БОРИС САВИНКОВ
БОРИС САВИНКОВ
Борис Савинков, Радек Карл Бернгардович, Год: 1925
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Карл Радек. Портреты и памфлеты. Том первый
Государственное издательство ‘Художественная литература’, 1934
Трагическим аккордом кончилась эта бурная жизнь мещанского революционера-индивидуалиста, жизнь, полная неожиданностей, полная романтических эпизодов, полная великого геройства и великих падений и при этом такая чуждая действительного революционного содержания.
Савинков родился в Варшаве в чиновничьей семье. Он не принимал участия ни в рабочем, ни в крестьянском движении этой чуждой ему страны. Но гнет царизма был в Польше сильнее, подлее, чем во всей России. Семья Савинкова не мирилась с этим гнетом, хотя и бороться против него не решалась. Бесконечно добрая мать Савинкова заронила в его душе семена протеста, и Савинков сделался бунтарем. До него дошли отклики революционного движения в Польше и толкнули его сердце на путь революции. После короткого пребывания в социал-демократических кружках он из них бежал. Ему было скучно среди социал-демократической интеллигенции. Буйный темперамент его требовал ‘дела’, немедленного, яркого протеста. Ему не хотелось терять время на умственную подготовку. Что ему марксизм, что ему изучение действительности, против которой надо бороться? Он знает, что надо бороться, и этого достаточно. Иосиф Пилсудский, по характеру во многом сходный с Савинковым, рассказывает в своей короткой автобиографии, напечатанной 22 года назад, что непонятно было ему, зачем люди научно обосновывают необходимость социализма. ‘Раз я его хочу, то он необходим’. Так наверно думал и Савинков. Но социализм, приверженцем которого он себя признавал, на деле был фразой, прикрывающей только то, что он не хотел царизма и бунтовал против него. Дело, которого добивался Савинков, он нашел в слагавшейся тогда партии социалистов-революционеров. В ее рядах, будучи одним из самых выдающихся членов боевой организации, Борис Савинков совершил ряд террористических покушений, которые покрыли его имя славой великого революционера. В этих покушениях он проявил огромное мужество, самоотверженность. Падающая волна революции застала Савинкова в полном разброде. Роман его ‘Конь бледный’, напечатанный в 1909 г., является доказательством, что в буре революции Савинков потерял всю свою молодую веру. Более того, по существу он был человеком без чувства социальной связи. ‘Счастлив, кто верит в воскресение Христа, воскресение Лазаря. Счастлив также, кто верит в социализм, в грядущий рай на земле. Но мне смешны эти старые сказки, и 15 десятин разделенной земли меня не прельщают. Я сказал: я не хочу быть рабом. Неужели в этом моя свобода? Какая жалкая свобода… И зачем мне она? Во имя чего я иду на убийство? Во имя крови? Для крови?’ — Так спрашивает герой ‘Коня бледного’, которым был сам автор. Роман этот, как доказало дальнейшее развитие Савинкова, был автобиографическим.
Буржуазный революционер Савинков пошел в бой под знаменем социализма, ибо европейская действительность, подлость буржуазного уклада жизни не позволяли ему бороться под знаменем буржуазии. Ему нужна была утешающая иллюзия — социализм! Но террорист, работающий без связи с рабочим классом, без связи с борющимся крестьянством, не мог понять смысла их борьбы, не мог вдохнуть в себя прометеева огня, воодушевляющего рабочий класс. Он борется за то, чтобы не быть голодным, и называет это социализмом. Но я, Савинков, не голоден,— и разве я от этого счастлив? Крестьянин протягивает руку к земле, но что великого в 15 десятинах земли? Французский крестьянин имеет землю,— и разве он претворил в жизнь мечты Савинкова о красоте жизни? Не став социалистом, Савинков потерял всякое чувство общественной связи вообще. И буржуа имел когда-то это чувство, когда во время великих революций верил, что буржуазия создает новое великое дело. Даже теперь, когда буржуазия опаршивела, когда докатилась до врангелевщины, до цанковщины, еще многие ее руководители, ее борцы убеждены, что борьба имеет какой-то высший смысл, что она ведется не только для того, чтобы удержаться у власти да жрать. Достаточно прочесть книгу Шульгина, чтобы видеть, как лучшие люди буржуазии (лучшие в классовом смысле) верят еще в то, что буржуазная система есть единственно возможная, что пролетарская революция есть хаос, который потопит мир и себя в крови. Савинков, потеряв веру в капитализм и не приобретая веры в социализм, остался одиноким индивидуумом, остался с мучившей его мыслью: кровь, во имя чего кровь? Во главе своей книги ‘Конь бледный’ он поставил эпиграфом евангельские слова: ‘И вот конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть, и ад следовал за ним’. Смерть посмотрела ему в глаза, и ад господствовал в его груди.
В следующей своей книге, изданной в 1912 г.— ‘То, чего не было’, Савинков, мертвый революционер, занялся похоронами своего собственного идейного трупа. Что такое революция? ‘Никто не знал, когда это будет, и никто не мог бы сказать, что для этого нужно сделать… Как это произошло, никто не знал и никто не сумел бы объяснить’. Революция — это ‘сонное царство’. Приходит неизвестно когда, неизвестно зачем, неизвестно, каково ее содержание, каков ее смысл. Раз борьба пролетариата за социализм, крестьянства за землю Савинкову безразличны, то для него революция — даже не просто сонное царство, а сонное царство без смысла. А если революция — сонное царство без смысла, то чем же может быть революционная партия, к которой он принадлежал, под знаменем которой сражался? Бессмыслица бессмыслиц,— и он дает картину своей партии, напоминающую суетню мелких людишек, которые сами себе кажутся важными, но жизнь и дело которых не имеют никакого веса. ‘Болотов воочию увидел, что в Москве совершается что-то торжественно-важное, необычайно-решительное, что-то такое, что не зависит ни от его, ни от чьей бы то ни было отдельной воли. Он увидел, что не власть партии, не его, Болотова, власть всколыхнула многолюдную, богатую, деловую и мирную Москву, и петербургские заседания показались ему жалкими, смешными’. Мы не знаем, почему московское восстание казалось ему чем-то неслыханно важным, раз освобождение крестьян от ига помещиков и рабочих от ига капиталистов не важно и не могло его прельщать. Видно, что геройство сражающихся московских рабочих наэлектризовало его фантазию. Но это только момент подъема, быстро угасающий соломенный огонь, ибо это не привело его к пониманию революции, а тем более — роли в ней партии.
Хорошо. Московское восстание было плохо организовано: революцией вообще дьявольски трудно руководить. Но если бы Савинков действительно понял важность революции, ее социальный смысл, то ему не могла бы казаться работа партии полной бессмыслицей. Он бы не удивлялся, что члены центрального комитета революционной партии ‘говорили с уверенностью, что от их разговоров зависит судьба тысячи солдат’. Он не мог бы относиться так пренебрежительно к внутрипартийной борьбе, как это он делал, когда писал: ‘Три направления боролись между собою, и борьба эта были источником озлобленных споров. Одни, изучив крестьянский и рабочий вопрос и хозяйственные отношения России, требовали социализации земли, другие, опираясь на те же условия, требовали социализации фабрик и заводов, третьи, прочитав еще десяток томов, не требовали ни того, ни другого, соглашались на принудительный выкуп земли. И ‘умеренным’, и ‘правым’, и ‘левым’… разногласия эти казались решающими и важными. Они искренно верили, что партийные разговоры, как разделить по совести землю и распорядиться судьбою России, умножат силу и ускорят шествие революции и определят будущее стомиллионной страны… Никто из товарищей не понимал бесплодности безрассудных раздоров, и все с надеждой и нетерпением ожидали исторического события — общепартийного съезда!.. В этой тираде Савинков расписался в своем банкротстве, как революционер. Если революция есть сонное царство, то партия есть бред во сне, а внутрипартийная жизнь и борьба, искание путей — это невольные движения сонного человека, улыбающегося сонному миражу, борющемуся против сонного кошмара.
Разочаровавшийся в революции, разуверившийся после обнаруженного предательства Азефа в своих боевых товарищах, Савинков гнил в парижских кафе, пока не пришло время войны. Вихрь войны сдвинул с места слабенький атом разложившегося буржуазного общества. Савинков,— который считал, что существует он, Савинков-индивидуум, жалкая свободная личность, личность, не знающая, чего хочет, не могущая этого знать, не нуждающаяся в знании объективного смысла жизни, живущая, как хочет, личность, сегодня рискующая головою во имя неизвестного, а завтра расцарапывающая свой мозг когтями сомнения: стоит ли убивать,— Борис Савинков оказался членом русского буржуазного общества. Да, членом международного буржуазного общества. Савинков воодушевляется войной. Как корреспондент буржуазной газеты, он воспевает смысл грабительской империалистической войны, геройство ее безвольных жертв. Нельзя жить отдельным атомом. Общество существует. Его раздирают классы, и кто не понимает великого смысла борьбы рабочих и крестьян против рабства, тот должен — хочет ли он или нет — признать величие в борьбе против рабочих и крестьян.
Пришла Февральская революция. Савинков вернулся в Россию и сразу перестал быть Гамлетом революции. Споры о социализации земли или социализации фабрик, о выкупе земель, которые когда-то казались ему, индивидуалисту-террористу, такими бесплодными, получили теперь смысл. То, что когда-то было спором горсточки вождей на конспиративной квартире центрального комитета партии эсеров, сделалось предметом вооруженной борьбы миллионов людей. Рабочие, поднявшиеся против капитализма, крестьяне, поднявшиеся против помещиков, капиталисты и помещики, защищающие свою собственность, белый генералитет, стоящий на стороне эксплоататоров, партия эсеров, расколовшаяся на две части,— все это было уже не вопросом ученых книг, а вопросом кровавой жизни. Фактически Савинков отдал свой голос за помещиков и за капиталистов. Перед судом Верховного трибунала он сказал (наверное совершенно искренно), что он всегда боролся за рабочих и крестьян. Но это был самообман. Он не боролся за них в 1905 г., когда героическая натура бунтаря толкнула его на террористическую борьбу против царизма. Отрицая позже значение борьбы рабочих и крестьян, он уже стал на сторону помещиков и капиталистов. В качестве товарища военного министра, в 1917 г., он стал активно на сторону буржуазии, сражаясь с оружием в руках против народных масс, требуя смертной казни для тех, кто не хотел сражаться за цели русского империализма. Подоплекой этого последнего, решительного поворота Савинкова был буржуазный патриотизм. Савинков был патриотом в 1904 г. Он мучился при известиях о русских поражениях в Манчжурии. Во время империалистической войны этот буржуазный патриотизм им овладел вполне. Во имя его, во имя победы русского буржуазного отечества, он стал на сторону врагов трудящихся масс. Савинков пытался объяснить свою борьбу против большевиков после Октябрьской революции тяжелыми личными переживаниями, тем, что советской властью был убит близкий ему офицер, муж его сестры. Это было не только не верно, как доказывала его сестра в письме, направленном в ‘Последние новости’. Этого объяснения совсем не нужно. Савинков, не понимающий смысла пролетарской революции, должен был быть ее врагом, и Савинков, человек дела, будучи врагом советской власти, не мог зубоскалить, а должен был сражаться с оружием в руках против диктатуры пролетариата.
И он сражался. От Ярославля до польской войны Савинков принимает участие во всех деяниях контрреволюции. То, что он видел в ее рядах, наполняет его ужасом. В 1905 г. его мысль о том, что хорошо, когда люди борются за то, чтобы не быть голодными, ибо, освобождая мозг свой от мук голода, они освобождают его для творческой работы,— эта мысль не смогла согреть его сердце. Тем меньше могла его воодушевить для контрреволюции мысль о том, что помещики и капиталисты борются за то, чтобы миллионы жили в голоде и холоде. Картина внутреннего развала белых, борьбы разных клик за место, за наживу,— от всего этого тошнило. Неспособность белых победить рабочих и крестьян вызывала в нем ощущение, что он связался с мертвецом. Последний день пришел для него, когда он, патриот, убедился, что все они, белые, являются игрушками в руках иностранных капиталистов. Одним из наиболее трагических моментов его исповеди перед Верховным трибуналом республики был рассказ о том, как английский военный министр Черчилль, указывая ему на карте Деникинский фронт, сказал: ‘Вот расположение нашей армии’. Русская белая армия, как участок фронта английского империализма! Савинков остался снова одиноким со своими переживаниями. Он написал ‘Коня вороного’. Этот роман дает картину его полного разочарования в белыхг но в нем нет еще даже проблеска понимания смысла Великой русской революции, этого начала новой эры в истории человечества.
Что же делать? Борис Савинков не может оставаться в Париже со своими разочарованиями. Его тянет в Россию. Он хочет ее пощупать руками. Понять головой, что происходит, Савинков не в состоянии. Ему надо посмотреть собственными глазами. Он едет, не зная, что будет делать и будет ли искать опоры в крестьянском движении для борьбы с советской властью или примирится с советской властью. Когда он был арестован и перед судом выступал с покаянием и заявлением о признании советской власти, то всякому было ясно, что в этих словах нет еще переворота. Ведь он новой России еще не видел. Ведь он немедленно после перехода границы был арестован. Почему же он ее признал? Струсил ли он? Вряд ли. Савинков не струсил перед лицом царского суда, не трусил в сражениях. Почему ему трусить перед трибуналом революции? Он испугался не смерти, а приговора революции. Ему легко было принять смерть из рук царского трибунала, но, разуверившись в контрреволюции, он испугался не меча, а приговора революции. И мучительными ночами он пытался преодолеть свои сомнения, он пытался поверить в революцию и перед приговором поднялся, дабы закричать революции: я в тебя верую. Оторвавшийся от буржуазного общества атом искал матери земли, класса, к которому можно было бы присоединиться, дела, в которое можно было бы уверовать, искал объединения с великим целым, общим, для которого стоит жить.
Его помиловали. Революция не казнит тех, которые отреклись от борьбы с ней. Но этого было мало Савинкову. Он хотел работать. Он хотел жить. Он ожидал освобождения, и он ожидал участия в жизни. Он пишет об этом Дзержинскому. Почему он не дождался ответа? Потому, что в бессонные ночи, когда он думал о том, почему ему не верят, он должен был задать себе вопрос: а что будет, если советская власть ему даже поверит, освободит его и даст ему работу,— поверят ли ему другие, найдет ли он место в новой жизни? Он пришел к убеждению, что нет! И, прыгая с пятого этажа, он спасался от бездны. Для него не было места среди трудящихся масс.
14 мая 1925 г.