя перчатки,— все это онъ доставалъ ей. Замтивъ, что она съ большимъ отвращеніемъ говоритъ о Неразовской стряпн, онъ уговорилъ ее обдать у себя, а чтобы общій столъ Алекся Семеныча не показался ей также скуднымъ, онъ то и дло заказывалъ Наталь сдлать что-нибудь лишнее. И Врочка стала съ утра до ночи просиживать у Кугиныхъ,— врне, у Кугина.

Лишь только поутру она показывалась въ горенк, какъ Кугинъ уже встрчалъ ее и помогалъ ей раздваться, а когда поздно вечеромъ она собиралась домой на хуторъ, Кугинъ помогалъ ей надть пальто, подставлялъ ей калоши, завязывалъ ей концы платка сзади. Потомъ онъ провожалъ ее до самаго хутора пшкомъ, если погода стояла теплая, и на лошади, если былъ морозъ.

Днемъ, когда Кугинъ копошился немного на двор, по хозяйству тестя, Врочка сидла въ горенк, поджавъ на лавку ноги, и читала книжку или вышивала замысловатый узоръ малороссійской рубахи.

При появленіи въ домъ Кугина, между ними тотчасъ же начинался разговоръ обо всемъ на свт. Потомъ наступало время обда, потомъ чай вечеромъ. Разговоры велись исключительно между ними одними, хотя бы кто-нибудь присутствовалъ при этомъ изъ членовъ семьи,— словомъ, такъ, какъ будто въ комнат никого не было. Сначала Алексй Семенычъ считалъ долгомъ вжливости вставить кое-гд свое слово, но потомъ бросилъ, понявъ, что это слово не слушается и ненужно.

Съ такою же правильностью Кугинъ съ Врочкой игнорировали и Наталью. Наталья присутствовала при всхъ ихъ разговорахъ, но въ качеств прислуги, которая предполагается чужою въ семь и ничего въ ея интересахъ непонимающей. Кугинъ обмнивался съ ней только такими словами:

— Наталья, скоро обдать?

Или:

— Наталья, поставь, пожалуйста, самоваръ.

Наталья молча исполняла приказанія мужа, а исполнивъ ихъ, садилась на прежнее мсто и молчала. Но она напряженно прислушивалась ко всему, что говорили Кугинъ и Врочка. Ей, разумется, многое было непонятно, но непонятное она не осмливалась разъяснять при помощи мужа. Для этого она обращалась къ Грубову и часто поражала того неожиданными вопросами о такихъ вещахъ, которыя далеко выходили за предлы ея маленькаго міра. Грубовъ съ удовольствіемъ объяснялъ, а она, жадно, волнуясь, слушала его.

Теперь она жила среди постояннаго волненія. Лицо ея теперь поражало тревожнымъ, вопросительнымъ выраженіемъ. Съ особенною жадностью она слдила за Врочкой, подмчая все, что въ той было. И, подмтивъ что-нибудь выдающееся въ барышн, она старалась длать такъ же. Она переняла отъ Врочки прическу, стала, какъ и Врочка, ходить съ открытою головой, сбросила серги, которыхъ у Врочки не было, сшила себ малороссійскую рубашку, тайно и тревожно слдила за своимъ лицомъ. Но, бдная, она не могла перенять отъ непріятной ей барышни дерзкихъ, блестящихъ глазъ, свободныхъ манеръ, громкаго смха, умнья говорить обо всемъ на свт. И однажды, понявъ, что она просто глупая баба, вдругъ безсильно опустилась на скамью и заплакала.

Съ этого дня она уже больше не подражала Врочк, а уроки Грубова слушала апатично или машинально. Во взглядъ ея рисовался испугъ, тревога, разсянность.

О чемъ она думала? Быть можетъ, она спрашивала, почему мужъ не говоритъ съ ней такъ охотно, какъ съ Врочкой? Быть можетъ, изумлялась, ради чего эта барышня пріхала, вторглась въ ея жизнь, до той поры свтлую, и отняла у ней гордость и покой? И чмъ все это кончится? Удетъ ли барышня туда, откуда пріхала, или навсегда останется въ ея дом?… И ревность стала озлоблять ея сердце.

А Врочка уже часто стала подумывать объ отъзд. Въ скоромъ времени ей и съ Кугинымъ стало скучно. Ей надо было чмъ-нибудь развлечься. А развлеченіе было для нея синонимомъ жизни. Когда она жила въ город, то день ея проходилъ исключительно въ поискахъ развлеченія.

— Возьмите меня съ собой!— оказала она однажды Кугину, когда тотъ, по порученію Алекся Семеныча, собрался хать въ боръ, чтобы посмотрть цлость двухъ стоговъ сна.

Кугинъ наружно воспротивился этой эксцентричной просьб, онъ отговаривалъ ее холодомъ, сугробами, плохою дорогой, пугалъ простыми санями, къ которымъ она не привыкла, но внутренно онъ былъ обрадованъ и польщенъ этою просьбой.

Врочка съ оживленіемъ собралась. Дорогой ею овладла неудержимая веселость, она болтала и безъ умолку разспрашивала о встрчающихся предметахъ, потомъ взяла возжи изъ рукъ Кугина, разогнала въ одномъ мст лошадь и опрокинула сани въ сугробъ, Кугинъ ворчалъ, но его заразилъ хохотъ утонувшей въ снгъ двушки, а близость къ ней кружила ему голову.

Когда они захали въ боръ, веселость Врочки перешла въ необузданный восторгъ. Она слзала съ саней и, утопая въ снгу, залзла въ самую гущу сосенъ. Тамъ она пробовала кричать, чтобы узнать, какъ раздается эхо въ сосновомъ бору, потомъ запла какой-то мотивъ изъ Снгурочки. Отъ ея голоса вздрагивали ближайшія втки и роняли на ея голову снжинки. Кугинъ отъ ея пнія забылъ, зачмъ пріхалъ, и стоялъ очарованнымъ по поясъ въ снгу.

— Вы простудите горло!— сказалъ онъ наставительно, но самъ не врилъ своимъ словамъ.

— А вы отморозите уши!— закричала Врочка со смхомъ и продолжала ходить по лснымъ сугробамъ и пть одинъ мотивъ за другимъ.

Вмсто нсколькихъ минутъ, они провели въ лсу нсколько часовъ. На возвратномъ пути Врочка озябла, но это толькр забавляло ее.

— Я никогда не видла бора въ тихую ночь, освщеннаго луной… Създимъ же когда-нибудь?— сказала она.

Кугинъ сопротивлялся, но, въ конц-концовъ, общалъ.

Съ этого дня Врочка сопровождала Кугина всюду, куда только онъ здилъ по дламъ. Она уже не просила взять ее, а просто говорила:

— И я съ вами поду.

Кугинъ не могъ въ этомъ отказать ей. Сначала ему нравилось, что Врочка за всмъ обращается именно къ нему, — это предпочтеніе ея передъ всми товарищами удовлетворяло его тщеславіе. Но дальше ему стало вообще пріятно проводить съ ней время. Съ товарищами онъ разошелся, въ импровизированной семь своей онъ въ тайн питалъ пренебреженіе, въ жен — равнодушіе. Съ мужиками онъ иногда возился не по внутреннему влеченію, а по влеченію во всему модному, мужики же были одно время въ мод. По тмъ же побужденіямъ онъ, въ сущности, и на Наталь женился. Но женившись, считалъ себя совершившимъ все хорошее по отношенію къ ней. Онъ былъ увренъ, что исполнялъ вс свои обязательства къ ней, онъ ее не ругалъ, не билъ, какъ мужикъ, но, въ то же время, не считалъ себя обязаннымъ любить ее. Когда онъ замтилъ ея беременность, это не обрадовало и не испугало его, совершенно естественно, что у нихъ будутъ дти, хотя онъ и не любилъ ея.

Однажды желаніе Врочки побывать въ бору при лунномъ освщеніи исполнилось.

Стояла тихая, съ небольшимъ морозомъ, ночь, когда они выхали изъ села. Лунный свтъ господствовалъ,— въ природ, казалось, все померкло и потонуло въ его неопредленномъ блеск, умерли вс звуки, застыли вс предметы, снжное поле превратилось въ фантастическую пустыню, боръ издали представлялся мрачною тучей, спустившеюся съ неба до самой земли.

Дорогой Врочка оживленно восторгалась всмъ, что видла. Но торжественная тишина ночи, пустынное поле,— все это отразилось на ней тмъ, что она умолкла и только широко раскры тыи глазами впивалась въ полутемное пространство. Ей чувствова лось, что все въ мір умерло, погибло, замолкло, и только они одни остались. Но когда они въхали въ боръ и санки перестали скрипть полозьями, настала страшная тишина. Врочка прошептала слова восторга, но ея шепотъ раздался дико, какъ порывъ втра, Это произвело на нее такое впечатлніе, что она боялась пошевелиться. И черезъ нсколько минутъ, чувствуя безпричинный ужасъ среди этой застывшей, вымершей пустыни, она попросила Кугина хать назадъ.

Они возвращались шагомъ. Кугинъ пробовалъ поддерживать разговоръ, но у него отъ волненія прерывался голосъ. Да Врочка и не отвчала, чувство безпричиннаго страха такъ охватило ее, что она боялась смотрть по сторонамъ, и прижималась, какъ ребенокъ, къ сидвшему рядомъ Кугину. Кугинъ время отъ времени заглядывалъ ей въ лицо и дрожащимъ голосомъ освдомлялся, не холодно ли ей, и спокойно ли ей сидть. Врочка только качала головой и отвчала только взглядомъ. Въ одно изъ этихъ мгновеній, нагнувшись къ ней, Кугинъ прикоснулся горячимъ лицомъ къ ей лицу и несмло поцловалъ ее. Врочка не оттолкнула его, а посмотрла только съ удивленіемъ.

— Вы не думайте ничего… Это я какъ товарищъ, — тихо сказалъ Кугинъ, но дрожащій голосъ говорилъ противное.

— Не длайте этого… зачмъ?— прошептала Врочка, но не отводила лица отъ Кугина, не оттолкнула его.

На нихъ обоихъ напало то душевное оцпенніе, когда исключительно господствуетъ только одна страсть.

Но скоро замелькали первые дома деревни. Врочка вдругъ заволновалась, заторопилась и рзко велла себя высадить на томъ поворот, который шелъ къ Неразовскому хутору. Кугинъ хотлъ ее довезти домой на лошади, но она отказалась и торопливо пошла одна.

Скоро Кугинъ и село скрылись изъ ея глазъ. Оставшись среди пустыря одна, она вдругъ остановилась, оглянулась вокругъ и громко зарыдала. Не отъ страха. Но какая то неизмримая тяжесть легла ей на сердце. Она чувствовала безконечную тоску, какъ будто съ ней случилось какое-то огромное несчастіе.

Нкоторое время спустя Неразовъ отворилъ ей дверь, но ея лицо было такъ закутано платкомъ, что онъ ничего не замтилъ. Потомъ, когда она уже была въ своей комнат, онъ услышалъ ея сдержанное рыданіе и хотлъ войти въ ней, но побоялся. Лицо его исказилось состраданіемъ, на глазахъ добряка выступили слезы и онъ подумалъ:

‘Скучно, должно быть, бдняжк!’

Но это было неврно. У Врочки, кром постояннаго ощущенія скуки, были еще рдкія мгновенія, когда душа ея судорожно искала чего-то невдомаго, тогда она казнила себя за эгоизмъ, за пустоту, за мелкую жизнь. Если бы въ такую минуту нашелся тадой, который бы указалъ ей путь, она пошла бы по немъ и была бы готова на подвигъ, на кровавую жертву, на самую смерть, лишь бы не чувствовать постылой жизни…

Но проходили эти мгновенія и Врочка становилась прежнею. Прошла ночь, и на другой день Врочка похала съ Кугинымъ въ сосднюю деревню, гд ей собственно длать было нечего, но по дорог куда она могла весело провести время. Она только стала сдержанне въ отношеніяхъ съ Кугинымъ.

Но что они были неразлучны — это, наконецъ, обратило всеобщее вниманіе, даже Алексй Семенычъ встревожился и, чтобы успокоить себя, обратился однажды за разъясненіемъ къ Грубову.

— Завсегда такъ бываетъ промежъ господъ?— наивно спросилъ онъ.

Грубовъ посмялся надъ нимъ и объяснилъ все въ шутку, но въ душ думалъ иначе. Онъ попробовалъ опять отвязаться отъ этого непріятнаго дла: ‘Пусть что угодно продлываютъ, мн-то что?’

Но непріятность насильно лзла въ голову и требовала къ себ опредленнаго отношенія. Въ конц-концовъ, Грубовъ сталъ снова волноваться, негодовалъ, и все это приняло такіе размры, что его мысли исключительно стали обращаться къ Врочк и Кугину.

‘Чортъ ихъ возьми! пріхали работать, а занимаются романами, какъ послдніе повсы…’ — бсился онъ внутренно.

Иногда онъ даже сомнвался.

‘Да неужели это правда?… Да не можетъ быть…’

Но дло не въ томъ, что романъ какой-то происходитъ, а въ томъ, что Кугинъ и Врочка всюду показывались вмст. Въ страшномъ переполох, не зная, что длать, взбшенный и растерянный, Грубовъ, наконецъ, ршилъ обратиться къ самому Кугину, обратиться безъ оскорбленія и безъ ложнаго стыда, съ товарищескимъ совтомъ. И Кугинъ послушается, надо только затронуть его чувства чести и порядочности, а эти чувства были въ немъ.

Грубовъ такъ и сдлалъ.

Однажды Кугинъ халъ зачмъ-то въ лсъ. На поворот къ хутору ему встртился Грубовъ. Кугинъ сумрачно взглянулъ на него, пробормоталъ что-то и хотлъ прохать дальше. Но Грубовъ вдругъ обратился къ нему съ просьбой:

— Вы въ лсъ? Возьмите меня. Я хочу немного прохаться…

Кугинъ искоса взглянулъ на товарища, но остановилъ лошадь и очистилъ мсто въ саняхъ. Грубовъ слъ и они похали. Нкоторое время длилось тягостное молчаніе. Кугинъ не зналъ, чему приписать желаніе Грубова съ нимъ прохаться. Грубовъ былъ сильно взволнованъ предстоящимъ объясненіемъ. Не видя Кугина, онъ это объясненіе представлялъ себ очень просто, но когда онъ слъ рядомъ съ этимъ человкомъ, онъ растерялся отъ страшной трудности разговора.

Кугинъ первый не выдержалъ молчанія.

— Вы въ послднее время что-то перестали давать уроки Наталь?— замтилъ онъ равнодушно.

— Она сама отказалась на время… Ей, видимо, нездоровится,— возразилъ Грубовъ съ напряженнымъ вниманіемъ.

— Да, она что-то киснетъ…

Грубовъ очень взволновался при этихъ словахъ Кугина, такъ какъ они прямо вели его къ цли, и онъ уже хотлъ намекнуть на беременность молодой женщины, чтобы затмъ прямо и открыто поговорить. Но Кугинъ предупредилъ его:

— Это и лучше. Пусть она отдохнетъ, а то вы гоните ее на всхъ парахъ… Да и вамъ, чай, надоли эти уроки… Я слышалъ, вы были на бою? Что тамъ такое происходитъ?— говорилъ Кугинъ.

Грубовъ пожалъ плечами, недовольный такимъ неожиданнымъ поворотомъ.

— Я былъ. Непріятно! Старинная забава русскаго человка.

— Хороша забава!… Какъ много еще дикости въ нашемъ мужик!

— Пожалуй. Но дикость не всегда сопровождается порокомъ.

— Но-вашему, когда люди начинаютъ бить другъ друга по морд, это не порокъ?

— Не знаю. Но если мордобитіе считать порокомъ, тогда я не понимаю, какъ можно снисходительно смотрть на культурное общество, большая часть забавъ котораго по существу такъ же дика. По крайней мр, я не въ состояніи раздлить балъ, на которомъ люди превращаются въ лошадей, и мужицкую пляску, циркъ, гд люди сознательно наслаждаются жестокимъ ужасомъ, и кулачный бой, гд мужики съ удовольствіемъ колотятъ другъ друга по физіономіямъ…

— Это не интеллигенція!— воскликнулъ Кугинъ.

— Все равно. Разница между нами и мужиками есть,— разница часто неизгладимая, но не всегда въ пользу насъ.

Говоря это, Грубовъ бсился внутренно, что говоритъ не то, что нужно. Но цль ускользала изъ его рукъ. Онъ готовъ былъ придраться къ первому попавшемуся случаю, чтобы заговорить о о томъ, что хотлъ, но разговоръ уходилъ все дальше и дальше отъ намренія.

— Это ненужное самоуничиженіе!— возразилъ Кугинъ.— Если я вжу отвратительное явленіе въ мужик, то я такъ и называю его — отвратительнымъ.

— Сдлайте одолженіе, называйте. Но, помимо отвратительнаго, есть чистое…

— Назовите такое явленіе въ мужицкой жизни, передъ которымъ бы я долженъ преклониться?— спросилъ Кугинъ.

— Назвать едва ли можно, пришлось бы разбирать всю жизнь. Но въ общихъ чертахъ — отчего же, можно. Между прочимъ, знаете, какая разница между нами и ими? Это то, что мы живемъ чувствомъ пріятнаго и прекраснаго, мужикъ же чувствомъ должнаго и неизбжнаго. Мы длаемъ то, что намъ нравится, мужики то, что должно длать. Не думаю, чтобы эта разница была къ нашей выгод… Когда жизнь намъ не даетъ того, чего мы желаемъ, что кажется намъ пріятнымъ, мы считанъ ее неудавшеюся, мужики же считаютъ скверною ту жизнь, которая дала ему одни только грхи. Мы страдаемъ отъ того, что не удовлетворяемъ своихъ желаній, мужикъ же отъ того, что не исполнилъ какой-то высшей воли, нагршилъ… Но оставимъ этотъ разговоръ… Послушайте, Кугинъ!… Я съ вами хочу поговорить…— съ волненіемъ вдругъ заговорилъ онъ и посмотрлъ прямо въ лицо товарища.— Послушайте меня и не сердитесь… Я говорю, какъ товарищъ, какъ другъ!

— Что такое?— спросилъ Кугинъ, весь вспыхнулъ и отвернулся отъ устремленнаго на него взгляда Грубова.

Грубовъ открыто, съ пылающимъ лицомъ, высказалъ свое мнніе объ отношеніяхъ Кугина и Врочки, открыто заявилъ, что ему не нравятся эти отношенія и умолялъ Кугина прекратить ихъ, какъ опасныя не только для самого Кугина, но и для всхъ.

Пока говорилъ Грубовъ, Кугинъ все время мнялся въ лиц, которое судорожно подергивалось, но когда тотъ кончилъ, онъ презрительно улыбнулся. Мгновенно между ними образовалась какая-то атмосфера неискренности.

— О какихъ это отношеніяхъ вы говорите? И что вы думаете?

— Я ничего не думаю и не хочу предполагать. Я только хочу, какъ товарищъ, предостеречь васъ, что ваши дружескія отношенія съ Зиновьевой могутъ быть дурно истолкованы, а это страшно всмъ намъ повредить… Наврняка можно сказать, что вашимъ дружескимъ отношеніямъ будетъ придано другое значеніе!

— То-есть?— спросить Кугинъ небрежно, хотя въ его голос слышалась уже злоба. Но еще никакъ не могъ попасть на надлежащій тонъ.

— Да просто скажутъ, что баринъ отъ своей жены путается съ другой. Я не врю этому, но, повторяю, это убьетъ насъ въ здшнемъ мнніи.

— Отлично вы все это говорите… но, милый человкъ, какъ ваше разсужденіе ко мн-то относится? И, вообще, какъ васъ понять? О чемъ вы говорите?

Говоря это, Кугинъ уже овладлъ собой, зло смялся и съ удовольствіемъ чувствовалъ глупое положеніемъ какое поставилъ Грубова. Всмъ своимъ видомъ онъ какъ будто говорилъ: ‘Не понимаю!’

Грубовъ и самъ чувствовалъ, что говорилъ не то и не такъ, какъ хотлъ. Онъ хотлъ поговорить дружески, просто, какъ товарищъ и братъ, а вышло неискренне, запутанно и глупо, и не только не дружески, но съ небывалою до сихъ поръ враждебностью. Въ порыв отчаянія, онъ вздумалъ силой придать разговору другой характеръ и вскричалъ:

— Кугинъ, вы понимаете меня!… Бросьте этотъ тонъ! Я не хочу оскорблять васъ, а помочь вамъ!…

Но Кугинъ насмшливо улыбнулся, ему пріятно было издваться.

— Помочь?… Но въ чемъ, ей-Богу, не понимаю!— сказалъ онъ.— Вы увидали какія-то мои отношенія къ Зиновьевой, но, вдь, это ваша фантазія! Вы говорите о какомъ-то мнніи мужиковъ, но причемъ я тутъ, я не понимаю…

— Ну, а Наталья? Вы также не понимаете и ее?— спросилъ Грубовъ вн себя отъ негодованія.— Знаете ли вы, какъ она смотритъ на ваши прогулки съ барышней?… Неужели вы не видите, что съ ней длается?

Когда это сказалъ Грубовъ, Кугинъ какъ-то заметался въ саняхъ, и глаза его забгали по сторонамъ, но ненависть къ сидвшему рядомъ Грубову взяла верхъ надъ его смятеніемъ.

— А! вы вотъ о чемъ!.. Но какое право у васъ вмшиваться въ мою частную жизнь? Почему вы вздумали заботиться обо мн и о моей жен? Но, милйшій, вы ошиблись!… Вы можете распоряжаться такимъ дуракомъ, какъ Неразовъ, но я не могу вамъ доставить такого удовольствія!— и, говоря это, Кугинъ засмялся искаженнымъ отъ злобы лицомъ.

А Грубовъ вдругъ прыгнулъ съ саней, привычная лошадь остановилась, и товарищи въ продолженіи нсколькихъ мгновеній смотрли другъ на друга снескрывае мою ненавистью.

— Довольно, Кугинъ! Я утверждаю, что ваши отношеніи къ жен безчестны, и намъ не о чемъ больше разговаривать! Но я, все-таки, сдлаю, что Зиновьевой здсь не будетъ.

И, выговоривъ это, онъ порывисто повернулся обратно къ селу, Кугинъ, ударивъ лошадь, ускакалъ по направленію къ лсу.

Грубовъ сознавалъ, что съ этой минуты колонію можно считать разбитою, ея нтъ больше, какъ пть больше товарищества. Но, по страннной логик, шагая по снгу къ селу, онъ продолжалъ гнваться, страдать и придумывать средство сохранить дло. Онъ снялъ шапку и шелъ нкоторое время съ непокрытою головой, которая пылала до физической боли, во рту у него пересохло, какъ во время горячки. Чтобы утолить жажду, онъ схватилъ въ горсть снгу и глоталъ его большими кусками. Онъ былъ такъ потрясенъ всмъ случившимся, что долго не могъ опомниться. Въ особенности ему тяжело было сознаніе непоправимой враждебности къ нему Кугина. Этого ли онъ хотлъ, когда шелъ на объясненіе? До объясненія положеніе было простымъ, легкимъ и яснымъ, посл объясненія все осложнилось и запуталось до неузнаваемости и отравлено былоцлымъ потокомъ взаимной вражды. Объясненіе касалось, въ сущности, мелкаго случая, но когда оно кончилось, мелкій случай выросъ въ цлое событіе, грознымъ по размрамъ и мучительнымъ по своей сил.

Грубовъ шелъ съ опущенною головой, лицо его сдлалось вдругъ истомленнымъ, глаза впали, какъ посл тяжкаго физическаго потрясенія. Онъ чувствовалъ сильнйшую разбитость и растерянность.

Но вдругъ его озарило ршеніе. ‘Да уйти отъ грха, только и всего’,— вдругъ подумалъ онъ съ радостью. Бросить все и ухать изъ колоніи, вдь, никакой кровной связи съ ней у него нтъ!… Это сразу его успокоило и сразу все стало ясно и просто. Не нужно больше думать о враждебности Кугина, незачмъ думать о самомъ Кугин, незачмъ съ кмъ бы то ни было объясняться, незачмъ упрашивать Врочку Зиновьеву, совсмъ не надо больше думать объ этомъ пропащемъ дл!… Выходъ очень простой: наплевать на все и ухать самому.

Грубовъ сразу успокоился и быстро шагалъ по дорог. Ршеніе свое онъ формулировалъ прямо:

‘Чортъ съ ними! Наплевать!’

На душ у него сдлалось такъ легко, сдовно онъ избавился отъ какой-то мучительной каторги. И сейчасъ же появилось ироническое настроеніе, все, что происходило, въ колоніи, и самая колонія, и самъ онъ,— все сразу представилось въ курьезномъ вид, такъ что онъ громко захохоталъ.

Но, къ несчастію для него, онъ не усплъ во-время выполнить своего чудеснаго ршенія, а долженъ былъ до конца допить горькую, ядовитую чашу товарищества. Черезъ нсколько дней въ колоніи поднялась такая возня, что даже близкіе къ ней мужики замтили это.

— Опять наши господа чтой-то забгали!… Чтой-то у нихъ случилось… И шутъ ихъ знаетъ, чего они безперечь безпокоются!…

X.
Конецъ путаниц.

Посл ‘товарищескаго’ разговора Грубова и Кугина личные счеты такъ вдругъ запутались, что никакою двойною бухгалтеріей нельзя было учесть ихъ. Началось съ того, что Кугинъ разсказалъ Врочк съ разными намеками конецъ своего разговора съ Грубовымъ, т.-е. угрозу послдняго выдворить Врочку. Врочка обомлла и вн себя отъ оскорбленія назвала Грубова въ присутствіи Неразова низкимъ человкомъ. Взволнованный Неразовъ сталъ защищать друга, но Врочка сослалась на Кугина, который, но ея словамъ, иметъ доказательства низости Грубова. Тогда Неразовъ побжалъ къ Кугину объясняться, но, вмсто объясненія, назвала его подлецомъ. За это Кугинъ выгналъ его изъ дому, заявивъ, что онъ больше съ нимъ незнакомъ. Въ свою очередь Врочка написала записку Грубову, гд требовала, чтобы онъ публично объявилъ причину, почему онъ требуетъ выхода ея, Врочки. Но такъ какъ Грубовъ, сидя въ своей крпости ироническаго настроенія, на записку не отвтилъ, то къ нему, по порученію Врочки, отправился самъ Кугинъ. Кугинъ по дорог ршилъ, что дастъ Грубову лощину, если онъ откажется удовлетворить требованіе Врочки. Однако, вмсто объясненія, произошла новая неожиданность. На требованіе Кугина Грубовъ съ равнодушною улыбкой сообщилъ, что объясняться ему больше не къ чему, такъ какъ къ колоніи онъ больше не принадлежитъ.

— Я надняхъ совсмъ уду.

Кугинъ остолбенлъ отъ этихъ словъ и не нашелся, что сказать въ отвтъ, въ замшательств онъ отправился домой, не въ силахъ разобраться въ страшной путаниц. Ясно онъ понялъ только то, что съ уходомъ Грубова, въ сущности, все дло рушится, такъ какъ одинъ-на-одинъ съ Неразовымъ Кугинъ не желалъ имть никакихъ сношеній, во-первыхъ, потому, что Неразовъ ‘дуракъ’, а, во-вторыхъ, ‘бшеная собака’.

Остолбенла и Врочка. Сначала она не нашлась, что длать, но вслдъ затмъ лучшія стороны ея натуры взяли верхъ.

— Въ такомъ случа, лучше я выйду!— вскричала она со слезами на глазахъ. И такъ какъ ршенія ея, хорошія и дурныя, созрвали и исполнялись мгновенно, то она на слдующій же день собралась узжать.

Мгновенно изъ глубины ея сердца вырвались наружу чистыя и великодушныя побужденія и мгновенно же исчезли все недоброжелательство, вся злоба къ остающимся. Ей вдругъ стало больно и жалко покидать колонію, и вс товарищи показались ей честными и лучшими людьми. Прощаясь, она нсколько разъ крпко пожала руку Неразову, а Грубову велла передать просьбу, чтобы онъ не думалъ о ней дурно. Она со слезами на глазахъ простилась съ Алексемъ Семенычемъ и съ его старухой, простилась съ собакой ихъ ‘Волчкомъ’, потрепавъ его за уши, поцловала Наталью. И когда она выхала за село, ни одной злой мысли противъ кого-нибудь изъ оставшихся у ней не было. Правда, она ничмъ и не жертвовала, узжая, колонія осталась чуждымъ для нея дломъ, друзей она не нашла тамъ. Къ Кугину же она вдругъ сдлалась равнодушною. Что онъ ей? Она не любила его и не могла любить.

Но не то Кугинъ. Съ той самой минуты, какъ она ршилась ухать, онъ ходилъ, какъ опущенный въ воду. Онъ не находилъ словъ, чтобы отговорить ее отъ выхода, но, въ то же время, чувствовалъ, что съ ея отъздомъ онъ погибъ. Онъ полюбилъ ее съ узкою безповоротностью себялюбивой натуры, не знающей другихъ законовъ, кром своихъ желаній, въ этой любви для него теперь все сосредоточилось — жизнь, счастье, дла, убжденія, будущее. Колонія была ему безъ Врочки отвратительна, товарищи ненавистны, и счастье онъ связывалъ только съ ней, вн ея ничего не было — пустота.

За ней онъ пошелъ нанимать лошадей до станціи, потомъ за ней онъ отправился на хуторъ и вмст съ ней укладывалъ ея вещи. И когда она сла въ сани, онъ также слъ рядомъ съ ней, не сказавъ даже, до котораго мста онъ хочетъ проводить ее. Дорогой онъ безумно молчалъ. Онъ не смлъ сказать ей о своей любви, но, въ то же время, не думалъ и скрывать ее. Онъ сидлъ рядомъ съ ней, но не думалъ, куда онъ детъ и гд остановится.

Наконецъ, ужь Врочка сама ему напомнила.

— Ну, намъ пора разстаться… Мы и такъ уже далеко отъхали, вамъ тяжело будетъ возвращаться пшкомъ,— сказала она съ грустными лицомъ, но безъ тяжелаго чувства.

Кугинъ машинально сталъ вылзать и слзъ прямо въ мокрый, таявшій снгъ. Лицо его исказилось такъ, какъ будто онъ хотлъ зарыдать. Но онъ не зарыдалъ, а съ внезапно вспыхнувшею злобой, отъ которой у него помутились глаза, закричалъ:

— Въ сущности, вы не добровольно узжаете, а гонятъ васъ!

Врочка поблднла, но сдержанно проговорила:

— Не говорите такъ… Я добровольно узжаю. Если бы я не ухала, ухалъ бы Грубовъ…

— Онъ не ухалъ бы! Это съ его стороны подло обдуманная тактика!

— Что мн до этого? Я жертвую собой ради дла. Моя совсть спокойна… Я должна была принести такую жертву!— Врочка проговорила это торжественно.

На этомъ они разстались. Кугинъ, стоя глубоко въ рыхломъ мартовскомъ снгу, съ безумнымъ лицомъ смотрлъ, какъ ее увозили сани. Она нсколько разъ оглядывалась и махала ему платкомъ и что-то кричала съ веселымъ лицомъ, а онъ стоялъ безъ движенія и смотрлъ, какъ она узжала. Если бы она оттуда закричала: ‘Идите ко мн, удемъ!’ — онъ бы бросился черезъ оврагъ, наполненный рыхлымъ снгомъ съ водой, и ухалъ бы съ ней. Но она велла ему слзть, и онъ слзъ, повинуясь ея власти. Она не звала его, и онъ не трогался съ мста.

А Врочка,— кто ее знаетъ?— думала искренно, что своимъ выходомъ приноситъ жертву, или этими словами въ послдній разъ рисовалась передъ Кугинымъ. Настроеніе ея всегда быстро мнялось, и, вроятно, она отъ всего сердца хотла принести посильную жертву, когда собиралась въ дорогу. Но когда Кугинъ сказалъ ей прощальныя слова, мысли ея сразу перемнились. Слова Кугина врзались ей въ память, и она не могла отвязаться отъ нихъ, эти слова затемнили все то, что было хорошаго въ ея душ, вызвали въ ней снова память объ оскорбленіи и разожгли ея злорадство. ‘А! меня выгнали!… Ну, такъ тогда другое дло!’ И она уже раскаивалась, что поддалась минутному чувству. Ей надо было бы на зло остаться, пусть злился бы Грубовъ, а она прониклась глупымъ великодушіемъ. Ей сдлалось обидно, злость овладла ею, злость и тоска: злость, что она сдлалась наглою жертвой,— тоска, что она вдругъ осталась одна, безъ друзей, брошенная… И въ порыв этой тоски она написала на станціи записку Кугину: ‘Прізжайте въ городъ по слдующему адресу’.

Кугинъ эту записку получилъ на другой день рано утромъ. Никому ничего не сказавъ, онъ нанялъ лошадей до станціи и ухалъ.

Когда объ его отъзд узнали Неразовъ и Грубовъ, то сначала обомлли. Потомъ Неразовъ готовъ былъ заплакать, а Грубовъ пришелъ въ такое неистовство, что ршился тотчасъ хать вслдъ за Кугинымъ и вернуть его силой, онъ чувствовалъ, что способенъ теперь на самый дикій поступокъ. Но онъ не усплъ выполнить ни одного изъ этихъ намреній, благодаря Наталь, которая своимъ обдуманнымъ ршеніемъ сразу все распутала и сдлала положеніе страшно-яснымъ.

Въ послднее время о ней вс позабыли, занятые личными счетами и передрягами. Даже Грубовъ на время забылъ о ней. Но за то сама она слишкомъ много думала и понимала все, что происходитъ вокругъ нея.

Вся зима прошла для нея въ сильнйшихъ душевныхъ переворотахъ. Въ первое время по прізд Врочки она чего-то сразу испугалась, лицо ея сдлалось напряженнымъ, вдумчивымъ, сосредоточеннымъ. Счастливая до той минуты, она теперь выглядла страдающей.

Потомъ Наталья вдругъ сдлалась жалкою. На лиц ея, кром испуга, стало рисоваться отчаяніе. Она поняла, что передъ барышней въ глазахъ мужа она дура, темная, низкая, она поняла, что бороться съ барышней у ней нтъ средствъ. Ту любовь, которая съ первой минуты засвтилась у ея мужа къ барышн, она, Наталья, ничмъ не можетъ перевести на себя, она можетъ только умолять объ этой любви… упасть къ ногамъ мужа и умолять его пожалть ее. И она жалко плакала, когда оставалась одна.

Но вдругъ одно время на лиц ея показалась ненависть и жажда постоять за себя. Она ничмъ не могла выразить этихъ чувствъ, но они ярко горли на ея лиц. Когда она теперь встрчала Врочку, выраженіе ея лица было гордое. Испугъ ея прошелъ, она перестала жалть себя. Она не думала больше о себ. Вс ея мысли обратились на мужа и на барышню.

Такъ продолжалось до отъзда Врочки. Во время сборовъ послдней и посл ея отъзда неопредленная надежда зародилась въ сердц Натальи. Но вотъ утромъ узжаетъ Кугинъ. Она поднимаетъ оброненную имъ записку, читаетъ и холодетъ. Лицо ея и вся фигура опять на время сдлались жалкими. Она заплакала, какъ ребенокъ, она опять на время казалась испуганною и умоляющею о пощад. ‘Миша, не губи меня!’ — жалко прошептала она про себя нсколько разъ, какъ будто мужъ могъ услышать ее.

Никто не видлъ и не зналъ, что съ ней происходитъ. Домашніе не обратили вниманія даже на отъздъ Кугина. Да Наталья ни за что на свт и не созналась бы, что ея мужъ ухалъ за другой. Лучше смерть!

До половины этого дня она ходила жалкою и потерянною, съ опущенною головой, съ умоляющимъ взоромъ. Но къ вечеру лицо ея еще разъ преобразилось. Въ глазахъ ея вдругъ показалось торжество и радость, вся она приподнялась и гордо смотрла куда-то въ даль, открывавшуюся изъ оконъ. Это она считала средствомъ воротить бглеца и его любовь. Она думала о немъ раньше, но только теперь поняла, какое оно могучее. Благодаря ему, онъ прідетъ. Онъ непремнно вернется и съ рыданьемъ припадетъ къ ней, и будетъ обнимать ее. Онъ будетъ на колняхъ умолять ее пощадить его и будетъ звать громко, чтобы она взглянула на него хоть разъ и сказала ему ласку. И она проститъ его. Какъ же не простить, когда онъ ей мужъ и когда она до смерти любитъ его? Онъ сдлалъ ее счастливою, и у ней нтъ злобы противъ него…

Потомъ ее однутъ во все лучшее, что онъ любилъ, и отнесутъ ее за село, подъ березы и кусты черемухи, гд они часто съ нимъ сидли, между крестовъ. Онъ пойдетъ всюду, куда ее понесутъ, и будетъ съ любовью глядть на ея лицо. Когда ее туда принесутъ, онъ еще разъ поцлуетъ ее и скажетъ еще разъ, чтобы она простила его. Она уже простила ему, потому что знаетъ, что онъ вернется къ ней съ любовью, которой она при жизни не знала…

Съ совершенно разумнымъ лицомъ, Наталья вышла изъ комнаты, прошла въ чуланъ, отыскала порошокъ, который мужъ ей привезъ для отравы крысъ, и съ лихорадочною поспшностью съла его дв горсти, а чтобы не слышать отвратительнаго вкуса, жадно запила водой. Лицо ея въ эти минуты стало поразительно похожимъ на лицо отца въ т мгновенія, когда онъ говорилъ о Бог и о правд и описывалъ картины райскаго блаженства, лицо ея было, въ одно и то же время, гордое и свтлое, врующее и счастливое.

Грубовъ уже собирался хать съ Ефремомъ на станцію, лошади были запряжены. Но въ ту минуту, когда онъ выходилъ изъ дверей флигеля, во дворъ со всего размаху, верхомъ на лошади, прискакалъ Алексй Семенычъ, онъ былъ въ одной рубах, безъ шапки, а въ рукахъ его зачмъ-то была палка.

— Митрій Иванычъ, Наталья кончается!— крикнулъ онъ, подскакивая къ самому крыльцу, гд стоялъ Грубовъ.

Грубовъ помертвлъ, но не сказалъ ни слова, а прямо бросился бжать по улиц, какъ будто онъ заране зналъ, что такъ именно, надо бжать. Когда онъ вбжалъ въ комнату, тамъ уже собрались вс домашніе и дв сосдки-старухи.

— Васъ она хочетъ видть,— сказала Грубову одна изъ старухъ.

Грубовъ подошелъ къ самой постели Натальи, которая судорожно билась.

— Что съ тобой, Наташа?— спросилъ онъ громко.

Но та не отвчала, хотя широко раскрытыми зрачками смотрла на него. Она боролась съ страшными судорогами и не могла говорить, но въ одно мгновеніе, сжавъ страшнымъ усиліемъ прыгавшую нижнюю челюсть, она взглядомъ подозвала его къ себ и когда онъ наклонился къ ней, она прошептала неслышно для другихъ:

— Когда онъ вернется, не говорите ему правду…

— Несчастная! что ты сдлала?— прошепталъ онъ и догадался о причин судорогъ.

— И никому не. говорите… Я простила ему, а онъ будетъ любить…

На мгновеніе опять на ея лиц и глазахъ показались торжество, гордость и радость, но начавшіяся вновь судороги исказили ея черты, и въ нихъ нельзя уже было узнать, чмъ гордилась она и кому прощала.

Грубовъ отошелъ прочь, въ дальній уголъ комнаты, и съ застывшимъ лицомъ смотрлъ и слушалъ, какъ бгали и кричали люди, какъ пріхалъ священникъ и сталъ читать громко какую-то молитву. Потомъ онъ увидлъ, что ему длать здсь больше нечего, и онъ совсмъ вышелъ прочь изъ дому.

Онъ былъ въ томъ состояніи нелпой практичности, которая часто является въ самые ужасные моменты. Идя домой, онъ думалъ о томъ, какъ лучше всего извстить Кугина о смерти жены, какое письмо и въ какихъ выраженіяхъ онъ напишетъ, сколько словъ будетъ содержать телеграмма, додетъ ли по испорченной дорог Ефремъ, накормлены ли лошади овсомъ. А когда Ефремъ съ письмами и телеграммами отправился, Грубовъ сталъ соображать, какъ. похоронить умершую, что надо купить для похоронъ, сколько придется истратить денегъ, и если не хватитъ наличныхъ, то гд ихъ достать. Только когда на третій день онъ увидалъ возвращающагося изъ города Кугина, бездушныя мелочи разомъ сгинули и въ его душ всталъ цликомъ образъ простой, наивной женщины, которую вс любили, а онъ, быть можетъ, больше другихъ. И тогда у него явилось то подавляющее горе, которое въ нсколько часовъ разрушаетъ нсколько лтъ жизни.

Прошло боле двухъ недль со дня похоронъ.

Товарищи за это время ни разу не видались. Каждый жилъ наедин съ собой. Но, въ то же время, никто изъ нихъ не трогался съ мста, подъ вліяніемъ какого-то стыда, хотя вс сознавали, что дло надо кончить и разойтись въ разныя стороны. Смерть Натальи съ страшною ясностью показала, что здсь больше нечего длать. Только никто не ршался первый подняться съ мста и ухать.

Наконецъ, по просьб Неразова, пригласившаго Грубова и Кугина записками къ себ на хуторъ, однажды вс сошлись для ликвидаціи. Когда они увидали другъ друга въ первый разъ посл похоронъ, это была для всхъ тяжелая минута. Они какъ будто не узнавали другъ друга и обращались какъ чужіе люди, едва знакомые. Неразовъ сильно конфузился, когда встрчалъ по очереди Кугина и Грубова, Грубовъ былъ сильно взволнованъ и къ Неразову обращался на ‘вы’. Кугинъ ни на кого не могъ взглянуть прямо.

Да, можетъ быть, они и въ самомъ дл не узнавали другъ друга. Въ особенности измнился Кугинъ. На него тяжело было смотрть. Изъ красавца онъ сдлался какимъ-то хилымъ и больнымъ, онъ держался сгорбленно и судорожно улыбался. На его осунувшемся лиц слда не было прежняго Кугина, рисовавшагося каждымъ своимъ движеніемъ. Вся его сценическая эффектность смыта была первою жизненною драмой, въ которой онъ поневол сыгралъ заглавную роль.

Тяжелое молчаніе нарушено было Неразовымъ. Красня и волнуясь, онъ сказалъ:

— Надо, господа, поговорить… какъ намъ теперь?

— Разойтись-то?— спросилъ Грубовъ серьезно и потомъ добавилъ:— Очень просто.

Посл еще нсколькихъ минутъ молчанія Грубовъ, ни къ кому не, обращаясь, высказалъ просьбу — оставить въ собственность Ефрема все то имущество товарищества, которое было у него на рукахъ. Неразовъ съ торопливою радостью изъявилъ свое согласіе на это предложеніе. Кугинъ молча согласился. Онъ самъ, не поднимая головы, высказалъ такую же просьбу относительно Алекся Семеныча, во двор котораго также находилась часть товарищескаго имущества. Неразовъ съ восторгомъ и на это согласился.

Кугинъ первый поднялся. Все также сгорбленный, не поднимая головы и не подавая никому руки, онъ всталъ съ мста и съ тяжелою медленностью вышелъ изъ хутора. Въ тотъ же день къ вечеру онъ совсмъ ухалъ изъ села. По, прежде чмъ ухать навсегда, онъ, выхавъ за околицу, свернулъ на кладбище и тамъ оставался съ полчаса. Желаніе Натальи сбылось: несчастный стоялъ на ея могил. Не сбылась только ея надежда на его любовь. Онъ стоялъ у свжей кучи глины и тупо на нее смотрлъ. И не плакалъ, и не любилъ, да едва ли посл всего и въ будущемъ могъ любить кого-нибудь. Для любви все же нужна свжая сила, а онъ сталъ развалиной.

Черезъ нсколько дней и Грубовъ собрался. Къ нему приходили прощаться вс его знакомые мужики и бабы и вс просили у него что-нибудь на память. Онъ роздалъ, что у него было, но это привело его въ сквернйшее настроеніе. Правда, корыстные взоры мужиковъ и бабъ были мелки и наивны: такъ, замтивъ коробку изъ-подъ килекъ, одинъ жадный мужиченко съ конфузомъ попросилъ:

— Ужь ты мн благослови штуку-то эту…

Но и эта мелкая жадность раздражала.

— Возьми, возьми!— говорилъ Грубовъ торопливо.

Въ особенности наглы были бабы. Всякую дрянь, которой у него много накопилось, он осматривали и выпрашивали. Это, наконецъ, такъ ему опротивло, что онъ съ раздраженіемъ сказалъ:

— Вотъ что, бабы. Теперь мн некогда, а когда я уду, можете тутъ брать все, что найдется!… А благословлять васъ я больше не стану,— ну васъ совсмъ!

Отъ этого окрика вс посторонніе ушли. Остались только Ефремъ, Лукашка, да домашніе Антона Петровича, пришелъ еще и Алексй Семенычъ. Эти ничего не просили. Но Грубовъ чувствовалъ, что именно они отъ души прощаются съ нимъ и жалютъ его. И они долго будутъ помнить, какъ онъ былъ простъ съ ними и какіе чудесные вечера они проводили у него въ продолженіе всей зимы.

Съ Алексемъ Семенычемъ Грубовъ очень взволнованно прощался. Странное впечатлніе производилъ на него этотъ ‘божественный’ человкъ теперь. Онъ съ непріятнымъ изумленіемъ смотрлъ на то спокойствіе, съ какимъ старикъ относился къ смерти дочери.

— Что длать, воля Божія!— говорилъ нсколько разъ Алексй Семенычъ.

Это было не равнодушіе, а вра. ‘Къ будущей жизни воля Божія всхъ призоветъ, и злыхъ, и добрыхъ, злые понесутъ мужу, добрые возрадуются… но ежели который и гршилъ, но раскаялся, и тотъ будетъ взысканъ’. Положительно непріятно было Грубову разговаривать съ этимъ Алексемъ Семенычемъ,— слишкомъ ужь онъ неуязвимъ, онъ такъ же покойно, вроятно, будетъ хоронить и всхъ, кого онъ любилъ, такъ же самъ будетъ умирать, такъ же и прощается теперь съ узжающимъ навсегда человкомъ.

Былъ теплый апрльскій вечеръ, когда Грубовъ въ сопровожденіи Неразова вызжалъ изъ Бора. За селомъ они слзли, Ефремъ похалъ шагомъ, а они пошли пшкомъ вслдъ за телгой. Кое-гд показывалась уже травка, сосны покрылись густою зеленою краской, лиственныя деревья побурли отъ множества почекъ. Въ воздух то и дло со свистомъ перелетали утки, въ кустахъ слышалось пніе какихъ-то птичекъ. Воздухъ былъ влажный, мягкій, разнживающій.

Но товарищи шли молча, съ нахмуренными лицами и не глядли ни на что окружающее. Неразовъ предложилъ вопросъ, гд поселится Грубовъ и что намренъ длать, но тотъ только пожалъ плечами, какъ бы говоря: ‘да не все ли равно гд?’ Неразовъ нсколько разъ собирался попросить товарища писать, ко почему-то не ршался. Наконецъ, взволнованный и затосковавшій, онъ вдругъ вскричалъ:

— Боже мой, да неужели все кончилось?!

— Нечему было и продолжаться-то…— возразилъ серьезно Грубовъ.

— Но почему все это кончилось такъ? Почему такъ всегда?

— Какъ теб сказать?… Всякое дло требуетъ двухъ условій: надо любить это дло и уважать людей, которые взялись за него,— взаимно уважать…

— Я же любилъ,— наивно возразилъ Неразовъ.

Грубовъ съ улыбкой и симпатіей взглянулъ на него.

— Ты-то, пожалуй, любилъ… но я… мн съ самаго начала былъ противенъ этотъ монастырь… Признаюсь, я вообще не донимаю, что значитъ спасать свою душу. Спокойствіе — ршительно не мое дло. Счастливое довольство — не моя обязанность… Ну, да это теперь дло прошлое, перестанемъ о немъ говорить.

На лиц Грубова показалась обычная насмшливость. Неразовъ смущенно улыбался. Онъ хотлъ продолжать разговоръ, возражать, но, взглянувъ на лицо товарища, оставилъ это намреніе. Да и некогда уже было. Незамтно надвинулись сумерки.

Сырой холодъ сталъ подниматься съ земли. Товарищи простились и разошлись. Когда телга, въ которой халъ Грубовъ, скрылась въ туманныхъ сумеркахъ, Неразовъ почувствовалъ вдругъ такую тоску, что почти бгомъ бросился назадъ къ селу. Наступившее посл отъзда товарища круглое сиротство было выше его силъ.

Вотъ для кого поистин нужна была колонія! Неразовъ всею душой привязался къ ней, какъ къ неизбжному и кровному длу. Всю жизнь онъ провелъ въ поискахъ мста, куда бы онъ могъ пристроить свое сердце и свои пестрыя разбитыя мысли, но какъ-то до сихъ поръ не нашелъ ни мста, которое бы приняло его, ни людей, которые бы обласкали его и привязали къ себ. И вотъ въ товариществ онъ было пристроился. Такъ прочно пристроился душой, что до послдней минуты представитъ себ не могъ, что колонія давно уже перестала существовать. Это онъ понялъ только тогда, когда телга съ Грубовымъ исчезла въ ночномъ туман.

На хуторъ онъ не пошелъ,— безъ ужаса онъ не могъ представить себ, что еще одну ночь проведетъ тамъ одинъ. Онъ зашелъ къ Алексю Семенычу и ночевалъ у него. А на другой день его озарила счастливая мысль — продать свой противный хуторъ Антону Петровичу. Посл недолгихъ переговоровъ, во время которыхъ Антонъ Петровичъ сплелъ цлую сть петлей, чтобы ловче ухватить давно желанный кусокъ, дло было слажено. Антонъ Петровичъ половину платилъ наличными, половину векселемъ. Общая продажная сумма была на одну треть меньше дйствительной стоимости. Но Неразовъ былъ радъ, что развязался съ опуствшимъ хуторомъ, да еще получилъ деньги.

Антонъ Петровичъ также нсколько былъ радъ сдлк, хотя до самаго отъзда Неразова скрывалъ свою радость, очень натурально подражая бдному человку, который черезъ свою простоту много терпитъ убытковъ, Неразовъ даже пожаллъ великодушнаго старика, въ ущербъ себ купившаго его хуторъ. Но когда онъ ухалъ, Антонъ Петровичъ не могъ доле удерживать свои чувства, онъ тотчасъ же побжалъ на хуторъ и любовно осматривалъ каждый его уголокъ.

Черезъ недлю онъ уже тамъ дятельно строился. Для этого надо было прежде снести ветхое зданіе. Нанятые плотники принялись было за его разборку, залзли наверхъ и стали обдирать съ него крышу. Но потомъ остановились.

— Антонъ Петровичъ!— сказали они,— да стоитъ ли разбирать эдакую гнилушку? Взять бы прямо зацпить ее баграми, да и повалить, а ужь апосля и поглядть, что къ чему?

Чтобы не терять даромъ цлаго дня на разборку, Антонъ Петровичъ согласился.

Принесли два багра, зацпили ими съ двухъ сторонъ стны и съ веселыми уханьями стали раскачивать, наконецъ, достаточно раскачавъ, съ ревомъ ухнули въ послдній разъ и домъ повалился, превратившись въ безобразную кучу гнилыхъ бревенъ, сору и пыли.

Каронинъ.

‘Русская Мысль’, кн.IV—VI, 1890

БОРСКАЯ КОЛОНІЯ.

I.Въ раю.

II.Нервный аппаратъ.

III.Знакомые люди.

IV.Колонія.

V.Знакомая жизнь.

VI.Скука.

VII.Дйствіе нервнаго аппарата.

VIII.На бою.

IX.Господа.

X.Конецъ путаниц.

Читайте также: